Заседание Московского окружного суда с участием присяжных заседателей, 8 февраля—5 марта 1877 г.

По обвинению в составлении преступного сообщества в целях похищения чужого имущества различными способами: посредством выманивания, подложного составления документов, введения в обман и проч., в принадлежности к этому сообществу, в мошенничестве, подлогах, присвоении и растрате чужого имущества, кражах, в грабеже, умышленном убийстве, в соучастии в этих преступлениях, в оскорблении должностного лица и, наконец, в кощунстве суду преданы: 1. Коллежский регистратор Павел Карлович Шпейер, 2. Дворянин Иван Михайлович Давидовский, 3. Дворянин Александр Алексеевич Протопопов, 4. Губернский секретарь Дмитрий Николаевич Массари, 5. Дворянин Николай Ипполитович Дмитриев-Мамонов, 6. Отставной поручик Дмитрий Алексеевич Засецкий, 7. Дворянин: Николай Петрович Калустов, 8. Дворянин Владимир Иванович Ануфриев, 9. Бывший нотариус Алексей Сергеевич Подковщиков, 10. Почетный гражданин Алексей Сергеевич Мазурин, 11. Московская цеховая Мария Петровна Байкова, 12. Московский купец Дмитрий Иванович Калинин, 13. Почетный гражданин Эрнст Христианович Либерман, 14. Московская мещанка Софья Павловна Соколова, 15. Губернский секретарь Николай Иванович Андреев, 16. Бывший князь, а теперь Ефремовский мещанин Всеволод Алексеевич Долгоруков, 17. Ревельский гражданин Николай Флорианович Адамчевский, 18. Сын коллежского регистратора Василий Ильич Топорков, 19. Старокрымский купец Иван Христианович Эрганьянц, 20. Почетный гражданин Василий Владимирович Пегов, 21. Отставной штаб-ротмистр Святослав Иванович Жардецкий, 22. Рязанский купец Александр Иванович Фирсов, 23. Дворянин Александр Михайлович Поливанов, 24. Бывший дворянин Аркадий Николаевич Верещагин, 25. Бывший дворянин Леонид Константинович Плеханов, 26. Бывший отставной поручик Константин Евгеньевич Голумбиевский, 27. Бывший коллежский советник Александр Тимофеевич Неофитов, 28. Бывший почетный гражданин Валентин Николаевич Щукин, 29. Московская мещанка Александра Евдокимовна Змиева, 30. Лишенный прав Андрей Макарович Сидоров, 31. Московский купец Полиевкт Харлампиевич Чистяков, 32. Лишенный прав Константин Карлович Зильберман, 33. Дворянин Константин Платонович Огонь-Догановский, 34. Жена бывшего почетного гражданина. Александра Казимировна Щукина, 35. Жена коллежского регистратора Екатерина Никифоровна Шпейер, 36. Крестьянин Михаил Иванович Грачев, 37. Россиенский мещанин Овсей Иудинович Мейерович, 38. Дворянин Александр Николаевич Никитин, 39. Отставной поручик Алексей Нилович Дружинин, 40. Бывший унтер-офицер Константин Ануфриевич Понасевич, 41. Поневежский мещанин Исидор Маркович Брещ, 42. Московский купец Александр Николаевич Смирнов, 43. Нахичеванский купеческий сын Сергей Павлович Султан-Шах, 44. Иркутская мещанка Екатерина Евдокимовна Башкирова, 45. Нижегородская мещанка Дарья Никифорова, 46. Дворянин Петр Петрович Калустов, 47. Сын коллежского секретаря Иван Семенович Брюхатов, 48. Ефремовский мещанин Николай Дмитриевич Соболев-Иванов.

В настоящем заседании дело слушалось в отсутствие бежавших подсудимых Шпейера и Сидорова, а также в отсутствие удаленного уже при самом открытии суда купеческого сына Султан-Шаха вследствие возбужденного на суде сомнения относительно состояния его умственных способностей. Суд постановил ввиду болезненного состояния подсудимого дело о Султан-Шахе отделить от дела об остальных подсудимых, предоставив усмотрению судебной палаты распорядиться о произведении над Султан-Шахом предварительного испытания в порядке, установленном судебными уставами. Немедленно собравшаяся судебная палата в заседании разрешила в этом смысле предложенный вопрос и написала указ, который и был получен окружным судом в тот же день к 8 часам вечера. Таким образом, рассмотрение дела о «червонных валетах» состоялось в то же заседание суда.

Председательствовал товарищ председателя С. Я. Орловский. Обвинял товарищ прокурора Н. В. Муравьев. Защищали подсудимых: Давидовского — присяжные поверенные В. М. Томашевский и г. Кутырин, Протопопова — присяжный поверенный г. Пагануцци, Массари — присяжный поверенный Н. В. Баснин, Дмитриева-Мамонова — помощник присяжного поверенного Г. А. Дурново, Засецкого — помощник присяжного поверенного И. С. Курилов, Николая Калустова — А. А. Саблин, Ануфриева — присяжный поверенный Н. В. Юнгфер, Подковщикова — присяжный поверенный Л. Г. Харитонов, Мазурина — присяжный поверенный Ф. Н. Плевако, Байкову — присяжный поверенный М. Т. Головин, Калинина — С. В. Евреинов, Либермана — прис. поверенный В. М. Пржевальский, Соколову — присяжный поверенный Л. А. Куперник, Андреева — присяжный поверенный В. О. Гаркови, Долгорукова — присяжный поверенный А. С. Гольденвейзер, Адамчевского — присяжный поверенный Л. Г. Харитонов, Топоркова — помощник присяжного поверенного г. Гейнце, Эрганьянца — присяжный поверенный А. М. Фальковский, Пегова — помощник присяжного поверенного И. А. Соколов, Жардецкого — присяжный поверенный г. Харлампович, Фирсова — присяжный поверенный А. Н. Попов, Поливанова — присяжный поверенный А. В. Лохвицкий, Верещагина — помощник присяжного поверенного Г. А. Дурново, Плеханова — прис. поверенный А. А. Котлярев, Голумбиевского — кандидат прав г. Зворыкин, Щукина — присяжный поверенный Н. В. Юнгфер, Змиеву — кандидат прав г. Белоярцев, Чистякова — прис. поверенный Н. С. Тростянский, Зильбермана — присяжный поверенный Г. В. Бертгольд, Огонь-Догановского — помощник присяжного поверенного И. С. Курилов, Щукину — помощник присяжного поверенного А. Е. Корш, Екатерину Шпейер — присяжный поверенный В. И. Высоцкий, Грачева — помощник присяжного поверенного А. И. Ильин, Мейеровича — присяжный поверенный С. В. Алексеев, Никитина — присяжный поверенный Вишеславцев, Дружинина — присяжный поверенный Л. В. Крушинский, Понасевича — помощник присяжного поверенного Гейнце, Брещ — присяжный поверенный г. Глаголев, Смирнова — присяжный поверенный Н. С. Тростянский, Башкирову — помощники присяжного поверенного г. Гейнце и И. С. Курилов, Никифорову — присяжный поверенный А. Г. Харитонов, Петра Калустова — помощник присяжного поверенного г. Чернов, Брюхатова — присяжный поверенный г. Воронец, Соболева-Иванова — присяжный поверенный А. А. Спиро. Неофитов защитника иметь не пожелал. Гражданскими истцами было признано 5 лиц, в числе их интересы торгового дома «Г-на Волкова сыновья» поддерживал кандидат прав Д. И. Невядомский.

Общая характеристика всех обвинений, изложенная во введении к обвинительному акту, заключается в следующем: В августе 1871 года в 1-м следственном участке г. Москвы возникло предварительное следствие о получении с потомственного почетного гражданина Клавдия Филипповича Еремеева после приведения его упоительными напитками в состояние беспамятства безденежных обязательств на значительную сумму. Обвинение в этом преступлении пало на дворянина Давидовского и коллежского регистратора Павла Шпейера, а затем и на других лиц. Во время расследования обмана Еремеева начали одно за другим обнаруживаться разные преступления, совершенные как Давидовским и Шпейером, так и многими другими лицами в разнообразнейших сочетаниях соучастия и совокупности деяний. Обстоятельства, раскрытые следствием, с одной стороны, выяснили целый ряд преступлений, направленных преимущественно против чужой собственности, а с другой, указали на несколько групп обвиняемых и существование явных признаков злонамеренных шаек.

Общими отличительными свойствами обнаруженной обширной преступной деятельности обвиняемых в Москве, С.-Петербурге, Туле, Тамбове и Нижнем Новгороде оказались: 1. Принадлежность большей части обвиняемых к высшим в обществе состояниям (из 48 — 36, из коих дворян 28); 2. Совершение некоторых из преступлений обвиняемыми, в числе 8 человек, уже приговоренными судом по прежним делам к лишению прав состояния; 3. Неимение у большинства обвиняемых ни определенных занятий, ни определенных средств к жизни, ни оседлости; 4. Значительность суммы, до которой простираются в общей сложности все составляющие предмет настоящего дела кражи, подлоги и мошенничества, именно до 280 тысяч рублей; 5. Сложность и разнообразие средств и приемов, употребленных для совершения преступлений.

Настоящее дело, обратившее на себя внимание общества не только у нас, но и за границей (заграничная печать отводила немало места отчетам по этому делу), предстало перед судом после семилетнего предварительного следствия. По мере своего развития предварительное следствие обнаружило 56 преступлений и 48 обвиняемых. Преступления эти оказались совершенными в течение 9-летнего периода времени, а именно с 1867 по 1875 год.

Сущность дела, по данным обвин. акта, разделенного на 31 отдел, и судебного следствия, причем допрошено было до 300 свидетелей, сводится к следующему ряду преступлений.

I

В 1871 г. жил в Москве молодой купец, 21 года, Клавдий Филиппович Еремеев, имевший состояние тысяч в 150, женившийся за несколько месяцев перед тем на молодой девушке. Обладая весьма слабым характером, он попал в приятельский кружок, который, к великому горю жены его Глафиры Васильевны, увлекал его в кутежи, пьянство и разгул, кончавшийся по большой части скандалами. Еремеев стал весьма быстро проматывать свое состояние и, находясь постоянно в состоянии опьянения, доходящего часто до беспамятства, в весьма непродолжительное время выдал на себя долговых обязательств на сумму около 60 тысяч рублей, из коих 25 тысяч рублей могли быть признаны за долги, сделанные им добровольно и в сознательном состоянии. Наконец от пьянства Еремеев заболел белой горячкой (delirium tremens), стал впадать в совершенное беспамятство и, хотя в таком состоянии он и не терял способности двигаться и говорить, но впоследствии помнил о всем, происшедшем с ним в то время, весьма смутно. Болезнь его дошла до таких размеров, что ему пришлось прибегнуть к пользованию врачей. Между тем двое товарищей его, Иван Давидовский и Ануфриев, обратились к одному торговцу лошадьми, отставному поручику Николаю Ардалионовичу Попову с предложением купить у него 8 лошадей под вексель Еремеева в 15 тысяч рублей, причем указали на Мазурина, как на человека, согласного принять этот вексель в дисконт. В то время у Попова на даче жил принадлежавший к тому же кружку некто Павел Карлович Шпейер, который, служа в Московском кредитном обществе, рассказами о том, что Еремеев очень богат и что дом его оценен в 270 тысяч рублей, убедил Попова согласиться на эту сделку и посоветовал ему при этом взять с Еремеева особый договор и доверенность на право получения денег из Кредитного общества по залогу дома. Узнавши о заключении этой сделки, Глафира Васильевна отправилась к своему знакомому Бардину, соседу Попова, и, пригласив к Бардину Попова, стала убеждать его возвратить ей документы ее мужа и разрушить их сделку, причем рассказывала, что ее мужу лошадей вовсе не нужно и что это все проделки окружавших его друзей, которые сами желают воспользоваться этими лошадьми на счет ее мужа. Попов исполнил просьбу Еремеевой и часть документов ее мужа возвратил ей самой, а другую уничтожил. Когда же вскоре после этого Ануфриев явился к нему с новым предложением купить вексельный бланк Еремеева в 20 тысяч рублей, он от этого отказался.

Недели через две после этого Еремеев из дома своего исчез и пропадал более четырех дней. По собственному его рассказу, он отправился к братьям Давидовским, жившим на Тверской, в доме Любимова; сильно напившись, он остался там ночевать, а на другой день совершенно пьяный отправился к генерал-губернатору жаловаться на какого-то Локотникова, который будто бы взял у него для дисконта вексель на 8 тысяч рублей, но оттуда был препровожден в Тверскую часть для вытрезвления. Из части его выручил Иван Давидовский, который увез его в гостиницу «Крым», поместив его в особый номер, где он и пьянствовал вместе с любовницей его Марьей Петровой и Ануфриевым.

Между тем жена Еремеева, беспокоясь о безвестном отсутствии мужа, поехала разыскивать его в номера, где жили Давидовские. Получив ответ, что его там нет, она пригласила с собой поверенного своего мужа Петрова и вместе с ним отправилась немедленно к нотариусу Подковщикову, у которого муж ее обыкновенно совершал свои сделки. Там они застали Шпейера и Мазурина; предполагая, что приятели Еремеева будут брать с него векселя, после их отъезда они обратились к Подковщикову с просьбою не совершать документов от имени Еремеева, так как он постоянно пьян и не сознает своих поступков. Подковщиков отвечал им на это, что акты от имени Еремеева он будет совершать только тогда, когда последний будет трезв, и обещал дать знать им, когда Еремеев к нему приедет. А Еремеева тем временем все поили, возили в Стрельну, и когда он уже очень напился, приехал Шпейер и дал ему подписывать гербовую бумагу, которой он, подписывая, перепортил на 40 рублей; при этом Шпейер дал ему 50 рублей. Наконец Еремеев заснул на диване. Товарищи его тоже перепились и передрались, так что многие из них были выведены, причем один из них, Бабашев, во все горло кричал: «Ах вы, подлецы! Что вы, обделить меня хотите?! Так я же вам покажу, кто я! Все открою, себя не пожалею и вас всех потоплю». В десятом часу вечера Еремеева разбудили, посадили в карету и повезли в контору Подковщикова. Хотя было уже поздно и входная дверь конторы была заперта, его повели через задний вход, и он, совершенно пьяный, на лестнице упал и ушиб себе ноги. Затем его ввели в какую-то комнату, но только не в контору, и сказали: «Подписывай, все готово». Еремеев очень много подписывал, и как показали на суде эксперты, весьма нетвердо; при этом кто-то поддерживал его руку. Между прочим, он запомнил, что подписал вексель в 20 тысяч рублей и что деньги эти ему обещали выслать в Петербург, а пока Шпейер выдал ему 150 рублей. Уходя от Подковщикова, Еремеев опять упал с лестницы; его снова посадили в карету и отвезли в гостиницу «Крым», где опять поили разными винами, а потом отправили вместе с Петром Давидовским в Петербург, где он и провел все время в пьянстве. По приезде оттуда его опять поили, стараясь не отпускать, но наконец Давидовские привезли его к воротам его квартиры, высадили из пролетки и уехали. По возвращении домой Еремеев заболел белой горячкой. Впоследствии оказалось, что Еремеев подписал три векселя в 1 тысячу 500 рублей каждый на имя Бабашева, вексель на имя Мазурина в 20 тысяч рублей и доверенность на его же имя на право получения денег и распоряжения ими, а также договор о способе удовлетворения Мазурина по вышеозначенному векселю. Все эти документы были явлены у нотариуса Подковщикова, который затем на суде показал, что считал себя вправе свидетельствовать их, так как жена Еремеева, предупреждая его о том, чтобы не совершать акты от имени ее мужа, свидетельства о его болезни никакого не представила. Еремеев же кроме вышесказанных 200 рублей, выданных ему Шпейером, никаких денег не получал, и когда поверенный его Петров сделал Мазурину через нотариуса Подковщикова заявление о неполучении его доверителем валюты по выданному им векселю в 20 тысяч рублей, Мазурин отвечал через своего поверенного, что он ни векселя этого, ни каких-либо других документов от Еремеева не получал. На суде же Мазурин показал, что он документы эти уничтожил.

Еремеев вскоре умер, и после него не осталось ничего.

II

Около того же времени в ту же компанию попало новое лицо, дворянин Тульской губернии Александр Алексеевич Протопопов. Протопопов имел прежде два имения — одно в Орловской, а другое в Тульской губерниях. За продажею этих имений и общим расстройством дел у него никакого состояния не осталось, но при увольнении своем в отставку из Тульского окружного суда в 1868 году, где он служил канцелярским чиновником, он получил аттестат, в котором значилось за ним Орловское имение в 1200 десятин. В августе 1871 года Протопопов приехал из Тулы в Москву, и остановившись в номерах на Тверской, в доме Андреева, нашел там Ивана Давидовского, который познакомил его с проживавшим в тех же номерах Дмитрием Массари. Давидовский, зная крайность, в которой находился Протопопов, мало-помалу приобрел над ним сильное влияние, обещая доставить ему сколько угодно денег и говоря при этом, что для него, как человека в Москве не известного, это будет особенно легко и удобно, так как в Москве много людей, которые поддадутся на обман. Давидовский в присутствии своей любовницы Марьи Петровой указывал Протопопову на возможность продавать и закладывать несуществующее имущество, прибавляя, что ему, Давидовскому, это не в первый раз. Подчинив себе волю Протопопова, заручившись его пассивным согласием и следуя обдуманному плану, он стал выдавать его за богатого человека, рассказывать всем, что у него есть в Тульском уезде винокуренный завод, а также, что он после дяди своего Коноплина получил большое наследство — имение в Козловском уезде Тамбовской губернии и конный завод. Эти ложные сведения о богатстве Протопопова, подкрепленные упомянутыми документами, распространяемые и поддерживаемые Давидовским, а впоследствии Шпейером и отчасти Калининым, послужили главными средствами для введения разных лиц в обман.

С помощью этих средств Давидовский от имени Протопопова делал займы, заставляя его выдавать безденежные векселя и дисконтируя их потом у разных лиц. Так посредством этих уверений в богатстве Протопопова он дисконтировал у купца Пономарева за 800 рублей два безденежных векселя в 4 тысячи рублей каждый, выданных Протопоповым на имя Либермана, причем из полученных от Пономарева денег дал Протопопову только 600 рублей. Кроме того, Давидовский предлагал Пономареву купить спирт из винокуренного завода в Тульском уезде, будто бы принадлежащего Протопопову, который даже дал Пономареву письмо к вымышленному своему компаньону по этому заводу. В действительности же завод этот арендовал у г-жи Ивашкиной купец Благушин. Точно так же Давидовский и Протопопов при помощи Давидовского, Славышенского, Либермана и свидетеля Астафьева дисконтировали у купеческого сына Султан-Шаха векселя Протопопова на имя Славышенского в 300 рублей и на имя Либермана в 2 тысячи рублей. Для дальнейшего совершения такого же рода займов Давидовский посоветовал Протопопову выдать Массари доверенность на управление его имениями, которые и были ложно в ней означены состоящими за Протопоповым. Получив от Протопопова такую доверенность с правом кредитоваться, Массари, хотя и не употреблял ее в дело и займов по ней не производил, однако же, знал о том, что у Протопопова нет никакого имения. Кроме того, Давидовский обещал Протопопову доставить ему в кредит лошадей от хорошего своего знакомого, отставного поручика Попова, для чего и возил Протопопова на дачу к Попову, уверяя последнего в богатстве Протопопова, которого вместе с тем Давидовский побуждал кутить и представлять из себя богатого барина.

Из номеров Андреева Протопопов в октябрь 1871 года по возвращении из Тулы переехал в меблированные комнаты в доме Любимова, куда еще раньше переехал Иван Давидовский. Здесь же через братьев Давидовских Протопопов познакомился с бывшим князем, лишенным особых прав состояния, Всеволодом Долгоруковым. В первых числах ноября Давидовский убедил Протопопова переехать в гостиницу Шеврие, содержимую купцом Вавассером. Там Протопопов, несмотря на совершенное неимение денег, занял большой номер платою 8 рублей в сутки и с тех пор начал, что называется, пускать пыль в глаза. По совету Давидовского он познакомился с Шпейером, который начал ежедневно бывать у него. С этого времени Протопопов находился под влиянием Давидовского и Шпейера и, исполняя в точности все их советы и указания, продолжал изыскивать способы добывания денег. По удостоверению лиц, посещавших в это время Протопопова или имевших с ним дела, а также прислуги, внешняя обстановка, в которой находился Протопопов и состоявшие при нем Шпейер и Давидовский, была роскошная: они ездили в каретах, тратили много денег на кутежи, принимали гостей и вообще старательно поддерживали мнимое положение Протопопова как богатого землевладельца, вследствие временного безденежья и для хлопот по получению наследства ищущего занять денег, а также покупающего за дорогую цену экипажи и лошадей. При этом Протопопов по побуждению Шпейера и Давидовского предавался пьянству; они же руководили всеми его действиями и распоряжались всеми делами и сделками, в которые он входил с разными лицами по их указаниям. Первую роль в таких делах играл Шпейер, который сначала хотел достать Протопопову денег у генерала Пулло, потом у Крадовиля, а затем вместе с Давидовским возобновил переговоры с Поповым о покупке у него Протопоповым лошадей, причем Давидовский и Шпейер говорили Протопопову, что Крадовиль обещался им помогать в деле с Поповым. На дачу к последнему они снова привезли Протопопова, которого Шпейер рекомендовал Попову как родственника своей жены и помещика Тульской, Орловской и Тамбовской губерний. Уверяя Попова в богатстве Протопопова, Шпейер убеждал Попова продать ему в кредит лошадей, которых он вместе с ним и Давидовским смотрели и выбирали на даче Попова. Последний на такую продажу согласился, в особенности когда узнал от Шпейера, что состоятельность Протопопова известна Крадовилю, который даже готов взять в дисконт вексель Протопопова с известным учетом. Справившись у Крадовиля, Попов получил от него самый удовлетворительный ответ о состоятельности Протопопова, причем Крадовиль сказал, что такого рода сведения доставил ему по телеграфу из Тулы некто Занфтлебен. Самой депеши, однако, Крадовиль Попову не показал. Посещая Протопопова в гостинице Шеврие и видя его богатую обстановку, Попов кроме того, узнал, что Шпейер продал Протопопову под векселя свои экипажи и свою сбрую, которые и были ему доставлены, а сбруя Шпейера даже висела у Протопопова в номере. Убедившись в его состоятельности, а также и в том, что продажа ему лошадей может быть выгодною, Попов, при посредстве Шпейера согласился на эту продажу на следующих условиях: отпуская Протопопову пять лошадей за 10 тысяч рублей, он получает от него в задаток вексель в 4 тысячи рублей по запродажной расписке; вексель этот дисконтирует Крадовиль, а остальные 6 тысяч рублей будут уплачены ему Протопоповым в самом непродолжительном времени наличными деньгами; при этом Попов поставил непременным условием, чтобы впредь до окончательного расчета за проданными им лошадьми смотрели и ходили его кучера. Лошади эти были доставлены Протопопову и помещены в гостинице Шеврие вместе с кучером Попова Алексеем Поваровым. На другой день лошади были отведены в дом Голяшкина, в котором проживал Крадовиль, и помещены в особую конюшню с согласия Попова, которому объяснили, что по тесноте конюшни при гостинице Шеврие для лошадей нанята конюшня при доме Голяшкина.

Затем Шпейер уверял Попова, что Протопопов должен через него получить взаймы 2 тысячи рублей наличными деньгами от цыганки Шишкиной и уговорил его 11 ноября 1871 года написать на запродажной расписке, выданной им Протопопову, что расчет им получен сполна. Надпись эта, по словам Шпейера, была Протопопову необходима для кредита. Исполнив эту просьбу Шпейера и Протопопова, Попов имел в виду еще следующие доказательства состоятельности Протопопова: 1) кроме экипажей, купленных у Шпейера, Протопопов через того же Шпейера купил у каретника Носова на 1 тысячу 700 рублей экипажей, которые и были доставлены в гостиницу Шеврие; 2) 12 ноября 1871 года Протопопов выдал Шпейеру полную доверенность на управление имениями его в Орловской и Тульской губерниях, винокуренным заводом в последней, также имением в Козловском уезде, доставшимся ему по наследству от Коноплина, с правом кредитоваться на 20 тысяч рублей и получить будто бы следующую Протопопову выкупную ссуду на сумму более 20 тысяч рублей. Показывая Попову эту доверенность, Шпейер говорил, что он едет принимать в свое заведование дела и имения Протопопова и для этого даже отказывается от места в Московском городском кредитном обществе, которое занимает уже несколько лет; 3) когда Попов, тщетно ожидая от Протопопова уплаты за лошадей, начал сомневаться в его состоятельности и свои сомнения выражать как Протопопову, Шпейеру и Давидовскому, так и другим окружавшим их лицам, то для успокоения его и устранения его подозрений Протопопов при посредстве Шпейера запродал ему 10 тысяч ведер спирту с будто бы принадлежавшего ему винокуренного завода при селе Архангельском Тульского уезда по 63 коп. за ведро, на что и выдал ему запродажную расписку, по которой в задаток зачислена была тысяча рублей из денег, должных Попову за лошадей.

Независимо от вышеозначенной доверенности Шпейер, что было известно Попову, заключил с Протопоповым нотариальное условие, в котором уничтожение последним доверенности, выданной Шпейеру, обеспечивалось неустойкою в 10 тысяч рублей. По записке Шпейера Крадовиль согласился принять в дисконт вексель в 4 тысячи рублей, выданный Протопоповым Попову, но, отзываясь неимением наличных денег и необходимостью взять таковые из банка, выдал Попову в задаток только 500 рублей. Между тем в действительности действия и намерения Протопопова, Шпейера, Давидовского и Крадовиля были другого рода и имели вовсе не то значение, которое ввиду изложенных обстоятельств придавал им Попов. Протопопову Шпейер и Давидовский показали депешу, полученную Крадовилем из Тулы от Занфтлебена и заключавшую в себе неблагоприятные сведения о состоятельности Протопопова. В присутствии последнего Шпейер и Давидовский вычистили резинкой синий карандаш, которым был написан текст депеши, и, послав за синим карандашом, Шпейер написал другой текст такого содержания: «Имения состоят за Протопоповым, завод идет хорошо, верить можно». По словам Шпейера и Давидовского, депеша эта была написана для передачи Крадовилю, который должен был показать ее Попову. Экипажи и сбруя были проданы Шпейером Протопопову только для виду, оставались в гостинице Шеврие около двух дней и прислугою Шпейера были взяты обратно. Экипажи, привезенные от Носова, были вскоре после их доставления Протопопову отвезены к Крадовилю. 9 ноября, в самый день покупки Протопоповым лошадей у Попова, лошади эти, а также экипажи Носова были проданы Протопоповым Крадовилю, причем в продажных расписках, писанных рукою Шпейера и явленных у нотариуса Подковщикова, цена лошадям и экипажам означена была — первым в 5 тысяч рублей, а последним в 1 тысячу 300 рублей. Выдавая эти расписки, Протопопов выражал Шпейеру опасения, что Крадовиль присвоит себе лошадей и экипажи, но Шпейер успокаивал его, говоря, что Крадовиль ничего не сделает без его согласия. При этом в счет уплаты Шпейер привез от Крадовиля и отдал Протопопову 600 рублей, из которых 500 рублей были тотчас же отданы каретнику Носову в счет платы за экипажи. Кучеру Попова Алексею Поварову и конюху его Сорокину, находившимся при лошадях в доме Голяшкина, Крадовиль объявил, что он купил лошадей у Протопопова; Шпейер и Массари уговаривали Поварова не говорить Попову о продаже лошадей Крадовилю. По приказанию Крадовиля его прислуга запирала на ночь в конюшне конюха Попова Сорокина, а также хотела запереть и кучера Поварова, но он этому воспротивился.

Немедленно вслед за объявлением о покупке лошадей и экипажей Крадовиль и Шпейер стали показывать и продавать их разным лицам, которых они приводили. Шпейер говорил, между прочим, что лошадь Жулика он берет себе. Затем кучеру и конюху Попова было отказано, и они были удалены от лошадей, которые вместе с экипажами остались во владении Крадовиля. Он же объявил Попову, что векселя Протопопова на 4 тысячи рублей он в дисконт не возьмет и что у Протопопова никакого состояния нет. При этом он требовал обратно и получил от Попова выданные ему в задаток 500 рублей. Присвоение лошадей и экипажей Крадовилем по вышеозначенным продажным распискам было, по-видимому, неожиданностью для самого Протопопова, который требовал их у него обратно, но получил отказ. После этого отказа Шпейер в присутствии многих лиц сказал, что Крадовиль у него научился мошенничать. Увидев себя обманутым, Попов стал грозить Протопопову, Шпейеру, Давидовскому и другим: лицам их компании немедленно возбудить против них уголовное преследование. Угроза эта, по-видимому, испугала всех, почему и начаты были переговоры с Крадовилем о возврате лошадей. К участию в этих переговорах, имевших целью удовлетворение Попова за лошадей, Попов вместе с Симоновым принудили и Шпейера, причем переговоры происходили при деятельном участии Давидовского, а также в присутствии и с ведома Массари, Либермана, Астафьева и Генкина. По удостоверению свидетеля Симонова, во время означенных переговоров Шпейер вел себя весьма странно и как бы способствовал к возвращению лошадей, в сущности же, держал сторону Крадовиля, который, по-видимому, следовал его указаниям. Переговоры не привели ни к каким результатам, и Крадовиль на все просьбы и требования о возвращении лошадей отвечал решительным отказом. Лошади и экипажи были отобраны у него и возвращены по принадлежности лишь по распоряжению следователя. Вместе с тем Протопопову и другим, участвовавшим в деле лицам, сделалось известным, что Крадовиль, будучи введен Шпейером и Давидовским в убыток по дисконту векселя умершего Томановского, зачел за этот убыток лошадей и экипажи, полученные им от Протопопова. Убедившись в намерении Попова возбудить уголовное преследование против лиц, выманивших у него лошадей, Шпейер, чтобы предупредить его, поспешил подать следователю жалобу на доверителя своего Протопопова, в которой он объяснял, что Протопопов выдал ему доверенность на заведование и управление различными его имениями с правом кредитоваться на сумму не свыше 20 тысяч рублей, старался через его посредство заключать у разных лиц займы и таким образом перебрал у него около тысячи рублей денег, но что по сведениям, которые он, Шпейер, собрал вследствие недоразумений, возникших между Протопоповым, Поповым и другими лицами, оказалось, что Протопопов никакого состояния не имеет и таким образом его, Шпейера, обманул. Но вскоре Шпейер заявил тому же следователю, что он от преследования, возбужденного им против Протопопова, намерен отказаться, так как оно возбуждено им по недоумению. При этом он настоятельно требовал возвращения вышеозначенной им же представленной доверенности, которая, по его словам, должна была быть уничтожена для того, чтобы лишить возможности Попова обвинять его самого, Шпейера, в соучастии с Протопоповым в обмане. Просьба эта была оставлена без последствий. Взятие у Протопопова доверенности с обозначением в ней несуществующих имений было отчасти, как обнаружено следствием, средством всю ответственность за обман возложить на Протопопова, служитель которого Илья Павлов слышал разговор об этой доверенности между Шпейером и Иваном Давидовским. Во время переговоров о возвращении Попову лошадей Протопопов старался об этом, но затем Шпейер, как бы принимая в нем участие, перевез его к себе на квартиру и вместе с Давидовским убеждал его, что с Поповым мириться не следует. При этом Шпейер говорил Протопопову, что чем платить этому барышнику (т. е. Попову) и для этого доставать денег, лучше дать ему 3 тысячи. «Вот Давидовский,— добавил он,— берется за 2 тысячи убить Попова и украсть все настоящее дело». Шпейер и Давидовский говорили, что против них никто показывать не смеет, и многим угрожали, в том числе и Протопопову. Около того же времени Попов после бесплодного уговаривания возвратить ему лошадей в продолжение целой недели действительно возбудил уголовное преследование против Протопопова и Шпейера, после чего бывший помощник присяжного поверенного Симонов, принадлежавший прежде к их компании, перешел на его сторону и помогал судебному следователю разъяснить дело. Между прочим, Попов сам одно время состоял под следствием по делу о «клубе червонных валетов», но потом был освобожден.

Вообще, на основании значения, характера и последовательности действий Протопопова, Шпейера, Давидовского и Крадовиля по покупке лошадей у Попова, можно заключить, что первоначально Протопопов, Шпейер и Давидовский согласились совокупными усилиями ввести Попова в обман и выманить у него лошадей, причем обеспечили себе содействие Крадовиля, к которому лошади должны были поступить под видом продажи; при исполнении же задуманного плана Шпейер, Давидовский и Крадовиль воспользовались личностью Протопопова как орудием для своих целей, а в заключение первые, т. е. Шпейер и Давидовский, были обмануты в своих расчетах Крадовилем, который доставленных ему лошадей зачислил в уплату по старым с ними расчетам.

III

Между тем Протопопов, разыгрывая роль богатого помещика, не ограничился одним вышеизложенным фактом, но придумал еще следующее. Вследствие публикации, напечатанной в «Ведомостях московской городской полиции» от 26 октября 1871 года о том, что в меблированных комнатах на Тверской в д. Любимова № 4 нужен конторщик с залогом 400 рублей, бывший дворовый человек Батраков явился по означенному адресу и нашел там Протопопова, Долгорукова и Петра Давидовского, которые объяснили ему, что Протопопову, получившему наследство в Тамбовской губернии, нужен конторщик на большое жалованье на его винокуренный завод, находящийся в 12 верстах от Тулы. Батраков 28 октября поступил к нему в конторщики, а в залог отдал ему свой 5‑процентный билет первого внутреннего с выигрышами займа, оцененный в 153 рубля. При этом Батраков заключил с Протопоповым условие, которое писал Петр Давидовский под диктовку Долгорукова. В условии этом серия и номер билета, отданного в залог Батраковым, не были записаны, что уже после было замечено им. В получении билета в виде залога Протопопов выдал Батракову расписку, засвидетельствованную у нотариуса. Того же 28 октября Протопопов билет Батракова тайно от него продал в конторе Марецкого, Батракова же в течение ноября до самого переезда своего на квартиру к Шпейеру продолжал уверять, что на днях отправит его в свое имение, приказывал ему в ожидании отправки жить в номерах дома Любимова и в разное время, вследствие настоятельных требований Батракова, передал ему на содержание 34 рубля. Между прочим, Протопопов посылал его к Массари, как к своему управляющему, для того, чтобы условиться с ним о времени их отъезда в имение Протопопова. Массари, прочитав письмо, присланное Протопоповым с Батраковым, назначил день отъезда, который, однако, и в этот раз не состоялся. Придя однажды к Протопопову в гостиницу Шеврие, Батраков застал у него Массари, который, показывая ему пачку денег, сказал, что Протопопову деньги эти прислали из его деревни. Впоследствии же Батраков узнал, что у Протопопова нет ни имения, ни винокуренного завода, почему на действие его он и принес жалобу.

IV

Около того времени Иван Давидовский, нуждаясь в деньгах, обратился к Шпейеру, который сказал, что, хотя у него есть знакомое лицо, которое, без сомнения, не откажет ему в займе без всякого с его стороны обеспечения, но что он не хочет этим воспользоваться, а потому берется достать деньги только под залог чьего-нибудь векселя. Такой вексель в 6 тысяч рублей был написан не имеющим никакого состояния почетным гражданином Серебряковым.

Лицо, на которое указывает Шпейер, была цыганка Шишкина. Она была неграмотная и имела в Москве дом. Шпейер был с ней в близких отношениях и говорил, что она была от него без ума, так что он мог сделать с ней все, что ему заблагорассудится. Он за ней ухаживал и даже писал ей стихи.

Вексель Серебрякова Шпейер отвез к этой самой Шишкиной, которая, вполне ему доверяя, согласилась принять его за 3 тысячи рублей, из которых 400 рублей были выданы Давидовскому. Затем вскоре он привозил к Шишкиной Протопопова, которого подговаривал сторговать у нее вексель Серебрякова, чтобы уплатить им Попову за лошадей и тем предотвратить его намерение подавать на них жалобу, но Шишкина не хотела его уступить дешевле 3 тысяч рублей, и сделка эта не состоялась. Когда же наступил срок платежа, Шпейер, по его словам, взял этот вексель обратно и заменил его векселем в 4 тысячи рублей от своего имени.

При производстве следствия вексель, написанный Серебряковым и найденный при обыске у Шишкиной, был выдаваем подсудимыми за подложный, что было сделано ими ввиду обещаний освобождения из-под стражи. На суде они говорили, что за Серебрякова его хотел подписать Давидовский с согласия Шпейера, который, однако, при составлении векселя не присутствовал, а когда Давидовский приехал к нему в Городское кредитное общество и вынул из кармана гербовую бумагу, хотел писать вексель, то он остановил его и шутя сказал ему, что он не хочет знать и видеть подлога, а желает получить вексель Серебрякова с засвидетельствованным у нотариуса бланком Дмитриева-Мамонова, что в действительности и было исполнено.

V

К тому же периоду времени относится знакомство вышеописанного кружка с коллежским асессором Артемьевым.

Артемьев всю свою жизнь провел в далекой провинции, служа в разных губерниях, человек аккуратный, скромный, бережливый, простой и доверчивый. Сколотив себе тысячи три с половиною за все время своей 45-летней службы, Артемьев приехал в Москву и лелеял мысль купить маленькое имение, где бы можно было провести остаток жизни. У Артемьева была сестра, которой он помогал. Однажды в одном трактире Артемьев встретился и разговорился с Засецким.

Засецкий, сын бывшего богатого помещика, средних лет, начал свою житейскую карьеру с лейб-гусаров Павлоградского полка, в которых служил в былое время и Мамонов юнкером. Последнее время специальность Засецкого заключалась в добывании средств путем обманов, для чего он имел приличную квартиру в несколько комнат, хорошо обставленных.

Засецкий показался Артемьеву приличным человеком; Артемьев при первом же знакомстве передал ему между прочим о своем намерении купить маленькое имение. Засецкий вскоре после того приехал к Артемьеву с визитом. Завелось знакомство между ними, и они начали бывать друг у друга. Засецкий познакомил Артемьева с Мамоновым, а после и с Калустовым, также бывшим гусаром, другом Мамонова. Засецкий, приехав в первый раз к Артемьеву, сразу занял у него 80 рублей под вексель. Затем Засецкий начал усиленно уговаривать Артемьева купить у него имение на выгодных условиях. Артемьев поехал, посмотрел имение: оно ему не понравилось, и он отказался. Вскоре приехал Мамонов к Артемьеву и первым делом также занял денег у него на три дня.

Однажды Мамонов привез с собою к Артемьеву план имения и, выдавая его за свое, предлагал купить. Артемьев начал было отказываться, но его так усиленно упрашивал Мамонов, предлагал такую выгодную сделку, что Артемьев наконец согласился, но медлил. С тех пор Мамонов, Засецкий и Калустов до того преследовали Артемьева, что куда бы он ни отправлялся — они всюду следовали за ним. Тем временем Калустов попросил у Артемьева тысячу рублей взаймы. Новые знакомые говорили уже «ты» друг другу. Артемьев наконец выдал задаток. В продолжение этого знакомства Артемьева возили по трактирам, Засецкий давал ему даровые билеты на спектакли любителей, в которых Засецкий принимал участие; часто подпаивали Артемьева. Однажды приехали Мамонов и Калустов к Артемьеву и пригласили его к себе в гости. Эти «свои гости» оказались в квартире Соколовой.

Соколова, еврейка, известная в Москве под кличкою «Золотая ручка», была любовницей Мамонова, который проживал у ней за неимением собственных средств. В квартире Соколовой началось пьянство, Артемьева напоили, а затем вывели его под руки и отвезли домой. При нем был ключ от сундука, в котором хранились его деньги. Артемьев решительно не помнит, каким образом его привезли, как он заснул, помнит только, что ключ от сундука брали на хранение для передачи Соколовой. Проснулся Артемьев на другой день в своей квартире и увидел беспорядок: бутылки на столе, рюмки под столом и т. д.; при этом Артемьев обнаружил, что деньги его, находившиеся в сумке в сундуке, пропали. Отправился он к Мамонову, и заставши там Калустова и Засецкого, рассказал им о случившемся, восклицая: «Если вы надо мной подшутили, отдайте ради Бога!» Они снова напоили его и уложили спать. Только к вечеру успел он заявить полиции о краже. Мамонов и Калустов между тем в трактире «Саратов» разделили между собой 8 билетов, а сумку с остальными бумагами бросили и отправились кутить в «Стрельну», где Мамонов разменял 2 билета. Заехав из «Стрельны» за Соколовой, они отправились ночевать в «Роше-де-Канкаль», где Мамонов разменял оставшиеся у него 2 билета и вырученные деньги передал Соколовой. Калустов же 4 билета, доставшиеся на его долю, продал в конторе Юнкера. Засецкий, устроивший составление новой запродажной записи, и вообще за участие в деле получил от Мамонова и Калустова по 50 рублей. По совету Засецкого также старательно поддерживалось опьяненное состояние Артемьева во все время, до и после совершения кражи.

VI

Лет шесть тому назад приехала в Москву некто г-жа Дубровина с дочерью, и остановилась она в номерах Кайсарова на Тверской, причем случилось так, что она заняла номер, смежный с номером, занимаемым мещанкой Башкировой. Через несколько дней в то время, когда Дубровиной и ее дочери не было дома, а номер их был заперт и ключ был отдан швейцару, неизвестно кем были похищены у нее вещи и разные носильные платья на сумму около 400 рублей. Так как из номера Башкировой была дверь в смежный с ним номер Дубровиной, то подозрение в совершении этой кражи пало на Башкирову, тем более, что около времени, когда были похищены эти вещи, ее видели с узлом выходящею из дома по лестнице, которая обыкновенно была заперта и отпиралась только на ночь. Башкирова в краже этой не созналась и показала, что она действительно несла в то время узел, но что в узле находилась ее бархатная шубка, которую она носила к портнихе для переделки; спустилась же она по другой лестнице, чем обыкновенно, воспользовавшись только случаем, что дверь, выходящая с этой лестницы в переулок, была отперта прислугою гостиницы, выметавшею пол; вообще, ей совершать кражу не было никакой надобности, так как в то время она обладала довольно большими средствами и жила, ни в чем не нуждаясь.

VII

В конце 1871 г. случилось происшествие, которое много способствовало к раскрытию обманов и подлогов, производимых вышеименованными лицами.

В декабре 1871 г. в номерах Кайсарова иркутская мещанка Екатерина Евдокимовна Башкирова выстрелом из револьвера нанесла смертельную рану в голову коллежскому советнику Сергею Федоровичу Славышенскому, вследствие чего он через три дня умер в Екатерининской больнице.

По словам Башкировой, родилась она в Иркутске, до 15 лет проживала в Ситхе, и когда в 1867 г. Ситха была уступлена американцам, семейство Башкировой вернулось в Приморскую область, где Башкирова и поселилась у бабки своей в Николаевске. Строгая бабка часто наказывала ее и однажды за то, что она без ее позволения отослала сестре своей, жившей с матерью в Иркутске, накопленные ею 6 рублей, она отправила ее на жительство на принадлежавшую ей находившуюся в глухом лесу ферму, где она и прожила целых полтора года. Наконец Башкировой наскучила жизнь в лесу настолько, что она решилась уйти тихонько в Николаевск. Здесь она заявила контр-адмиралу Козакевичу, что не может жить у бабушки вследствие истязаний со стороны последней, причем просила отправить ее к матери. Козакевич обязал бабушку подпискою не удерживать Башкирову и выдать ей на проезд денег, но бабка этого не сделала и уехала в Японию. Таким образом, подсудимая осталась в Николаевске одна. Прошло месяца полтора, в течение которых Башкирова жила на квартире у прачки. Будучи в стесненных обстоятельствах, она обратилась, к полковнику Губареву, прося дать ей возможность отправиться на родину, в чем ей, однако, было отказано.

Между прочим, Губарев предложил ей быть в его семействе в качестве прислуги, обязанности которой она и исполняла с мая до октября месяца. Когда открылись в Николаевске дворянские собрания, Губарев предложил ей служить за буфетом за 20 рублей, на что она и согласилась. Будучи 18 лет, она в мае познакомилась в клубе с одним моряком, капитан-лейтенантом. Этот капитан подарил ей билет частной лотереи, на который она и выиграла дом, впоследствии отстроенный капитаном, куда Башкирова и переехала полною хозяйкою. Находясь в близких отношениях с капитаном в течение двух с половиной лет, на подаренные им 6 тысяч рублей Башкирова открыла буфет и приобрела себе состояние в 12 тысяч рублей. Потом она приобрела себе в Николаевске три дома, из которых два продала, а третий остался за нею, когда она уезжала в Москву. Совершенно неожиданно для Башкировой капитан получил предписание отправиться в кругосветное плавание; при расставании она дала слово быть у него в Москве или Петербурге. «Когда уехал любимый мною человек,— рассказывала Башкирова,— я не нашла больше в Николаевске ничего хорошего, а потому и искала покупателя на мое заведение в дворянском собрании. Потом я выехала из Николаевска в Москву через Японию. Фрегат, на котором я ехала, или лучше сказать, парусное судно, разбило бурею близ Нагасаки; ураган тогда свирепствовал в течение 4 суток, и мы не выдержали шторма — нас разбило, но пассажиры успели спастись, лишившись всего имущества. Нужно сказать, что когда я приехала в Японию, то стала лечиться, так как получила ревматизм. Бабушка прислала брата своего ко мне, с которым выслала деньги, белье и платье. Ехать дальше морем я не могла и должна была отправиться сухим путем в Москву».

«Так как из Владивостока нельзя было проехать далее, потому что в то время манзы дрались с русскими,— продолжала Башкирова,— то я остановилась на Каменном Болоте и здесь имела приключение. Прапорщик Воеводский, с которым я случайно познакомилась, сделал мне предложение выйти за него замуж. Оказалось, что Воеводский знает моих родных и видел меня еще ребенком. Я согласилась пристроить себя, несмотря на то, что была еще молода и имела состояние. Батальонный командир Мельвиль отказал Воеводскому в разрешении на брак, так как он не имел еще 28 лет. Мы, однако, решили повенчаться украдкою, но о нашем намерении узнал Мельвиль и арестовал Воеводского на гауптвахте на 6 недель. Потом Мельвиль приходит ко мне и говорит: «Вот видите, я узнал, что вы хотели повенчаться с Воеводским; если вы меня пустите в вашу квартиру, то я могу для вас обоих все сделать». Разговор этот происходил под моим окном. Подобная вещь меня сильно возмутила, я взяла полоскательницу с грязною водою и вылила на Мельвиля, несмотря на то, что он был начальником округа. На другой день я увидела, что к моей квартире приставлен солдат с ружьем, и таким образом Мельвиль запер меня на квартире и не пускал никуда в течение 6 недель, так что я почти не имела ничего есть и пить».

Но Башкировой удалось телеграфировать адмиралу Фуругельму и начальнику штаба Баранову о противозаконном лишении ее свободы, и она просила их освободить ее из-под ареста. При личных объяснениях с Барановым Мельвиль сказал, что посадил Башкирову под арест за то, что она сказала ему дерзость. Баранов был настолько любезен по отношению к Башкировой, что проводил ее на казенный счет до Хабаровки, откуда она отправилась в Благовещенск. Явившись здесь к вице-губернатору, она выпросила у него 200 рублей, представив ему обязательство николаевского казначейства на находившийся там капитал ее. Прибыв в Иркутск, Башкирова познакомилась с неким Занфлебеном, который ей сделал предложение поехать вместе с ним в Москву и там выйти за него замуж. По приезде в Москву Занфлебен предложил ей отправиться в Гамбург, повенчаться там и жить в свое удовольствие, но она на это не согласилась. Живя в Москве, она познакомилась с купцом Ефремовым, который под предлогом жениться на ней обобрал, по ее словам, ее кругом. Когда она почувствовала нужду в деньгах, то стала искать адвоката, который взялся бы произвести взыскание с Ефремова. Тогда-то она и познакомилась со Славышенским, который принял в ней большое участие и обещал сделать для нее по ее делу все, что возможно.

В то же время она через сваху познакомилась с Черепиным, который хотел на ней жениться, но дело разошлось вследствие того, что Черепин требовал от нее вперед 14 тысяч рублей, которые намерен был взять за ней в приданое; кроме того, от этого брака отговаривал ее и Славышенский, который доказывал ей, что Черепин негодяй, постоянно пьянствующий в кабаках. Затем, когда она вскоре стала нуждаться в деньгах для жизни, Славышенский стал ей помогать, и наконец предложил ей вступить с ним в любовную связь. Хотя он был уже пожилых лет, но она, встречая с его стороны чрезвычайно внимательное и деликатное обращение, на это согласилась, так как, кроме того, она на это вынуждена была своим беспомощным положением в Москве вследствие разоренного ее состояния. Славышенский же, который страстно любил ее, обещался на ней впоследствии жениться. Сначала она жила с ним в полном согласии, но вскоре наступили с его стороны тяжелые сцены ревности, которые нередко кончались побоями: так, однажды он ударил ее по голове бутылкой со сливками и нанес ей глубокую рану. Затем сцены эти стали повторяться все чаще и чаще, и он бил ее не раз по щекам и таскал за волосы из-за какой-нибудь плитки шоколада, которою она будто бы угощала других, а не его. Между тем к ней стал очень часто наведываться Иван Давидовский, который насмехался над тем, что она живет со стариком, говорил, что Славышенский ее оберет и бросит или возбудит против нее уголовное преследование, обвиняя ее в краже. При этом Давидовский постоянно просил у нее взаймы два, три рубля. В это же время он ей передал револьвер и несколько раз повторял, что ей следует убить старика.

Незадолго до убийства она для пробы стреляла из револьвера в своем номере, причем горничная ее Никифорова играла на фортепиано, чтобы соседи не услыхали выстрела. Пуля отскочила от стены, и во время составления об убийстве Славышенского полицейского акта Башкирова подняла ее с полу и бросила в ведро с водой. Патрон, найденный под умывальником, был разбит Дарьею Никифоровой утюгом, так как Башкирова хотела знать величину пули.

По осмотру номера Башкировой в капитальной стене оказалось расковыренное круглое отверстие, совершенно непохожее на отверстие, остающееся после гвоздей и костылей. Сделанный для опыта выстрел из вышеупомянутого револьвера оставил в стене такое же отверстие.

Под умывальником найден был пустой медный патрон.

Утром 18 декабря Башкирова прислала за Славышенским свою горничную и против обыкновения приняла его в спальне, лежа на кровати. Между ними начался неприятный разговор о векселе в 300 рублей, который он хотел представить ко взысканию; при этом он все более и более горячился и наконец ударил ее по щеке. Тогда Башкирова схватила револьвер и выстрелила, а затем бросилась на него и стала его душить. Во время свалки он укусил ей палец.

Перед смертью Славышенский выказал озлобление против всех своих друзей и подозревал их в соучастии в желании лишить его жизни, так как он знал разные дурные их проделки, обнаружения которых они сильно опасались. Револьвер, из которого выстрелила в него Башкирова, принадлежал Давидовскому. Башкирову Славышенский познакомил с кружком близких ему лиц, принадлежавших к компании Давидовских, с которыми он сам был знаком по разным судебным и денежным делам. За некоторое время до его смерти вместо прежней близости в отношениях его к этим лицам стала проявляться вражда и злоба вследствие ревности его к Башкировой и разных денежных расчетов, причем он грозил отомстить им всем, в том числе и самой Башкировой, посредством заявлений, которые должны были изобличить их в уголовных преступлениях. За такие угрозы он однажды был даже побит Шпейером и Давидовским в квартире Долгорукова.

Башкирова и горничная ее Дарья Никифорова на первых допросах объяснили, что Славышенский пришел в номер Башкировой по ее приглашению, сел на стул возле кровати, на которой она лежала, и начал с ней разговор о векселе, угрожая производить по нем взыскание. При этом он горячился, бранил Башкирову неприличными словами и наконец ударил ее левой рукой по лицу, а правою выхватил револьвер и, целясь в нее, выстрелил. В самый момент выстрела Никифорова толкнула Славышенского под локоть. Тогда он сел на стул и закачался, а затем бросился бежать из номера. Башкирова побежала за ним, и у них на полу завязалась борьба, которую прекратили лица, прибежавшие в номер на выстрел. Жилец той же гостиницы Бонди услыхал из своего соседнего номера в номере Башкировой мужской крик: «Меня убивают, душат!» Вбежав в номер вместе с коридорным Василием Михайловым, Бонди застал в номере Славышенского, Башкирову и Дарью Никифорову. Первые двое, по удостоверению Михайлова, сидели на полу возле кровати, схватив друг друга за волосы. Поднятый с пола Славышеиский с окровавленной головой ходил по комнате и кричал: «Меня убили, меня убили!» У Башкировой было лицо, по выражению свидетелей, страшное, зверское. На полу Бонди нашел завернутый в ковер револьвер.

Далее Башкирова показала, что к убийству ее подговорил Давидовский, который утверждал, что от Славышенского зависит участь как его самого, так и других лиц, против которых Славышенский хочет возбудить уголовное преследование, что Давидовский принес ей револьвер и дал ей все необходимые для совершения преступления указания. Узнав, что Славышенский собирался прежде сам лишить себя жизни, написал даже о том брату своему, он очень обрадовался и сказал при приходивших вместе неизвестных Башкировой штатском и военном, что это отлично и убийство Славышенского сойдет за самоубийство.

Уговаривая Башкирову не медлить с убийством и сделать все так, как он ей говорил, Давидовский утверждал, что ни он, ни сопровождавшие его штатский и военный не могут этого сделать, так как на них сейчас же падет прямое подозрение в убийстве; если же его совершит Башкирова, то смерть Славышенского может быть, в особенности при помощи упомянутого письма, объяснена самоубийством из ревности и любви к ней. За день до убийства Давидовский приходил к Башкировой, и вновь уговаривая ее поспешить с убийством Славышенского, сообщил ей, что Протопопова уже арестовали при Тверской части и многих еще других арестуют, так как Славышенский многих запутал в уголовное дело. Накануне убийства, 17 декабря, Давидовский опять пришел к Башкировой с такими же убеждениями в сопровождении тех же военного и штатского. В тот же день Башкирова послала Дарью Никифорову выкупить револьвер, заложенный у Кузовлева.

Вышеупомянутые военный и штатский, указанные Башкировою как сообщники Ивана Давидовского, несмотря на все принятые при следствии меры, обнаружены и разысканы не были.

На суде не подтвердились обвинения вышеозначенных штатского и военного, участвовавших будто бы в подстрекательстве к убийству Славышенского, а именно: Верещагин и Голумбиевский на суде показали, что следователь Глобо-Михаленко просил их принять участие в раскрытии этого дела. Так как Верещагин был близко знаком с Давидовскими, то следователь добивался от него, не может ли он назвать и указать тех военного и штатского, при которых, по словам, Башкировой, ее подговаривал к убийству Давидовский. Верещагин, желая добиться свободы, сказал, что они ему хорошо известны, и что если он их встретит, то наверное узнает. Вследствие этого ему было разрешено выезжать из заключения с переодетым городовым, и так как он тогда имел около тысячи рублей денег, то он и стал ездить по ресторанам и гостиницам. По прошествии некоторого времени Глобо-Михаленко потребовал от него, чтобы он разыскал по крайней мере фотографические карточки этих лиц. Так как непредставление таковых было равносильно новому лишению свободы, то он вместе с Голумбиевским заехал в какую-то фотографию и купил две подходящие карточки. Отклеив снимки их, чтобы не было открыто, где они приобретены, и наклеив снимок на новые картонки, они представили их следователю. Но предварительно они имели свидание с Башкировой, находившейся тогда по болезни под домашним арестом, и убедили ее признать только одну из этих карточек. Они учили ее следующим образом: когда ей представят карточку штатского, чтобы она сказала: «Похожа, но не могу положительно утверждать»; когда же ей предъявят карточку военного, то чтобы она вскрикнула: «Да, да! Это он!» Таким образом они рассчитывали получить от следователя новую отсрочку. Так, действительно, и случилось. Вследствие этого они пользовались свободой еще в течение целой недели. Когда, наконец, все деньги были истрачены, они от дальнейших розысков отказались и снова были заключены под арест. В одном из своих сообщений следователю Верещагин искомого военного назвал вымышленным именем Барановского.

Какой-то военный Барановский был найден, но оказалось, что он вместо низкого роста имел росту вершков 14. Голумбиевский, к которому следователь обращался с таким же предложением, передал подробности того, как они обманывали следователя, причем рассказы их совершенно совпадали.

Башкирова на суде виновною себя в предумышленном убийстве Славышенского не признала и показала, что хотя она и стреляла в него из револьвера, но что это было сделано в припадке запальчивости и без всякого намерения убить его.

VIII

Однажды квартальный надзиратель Швинд привел к Калинину Ивана Давидовского и просил достать для Давидовского денег. Калинин отправился к московскому купцу Ольденбургу, переговорил с ним, после чего тот согласился на ссуду и выдал часть денег, а в счет остальной суммы предложил хлопок, причем получил от Давидовского векселя, написанные по доверенности его матери и двух сестер его, совершенной в Тульской гражданской палате, между тем как таковой никогда не существовало; таких векселей братья Давидовские выдали на сумму около 12 тысяч рублей. На суде подсудимые Калинин и Массари показали, что такие подложные векселя были написаны Давидовским по желанию самого Ольденбурга, который сделал это с тем, чтобы понудить заплатить по прежним обязательствам. «Ольденбургу,— говорили они,— все равно было, есть доверенность или нет; в последнем случае ему было еще лучше, и когда покойный Римский-Корсаков пришел к нему занимать деньги, он просил его написать вексель по доверенности своей жены; когда же Римский-Корсаков возразил ему, что жена его живет в Париже и доверенности от нее он не имеет, то Ольденбург сказал ему на это: это для меня безразлично, пиши». Ольденбург же заявил, что он, узнав, что Давидовский ничем не владеет и доверенностей никаких не имеет, векселя его уничтожил.

IX

За несколько лет перед тем в Москве жил Андреев, о котором приходилось уже говорить выше. Он имел училище танцевания и музыки, где давал, между прочим, в пользу инвалидов и благотворительных заведений танцевальные вечера, сбор с которых представлял генерал-губернатору. По приезде в Петербург он с разрешения градоначальника занимался некоторое время чтениями в Соляном городке. В то же время в Москве жил и Долгоруков, также известный уже из прежнего изложения. Он занимался в редакции газеты «Народный голос», издаваемой Юркевичем-Литвиновым. Но когда он узнал из бумаг редакции, что Юркевич-Литвинов кроме редактирования газеты занимается еще такими делами, которые у всех людей возбуждают презрение, то отказался от участия в «Народном голосе», о чем напечатал письмо в «Санкт-Петербургских ведомостях». Личность Юркевича-Литвинова характеризуется тем, например, по словам Долгорукова, что он три раза переменял свою веру: сначала был еврейского исповедания, потом католического и, наконец, православного.

В октябре 1867 г. ковенский мещанин Яков Исаевич Аренсон, по ремеслу винокур, пропечатал в «Ведомостях московской городской полиции», что он ищет места на винокуренном заводе. По этой публикации к нему явился Николай Иванович Андреев, назвавшийся главноуправляющим князя Всеволода Алексеевича Долгорукова, живущего в доме Шиловского. Андреев пригласил Аренсона поступить на должность винокура на винокуренный завод князя Долгорукова, Харьковской губернии, называя при этом князя племянником московского генерал-губернатора. Аренсон явился к Всеволоду Долгорукову, который, приняв его в богато убранном кабинете, называя Андреева своим главноуправляющим и рассказывая про свой винокуренный завод, удивил его, Аренсона, знанием винокуренного дела. При этом Андреев перед Долгоруковым, во время объяснений, стоял на вытяжку, руки по швам, и смотрел на князя униженно, так что нельзя было не убедиться в том, что Андреев несомненно был служащим у Долгорукова, который обращался с ним строго; он приказал Андрееву подать ему прошлогоднюю казенную акцизную книгу и в ней стал показывать Аренсону, в каких размерах производится винокурение на его заводе. Книга эта была, по-видимому, настоящая, с подписями акцизных чиновников, казенною печатью за 1866—1867 год, и на ярлыке ее было напечатано о принадлежности ее заводу князя Долгорукова. Кроме этого, Долгоруков показал Аренсону какое-то письмо, говоря, что в нем его управляющий просит поскорее прислать винокура. Во все это время Андреев весьма искусно представлялся услужливым и почтительным главноуправляющим князя. Убежденный в действительности на основании всего виденного и слышанного им, Аренсон условился с Долгоруковым о поступлении к нему на службу на предложенных тем условиях, а также и о внесении залога в 200 рублей, который потребовал от него Долгоруков. Залог этот внес компаньон Аренсона Фердинанд Андерсон. Затем Андреев написал на гербовой бумаге условие Долгорукова с Аренсоном и Андерсоном, но Долгоруков сказал, что он не согласен на некоторые пункты этого условия и велел Андрееву его переписать. Через несколько же дней Долгоруков объявил Аренсону и Андерсону, что нанимал их на винокуренный завод не от себя, а по поручению тетки, от которой он только что получил письмо о том, что ей винокуров уже не нужно, почему он и готов им возвратить залог и заплатить неустойку, но не прежде, как тетка пришлет ему деньги. Вынужденные согласиться на это, Андерсон и Аренсон получили от Долгорукова долговые расписки — первый на 310 рублей, а второй на 120 рублей, обе сроком по 11 ноября 1867 года, когда Долгоруков, по его словам, должен был получить от тетки деньги. В срок этот Долгоруков денег Аренсону и Андерсону не уплатил, стал видимо от них уклоняться; затем и он, и Андреев скрылись. Никакого винокуренного завода у Долгорукова не было, и вся сделка его с Андерсоном и Аренсоном оказалась обманом. Во время следствия Долгоруков показал, что в преступление это он, будучи в крайности и нуждаясь в деньгах для расплаты с кредиторами, был вовлечен Андреевым, который устроил и всю обстановку обмана. Андреев же, наоборот, показал, что, хотя он и находился при найме Долгоруковым винокуров и писал условия его с ними, но сам был введен в заблуждение Долгоруковым, верил в его состоятельность и действительность найма и никакой доли из залога, взятого им у винокуров, не получил.

Х

Живя в Москве, Долгоруков выдавал себя за весьма богатого человека, имеющего большие имения, а также за племянника московского генерал-губернатора. Из имеющихся в деле сведений видно, что приговором Московского окружного суда, состоявшимся 27 февраля 1870 года, князь Всеволод Алексеевич Долгоруков был признан присяжными заседателями виновным в мошенничестве, лишен всех особенных прав состояния и заключен в тюрьму на полтора месяца, и приговор этот был приведен в исполнение. Приписывая себе не принадлежащий ему титул, с помощью этих средств, а также при посредстве окружавших его лиц, а именно, Андреева, Крюгера и Кротонского, попеременно выдававших себя за главноуправляющих, Долгоруков заключал займы, выдавая векселя, по которым платить был не в состоянии, а также выманивал под видом покупки в кредит разное движимое имущество. При этом для уверения лиц, с которыми он вступал в такого рода сделки, в своей состоятельности он заказал и употреблял для переписки печатные бланки с означением на одних «Главная контора князя Всеволода Алексеевича Долгорукова», на других «Контора Всеволода Алексеевича Долгорукова», на третьих «Главный управляющий князя Всеволода Алексеевича Долгорукова». На этих бланках писали разные письма и записки как сам Долгоруков, так и вышепоименованные лица. На тех же бланках писались донесения Долгорукову от мнимой вотчинной его конторы. Бланки были заказаны и употребляемы им для целей, по его выражению, «спекулятивных»: нуждаясь в деньгах, он вынужден был прибегать разными способами к займам денег и вещей. В займах этих помогал ему между другими и Андреев, заведовавший его делами и потому называвший себя его управляющим. Никаких имений или какого-либо другого состояния Долгоруков не имел. Андреев, называясь главноуправляющим князя Долгорукова, особенно деятельно способствовал ему в его делах. При участии и помощи Андреева, как своего управляющего, Долгоруков летом 1867 года успел убедить в своем богатстве отставного поручика Николая Ардалионовича Попова, который и продал ему под векселя лошадей на 4 тысячи 500 рублей. Из числа этих лошадей пара была тотчас же продана Долгоруковым действительному статскому советнику Степанову, ныне умершему. Впоследствии же Попов узнал, что Долгоруков никакого состояния не имеет, племянником московского генерал-губернатора не состоит и скрывается от долгов, почему он векселя, выданные ему Долгоруковым, как ничего не стоящие, частью уничтожил, а два из них, у него сохранившихся, на сумму полторы тысячи рублей каждый представил к следствию. Около того же времени Долгоруков познакомился с дворянкой Анелею Мартыновною Яцевич (впоследствии женой титулярного советника Тоблера) и посредством тех же обманных средств и удостоверений убедил ее дать ему взаймы под векселя денег 3 тысячи рублей, после чего из дома Шиловского скрылся.

XI

В это же приблизительно время познакомился с Долгоруковым молодой человек, ревельский гражданин Н. Ф. Адамчевский, который часто ходил к нему в гости. Князь Долгоруков казался ему человеком весьма богатым: был окружен роскошною обстановкой и, между прочим, держал при себе в услужении карлика, одетого в красную ливрею. Долгоруков сказал Адамчевскому, что он женится на богатой купчихе, и просил его отправиться в магазин Белкина и от его, Долгорукова, имени просить о присылке указанных им меховых вещей. Возвращаясь от него домой в одно из своих посещений, по дороге Адамчевский зашел в магазин и отобрал некоторые вещи в кредит для Долгорукова: не торгуясь, выбрал две бархатные меховые шубки вместе с другими меховыми вещами, всего на 300 рублей, и просил прислать их тотчас же к князю Долгорукову. Принимая его за управляющего племянника Московского генерал-губернатора, князя Всеволода Долгорукова, живущего в доме Шиловского, на Страстном бульваре, и рассчитывая немедленно получить уплату за купленные у него вещи, Белкин послал с ним к Долгорукову приказчика своего Бутина. Последний нашел Долгорукова в большой и богатой квартире, нанимаемой им в доме Шиловского. Выйдя к Бутину, Долгоруков, не осмотрев вещей и не спрашивая даже об их стоимости, сказал, что он оставляет их у себя, а деньги пришлет через два дня, причем подписал и счет, представленный ему Бутиным. Но через два дня, по справкам, наведенным Белкиным и Бутиным, оказалось, что Долгоруков из дома Шиловского скрылся, а генерал Воейков, к которому Белкин обратился с заявлением о случившемся, сказал ему, что Всеволод Долгоруков не племянник генерал-губернатора, а принадлежит к одной мошеннической компании с Неофитовым, Шпейером и другими лицами. Между тем Долгоруков, продолжая выдавать себя за богатого человека и племянника Московского генерал-губернатора, заложил меховые вещи, взятые им у Белкина. На следствии Долгоруков, не отрицая факта безденежного получения им из магазина Белкина меховых вещей через Адамчевского, показал, что получить эти вещи предложил ему комиссионер Адамчевский, которому он за это уделил одну из полученных шубок. Что говорил Адамчевский Белкину о нем, Долгорукове, ему неизвестно. Меховые же дамские вещи ему были нужны для подарка одной женщине.

На суде Адамчевский показал, что, исполняя такую просьбу Долгорукова, он, Адамчевский, управляющим его не назывался, в связях и богатстве его Белкина не уверял, шубки от Долгорукова не получал и о том, заплатил ли он за меховые вещи, не знает. Участвовать же в этом обмане он не имел никакой надобности, так как в то время имел наличных денег 12 тысяч рублей и теперь имеет несколько десятков тысяч, так что, если бы Белкин обратился к нему, то он без затруднения заплатил бы эти 300 рублей, чем сидеть теперь из-за них на скамье подсудимых. Он случайно привлечен к следствию в качестве обвиняемого судебным следователем, считавшим его, Адамчевского, таким же негодяем, как Шпейер и прочие.

XII

В сентябре 1870 года в С.-Петербурге случилось подобное же происшествие. В оружейный магазин Дриссена явился неизвестный ему человек и объяснил, что он управляющий князя Всеволода Алексеевича Долгорукова, имеющего свой дом на Английской набережной, а в Колокольном переулке, в доме № 7, контору. По словам неизвестного, князь Долгоруков скоро женится и желает украсить свой кабинет самым лучшим оружием, которое он прислал его выбрать у Дриссена. Отобрав у последнего разного оружия на 1 тысячу 250 рублей, неизвестный просил прислать его в контору князя Долгорукова. На другой день Дриссен вместе с приказчиком своим Стоком отобранное оружие отвезли по указанному им адресу в контору князя Долгорукова. Здесь их встретил неизвестный, назвавший себя управляющим, а затем вышел и сам Долгоруков. Возвратив Дриссену одно ружье, он оставил у себя остальное оружие, всего на 1 тысячу 50 рублей. При этом, представляя из себя, по выражению свидетеля Дриссена, большого барина, он перешел в другую комнату и там громко спросил у кого-то, прислали ли ему из деревни 4 тысячи рублей. Получив такой же громкий ответ, что деньги будут присланы через несколько дней, он объявил Дриссену, что оружие оставляет у себя, а деньги уплатит на днях. Дриссен, не подозревая обмана, на это согласился. По наведенным же им справкам оказалось, что на Английской набережной дома князя Всеволода Долгорукова вовсе нет, а в Колокольном переулке не только нет конторы Долгорукова, но и сам он не проживает и не был прописан в доме № 7, а только временно пребывал у проживавших в этом доме г-жи Капгер, барона Вакхе и отставного подпоручика Шах-Назарова. Не получая от скрывшегося Долгорукова денег за оружие, Дриссен заявил о случившемся в местном участке. Взятое же у него оружие оказалось впоследствии отнесенным в пустую квартиру знакомого Долгорукова Платонова, откуда оно было представлено в участок и за исключением двух револьверов, стоящих 220 рублей 50 коп., возвращено Дриссену. На эту сумму Долгоруков, разысканный полицией, выдал Дриссену вексель, по которому тот уплаты не получил. Вакхе, Шах-Назаров и Капгер остались при следствии не разысканными.

Долгоруков, не отвергая факта взятия им безденежно оружия у Дриссена, показал, что он сделал это по предложению неизвестного ему комиссионера с целью полученное в кредит оружие выгодно продать. В своем поступке по отношению к Дриссену он, Долгоруков, не видит ничего противозаконного; по его мнению, поступок этот есть простой заем, к которому прибегала и прибегает вся молодежь, как имущая, так и неимущая, в том числе и он, Долгоруков.

XIII

В 1871 году в квартире жены дворянина Андреева жил некто Топорков, степной помещик. Андреев был в то время в отлучке, и когда он неожиданно приехал, то Андреева просила Топоркова поместить ее мужа в его комнату и получила на то его согласие. Жизнь Топоркова в то время была очень бедна и, хотя он и писал тогда статью в журнал «Развлечение», но не надеялся, что ее поместят, так как раньше им написанные две статьи были запрещены цензурным комитетом. В декабре Андреева отказала ему от квартиры. На дворе стояли большие морозы, а между тем он не имел платья. При таких-то обстоятельствах Андреев предлагал ему лучшие условия жизни, но только с тем, что он даст свое согласие на совершение деяния, в котором сам Андреев не находил ничего преступного. Топорков долго колебался, но, вспомнив, что семья его страдает по его же вине, так как после смерти отца он приехал в Москву, чтобы заплатить деньги за арендуемое имение, но вместо того закутил, деньги промотал, а имущество его было продано, и что мать-старуха, сестра и брат остались ни при чем, Топорков согласился.

В январе 1871 года в «Полицейских ведомостях» было напечатано объявление, что в квартире Андреевой нужен управляющий с залогом от 500 до 1000 рублей. По публикации в указанное место явился Вильям Ашворт. Андреев нанял Ашворта в управляющие к сыну коллежского регистратора Василию Топоркову. Андреев выдавал себя за лицо, под контролем которого мать Топоркова, очень богатая помещица, прислала своего сына в Москву покупать имение. Такое имение будто бы уже куплено у действительного статского советника Степанова в Велижском уезде Витебской губернии, и Ашворту предлагали взять это имение в свое заведование. Для убеждения Ашворта в состоятельности Топоркова Андреев и сам Топорков показывали ему запродажную запись на это имение. Топорков при этом лежал на диване, а Андреев стоял перед ним в почтительной позе и докладывал что-то о желаниях его маменьки.

Андреев носил в петлице какой-то значок, о котором говорил, что это орден Льва и Солнца. В сущности же это был значок распорядителя на тех балах, которые он устраивал в зале дворянского собрания. Кроме того, Верещагин, бывавший часто у Топоркова, уверял также Ашворта в состоятельности его и в подтверждение своих слов выдал Топоркову запродажную расписку на 11 десятин торфяного болота, по которой он с Топоркова будто бы получил более тысячи рублей. На основании этих уверений Ашворт заключил с Топорковым условие, по которому Ашворту назначалось в год жалованья 1 тысяча 416 рублей и взято с него залога 500 рублей. Ашворт поехал в Велиж на свой счет и, напрасно прождав там Топоркова, возвратился, но в прежней квартире никого из лиц, принимавших участие в заключении условия, не нашел. Топорков, проживая в доме Любимова, под руководством и при помощи Андреева и Верещагина выдавал себя за богатого человека, саратовского помещика, и другим лицам, в том числе и Кобылинскому, у которого он торговал лошадь. В действительности же у Топоркова, по собственному его объяснению, не только нет никакого состояния, но сам он по оставлении им должности письмоводителя-посредника по специальному размежеванию земель в Саратовской губернии проживал в Петербурге и Москве безо всяких определенных занятий и средств к существованию; мать же его живет в Аткарском уезде, в деревне, где нанимает избу у крестьянина. Вся же обстановка найма Ашворта в управляющие мнимым имением Топоркова в Велижском уезде была заранее устроена Топорковым, Андреевым и Верещагиным с целью выманить у Ашворта залог.

На суде Андреев объяснил, что Топорков ввел его самого в заблуждение относительно своего богатства; он служил ему комиссионером при найме управляющего; самому Ашворту он говорил, чтобы тот без него не ездил в имение, но Ашворт его не послушался.

XIV

Затем следуют эпизоды, участниками в которых являются Массари и Эрганьянц.

У Массари была старуха мать, любящая своего единственного сына до безумия, имевшая поместье в Нижегородской губернии. Хотя она была богатая помещица, но ни во что сама не входила; доверялась она своему сыну и выдала ему полную доверенность на ведение всех дел с правом кредитоваться.

В силу этой доверенности Массари, сам лично не имея никакого имущества, выдал от имени матери своей разным лицам долговых обязательств на значительную сумму, доходящую до нескольких сот тысяч рублей, и тем вовлек ее в неоплатные долги, вследствие которых она в 1870 г. по требованию кредиторов, содержалась в Москве в долговом отделении, а в 1871 году объявлена несостоятельною должницей. Совершенному расстройству дел госпожи Массари в особенности способствовало знакомство и дела сына ее Дмитрия Николаевича с занимавшимся в Москве комиссионерством старокрымским купцом Иваном Христофоровичем Эрганьянцем. Эрганьянц, армянин, рисуется одним из свидетелей такими словами: «Он и спичками торгует, и халвой, и деньги в рост дает — все, что хотите...»

Познакомившись с г-жой Массари и ее сыном по поводу устроенной им еще в 1859 году выгодной покупки имения в Спасском уезде Рязанской губернии, Эрганьянц вместе с Дмитрием Массари уверил г-жу Массари в том, что устроит ей покупку имения г-жи Левашевой в Лебедянском уезде, каковая покупка принесет ей и ее сыну огромные выгоды. По рассказу Эрганьянца, подтвержденному и Дмитрием Массари, вдова генерала Левашова, умершая в 1860 году, сделала его, Эрганьянца, своим душеприказчиком и по духовному завещанию обязала его продать ее имения в Лебедянском уезде за 120 тысяч рублей с тем, чтобы деньги эти были переданы незаконному сыну ее купцу Михайлову. Излишек же суммы, вырученной от продажи имения, она предоставила Эрганьянцу. Он, описывая наружность Левашевой, говорил, что она очень хороша собой и что он находится с нею в очень близких отношениях. Когда Кошкаров (один из обманутых им лиц) пришел к Эрганьянцу, у него висел на стене поясной портрет какой-то женщины; Эрганьянц тогда говорил, что это княжна и что он женат на ее воспитаннице. Когда Кошкаров спрашивал об имении Левашевой, которое интересовало его, потому что он выдал Массари деньги для ведения процесса по этому имению, то Эрганьянц ему вместо ответа давал читать какие-то книжки и говорил, что следует все это дело держать в тайне, потому что его противники очень сильные люди, могущие воспользоваться своим влиянием для направления хода процесса. Рассказав г-же Массари и ее сыну, что имение г-жи Левашевой в действительности стоит около 800 тысяч рублей и что одного лесу можно тотчас же продать с лишком на 100 тысяч рублей, Эрганьянц обещал продать им это имение с тем, чтобы полученные от имения выгоды были разделены с ним. Вместе с тем он сообщил, что наследники г-жи Левашевой предъявили против духовного завещания спор, что для утверждения этого завещания он, Эрганьянц, ведет с ними весьма сложный процесс, на который нужно много денег.

Сообщая г-же Массари и ее сыну подробные сведения о ходе процесса в разных судебных инстанциях, Эрганьянц показывал Дмитрию Массари даже черновое духовное завещание Левашевой, а в 1869 г., сказав, между прочим, что имение состоит не в Лебедянском, а в Усманском уезде, стал говорить, что процесс уже близок к окончанию и должен быть им непременно выигран, а имение будет, согласно его обещанию, продано г-же Массари. В подтверждение своих уверений Эрганьянц указывал даже на лесоторговца Шестакова, который будто бы согласен купить в том имении лес. Поддерживая и подтверждая приведенный рассказ в течение около 10 лет (1860 до 1870) и сообщая в многочисленных письмах к Дмитрию Массари сведения как об имении и всех выгодах его покупки, так и о положении процесса по этому имению и о своей уверенности в успешном исходе дела, Эрганьянц, поддерживаемый Дмитрием Массари, успел совершенно овладеть доверием г-жи Массари. Рассчитывая покупкой имения Левашевой устроить все свои дела и поправить состояние, а деньги на эту покупку частью получить от брата своего Панова а частью от обещанной Эрганьянцем запродажи леса в имении, Варвара Николаевна Массари по убеждениям и просьбам Эрганьянца и своего сына в разное время передала первому через последнего до 20 тысячи рублей на ведение дела и расходы по утверждению духовного завещания Левашевой. Передачу денег Эрганьянцу она прекратила только тогда, когда у нее уже ничего не осталось. Кроме того, в конкурсном управлении по делам г-жи Массари имеются два подписанные ею векселя на имя Эрганьянца на 10 тысяч рублей каждый. Всеми переговорами и сношениями с Эрганьянцем, а также передачей ему денег распоряжался сын г-жи Массари Дмитрий Массари. Впоследствии же обнаружилось, что никакого имения у умершей в 1860 году вдовы генерала Левашевой ни в Лебедянском, ни в Усманском, ни в смежных уездах, ни вообще где бы то ни было не существовало и не существует. Все уверения Эрганьянца об этом имении, о духовном завещании Левашевой и процессе по его утверждению и т. д. оказались ложными и созданными для получения от г-жи Массари ее имения и денег к совершенному ее разорению. Общий характер, содержание вышеозначенных писем Эрганьянца и Массари, некоторые отдельные встречающиеся в них указания дают полное основание предполагать, что Массари, если не в начале его знакомства и сношений с Эрганьянцем, то по крайней мере в конце их, то есть в период времени с 1867 по 1870 г., была известна должность уверений Эрганьянца об имении Левашевой по поводу будто бы предстоявшей продажи его г-же Массари. Тем не менее уверениями этими, а также другими обманными средствами Дмитрий Массари воспользовался, частью вместе с Эрганьянцем, а частью один, для вовлечения в убыточные по имуществу сделки Кошкарова, Бабиной, Антонова, Граве, Жуазеля, Нимфодоры Губерт и баронессы Веры Губерт при нижеследующих обстоятельствах: 1) в 1869 году коллежский регистратор Михаил Александрович Кошкаров, убежденный уверениями Массари в скорой покупке им огромного черноземного имения г-жи Левашевой и в особенности доверенностью на управление этим имением, которую Массари уже выдал нанятому им в управляющие и посланному в Тамбов купеческому брату Корчагину, передал Массари взамен его векселя вексель князя Голицына в 1 тысячу рублей, который Массари тотчас же дисконтировал. Кроме того, Кошкаров по просьбе Массари в уплату долга Массари Нечаеву выдал последнему своих векселей на 4 тысячи 500 рублей, причем Массари обязался обеспечить ему эту выдачу, чего, однако же, не исполнил. Никакого удовлетворения от Массари по вышеозначенным с ним сделкам Кошкаров не получил.

2) В том же 1869 году в Москве Массари от имени своей матери нанял купеческого сына Гаврилу Федоровича Корчагина в управляющие имением, будто бы принадлежащим его матери в Лебедянском уезде при с. Богородицком (то есть тем самым имением, которое, по словам Эрганьянца, принадлежало г-же Левашевой). В условии, заключенном с Корчагиным, ему назначалось в год 2 тысячи рублей жалованья и были подробно обозначены его права и обязанности по управлению имением. На это управление Массари, кроме того, выдал Корчагину доверенность. Как в условии, так и в доверенности имение при с. Богородицком Лебедянского уезда названо было уже состоящим за госпожою Массари. Наняв Корчагина, Массари приказал ему ехать в Тамбов искать покупателя на хлеб и лес при имении, а для принятия последнего дожидаться в Тамбове его, Массари, приезда. Вместе с тем он поручил ему на основании выданной ему доверенности сделать у кого-либо заем. Такой заем на сумму 3 тысячи рублей был заключен Корчагиным в Тамбове у вдовы поручика Феодоры Дмитриевны Бабиной, отчасти при посредстве приехавшего в Тамбов Кошкарова, причем Бабина и поверенный ее Федоров на основании доверенности, показанной Корчагиным, и рассказов его и Кошкарова убедились в состоятельности Массари. Занимая деньги у Бабиной, Корчагин говорил, что они нужны ему для поездки в имение и расходов в нем. Из занятых денег Корчагин прислал Массари тысячу рублей, а остальные оставил у себя в уплату жалованья и за сделанные им в поездке расходы. Когда же обнаружилось, что никакого имения, принадлежавшего Массари, в Лебедянском уезде не оказалось, Корчагин должен был уехать из Тамбова. Бабина же уплаты занятых у нее денег не получила.

3) У коллежского асессора Ювеналия Евтихиевича Антонова Массари с 1869 года в разное время перебрал до 5 тысяч рублей под векселя для ведения дела по духовному завещанию Левашевой, причем убеждал Антонова в огромных выгодах, которые должно ему принести это дело. В 1870 году Массари попросил у Антонова для того же дела еще 600 рублей и для удостоверения в справедливости своих рассказов познакомил его с Эрганьянцем, который, сообщая Антонову все подробности о процессе, сказал ему, что духовное завещание Левашевой, уже утвержденное Новгородскою гражданскою палатой, должно быть в самом скором времени получено им из Новгородского окружного суда. При этом Эрганьянц говорил, что об этом деле нужно молчать, так как у него, Эрганьянца, очень сильные противники, которые легко могут повредить успешному исходу процесса. Убежденный доводами Эрганьянца, Антонов передал ему по просьбе Массари около 600 рублей, будто бы необходимых для окончания дела. Денег, выданных Массари и Эрганьянцу, Антонов обратно не получил и впоследствии лично убедился в несуществовании имения Левашевой, о котором ему рассказывали. Когда он спросил Эрганьянца, почему он не посвящает Массари в подробности этого дела, Эрганьянц сказал: «Массари дурак! Ему скажешь, а он сейчас и разболтает». Деньги, выданные Массари, свидетель отнес к числу тех, которыми ему пришлось поплатиться в Москве за излишнюю доверчивость.

4) Встретившись в 1867 году в Нижнем Новгороде со знакомым своим, дворянином Владимиром Степановичем Граве, Массари рассказал ему все вышеприведенные подробности об имении г-жи Левашевой в Лебедянском уезде, которое должно достаться ему, Массари, через Эрганьянца. С последним он познакомил Граве, которому Эрганьянц в Москве также неоднократно повторял рассказ об имении г-жи Левашевой. Переговоры между Массари и Эрганьянцем о деле по этому имению постоянно происходили в присутствии Граве. Эрганьянц говорил, между прочим, что духовное завещание г-жи Левашевой находится в С.-Петербургской гражданской палате и уже ею утверждено. Своими уверениями и рассказами, а также обещанием доставить Граве выгодное место управляющего имением г-жи Левашевой Массари и Эрганьянц выманили у него, Граве, 1 тысячу 700 рублей под простую расписку. Деньги эти составляли все состояние Граве, и он обратно их не получил, а впоследствии узнал о ложности всех уверений и рассказов Массари и Эрганьянца. По мнению Граве, или Массари был обманут Эрганьянцем, или же они оба вместе обманывали его, Граве.

5) 20 августа 1867 года по запродажной записи, совершенной в Балахнинском уездном суде, Дмитрий Массари запродал имение своей матери, с. Шапкино, поручику Василию Петровичу Шереметову за 45 тысяч рублей, из которых в задаток получил 8 тысяч 480 рублей, но в срок купчей не выдал. В запродажной же записи упомянуто лишь о состоящем на имении долге приказу общественного призрения, и вовсе не означено о других состоящих на нем долгах и наложенном еще в 1862 году секвестре.

6) В следующем, 1868 году Массари, занимая деньги у коллежского асессора Маврикия Андреевича Жуазеля для ведения того же дела о духовном завещании Левашевой, выдал ему запродажную запись на то же имение, запродав его уже за 6 или 7 тысяч рублей и получив в задаток 2 тысячи рублей, причем скрыл от Жуазеля, что имение состоит под секвестром и обременено другими долгами, а уверял, что у него есть только его личные долги. Задатка Жуазель обратно от Массари не получил.

7) В 1868 году жена полковника Нимфодора Федоровна Губерт, желая поместить возможно выгоднее свой небольшой капитал, всего до 5 тысяч рублей, через комиссионера Жардецкого познакомилась с Массари, который рекомендовался ей как богатый человек, имеющий в самом скором времени получить по процессу огромное имение Левашевой в Лебедянском уезде. Рассказы его об этом имении подтвердил и Эрганьянц, которого Массари представил госпоже Губерт. Уверяя ее вместе с Эрганьянцем в скором получении им имении Левашевой, Массари убедил ее дать ему взаймы для расходов по делу об этом имении все ее деньги, из которых 2 тысячи рублей он обеспечил запродажною записью на Горбатовское имение своей матери, вышеупомянутое с. Шапкино. Скрыв от госпожи Губерт, что имение это находится под секвестром и обременено превышающими стоимость его долгами, а, напротив, уверив ее, что на имении состоит только один казенный долг в 9 тысяч рублей и означив в самой запродажной записи, что имение его прежде никому не продано, не заложено и никоим образом не отчуждено, Массари означенное имение запродал госпоже Губерт за 2 тысячи 500 рублей, в задаток получил от нее 2 тысячи рублей, а на остальные деньги до 5 тысяч рублей выдал ей сохранные расписки. Поверив обманным уверениям Массари и Эрганьянца и выданной ей первым обманным образом изложенной запродажной записи, г-жа Губерт лишилась всего своего состояния. Узнав, что у Массари много долгов, а по делам матери его учрежден конкурс, госпожа Губерт, желая выручить хотя часть денег, выданных ею Массари, по совету Антонова купила у Эрганьянца вексель г-жи Массари в 10 тысяч рублей и заплатила за него последние 400 рублей, полученные от залога вещей. По векселю этому г-жа Губерт ничего не получила.

8) В 1869 году по рекомендации Нимфодоры Федоровны Губерт, верившей еще в то время в состоятельность и уверения Массари, родственница ее баронесса Вера Андреевна Губерт выдала ему 2 тысячи рублей в виде задатка за имение его матери в Кологривском уезде, запроданное им баронессе Губерт по запродажной записи за 2 тысячи 600 рублей. При заключении этой сделки Массари уверял баронессу Губерт в скором получении им через Эрганьянца имения г-жи Левашевой, а также в том, что деньги нужны ему для окончания процесса по этому имению. Денег, данных Массари, баронесса Губерт обратно не получила.

Обвиняемый Дмитрий Николаевич Массари, признавая все вышеизложенные обстоятельства и выставляя себя самого жертвой Эрганьянца, показал, что он был введен им в обман, в течение около 10 лет верил его уверениям и обещаниям относительно имения г-жи Левашевой и в ожидании покупки его за бесценок заключал займы для покрытия постоянных расходов, которых, по словам Эрганьянца, требовало ведение процесса о духовном завещании Левашевой. Всего он, Массари, передал Эрганьянцу до 14 тысяч рублей. Во все это время он точных сведений о местонахождении, условиях и составе имения г-жи Левашевой не имел, справок о нем не собирал, а доверял Эрганьянцу на слово, планов и документов на имение не требовал, у Эрганьянца их не видал и вообще в действительности его уверений не удостоверялся. Эрганьянц при следствии от всех вышеозначенных поступков отказался и показал, что имения Левашевой он и не знает. Если же обещания, уверения и сведения об означенном имении и заключаются в имеющихся при деле собственноручных письмах его к Массари, то все это были, по его выражению, одни глупости, о которых он писал Массари без всякой цели, со слов комиссионера Андрея Андреевича Андреева, 8 лет тому назад жившего в Москве и теперь уже умершего. Обманывал он, Эрганьянц, Массари без намерения и совершенно бескорыстно.

XV

Пегов, молодой человек, родился в Москве и получил свое первоначальное воспитание в родительском купеческом доме. Сначала учил его студент, потом он поступил в гимназию, под личный надзор директора гимназии. Отец Пегова — известный коммерсант в Москве, крупный капиталист, фирма которого пользовалась большим доверием торгового люда, потому что Пегов торговал всегда на чистые деньги, а векселей его в обращении никогда не было; поэтому отца Пегова обыкновенно старались залучить к себе все существовавшие банки. Воспитателя Пегова, директора гимназии Робера, перевели из Москвы в Тверь. Туда же перевели и молодого Пегова. Пока Пегов был мальчиком, Робер отзывался о нем как о мальчике с хорошими задатками, но легко подчинявшемся влиянию его окружавших. Однажды Пегов съездил из Твери в Москву на свадьбу родственника, пробыл там некоторое время и вернулся к Роберу совершенно иным человеком. Он привез с собой 300 рублей денег, казался молодым человеком, считал себя вправе ухаживать за барышнями. Дошли слухи, что Пегов попал в купеческую компанию, кутил в Москве, ездил по публичным домам. Порядок учения нарушился. Пегов перебрался на жительство в родительский дом; мало-помалу, предаваясь пьянству, он стал исчезать из дому, пропадать по нескольку дней. Судьба столкнула Пегова с «червонными валетами», и молодой мальчик предался полному разгулу. Пьяный приезжал он домой по ночам, бушевал, буянил, ломал в доме все, что попадалось ему под руку, явился однажды в военной форме, обнажил саблю, разогнал ею всех домашних. Он кутил в обществе Калустова, бывшего тогда военным, и с другими. Родительское терпение лопнуло, родитель посадил сына в исправительное заведение, распустив слух, что его отправили за границу. В этом «заграничном месте» он побыл неделю и вернулся в родительский дом; его посадили учиться с братом, он убежал снова и пропадал долгое время, пока не явился половой из трактира «Эрмитаж» со счетом к родителю закутившего сына. Водворили снова Пегова в родительский дом, поместили на квартиру свидетеля Кандинова, поверенного по делам отца Пегова. Пегов снова исчез, где он пропадал — неизвестно. Доходили слухи, что он появлялся в колясках на различных гуляньях, окруженный товарищами — «червонными валетами». Кандинов попробовал было отдать его на исправление в магазин, приучить к делу; Пегов жил в магазине приказчиком до тех пор, пока не обнаружилась кража сумки с деньгами. Отец Пегова вышел из терпения и выгнал молодого Пегова из дома, оставив его на произвол судьбы. Молодой Пегов женился на бедной девушке. Отец, однако, не остался покойным после удаления сына. К отцу и его поверенному начали являться личности вроде подсудимого Жардецкого с векселями Пегова, и притом подложными. Жардецкий ростовщик, стращал Пегова то уголовным судом, то притворялся обобранным сыном Пегова и нищим. Скитающегося по Москве без крова и пищи молодого Пегова гостеприимно приютили муж и жена Жардецкие. Хотя г-жа Жардецкая и говорит, что они «сжалились над несчастным», но их дом был местом фабрикации векселей молодого Пегова по несуществующим доверенностям отца и брата. Жардецкий брал векселя и в нищенской одежде подкарауливал семью Пеговых при выходе из церкви. Сам Жардецкий говорит, что он не брал заведомо фальшивых векселей от Пегова, что он отставной военный, бывший городничий, что имел капитал в 30 тысяч рублей, взяв жену со средствами. Это он говорил тогда, когда его один из свидетелей уличал в нищенстве, и называл себя бедняком, когда речь шла о выдаче фальшивых векселей. Молодой Пегов, надеясь на то, что «отец и богатая бабушка не погубят», выдавал фальшивые векселя направо и налево.

Спускаясь все ниже и ниже, Пегов дошел до того, что украл фрак у знакомого своего, Лутовинова, и часы у лакея последнего. Пегов, наконец, дошел до грабежа часов у повара своего отца ночью на Тверском бульваре.

Узнав, что он стал выдавать векселя частью от своего имени, а частью подложные, подписанные им от имени других лиц, а также по доверенности отца своего, которой у него никогда не было, отец Пегова Владимир Васильевич, считая сына своего неисправимым, положительно отказался платить по каким бы то ни было его векселям и скупать их для ограждения его от уголовного преследования. Означенные подлоги, признанные самим Пеговым, сознавшимся во всех преступлениях, взводимых на него, совершены им при нижеследующих обстоятельствах, на основании которых обвинение в соучастии с ним падает на губернского секретаря Массари, отставного штаб-ротмистра Жардецкого, рязанского купца Фирсова, дворян Поливанова и Лутовинова и провизора Рубана:

1) Титулярному советнику Василию Филипповичу Стоинскому Пегов выдал вексель в 1 тысячу рублей, писанный от 15 марта 1871 года и подписанный им по доверенности отца. О существовании этой доверенности Пегов уверял Стоинского при выдаче векселя, но самой доверенности не показывал. Вексель на имя Стоинского был передан им по бланковой надписи томскому мещанину Егору Васильеву, который представил его ко взысканию в Московскую управу благочиния; в ней Владимир Васильевич Пегов признал этот вексель подложным.

2) В августе 1871 года к московскому купцу Давиду Стольбергу явились Пегов и Массари с просьбой дать им денег под векселя от имени первого по доверенности его отца, писанной на имя Массари. Зная отца Пегова за лицо весьма состоятельное и доверяясь, кроме того, Массари, Стольберг принял от него и от Пегова 3 векселя, писанные от 20 июня 1871 года, два по 2 тысячи рублей каждый, а один в 6 тысяч рублей. На одном из векселей в 2 тысячи рублей Массари написал свой безоборотный бланк, а на двух других ответственный; впоследствии же, при выкупе этих векселей Калининым, действовавшим с целью открытия преступлений Пегова, Массари и на упомянутых двух векселях выставил безоборотные бланки. За все означенные векселя Стольберг выдал Пегову и Массари 4 цибика чаю и деньгами, всего на сумму 1 тысяча 250 рублей. После этого Пегов заложил Стольбергу за 1 тысячу 700 рублей еще три своих вексельных бланка, написанные, по стоимости бумаги, на сумму 12 тысяч рублей. При получении Стольбергом векселей он не нашел нужным спросить у Пегова, есть ли у него доверенность от отца, так как на векселях были бланки Массари. Сознаваясь в выдаче Массари векселей, подписанных по доверенности отца, которой у него вовсе не было, обвиняемый Пегов показал, что летом 1871 года он, чрезвычайно нуждаясь в деньгах, через Поливанова познакомился с Жардецким, у которого и поселился. Жардецкий за содержание Пегова никакой платы с него не взял, а, напротив, обещал достать ему денег и с этою целью взял с него на несколько тысяч рублей вексельных бланков. Через Жардецкого Пегов все с той же целью достать денег познакомился с Массари, а через последнего и с братьями Давидовскими. В квартире Жардецкого под диктовку Массари Пегов написал векселя по доверенности, причем и Массари, и Жардецкий хорошо знали как дурные отношения Пегова к отцу, так и то, что доверенности от последнего у него вовсе не было. На другой день, уже в квартире Массари, в доме Любимова, Пегов написал на имя Массари еще другие векселя, подписав их опять по доверенности отца. Всего же он выдал Массари таких векселей на сумму 14 тысяч рублей. По условию с Массари и Жардецким он должен был получить под означенные векселя 500 рублей, из которых 250 рублей отдать Массари, а 50 рублей Жардецкому за комиссию. Выдавая векселя Массари, Пегов спросил его, не будет ли ему, Пегову, худо за то, что он подписался по доверенности отца, но Массари его успокоил, сказав, что было бы худо и векселя были бы подложны только в том случае, если б он подписался от имени отца. Затем Массари рекомендовал Пегову Стольберга и устроил залог у последнего 3 из выданных ему Пеговым векселей. За векселя эти Пегов получил от Стольберга 2 золотых, а Массари 4 золотых и 2 цибика чаю. Кроме того, Пегов должен был заплатить Жардецкому 15 рублей за знакомство с Массари.

После сделки со Стольбергом Пегов поселился у Массари в доме Любимова и жил у него около месяца, а потом опять переехал к Жардецкому. Обвиняемый Дмитрий Николаевич Массари, не отрицая большей части из вышеприведенных обстоятельств, показал, что, получая от Пегова векселя, подписанные им по доверенности отца, выставляя на них свои бланки и передавая эти векселя Стольбергу, он не знал о том, что у Пегова не было доверенности от отца, напротив того, Жардецкий уверял его в противном, утверждая при этом, что он хорошо знает отца Пегова. Обвиняемый Святослав Иванович Жардецкий показал, что в 1870 г. Поливанов и Пегов обратились к нему с просьбой достать для них денег. Отправившись для справки о состоянии Пегова к его отцу, Жардецкий узнал от него, что он, Владимир Васильевич Пегов, от сына своего совсем отказался, долгов его не платит, и что тот ничего не имеет. В конце августа или начале сентября 1871 года Пегов стал снова бывать у Жардецкого и у него познакомился с Массари. Последний, несмотря на то, что Жардецкий рассказывал ему об отношениях Пегова к отцу, предложил Пегову достать ему денег, если он выдаст ему векселя, подписанные по доверенности отца. Такие векселя были действительно написаны Пеговым начерно под диктовку Массари, без всякого участия его, Жардецкого, хотя у него в квартире и в его присутствии. Впоследствии Массари говорил Жардецкому, что он взял с Пегова векселя, подписанные им по доверенности отца. От Пегова Жардецкий получил подписанные им не по доверенности один вексель в 900 рублей и два вексельных бланка на 2 тысячи рублей. Жардецкий действительно справлялся у отца Пегова о состоятельности сына его Василия и получил от него вышеозначенный ответ, а к Массари он обращался с просьбой заплатить ему 300 рублей, будто бы выданных им по векселю Пегова в 2 тысячи рублей, и получил отказ. Жена обвиняемого Жардецкого Пелагея Устиновна Жардецкая показала, что когда в ее присутствии Массари обещал Пегову достать денег и потребовал, чтобы тот написал ему векселя по доверенности отца, то Жардецкий заметил, что у Пегова нет доверенности и отец за него не платит. На это Пегов отвечал, что он ничего не боится, и ушел вместе с Массари.

3) Вскоре Пегов купил у Александра Ивановича Фирсова лошадей и на 16 тысяч рублей выдал ему вексельных бланков от своего имени. Затем, нуждаясь в деньгах, он попросил у Фирсова 5 рублей, на это тот сказал ему, что даст и 10 рублей, если только он, Пегов, напишет ему вексель в 375 рублей от имени брата своего Александра на имя указанного Фирсовым и совершенно неизвестного Пегову купца Першина. Исполняя требование Фирсова, Пегов написал такой вексель в квартире Жардецкого и в его присутствии. Под этот вексель он получил от Фирсова только 10 рублей, и Фирсов впоследствии требовал от него уплаты всех 375 рублей, угрожая в противном случае уголовным преследованием.

4) В августе 1871 года за долг, сделанный в трактире Бронникова «Ярославль», Пегов выдал вексель в 600 рублей от имени Мамонтова на свое имя, со своим бланком; вексель этот при требовании от Мамонтова платежа по нему оказался подложным. По объяснению Бронникова, означенный вексель был отдан им для справок неизвестному ему адвокату, у которого он и остался, почему и к следствию представлен быть не мог. Стольберга и Бронникова Пегов оговорил в принятии от него заведомо подложных векселей, но оговор этот по следствию не подтвердился.

5) Бывая часто у дворянина Николая Дмитриевича Лутовинова и задолжав служителю его Даниилу Лебедеву за взятые у него фрак Лутовинова и часы, Пегов выдал Лебедеву вексель в 100 рублей от 16 июля 1871 года, подписанный им по доверенности отца. Для взыскания по этому векселю Лебедев передал его цеховому Ивану Ильичу Гопфенгаузену, причем от Лутовинова узнал, что Пегов доверенности от отца не имеет.

6) Александр Михайлович Поливанов, познакомившись с Пеговым весной 1871 года, вместе с ним решился достать денег под бланк Пегова. С этой целью бланк, написанный Пеговым на вексельной бумаге в 4 тысячи рублей, он, Поливанов, отнес к Дьякову, имя, отчество и звание которого ему не известно. Дьяков сказал, что он купит означенный бланк, если Пегов припишет на нем «по доверенности отца». Поливанов передал об этом Пегову, который согласился на эту приписку под бланком Пегова; в таком виде они получили от Дьякова 400 рублей. Впоследствии бланк этот был Дьяковым возвращен Пегову и последним уничтожен. В том же 1871 году Александр Михайлович Поливанов, ободрив Пегова, бывшего в крайности, обещал достать ему денег; с этой целью он взял от Пегова его вексельный бланк на бумаге в 4 тысячи рублей и куда-то ушел, но затем через несколько часов вернулся и просил Пегова еще что-то приписать на бланке, что тот и исполнил. На бланке этом он, Поливанов, вписал текст векселя в 4 тысячи рублей задним числом от 10 ноября 1870 года, в каковое время Пегов, по его предположению, имел от отца доверенность. Но в действительности с 17 октября 1869 года по январь 1870 года Пегов находился под строгим надзором и векселя Поливанову выдать не мог. Составленный таким образом вексель он, Поливанов, передавал Лутовинову для продажи, затем получил его обратно и, наконец, при Лутовинове заложил его Рубану за 25 рублей. Из показаний обвиняемого Пегова и свидетеля Данилы Лебедева, между прочим, видно, что в квартире Лутовинова, посещаемого Пеговым и Поливановым, происходила постоянная карточная игра и было нечто вроде игорного дома. Возвратившись вторично, Поливанов дал Пегову 110—120 рублей, сказав, что больше не дают. Получив деньги, Пегов купил себе платье и хлыст, нанял лихача и разъезжал по Москве, желая показаться перед знакомыми.

Вообще, Пегов, оставаясь без денег, раскаивался в своих преступлениях и боялся ответственности; при деньгах же он ни о чем не заботился и при напоминаниях об ответственности говорил, что никогда не ответит. В июле 1872 года к тестю Пегова цеховому Никите Борисову явился дворянин Лутовинов и объяснил, что у него есть вексель Пегова, подписанный им по доверенности отца, и что он по этому векселю желал бы получить уплату. При этом Лутовинов сказал Борисову, что ему известно о неимении Пеговым доверенности от отца, но он, Лутовинов, знал, как сделать, и вексель написал не на его имя. О заявлении Лутовинова Борисов передал Пегову, который при посредстве Калинина, кандидата прав Кандинова и надзирателя Славышенского сторговал у Лутовинова означенный вексель за 400 рублей, делая вид, что покупает его через поверенного своего отца для того, чтобы избежать преследования. В объяснениях своих как с Калининым, так и с Кандиновым Лутовинов обнаружил знание того, что у Пегова нет доверенности от отца, и намерение воспользоваться этим обстоятельством для продажи векселя. Вексель этот, проданный Лутовиновым Кандинову и в момент продажи арестованный надзирателем Славышенским, оказался писанным от 10 ноября 1870 года в 4 тысячи рублей и выдан Пеговым по доверенности отца на имя Александра Михайловича Поливанова с безоборотным бланком последнего, а также с безоборотным бланком провизора Германа Егоровича Рубана. Упомянутый вексель был заложен у Рубана Лутовиновым и Поливановым, причем Рубан от поверенного своего Соловьева узнал о неимении Пеговым доверенности от отца, и несмотря на это вексель тот протестовал у нотариуса. Затем Рубан через Соловьева вексель передал Лутовинову вследствие заявления последнего о том, что Пегов хочет выкупить свои векселя.

На суде Пегов объяснил, что так как Лутовинов (скрывшийся обвиняемый) не хотел дать ему денег, пока он не подпишется за отца, то он и должен был подписаться за отца; Поливанов при подписании векселя не присутствовал. Поливанов показал, что Пегову не давали денег под его подпись, и потому он подписывал от имени отца. Пегов просил достать сколько-нибудь денег, и с этой целью Поливанов заложил означенный вексель Рубану. Относительно векселей на имя Массари жена Жардецкого показала, что Пегов, уйдя из родительского дома, не имел куска хлеба, и она с мужем приняли его из жалости. Массари уговаривал Пегова выдать векселя от имени отца, муж же свидетельницы останавливал его, указывая на важные последствия подлога. Но Пегов твердил, что «отец его не погубит». Массари заявил, что он не мог предположить, чтобы у Пегова не было доверенности отца; если б он не был уверен в существовании доверенности, то не поставил бы на векселях свои бланки. Пегов, наоборот, утверждал, что Массари хорошо было известно о несуществовании доверенности. Жардецкий не присутствовал при выдаче векселей, так как его посылали за вексельным уставом. Жардецкий подтвердил показание Пегова. По осмотру векселя Пегова на имя Поливанова от 10 ноября 1870 года эксперты, учителя чистописания Попов и Розанов, пришли к заключению: 1) что текст векселя и бланк Поливанова писаны одной рукой; 2) что текст вписан после подписи Пегова; 3) что подпись эта, судя по цвету чернил, писана ранее продолжения ее «по доверенности отца».

XVI

Однажды осенью 1871 г. Николай Михайлович Постников, бывший присяжный стряпчий Московского коммерческого суда и частный поверенный, умерший во время следствия в больнице Московского губернского тюремного замка, вместе с Пеговым находился в погребке близ Страстного бульвара, где они встретили несколько человек поваров, в том числе старика Якова Васильева, бывшего повара отца Пегова. С последним они вместе вышли из погреба и на Страстном бульваре сели на скамейку. Повар был пьян и говорил бессвязно. Сидевший рядом с ним Постников зажал ему рот рукой, а Пегов распахнул ему пальто и, вытащив у него часы, с ними скрылся; Постников остался еще некоторое время с поваром, которого отговаривал тотчас же идти в квартал заявлять о случившемся. Впоследствии он, Постников, узнал от Пегова, что тот ограбленные им часы продал закладчику Ашеру. Через несколько дней Пегов и Постников позвали Якова Васильева вместе со свидетелем и другими их товарищами-поварами в дом Любимова, в пустой номер, и здесь Пегов выдал Васильеву расписку, по которой обязался уплатить ему 500 рублей.

Через несколько времени к Ашеру обратился Постников с просьбой о возвращении ему часов, проданных Пеговым, но просьба эта исполнена быть не могла, так как часы были уже в сломке. За месяц перед допросом Пегов просил его не показывать о продаже им, Пеговым, часов.

XVII

Утром 4 октября 1872 года потомственный почетный гражданин Засыпкин по дороге в Московский купеческий банк зашел вместе с сестрой своей Капитолиной Ивановной Засыпкиной в магазин купца Леонтьева для покупки посуды. Бывшую при нем кожаную сумку, в которой находились на 25 тысяч рублей серий и три билета, выданные накануне из Московского купеческого банка, два по 10 тысяч рублей и один в 5 тысяч рублей, Засыпкин, войдя в магазин, положил на стул, стоявший около прилавка, и занялся рассматриванием посуды. В это время с улицы вошел служащий в магазине Василий Владимирович Пегов и, раздевшись в задней комнате, прошел за прилавок. Через несколько времени Засыпкин вышел из магазина, забыв взять с собою сумку, отсутствие которой он вскоре заметил, вследствие чего тотчас же вернулся в магазин Леонтьева, но сумка, несмотря на поиски, не была найдена. Бывший в это время в магазине приказчик мещанин Иван Васильевич Иванов показал, что по уходе Засыпкина Пегов взял забытую последним сумку, ощупал ее и перенес в ванну, стоявшую в задней комнате. Вскоре после этого Пегов вышел из магазина в задние двери, через которые, как показал другой приказчик, верейский купеческий сын Владимир Степанович Глушков, он никогда до этого времени не выходил. Подозрение в похищении сумки пало на Пегова, вследствие чего судебным следователем тотчас же приняты меры к его разысканию. Узнав в загородном ресторане «Стрельна», что Пегов поехал с компанией в ресторан Дюссо, судебный следователь отправился в этот ресторан, из которого, однако, Пегов успел бежать, оставив свою шляпу и пальто. На другой день, то есть 5 октября, Пегов сам явился к судебному следователю в сопровождении своего тестя крестьянина Борисова.

На суде Пегов показал, что 4 октября 1872 года, заметив в магазине Леонтьева забытую сумку, он взял ее и вышел на улицу с целью догнать неизвестного человека и отдать ему сумку, но дорогой у него явилась мысль воспользоваться сумкой, почему он зашел к знакомому ему дворнику крестьянину Павлу Григорьеву, в квартире которого отпер сумку гвоздем, сказав, что ключ от нее им затерян.

Из похищенных Пеговым 50 тысяч рублей, часть которых последним была роздана его знакомым, а часть употреблена на покупку золотых вещей, судебным следователем были отысканы и возвращены по принадлежности Засыпкину 43 тысячи 564 рубля, а остальные деньги остались неразысканными.

XVIII

6 января 1872 года к занимавшемуся дисконтом векселей бывшему московскому купцу (ныне лишенному всех прав состояния) Петру Михайловичу Пономареву явился отставной поручик Константин Евгеньевич Голумбиевский вместе с прусским подданным Георгом Шнейдером с предложением купить у него, Голумбиевского, два векселя от имени дворянина Евгения Ивановича Пятово на имя штаб-ротмистра Сергея Петровича Смагина с его бланком, писанные от 19 ноября 1871 года, сроком на 4 месяца, на 1 тысячу рублей каждый, явленные у московского нотариуса Перевощикова. Усомнившись в подлинности этих векселей, Пономарев просил Голумбиевского отправиться с ним для справки к Пятово, но последнего Голумбиевский не застал дома. Тогда Пономарев предложил ему послать дворянина Мордовина с означенными векселями к нотариусу Перевощикову; на это Голумбиевский согласился, но векселей Мордовину не поверил, а взяв их у Пономарева, отправился сам с Мордовиным к Перевощикову. В контору нотариуса он, однако, войти не согласился и стал требовать от Мордовина отданные ему векселя, вследствие чего, по заявлению Мордовина и Пономарева, и был задержан. Предлагая Пономареву купить векселя, Голумбиевский просил с него за них 1 тысячу 500 рублей серебром, а на другой день обещал доставить таких векселей еще на 6 тысяч рублей. При задержании и составлении полицейского акта Голумбиевский утверждал, что предложенные им Пономареву векселя действительные и получены им от вдовы капитана Анны Михайловны Волковицкой. Записка последней о продаже ему векселей Пятово была найдена у него по обыску. 7 января того же 1872 г. вышеозначенные два векселя от имени Пятово на имя Смагина были найдены на улице Большой Дмитровке и доставлены Пятово, который представил их к возникшему о Голумбиевском следствию. Векселя эти, как в тексте, подписи Пятово, бланке Смагина, так и в явке нотариуса Перевощикова, оказались подложными. При этом обнаружилось, что те же самые векселя еще в конце декабря 1871 года и в начале января 1872 года Голумбиевский под именем Ромейко предлагал купить отставному подпоручику Сергею Каменеву и купцу Василию Занфлебену, которые также заподозрили подлинность векселей, почему их и не купили.

На суде Голумбиевский показал, что в декабре 1871 года, узнав о заключении в Московский тюремный замок Аркадия Верещагина, он пришел к нему и сообщил, что он может получить свободу, если внесет залог в 2 тысячи рублей. Верещагин захотел воспользоваться сделанным Голумбиевским сообщением и попросил его взять для сбыта составленные в замке подложные векселя от имени Пятово. Голумбиевский на это согласился и, получив от Верещагина векселя, старался продать их, как изложено выше, Пономареву. Заметив же, что подложность векселей обнаруживается, он подошел вместе с Мордовиным к квартире Перевощикова на Большой Дмитровке и находившиеся при нем векселя Пятово выбросил на улицу.

После составления полицейского акта Голумбиевский накануне ареста его следователем отправился в замок к Верещагину, которому и объяснил о случившемся при сбыте векселей Пономареву. Верещагин посоветовал ему найти такое лицо, которое за деньги согласилось бы взять на себя все это дело. Таким лицом, по указанию ныне уже осужденной и сосланной в Сибирь Марьи Петровны Миклашевской и при содействии близкой знакомой Голумбиевского Александры Евдокимовны Змиевой, оказалась Анна Михайловна Волковицкая; за обещанные ей 300 рублей она согласилась подписать написанную Миклашевской записку о передаче ею, Волковицкой, векселей Пятово Голумбиевскому. Отдавая ему эти векселя, Верещагин сказал, что они пойдут непременно, так как написаны от имени Пятово, известного своею состоятельностью. Кроме векселей Верещагин предлагал Голумбиевскому взять еще подложное свидетельство 2-го квартала Арбатской части о личности Пятово, но свидетельства этого Голумбиевский не взял. О составлении подложных векселей от имени Пятово, о передаче их Верещагиным Голумбиевскому и обо всех происходивших по этому поводу переговорах было хорошо известно содержавшемуся вместе с Верещагиным арестанту Плеханову. По обыску, произведенному 31 июля 1872 года судебным следователем 10 участка Москвы в Московском тюремном замке, у арестанта Леонида Константиновича Плеханова найдены были фальшивые печати нотариуса Перевощикова и конторы 2-го квартала Арбатской части (в районе которой в 1871—1872 годах проживал дворянин Пятово). По обыску у арестанта Верещагина найдены были: 1) клочок бумажки с надписью: «штабс-ротмистр Сергей Петрович Смагин»; 2) волосяная щеточка, вымоченная в синюю краску; 3) бутылочка с синею краскою; 4) оправленная в жесть подушечка, пропитанная синею краскою. Означенные предметы, по заключению спрошенных при следствии экспертов, резчиков, употребляются для приложения печатей.

По сличении почерков лиц и документов, имеющих какое-либо в деле значение, эксперты пришли к заключению о подложности их. Аркадий Николаевич Верещагин сознался в составлении подложных векселей от имени Пятово и в передаче их для сбыта Голумбиевскому, который просил составить или достать ему для этой цели подложные векселя. Зная Пятово за лицо состоятельное, Верещагин решил составить векселя от его имени; Голумбиевский же доставил сведения о Смагине, которого можно было означить векселедержателем. Сведения эти и были записаны Верещагиным на найденном у него клочке бумаги. На составленных в замке векселях он, Верещагин, написал бланк Смагина и в таком виде передал их Голумбиевскому. Печать нотариуса, приложенная к векселям, была заказана в замке, и затем Верещагин отдал ее на хранение Плеханову вместе с печатью конторы 2-го квартала Арбатской части, приготовленной для свидетельства личности Пятово. Впоследствии Верещагин, оставаясь при прежнем своем сознании в подложном составлении векселей от имени Пятово, выразившемся в написании на них бланка Смагина, в совершенное изменение прежних своих показаний в других их частях стал утверждать, что векселя писал не Плеханов, а Лонцкий; Плеханову же было только известно о совершении этого преступления. Лонцкий писал текст векселей и нотариальную явку, а самую подпись Пятово сделал по просьбе его, Верещагина, арестант дворянин Николай Ястржембский. По обнаружении подлога векселей при сбыте их Голумбиевским Верещагин, будучи уже привлечен к следствию, не захотел по чувству товарищества выдать Лонцкого, а нашел в замке арестанта Плеханова, который, также из желания помочь своему товарищу Лонцкому, согласился ложно принять на себя составление векселей от имени Пятово. Кроме того, Плеханов при этом руководствовался также желанием вместо Западной Сибири, в которую он ссылался по судебному приговору, попасть в Восточную Сибирь, где, по его и Верещагина мнению, гораздо лучше. Согласно с таким уговором он, Верещагин, и дал прежние свои показания. Печати, найденные в замке судебным следователем 10 участка, принадлежали Лонцкому. Арестант Сушкин, также по соглашению с Верещагиным, ложно принял на себя подделку этих печатей; в действительности же они хотя и были подделаны в замке, но другим лицом. Само составление векселей от имени Пятово происходило в камере, занимаемой Лонцким и Плехановым, в присутствии и с ведома последнего. То же показывал и Плеханов, который был очевидцем того, как Верещагин и Лонцкий в камере последнего и его, Плеханова, составляли подложные векселя и прикладывали к ним печати. Лонцкий, спрошенный на месте ссылки в Иркутске, показал, что Верещагин и Плеханов оговорили его ложно вследствие отказа его дать им денег. Во время содержания его в Городской части, 23 апреля 1873 года, к нему два раза приходил Голумбиевский с требованием дать ему 100—300 рублей и с поручением Верещагина заявить ему, Лонцкому, что в случае его отказа он будет замешан во вновь возникшее дело о подложных векселях Пятово. На все требования Голумбиевского и принесенное им письмо Верещагина он, Лонцкий, отвечал решительным отказом, почему и последовал оговор его со стороны Верещагина и Плеханова. Голумбиевский показал, что к Лонцкому в Городскую часть он ходил по поручению Верещагина за получением какой-то суммы, которую Лонцкий и обещал ему за устранение его от дела о векселях Пятово; суммы этой Голумбиевский от Лонцкого не получил. Кроме того, Голумбиевский, между прочим, показал, что, находясь со Змиевой в коротких отношениях, он пред самою продажею векселей Пятово Пономареву жил у нее на квартире. У Змиевой он встречался и с Миклашевской, с которой Змиева вела какие-то таинственные переговоры; они высказывали намерение совершить разные преступления. В конце 1871 года Змиева начала советовать Голумбиевскому сбыть находившийся у нее в руках вексель Чебыкина с бланком вдовы майора Карьевой и спросила его, не знает ли он, Голумбиевский, кого-либо в тюремном замке, кто бы мог превратить вексель этот в нотариальный. Узнав от Голумбиевского, что он хорошо знает в замке Верещагина, она послала его к последнему. Результатом переговоров Голумбиевского с Верещагиным о составлении и сбыте какого-либо векселя было получение им векселей Пятово. О подложности этих векселей Змиевой было известно, и она перед попыткою сбыта их Пономареву даже мяла их в руках, чтобы они не казались слишком новыми. Переговоры Голумбиевского с Мордовиным о покупке векселей Пятово происходили в квартире Щедриных, матери и сестры Змиевой, с ее ведома и в ее присутствии. У нее же и при ее и Миклашевской посредстве устроено было для скрытия обнаружившегося подлога принятие Волковицкою на себя передачи векселей Пятово Голумбиевскому. На другой день по заарестовании Голумбиевского следователем, к последнему явилась женщина, назвавшая себя вдовою купца Анною Васильевною Смирновою, живущею на Тверской части, 3-го квартала, в доме графини Толстой, и просила допустить ее до свидания с Голумбиевским. Между тем при производстве того же 16 января обыска на Тверской части 4-го квартала, в доме Бронникова, в квартире Александры Евдокимовны Змиевой, она оказалась тою самою личностью, которая являлась к следователю для свидания с Голумбиевским под ложным именем Смирновой и указала свой ложный адрес. По обыску, произведенному у Голумбиевского 16 января 1872 года, при нем между прочим найдено было подложное отношение смотрителя Московского губернского тюремного замка на его бланке без числа и номера к дочери титулярного советника Екатерине Матвеевне Соколовой о том, чтоб она выдала смотрителю через его помощника хранящиеся у нее вещи, взятые Леонидом Константиновичем Плехановым посредством обмана у помощника Морозова. В отношении этом смотритель предваряет Соколову, что в случае невыдачи его вещей он сообщит судебному следователю о возбуждении против нее уголовного преследования. К отношению приложена подписка Плеханова о нахождении упомянутых вещей у Соколовой. По заключению экспертов, почерк, которым написано вышеозначенное отношение, имеет большое сходство с почерком Плеханова. Голумбиевский показал, что во время посещения им тюремного замка Плеханов дал ему вышеупомянутое подложное отношение с просьбою сходить к любовнице Плеханова Соколовой и получить от нее по этому отношению вещи, которые, по словам Плеханова, он скрыл от следователя, производившего о нем следствие, и отдал Соколовой на сохранение. Поручения Плеханова он, Голумбиевский, не исполнил, но подложное отношение с подпиской оставил у себя. На суде Плеханов и Верещагин точно так же значительную часть своей вины свалили на сосланного в Сибирь Лонцкого, который в прочитанном показании сам себя называет «великим маэстро по части фальшивых документов», подделавшим 5 разных подписей на своем аттестате, способным писать почерком «мелким, крупным, разгонистым, сжатым». Верещагин сознался, что он написал лишь бланк Смагина, а что самые векселя были написаны Лонцким.

XIX

30 января 1873 года к проживающему в Лефортовской части, 1-го квартала, купцу Сергею Ивановичу Яфа поступил в услужение человек, назвавший себя московским мещанином Петром Михайловичем Бобком и представивший в удостоверение своей личности паспорт на это имя, выданный за № 1515 из Московской мещанской управы с отсрочкою на месяц от 31 января 1873 года и приложенною к ней печатью, а также два аттестата, выданные Бобку Толмачевым и генералом Окороковым. При поступлении на службу к Яфа Бобок сказал служащим у него Петру Васильеву и Науму Пахомову, что для получения денег на взятие из Мещанской управы вышеупомянутого паспорта он, Бобок, заложил свой фрак у купца Полиевкта Чистякова. 3 февраля рано утром назвавшийся Бобком, послав дворника господина Яфа Владимира Савельева в аптеку за лекарством под предлогом внезапной болезни Яфа и таким образом удалив Савельева от ворот, похитил из квартиры Яфа шубу, носильное платье, серебряные и разные другие вещи, всего на сумму до 600 рублей, и скрылся. 8 февраля с аттестатами на имя Бобка от Толмачева и Окорокова был задержан отставной поручик Константин Евгеньевич Голумбиевский, который и оказался тою самою личностью, которая нанялась к Яфа под именем Бобка и совершила у него кражу. Он жил по реверсу, выданному судебным следователем на месяц, по которому нельзя было найти никакого места, а к родным и знакомым он обращаться не смел; оставалось решиться на преступление. В трактире Голумбиевский прочитал объявление купца Яфа, что ему требуется лакей и в то же время садовник. «Ботанику,— говорит подсудимый,— я знал, а лакеев сам имел». На замечание Яфа, что паспорт просроченный, Голумбиевский отвечал, что он был в больнице, но что он послал в общество за отсрочкой. Яфа дал ему несколько денег на выправку отсрочки, которую Голумбиевский написал сам, принес ее к Яфа и был допущен к исполнению лакейских обязанностей. По словам потерпевшего Яфа, его новый лакей всегда говорил «ваше высокоблагородие», просил хозяина ложиться спать и выражал уверенность, что Яфа еще не успеет встать, «как он все отлично уберет». Ранним утром Голумбиевский забрал, что мог, у Яфа и вышел из квартиры. Но ворота оказались запертыми. Тогда Голумбиевский разбудил дворника и, написав на бумажке какое-то успокоительное лекарство и касторовое масло, сказал, что хозяин болен и нужно пойти в аптеку. Сторож ушел в аптеку, а Голумбиевский, приняв на себя обязанность постоять у ворот, надел на себя Яфовскую шубу, шапку, очки, взял в руки трость, вышел на улицу и скрылся.

Похищенные вещи Голумбиевский заложил, между прочим, подсудимому Чистякову от имени Бакендорфа; в двух продажных расписках, которые обыкновенно берутся у Чистякова, подсудимый расписался в одной «Бакендорф», а в другой просто «генерал», так как, по замечанию подсудимого, ему было известно, что у закладчиков главное — вес и цена, а фамилия ничего не значит.

3 февраля 1873 года, немедленно по обнаружении кражи у Яфа и исчезновении мнимого Бобка, конторщик потерпевшего Петр Васильев, узнав от Бобка о закладе им вещей у Чистякова, отправился к последнему и подал ему от себя заявление обо всех обстоятельствах кражи у Яфа с подробною описью похищенных вещей. По просьбе Васильева Чистяков обещал в случае заклада ему каких-либо из этих вещей тотчас же задержать принесшего их и дать о том знать Васильеву. Такое предупреждение Васильевым Чистякова не отвергается и этим последним, с тем лишь различием, что, по словам обвиняемого Чистякова, Васильев ему вещей, похищенных у Яфа, не описывал. 16 апреля 1873 года у купца Полиевкта Харлампиевича Чистякова были найдены и отобраны похищенные у Яфа Голумбиевским два серебряных кубка и такие же солонка и стаканчик, всего на сумму 83 рубля 60 копеек. По объяснению Чистякова, вещи эти были куплены им незаведомо крадеными у человека, назвавшегося Бакендорфом. Означенного человека Чистяков признал в Голумбиевском, причем показал, что найденные у него вещи Яфа Голумбиевский вместе с другим неизвестным лицом заложил ему за 32 рубля в самый день кражи у Яфа, а затем через неделю Голумбиевский, получив еще 3 рубля, уже продал ему эти вещи. На суде Голумбиевский во всем чистосердечно сознался.

XX

17 ноября 1872 года дворянин Аркадий Владимирович Иванисов (ныне умерший) представил судебному следователю билет на вклад в 10 тысяч рублей Московского купеческого банка, выданный 15 октября 1871 года сроком на два года и будто бы полученный им в Московском трактире Гурина. Билет этот оказался переделанным из действительного билета меньшей стоимости. Ввиду заявления Иванисова о том, что он может открыть сбытчиков и подделывателей такого рода билетов и что ему для этого необходимо посещать арестанта, содержащегося в Московском губернском тюремном замке, Александра Тимофеевича Неофитова, и в Басманной части — Аркадия Николаевича Верещагина, ему, Иванисову, была предоставлена возможность входить в сношения с названными лицами как бы от себя, но под наблюдением назначенных для этого лиц, с целью получить банковые билеты, которые, по объяснению Иванисова, переделываются в Московском тюремном замке и оттуда сбываются. Волоколамский купеческий сын Александр Иванович Лазарев отправился вместе с Иванисовым в замок, где последний сначала познакомил его с Неофитовым под видом лица, желающего принять на себя защиту на суде кого-либо из арестантов, а затем объяснил Неофитову, что Лазарев согласен заложить полученные из замка билеты Рождественскому (лицо вымышленное). После продолжительных переговоров с Неофитовым Иванисов получил от него записку о том, чтобы он приехал в замок 4 февраля 1873 г., так как «защита готова». Вследствие этого Иванисов был отправлен в замок под наблюдением полицейского унтер-офицера Федора Чеботникова и по возвращении представил следователю полученный им от Неофитова переделанный вкладной билет Волжско-Камского коммерческого банка в 7 тысяч 300 рублей от 2 апреля 1872 года. Означенный билет Иванисов обещал передать Лазареву и добытые через него 2 тысячи рублей доставить Неофитову. 12 февраля 1873 года Иванисов и Лазарев получили в Московском тюремном замке от Неофитова и представили к следствию переделанный билет Московского купеческого банка в 60 тысяч рублей от 20 ноября 1862 года на предъявителя. Билет этот Лазарев взял у Неофитова для сбыта в контору какого-то указанного Иванисовым еврея. В обеспечение сбыта билета Иванисов выдал Неофитову расписку. Передача Неофитовым Лазареву и Иванисову вышеозначенных двух билетов в 7 тысяч 300 рублей и 60 тысяч рублей удостоверяется показаниями умершего обвиняемого Иванисова, свидетелей Лазарева и Чеботникова, а также приложенными к делу записками Неофитова к Иванисову. Из данных этих оказывается, что Неофитов, принимая Лазарева за лицо, желающее принять на себя сбыт переделанных билетов, вел с ним в присутствии Иванисова подробные переговоры об этом сбыте, причем из слов его можно было прямо заключить, что билеты подделываются и переделываются в тюремном замке, и он, Неофитов, получает их для сбыта от самих подделывателей. Неофитов между прочим предложил Лазареву поступить через его посредство на службу в один банк для того, чтобы похитить из него известную книгу и тем скрыть следы преступления. Сбывая переданные билеты ему, Неофитов, по словам Иванисова, называл их крадеными. За билет Волжско-Камского банка в 7 тысяч 300 рублей Лазарев отдал Неофитову девять купленных Иванисовым в конторе Марецкого 5-процентных банковых билетов, всего на 1 тысячу рублей. В получении билета с уплатою за него означенных 1 тысячи рублей наличными деньгами и 2 тысяч рублей впоследствии Лазарев выдал Неофитову расписку, подписанную вымышленным именем Рождественского. Все переговоры Неофитова с Иванисовым и Лазаревым и передача билетов происходили в часы свиданий арестантов с посторонними лицами, частью в комнате с решеткой, назначенной для этих свиданий, а частью в самой конторе тюремного замка. Иванисов, находившийся в то время под домашним арестом, незадолго перед тем содержался в замке и притом в одной камере с Неофитовым, который поэтому относился к нему с полным доверием и, по-видимому, в отрекомендованном ему Лазареве не подозревал намерения обнаружить сбыт переделанных билетов. 3 августа 1873 года лишенный по суду всех особенных прав состояния Иосиф Карлович Матусевич, ныне умерший, представил следователю весьма неискусно переделанный билет Промышленного банка в Москве на сумму 10 тысяч рублей сроком по 20 июля 1873 года. По объяснению Матусевича, билет этот был получен им через содержащегося в Басманской части Аркадия Верещагина, который, сделав в Промышленный банк вклад в 100 рублей, полученный из Банка билет отдал ему, Матусевичу, для переделки и сбыта. В квартире Матусевича этот билет был переделан в 10 тысяч рублей неизвестным Матусевичу лицом, которого с этой целью прислал к нему Верещагин, сделавший на билете во избежание присвоения его Матусевичем собственноручную подпись. Переделкою билета Верещагин остался весьма недоволен; все старания как его, так и Матусевича сбыть билет остались безуспешными, причем Матусевич, заметив, что Верещагин собирается выдать его с билетом судебному следователю 3 участка Москвы, решился сам представить билет судебному следователю 1 участка Москвы, в производстве которого уже находилось дело о переделке таких билетов. Вследствие изъявленного Матусевичем согласия вместе с содержащимся в Городской части арестантом Леонидом Плехановым оказывать содействие к получению из Московского тюремного замка переделываемых там банковых билетов он был неоднократно отправляем в замок под наблюдением помощника надзирателя Ионина с письмами и поручениями от Плеханова, а также и прямо от себя для того, чтобы заказать в замке и затем получить какие-либо переделанные билеты. Перед одним из последних таких отправлений Матусевича в замок, 14 сентября 1873 года, у него был произведен обыск, по которому у него под поясом найден был заклеенный сверток; в свертке этом оказался билет Московской сохранной казны 1873 года с явно вытравленным означением номера, числа, месяца, заложенного предмета, его оценки и суммы, выданной в ссуду. На вытравленных местах билета остались желто-оранжевые пятна. Привлеченный уже к делу в качестве обвиняемого Матусевич объяснил, что означенный билет он получил в замке 7 сентября 1873 года от арестанта Павловского, в свою очередь, получившего его от занимающегося сбытом переделанных билетов арестанта Зильбермана. По заказу Матусевича все наиболее важные места на билете были вытравлены, и уже в таком виде он к нему был доставлен. По сведениям, доставленным к делу Московским купеческим, Волжско-Камским и Промышленным банками, оказывается: 1) билеты Купеческого банка в 60 тысяч и 10 тысяч рублей переделаны из таковых же билетов другой стоимости, но какой именно, в точности определить невозможно. В этих билетах действительны только подписки должностных лиц банка, все же остальное переделано или написано вновь по вытравленным местам, и притом рукой, во многих отношениях неумелою, без соблюдения некоторых действующих в банке приемов при надписании билетов; 2) билет Волжско-Камского банка в 7 тысяч 300 рублей переделан из билета в 100 рублей, выданного 2 декабря 1872 года на имя неизвестного; в билете этом переделано или вновь написано все, кроме подписей должностных лиц; 3) билет Промышленного банка в 10 тысяч рублей переделан из билета в 100 рублей, выданного 24 июля 1873 года на имя неизвестного; в билете этом переделано и написано вновь все, кроме подписей должностных лиц, а также обозначения книги и листа.

Осмотром книг Московского купеческого банка за 1870—1872 года, содержащих обрезки выданных из банка билетов, обнаружено, что вышеозначенные переделанные билеты как по форме обрезов, так и по другим характеристическим признакам, пятнам, росчеркам и т. д., совершенно соответствуют: билет в 60 тысяч — обрезку от билета в 100 рублей, выданного 20 ноября 1872 года, билет в 10 тысяч рублей — обрезку от билета также в 100 рублей, выданного 15 сентября 1872 года — оба на предъявителя. По химическому исследованию билетов Купеческого банка в 10 тысяч рублей, Промышленного банка в 10 тысяч рублей и Ссудной казны оказалось, что все эти билеты были подвергнуты вытравлению, причем для вытравления билета Ссудной казны была употреблена кислота. При производстве предварительного следствия обвинение в переделке и сбыте переделанных банковых билетов пало на арестантов Московского тюремного замка, уже осужденных и приговоренных к разным наказаниям,— Александра Тимофеевича Неофитова, Леонида Константиновича Плеханова, Валентина Николаевича Щукина и Андрея Макаровича Сидорова, а обвинение в одном только сбыте переделанных билетов — на арестантов Константина Карловича Зильбермана, Аркадия Николаевича Верещагина и на бывших на свободе Константина Огонь-Догановского и Александру Казимировну Щукину. Сверх обстоятельств, изложенных выше и независимо от нижеприведенных объяснений обвиняемых к изобличению их следствием, обнаружены такие данные.

По обыску у арестанта Андрея Макаровича Сидорова в камере его и столе с его вещами были найдены: 1) коробка с сандараком и тряпочкой; 2) маленький пузырек с бесцветной жидкостью и белым осадком; 3) пустой пузырек с сильным запахом хлора; 4) два пузырька с неизвестными жидкостями; 5) горшок с разведенным рыбьим клеем; 6) кусок такого же клея; 7) записки и счеты, в которых упоминается о хлористой извести, рыбьем клее, едком кали, английском мыле и стальных опилках, а также о составе из этих веществ. По обыску у обвиняемого Матусевича в его квартире найдена была склянка с хлоровою водой и кисточка. По заключению медицинской конторы, в предметах, найденных у Сидорова, оказались остатки или признаки: хлористой извести, щавелевой кислоты и селитряной кислоты — веществ, употребляемых для вытравления написанного на бумаге чернилами. Из того же заключения видно: а) что сандарак, между прочим, употребляется для натирания тех мест бумаги, с которых написанное соскоблено, с целью предупредить расплывание вновь написанного; б) что рыбьим клеем намазывают вытравленные на бумаге места, также для того, чтобы вновь написанное не расплывалось. По обыску в камере арестанта Неофитова под церковью в Московском тюремном замке между бумагами его найдены были упомянутые выше расписки, выданные ему при получении от него билетов,— две Иванисовым и одна Лазаревым от имени Рождественского. Из приложенных к делу фотографических снимков с тайной переписки между арестантами Неофитовым, Иванисовым и Верещагиным, а также с писем Неофитова к Верещагину и Верещагина к Шпейеру и Жеребцовой видно, что между тремя первыми происходили переговоры о предприятии, которое должно было доставить им деньги. К делу приложено письмо за подписью К. З., написанное к Матусевичу, по его словам, Зильберманом. В этом письме Зильберман просит деньги передать ему в чае, а билет обещает передать в грязном белье. По сличении почерков, которыми написаны билеты Купеческого банка в 60 тысяч рублей и 10 тысяч рублей, Волжско-Камского банка в 7 тысяч 300 рублей и Промышленного банка в 10 тысяч рублей как между собою, так и с почерками обвиняемых, эксперты пришли к заключению: 1) что все билеты в означении прописью суммы писаны одной рукою; 2) что почерк этой руки имеет сходство с почерком Сидорова. Спрошенные при следствии в качестве свидетелей арестанты, содержавшиеся в Московском тюремном замке и при частных домах в период обнаружения переделки билетов, показали: Василий Яковлевич Самохвалов, что переделкой билетов в тюремном замке занимались Неофитов, Плеханов и Щукин, о чем последний сам говорил свидетелю и даже показывал ему два переделанных билета Волжско-Камского банка в 60 тысяч рублей и 40 тысяч рублей. Билеты эти Щукин передал жене своей Александре Казимировой, приходившей к нему в замок. Один из переделанных билетов Неофитов, Плеханов и Щукин сообща сбыли кому-то перед самым обнаружением переделки. Узнав о ней, Неофитов и Плеханов стали требовать со Щукина 700 рублей за то, чтобы устранить его от дела, но Щукин денег этих им не дал и о предложении их тогда же заявил многим лицам в замке. Кроме поименованных лиц, билеты переделывал и Андрей Сидоров, чему свидетель был очевидцем. Для переделки Сидоров сначала намазывал места, назначенные для вытравления, кислотой с сандараком, затем смачивал их водой и тер хлористою известью, после чего на билете не оставалось никаких следов чернил; потом билет просушивался, вытравленные места покрывались рыбьим клеем и по ним уже Сидоров вписывал новый текст билета.

Переделанные таким образом билеты Сидоров сбывал вместе с Зильберманом, причем последний жаловался, что тот мало платит ему за работу. После возбуждения настоящего дела Щукин через посланного неизвестного человека убеждал свидетеля отказаться от данных им показаний, а Александра Щукина уговаривала арестанта Дмитрия Михеева дать благоприятное для мужа ее показание, за что и заплатила ему в присутствии свидетеля. По указаниям, сделанным Самохваловым, в камере Андрея Макаровича Сидорова произведен был обыск. Николай Филиппович Угольников: летом 1873 г. Сидоров показывал ему бумагу, похожую на билет, и говорил, что если это они пропьют, то и «еще будет». Михаил Иванович Муравлев и Кузьма Иванович Говоров: в декабре 1872 года Щукин показывал Муравлеву банковый билет в 60 тысяч рублей и предлагал ему купить его или принять в залог. Константин Евгеньевич Голумбиевский: слышал от Щукина, что у него во время обыска в замке был зашит в подушке отлично сделанный фальшивый банковый билет в 24 тысячи рублей. Арон Машкович: в конце августа 1873 года Плеханов, переведенный из тюремного замка и содержавшийся вместе со свидетелем в Городской части, показывал ему поддельный банковый билет в 7 тысяч 300 рублей и просил его найти купца еврея, которому можно было бы сбыть этот билет. Николай Михайлович Страхов: в октябре 1872 года, когда по тюремному замку прошел слух, что смотритель будет делать в замке обыск, Зильберман прибежал к свидетелю во дворянскую камеру (в которой обыкновенно обыска не производили) и, отдавая ему сложенную и завернутую бумагу, просил ее спрятать. Бумага эта, как в этом удостоверился свидетель, возвративший ее Зильберману после обыска, оказалась билетом Волжско-Камского банка в 7 тысяч 300 рублей. Григорий Николаевич Анненский: в 1873 году, во время содержания его при Арбатской части вместе с Верещагиным и Щукиным, между последними происходил слышанный свидетелем разговор, во время которого Щукин просил Верещагина помочь ему прикончить дело, для чего найти лицо, согласное за недорогую цену взять на себя подделку и переделку банковых билетов. Михаил Михайлович Энгельгардт и Алексей Иванович Бурмистров: в тюремном замке в конце 1872 года и в начале 1873 года ходили общие слухи о том, что Неофитов и Щукин занимаются подделкой и переделкой банковых билетов, а Плеханов и Зильбермаи по сбыту этих билетов состоят сводчиками. Свидетелю Бурмистрову арестант Муравлев говорил о том, что Щукин предлагал ему купить поддельный банковый билет в 60 тысяч рублей, сам же Щукин говорил свидетелю, что Неофитов требует с него, Щукина, 800 рублей и в случае отказа грозит припутать его к делу о билетах. Василий Ильич Топорков: осенью 1872 года, вскоре по освобождении его из тюремного замка, он стал посещать содержавшегося там Верещагина, который рассказал ему о том, что в замке искусно подделываются и переделываются всякого рода банковые билеты, акции, облигации и другие документы, удобные для сбыта через посетителей, предложил ему, Топоркову, получить фальшивый банковый билет в 10 тысяч рублей, а по этому билету деньги из Козловского банка. Желая обнаружить сбыт таких билетов, Топорков продолжал переговоры с Верещагиным, который вскоре заболел и, отправляясь в больницу, поручил переговоры с Топорковым Плеханову. Последний также сообщал Топоркову сведения о подделке билетов в тюремном замке. Дмитрий Васильевич Макеев: в декабре 1872 года он видел у Щукина банковый билет в 24 тысячи рублей. Щукин часто бывал у Неофитова в камере его под церковью. Там они в присутствии свидетеля рассматривали какие-то банковые билеты, причем говорили ему, Макееву, чтобы он о виденном им никому не сообщал. Банковый билет в 60 тысяч рублей свидетель видел у Неофитова. В феврале 1873 года Плеханов сказал свидетелю, что с банковым билетом в 60 тысяч рублей кто-то попался и просил Макеева принять на себя всю вину в переделке банковых билетов, заявив при этом следователю, что билет в 60 тысяч рублей он подделал сам, а билет Волжско-Камского банка в 7 тысяч 300 рублей передал Плеханову не за подделанный, а за похищенный. За принятие на себя означенной ответственности Плеханов обещал Макееву денег и хотел дать ему один билет для того, чтобы его нашли при обыске. На предложение Плеханова Макеев сначала согласился, так как он приговорен за подстрекательство на убийство к ссылке в каторжные работы и ему безразлично взять на себя подделку билетов. Александра Казимирова-Щукина, встретив свидетеля в канцелярии следователя, просила его не показывать на ее мужа, за что обещала ему денег и тут же дала ему 1 рубль. Иван Семенович Лайшевцев со слов Макеева подтвердил приведенное показание его о подговоре его, Макеева, Плехановым принять на себя ответственность за подделку банковых билетов.

Андрей Иванович Кудрин, осужденный по делу о скопцах Кудриных и др.: в 1871 году в Московском тюремном замке в камере Неофитова часто собирались Плеханов, Верещагин и Иванисов, занимаясь какими-то бумагами, похожими на банковые билеты. В замке происходила переделка билетов, которые оттуда сбывались разными путями. Перед Политехническою выставкой 1872 года в замке были устроены мастерские, которыми заведовал Иванисов; в мастерских этих и происходила переделка билетов посредством щавелевой кислоты, едкого кали и рыбьего клея. Банковые билеты свидетель видел и у Неофитова и у Иванисова. Летом 1873 года, во время содержания свидетеля вместе с Верещагиным в Басманной части, к Верещагину приходил Матусевич, и они вместе устраивали переделку билета в 100 рублей в билет на 10 тысяч рублей. С этой целью Верещагин взял у свидетеля 100 рублей и внес их в Промышленный банк, а полученный оттуда билет передал Матусевичу, который принес этот билет уже переделанным. Посредством этого билета Верещагин и Матусевич хотели обмануть следователей, доставив им этот билет под видом обнаружения подделки, и получить за это деньги. Пафнутий Пафнутьевич Тюрин (оговоренный Плехановым и Матусевичем в подделке банковых билетов, но освобожденный от преследования за недостатком улик): Щукин говорил ему, что Неофитов и Плеханов требуют с него 700 рублей за устранение его от дела об этой подделке. Макеев же подробно рассказывал свидетелю о подговоре его Неофитовым и Плехановым к принятию на себя виновности в подделке. Плеханов вел с Тюриным и Зильберманом переговоры о переделке билетов, для чего он хотел добыть от арестанта Судзиловского находившийся у него билет Купеческого банка в 100 рублей, который и переделать. Сверх изложенного, переделка банковых билетов и сбыт их разъясняются следующими показаниями посторонних свидетелей (не арестантов). Из показаний помощника квартального надзирателя Александра Николаевича Ионина видно, что он сопровождал в тюремный замок Матусевича, который взялся получить из замка переделанные билеты и представить их надлежащей власти. Матусевич имел свидания, между прочим, с Зильберманом и говорил, что получил от него билет Ссудной казны. По удостоверению помощника смотрителя тюремного замка Алексея Мудрова, в 1873 году Неофитов был не особенно близок с арестантами Макеевым и Зильберманом. Из показаний купца Дмитрия Ивановича Калинина видно, что в марте 1874 года Андрей Сидоров, уже освобожденный из тюремного замка, предлагал ему доставить для сбыта подделанные банковые билеты. Причетник церкви Московского тюремного замка Михаил Иванович Озерецковский показал, что зимою 1873 года арестант Плеханов просил его разменять принадлежавшие ему, Плеханову, 5-процентные банковые билеты — два по 150 рублей и три по 100 рублей. Билеты эти свидетель разменял в конторе Волкова и полученные за них деньги отдал Плеханову.

Из показания свидетеля Лазарева, счета из конторы Марецкого на имя Иванова и сведений, доставленных к делу конторою Волкова, оказывается, что билеты, размененные Озерецковским по поручению Плеханова, те самые, которые были куплены Ивановым в конторе Марецкого и которыми они, Иванов и Лазарев, заплатили Неофитову за полученный от него переделанный билет Волжско-Камского банка в 7 тысяч 300 рублей. Из показания арестанта Тюрина, между прочим, видно, что Неофитова и Щукина в замке посещал Огонь-Догановский, который даже был шафером на свадьбе Щукина, совершившейся в церкви замка. Дворянин Владимир Васильевич Михайлов, служивший в конторе Огонь-Догановского по коннозаводству, объяснил, что зимою 1872 и 1873 года (по первому показанию Михайлова — до Рождества Христова 1872 года, а по второму — в январе 1873 года) Щукин письмом пригласил Огонь-Догановского к себе в замок, куда тот и ездил два раза вместе со свидетелем, остававшимся при лошади. В последнее из этих посещений Огонь-Догановский вышел из ворот замка вместе с Александрою Щукиной, с которою заходил в дом Клюгиной. Возвратившись оттуда к свидетелю, ожидавшему на улице, Догановский показал ему вышеозначенный билет Московского купеческого банка в 60 тысяч рублей, сказав, что получил его от Щукина, который просил его, Догановского, билет этот разменять или заложить, причем из вырученных денег удержать должные Щукиным Догановскому 5 тысяч рублей. Рассмотрев вместе с Михайловым этот билет и высчитав по нему проценты, Догановский нашел, что таковых накопилось на сумму более 20 тысяч рублей. Заподозрив, что билет этот краденый, Догановский не захотел оставлять его у себя и разменивать, а отдал его Александре Казимировой-Щукиной. Показаниями свидетелей, служивших в учрежденной Огонь-Догановским конторе по коннозаводству, Ивана Арсентьевича Благовещенского, Петра Никитина, отца его Никиты Петрова, Ивана Алексеевича Загонова, Александра Алексеева, жены его Прасковьи Ульяновой, Фаустина Михайлова, Оттмар-Штейна и Глеба Павлова удостоверяется, что в начале 1873 года Огонь-Догановский с целью успокоить служащих своей конторы, которые требовали у него жалованья, и, усматривая в действиях его все признаки обмана, беспокоились о внесенных ему залогах, показывал им билет Московского купеческого банка в 60 тысяч рублей, утверждая, что билет этот действительный, и предлагал разменять его. Губернский секретарь Сергей Сергеевич Ловейко, служивший в конторе Долгорукова, объяснил, что Огонь-Догановский показывал ему банковый билет в 60 тысяч рублей и говорил, что билет этот у него в залоге до июля и что за безвестным отсутствием залогодателя он билет разменять не может. Обвиняемые Александр Тимофеевич Неофитов, Леонид Константинович Плеханов, Аркадий Николаевич Верещагин и Валентин Николаевич Щукин, не сознаваясь в переделке и сбыте переделанных банковых билетов, взаимно оговаривая друг друга, в своих пространных, нередко противоречивых показаниях, объяснили: Неофитов: Верещагин неоднократно предлагал ему заняться сбытом переделанных в замке банковых билетов, но он, Неофитов, зная Верещагина за человека крайне не трезвого поведения, никогда бы не согласился вступить с ним в какое бы то ни было серьезное дело. Затем по предложению Иванисова он, Неофитов, взял на себя содействие к обнаружению переделки билетов в замке, для чего добытые им такого рода билеты передал Иванисову и Лазареву, зная, что они явились к нему по поручению следователя. Из этих билетов билет Волжско-Камского банка в 7 тысяч 300 рублей он получил от Плеханова, который добыл его от арестантов Тюрина и Сушкина также с целью способствовать открытию преступления. Другой же билет Купеческого банка в 60 тысяч рублей он, Неофитов, получил от Щукина для залога, причем Щукин билет этот выдал не за переделанный, а за похищенный. На первом допросе Неофитов показал, что оба вышеозначенных билета он получил от Плеханова. Плеханов на первых допросах: билет Волжско-Камского банка он получил для сбыта от Тюрина не за переделанный, а за похищенный, и затем билет этот передал Неофитову, с которого и получил деньги. На последующих допросах до конца следствия Плеханов утверждал, что приведенное показание им ложно и дано им по просьбе и указаниям Неофитова, который имел на него, Плеханова, так же как и на Верещагина и Щукина и некоторых других арестантов весьма сильное влияние. Никакого билета он, Плеханов, от Тюрина не получал и Неофитову не передавал. Вскоре после возбуждения настоящего дела Неофитов рассказал ему, что два находившихся у него подложных банковых билета попали в руки следователя, и он, Неофитов, должен быть привлечен к возникающему следствию. Для устранения такого своего привлечения Неофитов упросил его, Плеханова, во-первых, уговорить Дмитрия Макеева принять на себя переделку и сбыт билета в 60 тысяч рублей; во-вторых, ложно сознаться следователю в сбыте другого билета в 7 тысяч 300 рублей, причем сказать, что он, Плеханов, получил этот билет от Тюрина не за поддельный, а за похищенный.

По словам Неофитова, наказание за означенное преступление не может превышать того, к которому Плеханов уже приговорен судом. К исполнению своей просьбы Неофитов побудил его, Плеханова, главным образом обещанием устроить ему освобождение из-под стражи как лицу, сознавшемуся в сбыте интересующих судебную власть билетов и могущему обнаружить их подделывателей. Билет Купеческого банка в 60 тысяч рублей Плеханов видел у Щукина, который часто запирался с Неофитовым в его камере; Верещагин участвовал в сбыте переделанных билетов; десятитысячный билет Промышленного банка, переделанный им через Матусевича из билета в 100 рублей, Верещагин хотел подделать под один из билетов, похищенных у генерала Фролова, и сбыть его за деньги для новых розысков потерпевшему Фролову и судебному следователю Победимову. Тюрин занимался подделкою билетов в замке, а Зильберман комиссионерствовал по этому делу. Тюрину он, Плеханов, заказал переделать билет из 100-рублевого банкового билета, находившегося у арестанта Судзиловского. На приобретение этого последнего билета Плеханов дал Зильберману 45 рублей, но билета не получил. 5-процентные банковые билеты, данные им, Плехановым, для размена Озерецковскому, были получены от Неофитова, но не за сбытый билет, а просто с просьбою устроить размен их через кого-либо из знакомых. Щукин лично занимался подделкою и переделкою билетов, которые сбывал через посещавших его жену Александру Казимирову и Огонь-Догановского. Жидкости и вообще снадобья, необходимые для вытравления и переделки билетов, Щукину доставляла его жена. Он отдал ей билет Купеческого банка в 60 тысяч рублей в присутствии Плеханова. Вообще, все показания Плеханова представляют прямой оговор в переделке и сбыте переделанных банковых билетов Неофитова, Верещагина, Тюрина, Щукиных, Зильбермана и некоторых других. Верещагин: во время содержания своего в Басманной части в 1873 г. действительно по уговору с Иванисовым и Матусевичем устроил переделку принадлежащего ему 100-рублевого билета Промышленного банка в билет на 10 тысяч рублей с целью подделать один из билетов, похищенных у генерала Фролова, и тем ввести в заблуждение как потерпевшего, так и судебного следователя Победимова, с которых и получить деньги. В Московском тюремном замке по мысли и указаниям Неофитова и под его непосредственным руководством были правильно организованы подделка, переделка и сбыт подделанных и переделанных банковых билетов. В преступлениях этих принимали участие, кроме Неофитова, в качестве главного деятеля, Щукин, Тюрин и Андрей Сидоров — в качестве подделывателей, Плеханов и Зильберман (в замке), а Щукина и Огонь-Догановский (вне его) — в качестве сбытчиков-комиссионеров. Он, Верещагин, сам принимал участие в переговорах и распоряжениях о переделке и сбыте билетов и по совету Иванисова хотел исходатайствовать себе освобождение из-под стражи под денежное обеспечение, внесши таковое переделанными банковыми билетами, добытыми от Неофитова. Затем на основании хотя и чрезвычайно подробных, но местами сбивчивых объяснений Верещагина, оказывается совершенно невозможным точно определить не только степень участия каждого из вышепоименованных членов общества, организованного Неофитовым для переделки и сбыта банковых билетов, но и отделить обстоятельства, лично известные Верещагину, от тех, о которых он показывает по слухам и собственным своим соображениям. Тем не менее, в общем рассказ Верещагина представляется оговором всех обвиняемых, согласным с вышеприведенными данными, обнаруженными следствием. Из показаний Верещагина, между прочим, видно, что Неофитов в Московском тюремном замке в 1872 году пользовался исключительным положением и чрезвычайно сильным влиянием на окружавшую его среду арестантов. Он представлял центр, вокруг которого группировались Верещагин, Плеханов, Щукин, Иванисов и многие другие. В кружке, составившемся таким образом при Неофитове, происходили под его руководством постоянные разговоры и совещания о совершении разнообразнейших преступлений для приобретения денег. Неофитовым на этих совещаниях был даже выработан и изложен план целого преступного общества, учрежденного на началах промышленной ассоциации для добывания денег посредством преступлений. Общество это, управляемое советом из председателя и трех членов, должно было руководить преступною деятельностью своих членов, указывать им наилучшие способы для совершения преступлений и всячески при совершении их содействовать, для чего снабжать членов своих деньгами из основного складочного капитала общества. Прибыль, выручаемая членами такой шайки посредством преступлений, должна была частью делиться между ними, частью идти на увеличение основного капитала. Одним из главных средств общества имело быть помещение на должности и места, важные при совершении преступлений и сокрытии их следов, членов общества, снабженных всевозможными подложными документами. Мысль о таком преступном обществе, правильно, твердо и широко организованном, должна была осуществиться прежде всего в Московском тюремном замке и выразиться в сбыте кружком арестантов, с Неофитовым во главе, поддельных, переделанных и похищенных ценных бумаг.

Щукин: все относящиеся до него показания обвиняемых и свидетелей ложны. Его оговорили в переделке и сбыте банковых билетов вследствие того, что он отказал Неофитову, Плеханову и Верещагину в деньгах, которые они требовали с него за то, чтобы не запутывать его в дело. Переделкою и сбытом банковых билетов занимались оговорившие его обвиняемые, в особенности же Неофитов, а также и другие арестанты Московского тюремного замка. Он же, Щукин, в преступлении этом никакого участия не принимал. Обвиняемые Константин Карлович Зильберман и Андрей Макарович Сидоров, не признавая себя виновными во взводимом на них преступлении, никаких удовлетворительных объяснений в оправдание свое не представили, причем Сидоров показал, что из найденных у него по обыску подозрительных предметов большая часть принадлежала содержавшемуся вместе с ним арестанту Державину, а жидкости в пузырьках он употреблял как лекарство от зубной боли. Арестант Державин, освобожденный из-под стражи, за нерозыском остался неспрошенным. Обвиняемая Александра Казимирова-Щукина, также не сознаваясь в сбыте переделанных билетов, показала, что никакого билета Купеческого банка в 60 тысяч рублей она у мужа своего не видала и такого билета ни от него, ни от Огонь-Догановского не получала. С Огонь-Догановским ей случалось бывать в замке у мужа своего Щукина и вместе выходить оттуда. Обвиняемый Константин Платонович Огонь-Догановский, не признавая себя виновным в принятии от Щукина заведомо подложного билета Купеческого банка в 60 тысяч рублей, показал, что, будучи товарищем Щукина по совместной с ним службе в Учетном банке, он посещал его в тюремном замке. Однажды Щукин пригласил его к себе письмом и, выразив желание отдать ему прежний долг 5 тысяч 300 рублей по векселю, предложил взять у него и где-либо заложить означенный билет в 60 тысяч рублей. Боясь обыска при выходе из замка, он, Огонь-Догановский, согласившись на предложение Щукина, просил его поручить своей жене Александре Казимировой пронести этот билет из замка. Выйдя оттуда вместе с Щукиной, он, Огонь-Догановский, зашел к ней на квартиру и получил у нее упомянутый билет. Рассматривая его впоследствии вместе с конторщиком своим Михайловым, он усомнился в доброкачественности и действительности билета, который поэтому и возвратил Щукиной для передачи ее мужу. Билет этот он показывал многим служащим у него в конторе. Когда же по жалобе их на него, Догановского, возникло о нем предварительное следствие и показаниями служащих поднят был вопрос о виденном ими у него билете, то он, Догановский, о происхождении его заявил следователю и предложил даже свои услуги к разысканию этого билета и получению его от Щукина, в чем, однако же, не успел. Находившийся у него вексель Щукина он, Догановский, уничтожил из боязни того, что вексель этот, найденный при обыске, укажет на близкие отношения его к Щукину. Показаниями умершего обвиняемого Аркадия Владимировича Иванисова положительно удостоверяется: 1) подделка и переделка в Московском тюремном замке банковых билетов и сбыт их оттуда; 2) участие в этих преступлениях Щукина, Верещагина, Плеханова, Зильбермана и других арестантов; 3) первенствующее значение и деятельность при тех же преступлениях арестанта Неофитова; 4) сильное влияние его на окружавших его арестантов и совершенное подчинение их его убеждениям, советам и указаниям.

XXI

Дворянин Николай Петрович Калустов заявил судебному следователю, что в конце августа 1873 года, во время содержания его под стражей по делу о краже у Артемьева, он поручил обвиняемому по этому же делу дворянину Николаю Ипполитовичу Дмитриеву-Мамонову заложить бриллиантовые серьги и золотые браслеты, присланные ему актрисой Императорских Московских театров Авдотьей Николаевной Голодковой. Мамонов, заложив эти вещи у купца Дмитриева, вырученные за них 250 рублей привез Калустову, который из означенных денег отдал Мамонову 150 рублей — 125 рублей для внесения через следователя на удовлетворение потерпевшего от кражи Артемьева, а 25 рублей для уплаты за карету, взятую Мамоновым для разъездов по делам Калустова. Через несколько времени Мамонов сказал Калустову, что предназначенные для Артемьева 125 рублей он передал товарищу прокурора Московского окружного суда Шадурскому, наблюдавшему за производством следствия по делу о краже у Артемьева. То же Мамонов сказал Шпейеру и Петру Калустову. На самом же деле оказалось, что деньги 125 рублей Мамоновым по назначению переданы не были. Около того же времени Мамонов, вовсе не имевший денег, стал кутить в саду Шато-де-Флер, в Петровском парке. Приведенное заявление Николая Калустова подтвердилось при следствии показаниями брата его Петра Калустова, Павла Шпейера, Авдотьи Голодковой и Ивана Дмитриева. Обвиняемый Николай Ипполитович Дмитриев-Мамонов, не отрицая как получения им от Калустова 125 рублей для передачи потерпевшему Артемьеву, так и того, что деньги эти по назначению им переданы не были, показал, что он истратил их частью на карету, в которой ездил по делам Калустова, а частью, с согласия последнего, на разные мелочи, которые он, Дмитриев-Мамонов, не упомнит. Объяснение Мамонова опровергается показанием содержателя каретного заведения Дмитрия Петровича Емельянова, из которого видно, что за карету, взятую для Калустова, последний заплатил сам, затем Мамонов уже для себя брал карету на три дня и заплатил за нее 21 рубль.

Показания потерпевшего Н. Калустова и обвиняемого Дмитриева-Мамонова сводятся к тому, что оба они весьма поражены возникновением настоящего дела, которое попало на суд присяжных. Они были в весьма хороших отношениях и растраты, подобные настоящей, у них между собой бывали весьма часто: случалось, Н. Калустов растратит деньги Дмитриева-Мамонова и наоборот, на что они друг на друга никогда не были в претензии.

XXII

В конце 1872 года и начале 1873 года в «Ведомостях Московской городской полиции» были напечатаны объявления о том, что в конторе на Петровке, в доме Форбрихера, нужны конторщики и артельщики с залогами от 700 до 1 тысячи рублей. Контора эта под фирмой «Контора путеводителя по России. Справочное место Д. и С.» была открыта Всеволодом Алексеевичем Долгоруковым (незадолго перед тем освобожденным из-под стражи) и купеческим сыном Селиверстовым. По означенной публикации в контору являлись разные лица, которых Долгоруков рекомендовал на службу в открываемые Константином Платоновичем Огонь-Догановским «Кабинеты коннозаводства» в качестве артельщиков и конторщиков. Поступавшие на службу к Догановскому вели с ним переговоры в конторе Долгорукова; там же заключали с ним условия и вносили ему залоги, в целости которых и состоятельности Догановского их уверяли как он сам, так и Долгоруков. За рекомендацию конторщики и артельщики платили Долгорукову по 3,5 процента с годового жалованья и, кроме того, вносили ему же особую плату за составление и написание условий. Поступив к Догановскому, нанятые им лица вскоре заметили, что в «Кабинетах коннозаводства» Огонь-Догановского никаких дел не производится, кроме некоторых операций, явно искусственных и устраиваемых напоказ. Они узнали также, что у Догановского, задолжавшего и нуждавшегося, никакого состояния не имеется. Сам он уехал из Москвы и, скрываясь от своих служащих, сносился с ними письменно, по телеграфу или через преданного ему конторщика дворянина Владимира Михайлова. Убедившись в том, что они были введены в заблуждение целым рядом обманных действий Огонь-Догановского и ложною обстановкой будто бы приводимого им в действие промышленного предприятия, служащие у него потребовали возвращения своих залогов и уплаты следовавшего им жалованья. На это Догановский 29 марта 1873 года объявил им, что залоги их истратил и возвратить не может, а предлагает им мировую сделку с переводом залогов и условий о них на долговые его, Догановского, обязательства. Не согласившись на это и не получив своих залогов, служащие Огонь-Догановского возбудили против него уголовное преследование за обман. Всего же Догановским было получено и присвоено залогов от 15 лиц на 4 тысячи 812 рублей, а Долгоруковым получено от нанятых Догановским лиц за рекомендацию около 150 рублей. Кроме того, таким же означенным выше порядком Огонь-Догановский нанял к себе в кассиры дворянина Фаустина Михайловича Оттмар-Штейна с залогом в 500 рублей, которые он, однако же, возвратил Штейну при увольнении его от должности. На основании имеющихся в деле документов и согласных между собою показаний вышеупомянутых лиц, а также князя Григория Дмитриевича Хилкова и губернского секретаря Сергея Сергеевича Ловейко обстоятельства обманного похищения Догановским и Долгоруковым денег у потерпевших представляются в следующем виде.

В 1872 году Огонь-Догановский, не имевший никакого состояния и занимавшийся в Москве частною адвокатурой, составил проект учреждения в Москве акционерного общества под названием «Друг коннозаводства» для развития коннозаводства и операций по покупке лошадей, продаже их, выездке и т. д. С этим проектом он явился к князю Хилкову, которому объяснил, что учредителями этого общества состоят многие высокопоставленные лица. Затем Догановский сообщил свой проект Долгорукову, напечатал его при посредстве последнего, а печатные экземпляры стал распространять в публике. Вместе с тем Догановский объявил, что впредь до утверждения правительством общества «Друг коннозаводства» он открывает три кабинета коннозаводчика для операций, которые должны были составить предмет деятельности будущего общества. При этом он заказал бланки «Кабинета коннозаводства», составленные и напечатанные соответственно бланкам «Конторы путеводителя по России и справочного места» Долгорукова. На этих бланках Догановский вел переписку с разными лицами и рассылал уведомления об открытии своего кабинета. Сделав такие приготовления, Догановский занялся наймом служащих с залогами через контору Долгорукова, которому за этот наем платил известный процент. Лицам, являвшимся к Долгорукову по его публикации, он советовал поступить к Догановскому со внесением ему залогов, рекомендуя его за человека весьма состоятельного и хорошо ему, Долгорукову, известного. Уверяя нанимавшихся в том, что залоги их будут целы, Долгоруков сам писал им условия с Догановским или диктовал таковые, причем говорил, что во избежание расходов условия эти незачем совершать у нотариуса, тем более, что у него, Долгорукова, также контора. Свидетелю Никите Петрову при поступлении на службу к Догановскому сына его, Петра Никитина, Долгоруков даже выдал формальное удостоверение о личности, написанное на бланке своей конторы с приложением ее печати. Сам же Догановский, объясняясь в конторе Долгорукова с лицами, поступавшими к нему на службу, выдавал себя за человека богатого, приводящего в исполнение большое и выгодное предприятие при участии и под покровительством: многих названных им высокопоставленных особ. При этом Догановский говорил, что общество «Друг коннозаводства» уже утверждено правительством и акции его (а по другим показаниям — его учредительские паи) уже все разобраны. В контору Долгорукова Догановский приезжал как бы на своей лошади, то есть всегда на одной, был хорошо одет и в петличке имел знак отличия военного ордена (белый Георгиевский крестик). Принимая залоги от нанимающихся, Догановский тут же в конторе Долгорукова запечатывал эти залоги в особые пакеты и уверял, что они будут у него целы. Для большего удостоверения в своей состоятельности он при самом поступлении некоторых из потерпевших к нему на службу (например, Загонова) показывал им билет Купеческого банка в 60 тысяч рублей, оказавшийся впоследствии поддельным. Поступивших к нему в услужение лиц Догановский разместит по трем открытым; им без надлежащего правительственного разрешения, «Кабинетам коннозаводства»; из них один, под названием «Центрального кабинета», помещался на Божедомке, в доме Жданова, где сначала жил и сам Догановский; другой, под названием «Первого отделения», находился на 1-й Мещанской, в доме Щербиченко, а третий, под названием «Второго отделения» — на Пресне, в доме Талызина. Кабинеты эти имели каждый своего заведующего, конторщиков и артельщиков и переписывались между собою на бланках. Была заведена касса, счетные книги, штемпеля и т. д. Операций и дел, в сущности, никаких не было, и служащие находились в ожидании занятий и развития предприятия, что им постоянно обещал Догановский. Денег также вовсе не было; находившиеся при кабинетах шесть лошадей содержались в долг и за квартиры также заплачено не было. Кассиру Оттмар-Штейну Догановский сдал для хранения запечатанный пакет с надписью «банковых билетов и при них документов на 17 тысяч рублей». Пакет этот, виденный многими служащими, Оттмар-Штейн, не распечатывая, взял к себе. Догановский постоянно делал в газетах публикации об открытии и деятельности своих кабинетов; когда же главный из этих кабинетов был закрыт по распоряжению полиции, то Догановский, надев фрак с Георгиевским крестом в петлице, говорил, что поедет к обер-полицмейстеру, и затем, возвратившись, рассказывал об участии, которое принимает сам обер-полицмейстер в его делах и в устроенном им предприятии по коннозаводству. Через несколько времени служащие, не получая жалованья и не видя в кабинетах Догановского никакого дела, стали тревожиться о целости своих залогов и требовали следующего им содержания. Для успокоения служащих и убеждения их в своей состоятельности и действительности предприятия Догановским были употреблены особые средства.

Так, в январе 1873 года в его центральном кабинете была получена на его имя городская телеграмма, в которой неизвестный Кузнецов уведомлял, что следующие с него деньги 16 тысяч рублей он заплатит 20 числа. Телеграмму эту Догановский показывал Оттмар-Штейну и другим служащим, повесил ее на видном месте конторы и, по его словам, все ездил к Кузнецову за деньгами, но по разным причинам никак не мог получить их. Затем он показывал служащим, каждому отдельно, вышеупомянутый билет Купеческого банка в 60 тысяч рублей и поручил даже Оттмар-Штейну вычислить по нему проценты 1862 года, утверждая, что билет этот настоящий. Догановский говорил (между прочим, Загонову), что никак не может собраться разменять его, для чего даже три раза ездил в банк, но разменять не успел. В марте 1873 года Догановский скрылся из своего центрального кабинета на Божедомке и тайно от своих служащих нанял номер в доме Андреева на Молчановке. 29 марта он отказал всем нанятым им лицам и наотрез объявил им, что залоги их истратил и теперь уплатить не может. На предложение служащих в обеспечение уплаты внести местному мировому судье показанный им билет Купеческого банка в 60 тысяч рублей Догановский согласился, но в назначенное время к мировому судье не явился и билета не внес. Когда же служащими у Догановского была подана на него жалоба, то некоторых из них (например, Преображенского) Долгоруков просил не припутывать его к делу, за что и обещал денег. Купеческий сын Николай Семенович Прокофьев и ямщик Николай Павлович Мячков показали: Прокофьев — в мае 1873 года (то есть уже после возбуждения следствия по настоящему делу): свидетель, нуждаясь в деньгах, обратился за ними в контору Долгорукова, который познакомил его с Догановским. Последний предложил Прокофьеву снять в аренду ферму близ Москвы, а для того, чтобы иметь на это деньги, нанять артельщиков с залогами, которые разделить между собою. Разговор об этом возобновился и на даче Долгорукова в Сокольниках, причем Долгоруков не советовал Прокофьеву брать служащих с залогами, говоря, что за это можно подвергнуться уголовному преследованию и что Догановский уже состоит под следствием за такой поступок; Догановский же убеждал свидетеля не слушать Долгорукова, а последовать его, Догановского, совету и указаниям. Мячков: года за три до его допроса (26 октября 1873 года) он явился в гостиницу близ вокзала Николаевской железной дороги вследствие публикации о том, что там нужен служащий с залогом на хорошее место. Ищущим служащего оказался Огонь-Догановский, который объяснил Мячкову, что он служит начальником станции на какой-то железной дороге, предложил ему место своего помощника с залогом в 5 тысяч рублей. Когда же Мячков попросил Догановского принять от него в залог принадлежавший ему дом, то Догановский наотрез отказал, сказав, что ему нужен залог денежный. Из приложенного к делу послужного списка о службе Догановского видно: 1) что он служил в военной службе юнкером и уволен без именования воинским званием и 2) что знаком отличия военного ордена он пожалован вовсе не был. Обвиняемый Константин Платонович Огонь-Догановский, не признавая себя виновным в обманном похищении залогов у лиц, нанятых им в услужение, показал, что, составив проект учреждения в Москве акционерного общества «Друг коннозаводства» и получив от многих лиц полное одобрение этого проекта, он решился приступить к его осуществлению, для чего обратился к помощи Долгорукова. Денег у него, Догановского, в это время не было. Долгоруков, совершенно сочувствуя его мысли и убедив его проект напечатать и распространить, посоветовал для получения денег на предприятие и обороты поступить так же, как успешно поступал и он, Долгоруков, то есть нанять служащих с залогами, которые и употребить на исполнение предприятия. При этом Долгоруков говорил, что проект его, Догановского, не может не пойти, будучи в высшей степени полезен для общества, которое не может, ввиду своей пользы, не сочувствовать такому предприятию, почему и не подлежит никакому сомнению, что Догановский найдет сам и через контору его, Долгорукова, множество компаньонов, устроит дело и затем, возвратив служащим залоги, их отпустит. Убежденный такими доводами он, Догановский, последовал совету Долгорукова и через него стал нанимать служащих с залогами, которыми и думал совершить свои обороты. При этом Долгоруков брал с него много денег за комиссию и даже оставил у себя часть залога Загонова. Наняв в короткое время столько служащих, что им приходилось платить в месяц одного жалованья до 600 рублей, он запутался, залоги истратил, а предприятия своего осуществить не мог. Нанятых им в услужение лиц он не обманывал, а принимая от них залоги, сам увлекался общественною пользой. В потере своих залогов виноваты сами служащие, которые своею притязательностью и несвоевременным требованием о возврате денег запутали его, Догановского, дела, не дали ему возможности поправиться и вместе с Долгоруковым разорили его. Что же касается знака отличия военного ордена, полученного им, Догановским, за усмирение польского мятежа, то орден этот он продолжал бы носить и теперь, если б имел средства на покупку лент и самого знака. На означенный орден он имеет законное право, что, по его мнению, можно видеть из вышеупомянутого послужного его списка. Обвиняемый Всеволод Алексеевич Долгоруков, также не признавая себя виновным во взводимом на него преступлении, но не отрицая вышеприведенных касающихся его обстоятельств дела, объяснил, что лицам, нанимавшимся через его и Селиверстова контору в услужение к Огонь-Догановскому, он говорил о том, что их залоги будут нужны. Он говорил им также, что условие, составленное у него в конторе, имеет одинаковое значение с нотариальным, так как нотариус, свидетельствуя подпись, не гарантирует целости денег. О состоятельности Догановского он, Долгоруков, никаких сведений не имел, но верил в утверждение и осуществление его проекта. Из показаний обвиняемого Огонь-Догановского, свидетелей Ловейко, Загонова и других видно, что в 1872—1873 годах Долгоруков сам назывался и его все называли князем.

На суде Огонь-Догановский показал следующее: в 1864 году он, бывший военный офицер, вышел в отставку. В это время он сильно пристрастился к лошадям. Путешествуя по разным конным рынкам, он пришел к тому заключению, что на конных рынках происходит дневной грабеж, против которого бессильны и полиция, и прокуратура. Принимая близко к сердцу правильное, честное развитие всякой промышленности родной страны, он позаботился о том, чтобы «бедным людям доставить возможность покупки хороших лошадей». С этой целью он написал проект устава «Общества коннозаводства». Некоторые ветеринары помогли ему в составлении этого устава, и вот он принялся за дело. «Дело это я считал священным»,— говорил на суде Огонь-Догановский. Его жена сочувствовала этому делу и согласилась дать мужу 6 тысяч рублей последних денег, каковые она имела; кроме того, они заложили серебро, и вот он начал устраивать конную торговлю «в миниатюре». Заложив серебро, получив деньги от жены, Догановский пришел к тому заключению, что этих денег все-таки недостаточно; он поговорил об этом с Долгоруковым, который посоветовал ему воспользоваться залогами служащих, которых по необходимости придется пригласить на службу при организации этого предприятия. «Таким образом я хотел сделать служащих пайщиками в деле моего коммерческого предприятия»,— заметил Догановский. Долгоруков напечатал проект; Огонь-Догановский разослал его повсюду. Коннозаводчики выразили ему сочувствие, и вот он открыл две конторы, одну «центральную», другую «конную», и пригласил служащих. Но тут случилось совершенно непредвиденное обстоятельство: между прочими служащими был приглашен в центральную контору некто кассир Оттмар-Штейн; последний вооружил, взбунтовал всех служащих против Догановского, и эти служащие, не понимавшие выгоды своего положения в предпринятом деле, начали требовать у него залоги обратно. Куда девались залоги и почему он не уплатил их из 6 тысяч жениных денег, Догановский не объяснил на суде. Билет в 60 тысяч Догановский получил от Щукина, так как Щукин должен был ему 5 тысяч рублей; Щукин же заметил, что не он, а Догановский должен был ему 300 рублей еще со времени совместного служения в банке.

XXIII

Нуждаясь в деньгах для устройства своих дел, Протопопов и Массари решились достать их под вексель Ивашкиной. Такой вексель Протопопов имел в виду дисконтировать в Туле свидетелю Махалину, и действительно впоследствии предлагал ему купить у него документ Ивашкиной. Для того, чтобы иметь в руках образец подписи и почерка Ивашкиной, Протопопов по соглашению с Массари привез к ней в ее имение, село Горелки Тульского уезда, вексель в 300 рублей, написанный Массари от своего имени на имя ее, Ивашкиной. На этом векселе Протопопов упросил Ивашкину поставить свой безоборотный банк, упросив ее при этом принять означенный вексель в уплату части суммы, должной ей Протопоповым. По исполнении Ивашкиной просьбы Протопопова он вексель с ее бланком отослал в Москву к Массари, а сам с г-жою Шпейер остался в имении Ивашкиной. Получив этот вексель, Массари написал новый вексель от своего имени на имя Ивашкиной в 3 тысячи рублей и на нем скопировал через стекло действительный бланк Ивашкиной на вышеупомянутом векселе в 300 рублей, причем безоборотный бланк ее сделал ответственным. Составленный таким образом вексель с подложным бланком Ивашкиной Массари после переписки о самом процессе его составления послал к Протопопову в Тульский уезд. Осенью 1873 года Протопопов с г-жою Шпейер приехал в Москву и, желая устроить согласно со своими видами, опеку над имением малолетних детей своих, живущих при Ивашкиной, просил Антонова согласиться быть вместе с ним опекуном этого имения. Заручившись согласием на это Антонова, Протопопов подал в Тульскую дворянскую опеку прошение о назначении его и Антонова опекунами вместо госпожи Ивашкиной, с которой, кроме того, он хотел начать тяжбу. Между тем Протопопов, сделавшись вместе с Антоновым опекуном (было впоследствии дворянскою опекою отказано), стал брать у него деньги, перебрал до 300 рублей и, кроме того, задолжал ему еще до 300 рублей, проживая вместе с г-жою Шпейер в содержимых им номерах. В обеспечение этого долга Протопопов с согласия Массари отдал Антонову вышеозначенный вексель в 3 тысячи рублей с бланком Ивашкиной, векселя от которой, по словам Протопопова и Массари, могли считаться чистыми деньгами. Под обеспечение того же векселя Протопопов занял у Калинина около 1 тысячи рублей. Затем как Протопопов, так и Массари стали уклоняться от Антонова и заботились о том, чтобы он не предъявлял векселя с бланком Ивашкиной к протесту. Не получив по этому векселю удовлетворения и заподозрив его достоинство, Антонов представил его следователю. В показаниях своих при следствии обвиняемые взвели оговоры в знании о подложности упомянутого векселя: Массари — на г-жу Шпейер и оба, т. е. Протопопов и Массари,— на Антонова, Калинина и Бакланова. Оговоры эти не подтверждаются, почему поименованные лица и не были привлечены к делу. Все это подтвердилось и на суде.

XXIV

В апреле 1874 года Леонид Константинович Плеханов и Аркадий Николаевич Верещагин были освобождены из-под стражи под домашний арест и поселились на одной квартире, в доме Петровского, Басманной части. Проживая на этой квартире до июля того же года, т. е. до заключения своего в арестантские камеры при Басманной части, Верещагин и Плеханов вступили в близкие приятельские отношения с Александром Алексеевичем Протопоповым, Дмитрием Николаевичем Массари, Николаем Ипполит. Дмитриевым-Мамоновым, Александром Николаевичем Никитиным и постоянным комиссионером Протопопова Овсием Иудиновичем Мейеровичем. Лица эти, все состоящие под судом или следствием, образовали тесный кружок, соединенный, с одной стороны, постоянными совместными кутежами, а с другой — общим всем членам кружка недостатком денежных средств и стремлением добыть их посредством разных дел и предприятий. К составившемуся таким образом в квартире Верещагина и Плеханова кружку присоединялись по временам Николай Иванович Андреев, граф Владимир Михайлович Каменский и для исполнения разных поручений по дисконту векселей швейцар гостиницы «Россия» Михаил Иванович Грачев. В начале лета 1874 года Дмитриев-Мамонов и Протопопов, проживавшие до того времени в содержимой Александром Николаевичем Смирновым гостинице «Россия» и недовольные своим в ней положением, переехали к Верещагину и Плеханову. При этом переезде Мейерович, состоящий при Протопопове и Мамонове, захватил с собою находившееся у Мамонова свидетельство, выданное из полиции в удостоверение личности, и подписи несовершеннолетнего почетного гражданина Константина Григорьевича Каулина, с которым Мамонов с декабря 1873 года по февраль 1874 года имел денежные дела, доставая вместе с ним, Каулиным, и под его векселя деньги на кутежи. После того, как отец Каулина, узнав об отношениях его к Мамонову, удалил сына своего из Москвы, вышеозначенное свидетельство полиции на имя молодого Каулина осталось у Мамонова. Среди кружка лиц, собиравшихся в квартире Верещагина и Плеханова, свидетельство это и вообще сведения о Каулине и его делах подали мысль воспользоваться именем и кредитом Каулина для составления и дисконтирования векселей от его имени. Первое осуществление этой мысли выразилось в том, что Плеханов вместе с Мейеровичем отправился к нотариусу Порецкому с тем, чтобы при помощи упомянутого свидетельства выдать себя за Константина Каулина и написать от имени его векселя. Вследствие неудачи, постигшей это предприятие, между поименованными лицами возникло намерение составить как векселя от имени Каулина, так и нотариальное их засвидетельствование. Последнее решено было сделать от имени нотариуса Маджугинского. Для подделки его печати Мейеровичем был приглашен резчик Штейнрейх, который, однако, потребовал от Плеханова и Верещагина полицейского свидетельства на вырезку печати, почему она и не была ему заказана. Затем через того же Мейеровича печать нотариуса Маджугинского была заказана Верещагиным неизвестному резчику-еврею, который оказался не обнаруженным и не разысканным. Массари по поручению своих товарищей купил подушку, мастику и синюю краску для приложения печати. Никитин же, по удостоверению Верещагина, доставил нужную для написания векселей вексельную бумагу.

Кроме того, так как при совершении подлога необходимо было иметь в виду образец явки на векселях и подписи нотариуса Маджугинского, а также размеры употребляемой им печати, то Массари отправился к Маджугинскому и написал у него вексель в 100 рублей от своего имени на имя Дружинина, засвидетельствованный нотариальным порядком. Вексель этот был доставлен в квартиру Верещагина и Плеханова, и с него последний копировал подпись нотариуса Маджугинского. Подпись же Каулина была скопирована с вышеупомянутого свидетельства полиции на его имя. В составлении и предположенном сбыте векселей Каулина принимали живое участие, кроме Плеханова и Верещагина, Протопопов, Мамонов, Мейерович, Массари, Никитин, Андреев и Грачев. Сначала Плеханов составил два нотариальных векселя от имени Каулина на имя купца тверской второй гильдии Семена Васильевича Летникова с его бланком. Печать к векселям этим прикладывали Массари и Верещагин. Попытки сбыть эти векселя последовательно делали Мамонов и Протопопов, Плеханов и Мейерович, Верещагин и Грачев, но ни одна из этих попыток не удалась. Так: 1) Мамонов и Протопопов старались продать означенные векселя через одного из служителей гостиницы «Россия»; 2) Плеханов, называвший себя кандидатом прав, вместе с Мейеровичем запродал один вексель в 4 тысячи рублей купеческому сыну Моисею Григорьевичу Горнштейну по 25 коп. за рубль, причем получил от Горнштейна вперед 13 рублей. Продажа эта расстроилась вследствие того, что Горнштейн высказал намерение о предложенном ему для покупки векселе справиться у нотариуса Маджугинского, после чего Плеханов вексель у него взял обратно. Того же Горнштейна Мейерович убеждал дать Каулину взаймы денег, для чего и принес ему представленное Горнштейном к следствию свидетельство о личности и подписи Каулина. 3) Грачев (швейцар гостиницы «Россия») обратился к купцу Николаю Пантелеевичу Папушу с предложением купить оба векселя на имя Летникова и привез к нему владельца векселей, в котором Папуш узнал Верещагина. Зная прежнюю его судимость, Папуш выразил сомнение в том, может ли он продавать векселя. Верещагин с Грачевым уехали, и продажа Папушу векселей не состоялась. 4) В начале Нижегородской ярмарки 1874 года в Нижнем Новгороде Протопопов при посредстве Мейеровича заложил два подложных векселя от имени Каулина на имя Летникова купеческому брату Хаиму Михелевичу Гуревичу за 60 рублей, но впоследствии, по получении денег за дисконт подложного векселя с бланком князя Голицына, Протопопов опять с Мейеровичем Каулинские векселя у Гуревича выкупил и уничтожил. После векселей на имя Летникова Плеханов в том же вышеописанном порядке и с согласия тех же вышепоименованных лиц составил подложный вексель от имени Константина Каулина на имя Дмитриева-Мамонова с бланком последнего в 4 тысячи рублей, писанный от 3 февраля 1874 года, с явкою у нотариуса Маджугинского. По удостоверению Плеханова, печать к этому векселю прикладывал Верещагин, но так как он был пьян, то печать вышла неясно. Мамонов во время составления векселя также был совершенно пьян, почему он и не мог сам поставить своего бланка, а таковой написал за него Плеханов. Означенный вексель Плеханов передал для дисконта Андрееву, который увез его с собою на дачу в село Богородское. Между тем Никитин, не дождавшись дисконта векселя, стал настойчиво требовать на свою долю 50 рублей, для чего неоднократно являлся к Андрееву, угрожая в случае отказа обнаружить обстоятельства составления векселя. Тогда Андреев, испуганный этими угрозами, подложный вексель на имя Мамонова представил приставу Басманной части, который препроводил его к судебному следователю. Фальшивая печать нотариуса Маджугинского, служившая для составления векселей, была передана в номера Казаринова, в доме Зимина, Мещанской части, 4 квартала, проживавшим там знакомым Протопопова и других участников преступления Рибасу и Решимову, которые спрятали ее в номере, занимаемом отставным штабс-капитаном Гуком (ныне осужденным за кражи), где печать эта провалилась в печь и была найдена следователем по указанию Протопопова. Кроме векселей от имени Каулина, Плеханов уже во время содержания своего в Басманной части при помощи там же содержавшегося Верещагина и в его присутствии написал по поручению Протопопова подложные копии: а) с доверенности, будто бы выданной Протопоповым присяжному поверенному Минину на ведение дела о наследстве, оставшемся после тестя Протопопова Ивашкина и б) с условия об отдаче Протопоповым Коншину будто бы принадлежащего ему винокуренного завода в Тульском уезде, каковой завод в действительности принадлежит детям Протопопова. На копиях этих Плехановым было написано засвидетельствование их у нотариуса Маджугинского, печать которого (уже вторая) была вырезана Рибасом взамен провалившейся в печь. Означенные документы были нужны Протопопову для обмана при займе денег, который, однако, не состоялся, и самые документы, оставшиеся без всякого употребления, были уничтожены. Массари, не отвергая этих обстоятельств в том, в чем они до него касаются, и признавая, что ему было известно о составлении в квартире Верещагина и Плеханова подложных векселей от имени Каулина, вместе с тем не сознался в участии в этом преступлении, а также в сбыте векселей. Подушку, мастику и синюю краску он действительно покупал по просьбе товарищей. Вексель в 100 рублей от его имени на имя Дружинина был написан им вовсе не с целью доставить Плеханову образец явки печати и подписи нотариуса Маджугинского, а вследствие того, что он рассчитывал под этот вексель заказать себе в кредит платье у портного Тихонова. Затем он случайно оставил упомянутый вексель в квартире Верещагина и Плеханова. Обвиняемый Никитин, также не сознаваясь во взводимом на него преступлении, объяснил, что, бывая часто без всякой особой цели у Верещагина и Плеханова и вообще вращаясь в их кружке, он знал и о составлении подложных векселей от имени Каулина. Между прочим, он, Никитин, был очевидцем того, как Плеханов подделывал на векселе подписи Каулина, Мамонова и нотариуса Маджугинского, печать которого приложил к векселю. Векселя этого или денег под него он, Никитин, от Андреева не требовал, а просто просил у него взаймы.

На суде Верещагин сознался в преступлении, показал, что он решился на преступление из нужды, не имея средств к существованию, и откровенно объяснил суду, как он заказывал печать, как Плеханов подделал подпись на векселе. Плеханов подтвердил слова Верещагина. Протопопов заложил два векселя в 2 тысячи и 4 тысячи свидетелю Гуревичу за 60 рублей.

XXV

29 июня 1875 года вице-унтер-офицер Иван Харапугин представил в контору 2 квартала, Мещанской части, дворянина Александра Николаевича Никитина, который, не рассчитавшись с нанятым им извозчиком, крестьянином Ефимом Васильевым, произвел на улице шум и собрал около себя толпу народа. В конторе квартала помощник надзирателя Чумаковский, выслушав Никитина и Васильева, предложил последнему отвезти первого на его квартиру и там с ним, согласно его обещанию, рассчитаться. На это Никитин, обращаясь к Чумаковскому и говоря ему «ты», сказал, что будет жаловаться на него обер-полицмейстеру и сорвет с него эполеты, причем назвал Чумаковского «пустой головой». О таких поступках Никитина Чумаковским составлен был акт, который Никитин подписать отказался.

XXVI

1) Летом 1874 года Протопопов проживал в Москве, весьма нуждаясь в средствах. В таком же стесненном положении находились около того же времени и познакомившиеся с Протопоповым бывший биржевой маклер Шилинг и отставной поручик Алексей Нилович Дружинин, лишившийся поддержки со стороны отца вследствие недобросовестной продажи дров по его поручению. При Протопопове постоянно состояли, кроме того, Матвей Лазаревич Левин и Овсий Иудинович Мейерович, первый — под видом управляющего или приказчика, а последний — в качестве слуги и комиссионера. Между всеми этими лицами неоднократно происходили совещания об устройстве какого-либо дела или исполнения предприятия с целью получить деньги. Еще до знакомства Протопопова с Шиллингом последний говорил Массари в присутствии Дружинина, что можно подделать вексель от имени князя Сергея Михайловича Голицына или с его бланком, так как он, Шиллинг, может достать у мещанина Хватова подлинную подпись Голицына. Не относясь серьезно к предположениям Шиллинга, Массари передал о них Протопопову, который тотчас же через Дружинина познакомился с Шиллингом. Им и Дружининым, по удостоверению Протопопова, была подана мысль о составлении и сбыте подложного векселя от имени Протопопова на имя князя Голицына с его бланком. План этого преступления составился между Протопоповым, Шиллингом, Дружининым и Левиным и сделался известен Мейеровичу. До приведения его в исполнение Протопопов отправился в Петербург за г-жой Шпейер, которую привез в Москву, сказав ей, что у него будут деньги и средства к жизни. Совещания о совершении преступления происходили в квартире Протопопова и г-жи Шпейер, в гостинице Толмачева, на Мясницкой. Для написания векселя и приложения к нему печати нотариуса Протопопов обратился к содержавшимся в это время при Серпуховской части арестантам Верещагину и Плеханову и, заручившись их согласием на преступление, взялся доставить им все нужные материалы. С этой целью Мейерович купил по поручению Протопопова грифельную доску, иголки и циркуль. Означенные предметы, а также герб Тульской губернии, вырезанный Левиным из нарочно для этого купленного гербовника, Мейерович доставил Верещагину, который при участии Плеханова заказал содержавшемуся в той же Серпуховской части арестанту Понасевичу (ныне уже двукратно осужденному за подлоги и подделку печатей) вырезать на грифельной доске печать тульского нотариуса Белобородова, а впоследствии, кроме того, и нужную Протопопову для другого документа печать тамбовского губернского предводителя дворянства. Сделав эти печати, Понасевич передал их Протопопову через Верещагина и Плеханова. Между тем Протопопов, посещавший Верещагина в части иногда вместе с госпожой Шпейер, передал через него Плеханову вексельную бумагу с текстом векселя и своею подписью, записку о явке у нотариуса Белобородова и подлинную подпись князя Голицына. Подпись эта имелась у Хватова на документах, сохранившихся у него от времени службы его у князя Голицына. Объяснив Хватову, для чего нужны эти подписи, и обещав ему долю в сумме, которую должно было доставить предположенное преступление. Шиллинг взял у него вышеозначенные документы и при посредстве Дружинина передал их Протопопову. Из документов этих Протопопов для копирования подписи князя Голицына отдал Плеханову через Верещагина письменное поручение князя на имя Хватова о розыске по делу о подделке кредитных билетов. Плеханов же в камере своей при Серпуховской части в присутствии Верещагина и под его диктовку написал на векселе явку у тульского нотариуса Белобородова с его подписью, а затем бланк князя Голицына и засвидетельствование этого бланка у того же нотариуса. Таким образом составленный вексель Верещагин отдал Протопопову, который уже у себя на квартире с помощью Левина приложил к явкам нотариуса на векселе печать, вырезанную Понасевичем. Печать эта впоследствии Левиным уничтожена, но к делу приложена другая такая же печать, найденная при обыске у арестанта Иванисова и сделанная тем же Понасевичем. Первые хлопоты о дисконте подложного векселя принял на себя Шиллинг. Он отправился к майору Арсению Ивановичу Дамичу и жене его Вере Ивановне, которой Протопопов был должен прежде, и сообщил им, что Протопопов желает дисконтировать имеющийся у него вексель с бланком князя Голицына в 10 тысяч рублей. При этом Шиллинг объяснил супругам Дамич, что князь Голицын, с которым Протопопов (будто бы сосед его по тульскому имению) познакомился на охоте, весьма ему, Протопопову, покровительствует, поставил на его векселе свой бланк и позволил ему тот вексель дисконтировать, обещав притом по уплате денег по векселю дать Протопопову взаймы еще 30 тысяч рублей. Убежденные уверениями Шиллинга и получив от торгового дома Волкова удостоверение в действительности векселя, переданного Протопоповым для справки, супруги Дамич согласились на дисконт, и Арсений Иванович Дамич 17 сентября заехал за Протопоповым для того, чтобы вместе с ним отправиться в контору Волкова для расчета.

Находившиеся в номере Протопопова г-жа Шпейер, Шиллинг, Дружинин, Левин и Мейерович остались ожидать его возвращения. Убежденные в действительности векселя Петр и Гавриил Волковы 17 сентября выдали за него Дамичу 9 тысяч рублей в присутствии Протопопова, который помогал Дамичу считать деньги. Дамич же написал на векселе свой безоборотный бланк. Получив за дисконт векселя свою условленную часть до 500 рублей, Дамич заплатил Шиллингу 150 рублей за комиссию. Все остальные деньги получил Протопопов и, возвратившись в свой номер, показывал их всем находившимся участникам преступления и г-же Шпейер. Распределение прибыли между обвиняемыми представляется положительно и несомненно доказанным, но самые размеры доставшейся каждому доли с точностью, по данным предварительного следствия, установлены быть не могут ввиду значительных в этом отношении противоречий между показаниями обвиняемых. Тем не менее, приблизительно и с наибольшей вероятностью выясняются следующие цифры и данные: 1) Верещагину и Плеханову Протопопов отдал около 300 рублей, причем, однако, по словам Плеханова, он не получил ничего и считает себя обманутым как со стороны Протопопова, так и со стороны Верещагина; 2) Хватов получил от Шиллинга по мелочам 50 рублей и должен был получить еще 50 рублей, чего, однако, в действительности не последовало; 3) Левину Протопопов дал 100 рублей и затем до 400 рублей для покупки товара в Нижнем Новгороде, куда Левин и уехал; 4) Дружинин получил 300 рублей, а Шиллинг — 250 рублей; сверх того Дружинин, в это время не имевший ни самостоятельных средств к жизни, ни видимых и законных источников для их добывания, осенью того же 1874 года купил вместе с другим лицом имение в Бельском уезде Смоленской губернии, всего более 2 тысяч десятин земли. Покупать это имение Дружинин отправился вскоре после дисконта с бланком князя Голицына; 5) сам Протопопов тотчас же заплатил содержателю гостиницы «Россия» купцу Смирнову 200 рублей по векселю, выкупил подложные векселя от имени почетного гражданина Каулина, заложенные у Гуревича, 1 тысячу 500 рублей внес в задаток отставному поручику Алексею Сергеевичу Мельгунову, у которого за 7 тысяч рублей сторговал конный завод в Коломенском уезде. Покупку эту устраивал Шиллинг; он же и Хватов по поручению Протопопова ездили осматривать завод Мельгунова и принимать от него лошадей, но 27 сентября, в день, назначенный для приезда Протопопова из имения Мельгунова, скрылись. Кроме того, Протопопов с целью перекупить ореховый наплыв, купленный в Нижнем Новгороде Левиным и Массари у жителя города Шуши Наджарова, послал в Нижний Новгород комиссионера Аламханьянца вместе с г-жой Шпейер, которой он вручил для расчета с Левиным до 2 тысяч рублей. С 17 сентября, т. е. дня получения денег по векселю, и до 28 сентября, т. е. дня обнаружения подлога, Протопопов находился в обществе Шиллинга, Дружинина, Мейеровича, приехавших из Нижнего Новгорода, г-жи Шпейер, Левина, Аламханьянца, а также поручика Астафьева, графа Каменского и отчасти дворянина Никитина.

28 сентября Протопопов и г-жа Шпейер при возвращении своем домой в гостиницу Толмачева узнали от вышедшего к ним навстречу Левина, что в номере их находится г. Волков с полицией, что подлог обнаружен и их разыскивают. Тогда Протопопов и г-жа Шпейер скрылись и отдельно друг от друга пребывали в разных номерах и частных квартирах, стараясь принять меры к прекращению уже возбужденного дела. С 28 сентября по 2 октября г-жа Шпейер, скрываясь от розысков полиции и следователя, получила сведения о Протопопове и виделась с ним. 2 октября она явилась к следователю, была арестована при Тверской части, а 5 октября освобождена. Протопопов между тем уехал в имение г. Тулинова, в Дмитровском уезде, и там скрывался под именем Ртищева, причем о местонахождении его было известно госпоже Шпейер, которая вместе с Дружининым и другими лицами безуспешно старались продать квитанцию на заложенный в обществе «Двигатель» ореховый наплыв, купленный у Наджарова в Нижнем Новгороде. 30 октября Протопопов по приезде своем в Москву по Московско-Ярославской железной дороге на вокзале был арестован. Обвиняемые Протопопов, Шиллинг, Плеханов и Верещагин безусловно сознались в вышеозначенных преступлениях. Екатерина Никифоровна Шпейер, не признавая себя виновною во взводимом на нее преступлении, объяснила, что, после приезда ее из Петербурга вместе с Протопоповым последний сначала сказал ей, что получает хорошее частное место с большим жалованьем, затем, что он поступает в актеры и будет дебютировать в Нижнем Новгороде, и, наконец, сознавшись в том, что все это ложь, сказал г-же Шпейер, что майор Дамич согласился дисконтировать его вексель на большую сумму. Объяснив ей таким образом происхождение полученных им 8 тысяч 500 рублей, Протопопов дал ей 2 тысячи рублей и послал ее в Нижний Новгород вместе с Аламханьянцем для покупки товара через посредство Левина. Из этих денег она, Шпейер, 1 тысячу 800 рублей отдала Левину и получила от него три квитанции общества «Двигатель» на заложенный в нем ореховый наплыв, купленный у Наджарова. По возвращении своем в Москву из Нижнего, за несколько дней до обнаружения подлога, она, Шпейер, узнала от Протопопова о подложности векселя на имя князя Голицына и вообще об обстоятельствах преступления. Скрываясь от розысков, она сначала виделась с Протопоповым, а потом узнала о его местонахождении в Дмитровском уезде. На суде Протопопов заявил, что г-жа Шпейер не знала о том, что деньги добыты подсудимым путем подделки и сбыта фальшивого векселя от имени князя Голицына. Подпись и оборотный бланк были подделаны на бумаге за подписью князя Голицына, переданной Протопопову бывшим управляющим Голицына Хватовым, который был привлекаем к суду, но скрылся во время производства следствия. Подсудимый Понасевич отрицал свое участие в преступлении.

Протопопов составил подложный вексель от имени князя Голицына с намерением получить за него деньги для внесения за себя залога во время нахождения его под следствием.

2) 18 сентября 1874 года в Нижнем Новгороде житель города Шуши Михаил Никитич Наджаров получил через евреев-комиссионеров предложение продать Дмитрию Николаевичу Массари привезенный им, Наджаровым, в Нижний ореховый наплыв, всего около 5 тысяч пудов, на сумму около 7 тысяч рублей, заложенный в обществе «Двигатель» в сумме 3 тысячи 500 рублей. Вступив в переговоры с Наджаровым, Массари при посредстве Левина, которого выдавал за своего приказчика, стал торговать наплыв и для покупки его предложил уплатить Наджарову 500 рублей в задаток, а на остальную сумму выдать своих векселей. При этом Массари и Левин рассказывали Наджарову, что Массари богатый помещик Нижегородской губернии и, кроме того, имеет большое каменноугольное дело в Калужской губернии. На вопрос Наджарова, у кого можно будет дисконтировать векселя Массари, последний указал на контору купца Смирнова в Москве (содержателя гостиницы «Россия»), а также на Протопопова, которого вместе с Левиным назвал управляющим графа Бобринского и миллионером. Желая удостовериться в справедливости уверений Массари, Наджаров по его указаниям телеграфировал в Москву в контору Смирнова с просьбой уведомить его, будут ли приняты в дисконт векселя Массари. По получении Смирновым этой телеграммы Протопопов, заранее предупрежденный Массари и Левиным, послал Наджарову телеграмму, написанную и подписанную им, Протопоповым, за Смирнова, о том, что векселя Массари будут дисконтированы, если по ним поручится Протопопов. Вследствие этого Наджаров послал телеграмму с вопросом о векселях Массари уже прямо Протопопову и от него получил по телеграфу согласие на дисконт означенных векселей с умеренным учетом. Тогда Наджаров решился продать Массари товар и, получив от него 64 рубля деньгами в виде задатка и на 3 тысячи 220 рублей векселей, передал ему три квитанции на заложенный в «Двигатель» ореховый наплыв. Затем Массари послал с Наджаровым в Москву мнимого приказчика своего Левина, как бы для помощи ему при дисконте векселей. В последнем Смирнов Наджарову отказал, а Протопопов под разными предлогами уклонялся и, наконец, по возбуждении дела о составлении подложного векселя с бланком князя Голицына совершенно скрылся. По объяснению Массари, упомянутые квитанции Наджарова были похищены у него Левиным и переданы за 1 тысячу 500 рублей приехавшей в Нижний Новгород вместе с Аламханьянцем Екатерине Шпейер, имевшей от Протопопова деньги и поручение перекупить ореховый наплыв, в покупке которого, однако, Протопопов, по объяснению Массари, участия не принимал. Квитанции эти были доставлены г-жою Шпейер в Москву, где она для уплаты Волкову части денег за вексель с бланком князя Голицына и с целью тем способствовать прекращению дела старалась продать квитанции. Обвиняемые Массари и Протопопов, подтверждая вышеприведенные обстоятельства, сознались в обмане Наджарова, причем Массари объяснил, что, похищая обманным образом ореховый наплыв у Наджарова, он не только не хотел причинить ему имущественного ущерба, а напротив того, имел в виду, между прочим, его же, Наджарова, собственную пользу и выгоду, так как он, Массари, избавлял его от залежавшегося и не находившего покупателей товара, намеревался сделать с этим товаром выгодный оборот посредством продажи его в Париже по дорогой цене и затем хотел с избытком вознаградить Наджарова. На суде Массари показал, что отправил ореховый наплыв из Нижнего, но квитанции на отправление товара были у него украдены жившим с ним тогда евреем, так что он сам остался ни при чем и не мог заплатить деньги.

XXVII

22 августа 1874 года через Нижегородскую контору Высочайше утвержденного Российского общества морского, речного, сухопутного страхования и транспортирования кладей отправлены были в Смоленск два места товара от имени Брещ на имя Ляпунова, причем на товар этот, названный готовым бельем, наложен был подтоварный платеж в 950 рублей. За неявкой получателя Ляпунова для принятия товара оба назначенные места были в Смоленске распакованы и вскрыты, причем в них оказались вместо товара в одном шесть, а в другом пять пустых запертых деревянных сундуков, вложенных один в другой и прибитых друг к другу нижними досками. 27 августа 1874 года через ту же контору были отправлены из Нижнего Новгорода в Петербург два места пушного товара от имени Братнера на имя Авдеева с подтоварным платежом от последнего в 830 рублей. По вскрытии этих двух мест в Петербурге в каждом из них вместо товара оказалось по пяти вложенных один в другой пустых сундуков, также доньями прибитых один к другому. 1 сентября 1874 года через ту же контору были отправлены из Нижнего Новгорода в Петербург два места пушного товара от имени Протопопова на имя Беляева с подтоварным платежом от него за одно место 2 тысячи рублей, а за другое 350 рублей. По вскрытии же их в Петербурге в них вместо товара оказалось в одном шесть, а в другом пять пустых запертых деревянных сундуков, также прибитых один к другому. В принятии всех вышеозначенных мест Нижегородскою конторою общества выданы были отправителям квитанции, а также подтоварные расписки на гербовой бумаге, по которым общество обязалось выдать уведомления о принятии товара адресатами груза. Такого рода расписки имеют значение векселей, обращающихся по бланковым надписям и, как видно из имеющихся в деле сведений, охотно принимаются многими лицами в залог с учетом. При отправлении всех вышепоименованных мест уплата денег, следующих за пересылку и страхование, всего за пять мест в количестве 74 рубля 63 коп., была переведена на место сдачи товара и, следовательно, обществом не получена. При производстве предварительного следствия по делу о Протопопове, Массари, Левине и др., обвиняемых в разных преступлениях, обнаружилось, что трое названных лиц, а также поневежский мещанин Исидор Маркович Брещ, каждый в разных отношениях, принимали более или менее деятельное и непосредственное участие как в отправках упомянутых пустых сундуков вместо товара, так и в извлечении из этой отправки противозаконной выгоды. Из означенных подтоварных расписок: 1-я; на сумму 950 рублей, с бланками Брещ, была заложена Протопоповым купеческому сыну Султан-Шаху за 600 рублей; 2-я, на сумму 350 рублей, с бланком Протопопова, была передана коллежским регистратором Федором Евтроповичем Смирновым коллежскому асессору Антонову в счет долга его, Протопопова, в 600 рублей; 3-я, на сумму 2 тысячи рублей, с передаточною надписью Протопопова, была им заложена купцу Александру Николаевичу Смирнову за 280 рублей и по уплате им таковых осталась у Смирнова за долг ему Мамонова, обеспеченный поручительством Протопопова; 4-я, на сумму 830 рублей, с бланком Братнера, была передана в Нижнем Новгороде Дмитрием Массари астраханскому купцу Ивану Федорову в задаток при покупке у него 200 тысяч штук сельдей по 17 рублей 50 коп. за тысячу.

Из показаний Султан-Шаха, Антонова, Федора Смирнова, Алексея Ниловича Дружинина и Александра Николаевича Смирнова оказывается: 1) при залоге расписки в 600 рублей Султан-Шаху он предварительно справился о действительности ее в Нижегородской конторе Российского общества страхования и транспортирования кладей и, получив удовлетворительные сведения, решился выдать под нее деньги; кроме того, в благонадежности этой расписки уверяли его бывшие вместе с Протопоповым в Нижнем Новгороде Левин и Массари, из которых последний даже торговал у него означенную расписку за 750 рублей; 2) Протопопов и Массари через Дружинина, а Дружинин отчасти через Федора Смирнова устраивали помещение расписок в 350 и в 2 тысячи рублей; о благонадежности этих расписок Федор Смирнов и Дружинин справлялись и получили утвердительный ответ в Московской конторе общества. О расписке же в 2 тысячи рублей Александр Смирнов перед принятием ее в залог от Протопопова узнавал как в упомянутой конторе, так и у служившего прежде в том же обществе Левина, который сказал Смирнову, что Протопоповым был действительно отправлен товар из Нижнего Новгорода. Из имеющихся в деле документов и показаний астраханского купца Ивана Кононовича Федорова и служащих у него мещан Григория Яковлевича Безбородова и Авета Григорьевна Шамильянова видно, что Массари, покупая у них вместе с другим лицом сельди, заключив о покупке этой условие и дав в задаток вместо денег расписку Нижегородской конторы Общества страхования и транспортирования кладей, старался получить купленных им сельдей без уплаты денег, при одном вышеозначенном задатке, и если в этом не успел, то единственно потому, что служащие Федорова, заподозрив обман, не отпустили ему товара. Тогда Массари через своего поверенного предъявил у мирового судьи восьмого участка Нижнего Новгорода к Безбородову, на имя которого было заключено условие, иск об уплате 200 рублей назначенной по условию неустойки, а также о возвращении данной им в задаток расписки в 830 рублей.

В августе 1874 года Протопопов приехал в Нижний Новгород без всяких средств с целью получить под свои векселя какой-либо товар, который затем с выгодой перепродать. В Нижнем в это время находился и часто бывал у Протопопова Матвей Лазаревич Левин. Вскоре Протопопов получил письмо от г-жи Шпейер из Петербурга и уехал туда на деньги, данные ему Вышегородцевым. Через неделю Протопопов снова приехал в Нижний вместе с Массари, с которым и остановился в гостинице «Караван-Сарай». Здесь у них часто бывали Левин и Брещ. Протопопов и Массари чрезвычайно нуждались и ничего, кроме самого необходимого платья, не имели. При таких обстоятельствах Левин передал Протопопову переводную подтоварную расписку Нижегородской конторы Общества страхования и транспортирования кладей в 950 рублей, которую тот и заложил у Султан-Шаха. Добытые таким образом деньги были разделены между Протопоповым, Массари и Левиным. Затем Левин в номере двух первых заколачивал и приготовлял к отправке сундуки, которые он вместе с Массари и отвез в контору общества. В покупке сельдей у Безбородова и в заключении с ним условия вместе с Массари участвовал Левин, писавший и само условие. После того, как Протопопов дисконтировал вексель Каулина с бланком князя Голицына, к нему являлись евреи из Киева, между ними Слуцкий, Ганткин и Цетлин. Они только что вернулись из Нижнего с ярмарки, остановились в гостинице Смирнова «Россия» и, повидавшись с Протопоповым и Шиллингом, передали им несколько переводных подтоварных расписок Российского общества; расписки эти Протопопов и Шиллинг им возвратили. Еврей Цетлин (оставшийся неразысканным) в 1873 году отправил из Москвы в Витебск через Российское общество страхования и транспортирования кладей галантерейный товар на 274 рубля, вместо которого в коробке по ее распаковке оказались обрезки сукна, бумаги и рогожи. В июне 1875 года тот же Цетлин отправил из Петербурга в Нижний Новгород и Витебск ящики с товаром, всего на сумму 3 тысячи 775 рублей; по вскрытии этих ящиков в них оказалось: в Нижнем — 4 тысячи экземпляров брошюры «Воспоминание об императрице Екатерине II, по случаю открытия ей памятника», оцененные в 8 рублей 50 коп., а в Витебске — 765 экземпляров той же брошюры. Все приготовления к отправке пустых сундуков и их запаковка производились в номере Протопопова и Массари. При покупке последним сельдей у приказчика Федорова Безбородова деятельное участие принимал Левин, который выдавал себя за управляющего Массари. На данной Безбородову в задаток подтоварной расписке в 850 руб., полученной на имя Бразнера, бланк его сделал Протопопов по просьбе Массари и Левина, почерк которых был известен продавцам сельдей, почему никто из них и не мог поставить этого подложного бланка. Мысль об отправке пустых сундуков вообще принадлежала Ганткину и Протопопову. Другие места с товаром, вместо которого оказались потом пустые сундуки, отправлял и получал расписки Массари без всякого участия с его, Левина, стороны.

На суде подсудимые делали показания в смысле обвинения бежавшего и не разысканного Левина, на которого и слагали вину.

XXVIII

В феврале 1875 года вследствие помещенной в «Ведомостях московской городской полиции» публикации о месте конторщицы с жалованьем по 100 рублей в месяц и с залогом в 1 тысячу 500 рублей саксонская подданная Клара Ивановна Гарниш явилась по указанному в публикации адресу в контору купчихи Максимовой на Петровке, в доме Самариной. Здесь г-жа Гарниш нашла Всеволода Алексеевича Долгорукова, который, отрекомендовавшись управляющим редакцией газеты «Русский листок», предложил ей должность кассира при означенной редакции с жалованием по 75 рублей в месяц, готовым столом и квартирой и с обязанностью внести залог в 1 тысячу 500 рублей. Находя эти условия весьма выгодными, г-жа Гарниш приняла их, но просила Долгорукова вместо взноса залога наличными деньгами или билетами удовольствоваться квитанцией Волжско-Камского банка, в котором хранились принадлежащие г-же Гарниш закладные листы Тульского земельного банка на сумму 1 тысяча 500 рублей. Долгоруков согласился, но в свою очередь обязал г-жу Гарниш взять из Волжско-Камского банка свидетельство о том, что за все время своей службы при редакции она не может получить обратно из банка свои закладные листы. Для устройства такого соглашения с банком Гарниш должна была отправиться туда 3 марта вместе с Долгоруковым, причем предварительно заехать в редакцию, помещавшуюся на Арбате, в доме Грачева. Во время переговоров о залоге Долгоруков потребовал, чтобы г-жа Гарниш для удержания за собою места кассира отдала ему в виде задатка хотя бы один из принадлежащих ей закладных листов Тульского земельного банка стоимостью в 100 рублей. Боясь упустить предложенное ей выгодное место, г-жа Гарниш исполнила требование Долгорукова и в принятии им закладного листа получила от него расписку, написанную на бланке заведующего редакцией «Русского листка» и подписанную им этим званием. 3 марта г-жа Гарниш узнала от настоящего ответственного редактора «Русского листка» Федорова, что сотрудник этой газеты Долгоруков заведующим редакцией не состоит и нанимал ее, Гарниш, без ведома и согласия редактора Федорова, который при этом сообщил Гарниш, что более 40 рублей в месяц жалованья он назначить ей не может. Не получив от Долгорукова отданного ему сторублевого закладного листа, убедившись, что он и других лиц нанимал в должности точно таким же способом, г-жа Гарниш, обвиняя Долгорукова в обмане, о поступке его заявила прокурору Московского окружного суда. Впоследствии оказалось, что принадлежащий г-же Гарниш сторублевый закладной лист Тульского земельного банка был заложен Долгоруковым в конторе торгового дома Волковых 25 февраля, т. е. в самый день внесения этого листа г-жою Гарниш. Тогда Долгоруков сказал ей, что он отдаст ей билет, если она сделает небольшую скидку. Г-жа Гарниш предпочла отправиться к судебному следователю и заявить ему о случившемся. В конце концов Долгоруков сам возвратил госпоже Гарниш ее билет. Долгорукова все служащие в конторе Максимовой, где он производил наем служащих, называли не принадлежащим ему званием князя. Федоров объяснил, что, не предоставляя никому своих прав на заведование редакцией, он лично не знал о существовании у Долгорукова бланков «заведующего редакцией». Долгоруков объяснил, что госпожу Гарниш он нанимал в конторщицы при редакции газеты «Русский листок» с согласия редактора этой газеты Федорова. Он действительно заведовал литературной частью газеты, почему и счел себя вправе наименовать себя заведующим редакцией. Дело с г-жою Гарниш разошлось только вследствие того, что он, Долгоруков, не согласился заранее с Федоровым относительно жалования, на которое нанял конторщицу. Что же касается газеты «Русский листок», то в результате г. Федоров, невзирая на условие с Долгоруковым, продал свою газету «Русский листок», не предупреждая ни одного из компаньонов. Таким образом, обманутым оказался скорее г. Долгоруков, чем г-жа Гарниш и г. Федоров в особенности.

XXIX

Осенью 1873 года, после освобождения Дмитриева-Мамонова из-под стражи по делу о краже у Артемьева, он находился в Москве без пристанища и средств к существованию, а наступление холодов застало его почти без всякого платья. В таком положении ему и товарищу его Семенцову рекомендовали гостиницу «Россия» и содержателя Смирнова как человека, у которого можно найти содержание и все удобства жизни под условием исполнения по его указаниям и для его выгоды разных противозаконных дел. Вследствие этого Мамонов и Семенцов явились к Смирнову, поселились у него в гостинице «Россия» и прожили в ней до лета. Семенцов скоро уехал, а Мамонов остался вместе с другими личностями, занимавшимися темными проделками (евреем Касселем, игроком Зародецким). Смирнов, очень обрадовавшийся приходу Мамонова, когда узнал его фамилию, стал делать ему разные преступные предложения, например: предложил составить подложный вексель от имени Волкова и продать его в другом городе, обмануть купца Абрикосова, добывать деньги обыгрыванием в карты и т. д. Для того, чтобы придать Мамонову более приличный вид и поддерживать устроенную вокруг него обстановку богатого человека, помещика и заводчика, Смирнов заказал для него у Глухова платье, давал ему своих лошадей и поместил его в одном из лучших своих номеров. Постоянно угрожая Мамонову прогнать его от себя, Смирнов заставил его подчиняться всем его распоряжениям, брал с него векселя на большую сумму, кроме того, взял у него доверенность на управление всеми его делами и на самом деле не существующими имениями. При этом Смирнов рассчитывал получить затраченные им на Мамонова деньги по выигрыше родственниками Мамонова начатого ими процесса с Фонвизиным и князем Голицыным. Постоянно побуждаемый Смирновым на разные преступления, Мамонов вскоре познакомился с Мейеровичем, Левиным и Гейне и принял участие в устройстве ими и Смирновым ложной конторы от его имени. Контора эта имела целью забирать товар под векселя Мамонова. Между участниками устройства конторы были заранее распределены роли и обязанности, а также доли прибыли, следовавшей каждому. В течение этого времени Мамонов переменил несколько номеров, большею частью занимал номер 4, один из самых лучших и дорогих, отдававшийся обыкновенно за 3—4 рубля в сутки. Мамонов назывался графом. К нему ходило много разных лиц, в том числе и особенно часто Левин и Мейерович; последний даже некоторое время жил вместе с Мамоновым и был, по выражению некоторых свидетелей, его компаньоном. В одной из комнат номера 4 стоял стол, покрытый зеленой салфеткой или сукном и заваленный бумагами. Мамонов хозяину Смирнову денег за номер и свое содержание не платил, но тот тем не менее и против своего обыкновения держал его в своей гостинице, причем сначала ни в чем ему не отказывал, а затем стал его стеснять. Мамонов пользовался даже лошадьми и экипажами Смирнова и, между прочим, его пледом, который заложил. Бессрочно отпускной рядовой Моисей Евсеевич Глухов показал, что в ноябре 1873 года Мейерович просил его сшить платье в кредит для приезжего, остановившегося в гостинице «Россия», г. Мамонова, за которого, по словам Мейеровича, поручится содержатель гостиницы Смирнов. Глухов согласился и сделал для Мамонова на 215 рублей разного платья; при этом Смирнов говорил ему, что Мамонов — граф, очень богат и лишь временно не имеет денег. По указанию Смирнова Мамонов выдал Глухову два векселя на 200 рублей, а Смирнов поставил на них свой поручительный бланк. По векселям этим Глухов ни с Мамонова, ни с Смирнова денег не получил. Мамонов занимал в гостинице лучший номер, и ему отпускали все, что бы он ни потребовал, так что Глухов поверил и титулу и богатству Мамонова. При допросе Смирнова он показал, что у него было всего два векселя от Мамонова: один в 1 тысячу рублей за поручительством Протопопова, а другой в 200 рублей; первый из этих векселей он, Смирнов, передал нотариусу для протеста, а последний Мамонов сам выменял у него на вексель Логинова в 200 рублей. Между тем по обыску у Смирнова найдены были два векселя на 400 рублей каждый и один в 1 тысячу 700 рублей, выданные Мамоновым на имя Смирнова, и, кроме того, в конторе нотариуса Юрьева оказался еще такой же вексель Мамонова в 2 тысячи рублей, так что обнаружилась выдача векселей Мамоновым Смирнову на сумму 6 тысяч 500 рублей.

Комиссионер Жан Гейне обратился к г. Барбею, заведующему конторой Э. Ф. Ло, занимающейся продажей паровых и сельскохозяйственных машин, с заявлением, что он, Гейне, приглашен в качестве главного механика для устройства мукомольных поставок в имение известнейшего богача графа Дмитриева-Мамонова, почему и предложил ему за известное вознаграждение устроить покупку графом машин из конторы Ло. Получив согласие Барбея, Гейне сообщил ему, что вечером в тот же день ожидают приезда графа Мамонова, который остановился в гостинице Дюссо. На другой день в отсутствие Барбея к нему была прислана визитная карточка графа Дмитриева-Мамонова с графским гербом и, кроме того, подписанное графом пригласительное письмо с просьбой пожаловать в гостиницу «Россия» для переговоров по делу о заказе машин. Прибыв в назначенное время в эту гостиницу, Барбей был встречен Жаном Гейне, который просил его войти в контору графа Дмитриева-Мамонова. Названное так помещение состояло из двух комнат, в первой не было ничего, кроме стола и двух стульев, а во второй находились два письменных стола, на стене этажерка с книгами, письмами и бумагами, а по стенам были развешаны фотографические снимки с сельскохозяйственных машин. За одним из столов сидела за бумагами неизвестная Барбею личность. От Гейне Барбей узнал, что самого графа Мамонова в конторе нет, а что ему, Барбею, нужно будет переговорить о заказе машин с главным управляющим графа г. Левиным; последний действительно вскоре явился и объяснил Барбею, что, просмотрев его каталоги и прейскуранты, он уже составил смету нужных машин и ждет только утверждения ее графом. Вслед за этим по просьбе Гейне и Левина Барбей и хозяин конторы г. Ло составили свою смету указанным им машинам и передали ее Гейне и Левину, которые, сказав, что у них в этот день будет заседание и окончатся все переговоры с графом Мамоновым о покупке машин, обещали прийти уже с задатком и просьбой об исполнении заказа. С тех пор ни Гейне, ни Левин в контору Ло не являлись и Барбей ничего не слыхал ни о них, ни о графе Дмитриеве-Мамонове. Из показаний близких знакомых Мамонова, Александра Алексеевича Протопопова, Дмитрия Николаевича Массари и Леонида Константиновича Плеханова оказывается, что в гостинице «Россия» устроилось и действовало противозаконное общество на следующих основаниях: Мамонов, вовсе не имевший денег и нуждавшийся в самом необходимом, был помещен Смирновым в один из лучших и дорогих номеров, которому дан был внешний вид конторы, в коем стояли письменные столы с разными письмами, счетами и бумагами, на стенах висели разные планы и чертежи, везде были расположены образцы бланков, вожжей, машинных ремней, водочных и винных этикеток и т. п. Помещение это представляло собою контору Дмитриева-Мамонова, который назывался графом и выдавал себя за богатого помещика и заводчика с юга России. Между товарищами Мамонова были распределены роли: Левин назывался управляющим его конторой и, сидя за столом, принимал посетителей и лиц, являвшихся с предложением товаров и заказов; Гейне выдавал себя за техника и механика графа, а Мейерович отчасти был винокуром, отчасти управляющим делами мнимого графа Мамонова, при котором он состоял в особенности для привлечения в контору его евреев. Мамонов считался живущим не в гостинице «Россия», а только ежедневно приезжающим в помещавшуюся там свою контору. О богатстве, имениях и обширных предприятиях Мамонова старательно распространялись слухи. Вся эта ложная обстановка имела единственною целью добывание денег посредством разных обманов, получение в кредит товара, сделанных заказов и т. д. Точно так же комиссионер Петербургской конторы Гольберга Жан Гейне явился к Логинову, состоявшему управляющим типо-литографией Борисова и Папина, с предложением принять большой заказ литографических винных этикеток для графа Дмитриева-Мамонова, контора которого находится на Маросейке в гостинице «Россия», содержимой Смирновым. При этом Гейне сообщил Логинову, что для получения означенного заказа ему нужно будет дать приличный куртаж управляющему графа Левину. Отправившись 25 марта 1874 года в указанный ему номер 4 гостиницы «Россия», Логинов застал там литографа Фалька, также явившегося для получения заказа. В номере 4 Логинов нашел обстановку настоящей конторы; в передней комнате на столе лежали груды разной корреспонденции и были разложены многочисленные образцы винных этикеток. Из образцов этих Левин, выдававший себя за управляющего, выбрал некоторые и предложил потом Логинову взять заказ на сумму 3—4 тысячи рублей. Переговоря с Фальком, Логинов решил взять этот заказ вместе с ним, причем каждый из них уплатил Левину по 100 рублей куртажу. Условие же должно было быть заключено на имя одного Логинова, так как, по словам Левина, граф Мамонов соглашался отдать заказ только в одни руки.

Назначив заключение условия на следующий день, Левин, а затем и Гейне стали рассказывать Логинову о богатстве Мамонова, об устраиваемом им водочном заводе и т. д. 26 марта Логинов явился к Мамонову и вместе с ним подписал условие, по которому срок исполнения заказа назначался 6-месячный с неустойкой в 1 тысячу рублей в случае неисполнения; задатку же, по условию, при самом его написании Логинов должен был получить 1 тысячу рублей. Подписав условие, Мамонов вдруг как бы вспомнил, что ему где-то нужно быть по важному делу, почему и просил Логинова явиться за задатком на следующий день. Несколько удивленный поведением Мамонова, Логинов за сведениями о нем обратился к содержателю гостиницы «Россия» Смирнову, который уверил его в богатстве Мамонова и в возможности иметь с ним дело без всякого опасения. Затем Гейне стал убеждать Логинова в том, что он поступил весьма опрометчиво, отдав Фальку половину выгодного заказа, так как тот, не будучи связан условием, может задержать работу и тем довести его, Логинова, до платежа неустойки. При этом Гейне советовал Логинову дать Фальку отступного и согласился за вознаграждение быть между ними посредником. Убежденный доводами Гейне, Логинов при посредстве его и Левина сошелся с Фальком на 300 рублях отступного и, кроме того, обещал дать Гейне за хлопоты 175 рублей. Не имея наличных денег, Логинов согласился уплату той и другой суммы обеспечить векселями. Во время писания этих векселей на бумаге, купленной Гейне, находившемуся при этом Левину подали письмо, прочитав которое, он сказал, что его немедленно требует к себе Мамонов, извещая при этом, что опять не имеет времени заняться в тот день с Логиновым. Для того, чтобы поскорее освободить Левина, Гейне просил Логинова написать только сумму векселей и свою подпись на каждом, оставляя пробел для вписания впоследствии текста. Векселя эти Гейне обещал возвратить Логинову тотчас же по получении им от Мамонова задатка. По приглашению Левина Логинов на следующее затем утро явился к Мамонову за задатком, но опять не застал его в конторе, а нашел там одного только Левина, который взял у него условие и быстро изорвал его в клочки, сказав, что оно не полно и его нужно переписать, так как в нем не означено количества заказываемых этикеток. Возмущенный таким поступком Левина, Логинов потребовал у него другой экземпляр условия, оставшийся у Мамонова, на что Левин сказал, что экземпляр этот у Мамонова, а сам Мамонов находится у своей тетки княгини или графини (Логинов хорошо не помнит) Барановой, обещал съездить туда и привезти условие. После этого заявления он действительно тотчас же уехал. Заподозрив обман, Логинов опять обратился за советом к Смирнову, который уверил его, что поступок Левина вовсе не обман, а лишь проделка его для того, чтобы устранить Логинова от заказа, так как ему, Левину, в другой литографии, вероятно, дают больше вознаграждения. Вместе с тем Смирнов обещал тотчас же сообщить обо всем случившемся Мамонову, который, по словам Смирнова, по своему богатству и солидному положению в обществе не допустит Логинова до убытков и оставит за ним работу. Уверение Смирнова о богатстве и благородстве Мамонова подтвердил и Мейерович, которого Логинов встретил в коридоре гостиницы. Затем Логинов узнал от Гейне, что тот будто бы должен был подписанные им, Логиновым, вексельные бланки отдать Левину и Фальку. От Фалька же Логинов узнал, что оба они обмануты и что Фальк никаких бланков или векселей не получал. Вслед за тем Логинов получил по почте письмо, в котором Левин уведомлял его, что Мамонов передумал отдавать ему заказ. 6 апреля 1874 года к Логинову явился Мейерович с заявлением, что он купил у Левина три его, Логинова, векселя на 300 рублей и в свою очередь перепродал их Смирнову. Последнему Логинов тотчас же сообщил, что упомянутые векселя, сделанные из бланков, оставленных им у Гейне, взяты у него, Логинова, посредством обмана, но Смирнов согласился только уступить ему 100 рублей, а из остальных 200 рублей отсрочить уплату 50 рублей. Вследствие этого Логинов должен был написать новый вексель в 200 рублей уже прямо на имя Смирнова, который и взыскал с него эти деньги. Другие же векселя на сумму 165 рублей Гейне возвратил Логинову без уплаты с его стороны. На сделку со Смирновым Логинов согласился и о совершенном над ним обмане до апреля 1875 года установленной жалобы не принес ввиду того, что, с одной стороны, не решался сделать бездоказательное заявление, а с другой — боялся угроз Мейеровича возбудить дело о нарушении им, Логиновым, пределов доверенности, выданной ему Борисовым и Папиным. По доверенности же этой он права кредитоваться не имел.

Таким способом был обманут Логинов и сделана попытка обмануть контору Ло. Для большего убеждения лиц, вступивших в переговоры и сделки с мнимою конторой графа Мамонова, в совершенной благонадежности его дел и предложений Левиным был, между прочим, составлен, подписан и положен на виду подложный счет на имя графа от конторы Фрума и Кº. Устройству такой конторы Мамонова и ее деятельности способствовал Смирнов, к которому должна была поступить часть выручаемой прибыли и который вследствие этого и содержал Мамонова. У последнего иногда находились для виду и конторские книги Смирнова, который давал ему своих лошадей, заказывал платье и поддерживал сведения о его титуле, богатстве и делах. В свою очередь, Смирнов брал с Мамонова векселя на большую сумму и разными стеснениями и угрозами лишить его удобств и всего необходимого, даже выгнать из гостиницы, держал его в руках, распоряжаясь его действиями. Между Смирновым, Мамоновым и его товарищами происходили частые совещания. Мамонова все в гостинице называли графом, и лиц, спрашивавших его по делам, проводили прямо к нему в контору. Для ее обстановки Мамонов, между прочим, брал у Массари план и бумаги по каменноугольному производству. Кроме Логинова, компания никого не успела обмануть посредством конторы, так как продавцы и покупщики являлись, образцы доставляли во множестве, но самого товара не отпускали; Логинов же поддался на обман. Взятые у него векселя через Мейеровича перешли к Смирнову, который получил по ним деньги и обманул других соучастников. В конторе находились, между прочим, и подложные бланки от Фрума и Кº. Обвиняемый Матвей Лазаревич Левин, также сознаваясь в вышеозначенных преступлениях, подробно описывая как составление шайки для мошенничества в гостинице «Россия», так и обстоятельства обмана Логинова, между прочим, показал, что первую мысль об устройстве и деятельности конторы от имени Мамонова подал Смирнов, который и доставил для них все главнейшие приспособления, как-то: удобный номер, мебель, письменные принадлежности, конторские книги и прочее. Смирнов же распространял и поддерживал сведения о Мамонове как о графе, богатом помещике Бахмутского уезда, о строящемся у него огромном заводе и т. д. В конторе Мамонова Левин был конторщиком, Гейне механиком, а Мейерович винокуром. Вся добытая прибыль должна была поступить к Смирнову, и он уже должен был предоставить каждому члену компании то, что ему следовало по заслугам. Посредством конторы сделаны были неудачные попытки обмануть Ло и Фрума. От Логинова Левин действительно получил 100 рублей, векселя же его достались Смирнову. Последний еще до взятия у Логинова векселей уверял его в богатстве Мамонова; Смирнов заставлял Мамонова делать все, что ему было угодно, и обращался с ним строго. Так, когда однажды Мамонов заложил пальто, данное ему Смирновым, и вернулся домой пьяный, то Смирнов два дня не давал ему есть. Содержа Мамонова на свой счет, Смирнов старался придать его обстановке и конторе возможно больше блеску. С Мамонова же он брал векселя. Вообще, показание обвиняемого Левина, представляя собою полное собственное его сознание, заключает в себе обстоятельный оговор Мамонова, Смирнова, Гейне и Мейеровича.

XXX

Аркадий Николаевич Верещагин, нуждаясь в деньгах, в 1870 году выдал Султан-Шаху за несколько десятков рублей, от него полученных, два векселя на 1 тысячу 500 рублей. Потеряв надежду получить по ним уплату, Султан-Шах предложил ему составить подложный вексель в 500 рублей от имени Рахманинова, известного Султан-Шаху своею состоятельностью, с тем, что по этому векселю Султан-Шах будет требовать платежа от матери Верещагина, пугая ее уголовным преследованием сына. Согласившись на предложение Султан-Шаха, Верещагин составил в его квартире и передал ему вышеозначенный вексель от имени Рахманинова. После отказа матери Верещагина платить по подложному векселю он остался у Султан-Шаха и служил ему средством для требования с Верещагина денег, пока, наконец, последний не выкупил его у Султан-Шаха за 200 рублей, данных ему приставом Берновым для обнаружения преступления. Сознание Верещагина подтверждается сличением через экспертов его почерка с почерком руки, писавшей вексель от имени Рахманинова. Обвиняемый Сергей Павлович Султан-Шах, не отрицая получения им от Верещагина упомянутого векселя и затем продажи его тому же Верещагину, показал, что о подложности этого векселя он хотя стороною и слышал, но достоверных сведений не имел. Объяснение это опровергается показаниями свидетелей Дмитрия Николаевича Массари и Алексея Аркадьевича Рахманинова, удостоверивших: первый, что в апреле 1874 года, незадолго до покупки векселя Верещагиным, Султан-Шах говорил ему о желании своем посредством находящегося у него подложного векселя от имени Рахманинова получить с Верещагина деньги, а второй — что еще осенью 1870 года он слышал от Султан-Шаха о находящемся у него подложном векселе в 500 рублей от его, Рахманинова, имени на имя Верещагина.

Вечером 16 марта гробовщиком Морозовым, торгующим на Смоленском рынке, по заказу неизвестных Морозову лиц, подъехавших к его лавке в карете, доставлены были во двор дома Соколова гроб, погребальные дроги, фонари и факельщики; туда же прибыло и восемь человек певчих из хора Дюпюи; гроб внесен был в квартиру Шпейера, где тогда находился дворянин Николай Калустов; этот последний лег в гроб и в оном заснул. Вскоре приехали туда же хозяин квартиры Шпейер, дворянин Петр Калустов и сын коллежского секретаря Иван Брюхатов и привезли с собою восковые свечи; немного спустя к их компании присоединился и приехавший к Шпейеру ефремовский мещанин Соболев-Иванов. Николая Калустова разбудили, гроб был поставлен на лавку и в него лег Брюхатов; остальные стали с зажженными восковыми свечами около гроба, к которому также были прилеплены свечи, и певчие, по их приказанию, пропели у гроба «со духи праведни» и «вечную память». Затем Брюхатов вместе с гробом свалился с лавки, после чего гроб отдан был обратно гробовщику, который его и увез домой. После этого Шпейер, Калустовы, Брюхатов и Соболев сели в карету и отправились, имея с собою в карете зажженные погребальные фонари, в гостиницу «Яр», за Тверскую заставу; певчие же и факельщики, также с зажженными фонарями, посажены были на похоронные дроги и ехали от квартиры Шпейера до гостиницы «Яр» впереди кареты, причем пели песни. Будучи привлечены к настоящему делу в качестве обвиняемых Шпейер, Брюхатов, Николай и Петр Калустовы и Соболев-Иванов, не признавая себя виновными в кощунстве, признали, однако, действительность почти всех приведенных выше обстоятельств. Так, Брюхатов показал, что он ложился в гроб, к которому прилеплены были свечи, что его товарищи стояли с зажженными свечами вокруг этого гроба и что его в этом гробу вынесли затем в переднюю, где он и встал из гроба. Тот же Брюхатов и Петр Калустов, подтвердивший его объяснение, показали, что в то время, когда они вместе с остальными и с певчими на дрогах впереди ехали к «Яру», то у них в карете были зажженные погребальные фонари. Обвиняемые Николай Калустов и Соболев, также признавая в общих чертах действительность всего происходившего в квартире Шпейера, отозвались запамятованием подробностей, ссылаясь на состояние опьянения, в котором они тогда находились. В одном только обстоятельстве показания обвиняемых представляются согласными между собою: основываясь в непризнании себя виновными в кощунстве, на том, что они не придавали проделке своей значения насмешки над церковным обрядом, все обвиняемые показали, что они не помнят, чтобы певчие у гроба, в котором лежал Брюхатов, пели похоронные молитвы; Шпейер, которому, по словам Петра Калустова, принадлежала мысль устроить похороны, который пьян в то время не был и в квартире которого все это происходило, объяснил, что всей проделке он придавал значение лишь простой шалости, так как ему не могло и представиться, чтобы погребальные дроги и гроб могли служить средствами к учинению кощунства и доказательствами этого последнего.

XXXI

В обстоятельствах, обнаруженных следствием по настоящему делу, усматриваются признаки составления некоторыми из обвиняемых злонамеренных шаек для подлогов, мошенничеств и краж. В составе таких шаек оказываются совершенными некоторые из вышеозначенных преступлений. Самое же составление противозаконных сообществ относится к трем периодам времени. Сообразно этим периодам, по личностям участников и совершенным преступлениям сообщества распадаются на три части, из которых деятельность последующих составляет как бы продолжение деятельности предыдущих: 1) Шпейер, Давидовский, Протопопов, Массари, а затем Дмитриев-Мамонов и Николай Калустов находились, как видно из дела и имеющейся при нем переписки, между собою в самых тесных и близких отношениях, принадлежа к одному и тому же кружку, имея общие знакомства и дела, отличаясь общим стремлением к роскоши, большим издержкам и богатой обстановке, а также и общим недостатком определенных материальных средств. Соединенные между собою добыванием денег совокупными усилиями и действуя для этого в качестве комиссионеров по разным денежным сделкам, они, за исключением Мамонова и Калустова, в 1871 году имели в меблированных комнатах, в доме Любимова, на Тверской, определенный и более или менее постоянный притон или сборное место для совещаний и переговоров. По обыску, произведенному у Шпейера в ноябре 1871 года, у него найдены были карты, явно приготовленные для мошеннической игры;

2) между арестантами Верещагиным, Плехановым, Голумбиевским, Неофитовым, Щукиным и другими следствием обнаружена близкая связь их;

3) все перечисленные преступления оказываются имеющими между собою несомненную и тесную связь. Состоявшие уже под следствием за прежние преступления Верещагин, Плеханов, Протопопов, Массари, Дмитриев-Мамонов и вновь присоединившийся к ним Мейерович составляли кружок, связанный между собою привычками к праздной и безбедной жизни, совершенным неимением средств к существованию и отсутствием стремления добывать их трудом. Среди этого кружка в квартире Верещагина и Плеханова первоначально возникли и выработались планы разных преступлений, в исполнении которых принимал посильное участие каждый из поименованных лиц. Сношения между ними по поводу совершения преступлений не прекратились и с заключением Плеханова и Верещагина под стражу. Имея с ним частые свидания, Протопопов доставлял им материалы и сведения для составления подложных документов, а от них получал уже готовые орудия преступления. Таким образом возникла деятельность обвиняемых, в которой одно преступление следовало за другим, одно вытекало из другого и им дополнялось, доставляя обвиняемым средства к жизни и деньги на разные предприятия и обороты.

На суде Протопопов и Дмитриев-Мамонов при разборе дела по обвинению их в подлоге векселя от имени Серебрякова изменили свои показания, данные ими по этому делу на предварительном следствии. На вопрос товарища прокурора, почему они изменяют свои показания, объяснили это: Протопопов тем, что следователь вынуждал их к такого рода показанию, обещая льготы в виде освобождения из одиночного заключения; Дмитриев-Мамонов говорил, что он шесть лет находился под следствием, что, наконец, ему это надоело и он дал о подлоге векселя вынужденные показания.

По поводу подделки векселей от имени Каулина Дмитриев-Мамонов на суде рассказал, что он должен скоро выиграть процесс в 12 миллионов, из которых миллион охотно отдаст Каулину. «Мой отец имеет процесс с Фонвизиным и Голицыным по спорному наследству, ценность которого простирается свыше 12 миллионов рублей, и я как наследник отца мог говорить Каулину об этом процессе. Если бы я его уже выиграл, то не сидел бы на скамье подсудимых»,— сказал он.

Во время судебного следствия подсудимый Либерман заявил, что он находится в полном недоумении относительно того, почему он попал в подсудимые по настоящему делу. Он является лишь жертвой дурного знакомства. Защитник его представил два аттестата, из которых видно, что почетный гражданин Либерман служил в должности заведующего конторой и кассой на каменноугольных копях в Туле и на Карпинском сахарном заводе в Киеве и как на одном, так и на другом месте вел себя безукоризненно честно.

Обвиняемый Андреев первоначально не был разыскан, и потому по отношению к нему (а также к Грачеву) обвинительный акт был составлен впоследствии розыска. Из обнаружившихся на следствии данных интересно прошлое подсудимого Андреева. Из показаний имеющихся в деле свидетелей видно, что он прежде служил в военной службе, затем занимал должность Ефремовского (Тульской губернии) городничего, по делам в этой должности находился под судом и приговорен к трехмесячному аресту на гауптвахте при Московском тюремном замке. Затем в течение долгого времени Андреев не имел ни постоянного местожительства, ни постоянных занятий. Между прочим, он под именем Аверина содержал в разных городах театр, а во время своего пребывания в Москве в 1874 году содержал танцевальное заведение и давал уроки танцев. В начале 70-х годов он производил открытый сбор подаяния на свою дочь, не имея на то разрешения от администрации. Около того же времени он подвергался неоднократному уголовному преследованию по разным делам, между прочим, за имение при себе должностных печатей. Скрываясь от преследования, он разыскивался полицией в городах: С.-Петербурге, Москве, Туле, Выборге, а также через публикацию в «Ведомостях». Свое уклонение от следствия в 1874 году и следующее затем не известное судебной власти пребывание в разных городах Андреев объяснил хлопотами по иску о полумиллионном наследстве, которое он будто бы должен получить. Кроме этих сведений в деле имеется прошение Андреева, писанное его рукой, адресованное на имя прокурора С.-Петербургского окружного суда и найденное при Андрееве во время первоначального задержания его в Петербурге по обвинению его в мошенничестве. В прошении этом, помеченном февралем 1872 года, Андреев пишет: «Задавши себе задачу открыть и испробовать при новом судопроизводстве, где и какие лазеи остались, которые могут пропустить в себя мошеннические проделки не замеченными ни администрацией, ни прокурорским надзором, я с наслаждением, как артист, как второй экземпляр Чичикова в продолжение уже двух лет лазаю по этим незамеченным норам. В настоящее время, утомясь делать все эти исследования и почувствовав какое-то омерзение к тому пути, на котором я успел в продолжение двух лет совершить 65 преступлений, я всепокорнейше прошу позволить мне отдохнуть в настоящее время, тем более, что сильная изнурительная головная боль тянет меня невидимою силою к постели и тюрьме. Потеряв непредвиденно семью свою, я более уже нигде не смею искать себе второй семьи, как в тюремных товарищах, а покойной подушки нигде, как подушки на тюремной койке. В детстве отрадою моею были стены кадетского корпуса, пускай же под старость убаюкивают меня стены тюремного замка».

В заключение Андреев обещает открыть все совершенные им 65 преступлений. Опрошенный следователем по поводу этого прошения, Андреев объяснил, что заявление о совершении им 65 преступлений сделано им под влиянием потрясающей домашней драмы с единственною целью быть арестованным и показать тем жене своей, до чего ему тяжело жить без семьи.

Подсудимый Верещагин по поводу привлечения в качестве обвиняемого к этому делу Султан-Шаха объяснил на суде, что он оговорил Султан-Шаха в угоду судебному следователю, который обещал ему сделать всякое послабление за это. Перед заключением следствия по делу о подделке банковых билетов Верещагин воспользовался предоставленным ему правом объяснения и сказал: «Господа присяжные заседатели! Вы из допроса свидетелей могли убедиться в том, что тюрьма — такого рода учреждение, в котором воля заключенных всего менее свободна: око начальства может всякую минуту проникать не только в каждое из помещений тюремного здания, но чуть ли не в помыслы заключенных. Вследствие такого устройства в тюрьме каждая выкуренная папироска обходится втрое дороже, чем на свободе. Я спрашиваю вас после этого, каким образом могла без ведома начальства устроиться в тюрьме целая мастерская для выделки подложных билетов со всеми нужными для этого припасами? На какие средства могла существовать эта мастерская, когда из дела известно, что ни один из билетов, составляющих продукт деятельности этой мастерской, не вышел в обращение? Единственное разумное объяснение всему этому заключается в том, что мастерская устроилась не только с ведома начальства, но и для его нужд. По моему мнению, судебный следователь являлся потребителем этих произведений и создал спрос на них, тюремные жители, конечно, сумели ответить на этот спрос предложением. Разнесся в тюрьме слух, что следователь ищет поддельных билетов и платит деньги тем, кто их ему доставит, и, конечно, нашлись охотники на такой заработок. Судебный следователь истратил тысячу рублей и достал четыре поддельных билета; если бы он истратил десять тысяч, он достал бы их четыреста. Я обращаю особенное ваше внимание, господа присяжные заседатели, на то, что эти билеты далее рук судебного следователя из тюрьмы не выходили».

Из свидетельских показаний представляло некоторый интерес показание г-жи Давыдовской (жены подсудимого). Она говорила очень долго о том, каким образом познакомилась с Давидовским, какие нашла в нем хорошие нравственные качества, побудившие ее выйти за него замуж. Далее свидетельница перешла к рассказу о неправильных, по ее мнению, действиях судебного следователя, которые он предпринимал к изобличению ее мужа, всю жизнь, по ее словам, стремившегося к одной цели: найти такую работу, которая обеспечила бы его существование, дала бы возможность расплатиться с долгами и приносила правильную наживу. Давая показания, свидетельница просила позволения заглядывать в свой конспект, обращалась к присяжным заседателям и говорила с большим чувством.

Свидетель Попов на суде в главных чертах подтвердил обстоятельства продажи им лошадей Протопопову при посредстве Шпейера, являвшегося по этому делу, как и по делу об обмане Еремеева, по-видимому, душою преступления. Из допросов этого свидетеля обнаружилось, что он и сам привлекался по этому делу в качестве обвиняемого.

Из объяснений подсудимых по поводу показаний Попова следует, что, по их мнению, Попов, падкий до легкой наживы, сам был виноват во вступлении в легкомысленные с ними сделки, при этом Протопопов заявил, что Попов пользовался доверием и легкомысленностью «молодых людей» и продавал всем и каждому одних и тех же лошадей, фигурировавших как в настоящем деле, так и в других делах этого процесса.

Относительно участия Калинина в обмане Попова свидетели, в числе их и г. Савицкий, в противоположность показанному ими на предварительном следствии, на суде объясняли, что Калинин ложных сведений о богатстве Попова не распространял. Однако об общем характере личности подсудимого Калинина многие свидетели отозвались весьма невыгодно для него.

Савицкий, бывший поверенным Калинина, показал, что Калинин многих людей сделал несчастными, и если кто у подсудимого имел неосторожность взять под вексель 100 рублей, должен был платить ему за них вчетверо или в пять раз больше; при одном упоминании фамилии Калинина многие дрожали; «одним словом, Калинин — ростовщик». Савицкий не мог долго быть его поверенным, причем Калинин давал одни только поручения-взыскания по векселям. После того, как свидетель отказался, поверенным Калинина сделался помощник присяжного поверенного Симонов.

Свидетель присяжный поверенный Генкин рассказал, что однажды его пригласил Симонов, с который он был знаком, отправиться вместе с собой к Калинину, идти к которому по делу один Симонов боялся, и свидетель был с Симоновым у Калинина. При выходе от Калинина Симонов, которого Калинин приглашал бывать у себя, ответил на это приглашение: «А вот, когда куплю револьвер, то буду бывать у вас». От того же Симонова свидетель узнал, что дело об уступке Протопоповым Крадовилю лошадей Попова навело следователя на открытие целой шайки, преследовавшей мошеннические цели. Рассказывая ему о подвигах Шпейера, Давидовского и других, Симонов в разговоре с ним назвал эту компанию «клубом червонных валетов», причем роль Рокамболя Симонов отводил подсудимому Калинину. С тех пор это название укрепилось за настоящими обвиняемыми.

Свидетель экипажный мастер Носов между прочим показал, что в деле о продаже его экипажей Крадовилю принимал горячее участие Симонов, приняв интересы свидетеля под свою защиту.

Далее, из объяснений подсудимых на суде по делу о подделке в Московском тюремном замке и сбыте банковых билетов заслуживают внимания показания Щукина, который рассказал, что в конце 1869 года он поступил на службу в учетный банк, где впоследствии занял должность бухгалтера в ссудном отделении, стал соприкасаться довольно часто с биржею и постепенно начал играть. Втянувшись в игру на бирже и не имея наличных денег, он прибег к подлогам, которые совершал в продолжение двух лет. По этой причине он не нуждался в деньгах и в то время жил дружно со своими сослуживцами по банку. Вследствие невольной боязни, не догадываются ли его товарищи об источнике происхождения у него денег, он давал взаймы всем и, между прочим, Огонь-Догановскому, который перебрал у него до 300 рублей. В августе или сентября 1871 года он вышел из банка, так как знал, что в октябре или ноябре подлоги должны обнаружиться, и решился бежать за границу. Чтобы обеспечить жизнь за границей, он посредством преступления получил у Ланге рязанских акций на сумму около 300 тысяч рублей и уехал. Его разыскали и привезли в Москву. В это время он обращался посредством писем к отцу за помощью, но все его родственники были возмущены его поступками, и письма его остались без ответа.

В «замке» Щукин познакомился с Неофитовым, с которым, равно как с Верещагиным, Плехановым и Лонцким, смотритель замка, по словам Щукина, был в весьма хороших отношениях. На первых же порах арестанты стали расспрашивать подсудимого, как в банках получаются переводы, как получается по вкладам и т. д. «Острог, господа, не свобода, там в каждом лице видишь преступника — мошенника или вора,— говорил Щукин.— Я не утверждаю, что я честный человек, но тем не менее должен сознаться, что на меня произвело сильное впечатление первое время жизни в остроге. Арестанты тут же начали предлагать мне совершать подлоги по банковым операциям, но я от этого отказался. Потом мне предложили следующее дело: там, где-то на свободе, живет, говорят мне, богатый старик, имеющий очень много денег, которые лежат в сундуке в его спальне. Старик этот очень часто нанимает к себе молоденьких горничных и, завлекая их деньгами, соблазняет вступить с ним в связь и, удовлетворив свою страсть, прогоняет от себя, а вместо ушедшей нанимает другую. Так вот, говорят, нет ли у вас красивой женщины, которая могла бы исполнить эту роль временной наложницы и утащить деньги, а Верещагин, так тот прямо сказал мне, почему бы не поступить в горничные моей жене, которая тогда еще была невестою. Я ужасно взбесился, тотчас написал прошение товарищу прокурора, прося его перевести меня по болезни для содержания под арестом в одну из полицейских частей Москвы. После этого случая, хотя я и стал к Верещагину и Неофитову относиться холоднее, но отделываться от них совсем не считал нужным, потому что кроме услуг для себя я от них ничего другого не видел и еще потому, что оба они пользовались большим влиянием между всеми арестантами, особенно между, так сказать, урожденными острожниками, которые уходят из замка лишь для того, чтоб совершить новое преступление и опять попасть туда, принеся с собою денег, на которые содержались как они, так Неофитов и Верещагин...»

Рассказывая о своем житье в замке, Щукин заметил, что в остроге считается гордостью, когда человек, сознавшийся в преступлении, потом отказывается от совершения других, как он отказывался от совершения новых преступлений. Плеханов, по словам Щукина, жил в остроге только тем, что обирал новеньких прибывающих арестантов. Щукин написал товарищу прокурора прошение, в котором говорил, что его искушают на преступление после того, как он перестал давать денег взаймы, и во что бы то ни стало желают припутать к какому-нибудь делу. Узнав об этом, Плеханов поколотил его. Далее Неофитов предложил ему взять его под свое покровительство, и, подстрекая его на преступления, Неофитов говорил ему, что все воруют, но как? Одни попадаются, а другие, поумнее,— нет; совершая преступление в остроге, можно быть уверенным вполне, что не попадешься, потому что свидетелям-острожникам не поверят; надо делать только так, чтобы не твоя рука оставалась на каком-нибудь документе. Неофитов утверждал, что если делать поумнее, то можно таким образом всю жизнь провести в замке; совершишь преступление, дойдет дело до суда, тебя приговорят, а в промежуток, до приведения приговора в исполнение, можно совершить другое преступление; когда еще его раскроют, когда дело дойдет до суда, а потом опять преступление и т. д. «Я должен сказать по правде,— сказал Щукин,— что, содержась в тюрьме, почти каждый день видел перед своими глазами десятки преступлений совершающимися, а доносить о всех о них товарищу прокурора нет никакой возможности, тем более, что я посажен был в замок не для этого, а потому никому и ни о чем не говорил». Из дальнейшего рассказа Щукина оказывается, что даже бывший смотритель замка Билетов находился под сильным влиянием Плеханова и Неофитова.

По окончании суда над Щукиным за мошенничество и кражу в банке он отказался дать Неофитову просимые им 700 рублей, за что тот оговорил его в деле о подделке и сбыте фальшивых билетов. «Об этом смотрителю замка я ничего не заявил,— объясняет Щукин,— и не заявил потому, что товарищи мои по тюрьме могли, хорошо еще — убить меня, тогда один конец, но они меня могли изувечить в случае, если б узнали о моем доносе, и вот тогда-то каково бы мне было? Заявить прокурору? Но я несколько раз писал жалобы, которые все до одной остались без последствий».

Тогда же Щукин начал хлопотать о свадьбе со своей невестой и в конце концов получил разрешение и повенчался в тюрьме.

Объяснение Неофитова сводилось к тому, что содержавшийся в замке арестант Иванисов по просьбе судебного следователя настойчиво требовал проверить распространившийся слух о подделке и сбыте билетов в тюрьме. Неофитов согласился на это и обратился к Плеханову, который был в то время «дворянским старостою», часто ходил по всему отделению и, имея сношение с каждым арестантом, мог проследить и знать все. От Плеханова подсудимый получил похищенный билет в 7 тысяч рублей, который передал Иванисову с Лазаревым, а затем принял для передачи этим же лицам другой билет, в 60 тысяч рублей, взятый от Щукина, о котором Неофитов полагал, что, вероятно, этот билет Щукин похитил во время службы в банке.

Плеханов показал, что в то время, когда Неофитов обратился к нему с известною уже просьбою, в Москве ходил слух о двух больших кражах: у генерала-лейтенанта Фролова 200 тысяч рублей и еще у какого-то подрядчика нескольких десятков тысяч; было предположение, что похищенные билеты непременно находятся в тюрьме. Согласившись исполнить желание Неофитова, Плеханов принялся за розыск и через служившего у него Макеева получил и передал Неофитову билет в 7 тысяч рублей, который Макеев взял на комиссию для сбыта у осужденного за подделку кредитных билетов в каторжные работы арестанта Сушкина. Судебный следователь Глобо-Михаленко предложил Неофитову самому лично или же через посредство других лиц обнаружить подделку билетов в тюрьме, и если это будет сделано, то следователь обещал или облегчение их участи, или вознаграждение.

Неофитов предложил подсудимому принять участие в обнаружении подделки билетов и при этом сказал ему, что если он, Плеханов, не обнаружит подделки, то будет привлечен к этому делу в качестве обвиняемого вместе с ним. Таким образом, подсудимый обязан Неофитову тем, что сидит на скамье подсудимых, между тем как прямого участия в подделке билетов не принимал.

Дальнейшие объяснения по этому делу подсудимых сводились к тому, что Щукина не знала о подделке билетов.

Спрошенные по этому делу свидетели сослались на запамятование обстоятельств дела и потому были прочитаны на суде большею частью показания их, данные ими на предварительном следствии.

Судебное следствие окончилось чтением некоторых документов и предъявлением присяжным заседателям вещественных доказательств. Из числа последних обращали на себя внимание пустые сундуки, которые отправлялись Протопоповым через контору транспортирования кладей под предлогом отправки товаров. Достойны внимания также шулерские карты, найденные у Шпейера во время обыска в его квартире. Король колоды карт легко превращается в валета, туз в двойку, двойка в туза и т. д.

Товарищ прокурора просил разрешения суда ссылаться на факты прежней судимости некоторых подсудимых как-то: Понасевича, Голомбиевского, Неофитова, Верещагина, Щукина, двух братьев Калустовых, Долгорукова, Брюхатова и других.

Судебное следствие окончилось 23 февраля, и слово было предоставлено прокурору.

Обвинительная речь товарища прокурора Н. В. Муравьева

Господа присяжные заседатели! Многотрудная и многосложная задача выпала на вашу долю. Вам суждено было быть тем составом суда присяжных, последнее слово которого должно завершить дело, гигантское по своим размерам, чрезвычайное по крайней сложности и бесконечному разнообразию своих обстоятельств. Три недели неустанной тяжелой работы и напряженного внимания посвятили мы все, здесь присутствующие, на рассмотрение и поверку обширного материала, собранного следствием. Три недели, вырванные из вашей частной, личной жизни, недели, отданные вами на бескорыстное служение высокому гражданскому долгу,— вот та, громче и красноречивее всяких речей говорящая внешняя форма вашего священного труда, перед которой не может не преклониться с благоговением само общество, вас избравшее. И трудились вы не напрасно; не бесплодны, смею думать, были те усилия рассудка и чувства, которые приходилось вам делать в эти долгие дни, проведенные здесь для того, чтобы усвоить себе и оценить по достоинству бесчисленные подробности происходившего перед вами судебного следствия. Загадочное стало понятно, сомнения рассеялись, неясное и сбивчивое разъяснилось, лучи света проникли в тьму и осветили самые мрачные закоулки человеческой совести, самые печальные факты человеческого падения. На ваш правый суд отдано 48 ваших сограждан, людей всех возрастов и всех состояний. Они сошлись перед вами на одной скамье подсудимых, потому что их всех, хотя не в равной мере, опутывает одна и та же неразрывная и крепкая, в течение 9 лет сплетенная сеть многочисленных преступлений. Эти особенности, характеризующие внешнюю, так сказать, количественную сторону процесса, особенности, по поводу которых не бесполезно будет упомянуть и о 300 с лишком свидетелях, вами выслушанных, и о колоссальной груде прочитанных на суде документов и писем, о бесчисленных представленных вам вещественных доказательствах,— все это сразу определяет размер материала, данного судебным следствием, и вашу задачу на этом материале основать свои решения. Огромная масса фактов, имен действующих лиц, цифр, показаний, оговоров, сознаний и полусознаний, недомолвок; полные, спутанные и переплетающиеся нити, иногда поразительные своею странностью личных счетов и взаимных отношений между подсудимыми и некоторыми свидетелями; царство подробностей и мелочей, которые то вносятся в дело, Бог весть откуда, для того, чтобы его запутать и заслонить собою его горькую сущность, то по необходимости должны служить почвой для сложных выводов и соображений.

Множество самых неожиданных и новых эпизодов, перипетий и случайностей судебного следствия, неожиданно другим светом освещающих данные следствия предварительного, бесчисленные оттенки и новые сведения, добытые перекрестным допросом свидетелей и пространными рассказами подсудимых, и рядом самое дивное сочетание на каждом шагу истины с ложью и полновластное господство последней там, на скамье подсудимых. Таковы те крупные и резкие черты, которыми обрисовывается состав всего, на суде перед вами обнаруженного. Настало время разобраться в этой массе, подвести итоги данным, ее наполняющим, из сырого материала фактов вывести точный смысл или оценку перед общественной совестью. На мне лежит обязанность сделать это, развивая перед вами выводы обвинения и предъявляя надлежащие вашему рассмотрению требования справедливости и поруганного закона.

Я считаю не лишним заметить, что в отношении объема ваша и моя дорога совершенно совпадают. Между тем как защита раздробляется по личностям подсудимых и падающим на долю каждого из них обвинениям, между тем как каждый из моих многочисленных противников по необходимости имеет в виду своего подсудимого с его личными и частными, отдельными интересами,— и вам и мне предстоит обозреть и воскресить в уме и сознании личности всех подсудимых, все преступления, все обстоятельства в их общем взаимном и совместном значении.

Такое совпадение пределов вашей и моей задачи налагает на меня нравственную обязанность, помня о громадности и сложности дела, преследовать одновременно две цели, стремящиеся к двум результатам: во-первых, выяснить и доказать перед вами виновность подсудимых и необходимость соответствующего ей приговора, и во-вторых, облегчить вам вашу задачу таким изложением обвинения, в котором по возможности возобновились бы в вашей памяти все данные судебного следствия, чтобы перед вами предстала полная и ясная картина преступлений и преступников.

Поставив себе условием не вдаваться в излишние подробности и мелкие частности, легко затемняющие главные предметы, и в то же время не упустить из виду ничего, сколько-нибудь существенного и бросающего на дело хотя бы самый слабый свет истины, я прошу у вас вашего благосклонного внимания и терпения на время, быть может, довольно продолжительное. Продолжительна и громадна, разностороння и разнохарактерна была многообразная преступная деятельность. Пусть же не посетуют на меня судьи общественной совести, если разоблачение перед ними этой деятельности волей-неволей не всегда будет односложно и кратко. О времени и труде мне думать не приходится, когда от этого времени и труда разом зависит и решение участи многих десятков лиц, и ограждение общества от множества рук, поднятых против него. Приступая к развитию обвинения, я имею к вам еще одно предварительное заявление; я решился пригласить вас уверенно и смело идти за мною по тому пути, который я буду иметь честь проложить перед вами; я решился на это потому, что вы не ждете ни односторонности, ни преувеличения, а в конце его не встретите ничего, кроме истины. Всею своею тяжестью падет беспощадное обвинение на действительно преступных, но, призванная требовать им справедливой кары, обвинительная власть первая укажет вам на оправдавшихся и несчастных; непременно такие есть. И отмечая их беспристрастной и спокойной рукою, она сама скажет вам: отделите их от других; к этим другим будьте суровы и строги, но к ним будьте милостивы — и вы будете справедливы. Не жертвы нужны обвинению; оно требует только того, чтобы каждый получил по заслугам, и пусть осмелится кто-либо сказать обвинению, что такие требования его лишены основания. Вооруженное страшным оружием правды и очевидности и глубоко убежденное в чистоте и правоте своего дела, обвинение уверенно и твердо возвышает перед вами свой голос: оно знает, что против него — преступления, а за него — закон, справедливость, нравственность, совесть и честь.

Значение уголовного дела и отношение к нему всех, приходящих с ним в какое-либо соприкосновение, всегда до некоторой степени определяется тем общественным интересом, который с ним связан. Такова сила всемогущей гласности, преимущество и вашего, милостивые государи, первенствующего участия в разрешении важнейших уголовных дел. Это в особенности применимо к так называемым крупным, из ряда вон выходящим делам, то есть к тем, с которыми связаны крупные, из ряда вон выходящие общественные интересы. Замечательные страницы в истории русского судопроизводства — дело Мясникова, дело Митрофании, Коммерческого ссудного банка — лучшие тому доказательства. С каждым из них крепко и неразрывно соединяется самое живое и свежее представление с целым рядом явлений и взглядов огромного общественного значения. При одном имени каждого из дел разом всплывают своеобразные, драгоценные своею жизненностью яркие типы зла, поднятые ими из мутной воды современного общества. Я вряд ли ошибусь, если скажу, что то же самое свойственно отчасти и настоящему делу. Но рассматривая его с этой стороны, я не могу не остановиться на одной, сюда же относящейся резкой и оригинальной его особенности. Я имею в виду то причудливое и романтическое название, под которым настоящее дело известно в обществе. Допросы некоторых свидетелей огласили перед вами тот факт, что настоящее дело слывет в публике под именем дела о «червонных валетах» или, точнее, о «клубе червонных валетов».

Таким образом, если название это принять за нечто серьезное и основательное, пришлось бы признать, что перед вами на скамье подсудимых не просто подсудимые, а господа «червонные валеты», составляющие даже свой особый клуб. На суде уже достаточно обнаружились случайность и неосновательность этого названия, и в качестве судей, оценивающих только то, что они видели и слышали, вы не должны придавать ему никакого значения и с пользой можете выбросить его из собранного пред вами материала. Пусть общество называет подсудимых как ему угодно, вам до этого не может быть дела. Названия, каково бы ни было их происхождение, могут иметь значение общественное, но не должны иметь значения судебного.

С общественной точки зрения, в представлениях публики, для толпы подвижной и впечатлительной, быть может, уже давно под именем «червонного валета» сложился своеобразный и характерный тип нравственной порчи, зла и преступления. Об этом темном типе речь еще впереди — его черты весьма схожи с чертами того типа, который в течение долгого судебного следствия шаг за шагом медленно, но верно обрисовывался перед вами. Оставим обществу называть этот тип каким ему угодно именем. Есть люди и есть прозвища, которые так сживаются, срастаются друг с другом, что разлучить их не властны никакие силы. Но в дни суда забудьте, милостивые государи, об этом не имеющем в деле основания, случайном и фантастическом названии. Убийцу, фальсификатора, похитителя, обманщика как ни называйте, червонным ли валетом или другим из тысячи случайных в публике имен того же разбора, он всегда будет только тем, чем сделало его преступление и что одно только важно для его судьбы.

Наряду с собирательным названием, которое публика приписывает подсудимым, стоит еще другое особенное свойство настоящего процесса, возбуждающее в подсудимых неоднократно заявляемое ими негодование. Свойство это — совместное и одновременное предание всех подсудимых вашему суду, совместное и одновременное рассмотрение их виновности одним составом присяжных заседателей. На этот раз в числе протестующих и негодующих оказывается уже не одна только главная группа подсудимых, стоящих в центре дела и имеющих полное основание считать себя безнадежными,— так много за ними преступлений и так мало у них в распоряжении сколько-нибудь приличных оправданий. Это уже не только гг. Давидовский, Шпейер, Протопопов, Массари, Верещагин, Долгоруков, Голумбиевский, Дмитриев-Мамонов и проч. и проч. Нет, ряды взывающей к вашей справедливости против несправедливости обвинительной власти обставлены богаче. Нотариус Подковщиков, почетный гражданин Мазурин, купец Чистяков, купец Смирнов, обер-офицерский сын Брюхатов, поручики Дружинин и Засецкий, Петр Калустов, а за ними и многие другие, глубоко огорченные своим местом на одной общей скамье подсудимых наряду с людьми, которым давно уже терять нечего, с горькой укоризной указывают на свое отдельное, как бы случайное в деле положение, полнейшее отсутствие солидарности между собою и своими настоящими товарищами. Я понимаю это недовольство, это торопливое и лихорадочное отречение от тех, которые вправду или в шутку, все равно, любили называть себя «червонными валетами». Между тем как в Мазурине, как мне кажется, неудержимо говорит искреннее сокрушение о том, что несчастно сложившиеся обстоятельства и собственная его неосторожность вовлекли его в несвойственную ему среду, другим действительно тяжело, и обидно, и опасно сидеть на общей скамье подсудимых перед одними присяжными в роковой связи с кружком, составляющим собою ядро процесса. Им весьма хотелось бы, если суд неизбежен, судиться каждому отдельно, порознь, без этой подавляющей массы фактов, проделок и приемов, не имеющих содержания и смысла, без этой смрадной атмосферы, так густо пропитанной преступлением, без этого грязного сообщества, которое и на них бросает так трудно смываемые пятна. Итак, я не отдам им несправедливости — они только видят свои выгоды. Так, г. Подковщиков, судимый отдельно, сам по себе, кто он такой? Почетный нотариус Московского окружного суда, обладатель известной весьма конторы и большой практики. Ему ли не понимать, что и под обвинением не стыдно и не опасно стоять в таком положении перед судом присяжных? Но г. Подковщиков как деятель Ефремовского дела, судимый в тесной дружбе с гг. Давыдовским, Шпейером, Ануфриевым и проч., г. Подковщиков, являющийся в деле любимым нотариусом почти всех подсудимых, г. Подковщиков, облекающий в законную форму всякие их сделки,— это другое дело... Так, купцы Смирнов и Чистяков сами по себе только довольно крупные торговцы каждый в своей сфере; один содержатель гостиницы на бойком месте, другой богатый закладчик, уважаемый своими кредиторами. Каково же г. Смирнову выступать в положении искусного главы маленькой домашней шайки для мошенничеств, щедрым содержателем гг. Дмитриева-Мамонова, еврея Мейровича, Левина в дни их невзгод и нищенства, а г. Чистякову фигурировать в качестве укрывателя г. Бобка-Голумбиевского, только что обокравшего своего хозяина. Так, Дружинину и Засецкому, в их звании отставных офицеров, с обширным знакомством, неприятно на скамье подсудимых занять видные места с изобличающимися чуть не в карманных кражах компаниями устроителей искусного подлога и не менее искусной и успешной кражи с подобранным ключом. Так я долго не кончил бы, если б стал перечислять все те контрасты, представляемые общественным положением подсудимых по сравнению с их поступками. Я предпочитаю только, чтобы покончить с объяснением их уже указанного недовольства, напомнить им одну старую ходячую истину, как истина, она «проста и неотразима». Скажи мне, с кем ты знаком, гласит она, и «я скажу тебе, кто ты таков». Нимало ее не изменяя, я позволю себе только ее перефразировать по отношению к подсудимым. Скажите нам, с кем вы совершали преступления, и мы скажем вам, какие вы преступники, случайные или умышленные, ничтожные или глубокие, достойные жалости или отвержения. Вот такого решения и боятся они, стоя там, в шайке бойцов, давно потерявших самое сознание совести. Что делать? Пусть на себя и пеняют. Не обвинительная власть, а их общая деятельность, общие чувства и взгляды, общие вкусы, их дружба, связи, словом, вся оборотная, во тьме прятавшаяся сторона уготовала им в дни суда общее место. Нить общественных интересов и если не всегда общего образа жизни, то нить, по крайней мере, знакомства и близости тянется от одного подсудимого к другому с самою безотрадною для них привязчивостью. Разбиваясь на отдельные кружки, они неразрывно соединяют их в лице некоторых сотоварищей, принадлежащих к тем или другим кружкам.

Не прихоть, не случай, не желание преувеличить виновность руководили обвинительной властью при совместном и одновременном представлении всех подсудимых вашему суду. Она повиновалась прежде всего прямым и безусловным требованиям закона, которые выражаются в двух неприятных для подсудимых понятиях — соучастии виновных и совокупности преступлений. Эти-то два требования со стороны формальной и склонили подсудимых в ту густую тьму, из которой им так страстно хочется и так трудно вырваться. Я согласен с тем, что положение подсудимых было бы выгоднее и приятнее, если бы не было таких предписаний закона, какие есть. Вот они, эти предписания. Все соучастники преступления судятся в одном суде, и именно в том, коему подсудимы главные виновные, или в ведомстве коего находится большее число обвиняемых. Но если один из соучастников в преступлении подсуден высшему, а другие низшему суду, то дело подлежит решению высшего суда. И дальше: в случае обвинения кого-либо в вышепоименованных преступлениях, из коих одни подлежат рассмотрению высшего, а другие низшего суда, дело решается тем судом, которому подсудно важнейшее из сих преступлений. Глубокий смысл скрывается в сих словах закона и основывается на том твердом, коренном судебном обычае, чтобы всех подсудимых, связанных между собою какими бы то ни было видами и случаями соучастия, за все совершенные каждым из них преступления судить по возможности вместе, в одном заседании, в одно время, одним составом суда и присяжных заседателей. Только этим путем судьи вполне знакомятся с преступлением и виновниками, со всею обстановкой первых и жизнью последних, а не с обрывками фактов, вырвавшимися из общей связи с их причинами, условиями и последствиями. Только при такой постановке уголовного дела оно развертывается перед судьями в полном своем объеме и они получают возможность верно постигнуть, с кем и с чем именно они имеют дело, и, следовательно, могут действительно стать на высоте своего призвания. Изречение о том, что соединение создает силу, вполне применимо и к миру преступности, и уголовный судья только тогда может сломать преступную силу, когда видит ее всю со всеми ее составными частями и деталями. Итак, все слышанные вами жалобы подсудимых на их совместную одновременную судимость лишены всякого и законного, и разумного основания. Если же кому-либо из них, г. Подковщикову, например, или г. Поливанову, или г. Смирнову и проч. обидно и стыдно сидеть на одной скамье с гг. Шпейером, Давидовским, Дмитриевым-Мамоновым, Пеговым, Мейеровичем и другими, то я могу им теперь рекомендовать только одно: горько пожалеть о том, что тогда, давно, в те далекие дни преступлений, им было не стыдно, не оскорбительно рука об руку с теми же господами Шпейером, Давидовским, Дмитриевым-Мамоновым, Пеговым, Мейровичем и др. в их смелом походе против чужой собственности.

Кроме требований закона и особенности свойств настоящего дела есть еще одно соображение, которое обвинительная власть имеет в виду,— соединение всех подсудимых в одну общую массу одним обвинительным актом, подлежащим его рассмотрению.

Да будет позволено мне несколько коснуться и этого соображения, которое, я полагаю, всего менее может служить основанием к упрекам обвинительной власти. Ей казалось, что настоящее дело тянется слишком долго, что 6 лет следствия слишком тяготят и над подсудимыми, и над обществом, в котором они до последнего времени не переставали вращаться. Ей думалось, что все это пора кончить, кончить разом, и чем скорее, тем лучше. Вот почему обвинительная власть в тесном единении с властью судебною решилась приготовить представителей общественной совести в вашем лице, не пожалеть ваших сил и труда и одним могучим подъемом всех умственных и физических сил сослужить обществу службу тяжелую и великую — рассмотреть и разрешить настоящее дело в полном его составе. Сопоставление всех этих соображений побудило обвинительную власть не терять времени представлением дела на вашем суде. Она решилась пожертвовать некоторыми второстепенными пунктами дела, требовавшими, быть может, дополнительного рассмотрения, она решилась даже умышленно и, конечно, временно оставить без последствий некоторые повторившиеся и на судебном следствии, упущения по виновности лиц, еще к суду не привлеченных. Придет и их череда; но будучи обращено к доследованию для разработки встречающихся в нем не вполне еще разъясненных пунктов и упущений, дело неминуемо повлекло бы за собою такое продолжительное производство, такое замедление, перед которыми останавливается обвинительная власть. Может быть, ее упрекнут и за эту добросовестную решимость, но она смело встретит эти упреки, потому что знает, что только таким путем и удалось приблизить судный день для многих томившихся в ожиданиях и неизвестности.

Довольствуясь теми и без того обширными материалами, которые перед вами обнаружены, и утверждая, что из него не было утрачено ничего главного, ничего сколько-нибудь существенного и важного, я прежде чем перейти к изложению и группировке прошу у вас позволения сделать еще несколько замечаний, необходимых для правильной его оценки. Мне обвинение подсудимых, вам ваше суждение о их виновности предстоит строить на одной и той же почве. Бросим же общий и беглый взгляд на форму изложения этих доказательств, на их типические и резкие особенности, с которыми они явились на судебное следствие.

Некоторые общие, как бы родные черты и выводы, которые легко будет при этом отметить, очень важны для нас именно в силу общего своего характера, ввиду того, что им свойственны некоторые особенности настоящего дела, и что, относясь к целым разрядам его фактов, они не укладываются в рамки отдельных обвинений, а все окрашиваются своеобразным цветом. По сложности и громадности дела весьма естественно, что при его расследовании и рассмотрении дело это склеилось в одной посильной и дружной работе; все виды доказательств известны уже суду. Действительно, показания подсудимых, их сознание, их запирательство и ложь, их недомолвки и молчание, показания потерпевших и простых свидетелей под присягой и без присяги и протоколы обысков и осмотров, и экспертизы, и вещественные доказательства самых разнообразнейших разрядов и значений — все безграничной вереницей проходило перед вами на судебном следствии.

Таковы доказательства, такова твердая почва, на которой стоит обвинение. Обратимся же к обозрению возведенного на этой почве колоссального здания преступлений. От фундамента до вершины, от деталей до целого, камень за камнем должны мы рассмотреть его. Только тогда будем мы в силах разрушить его, только тогда, обращенные в прах, скоро изгладятся самые следы его темного существования. Если всю огромную массу судебного следствия окинуть на мгновение одним общим взглядом, невольно придется остановиться на одной выдающейся внешней черте ее — по отношению этой массы ко времени. Она обнимает собою 9 долгих лет — целую эпоху в жизни человека. С 1867 года, по приблизительному исчислению, и по 1875 г. тянется непрерывная цепь преступлений, отдельные звенья которой поочередно отламываются подсудимыми. Раскрыв и изучив эти звенья одно за другим, следствие насчитало около 60 преступных деяний, которые должны были предстать на ваш суд. Но я глубоко убежден, что это количество чисто случайное, что оно не только не исчерпывает всего открывшегося перед вами преступного мира, но составляет, быть может, даже самую незначительную часть. Было бы самоуверенно думать, что правосудию удалось наложить руку на все, что в течение не только всей жизни своей, но в этот 9-летний период подсудимые совершили преступного и наказуемого. Средства суда, как и все исходящее из рук человеческих, ограничены, порою слабы, слишком часто несовершенны. Следствие сделало, что было возможно, оно обнаружило много, но еще больше, я смело говорю это перед лицом подсудимых,— таится во тьме закупленное, потушенное, заглохнувшее, глубоко зарытое. Многочисленные указания и намеки на это, то в лице говорившего подсудимого, то в виде недосказанного эпизода, часто проскальзывавшего во время судебного следствия,— вот мимолетные просветы скрытой темной шайки. Я не думаю, что эти хорошо опущенные в воду концы когда-нибудь выплывут на свет Божий. Да и не нужно — с лишком довольно того, что мы видим перед собою. Если эти 56 преступлений только образцы того, что было содеяно, но по разным причинам осталось необнаруженным, то мы можем довольствоваться и такими образчиками, по ним можем судить, ценить и безошибочно оценить содеятелей по достоинству. Неоткрытые преступления подсудимых, разоблачение в тех, которые открыты, нам остается только, говоря словами старого уголовного судопроизводства, предать воле Божией. Для удобнейшего обозрения того 9-летнего периода, в который укладываются отдельные обвинения, для обозрения его в том хронологическом последовательном порядке, который кажется мне наиболее правильным и пригодным, отметим в пределах этого периода несколько переходных и выдающихся точек, вокруг коих легко и свободно сами собою группируются обвинения.

Вот в каком общем внешнем виде мне представляются все предъявленные мною против подсудимых обвинения, взятые все вместе, в своем последовательном развитии и постепенности. Резкою гранью, важною эпохою в жизни, преступной деятельности подсудимых является вторая половина 1871 года, время с начала лета по декабрь этого года. То было время образования первых кружков и первой шайки, время процветания, время самого разгара воровской работы. Весь предыдущий период, все время с 1866 года по весну 1871 года занято лишь отдельными, не имеющими между собою связи преступлениями. Это прелюдия к той грандиозной и сложной мелодии, которая скоро должна разыграться. Это интересные отдельные страницы из отдельной личной жизни и быта каждого из главных деятелей, будущих крупных и дружных подвигов на общем пути. В таком первоначальном фазисе, который я могу назвать подготовительным, перед вами выступает темное и грязное прошедшее, прежняя судимость, подозрительная обстановка и отдельные преступления, совершенные главнейшими из подсудимых за свой собственный еще пока, а не на общий счет. Личности гг. Давидовского, Шпейера, Долгорукова, Андреева, Башкировой, Массари, Верещагина, Голумбиевского, Плеханова, Неофитова, Щукиных, Пегова, Зильбермана, Понасевича одна за другою появляются на обширном поприще добывания денег из чужих карманов и обрисовываются так ярко, что неизбежность всего последующего становится понятна. Тут же встречаем мы и гг. Топоркова, Эрганьянца и Адамчевского в качестве случайных, но не столь важных соучастников отдельных преступлений. Наступает лето 1871 года; подготовительный период, прелюдия кончена; скоро, обгоняя одна другую, превосходя друг друга в дерзости и тонкости, темною чередою возникают обширные и глубоко задуманные преступные аферы. С разных концов России: из Петербурга, из Тулы, из Иркутска, из Харькова, из Нижнего, как хищные птицы, почуявшие добычу, мало-помалу собираются в Москву, скучиваются, соединяются в кружки, связанные друг с другом, копошащиеся между меблированными комнатами дома Любимова и меблированными комнатами дома Андреева, на Тверской, между гостиницей Шеврие, в Газетном переулке и дачею Попова в Петровском парке. Оживленная, таинственная деятельность темного мира развернулась внизу и вверху по Тверской улице и примыкающей к ней местности городского центра в д. Андреева, Любимова, Галяшкина, Кайсарова, в номерах и трактирах, в конторах нотариусов и квартирах ростовщиков. Заключаются знакомства, сводится дружба, обдумываются планы, происходят совещания, сводятся счеты, пишутся разнообразнейшие документы, и все это вьется в безобразном вихре вокруг одного всемогущего идола — денег во что бы то ни стало; денег на разгулы, на чувственные наслаждения — денег и этих наслаждений, хотя бы преступлением, хотя бы кровью. Так с лета по декабрь 1871 года неустанно работает одна из главных групп подсудимых, группа, если можно так выразиться, основная. Она работает — и подлог векселя Серебрякова, обман Еремеева, обман Батракова, обман Попова, убийство Славышенского быстро сменяются одно другим.

К этой первой, главной группе подсудимых и преступлений примыкают две второстепенные, одна к началу, другая к концу. Второстепенные только по качеству замысла и исполнения, но никак не по преступности и наряжению злой воле. С марта по осень 1871 года непрерывным рядом тянутся многосторонние похождения г. Пегова. Масса подложных векселей по небывалой доверенности отца, а в конце мая дикий ночной грабеж, совершенный над бывшим поваром своего отца,— вот чем отмечен восьмимесячный путь этого спешившего жить юноши. Продукт того же омута, тех же стремлений, Василий Пегов связан с главной группой и знакомствами, и связями, и соучастниками. В лице г. Массари, одного из деятелей этой группы, в лице гг. Жардецкого и Поливанова, старшины и служителя ее компании, деяния Пегова даже формальным образом связаны с деяниями гг. Давидовского, Шпейера и проч.

Другая второстепенная группа, примыкающая к главной, по своей деятельности относится к ее концу, а именно к декабрю 1871 г. и январю 1872 г. Она впервые вносит в дело новый элемент, которому суждено быстро развиться и окрепнуть и долго, до конца, играть большую роль. Это элемент осторожный, арестантский, атмосфера и привычки старой тюрьмы, людей, давно закоренелых в преступлении. Место работы переносится за высокие стены Московского губернского тюремного замка, а работниками являются старые знакомые, друзья и товарищи прошедших подвигов — гг. Верещагин и Плеханов, за старые грехи лишенные свободы, г. Голумбиевский, еще свободой наслаждающийся и удачно пользующийся ею для того, чтобы с помощью г-жи Змиевой испробовать сбыть подложные векселя от имени Пятово,— с этого времени полное и тесное общение устанавливается между острогом и его еще свободными приятелями; богатый клад дает это общение. Здесь около нового 1872 года мы можем отметить предел первого фазиса общей преступной деятельности. Ее настигает неожиданный удар,— свершается событие, преграждающее ей мирное течение. Возбуждается энергетическое следствие, преступления обнаруживаются и разоблачаются почти по мере совершения, смелые деятели приглашены расстаться и за крепкими запорами обдумывать свои деяния — словом, судебная власть налагает руку свою на подсудимых. Но, увы, дела слишком сложны, следствие скоро окончиться не может, и большей части подсудимым из соображения (может быть, немного преувеличенного) человеколюбия и мягкости дается свобода. Моментально забыты все невзгоды, весь позор разоблаченных преступлений, забыта грозная перспектива вашего, милостивые государи, строгого суда. В мыслях у всех только одно — по-прежнему добывать деньги и по-прежнему на эти деньги по-своему наслаждаться жизнью. На свой карман давно уже нет надежды, но что за дело — на то существует карман чужой. И вот старые группы смешиваются, перепутываются и переплетаются в новом походе против закона чужой собственности; старые знакомства скрещиваются, новые заводятся и продолжаются старые, вырастают новые кружки, в которые входят частью прежние,— и среди всего этого свято сохраняются и передаются друг другу еще свежие предания о совершенных преступлениях. Деятельность старых групп находит себе продолжение в деятельности новых. Ни одного месяца не проходит без новых преступлений. Меньше приходится их на 1872 год, непосредственно следующий за первым судебным разгромом всей компании; лето 1873 года не уступает 1871 году. В том 1872 году Дмитриев-Мамонов, соучастник Шпейера и Давидовского в подлоге векселя Серебрякова, в сообществе с Николаем Калустовым, близким приятелем того же Шпейера, совершает при помощи Засецкого и Соколовой отвратительную по подробностям кражу у Артемьева. В октябре того же года Пегов, только что старательно направленный своими доброжелателями на истинный путь, похищает запертую сумку с 50 тысячами рублей денег и тем показывает, как успешны и уместны были их старания. Месяц спустя, в ноябре 1872 года, в стенах Московского тюремного замка возникает обширная переделка и подделка банковых билетов. Дело кипит и спорится в руках все тех же гг. Верещагина, Плеханова и новых соучастников, в лице тех же гг. Щукина, Зильбермана и Сидорова, принимавших участие еще в подготовительный период.

В замке переделывают; вне замка — принимают и сбывают, а в качестве приемщиков и сбытчиков являются новые лица: г-жа Щукина, Огонь-Догановский. 1873 год застал толпу в Москве. Банковское дело в полном ходу,— целые месяцы, несмотря на следствие и изобличения, тянется подделка, и только к августу этого года относятся ее последние обнаруженные действия. Но не остаются праздными и рассеявшиеся представители других групп. Между тем как в том же августе гг. Протопопов и Массари искусно составляют подложный вексель от имени Ивашкиной, Дмитриев-Мамонов, только что освобожденный из-под стражи по делу Артемьева, не смущаясь и не колеблясь, присваивает себе деньги, которые ему его лишенный свободы соучастник и сотоварищ Н. Калустов передал для вознаграждения потерпевшего. Между тем как товарищи Голумбиевского в замке безраздельно погружены в переделку банковых билетов, он сам не теряет времени и, пользуясь удобным случаем, под именем лакея Бобка, вооруженный подложными документами, спешит навести на дом хозяина своего Яфа другого похитителя, с которым вместе и совершают кражу, находя в г. Чистякове себе снисходительного укрывателя похищенных серебряных вещей. Не на одного Голумбиевского так возбудительно и ободрительно действует снова сгустившийся воздух Московского острога, воздух преступлений. Одною рукой г. Огонь-Догановский принимает из замка переделанный шестидесятитысячный банковый билет, а другую подает снова появившемуся участнику первой группы экс-князю Долгорукову на сотрудничество и союз. Обширное мошенническое предприятие знакомого уже характера ловко и быстро пущено в ход с января по март 1873 года путем мифического общества коннозаводства; успешно дочиста очищены многочисленные карманы бедняков.

1873 год приходит к концу; январь, февраль и март нового 1874 года представляет или случайный перерыв в общей работе подсудимых, или пробел предварительного следствия. Но наступает апрель месяц, и вместе с весенним пробуждением природы пробуждаются к энергии и новой жизни и те, кто в былые годы любили называть себя «червонными валетами». Нужно жить по-прежнему, нужно наслаждаться жизнью, нужны деньги; а денег нет. Где же взять их, как не по старой памяти — подлогом и мошенничеством. Апрель, май, июнь, июль, август и сентябрь 1874 года — полгода сплошь наполнены новыми преступлениями. Старые знакомые, но в новых сочетаниях работают над ними. Они — ядро, вокруг которого быстро нарастают и новые обвинения и соучастники. Дмитриев-Мамонов, выбитый из колеи, не знающий, где приклонить голову вне преступных замыслов, находит себе укромное пристанище в гостинице Смирнова, который быстро постигает, какую пользу можно извлечь из такого деятеля,— опытного, бывалого и вместе покладистого и мягкого, как воск. Под руководством и под ведомством старшины выросшие как будто из земли евреи: Гейне, Левин и Мейерович, усердно трудятся над устройством вокруг не потерявшей еще мужества личности Мамонова роскошной мошеннической обстановки. Один доверчивый субъект попадает в сети, а издали недопущенные к участию Плеханов, Массари, Протопопов наблюдают за поучительным зрелищем. И у них те же потребности, тот же избыток силы, то же презрение ко всему, что не добыча, и вот — подлог Каулинских векселей при участии прежнего Андреева и нового Никитина, подлог других документов, оригинальный по плану и по исполнению. Мошенническая отправка из Нижнего Новгорода застрахованных сундуков, подлог векселя и бланка князя Голицына, получение посредством этого векселя 10 тысяч рублей из конторы Волковых, несчастное участие в этом деле злополучной г-жи Шпейер, наконец, ярмарочный обман Наджарова,— такой бесконечной вереницей тянутся последние подвиги подсудимых. Переполняется мера терпения следственной и обвинительной власти; главнейшие из подсудимых вновь заключаются под стражу и с осени 1874 года следствие быстро и решительно подвигается к концу. Но Шпейер, Николай Калустов, Долгоруков еще на свободе, еще продолжают свой прежний образ жизни к истинному удивлению и соблазну порядочных людей. Скоро и этому должен быть поставлен предел. Не далее первых месяцев 1875 года гг. Шпейер и Николай Калустов красноречиво убеждают всех, что и до суда они не достойны пользоваться свободой. Шпейер же с непонятною дерзостью становится во главе компании, на все готовой для скандала, и 9 лет деяний, противных нравственности и закону, блистательно завершаются самою гнусною комедией — кощунственным подражанием обряду погребения над живым г. Брюхатовым. В последний раз стены тюрьмы раскрываются перед гг. Шпейером, Долгоруковым и Калустовым, и это делается последним актом следствия. Таков внешний общий вид того громадного здания, которое теперь нам предстоит разбирать по частям, и таков тот последовательный порядок, в котором я хотел бы совершить этот труд.

Летом 1871 года начинает мало-помалу собираться вся компания. Старые знакомства возобновляются, новые заводятся, всем живется весело и беззаботно. Но веселых и грубых оргий мало, хочется роскоши, кутежей и проч., нужно добывать деньги, и все быстро догадываются, что вместе это делать гораздо легче. И вот начинается дружная общая работа, в которую каждый вносит свою лепту по мере сил и умения. Кто что умеет, тот то и делает. Неистощимое богатое воображение, неисчерпаемая изобретательность доставляют планы, в которых не знаем чему удивляться больше, смелости ли замысла или отчетливости исполнения. Дело не обходится и без раздоров по дележу добычи, но милые бранятся — только тешатся: сладкое примирение следует за ссорой. А кто опасен, вреден или уже совсем не нужен, выжаты силы,— того совсем отбрасывают прочь, принцип солидарности и совместности служит только остальным, грянул гром — и все врассыпную, верные девизу: «Спасайся, кто чем и как может». И тут оговорить товарища, запутать его, забежать вперед и подать жалобу, а самому остаться в стороне, в тени — ничего не значит. Напротив — это ловкость, правила, внушаемые чем-то вроде мошеннической стратегии. Только на совершение преступлений давали друг другу руку подсудимые, а вовсе не на расплату за них,— тогда каждый как знает.

Центр, сборный пункт, главная квартира или притон — в номерах д. Андреева и в особенности у Фохта, в доме Любимова. Перечислим всех участников: 1) Иван Давидовский, 2) умерший уже Петр Давидовский, 3) Шпейер, 4) Либерман, 5) Ануфриева, 6) Массари, 7) Протопопов, 8) Долгоруков — у них есть свои дома, 9) Марья Петрова и 10) Башкирова. Десять человек, готовых на все, с решимостью, энергией, умом, ловкостью, с блестящей внешностью, с доступом еще ко многим порядочным людям; и денег нет ни у кого, а жажда у всех большая. Не удивительно и не странно, что они в каких-нибудь 5 месяцев успели и легко совершили 7 преступлений.

Я говорил уже, что между отдельными преступлениями первого периода невозможно установить никакой связи. Они совершены ими задолго до образования общего кружка и тесного знакомства между подсудимыми или почти накануне, но во всяком случае, прежде того и другого. Представляя собою отдельные и самостоятельные и притом далеко не маловажные обвинения, они важны еще и постольку, поскольку яркими красками рисуют прошедшее многих подсудимых, к которым относятся. Они доказывают, как глубоки причины зла, в них коренящиеся. Как рано выступили эти господа на преступное поприще, как мало оснований они имеют впоследствии колебаться и краснеть перед новыми подвигами; среди разнообразных приключений сомнительного свойства создавши пир, как будто мимоходом каждый из них вкушает от запрещенного плода. С давних пор у них сложилось убеждение, что только те деньги сладки, которые достались даром, путем мошенничества и подлога. Так, затем, в этом подготовительном периоде можно проследить, как развивалась и расширялась деятельность этих профессиональных похитителей. Как постепенно подготовлялось и совершалось их личное нравственное падение. В разных местах: и в самой Москве, и вне ее, и в Петербурге, и в провинции и в глуши, и в деревне затаились будущие друзья и соучастники; еще далеко не все между собою знакомые, еще не спевшиеся, они уже были невидимо друг с другом связаны одним общим своим положением, безденежьем, с одной стороны, разгульными эпикурейскими вкусами, с другой. Люди такого сомнительного достоинства, как Андреев, люди разорившиеся, почерпнувшие все свойства старой помещичьей среды, как Давидовский, Массари, люди, давно уже удивлявшие порядочных людей своею наглостью и скандальным образом жизни, как Шпейер и Верещагин; люди, вышедшие бог весть из какой тьмы, как Башкирова, Андреев и Топорков,— все, каждый на своей дорожке, когда не доставало денег, смело обратились к преступлениям. Г-ну Массари, если не ошибаюсь, принадлежит первый по времени почин; с его-то сложной операции я начну свою длинную и скорбную повесть.

Она будет прежде всего касаться Массари и Эрганьянца. Вспомните стоявшую пред Вами несчастную опиравшуюся на костыли старушку, которая благодаря сыну сидела в долговом отделении и потом состояла под конкурсом, масса которого доходила до 300 тысяч рублей; припомните, когда ее спрашивали по делу, она говорила: «Спросите сына, я ему все доверила; какие у меня долги? Разве рублей сто?» Впечатление, которое произвела эта старуха, врезалось в нашей памяти: то была мать, опечаленная положением сына, но мать, этим сыном обобранная, дошедшая до нищеты; то была мать, не сказавшая слова в укор сыну, и рядом с ней мы видела двух людей. Первый из них — Массари, с вечно бродящей на чертах хитрой и тонкой улыбкой; он говорил перед нами долго и много, его как-то трудно было понять и никакого конечного вывода из его показаний сделать было нельзя, у него все как будто скользит, как будто он везде оставляет себе выходы и лазейки. Вы видели также другого старого человека; я говорю об Эрганьянце. Г-жа Массари, вы помните, к началу 60-х годов имела хорошее состояние. Имение ее в Горбатовском уезде было оценено в 38 тысяч; на нем лежал только один долг в 15 тысяч Приказу общественного призрения; имением этим заведовал сын Массари, и вскоре обременил его запрещениями, появились взыскания в 26 тысяч по векселям сына, по которым поручилась мать. В 1866 году Массари взял от матери доверенность на управление всеми ее имениями с неограниченным правом кредита; каким образом он пользовался этим правом, доказывает скоро выросшая конкурсная сумма в 300 тысяч. Когда на имение был наложен секвестр и оно было взято под опеку, тогда, вооруженный доверенностью матери, Массари оставил Горбатовский уезд — и тут-то началось добывание денег, которое в конце концов и привело его на скамью подсудимых.

Указав на разорение старушки г-жи Массари, г. обвинитель в дальнейшем изложении доказывал невероятность того факта, чтобы Массари мог верить фантастическому рассказу Эрганьянца, действовал с ним сознательно заодно.

Вторым же изложено в обвинительной речи дело Давидовского о выдаче им векселей от имени своей матери и сестер по несуществующей доверенности. На это дело обвинитель указывал как на имеющее значение для определения прошлого в жизни подсудимого Давидовского. В заключение обвинитель просил присяжных обратить особенное внимание на то, что с этих пор Давидовский начинает заниматься комиссионерством. Этой профессии в настоящем деле принадлежит громадная роль. «Подсудимый Давидовский сознался на суде в составлении подложных векселей от имени своей матери и сестры и своим высокомерным сознанием хотел как бы купить право на оправдание. Он доказывал и настаивал, что это сознание было вполне добровольное и искреннее. Но если бы даже это и была правда, то что же из этого следует? Разве вследствие сознания преступление перестает быть преступлением и обращается в действие похвальное? Но мне не верится, чтобы сознание Давидовского вытекало из благородных побуждений. Мне сдается, что не свойственно характеру Давидовского, насколько этот характер выяснился на суде, чистосердечное сознание и раскаяние. Мотивом для сознания послужила ненависть его к Ольденбургу, ненависть, которая ясно сквозила через все объяснения подсудимого, ненависть, быть может, за те высокие проценты, которые брал ростовщик Ольденбург с Давидовского. Давидовский имел в виду отомстить Ольденбургу и посадить его на скамью подсудимых».

Покончив с делом Ольденбурга, г. товарищ прокурора перешел к другим обвинениям, располагая их в хронологическом порядке совершения преступлений, и перешел к делам о Долгорукове. Прежде чем приступить к изложению обвинений по этим делам, обвинитель представил характеристику личности подсудимого Долгорукова. «Не будем преувеличивать,— сказал он,— излишества всегда вредны. Я не буду говорить вам, что перед вами стоит закостенелый преступник, опытный во всевозможных проделках, я этого не скажу, потому что это было бы неверно. Немного нам рассказывал подсудимый о своей прошлой жизни, и в деле вообще имеется мало сведений, из которых можно было вывести полную характеристику личности подсудимого. Подсудимый говорил нам о своем происхождении, титуле, о том, что фамилия Долгорукова запоминается легче, нежели Иванова, Петрова и пр., говорил также о своих родственниках. О княжеском титуле здесь не время и не место говорить, в особенности после тех перемен, которые произошли в судьбе Долгорукова. В представленном вчера защитником Долгорукова письме писателя Немирова довольно верно обрисована личность подсудимого. В Долгорукове особенно резко бросается в глаза одна черта: легкость характера, необыкновенное легкомыслие. Получив довольно поверхностное образование, послужив юнкером во флоте, Долгоруков вышел в отставку. Неимение средств заставило его подумать о приискании каких-нибудь занятий. Природная талантливость и отсутствие серьезного образования определили свойство занятий Долгорукова: он посвятил себя в конце шестидесятых годов мелкому литературному труду. В письме Долгорукова, прочтенном вчера, встречается одна замечательная фраза, рисующая нам обстановку, среди которой он жил в то время, и нравственное состояние, в котором он находился. Фраза эта дает ключ для понимания всех последующих поступков Долгорукова и происшедших в нем перемен. «Чувствую,— пишет он,— как все более и более окружающая среда начинает давить меня, чувствую, как все более и более слабеют мои лучшие помыслы». Да, мечты юности исчезли, лучшие помыслы улетучились, и на месте их стали вырастать другие мысли, другие цели и стремления. Это перерождение не подлежит сомнению: работа над ним шла медленно, но верно. Долгоруков сначала робко, нерешительно, затем все смелее и хладнокровнее совершает несколько обманов и мошенничеств. Сначала обман Аренсона, за ним следует Белкин, Дриссен и целая серия обманутых, нанимавшихся в конторе Огонь-Догановского. Два условия способствовали приготовлению почвы для восприятия дурного влияния. Княжеский титул Долгорукова, привычки и вкусы, развитые в нем прежнею жизнью, требовали от него необыкновенных усилий, чтобы честным трудом добыть столько средств, сколько нужно было для жизни, соответственной носимому им княжескому достоинству. Такого запаса трудолюбия в Долгорукове не оказалось, у него не хватило и силы воли ограничить свои потребности до тех размеров, на которые хватило бы его средств, и явилась необходимость искать их где-нибудь в другом месте, в такой области, с которою честная натура Долгорукова ничего общего не имела. Нравственное бессилие, неспособность сопротивляться искушениям сильным и действующим упорно,— таковы черты, характеризующие подсудимого Долгорукова».

Затем обвинитель коснулся в нескольких словах жизни Долгорукова в Петербурге, переезда его в Москву и дурного влияния, оказанного на него обществом Давидовского и др., и перешел к отдельным обвинениям. Изложив обстоятельства, при которых был обманут Батраков, г. товарищ прокурора продолжал: «Долгоруков говорил, что он не называл себя племянником генерал-губернатора, и в этом объяснении есть значительная доля вероятия. Конечно, Долгорукову, хорошо знакомому с условиями великосветской жизни, неловко было самому лично отрекомендоваться посетителям племянником генерал-губернатора. Но он причастен обману уже тем, что позволял, чтоб Андреев распускал подобные слухи. Андреев еще вчера весьма энергично доказывал происхождение Долгорукова от великого князя Михаила Черниговского и родство его с московским генерал-губернатором. Эти усилия Андреева убеждают нас, что он действительно распространял слухи об этом родстве. Здесь не место подробно распространяться об этом, достаточно указать на один документ, прочтенный вчера на суде. Генерал-губернатор благодарит Долгорукова за присланные ему книги и через канцелярию посылает ему 25 рублей. С родственниками, столь близкими, как племянник, не ведут переписку через канцелярию. Главным руководителем при всех обманах был Андреев. Значительный комический талант его, о котором упоминали свидетели, давал ему шансы с успехом разыгрывать разные роли. И вот он является при Долгорукове в ролях наставника-руководителя, управляющего, поверенного, комиссионера и пр.».

Перейдя к обвинению Долгорукова в обмане Попова, г. обвинитель заметил, что «хотя личность самого свидетеля рисуется в крайне неблагоприятном свете, однако это обстоятельство нисколько не избавляет подсудимого от ответственности за обман даже такого лица». От следовавшего за тем обвинения Долгорукова в обмане г-жи Яцевич товарищ прокурора отказался, так как за неявкой в суд г-жи Яцевич и за невозможностью прочесть ее показание в деле не представляется решительно никаких данных для обвинения Долгорукова. По делу об обмане Аренсона обвинитель поддерживал обвинение всецело. «В объяснениях Долгорукова,— сказал он,— замечается косвенное сознание. Бесцеремонность его не дошла до того, чтобы он сказал, что тетка его поручала ему нанять винокура для нее. Сам подсудимый признает свой поступок с Аренсоном неблаговидным. А если бы Долгоруков имел такое поручение от тетки, то в поступке его не было бы ничего неблаговидного». Излагая обстоятельства Белкинского дела, обвинитель остановился на участии в нем подсудимого Адамчевского: «Адамчевский,— сказал прокурор,— участвует только в настоящем деле и потому понятно, что ему неприятно сидеть на скамье подсудимых с лицами, которые обвиняются в 10—12 преступлениях. Но обвинение против Адамчевского подтвердилось вполне. Белкин и его приказчик признали его за то именно лицо, которое выдавало себя за управляющего князя Долгорукова и явилось к ним в магазин. Подсудимый указывал на то, что он не мог решиться на обман из-за 100—200 рублей, что он в настоящее время имеет порядочное состояние, высокопоставленных клиентов и проч. Все это нисколько не опровергает обвинения: в продолжение десяти лет много утекло воды, и то, что теперь подсудимому кажется ничтожною суммою, могло иметь десять лет тому назад значение сильной приманки. Конечно, десятилетняя честная жизнь имеет право на ваше внимание, но лишь как обстоятельство, уменьшающее вину и дающее подсудимому право на снисхождение... Таково уж свойство настоящего дела, что совершение только одного преступления вызывает снисхождение». Затем обвинитель перешел к делу об обмане Дриссена. «Как провел Долгоруков 1868—69 годы, мы не знаем, но только в то время, когда утверждался приговор С.-Петербургского окружного суда о лишении Долгорукова всех особенных прав состояния, он обманул владетеля оружейного магазина Дриссена буквально тем же способом, как и Белкина». Изложив обстоятельства дела, г. обвинитель продолжал: «Оправдания, представленные подсудимым, не заслуживают никакого уважения. Он говорит, что совершал гражданскую сделку, заем, но заем тогда только может иметь виду и значение гражданской сделки, когда он совершается добровольно; займы же Долгорукова были насильственны. Он указывает также и на то, что вся наша молодежь, как имущая, так и неимущая, прибегает к помощи таких те займов. Если это действительно правда, то следует пожалеть нашу молодежь и пожелать, чтобы пример Долгорукова подействовал на нее отрезвляющим образом. Подсудимый говорит еще, что он выдал векселя, но вы знаете, какую цену имеют его векселя; он также ссылается на то, что полиция в 1870 году не возбудила уголовного дела об обмане Дриссена. Это доказывает только то, что полиция не исполнила своей обязанности, но не оправдывает подсудимого».

Покончив с делами Долгорукова, обвинитель перешел к Верещагину и начал с подлога векселя Рахманинова. «Подсудимый,— сказал он,— сознался в преступлении, потому что сознание для него безразлично. На предварительном следствии он оговаривал Султан-Шаха, здесь он снял свой оговор. Оговор свой он объясняет тем, что желал получить от судебного следователя какую-нибудь льготу. По словам Верещагина, судебный следователь устроил настоящую травлю подсудимых. Но понимает ли Верещагин, какую роль он играл при этой травле? Об этой роли вы посудите сами. Мы опускаем на нее завесу; на эту тему чем меньше говорить, тем лучше».

Господин обвинитель перешел далее к обману Ашворта, совершенному Топорковым, Верещагиным и Андреевым. Определив долю участия Верещагина, который «под влиянием винных паров и дружбы» выдал подложную запродажную запись, и Андреева, «который много говорит, но никогда не договаривает», г. обвинитель несколько дольше остановился на участии в деле Топоркова. «Настоящее дело,— сказал он,— было дебютом для Топоркова. Топорков может служить наглядным и блистательным примером всесильного и неотразимого влияния среды. Топорков хотел сознаться, первые слова его дышали непритворным чистосердечием и прямодушием и невольно располагали в его пользу. Но эта решетка, эта среда Верещагиных, Протопоповых, эта одежда и пр., сковали подсудимому уста и не дали вырваться из груди словам правды и раскаяния. В конце своего сознания он указал на то, что он сам был обманут Степановым, у которого он будто бы купил землю на векселя, но купчей крепости не получил. Но кто такой Топорков и откуда у него взялись средства для покупки земли? Он кончил курс в уездном училище, служил писарем у посредника полюбовного размежевания, и, приехав в Москву, не имел ничего, кроме того, что имел на себе. Защитник Топоркова представил суду свидетельство о бедности, а известно, как редко выдается такое свидетельство. Обвинение просило бы у вас снисхождения для Топоркова, но запирательство его отняло у него имевшуюся для этого почву».

В порядке хронологической последовательности обвинитель дошел до обвинений, предъявленных против Башкировой. Коснувшись полной разнообразных приключений жизни Башкировой, обвинитель заметил, что повествование ее слишком часто вращалось около разных мужских имен. «Рассказ подсудимой,— сказал г. обвинитель,— вероятно, послужит защите темой для нарисования потрясающей романтической картины», и в виде контраста с этою картиной обвинитель начал изложение обвинения Башкировой в краже с подобранным ключом из соседнего номера Дубровиной. Разобрав улики, обвинитель пришел к заключению, что виновность Башкировой доказана вполне.

«Летом 1871,— так начал г. обвинитель вторую серию обвинений,— собирается в доме Любимова довольно большой кружок молодых людей. Общею целью, соединившею воедино разнородные элементы этого кружка, было добывание денег, охота за чужим карманом. И вот закипает дружная работа. Задумываются и приводятся в исполнение предприятия, в которых смелость замысла спорит с отчетливостью исполнения. В состав этого круга входили Иван Давидовский, Петр Давидовский, которого смерть избавила от земного суда, душа кружка — Шпейер, Либерман,— отчасти Ануфриев, весьма близко стоявший к кружку, Массари, всеми своими помыслами и деятельностью принадлежавший к кружку, Протопопов, Долгоруков, случайно к ним попавший; из женщин — Марья Петрова и Башкирова. 10 человек, не чуждых блеска, открывавшего доступ в хорошее общество, с неудержимыми страстями и аппетитом, с жаждою денег и удовольствий, но без привычки к продолжительному и серьезному труду,— чего не могли они сделать? И вот мы видим, что в продолжение пяти месяцев совершается семь преступлений». После этого г. обвинитель приступил к разбору преступлений, совершение которых приписывал шайке, и начал с подделки Серебряковских векселей.

Подробно разобрав все обстоятельства дела, как они выяснились на суде, и объяснения обвиняемых Дмитриева-Мамонова и Давидовского, обвинитель находил их совершенно неправдоподобными и несогласными с обстоятельствами. «Говорят,— воскликнул обвинитель,— что по настоящему делу нет потерпевшего лица. Вчерашний рассказ подсудимой Шпейер показал нам, что есть потерпевшая, и она сидит за решеткой. Интересы такой потерпевшей не менее дороги для правосудия, нежели всякой другой».

«Не успели высохнуть чернила на Серебряковском векселе,— продолжал обвинитель, переходя к следующему обвинению,— как началось Еремеевское дело, столь искусно задуманное и смело веденное при содействии «дружественного» нотариуса. При исследовании этого дела невольно поражаешься непроходимою нравственною грязью, грубым цинизмом, безотрадным зрелищем гибели человека, обессиленного, порабощенного, доведенного вином до состояния бессловесного животного и преждевременно отнятого у семейства». После нескольких общих замечаний обвинитель приступил к изложению обстоятельств дела со слов Еремеевой, Петрова, умершего Еремеева и др. С особенным вниманием остановился он на последнем акте настоящего дела — на подписании векселя в конторе нотариуса Подковщикова. Не утверждая того, что Еремеев находился в совершенно бесчувственном состоянии, г. обвинитель заметил, что если он и не лишен был способности движения, то все же находился в таком состоянии, что не могло быть сомнения в том, что он не может понять смысла и значения совершаемого документа. Это обстоятельство г. обвинитель доказывал заключением экспертов, которые нашли почерк руки Еремеева в реестре нотариуса ненормальным, и рассказом самого Еремеева, а также другими данными. «Обвинение против нотариуса Подковщикова,— сказал г. обвинитель,— я поддерживаю всеми силами. Этого обвинения требует закон и общество. Нотариус поставлен законом на страже интересов граждан, а Подковщиков под сенью своей нотариальной печати участвовал в обмане. Старый закон говорит, что маклеры и нотариусы, служа частным интересам, должны при всей услужливости оказывать во всех случаях честность и совершенное нелицеприятие, предостерегая своего клиента в случае обмана или вреда, и не должны принимать поручения, в котором усматривают умысел к подлогу или обману. Все эти обязанности были нарушены Подковщиковым. Я не сомневаюсь, что вы произнесете против Подковщикова приговор строгий, который послужил бы примером для других».

Переходя к другим обвиняемым по настоящему делу, обвинитель поддерживал обвинение против сожительницы Давидовского Марьи Петровой в попустительстве обмана Еремеева, но просил для нее снисхождения; от обвинения же Либермана и Мазурина обвинитель отказался. «Мазурин,— сказал г. Муравьев,— не на своем месте. В отношении к нему предстоит разрешить вопрос: учитывая вексель Еремеева, знал ли он, каким способом получен вексель? Данные предварительного следствия — первое показание самого Мазурина о том, что у него вовсе нет векселей Еремеева, и указание свидетеля Попова, что он предостерегал Мазурина незадолго до учета им Еремеевского векселя, от всякой сделки с Еремеевым. На суде это показание не подтвердилось; мало того, обнаружилось, что Мазурин не имел никаких сведений о состоянии Еремеева. Все, что можно сказать против Мазурина,— это то, что он не был достаточно осторожен, осмотрителен, но за излишнее доверие никого не судят. Не находя возможным по совести поддерживать обвинение против Мазурина, я отказываюсь от сего обвинения, о чем имею честь заявить суду».

Затем товарищ прокурора перешел к обвинению Протопопова, которое начал с характеристики личности подсудимого. «До 1866 года у Протопопова было порядочное состояние, но уже с 1868—69 он является человеком без денег и без дела. В 1868 году он получил из Тульского окружного суда аттестат о своей службе, в котором прописаны были на беду все те имения, которыми когда-то владел Протопопов. Этот аттестат послужил орудием многих обманов. В 1871 году Протопопов приехал в Москву и остановился в тех же номерах, в доме Андреева, где жил и Давидовский. Опытный и проницательный, Давидовский сразу же видел, какое удобное и послушное орудие он может приобрести в лице Протопопова для исполнения своих замыслов. Протопопов, легкомысленный молодой человек, только и думал о том, чтобы хорошо одеваться, бывать на гуляньях, иметь хороших лошадей и вообще жить весело. Ради своих удовольствий Протопопов готов был на все действия, которые от него требовались Давидовским и Шпейером. И вот мы видим, что сначала Протопопов играет роль немого безучастного орудия в руках Шпейера и Давидовского, а затем мало-помалу до того втягивается в сферу преступлений, что уже проявляет в них активную деятельность и даже инициативу».

Затем обвинитель продолжал изложение дела Батракова, Попова и Носова в следующих словах: «Батраковское дело было как бы приготовлением к предприятиям более трудным, к целой тонкой и сложной сети обманов, которую задумали сплести вокруг личности Протопопова. Он сам и некоторые из соучастников пробовали свои силы. Для денег и малым не брезговали. Но не за малым вообще они гнались — им нужно отдать справедливость. Личность Протопопова должна была доставить им богатый источник и хорошую почву для более крупного предприятия. Оно не замедлило осуществиться в обмане Попова. Странная и замечательная участь постигла их на этом деле. Поставив посреди себя Протопопова, как живую вывеску, они сомкнулись вокруг него тесною толпою и под видом доставления ему денег и разных принадлежностей роскоши отправлялись дружно опустошать чужие карманы. Прежде всего наметили они ростовщиков, людей, желающих нажиться на займах, и у многих из них разною ложью успели вытянуть деньги, воспользовавшись их жадным и чисто слепым доверием к тому, что обещало прибыль и обогащение. Это слепое доверие упростило путь подсудимым.

Им можно было ограничиться одною пустою внешней обстановкою да громкими убеждениями в богатстве Протопопова и не понадобилось подтверждать эти уверения какими-либо особыми фактическими ложными удостоверениями. Так, они удачно обманули и побудили дать взаймы самых знатных ростовщиков — сосланного уже Пономарева и ныне временно по болезни избавленного от суда вашего подсудимого Султан-Шаха. И обманывая их, по не зависящим от себя причинам остановились, как увидим дальше, на поступках только безнравственных и бесчестных и еще не сделали их поступками преступными и наказуемыми. Что один раз было делом случайности, то не повторилось в другой. Они же, как только понадобилось, смело прибегнули к преступлениям. С ростовщиками возиться было трудно, долго, хлопотливо и скучно, давали они неохотно и мало, а компании, окружавшей Протопопова, нужно было скоро и много. Бросили они поэтому проницательные взоры свои в другую сторону, и взоры эти остановились на бывшем их же товарище и приятеле, свидетеле Попове. Решили они обобрать своего, и что особенно характерно, особенно ярко рисует личности подсудимых — решили это потому, что с этим своим «в последнее время» не только расстроились и выжидали, втайне злобствуя на него еще за Еремеевское дело, но и именно потому, что был «свой» человек одного с ними закала, человек сам ловкий, старый, знакомый всем им насквозь. Противник, думали они, будет сильный, достойный, борьба трудная — и победа сладкая. Пылкое самолюбие Давидовского и Шпейера не слабело и в особенности приятно щекотало это своего рода мошенническое молодечество, которое они видели в возможности своего давнишнего приятеля, надоевшего им, провести и вывести. Сказано — сделано. Усердно делали, хлопотали гг. Давидовский, Шпейер, усердно слушался и поддерживал их г. Протопопов, усердно помогали им в чем могли Калинин и покойный Крадовиль, усердно фигурировали гг. Либерман, Массари и М. Петрова в виде молчаливых бутафорских принадлежностей импровизированной мошеннической сцены, ловко одно за другим совершились все действия преступного обмана — и пять тысячных рысаков г. Попова быстро и притом безденежно предоставили себя в распоряжение гг. Шпейера, Давидовского, Протопопова и К°; но одних рысаков было мало, на них нельзя же было г. Протопопову, богатому помещику трех губерний, кататься верхом, понадобились экипажи, и взоры участников обратились на каретника Носова. Не устоял и каретник Носов, и скоро его экипажи присоединились к рысакам Попова. Наживали Давидовский и Шпейер, затеявши всю операцию, вовсе не в интересах Протопопова, а только под его фирмою, в интересах собственного своего бумажника. Но не суждено было им кататься в даром доставшихся экипажах Носова, на не дороже им стоивших рысаках Попова; не суждено было им также и с лишком 7-тысячную стоимость этих предметов положить в свой карман. Случилось происшествие совсем неожиданное. Коса нашла на камень и оказалось, что и на людей, много мудрости вносящих в преступление, всегда бывает довольно простоты. Победителем оказался один только из всех соучастников, тот, которого я не могу обвинить, потому что смерть избавила его от людского суда,— Крадовиль. Он удачно воспользовался обоюдной передачей ему Протопоповым экипажей и лошадей, которая по необходимости, для устранения всяких мер со стороны Попова была облечена в письменную и законную форму купли-продажи. Он взял экипажи и лошадей, будто бы ему проданных, на сохранение — взял и не отдал; Шпейеру и Давидовскому он весьма резонно объявил, что Протопопова он не знает и знать .не хочет, но что дело он имел с ними; что же до них касается, то с ними он экипажами и лошадьми делиться не станет, так как они оба раз ввели его в крупный убыток по покупке векселя Томановского, первого мужа свидетельницы г-жи Давидовской. За счет этого убытка он причисляет экипажи и лошадей. Таким образом обманувшие оказались обманутыми, и ни лошадьми Попова, ни экипажами Носова никому из компании, если не считать двухдневного летнего катанья, попользоваться не пришлось. Между тем Попов поднял шум, мир не устроился, явилось как бы легкое предвкушение уголовного преследования, и в неприятной перспективе выступают такие неприятные образы, как следователь, прокурорский надзор, подследственный арест, Окружной суд, присяжные заседатели; тогда стали думать о спасении и первым стал спасаться г. Шпейер, являя собою необычайный пример самого дерзкого и притом самого бессмысленного предательства; он бросился к следователю с жалобою и документами и нашел в себе достаточно духу, чтобы, будучи сам автором и душою обмана, обвинять в этом обмане своего послушного ученика Протопопова, а себя самого выставить его невинною жертвою. Справедливость не дала совершиться такому гнусному и грязному делу, и с первого шага следствия все не замедлило обнаружиться. Подсудимые жестоко поплатились на Поповском деле; судебная власть скоро увидела, с кем имеет дело; внезапно вспыхнуло потухавшее уже было Еремеевское дело; 18 декабря грянул выстрел, направленный в Славышенского; не ослабевая в трудолюбии и энергии, началась деятельность, обширная и всесторонняя, разоблачения совершенных подсудимыми преступлений. Вот в каком общем свете представляется мне это сложное и запутанное дело в обмане Попова и Носова, очерченное мною. Оно поможет вам вникнуть в смысл тех главных фактов и подробностей, которые укладываются между ее чертами. Оно позволяет мне также многие ненужные мелочи обойти молчанием».

Приступив к анализу данных судебного следствия, г. обвинитель сказал, что хотя обвинительная власть обыкновенно и бывает солидарна с потерпевшим лицом, но в деле Попова она не может не отвергнуть такую солидарность. «Если Протопопов и другие обманули своего же человека,— заметил он,— то обман через это не превращается в ненаказуемое деяние». Господин товарищ прокурор затем всецело поддерживал обвинение против Протопопова, Калинина, Марии Петровой и Либермана. Относительно Либермана он указал на близость сношений его с Протопоповым (написание векселей на его имя и пр.).

Затем, ссылаясь на необыкновенную сложность и необычайные размеры настоящего дела, обвинитель дополнил свою обвинительную речь против нотариуса Подковщикова двумя замечаниями. Во-первых, он припомнил присяжным заседателям рассказ Еремеевой о том, как она посещала контору нотариуса и предупреждала не совершать актов от имени ее мужа, и об обещании нотариуса не совершать актов, если Еремеев будет находиться в ненормальном состоянии. Во-вторых, он припомнил присяжным результат экспертизы подписей и сослался на их личный осмотр. Новый осмотр, по мнению г. товарища прокурора, не оставляет никакого сомнения в том, что Еремеев при подписании векселя находился в ненормальном состоянии. Далее г. товарищ прокурор продолжал:

«К декабрю 1871 года положение компании лиц, занимающих теперь места на скамье подсудимых, в достаточной степени выяснилось. На ней уже образовалось немало нравственных пятен, недоставало только кровавого пятна, и 19 декабря была пролита кровь, составляющая то пятно, которое бросает кровавый отблеск на всю скамью подсудимых. Преступление это было совершено спокойно, обдуманно и хладнокровно, точно речь шла о выпитом стакане воды».

Рассказав обстоятельства, при которых стало известно властям событие, совершившееся 19 декабря в номере Башкировой, господин обвинитель перешел к группировке тех данных, обнаруженных судебным следствием, которые должны привести к заключению, что убийство Славышенского совершено Башкировой не в запальчивости и раздражении, как она старалась представить на суде в своем пространном объяснении, а по обдуманному плану. «То, что застали в номере Башкировой лица, прибежавшие на крик Славышенского, могло быть самоубийством, или убийством случайным, или, наконец, убийством умышленным. Сначала старались выдать это за самоубийство; это остроумная выдумка, ложь очень удачная, показывающая, что она придумана умною головой. Но с таким объяснением не согласовались обстоятельства, при которых произошло убийство; этому противоречит направление и положение раны, нанесенной Славышенскому. Рана, произведенная пулей, оказалась перпендикулярною кости черепа и находящеюся позади левого уха, почти на затылке. Что в номере Башкировой произошло не самоубийство, тому служат неотразимым доказательством слова, которые произносил с криком Славышенский после раздавшегося выстрела. «Меня убивают», «меня убили»,— вот зов, на который сбежались люди. Да Славышенский и не мог решиться на самоубийство; в этом убеждает нас все, что нам известно об этой личности. Он был человеком трусливым, мелочным и неспособным на тот, хотя бы только моментальный, подъем духовных и физических сил, который требуется для совершения подобного противоестественного деяния. От этого объяснения обстоятельств, при которых приключилась смерть Славышенского, Башкирова отказалась уже при втором допросе у следователя. Последнее показание свое у следователя она с некоторыми изменениями повторила и на суде. Если вспомнить то, что она говорила здесь в продолжение многих часов, то нельзя не обратить внимания на тот характерный признак этого рассказа, что она передает события весьма отдаленные и совсем к делу не идущие с замечательною отчетливостью и самыми мелочными подробностями: точно так же описывает историю своего продолжительного знакомства со Славышенским, помнит все с удивительною ясностью и забывает одни лишь подробности, при которых был сделан ею выстрел в Славышенского. Но эти подробности занесены с ее слов в показание, данное ею на предварительном следствии. Почему она так ведет свой рассказ на суде, понять легко. Она, так сказать, запрашивает у своих судей много, с тем чтобы получить мало, она уже не отрицает убийства, но старается выгородить для себя признание, что она совершила его в запальчивости и раздражении, и рассказывает, что она совершила его случайно. Это стремление совершенно естественно в момент, когда решается ее судьба, но она не заслуживает того снисхождения, которого добивается. Она не говорит о подробностях злодеяния, ею совершенного, но мы знаем их помимо ее рассказа; мы видим их ясно и отчетливо из обстоятельств дела. Она говорит, что в запальчивости ударила Славышенского револьвером, из которого произошел выстрел. Но это неправда. При убийстве в запальчивости к нему не готовятся. А что Башкирова готовилась к убийству, в этом не может быть никакого сомнения. Зачем оказался у нее револьвер? Ведь револьвер не женская игрушка, хотя Давидовский и рекомендовал ей таким образом это огнестрельное оружие. Зачем револьвер оказался заряженным? Отчего он лежал на таком месте, откуда его можно было достать, протянув руку с постели, на которой лежала Башкирова? Нельзя также не придать большого значения тому, что за Славышенским на этот раз было послано. Мало того, 18 числа, накануне, Башкирова после жестокой ссоры со Славышенским против обыкновения первая отправляется к нему и предлагает мириться. Наконец, Никифоровой, которую она за ним посылает, она велит передать ему, что «если он может не скандалить, то она приглашает его к себе»,— говорятся такие слова, которых Славышенский не привык слышать и которые должны были на него подействовать самым неприятным образом; он, действительно, ни минуты не медля, является на зов Башкировой. Он не только приходит в подготовленную ему ловушку, но за ним еще запирают дверь,— это ли не приготовления? Если какое-нибудь действие производится человеком в безотчетном состоянии крайнего возбуждения, то за этим действием тотчас следует реакция, ослабление всех сил. Не так было с Башкировой. Убедившись, что рана, нанесенная ею Славышенскому, не сразу привела к желанному концу, она с остервенением бросается на него с подушкой и начинает душить его. В этом нельзя не видеть проявления той кипучей злобы, которая охватывает человека, когда он видит, что обдуманное и опасное предприятие его не хочет осуществиться. Действительно, люди, сбежавшиеся на крик Славышенского, застали Башкирову со зверским выражением и распущенными волосами сидящею на кровати и судорожно вцепившеюся в окровавленную подушку. Не так поступает после преступления человек, совершивший его в исступлении, как поступила Башкирова. Хоронить концы и уничтожать следы преступления может только тот, кто сознательно и умышленно совершил его. Башкирова же вслед за убийством принимает различные меры предосторожности; выковыривает шпилькой пулю, сидящую в печной глазури, и бросает ее в ведро с водой, выбрасывает ящик с патронами и, наконец, учит Никифорову, как ей показать о случившемся. Важно также вспомнить, что за несколько дней до убийства Башкирова пробует стрелять из револьвера в своем номере, и то, что, рассердившись на Никифорову, она говорит ей: «Смотри, чтоб я не пустила тебе пулю в лоб вместо Славышенского».

Но если Башкировой совершено убийство умышленное, то могла ли она решиться на этот шаг самостоятельно, по собственной инициативе? Против такого вывода, кроме показания самой Башкировой, говорят все известные нам обстоятельства дела; участие третьего лица логически вытекает из них. Башкирова не такого характера человек, чтобы сделать подобный решительный и во всяком случае энергичный шаг. Она женщина с темным прошедшим и такого поведения, над которым лучше всего опустить завесу. Отношения ее к Славышенскому стали давно принимать враждебный характер. Они не раз ссорились, бранились и дрались, и ничего решительного из этого не выходило. Причина тому — чувство, которое испытывала к Славышенскому Башкирова. Она вообще не человек сильных и глубоких чувств, под давлением которых можно отважиться на отчаянный шаг. Отношения ее к Славышенскому были отношениями лица, заинтересованного материально, к человеку любящему. Она всегда могла оставить его, и Славышенский это чувствовал. По показанию одного из свидетелей, чтобы привязать ее к себе, он взял с нее вексель, при помощи которого мог постоянно пугать ее долговым отделением, если она его бросит; у всякого человека бывают оригинальные проявления любви. Славышенский был человек вспыльчивый, но не злопамятный, и победительницей в ссорах всегда выходила Башкирова; чего же еще было нужно? Сообразив все это, нельзя не прийти к заключению, что руку Башкировой направляла другая рука — рука сильная, опытная. Так говорит и Славышенский в своем предсмертном показании; он говорит, что Башкирова была орудием, которым воспользовался другой человек. Обвинение не может не разделять этого мнения и заявляет на основании глубокого убеждения, что этот другой человек был не кто иной, как подсудимый Иван Давидовский. Однако открыть его участие в деле нелегко; к этому встречается множество препятствий, сопутствующих всегда обвинению человека, который не сам совершает преступление, а выбирает для этого орудием другого и сам прячется во тьме, который, действуя чужими руками, тщательно заметает следы своей деятельности и своего участия. Но следуя старому правилу — «ищи, кому было выгодно сделать преступление, и ты нападешь на след самого преступника» — обвинение собрало достаточно данных для того, чтобы убедиться, что в смерти Славышенского нуждался Давидовский (может быть, не для одного себя), и что он подговорил на убийство Башкирову.

Историю отношений Давидовского к Славышенскому надо вести издалека. Материалом для этого может служить их переписка, из которой некоторые письма читаны в суде. Из них видно, что Славышенский был адвокатом, юрисконсультом всей компании, окружавшей Давидовского, Славышенский долго служил в уголовной палате и был таким криминалистом, в каком нуждалась эта компания. Отношения к нему Давидовского в конце шестидесятых годов видны из двух писем его, к Славышенскому и другого, к Либерману и к брату своему Петру. К Славышенскому он обращается со словами: «Дорогой Сергей Федорович», а в письме к своим он называет его дурным человеком, который уже несколько раз их выдавал. Когда было возбуждено Еремеевское дело, то, по показанию самого Давидовского, немедленно потребовался совет Славышенского; за этот совет ему было обещано 100 рублей. Этих денег ему не отдали; кроме того, Славышенского начинала злить эта компания тем, что он замечал, как она привлекала к себе Башкирову. Он по натуре был очень ревнив, а здесь его ревность, может быть, имела основание. Вследствие этого Славышенский стал высказывать угрозы, что он донесет властям о каких-то преступлениях; за это его однажды при Протопопове побил Шпейер. О том, что Славышенский знал о проделках некоторых из подсудимых, свидетельствует Попов, по словам которого, Славышенский, встретясь с ним в суде, говорил, что он знает о многих преступлениях Шпейера и Давидовского. На суде было также прочитано письмо Славышенского, найденное у Шпейера, в котором высказывается угроза, что если ему не будет в скором времени уплачен долг, то уже будет поздно. Об Еремеевском деле, как известно присяжным, 2 декабря 1871 года прокурором было представлено в палату заключение о прекращении. Казалось бы, что теперь угрозы Славышенского не могли казаться опасными. Но через несколько дней по прошению Попова было возбуждено против тех же лиц новое преследование, и они могли почувствовать новый страх перед Славышенским; как известно, вследствие дела Попова некоторые из подсудимых были взяты под стражу, и Еремеевское дело 31 декабря возвращено к доследованию.

Такова побудительная причина, которая могла породить в Давидовском желание смерти Славышенского. Как же он проявил такое свое желание? Об этом убедительно свидетельствует Башкирова в показаниях, данных ею на предварительном следствии и на суде. Последнее показание ее, в котором она, по-видимому, выгораживает Давидовского, для него еще опаснее. Если б она в своем показании сваливала всю вину на Давидовского, тогда можно было бы подумать, что подробности, касающиеся этого подговора, ею придуманы; но такого подозрения нельзя иметь теперь, когда смысл ее рассказа сводится к тому, что она по собственному побуждению, даже случайно убила Славышенского. Впрочем, передаваемые ею подробности такого рода, каких не могла подумать неразвитая и простая женщина, подобная Башкировой. Она, сама не сознавая этого, рисует нам поразительную и верную картину того, как подговаривал ее Давидовский и как действительно должен был вести свой подговор такой сильный и умный человек, как он. Простой человек совершает и преступления просто; если он подговаривает на преступление, то он делает это прямо: человеку, избранному орудием, он говорит: «Такой-то мне не нравится, убейте его», и приносит нужное оружие. Не так поступает Давидовский. Он систематически напитывает ядом душу человека, назначенного им орудием для достижения своих целей, и подготовляет его к нужному действию так, чтобы тот сам этого не заметил и поступил согласно желанию Давидовского как бы по собственной воле. Башкирова рассказывает о первом своем свидании с Давидовским и говорит, что она до сих пор помнит пронизывающий взгляд, которым он разглядывал ее. Так и чувствуется, что Давидовский с первого же знакомства с Башкировой хотел заглянуть ей в душу и узнать, каков она экземпляр и какое можно сделать из нее употребление. По-видимому, он скоро ее изучил. Приехав однажды к ней после недавней ссоры ее со Славышенским, о чем он мог узнать от Чебоксаровой, он роняет такое замечание: «Эх, вы, женщины, женщины! Вот вы поссорились, а там, смотри, и помиритесь». Это первый булавочный укол, который он делает самолюбию Башкировой. Когда затем, не без его участия в этом, ссоры и драки между Башкировой и Славышенским становятся чаще, он учащает свои посещения Башкировой. Когда Башкирова жалуется ему, и однажды сказала, что она была бы готова застрелить Славышенского из ружья, он говорит ей, что ружье не дамское оружие, а вот револьвер — это как раз подходящее и для женщины оружие. Таким образом передается Башкировой револьвер, из которого она должна убить Славышенского, и делается это с необыкновенным мастерством. В душе Башкировой, женщины самолюбивой, злопамятной и не особенно мягкой, от всех этих приготовлений след неприязни к Славышенскому делается все глубже и глубже. Почти таким же образом передает ей Давидовский ящик с патронами. Нужна вещь для заклада — Давидовский приносит ей как бы для этой цели названный ящик. Башкирова спрашивает, как стрелять этими патронами, и наводит револьвер на Давидовского. Он говорит ей: «Меня не нужно, вы лучше укокошьте Славышенского». Таким путем он растравляет ее душевную рану и направляет ее на кровавый замысел. При этом Давидовский постоянно старается выразить ей свое расположение, дает ей небольшие деньги и при таком случае однажды говорит ей: «Сердце у меня горячее, да денег мало». Таким путем следует один булавочный укол за другим. За два дня до убийства Давидовский говорит Башкировой, что Славышенский возбудил против нее уголовное преследование, и при этом уже высказывается откровенно: «Он негодяй, дурной человек. Где ваш револьвер? Отчего вы старого черта не укокошите?» Таков медленный и верный процесс подготовления Давидовским чужой души к преступлению. Труды его увенчались полным успехом, и желанный результат достигнут». Затем г. обвинитель перешел к критике тех возражений, которые приводил Давидовский против рассказа и оговора Башкировой.

«Сначала он говорил, что был у Башкировой не более двух раз, но в противном уличают его Чебоксарова и половые гостиницы. Протопопов говорил на суде, что он на предварительном следствии давал вынужденное показание против Давидовского. Но ему ни здесь, ни там особенной веры придавать нельзя. Никифорова отчасти изменила свое показание на суде; но это только показывает, что она податливее, нежели Башкирова, так как здесь выяснилось, что Никифорова содержалась в одной части с Давидовским. Г-жа Давидовская явилась на суд, как оскорбленная жена, для опровержения улик, собранных против ее мужа. Нельзя же считать доводом то, что она говорила, что если бы Давидовский был таким, каким его представляет себе обвинительная власть, то она не вышла бы за него замуж: условия суда и супружеского союза ничего общего между собою не имеют. Главнее же всего этого признание, сделанное на предварительном следствии самим Давидовским. Как бы он ни объяснил происхождение его, из дела этого невозможно вычеркнуть. Если он дал его для того, чтобы воспользоваться свободой для опровержения улик, собранных против него, то для чего он этого не сделал; ведь он заключен под стражу только осенью прошедшего года.

Что касается сообщничества Никифоровой, то в одном изобличает ее собственное признание, согласное с показанием Башкировой. Мотивы, какие она при этом имела, станут понятны, если обратить внимание на то, что она с Башкировой принадлежат к той сфере, где интересы госпожи и служанки почти совпадают. Данные судебного следствия дают нам возможность очертить довольно рельефно нравственный облик Пегова. Свидетель Леонтьев, которому он отдан был на исправление, отозвался о нем как о человеке, обладающем в высшей степени увлекающейся натурой. Но если Пегов и увлекался, когда был мальчиком, и увлечения его не имели тогда преступного характера, то в настоящее время он представляется юношей глубоко испорченным и безвозвратно погибшим. Вывод этот ужасен, но имеет прочное основание во всей прошлой жизни подсудимого. С самого раннего детства Пегова окружали в родительском доме горячая любовь, нежная заботливость, старания направить его на путь истины и добра. Но мальчику пришлась не по вкусу тихая семейная жизнь в родительском доме, и с первых лет отрочества его манит в загородные рестораны на грубые оргии и скандальные кутежи. Ученье не идет на ум молодому Пегову, несмотря на все старания его отца в этом отношении. Поведение Пегова благодаря его диким выходкам сделалось просто невыносимым для его домашних (появление в гусарском мундире и размахивание саблей). Шалости Пегова стали переходить всякую меру, и любящий отец не остановился пред тем, чтобы силой своей родительской власти отдать его в исправительное заведение. Но это заключение на него не подействовало, и отец, взяв его оттуда, попробовал еще раз приучить к серьезному труду и порядочной жизни. Но Пегов, следуя влечению своей природы, рвался на свободу и нашел ее вне родительского дома, в своей любимой компании».

Вслед за этим господин обвинитель перешел ко второй группе, которую он назвал «Пеговскою», и начал с подложных векселей, выданных Пеговым, предварительно охарактеризовав личность подсудимого Пегова.

Людей, окружавших Пегова, господин обвинитель разделил на две категории: «С одной стороны, жадные ростовщики, ищущие удобного случая поживиться на счет ближнего вообще, а от молодых людей в особенности таковы; подсудимые богатый купец Фирсов и бывший черниговский городничий, горбатовский окружной начальник и отставной штаб-ротмистр Жердецкий. Другая категория — это молодые люди, нуждающиеся в деньгах и не всегда разборчивые в способах для их добывания». Затем господин обвинитель сделал несколько общих замечаний, касающихся всех подсудимых по этому делу, а именно: он остановился на разрешении общего вопроса о том факте, что подсудимые, принимая и пуская в обращение векселя Пегова, знали об их подложности. По мнению обвинителя, не было возможности не знать этого, и вот по каким причинам: Пегов в то время, как выдавал векселя, был несовершеннолетним и очень моложав на вид; изгнание его из родительского дома ясно доказывало разрыв между Пеговым и его отцом; кроме того, известно было, что Пегов-отец не только не выдавал никому доверенности на право кредитоваться его именем, но даже и сам никогда векселей не выдавал».

Изложив улики против Жардецкого, Фирсова и Массари (Пегов сознался в их подлоге), г. обвинитель коснулся в нескольких словах и положения Поливанова в настоящем деле.

«Поливанов, сын достаточных и пользующихся общим уважением родителей, в настоящее время занимает совершенно не соответствующее ему место. Привлечение его по настоящему делу есть результат не совсем осторожного знакомства с людьми, подобному Пегову, о каковом знакомстве, вероятно, немало сожалел в последние годы и сам Поливанов». Отметив сдержанность и скромное поведение Поливанова на суде, а также и простоту, с которою он поддерживал на суде свои объяснения, данные на предварительном следствии, г. обвинитель тем не менее полагал, что сообщество с дурными людьми бросает на Поливанова некоторую тень, и поддерживал против него обвинение в том, что он принял и учел за 25 руб. вексель Пегова в 4 тысячи рублей, подписанный им, Пеговым, по доверенности отца, зная, что тот не писал такой доверенности. Ссылаясь на показание Жардецких и Абрамова, г. товарищ прокурора считал доказанным это заявление, не утверждая, однако, чтобы Поливанов имел какую-нибудь выгоду при учете векселя за 25 рублей.

Рассмотрев затем обвинение против Пегова в ограблении повара Васильева и похищении сумки с 50 тысячами рублей, обвинитель пришел к заключению, что Пегов последним делом завершил свое нравственное падение. «Молод он,— сказал обвинитель,— но старо в нем преступное направление, стара в нем опытность, перед ним теперь только одна дорога!» В обстоятельствах дела обвинитель не усмотрел ни одного мотива не только для оправдания подсудимого, но и для оказания ему снисхождения. «Только ваш строгий приговор,— заключил он,— может что-нибудь сделать для Пегова».

После Пеговских дел обвинение перешло к делам «арестантской группы». «Дела эти,— заметил г. обвинитель,— возникли и развивались в стенах Московского тюремного замка и являются типическим продуктом «старой русской тюрьмы», давно уже осужденной в законодательных сферах и ждущей со дня на день реформы. Я как представитель обвинительной власти в интересах истины должен заявить, что за высокими стенами тюремного замка совершается много такого, чего нельзя было бы ожидать. Какие можно придумать преграды, которые бы не пали под давлением сильной воли и неудержимых страстей! В тюрьме существует совершенно особый, своеобразный мир, вполне отделенный от мира общественного. В этом мире, отделенном высокою оградой от всего остального мира, весьма легко и удобно составляются преступные сообщества, о которых так много и так красноречиво рассказывал Щукин». Излагая первое дело из арестантской группы — дело о векселях Пятово — и поддерживая обвинение против Верещагина, Плеханова, Голумбиевского и Змиевой, г. обвинитель между прочим остановился на оговоре первыми двумя в написании текста векселя сосланного в Сибирь Лонцкого; этот оговор он объяснил желанием подсудимых набросить тень на беспристрастие судебного следователя и прокурорского надзора.

Затем господин прокурор приступил к обвинению по так называемому «банковскому» делу. Прежде всего он остановился на «роковой борьбе», происходившей на суде между Неофитовым и Щукиным. Не беря на себя разрешение этого спора, г. обвинитель предоставил его всецело судейскому разумению присяжных заседателей, ограничившись представлением некоторых доводов. Объяснения Неофитова он находил безусловно несправедливыми; что же касается рассказа Щукина, то в нем, по мнению обвинителя, было больше искренности, чем во всех подсудимых, вместе взятых. Не будь показания Муравлева и некоторых других данных, г. товарищ прокурора отказался бы вовсе от обвинения Щукина. Судьбу Щукиной обвинитель также всецело предоставил усмотрению присяжных. Против всех других подсудимых: Неофитова, Огонь-Догановского и Верещагина, г. прокурор поддерживал энергично обвинение в сбыте банковых билетов. Относительно Верещагина он, между прочим, заметил, что если признать справедливыми его объяснения на суде, то все же виновность его представляется доказанною: он сбывал билеты судебному следователю для облегчения своей участи, то есть ради личного интереса, и потому один подлежит ответственности.

После краткого обвинения по делу о краже у Яфа, направленного против Голумбиевского-Бобка и Чистякова, обвиняемого в укрывательстве этой кражи, г. обвинитель перешел к обвинению Огонь-Догановского и Долгорукова в мошенническом обмане 20 лиц, нанятых с залогами. Признавая участие Долгорукова второстепенным, г. обвинитель с особенною силой остановился на обвинении Огонь-Догановского, находя в его действиях признаки высшей преступности и испорченности.

Наконец, господин обвинитель изложил обвинение по Артемьевскому делу (кража и обман) против Николая Калустова, Дмитриева-Мамонова, Соколовой и Засецкого. Обвинитель в особенности отметил бьющее в глаза ухарство, с которым Калустов давал свои объяснения на суде. Сопоставив простые, чистосердечные показания Артемьева с объяснениями подсудимых, обвинитель указал на полную несостоятельность последних. Назвав поступки обвиняемых одним из возмутительных разоблачений человеческой природы, свое обвинение их г. обвинитель заключил так: «Засыпкин в своем объяснении сказал, что знал Дмитриева-Мамонова, когда тот служил в гусарах, именно в то время, когда он имел доступ в лучшее общество. Мамонов, по словам Засыпкина, воспитанный в привычках прежней барской жизни, подобно большинству нашей молодежи, неспособен был к труду и жил свыше своих средств. Этот отзыв бросает некоторый свет на настоящее дело... Но пало крепостное право, так пусть падут также и порожденные им исчадия!»

Речь господина обвинителя дошла до разбора преступлений, учиненных в 1874 году. Но прежде чем перейти к этим делам, г. обвинитель уделил по нескольку слов на обвинение Протопопова и Массари в подделке векселей от имени Ивашкиной и на дело о растрате Дмитриевым-Мамоновым 125 рублей, принадлежавших Калустову. Относительно первого дела обвинитель обратил особенное внимание присяжных на то, что Ивашкина, от имени которой были подделаны векселя, попечительница детей Протопопова и единственная их опора и защита. Что же касается второго дела, то оно, по словам обвинителя, в настоящем процессе играет роль небольшого вставного эпизода, весьма характерного для личности Дмитриева-Мамонова. Он на суде несколько раз выражал недоумение, что против него возбуждено обвинение в растрате денег Калустова, который не заявляет никакой претензии относительно этих денег и не считает себя потерпевшим лицом. Но напрасно Дмитриев-Мамонов так настойчиво выставляет эту сторону дела: дела о растрате рассматриваются и преследуются помимо частной жалобы. Характерно же то, что деньги эти Калустов дал Мамонову для вознаграждения Артемьева, которого они вместе за несколько времени до того обокрали; казалось бы, что эти 125 рублей должны были жечь руки Мамонову, но на деле ничего подобного не заметно: он, напротив, спешит истратить их на свои собственные развлечения.

Выдающимся из деяний, совершенных в 1874 году, должно считать обман Логинова. Обман этот получил свое осуществление под гостеприимною сенью гостиницы «Россия», что на Маросейке. Обвинитель заявил, что он не может обвинение по этому делу поддерживать в той форме, в какой оно занесено в обвинительный акт. «Как известно, лица, причастные этому обману, по обвинительному акту обвиняются в совершении его составленною для того шайкой. Но на судебном следствии предположение о шайке не подтвердилось, и потому в этом виде обвинение падает. От этого, конечно, не изменяется существо обмана, жертвой коего стал Логинов. Из данных судебного следствия вытекает лишь тот вывод, что окружавшая Дмитриева-Мамонова обстановка и приближенные к нему лица составляли, так сказать, летучую мошенническую компанию. Декорации, которыми располагал номер Дмитриева-Мамонова, не были постоянными украшениями, а пускались в дело в случае надобности, какая почувствовалась, например, для заключения договора с Логиновым о доставке несметного количества винных этикеток для произведений несуществующего винокуренного завода мнимого графа Дмитриева-Мамонова. Дмитриев-Мамонов отрицает, чтоб он принимал активное участие в этой сделке. С ним можно в этом согласиться; он действительно составлял лишь принадлежность мошеннической конторы, но это нимало не избавляет его от ответственности: он знал, для чего его сподвижники употребляли его имя, и принимал в их проделках в таком виде вполне сознательное участие. Неопровержимым доказательством последнего служит представленное в суде Барбеем письмо к нему Дмитриева-Мамонова, в котором говорится тоном богатого и сановного человека о имеющих последовать от него заказах сельскохозяйственных машин. Участие Смирнова в настоящем деле выясняется показанием пострадавшего Логинова: в богатстве и аккуратности Дмитриева-Мамонова уверял его не кто иной, как сам Смирнов».

Затем господин товарищ прокурора перешел к делу Каулина. «Ввиду сознания подсудимых на предварительном следствии об этом деле нечего было бы много говорить, если бы на суде Верещагин и Плеханов не пытались вынести всю тяжесть этого обвинение на своих многострадальных плечах. Обвиняемый Протопопов и тут не преминул указать на отсутствие потерпевших от преступления лиц, как будто от преступлений должен страдать только карман частных лиц, а интересы общества, нравственности, закона не должны иметь при этом никакого значения. В настоящем деле в числе привлеченных к ответственности фигурирует Андреев, который, по-видимому, чувствует себя гораздо более оскорбленным тем, что в обвинительном акте он назван странствующим антрепренером Аверино, нежели всеми позорными преступлениями, в которых он обвиняется. Дело Каулина дает основание думать, что высказанные Андреевым в найденном у него прошении на имя петербургского прокурора признания в том, что он поставил себе целью испытать неоткрытые полицией и прокурорским надзором лазеи нового порядка судопроизводства, и в том, что он на этом таинственном пути в течение двух лет совершил около 85 преступлений,— что эти признания заключают в себе долю правды. Восьмидесяти пяти преступлений он, вероятно, не совершил, некоторая доля этого количества лежит на его совести».

Сказав несколько слов по делу об отправлении через транспортные конторы пустых сундуков, обвинитель перешел к подложным векселям от имени князя Голицына. «При определении степени виновности многих лиц, привлеченных по этому делу, нельзя не остановиться на том оправдании, которое приводит в свою пользу подсудимый Протопопов. Он говорит, что сама следственная власть заставила его добывать себе незаконными путями средства к жизни. Выпущенный из-под ареста, он должен был проживать по реверсу, выданному ему следователем; а с этим видом на жительство он будто бы нигде не мог найти себе приюта; при этом Протопопов выражал удивление, почему следователь нашел нужным применить к нему самую строгую меру пресечения способа уклоняться от следствия, и почему он не мог довольствоваться для этого полицейским надзором. По этому поводу следует категорически сказать, что полицейский надзор в подобных случаях не имеет никакого значения и фактически сводится к нулю. Что же касается путей и средств, которые оставались еще Протопопову для честной жизни, то лучше было идти на поденную работу, бить камни или чинить мостовую, нежели доставать при помощи подложных векселей 9 тысяч рублей, из коих 900 рублей тут же были употреблены на покупку мягкой мебели». Поддерживая далее обвинение против Дружинина и Никитина, г. товарищ прокурора почти отказался поддерживать обвинение против г-жи Шпейер. «Виновность ее в настоящем деле, по его словам, чисто формальная, но нравственная сторона говорит вполне в ее пользу; она действительно стала жертвой несчастного стечения обстоятельств; на эту сторону, конечно, будет в свое время указано присяжным защитой».

Рассказав в кратких словах остальные обвинения, г. товарищ прокурора повторил высказанный им еще на судебном следствии отказ от обвинения Долгорукова в обмане Гарниш.

После этого оставалось еще разобрать обвинение в кощунстве. «На суде это дело,— как выразился обвинитель,— появилось в довольно бледном цвете вследствие отсутствия души этого дела — Шпейера. Кощунское подражание скорбному таинству смерти тем не менее вполне доказано. Если подсудимые хотят выдавать это за шалость, то это само указывает на кощунский характер их поступка. Совершили они его из молодечества, чтобы показать, что нам, мол, все нипочем, все сойдет безнаказанно. Но это поведение должны заклеймить своим обвинительным приговором присяжные, дабы и другим неповадно было так делать. При этом присяжным нечего стесняться тем, что это деяние совершено подсудимыми в состоянии опьянения: закон наш предусматривает такие случаи, и под эту статью и подведено в обвинительном акте настоящее преступление».

За рассмотрением всех отдельных обвинений господин обвинитель приступил к обвинению в составлении некоторыми из подсудимых в разное время трех злонамеренных шаек. «Против этого обвинения уже на судебном следствии раздавались со стороны подсудимых и их защитников неоднократные протесты. В этих протестах кроется простое недоразумение. Недоразумение это происходит вследствие смешения понятия о шайке нашего уголовного закона с фантастическим представлением о каком-то «клубе червонных валетов», но, как было уже сказано, это романическое название не имеет ничего общего с простым понятием о русской шайке. По понятию нашего законодательства, шайкой называется такое злонамеренное сообщество, состоящее из нескольких лиц, не менее трех, которые уговаривались между собою на совершение преступлений. При этом надо различать два вида шайки. Первый, когда лица условливаются на совершение одного только преступления, но условливаются об этом таким образом, что роль каждого из участников определяется наперед; тут существует также соразмерное распределение добычи. Другой вид шайки, предусматриваемый нашим Уложением, тот, где лица условливаются не на совершение какого-либо определенного преступления, а просто на совершение преступлений; здесь достаточно, чтоб эти условленные преступления были определены только в роде, например, против собственности, и не требуется никакой определенной заранее организации. В составлении последнего рода шаек обвиняются некоторые из подсудимых за различные периоды времени. Что эти лица твердо решили между собою опустошать чужие карманы, в этом не может быть никакого сомнения. Что эти преступления совершались по общему и предварительному соглашению, в этом можно убедиться, по отношению к первой шайке, например, по письму Протопопова к Шпейеру, где говорится о Калустове. О нем говорится, что хотя он человек и неумный, но работник хороший; если он не особенно проницателен, то зато человек исполнительный. Смысл этих слов только один, и именно тот, который видит в них обвинение. Не может также подлежать сомнению, что лица, обвиняемые по делам о векселях Ивашкиной, Каулина и Голицына, об отправлении пустых сундуков через транспортную контору, по делам об обмане Наджарова и Логинова, уговорились между собою жить подлогами и мошенничеством. Что же касается третьей шайки, составившейся в 1874 году в тюрьме с целью подделывать банковые билеты, то о ней перед присяжными с неподдельным красноречием распространялся на суде подсудимый Щукин».

Затем обвинитель заключил так: «Немного остается говорить обвинению. Смею думать, что насколько хватило сил и было возможно — задача его исполнена. Доказано совершение всех преступлений, составляющих предмет дела, доказана виновность тех, которые их совершили, доказана и настоятельная, неопровержимая необходимость того, чтобы виновные, все без изъятия, каждый по мере содеянного, были осуждены возмущенной общественной совестью. Моя задача исполнена — скоро наступит время исполнения вашей, скоро, как только смолкнет сейчас имеющий раздаться гул красноречивых речей моих уважаемых противников. И вот когда в вашей совещательной комнате пробьет час подсудимых и будет решаться их участь вместе с участью всех тех великих истин, которые ими попраны, оскорблены и нарушены, в последнюю решительную минуту, когда ваши совещания будут приближаться к концу, вспомните мою последнюю просьбу, обращенную к вам. Перед тем, как рука вашего старшины станет писать на вопросном листе роковые ответы, окиньте еще раз мысленным взором картину всего того, что в этой зале прошло перед вами, того, что вы узнали о преступлениях подсудимых, отданных вам на суд. Непривлекательною, мрачною и возмутительною предстанет перед вами нравственная ее сторона. Чего не увидите вы в ней! Забвение всех правил совести и чести, безмерная потеря способности краснеть перед тем, что дурно и постыдно, сознательная и спокойная бесчестность везде и во всем, торг всем, чем можно торговать с какою-либо выгодой, холодный и презрительный цинизм в самых безнравственных поступках, расчетливая, твердая решимость идти по всяким темным путям, ко всякой темной цели, готовности при всяком удобном случае отнять у ближнего что можно, а бедняка хоть пустить по миру. Тонкий ум, изобретательность неисчерпаемая, ловкость на все преступное, или же бессилие и безучастность на все хорошее, извращение всех нормальных человеческих стремлений и глубоко испорченное воображение в довольстве жизни самого дикого разгула и самой грубой чувственности, мелкое тщеславие и безумная, не знающая пределов дерзость перед тем, что скрыто в беде и скудности, малодушное предательство товарищей и трусость — и под страшной цепью этих страшных свойств, поставляющих владычество одной могучей, всеобъемлющей корысти, жажды денег и наслаждений низкого разбора.

Горько и безотрадно это зрелище поклонения золотому тельцу, вид людей, всю жизнь свою распростертых во прахе пред ним, все для него оставивших, все отвергнувших и забывших. Негде в этой картине остановиться мысли, тщетно ловящей хоть проблеск света, не на чем отдохнуть возмущенному и негодующему чувству,— все безутешно и сухо, и для добра все глухо и мертво. Но не останавливайтесь, милостивые государи, исключительно на этой ужасающей в своей наготе и ясности нравственной стороне дела, не сосредоточивайте только на ней ваших суждений, не кладите ее одну в основание вашего приговора,— не делайте этого, потому что тогда в вашем суждении чувство возьмет перевес над рассудком, человек заслонит собою судью — и вы не будете уже в ограниченной области судебной истины. Пусть перед вами с решающей и первенствующей силой предстанет другая главная сторона выслушанного вами дела,— сторона фактическая, законная сторона, где господствует мрачная истина и простой здравый смысл, где выводы так ясны и просты, как вывод о том, что дважды два составляет четыре. Неутешительна для подсудимых и эта сторона, немного надежды дает она им. Они легко укладываются в числовые, почти статистические данные, в цифры, слагающиеся из фактов, неутешных в своей страшной наглядности. Их нельзя ни закрыть, ни сдвинуть с места, ни смягчить их жестокой души. Обвиняя всех подсудимых, кроме особо уваженных и исключенных, признавая их всех неразрывно и тесно связанными между собою, я считаю не лишним заключить свое изложение небольшою молчаливою аргументациею цифр, маленькою картиною чисел, тщательно и осторожно извлеченных мною из дела. Мне кажется, что гармония, которую они представляют, не будет лишена поучительности. Я тем более имею право привести эти данные, что сами подсудимые в течение всего судебного следствия усердно действовали на таком же пути. Они забросали нас числами, цифрами, суммами, они вводили нас в целый лес своих бесконечных взаимных долгов и расчетов, они приглашали нас погрузиться в самую глубину того, кто кому должен, и сколько должен, и почему задолжал, и у кого какие с кем были темные денежные дела, и кому сколько, с кого и за что приходится получить, кто с кого и за что именно требовал, и дал ли тот или не дал, зачел или вычел, на что именно нужны были деньги, и куда они употреблены, и что осталось еще неоплаченным, и какие из этого возникли взаимные отношения: дружба и преданность, раздоры, ненависть или вражда. Вы внимательно слушали эту огромную массу денежных и личных счетов, которыми были исполнены объяснения подсудимых в свое оправдание,— выслушайте теперь снисходительно и небольшой, хоть, может быть, и выразительный, последний расчет и обвинения. Если к колоссальному делу, нами исследованному, мы применим бесхитростное арифметическое счисление и при этом счислении условимся, как это требует и уголовный закон, каждый подложно составленный документ, каждый обман, совершенный над одним лицом, считать за отдельный подлог, отдельное мошенничество и условимся, кроме того, к потерпевшим причислять всех тех, доброе имя которых было затронуто подлогами от их имени, а обобранными будем считать только тех, которые действительно тяжко пострадали в материальном отношении, мы увидим, что на последней, конечной странице общественного поприща соединенных вместе подсудимых написано: подложных векселей — 23, переделанных банковых билетов — 4, разных подложных казенных нотариальных бумаг — 4, итого всего подлогов— 31. Обманов, мошенничеств на сумму более 300 рублей — 15, мошенничеств на сумму менее 300 рублей — 14, вовлечений посредством обмана в невыгодные сделки — 13, итого всех мошенничеств — 42, из них обманов с особыми приготовлениями, т. е. со сложной мошеннической обстановкой — 22. Краж — 4, из них с подобранными ключами — 1, на сумму 50 тысяч рублей, 1 — с наведением похитителей на дом своего хозяина, растрата — 1, грабеж — 1, кощунство —1, шаек, составленных для краж, подлогов и обманов — 4 и в заключение одно убийство. Преступления направлены против собственности — все, кроме трех — оскорбления должностного лица, кощунства и убийства.

Всех потерпевших, не считая в этом числе нескольких подсудимых,— 59. Из них обобранных, частью в своем избытке и частью в своем последнем достоянии,— 49 человек. Таков короткий и простой расчет, который обвинение составило и представляет вам на основании 9-летней деятельности подсудимых. По этому исследованному расчету, именем закона и правосудия, я приглашаю их к расплате пред вашим справедливым судом».

Поверенный торгового дома «Г. Волкова сыновья» Невядомский, обратив внимание присяжных заседателей на дело о составлении подложного векселя с бланком князя Голицына, учтенного в конторе торгового дома Волковых, и указав на признание всеми подсудимыми факта подлога, на бесспорность его, доказывал, что в подлоге этого векселя принимали участие, кроме Протопопова, Верещагина, Плеханова и Понасевича, сознавшихся в этом, также Дружинин и Мейерович, хотя они и отвергали на судебном следствии какое-либо участие свое в этом деле. Протопопов, получив от торгового дома деньги и употребив их на отделку своей квартиры и на разные, как он называл, «коммерческие» предприятия, не забыл поделиться ими со своим главным помощником Дружининым, который и купил после того себе Смоленское имение. Совокупными стараниями этих шестерых лиц был совершен подлог, причинивший Волковым значительные убытки.

Защитник Давыдовского присяжный поверенный Томашевский начал так: Господа присяжные заседатели! Задолго до рассмотрения настоящего дела, когда предварительное следствие находилось в таком положении, что никто из принимавших участие в производстве оного не мог предсказать, до каких размеров оно разрастется, кто из обвиняемых будет привлечен к суду и по каким именно преступлениям, в нашей прессе появились статьи об открытии общества, преступная деятельность которого, выражаясь словами обвинительного акта, направлялась преимущественно против чужой собственности, но подчас не щадила и жизни частных лиц. От времени до времени знакомя нас с успехами следствия, пресса упоминает о Шпейере как о кассире общества; самое же общество именует «клубом червонных валетов». Преступное проявление человеческой воли нас не поражает. И в шестидесятых годах мы также были свидетелями громких процессов. В деле студента Данилова, Матовском, Кошкинском преступная воля проявлялась не менее, чем в деле игуменьи Митрофании и многих других, перечислять которые считаю излишним. Но дело «клуба червонных валетов» приковало наше внимание как своей организацией, так и названием, исходившим, по словам свидетеля Дмитрия Мамонова, от судебного следователя по особо важным делам.

Но сколько истина не затемнялась, она рано или поздно должна была всплыть наружу, и действительно всплывает на судебном следствии. Не проходит и недели со дня открытия заседания, как «клуб червонных валетов» оказывается фантазией, а гениальные преступники — обыкновенными людьми, рыщущими по Москве с целью отыскания средств к существованию, и при этом настолько слабыми, что из эгоистических целей не щадят своих братьев по несчастью, являясь их главными обличителями. Итак, клуб валетов исчезает, а с ним вместе и интерес самого процесса; не умаляется лишь поучительность. Она слагается из тех особенностей, на которые обращено внимание ваше прокурорскою властью, но которые на мой взгляд представляются в ином виде. Первая из особенностей — это совместное рассмотрение дел. По мнению прокурора, совместным рассмотрением ускорилось окончание их, но я держусь безусловно противоположного мнения; я полагаю, что большинство дел, рассмотренных порознь и своевременно, давно сданы были бы в архив, и вы, представители общественной совести, могли бы воспользоваться большим материалом при раскрытии истины, чем пользуетесь в данную минуту. Постараюсь высказаться. Вы выслушали свидетельские показания, но еще более приходилось вам слушать чтение документов, протоколов, справок, в числе которых — показания не явившихся свидетелей занимали не последнее место. К какому заключению привело вас чтение показаний не явившихся свидетелей? Способствовало ли оно к разъяснению истины? Нисколько. Достоинства этих показаний оценить вы не в силах. Вспомните показания свидетеля Попова. Какими вескими представляются они по протоколам предварительного следствия и как мало веры дает им даже прокурорская власть после допроса этого свидетеля. Но отчего же происходит перемена? Что случилось особенного с Поповым? Перемены в нем нет никакой; он остается тем же эксплуататором Поповым, каким является и на предварительном следствии; но разница лишь в том, что под перекрестным допросом он вынужден был сознаться в своем увлечении и поселить к себе недоверие присяжных. Прокурор, возлагавший на него свои надежды, вынужден был причислить его к разряду свидетелей сомнительных, и для защиты он уже не опасен. Но то ли было бы, если бы за дальней его отлучкой пришлось вам познакомиться с его показаниями по прочтенному протоколу предварительного следствия? Его обличения имели бы цену, и вы были бы введены в заблуждение. Напомню кстати вам и о том свидетеле, который сознался на суде, что ничего не знает и давал показания у следователя после двухдневного ареста. Разница, как видите, очевидная. Видя пред собой свидетеля, вы воочию можете проверить достоинство его показаний, а слушая чтение, вы принимаете их на веру. Итак, если бы дела рассматривались несколько лет тому назад, то свидетели умершие, безвестно отсутствующие, а равно находящиеся в дальней отлучке, явились бы лично и могли бы дать дополнительные ответы, а теперь мы вынуждены в ущерб истине ограничиваться чтением показаний, мало разъясняющих дело. Ввиду этой особенности я считаю необходимым обратиться к вам с просьбой: если при разрешении вопроса о виновности или невиновности подсудимых вы встретите обстоятельство неразъясненное, не ставьте это в вину подсудимых, они в этом неповинны. И закон, и справедливость предписывают всякое сомнение объяснять в пользу подсудимых.

«Все соучастники судятся вместе»,— говорит прокурор и этим соображением думает оправдать также совместное рассмотрение дел. Но разрешение Московской судебной палаты выделить дело по обвинению Султан Шаха служит доказательством противного, тем более, что это разрешение последовало по открытии заседания по настоящему делу. Обращаясь затем ко второй особенности настоящего процесса — к подсудимым сыщикам, являющимся по настоящему делу свидетелями, я не могу не сказать о них несколько слов. Прокурорская власть причисляет их к разряду свидетелей, более чем сомнительных, и просить вас не придавать им большого значения. Расходясь с прокурором во взгляде по этому вопросу, я прошу обратить ваше внимание на подкрепление этими лицами своих показаний. Вспомните Протопопова, чистосердечно сознавшегося, что оговор Башкировой Давыдовского в подстрекательстве к убийству Славышенского совершился при его участии, согласно инструкциям г. Симонова. Он указывает на свободу, которой его соблазняли, и на судебном следствии выяснилось, что вслед за подписанием Протопоповым протокола допроса, коим уличался Давыдовский в подстрекательстве, он, Протопопов, тотчас же освобождается из-под стражи. А Верещагин и Голумбиевский? Эти свидетели откровенно сознались, что из-за дорогой всем свободы согласились разыскивать небывалых военного и штатского и по необходимости указали на первого встречного — Барановского. Привлечение этого лица к делу признано обвинителем, и тем самым их показания подкрепляются фактами. Я верю этим людям безусловно, несмотря на их небезупречное прошлое, и вас прошу удержать их показания в вашей памяти. Само собой разумеется, что к их помощи прибегали по необходимости. Судебный следователь, не видя подмоги от лиц, обязанных помогать ему при раскрытии следов преступления и личностей обвиняемых, по необходимости прибегает к средствам побочным, коих оправдать нет возможности, но участие этих лиц при производстве следствия в качестве сыщиков и свидетелей не подлежит сомнению. Укажу вам еще на одну особенность настоящего процесса — на отношение подсудимых к властям. На судебном следствии обвиняемыми и свидетелями было заявлено, что Дарья Никифорова получала от судебного следователя Глобо-Михаленко вспомоществование. Никифорова этого факта не отрицает, объясняя, что она находилась в такой крайности, что не только судебный следователь, но даже и товарищ прокурора ей помогал. Итак, не подлежит сомнению, что Никифорова, обвиняемая в качестве пособницы по делу об убийстве Славышенского, пользовалась денежным пособием от лиц, производивших следствие и наблюдавших за производством оного. Я нисколько не сомневаюсь в добросовестности этих лиц, я убежден, что лишь чувство сострадания руководило ими при оказании помощи Никифоровой, но... вот это-то я объясняю вам примером. Не так давно вся Россия была одушевлена сбором в пользу Славян. Собирали пожертвования ветераны-генералы, собирали дамы высшего круга. Это воодушевление охватило и провинции, и вот некий исправник или становой, хорошо не запомню, собрав с крестьян 600 рублей, препроводил в Славянский Комитет. Казалось бы, что в этом нет ничего предосудительного. Становой мог искренно сочувствовать славянскому движению, но... общественное мнение посмотрело на этот факт иными глазами и пресса со своей стороны не осталась безмолвной. «При виде станового, писалось в журналах, каждый крестьянин невольно, из угождения к власти, жертвовал более, чем уделил бы при сборе лицом, ему посторонним, и таким образом добровольное приношение обращалось в вынужденное». «Каждый, гласили журналы, мог явиться сборщиком, но только не становой». Каждый, скажу я в свою очередь, мог помогать Никифоровой, но только не судебный следователь и не товарищ прокурора. Особенные отношения должны бы этому воспрепятствовать! Хорошо, если Никифорова ограничилась бы принятием вспоможения, а что, если под влиянием необходимости она пожелала бы оказать следователю услугу и тем самым снова добиться вспомоществования? Как отразилась бы эта услуга на участи многих из обвиняемых? Можем ли мы поручиться, что Никифорова не уподобилась бы Протопопову и не оговорила бы неповинных?

Приступая к обвинению, прокурор объявил вам, что будет преследовать две цели: «облегчить вашу задачу и обвинить подсудимых», иными словами, объяснил вам, что ваша задача — обвинение. С своей стороны, приступая к защите Давыдовского, я объявляю вам, что буду в моей речи преследовать лишь одну цель: разъяснение истины.

Далее защитник перешел к характеристике личности Еремеева и доказывал, что Еремеев еще до знакомства с Давыдовским растратил свое состояние и предавался кутежам еще до своей женитьбы. Участие Давыдовского в покупке лошадей Еремеевым у Попова обвинением не доказано, ибо самое знакомство Давыдовского с Еремеевым относится к лету 1871 года. Отношения Давыдовского к Еремееву, наступившие после их знакомства, были не те, какими представило их обвинение: кутежи, о которых говорит обвинительный акт, на суде не подтвердились, в гостинице «Тверь» например, компания Еремеева в пять человек в течение суток расходует всего 13 рублей 85 коп., Давыдовский искренне верил тому, что родные Еремеева желали выдать его кредиторам и подвергнуть личному задержанию, а потому и согласился помочь Еремееву — похлопотать о займе и скрыть его от родных и кредиторов. В обмане Мазурина главную роль надо отнести Шпейеру, который весьма тонко устраивает это дело, как и все, что он делает; вкравшись в доверие Мазурина, успев у него выманить на честное слово 2500 рублей под видом доставления Еремееву, из которых дает Еремееву только 150 рублей и сотню-другую взаймы Давыдовскому, Шпейер один остается в барышах, подсмеиваясь в душе над всеми и заранее предвидя, что Мазурин откажется от дальнейших сделок с Еремеевым, когда узнает о действительном положении его дел. Самое возникновение дела Еремеева объясняется, по мнению защитника, участием заинтересованных в этом деле лиц, и главным образом поверенного Мазурина, Петрова. По делу Протопопова о лошадях участие Давыдовского ограничилось лишь визитом его к Крадовиль с просьбой о возврате лошадей. Дело Ольденбурга о векселях, выданных Давыдовским по несуществующей доверенности его матери, возникло по заявлению самого Давыдовского. Это единственное дело, за которое может упрекнуть совесть Давыдовского, как это он и сам признает. Но выдача этого векселя была сделана Давыдовским по настоянию самого Ольденбурга, который знал, что Давыдовский не имел доверенности от матери и имел обыкновение скреплять свои гражданские сделки элементами преступного характера. В данном деле, по мнению защитника, нет состава преступления. Наше законодательство не знает подлога как преступления самостоятельного; оно смотрит на подлог, как на преступный способ действия, также как на обман, насилие, угрозы и т. д. Что касается подлога векселей, то закон наказывает преступника не за подлог собственно, а за обман, связанный с подлогом, за вовлечение векселепринимателя с помощью ложных уверений в невыгодную сделку. Между тем Давыдовский выдал векселя Ольденбургу в качестве поверенного матери по настоянию этого последнего и с ведома его. Тоже можно сказать и о векселях Серебрякова. Шишкина не обманывалась, так как по своей безграмотности и отношениям к Шпейеру верила не документу, а уверениям Шпейера. Если обвинить Давыдовского в подлоге векселя Серебрякова, придется вместе с тем признать, что вексель составлен Давыдовским, Мамоновым и Шпейером для обмана кого же?.. самого соучастника преступления, для обмана Шпейера, что немыслимо. Затем защитник просил суд разрешить ему сказать речь в защиту Давыдовского по обвинению его в подстрекательстве к убийству Славышенского, основанному на оговоре подсудимого Башкировой, после речи защитника Башкировой.

Речь присяжного поверенного Ф. Н. Плевако в защиту Мазурина

Я не хочу, да и не должен, господа присяжные, злоупотреблять вашим терпением. Не из-за вас, о нет — недели труда неустанного, недели внимания неослабного доказали, что вы сил не жалеете, когда это нужно для общего блага; я должен поступиться моим правом вот для этих десятков людей, среди которых много виновных, но много и невинных, много таких, над которыми тяготеют несчастно сложившиеся улики и не пускают их к свободе и счастью, много и таких, чье прошлое темно, от чьих дел отталкивает, но которые ждали и хотят вашего суда, хотят вам сказать, что и в них не погибло все человеческое, что и к ним не следует относиться безучастно, что и их не надо судить холодно, жестоко и бессердечно.

Защищаемый мною А. Мазурин не должен претендовать на это: с трибуны обвинения, откуда подсудимые привыкли слышать слово, от которого леденеет кровь в их жилах, слово, от которого умирает надежда увидать дом и семью и когда-нибудь встретить светлое утро свободного дня свободным человеком, с этой трибуны Мазурин услыхал иное слово — животворящее, воскрешающее. Как звуки порванных цепей узника, как слово дружбы и любви отозвалось оно в его душе: ему верят, что он невиновен, ему верят, что руки его не совершали бесчестного дела, ему возвращают незапятнанное имя, это счастье, ценность которого люди постигают только тогда, когда им грозят отнять его, разорвать, смять, погрести под тяжестью общественного приговора.

Защита счастлива, что ей не приходится вести борьбы с обвинением, не приходится ставить подсудимого в томительное ожидание того, кто из борцов одержит верх в вашем решительном ответе, что обвинитель уже сказал то самое по убеждению, что я должен был говорить прежде всего по долгу.

Благодарно, со страстью выслушали мы это слово, изумляясь тому, что ни масса данных, ни гигантские размеры задачи не увлекли обвинения и оно ни разу не сбросило в одну общую массу виновных и оправдавшихся и не закрыло глаз от того, что разбивало первоначальные взгляды, ясно и внятно говоря непредубежденному уму о необходимости уступок в интересах правды.

В числе оправдавшихся бесспорно первое место принадлежит Мазурину. Он более, чем невиновен, он — лакомая жертва в руках тех, кто, подобно древней распущенной римской черни, за хлеб и наслажденье поступаются всеми правами и обязанностями, поступаются тем легче, чем они приносят в жертву не свои, а чужие права, не свои, а чужие карманы.

Мне не нужно перечислять перед вами всех обстоятельств дела, чтобы убедить в этом. Дайте себе отчет: человек, одаренный счастливою судьбою, весьма значительным состоянием, до сих пор сохранившимся, имел ли он надобность поступать в общество, промышляющее обманам, чтобы добыть себе рубль на наслаждения; могли ли те, с кем его мешают, принять его в долю, когда он сам, как богатый юноша, мог быть только целью их нападков?

От свидетелей вы знаете, что он не дисконтер, что он, учитывая векселя Попову, учитывал лишь по приязни, не скидывая ни рубля.

Вы знаете от Петрова, что едва Мазурин узнал, что Шпейер обманом выманил у Еремеева вексель, как он уничтожил вексель и даже не искал вперед данных 2 с половиной тысяч рублей.

Вы знаете, что пред выдачей Мазурину векселя для того, чтобы его убедить в богатстве Еремеева, от последнего взяли на имя Мазурина доверенность на управление домом, а Петров (поверенный от Еремеева) показал, что никакого дома, который бы находился в личной собственности Еремеева, вовсе не было. Очевидно, обман был направлен не против Еремеева, а против Мазурина; средство было пущено то же, какое уже не раз всплывало на свет в этом деле: доверенностью обманывали того, кому ее вручали.

Конечно, будь все эти данные в руках обвинителя, едва ли бы он привлек подсудимого. Но я не виню, не осуждаю его. Предприняв геркулесову работу — перечитать десятки тысяч листов, описывающих десятки лет распущенной жизни, по меньшей мере распущенной юности, и не встретя на пути ни одного светлого лица, ни одного светлого факта, обвинитель поддался чувству брезгливости. Подвалы культурного мира, зараженные пороком, куда ему пришлось спуститься, раздражали чувство. Под этим общим впечатлением, под этой общей антипатией к среде, с которой пришлось столкнуться нравственно развитой личности блюстителя закона, в нем притупилась критическая способность, способность анализа отдельных явлений: все лица, все вещи казались грязными, хотя между ними попадалась завлеченная случайно, заманенная обманом личность другого мира и другого склада. Так в притоне разврата силой захваченная честная женщина краснеет от стыда при входе постороннего человека, а он считает этот румянец непорочности за средство обольщения блудницы.

Под этим-то общим негодующим чувством создалось грандиозное обвинение, где на каждом шагу было заметно, как моралист, оскорбленный распущенностью наблюдаемой и изучаемой им среды, оставлял назади спокойного юриста, сравнивающего подлежащие его ведению факты с мерой свободы и запрета, начертанными в законе. Вторичное рассмотрение здесь на суде убедило обвинителя в излишестве его требований; он уступил. Задача защиты и ваша — идти далее и еще поискать в этом деле ошибок и возвратить дело на строго законную почву.

Мазурину же, а через него и всему обществу, да послужит его привлечение уроком. Мало быть честным человеком в сознании своей совести; нет, надо заботиться, чтобы в наш дом, в наш круг не взошли люди недостойного образа жизни, и сближением с ними не надо вводить в соблазн и в сомнение карающее общественное мнение и представителей закона. Вот она какова, неразборчивость связей. Шесть лет как привлечен Мазурин к делу, и 6 лет будущее было для него загадкой. Ни одной ночи, ни одной зари пробуждающегося дня не покидала тяжелая мысль о страшном судном дне душу молодого человека, отравляя счастье, усугубляя горе обыденной жизни. Пора положить конец! Мазурин ждет вашего слова, вашего разрешающего слова, как возмездия за отравленную жизнь и за безвозвратно погибшую юность!

Защитник Либермана, присяжный поверенный Пржевальский. Господа присяжные! Большие уголовные дела имеют нередко свои большие недостатки. Ввиду незначительной доли участия, которая отведена по обвинительному акту в настоящем деле подсудимому, мною защищаемому, почетному гражданину Эрнесту Либерману, а также и значительного количества времени, потраченного на слушание настоящего дела, я не стану, конечно, входить в подробное рассмотрение всех этих недостатков, но не могу не остановиться на тех выдающихся чертах настоящего процесса, на той его постановке, которая, по моему мнению, имела несомненное влияние и объясняет появление многих лиц, судящихся по настоящему делу, и в том числе Эрнеста Либермана, на скамье подсудимых. Каждый, кто припомнит возникновение рассматриваемого ныне дела и потом взглянет на его настоящее положение, не может не поразиться ничтожностью его начала в сравнении с громадностью его конца. Хотя обвинительный акт и захватывает 9-летнее расстояние времени, к которому относятся излагаемые в нем дела, но дело, послужившее краеугольным камнем всех обвинений, та искра, от которой вспыхнул пожар, было так называемое Поповское дело. Кто бы мог подумать, что та сделка, которая 9 ноября 1871 года была заключена между Протопоповым и Поповым о покупке первым у последнего лошадей, станет поводом небывалого при новом судебном порядке уголовного следствия, воскресившего перед нами многолетние следствия блаженной памяти старых времен и старых судов! Мог ли предполагать отставной поручик Николай Ардалионович Попов, подавая 22 ноября того же года прокурору Московского окружного суда свою жалобу, что этой жалобе суждено сделаться основой дела, приобретшего в настоящее время такую громкую и вместе такую печальную известность? Маленькое, едва видимое сначала на горизонте облачко превратилось в грозную тучу; из ничтожного, едва заметного семечка выросло гигантское растение. Подобно тому, как в горных странах катящаяся с гор снеговая глыба с каждым шагом растет все более и более, захватывая на своем пути без разбора все, ей встречающееся — и людей, и животных, и деревья, и строения,— так возбужденное по жалобе Попова уголовное следствие в течение многолетнего своего производства захватывало попадавшихся ему случайно на пути массу дел и массу лиц, пока, наконец, не превратилось в одно чудовищное, бесформенное следственное производство под общим собирательным именем «дела о клубе червонных валетов». Уголовное следствие приняло чудовищные размеры; вместо одного обвинения и двух, трех обвиняемых их появились десятки; время производства следствия стало нужным определять уже не днями и месяцами, а годами; листы предварительного следствия считать не десятками, не сотнями и даже не тысячами, а десятками тысяч. Казалось, алчность обвинения возрастала по мере того, как увеличивались размеры следствия, дававшего обвинителю все новую и новую пищу. Материалы обвинения накоплялись в ужасающем обилии и сила обвинения увеличивалась с каждым шагом. Но в этой его силе вместе с тем кроется и источник его слабости.

В этой массе, которая лежит пред нами как результат многолетней работы нескольких следователей, трудно найти между большинством дел какую-либо органическую связь, здесь ряд бессвязно нагроможденных друг на друга дел и нет положительно возможности разобрать и определить их взаимное отношение друг к другу. Каждый, слушавший со вниманием судебное следствие, невольно задается вопросом, почему все эти дела соединены между собой, и не может найти никакого более или менее разумного объяснения, кроме желания искусственно создать большое, выдающееся из ряда обыкновенных уголовное дело. Несмотря на все старания обвинителя искусным образом указать на связь этих дел между собой, речь его нисколько не разрешала возникающих по этому поводу недоумений. Обвинитель указал нам на законы о совокупности преступлений и соучастии преступников, защита знает эти законы, но никак не может из них вывести того заключения, чтобы можно было по нескольку лет оставлять без движения дела, следствия по которым вполне окончены. Мы весьма нередко слышим, как откладывают приведение приговоров в исполнение о подсудимом в виду других взводимых на него обвинений, по которым еще производится о нем уголовное следствие, но не отлагают суда над ним в ожидании конца производящихся дел. Живой пример налицо в подсудимом Бреще, судившемся, как известно, в ноябре прошедшего года, и тем не менее, дело о нем не было присоединено или отложено для совместного слушания с настоящим делом. Сам обвинитель говорил, что не все обвиняемые по настоящему делу преданы суду и что дела о них отделены для того, чтобы не замедлить ход правосудия. Если это можно было сделать теперь, то почему же, спрашивается, нельзя было сделать того же самого на 4, 5 лет раньше? Да наконец, зачем нужно было ряд дел, не имеющих между собой положительно никакой связи, соединять в один обвинительный акт? Совокупность преступлений и соучастие в них определяется связью лиц и фактов; но ни того, ни другого между большинством разбираемых ныне дел не существует. Не говоря уже о том, что из числа подсудимых более трети обвиняются только в совершении какого-либо одного преступления, что общего может быть между Эрнестом Либерманом и рязанским купцом Фирсовым? Между Башкировой и Эрганьянцем? Или между Мазуриным и Верещагиным? Самым наглядным образом отсутствие всякой связи между большинством подсудимых выразилось в том, что многие из них впервые имели случай даже увидаться и познакомиться друг с другом на судебном заседании в Московском окружном суде, несмотря на то, что они обвиняются по одному и тому же обвинительному акту. Нет, господа присяжные, не по соучастию лишь соединены все эти дела между собой, но тут было нечто иное. Рассматривайся эти дела отдельно, большинство из них прошло бы, по всей вероятности, незамеченными, а в общей связи и будучи приурочены к нескольким выдающимся из ряда обыкновенных делам, они действительно подавляют своим количеством, особенно если принять еще во внимание то громкое имя, которым, собственно говоря, по большей части они и связаны только между собой. Возьмем для примера дело об убийстве Славышенского в 1871 году. Имена Башкировой и Дарьи Никифоровой встречаются единственно в этом деле и более ни в одном; а соединено это дело с другими делами для того, чтобы, по собственному выражению обвинителя, кровавым отблеском этого дела озарить всю скамью подсудимых, да разве еще потому, что следователю и обвинителю явился призрак мнимого подстрекателя к убийству Славышенского в лице подсудимого Ивана Давыдовского. Подсудимый Николай Калустов, являющийся по обвинительному акту весьма оригинальным образом в трех видах: как обвиняемый, как свидетель и как потерпевший,— встречается, за исключением совершенно отдельного дела о кощунстве, лишь в одном деле о краже денег у Артемьева; а присоединено это дело к другим потому, что нужно было Калустова ввести в какую-то небывалую шайку для кражи, мошенничеств, шайку, в которой кража совершается в секрете от главы этой шайки Шпейера, и затем члены шайки обвиняются в краже друг у друга. Здесь же рядом с этой шайкой мы встречаем совершенно отдельно так называемое «банковское дело», поучительное по внутреннему своему содержанию тем, что тюремные арестанты трудились по заказу следователя над переделкой банковских билетов, осуществляя в тюремной неволе закон свободного экономического развития в смысле соответствия между спросом и предложением, по справедливому замечанию одного из подсудимых. Далее, дело о том, как помощника квартального надзирателя назвали «пустой головой», дело о совершении обряда погребения над живым человеком и многие другие дела. Бог знает почему и зачем соединенные вместе. Грустным результатом подобного приема было то, что в настоящее время поверка фактов стала весьма затруднительной, а иногда и совсем невозможной, что большинству обвиняемых пришлось быть под судом и следствием в течение пяти с лишком лет и что многие из них по нескольку лет уже томятся в тюрьмах, искупив давно таким многолетним заключением те вины, за которые их только что теперь собрались судить. Нельзя также сказать, что не было правды и в том объяснении некоторых из подсудимых, которое показалось обвинителю геркулесовыми столпами их смелости, что подобное долговременное нахождение их под судом и следствием само становилось иногда до некоторой степени причиной преступления. В самом деле: обвиняемый находится год, два, три, пять лет под уголовным следствием; то он сидит в тюрьме, то его выпустят, то опять посадят. Нет ничего хуже, томительней для человека, как эта неопределенность положения; лучше как-нибудь, да кончить, а конца не видно. Что делать подсудимому? Куда пойдет он искать средств к жизни честным трудом; кто возьмет к себе для занятий человека, состоящего под уголовным следствием, да еще под каким — по делу о клубе червонных валетов! Нужно было знать человека, чтобы решиться на это; нужно было много верить в неиспорченность и честность Либермана, напр., чтобы поручить ему заведование кассой в сумме с лишком 300 тысяч рублей. В большинстве случаев каждый может на просьбу о каком-либо месте, которое могло бы доставить ему средства пропитания, заранее рассчитывать услышать, наверное, только один отказ. Жить чем-нибудь нужно, а жить нечем: самым законным образом отрезаны пути к законному образу жизни этой долговременной, нескончаемой бытностью под судом и следствием. Положение безысходное, человек бьется, как рыба об лед, а выхода нет; и вот, не успев еще расквитаться за прошлое, он решается совершить новое преступление. Согласитесь сами, есть доля горькой правды в таком объяснении подсудимых. А между тем мы, наверно, не слыхали бы ничего подобного, если бы дела шли своим порядком и разбирались по мере окончания по ним следствия, потому что, повторяю опять, связь между большинством из них такова, что следователь и обвинитель могли бы с не меньшим правом присоединить к ним половину дел о кражах и мошенничествах, производящихся в Московском окружном суде, так как вся связь этих дел между собой выражается иногда по отношению к следователю последовательностью нумерации страниц и томов дела, а по отношению к обвинению совместным внесением их в один и тот же обвинительный акт.

Эта внешняя, материальная сторона настоящего дела не могла не отразиться и на внутреннем его содержании. Когда пред нами лежит такая груда материала, то с ней нелегко бывает справиться. Эта масса поражает человека, который теряется в ней до известной степени, перестает быть всегда осторожным, строго разборчивым, перестает критически относиться к материалу, не может хладнокровно смотреть на это поражающее количество, особенно если еще человек работает притом с известной предвзятой мыслью. Отсюда, с одной стороны, является преувеличение обвинения, а с другой — привлечение в качестве обвиняемых таких лиц, которым бы никогда не следовало занимать места на скамье подсудимых. На таком широком поле, которое представляет собой данный материал, невольно также разыгрывается человеческая фантазия: здесь количество несомненным образом влияет на качество. Все помогает фантазии обвинителя, как внешняя обстановка, так и внутреннее содержание. И действительно, весь этот материал, обставленный пышными декорациями убийства, разных злонамеренных шаек и т. п., при блестящем освещении его эффектной, талантливой речью производит изумительное впечатление. В особенности первое впечатление настолько сразу ошеломляет, что нужно немало времени и усилий, чтобы прийти в себя, отбросить увлечение и пыль фантазии и призвать на помощь холодную силу рассудка. Вооружаясь необходимым терпением, оставя увлечение, нужно войти в этот полуфантастический мир, созданный обвинительной властью, и посмотреть поближе, каков он в действительности. Из увлекающегося зрителя нужно стать строгим исследователем и беспристрастным судьей. Многое тогда изменится; то, что прежде казалось в этой пышной обстановке, в этих блестящих декорациях чем-то необыкновенным, поразительным, окажется самым простым, обыкновенным материалом. Эти великолепные видимые нами на сцене волнующиеся моря окажутся колеблющимися кусками простого холста, громы и молнии — ударами железного листа и вспышками щепотки пороха, роскошные леса превратятся в размалеванное дерево и полотно, блестящие цветы — в простую разноцветную бумагу. Вся наша иллюзия исчезнет; но насколько пропадет сила иллюзии, настолько от этого выиграет сила правды. Дело, столь раздутое, изукрашенное обвинительной властью, снимется с пьедестала и снизойдет на подобающий ему уровень. Тогда окажется, что обвинение очень часто сшито белыми нитками, что связь между делами по большей части искусственная, что большинство привлеченных к делу лиц ничем не отличаются от тех заурядных личностей, которые так часто встречаются на скамье подсудимых, и что многие из них вовсе не по плечу тому громкому имени, которое упрочил за ними в обществе обвинительный акт. Не ограничиваясь этим и идя далее, мы встретим на этой сцене зла и преступлений, где разыгрываются дурные страсти и совершаются порочные дела, таких лиц, которых мы поспешим схватить за руку и скорее, скорее увести с этой позорной сцены, потому что там не их место. За что выведены на эту сцену Екатерина Шпейер, Марья Петровна Байкова, зачем находится там Алексей Мазурин, зачем Эрнест Либерман и некоторые другие? Только увлечением обвинителя и неразборчивостью в громадной массе материала я и могу объяснить себе привлечение их в качестве обвиняемых по настоящему делу, потому что никакого фактического основания к тому найти в обстоятельствах дела невозможно.

Но, господа присяжные, чем блестящее представление, тем более действующих лиц и разнообразнее роли; пышности декораций и величине сцены должно, конечно, соответствовать богатство действия и количество действующих лиц. И в этом отношении настоящее дело представляет замечательное богатство и разнообразие. Глядя на этих подсудимых, которые сидят пред вами, можно сказать: какая смесь племен, наречий, состояний! По национальностям здесь и русские, и немцы, и поляки, и евреи, и армяне. По происхождению и роду деятельности: потомок Рюрика, коловратностью людской судьбы превратившийся в Ефремовского мещанина Долгорукова, помещается вместе с Иркутской мещанкой Башкировой, после крушения у берегов Японии явившейся в Москву для того, чтобы сесть на скамью подсудимых; учитель танцев и нотариус окружного суда; «живой мертвец» вместе с веселой компанией распорядителей его погребения; лица полноправные и лица, лишенные всех, или всех особенных прав состояния; аристократические фамилии рядом с неизвестными плебейскими именами,— одним словом, все это разнохарактерное общество, связанное по воле обвинительной власти в один искусственный кружок, которое вы видите перед собой ожидающим от вас решения своей участи. Ни одно большое представление, однако же, как известно, не совершается через одних только главных лиц; за главными идут лица второстепенные, а за ними следует лица без речей, роли без слов, почти без действия, которые по временам появятся на сцене, иногда скажут два, три пустых слова, или большой частью молча постоят, походят, посидят и уйдут, дополняя лишь собою необходимую обстановку пьесы. Это те, что в театральных афишах не пишутся по фамилиям, а означаются обыкновенно под рубрикой «гости обоего пола». Эти лица ничтожны в смысле их деятельности, но, тем не менее, необходимы для картины в каждом блестящем представлении. К числу таких лиц принадлежит и защищаемый мною подсудимый Эрнест Либерман. Я не могу найти более подходящего сравнения для определения его деятельности по настоящему делу. Его именно заставили играть подобную роль в этом парадном спектакле, который устроила обвинительная власть. Дружба с детства с Давидовскими, совместное жительство, дружеская услуга, необдуманно сказанное в приятельской беседе слово — все это способствовало подозрительности обвинения и помогло тому, что Либерман в конце концов в качестве обвиняемого приютился на страницах настоящего обвинительного акта, как безмолвный гость блестящей театральной пьесы!

Но кроме искусственности создания большого уголовного дела и неразборчивости привлечения к суду, у этого дела есть еще один недостаток, на который я хочу обратить ваше внимание, гг. присяжные, и который может иметь весьма значительное влияние на правильное отправление правосудия. Есть дела, которые имеют свою историю прежде, нежели они становятся достоянием суда; о них судят гораздо ранее того, чем они сделаются предметом публичного рассмотрения. Такие дела порождают в обществе подчас весьма оживленные разговоры; стоустая молва делает их предметом самых разнообразных толков, и, как обыкновенно бывает, эти толки, расходясь в обществе все далее и далее, по естественной человеческой слабости к действительности прибавляют небылицы, и истина, наконец, до того перемешивается с вымыслом, что иногда невозможно отличить первую от последнего. Так было и с настоящим делом. Еще задолго до того судебного разбирательства, на котором мы теперь присутствуем, в обществе уже стали ходить слухи, сначала неясные, а потом все более и более определенные, о каком-то небывалом до сего времени грандиозном обществе ловких мошенников с известного рода правильным устройством и организацией. Следственная власть в этом случае помогала подобным слухам. Не из общества, как говорит обвинитель, получило это дело свое название, но от следственной власти оно перешло в общество; мы встречаемся с ним уже в первом томе предварительного следствия, произведенного по настоящему делу. Сама следственная власть ухватилась за роман и перевела его в действительность: «Парижские драмы» Пансона-дю-Террайля были перенесены на Московскую почву, фантастические похождения Рокамболя получили реальность, облеклись в плоть и кровь. С этих пор незавидная доля готовилась тому, кто имел несчастье тем или другим способом быть замешанным в это дело; личность человека, каков бы он ни был, как скоро он привлекался к следствию, изглаживалась, исчезала и уступала место безличному прозвищу «червонного валета». Слово было сказано. Оно стало с этих пор в обществе одним из самых ужасных для человеческого достоинства имен, символом самого отъявленного мошенничества, самого глубокого нравственного падения. Достаточно было сказать, что такой-то состоит под следствием как обвиняемый по делу червонных валетов, чтобы каждый честный человек поспешил отвернуться от него. Червонный валет — это нравственный пария, существо, отвергнутое от людского общества, без жалости, без сострадания осужденное еще прежде суда над ним. Общество не имело возможности, само собой разумеется, ни определить положение каждого подсудимого, ни судить о степени правильности его привлечения к делу, и многим, случайно, или по несчастью, или даже по ошибке попавшим в это дело, пришлось безвинно испытывать на себе всю тяжесть незаслуженного унижения.

Вот почему, господа присяжные, в этом деле более, чем в каком-либо ином, чувствуется вся мудрость того закона, который налагает на вас обязанность судить о деле на основании только того, что вы слышали и видели здесь, на суде, отбросив всякое стороннее влияние, всякую извне приходящую мысль. И вас, конечно, не могли не коснуться ходившие в обществе и печатавшиеся по этому делу сведения и слухи; человек вообще по природе своей более консервативен, чем радикален, и иногда бывает весьма трудно отрешиться от известной мысли или мнения, раз запавшего в голову. Но вы должны сделать над собой нравственное усилие, усилие даже, быть может, немалое, чтобы избавиться от тяготеющих над вами мыслей по поводу этого дела, с которыми вы пришли на суд. Спокойно, с совестью, чуждой всякого предубеждения, отнестись к делу — такова великая задача, которая предстоит вам. Во имя того святого долга, который возложен на вас, того высокого права, которое дано вам, вы должны исполнить эту задачу, помня притом, что как бы низко не пал человек, все же он хотя и падший, но наш брат, что если, быть может, и померкла в нем искра человеческого достоинства, то никогда она не может совсем погаснуть в человеке. Без злобы и увлечения, судите это дело, и тогда суд ваш станет судом правды в полном значении этого слова, когда вы без ошибки, на сколько то возможно суду человеческому, отделите правое от неправого, истину от лжи, и мы с уважением преклонимся пред вашим приговором, каков бы он ни был.

Тяжелым годом, гг. присяжные, был для Эрнеста Либермана 1871 год; навек неизгладимыми чертами он отмечен для него. Этот год внес в историю его жизни печальную и мрачную страницу, которая тянется до сего времени; на этой странице начертаны; преступление, уголовное следствие, тюрьма, скамья подсудимых... Посмотрим же, насколько справедливо, насколько заслуженно так много горечи и скорби примешали к этой бедной, но честной трудовой жизни. Обвинительный акт приписывает Либерману совершение двух преступлений в весьма краткий промежуток времени — с половины августа до половины ноября 1871 года. Как будто из целого ряда годов вдруг проснулась в Либермане злая воля и с лихорадочной поспешностью ринулась на совершение преступлений, чтобы затем опять успокоиться навсегда! Как будто Либерман нарочно приезжал в Москву для того, чтобы в течение трех месяцев совершить два преступления и потом снова вернуться к своей безупречной жизни! Если собрать все то, что говорится об Либермане в обвинительном акте и выразить количественно, то на его долю из 112 печатных полулистов обвинительного акта достанется с небольшим двадцать строк. В них занесены против Либермана два обвинения: в пособничестве ко взятию безденежных векселей с пьяного Еремеева и в попустительстве к обману поручика Попова при продаже им лошадей Протопопову. Начну с последнего из этих обвинений.

Господа присяжные! Когда обвиняют человека в каком-либо преступлении, то судья требует прежде всего фактов, на которых это обвинение основывается. Если закон и совесть даже самый факт, возбуждающий сомнение, велят истолковывать в пользу подсудимого, то тем более странным для совести судьи является обвинение, лишенное всяких фактов, которые бы служили ему доказательством. Таким положительным отсутствием фактов блистает обвинение Либермана по делу об обмане Попова. Чувствуя всю шаткость почвы, обвинитель старается заменить такое отсутствие данных к обвинению смелостью предположений, выводя их из области фактов, не имеющих: никакой связи с обманом Попова. К числу таких фактов обвинительная речь относит прежде всего близость Либермана к Давидовским и частое посещение Либерманом Протопопова. Для объяснения этого обстоятельства, выставляемого обвинителем уликой преступления, я считаю нужным обратиться к рассказу самого подсудимого. Подсудимым, гг. присяжные, на суде позволяют очень много говорить и в то же время обыкновенно им очень мало верят. Но бывают личности, которые возбуждают к себе невольную симпатию своей искренностью и правдивостью; им веришь, где бы они не находились,— будут ли они среди нас в самом утонченном светском костюме или же за решеткой подсудимых в сером арестантском халате. Они внушают к себе доверие даже там, где им менее всего склонны верить. Такой правдой, глубокой, неподдельной искренностью дышал, как вы, вероятно, помните, небольшой по словам, но богатый по содержанию рассказ подсудимого Либермана, за которым не мог не признать правдивости и искренности даже сам обвинитель. Из этого рассказа мы узнаем, что Либерман начал свое знакомство с Давидовскими еще во 2 классе гимназии, и здесь он подружился с ними, в особенности с Петром Давидовским. Шесть лет гимназического ученья и четыре года университетского скрепили их дружбу. Кому из нас неизвестна эта дружба со школьной скамьи, память о которой свято хранит в себе каждый человек и с которой бывает жаль расстаться, потому что такая дружба уже не приобретается в жизни впоследствии? Эта-то дружба, гг. присяжные, которая заставляет слепо верить в человека, закрывать глаза на его недостатки, объяснять по-своему его слабости и дурные дела, та дружба, которая любит честно, бескорыстно, беззаветно и умеет многое прощать,— такая-то дружба связала Либермана с Давидовскими. По выходе из университета Либерман расстался с ними, и каждый пошел своей дорогой. Но они сохранили в себе прежнее чувство и, расставаясь, дали слово друг другу в случае приезда в тот город, где будет жить кто-либо из них, останавливаться один у другого. Либерман получил место на каменноугольных копях в Тульской губернии и уехал туда. В Туле он познакомился с Протопоповым и даже жил с ним вместе некоторое время; он знал Протопопова за человека, бывшего богатым, но затем потерявшего все свое состояние. В самом конце июля или начале августа Либерману нужно было съездить в Москву по своим делам. Приехав в Москву, он, согласно данному слову, отыскал Давидовских и остановился у них. Несчастная звезда его привела в этот дом Любимова.

Спустя некоторое время явился в Москву и Протопопов, хорошо знакомый также и с Давидовскими. По приезде Протопопов сообщил, что у него умер богатый дед Коноплин, помещик Тамбовской губернии, и оставил ему богатое наследство в недвижимых имениях, не оставя, впрочем, никакого денежного капитала. Никто не усомнился в справедливости этого рассказа, настолько он оказался правдоподобным; по крайней мере, Либерман искренно верил в богатое наследство Протопопова, как верил тому же свидетель Симонов и другие. Вот каким простым образом, гг. присяжные, объясняются как близкие отношения Либермана к Давидовским, так и посещения им Протопопова. Точно так же, как и приводимый обвинителем второй факт, служащий, по его мнению, уликою против Либермана в деле Попова, т. е. взятие Либерманом двух векселей на свое имя. Весьма естественно, что Либерман, не имевший в Москве никого знакомых, кроме двух братьев Давидовских и Протопопова, мог часто посещать этого последнего. Весьма естественно также, что считая Протопопова богатым человеком, только временно не имеющим наличных денег, он не считал преступным оказать как ему, так и Давидовским товарищескую услугу, согласившись, чтобы два векселя, дисконтированные потом у ростовщиков Султан Шаха и Пономарева, были написаны Протопоповым на его, Либермана, имя. Сами ростовщики, как вы слышали, просили об этом. Тут не было и не могло быть с его стороны никакого обмана, и имя Либермана, ставившего на этих векселях безоборотные бланки, не имело никакого значения в смысле состоятельности или несостоятельности его к уплате, так как верили не ему, а Протопопову и Давидовскому, что ясно видно из свидетельских показаний упомянутых ростовщиков. Может быть, это было неосторожно со стороны Либермана, и знай он, что впоследствии этот факт будут выставлять против него уликою в совершении преступления, он наверно бы этого не сделал; но он никогда не мог предполагать ничего подобного. Да и какое, в самом деле, может иметь отношение выдача Протопоповым означенных веселей, из которых один даже оплачен, на имя Либермана к делу об обманной покупке лошадей у Попова? Точно так же, какою уликою в этом деле может быть последнее из указанных обвинителем в подтверждение виновности Либермана обстоятельств, а именно, передача хозяину гостиницы Шеврие Вавассеру Либерманом векселя Протопопова в 225 рублей с указанием будто бы ложного адреса Протопопова, на Садовой улице, в доме Белкина? Либерман, пришедший к Протопопову в то время, как он собирался уезжать из гостиницы Шеврие, действительно исполнил просьбу Протопопова передать Вавассеру за долг в гостинице вексель, по которому потом и были заплачены деньги, но ложного адреса никогда не указывал, а передал Вавассеру со слов Протопопова адрес помощника присяжного поверенного Симонова, к которому, как он думал, Протопопов действительно переезжает на квартиру. Итак, вы видите, господа присяжные, что ни один из фактов, приводимых обвинителем как доказательство виновности Либермана в покупке лошадей у Попова, не имеет положительно ни малейшей связи с этим делом. А между тем Либермана обвиняют в попустительстве к обману Попова!

Я даже, признаюсь, не понимаю, в какую фактическую рамку событий можно уложить подобное обвинение? В теории, в идее закона такое преступление, как попустительство к обману в имущественной сделке, существует, но в действительности оно представляет неуловимые черты по свойству самого преступления. Обман в имущественной сделке есть преступление, стоящее на грани прав гражданского и уголовного: один шаг в ту или другую сторону — и дело становится или уголовным, или чисто гражданским. Не всякая невыгодная или убыточная сделка по имуществу составляет обман, точно так же, как ряд действий, состоящих в неисполнении принятых на себя обязательств и в обыденном смысле называемых зачастую обманом, не имеет в себе ничего уголовного. Попустительство предполагает по закону знание об умышленном преступлении; но невозможно доказать попустительство там, где до последнего момента нельзя определить свойство самого факта, в смысле гражданской сделки или уголовного преступления. Так, в данном случае, сделка, совершенная Поповым 9 ноября 1871 года, не заключала в себе еще никаких признаков обмана, потому что лошади, оставленные под присмотром конюхов Попова без права отчуждения этих лошадей Протопоповым до уплаты денег, служили во всяком случае полнейшею имущественной гарантией для Попова. Чтобы обвинять Либермана в попустительстве к обману Попова, нужно доказать, что Либерман знал не только об условиях сделки 9 ноября, но и о том, что и 11 ноября Попов сделает надпись на запродажной расписке в окончании по ней расчета; что лошади будут переведены к Крадовилю; что будут совершены фиктивные акты о продаже лошадей Крадовилю, и что, наконец, Крадовиль присвоит этих лошадей себе. Но ни единым словом, ни единым намеком в деле не имеется к этому никаких указаний. Все обвинение Либермана держится только на тех голословных показаниях, которые были даны свидетелем Симоновым и потерпевшим Поповым против Либермана на предварительном следствии; только вследствие непростительной, по моему мнению, доверчивости обвинительной власти к этим показаниям и привлечен Либерман к делу Попова в качестве обвиняемого. Свидетель Симонов на суд не явился без законной к тому причины, и потому показаний его касаться я не могу; но пред нами на суде был достойный друг его и доверитель Николай Ардалионович Попов. Странная судьба этого свидетеля! Как лелеяли и берегли во время предварительного следствия, сколько заботливой работы и труда вложил он в это следствие, в каких разнообразных ролях он не являлся в нем! То он помогает следователю в розысках, то подписывает показания за неграмотных, то присутствует в качестве понятого при обысках; все дело испещрено его многоречивыми свидетельскими показаниями, дополнениями к ним, различными заявлениями, прибавлениями к этим заявлениям и т. д. Много помощи оказал он следователю, много потрудился по делу; и какою же черной неблагодарностью заплатила ему за все это обвинительная власть! Явился он на суд и сразу был переведен обвинителем из излюбленных свидетелей обвинения, каким был при предварительном следствии, в разряд свидетелей сомнительных! На нем оправдалась та старая истина, что есть люди, которыми можно пользоваться, но которых не захочешь иметь своими союзниками. Обвинитель не поскупился на мрачные краски, чтобы нарисовать портрет этого свидетеля: «О нем не знаешь, что сказать,— говорил он на суде,— не то это свидетель, не то подсудимый». Да, господа присяжные, бывают в уголовных процессах такие свидетели, которые одной ногой стоят на свидетельском месте, а другою — за решеткой подсудимых. Это те двуликие Янусы, которые одною своей стороною обращены к белому свету, а другою смотрят на острожные стены. Бедный отставной поручик Николай Ардалионович Попов! Захотелось ему по старой привычке сбыть за двойную цену своих лошадок — не удалось; выручил он их кое-как при следствии предварительном. Явился он затем по зову обвинительной власти на суд — и здесь не посчастливилось: сколько нелестных комплементов пришлось ему услыхать от того, кто сам его призвал. Как же не пожалеть о нем: он вдвойне потерпел — и при следствии предварительном, и на следствии судебном... Но, тем не менее, он является по закону лицом потерпевшим и, следуя объяснению обвинителя, таким свидетелем, который яснее всего должен помнить обстоятельства дела. Что же ответил Попов на мои вопросы о Либермане? Что он Либермана «к этой компании», как он выразился о подсудимых, никогда не причислял; что Либерман никакого участия в деле покупки лошадей не принимал и при заключении сделок не присутствовал; что он ни попустителем, ни пособником к его обману не был и на вопрос о состоятельности Протопопова ответил: «Кто его знает, музыка у него есть»! Вот, все данные, господа присяжные, которые имеются в деле к обвинению Либермана в попустительстве к обману по делу Попова! Я полагаю, что мне нечего прибавлять еще что-либо к сказанному мною, потому что несостоятельность подобного обвинения несомненна и очевидна для всякого непредубежденного судьи. Обвинение это не выдерживает ни малейшей критики, не имеет для себя никаких прочных оснований; это какой-то карточный домик, который стоит только толкнуть пальцем для того, чтобы он развалился.

Еще более мифическим, так сказать, характером отличается, господа присяжные, обвинение Либермана по Еремевскому делу. Впрочем, сам обвинитель счел долгом отказаться от этого обвинения, указав на обнаружившуюся на суде ошибку в показании свидетельницы Еремеевой, на основании которой Либерман был привлечен к этому делу. Дело, видите ли, в том, что при предварительном следствии или следователю не достало времени, или по каким-либо другим соображениям, но Либерман не был оказан Еремеевой, и она по фотографической карточке приняла Фохта, содержателя номеров в доме Любимова, за Либермана. Здесь же на суде Либерман предварительного следствия оказался Фохтом. Я вполне согласен с обвинителем в том, что предание Либермана суду по этому делу есть ошибка; но я думаю, что эта ошибка открылась не на суде, а существовала уже с того времени, как появился на Божий свет тот обвинительный акт, в котором имя Либермана значилось в списке обвиняемых. Какое может иметь, спрашивается, значение в смысле обвинения в пособничестве ко взятию векселей с пьяного Еремеева ответ, данный Глафире Еремеевой, что ее муж уехал с Давидовскими, был ли этот ответ дан Либерманом или Фохтом? Заметьте, что Еремеевой не говорят, что мужа ее вовсе нет или не было,— тогда бы еще можно было видеть в этом желание скрыть его,— но отвечают, что он уехал с Давидовскими, т. е. то, что и было в действительности. Что Клавдия Еремеева в то время, когда за ним приезжала его жена, т. е. 14 августа 1871 года, не могло быть в номерах в доме Любимова, это несомненно доказано по делу. Выходит, следовательно, так, что нужно было солгать, сказать, что Еремеев здесь, когда его не было, для того, чтобы избежать впоследствии обвинения в уголовном преступлении. А между тем, кроме этого ответа, данного Еремеевой, обвинительный акт не приводит положительно ни одного из фактических признаков действительного участия Либермана в преступлении как пособника ко взятию с Клавдия Еремеева в пьяном виде безденежных векселей. Для защиты Либермана даже нет дела до того, в каком состоянии находился Еремеев в описываемое время: был ли он пьян или нет, находился ли в состоянии беспамятства или был в своем рассудке. Чтобы доказать невиновность Либермана, я готов верить на слово обвинительному акту, я беру его целиком, каков он есть, и буду бороться с обвинителем его же собственным оружием.

Три фактических момента указывает обвинительный акт как доказательство преступной деятельности обвиняемых в нем лиц по Еремеевскому делу. Во-первых, спаивание Еремеева в гостинице «Тверь» и взятие там с него вексельных бланков; по указанию обвинительного акта, там были: Петр Давидовский, Ануфриев, а также приезжал и Шпейер. Как вы слышите, господа присяжные, Либерман, по мнению самого обвинителя, в гостинице «Тверь» не присутствовал. Затем, далее следует взятие безденежного векселя в 20 тысяч рублей на имя Алексея Мазурина в конторе нотариуса Подковщикова, где, по словам обвинительного акта, находились, кроме самого Еремеева, Шпейер, Иван Давидовский и Ануфриев. И здесь также о Либермане не упоминается. Наконец, третий и последний, так сказать, завершающий все дело, момент— это дележ денег, добытых Шпейером от Мазурина по векселю, совершенному Еремеевым у Подковщикова: из этих денег, по обвинительному акту, получают от Шпейера по 200 рублей Иван Давидовский, Ануфриев и Бабашев, причем последний требует еще 1 тысячу рублей. О Либермане же и в этот раз не говорится ни слова. Итак, ни в первом, ни во втором, ни в последнем случае Либерман в деле Еремеевском не принимает ни малейшего участия и ни одним своим действием не выражает того преступного пособничества, которое приписывается ему по обвинительному акту, так что все выводы обвинительного акта по этому предмету являются результатом одних только произвольных соображений обвинительной власти, не подкрепленных никакими фактическими данными. Припомните при этом, что сам умерший ныне Клавдий Еремеев нигде в своих показаниях о Либермане не упоминает, и что жена его Глафира Еремеева и поверенный Еремеевых Петров на судебном следствии удостоверили, что не только не знают Либермана, но даже и имени его не слыхали. После этого, гг. присяжные, для вас, без сомнения, станут вполне понятными слова, сказанные подсудимым Либерманом пред вами на суде по поводу предложения г. председателя разъяснить обстоятельства участия его, Либермана, в этом деле, что он находится в полном и печальном недоумении относительно того, за что его привлекли к суду по настоящему делу. И я полагаю, что теперь, выслушав обстоятельства дела, вы не можете не разделять с подсудимым высказанного им недоумения. Да и сам обвинитель должен был признать, что привлечение Либермана в качестве обвиняемого к Еремеевскому делу произошло по ошибке. Ошибка несомненная, бесспорная; но думается мне, ужели отказ обвинителя в настоящую минуту от обвинения Либермана по этому делу может вознаградить его за все то, что он уже вытерпел и перенес благодаря несправедливому обвинению? Привлекут человека к уголовному следствию, произведут это следствие по фотографическим карточкам, назовут безвинно «червонным валетом», ведут на публичный показ в арестантском халате, и затем после всей этой пытки скажут: «Извините, это ошибка!» Неужели с таким фактом можно спокойно примириться?!...

Но, господа присяжные, я скажу вам еще более того: я утверждаю, что все предание уголовному суду Либермана, как по Еремеевскому делу, так и по делу об обмане Попова, есть ни что иное, как один грустный результат прискорбной ошибки правосудия. И вот что в особенности меня удивляет: как обвинительная власть не могла заметить того, что весь образ жизни Либермана, вся его деятельность состоит в полнейшем противоречии как с содержанием обвинительного акта, так и с той характеристикой дела, которая представлена в этом акте? На сотне страниц читаем мы в обвинительном акте рассказы о том, как один подсудимый путем кражи получил известную сумму денег, другой для приобретения денег совершил подлог, третий добыл их через мошенничество и т. д.; уже на первой странице обвинительного акта указывается, как на одну из характеристических черт этого дела, величина суммы, добытой преступлениями и доходящей, по словам обвинителя, до 280 тысяч рублей серебром. Я спрашиваю у обвинителя: пусть докажет он мне, получил ли подсудимый Либерман из этих двухсот восьмидесяти тысяч рублей хотя одну медную копейку? Я обещаю обвинителю вперед, если он докажет мне это, что я ни одного слова не скажу в защиту Либермана. Но обвинитель не может этого доказать, потому что этого не было. Судите же теперь сами, насколько подобное положение подсудимого вяжется с представлением о червонном валете, этом рыцаре легкой наживы, не останавливающемся ни перед каким обманом ради корысти, не стесняющимся никакими нравственными принципами для «золотого тельца», по собственному выражению обвинителя? Насколько идет имя «червонного валета» к человеку, в руках которого во время его заарестования находилась касса с лишком в триста тысяч рублей, которою он заведовал самым честнейшим образом в продолжение почти трех лет? Нет, каким бы позором не было покрыто настоящее дело, я смело, положа руку на сердце, могу сказать, что Либерман в этом деле остается чистым! Его сердцу и уму чужды те преступные замыслы, те беззаконные стремления, которые ему приписывает обвинительная власть; его руки не замараны ни кровью убийства, ни грязью корысти! Мы с любовию останавливаемся на образе Либермана в настоящем деле, мы нравственно отдыхаем при виде этой личности. Не жажда корысти, не алчность добычи, не кража, подлог или мошенничество привели его на скамью подсудимых, но дружба к товарищу детства, которая ввела в обман обвинителя и была единственною причиной того, что Либерман попал в число лиц, обвиняемых по делу клуба червонных валетов. Эта дружба принесла ему с собой в его жизни слишком тяжелое испытание; и это не фраза, не пустые слова. Не пустые слова — его бледное, изможденное лицо в тридцать с небольшим лет от роду; не пустые слова потеря места и общественного уважения, которым пользовался подсудимый; не пустые, наконец, слова — лишение свободы и восьмимесячное заключение в одиночной камере тверского частного дома, в стенах которой не удастся, смею думать, благодаря суду вашему, господа присяжные, обвинительной власти схоронить честь подсудимого, но зато уже вполне удалось схоронить навеки его цветущее до сего времени здоровье! И за что же, за что все это?

Кто-то сказал, что раз разбитая жизнь уже не склеивается более. Если это правда, то единственное утешение для подсудимого осталось теперь в том, чтобы услышать от вас, гг. присяжные, приговор, которым вы публично засвидетельствуете его невинность по настоящему делу. Этот приговор будет ему служить нравственною опорою и утешением до конца его жизни. Вместе с ним прозвище «червонного валета» отойдет для подсудимого навсегда в область страшного прошедшего, и возвратится ему снова его прежнее человеческое имя. В ту последнюю минуту, когда вы будете писать ваш приговор, который решит участь подсудимых, остановитесь со вниманием на имени Эрнеста Либермана и отнеситесь к нему не только с холодным беспристрастием судей, но с теплым, сердечным человеческим участием, которого он вполне достоин. Вы люди, и я глубоко уверен в том, что вам, выражаясь словами древнего человека, не чуждо ничто человеческое. Когда вы вспомните все сказанное мною о Либермане и восстановите в вашей памяти его деятельность по настоящему делу, то я полагаю, что ни у кого из вас в душе не сыщется для него слова осуждения, но что совесть ваша, ни на минуту не задумываясь, ни минуты не сомневаясь, подскажет вам произнесть о нем приговор оправдания, которого он поистине заслуживает. Произнося такой приговор, вы, господа присяжные, не только сотворите правый суд, но вы, вместе с тем, сделаете и великое благое дело, дело ваше, святее которого, быть может, не знает людская деятельность,— вы спасете невинного гибнущего человека...

Защитник Подковщикова присяжный поверенный Харитонов, начав с указания на то, что обвинение против Подковщикова явно неосновательно, опровергал существование в этом деле организованного преступного сообщества, находил лишь отдельные преступные данные, искусственно соединенные волею обвинительной власти в одно общее уголовное дело в ущерб интересам подсудимых, в особенности Подковщикова, который впервые увидал многих подсудимых на суде и не имеет с ними ничего общего, и перешел к детальному рассмотрению предъявленного против Подковщикова обвинения. Все обвинение сводится к тому, что нотариус Подковщиков 14-го августа 1871 г. засвидетельствовал документы Еремеева, находившегося будто бы в бесчувственно-пьяном состоянии. Это обвинение основано на оговоре Шпейера и на показании самого покойного потерпевшего Еремеева. Но оговор Шпейера вполне опровергается показанием другого обвиняемого, Давидовского, а показаний Еремеева, данных следователю, было два, причем, давая второе показание, Еремеев отказался от первого. Между тем г. прокурор ссылается на первое показание, от которого сам Еремеев отказался, и утверждает, что Еремеев был в конторе в бесчувственно-пьяном состоянии. Если Еремеев был в конторе нотариуса в таком состоянии, то он и не мог помнить того, что с ним там происходило, между тем как его поверенный Петров писал заявление Мазурину о безнадежности векселей со слов самого Еремеева, значит, Еремеев все помнил и сознавал и не был в бесчувственном состоянии. Приведя еще несколько данных в пользу невиновности Подковщикова, защитник перешел к экспертизе и сличению почерков Еремеева, произведенных учителями чистописания. Теория и практика уголовного процесса ясно доказывают всю невозможность ставить исход уголовного дела в зависимости от решения вопроса ненаучного характера, как в данном случае. Тем не менее, результаты экспертизы, произведенной учителями чистописания на предварительном следствии, говорят всецело в пользу обвиняемого. Но на суде эксперты также подтвердили, что сделать одиннадцать подробных подписей, какие сделал Еремеев в конторе Подковщикова, не мог он не только в бесчувственно-пьяном состоянии, но и просто в пьяном. Эксперты отрицали возможность предположения, чтобы кто-нибудь поддерживал в это время руку Еремеева, и отметили, что, делая эти подписи, Еремеев строго держался едва заметных линеек, приведенных в книге нотариуса.

Защитник Протопопова присяжный поверенный Пагануцци, рассматривая преступления, в которых обвинялся Протопопов, находил, что во многих случаях этот последний был сам обманут, являлся орудием в руках более ловких людей: Шпейера, Крадовиля, которые пожинали плоды его усилий, и просил у присяжных заседателей снисхождения к нему.

Защитник Соколовой присяжный поверенный Куперник. Господа присяжные! Я защитник мещанки Соколовой, обвиняемой в пособничестве по делу о краже у Артемьева. Уже эта необходимость рекомендации показывает вам, какую важность имеет соединение в одном процессе такой массы лиц и преступлений и такого числа лет, какое мы видим в этом препрославленном деле валетов. Обвинитель указал вам, что это соединение очень выгодно для обвинения. Я с ним совершенно согласен и нахожу нужным прибавить только, что это выгода, не вытекающая из деяний каждого из подсудимых, и что это очень невыгодно для них. В таких делах часть «славы», часть преступности одних падает на всех других без всякой их в том вины и окрашивает в особый цвет их личность и поступки. Это опаснее в настоящем процессе, потому что большая часть дел, в нем рассматриваемых, принадлежит к категории дел так называемых «грязных». Нередко мы видим случаи, когда лицо, совершившее безусловное нарушение закона положительного, тем не менее, пользуется участием, уважением и сочувствием общества. Таковы нарушители законов о печати, политические преступники и т. д.; ничего подобного нет в этом деле. В делах, подобных настоящему, положение защиты рядом с обвинением труднее обыкновенного. Вообще, нельзя не остановить вашего внимания, господа, на различии положений обвинителя и защитника вообще и в особенности по делам, подобным настоящему. Обвинение является во всеоружии закона, оно опирается на столь любезный людям принцип возмездия, оно является представителем общественной самозащиты, выразителем того презрения и негодования, какое общество питает к преступлениям и преступникам. Совсем другое дело защита. Ее задача понять, объяснить преступление, восстановить, оправдать человека,— дело трудное, неказистое, но зато глубоко человеческое. Доказывать наперекор всеобщему презрению и негодованию, что преступник — человек падший, глубоко падший, все-таки человек, что в нем не все погибло, что в нем еще есть искра божества, что нельзя окончательно отвернуть лицо свое от него, что можно найти для него в сокровенной глубине человеческой совести слово любви, утешения и прощения — какая это трудная, но какая высокая задача! Обвинять, топтать, позорить и клеймить падшего человека легче, чем протянуть ему руку помощи, гораздо легче, но, по-нашему, не лучше.

Приглашая вас, господа, последовать за мной, хотя на некоторое время, по тому пути, по которому, в силу вещей, должна идти защита, я не могу не указать еще и на то, что в настоящем деле, кроме трех изложенных общих свойств обвинения, многое должно быть отнесено на счет особенных качеств выслушанной вами обвинительной речи. Автор ее, наш даровитый противник, имеет в своем таланте весьма много художественного, поэтического. Очень многие места обвинительной речи отличались такой образностью, таким изяществом, что казалось вот-вот — и польются рифмы. Рисуя перед вами картину преступления, образ преступника, обвинитель, как нам кажется, иногда увлекался художественной стороной дела, клал краски погуще и поярче, дополнял одни штрихи, топил в фоне картины другие. Типичность, рельефность образа и цельность впечатлений от этого всегда и безусловно выигрывали, но суд уголовный требует гораздо более реальности, фотографической, а не художественной, верности изображения. К делу о краже у Артемьева это относится более, чем к другим отделам процесса.

Начав свой рассказ об Артемьевском деле, обвинитель сразу остановился на художественном контрасте и мастерски противопоставил личность Артемьева — жертвы — личностям подсудимых. Артемьев, по словам обвинителя, тихий, скромный, правдивый старик, долголетним трудом скопивший маленькое состояние и т. д. Я далек от мысли порочить личность г. Артемьева, но на две черты не могу не указать. Во-первых, на то, что ввиду трехдневного непробудного пьянства я плохо верю в тихость и скромность г. Артемьева, и во-вторых, на то, что у г. Артемьева было много долговых документов на разных лиц. Думается мне, что г. Артемьев занимался отдачей денег за проценты, т. е. был немножко ростовщик. Если бы г. Артемьев был такой тихий и скромный, каким его рисует обвинитель, то он бы не напился в первый день и не стал бы повторять этой операции три дня кряду, после того как он все же таки хоть немного высыпался. Незначительная степень ростовщичества снимает с г. Артемьева тот ореол, которым его окружил обвинитель.

Далее, рассказывая, каким образом была совершена кража у г. Артемьева, обвинитель останавливается на том моменте, когда Калустов запустил руку в сундук, взглянул на Дмитриева-Мамонова, и Дмитриев-Мамонов кивнул головой. Ужасный кивок! восклицает обвинитель. С точки зрения художественной, картинной — да! Но с точки зрения уголовной, этот кивок гроша медного не стоит. Я не знаю, кивал ли г. Дмитриев-Мамонов; может быть, будучи несколько выпивши, он просто, что называется, клюнул носом, но для обвинителя, утверждающего, что Дмитриев-Мамонов и Калустов в начале всех начал были членами шайки, тут не должно быть никакого нового ужаса. Если обвинитель ужасается, то, естественно, тому, как быстро состоялось соглашение на преступление между Дмитриевым-Мамоновым и Калустовым, на то, как легко одобрил один действия другого, вместо того чтобы остановить его. Но если они составляли шайку, то это согласие и одобрение существовали заранее. Чему же ужасается обвинитель? Тут одно из двух: или ужас, или шайка; одно противоречит другому, исключает его. Очевидно, что это только художественность.

Излагая действия Дмитриева-Мамонова и Калустова, обвинитель говорит, что в ночь кражи они сначала поехали в Стрельну и оттуда вернулись к Соколовой, «откуда шло начало дела, откуда шла обещанная помощь». Я желал бы знать, каким образом обвинитель дошел до этой мысли? Слышно ли было что-нибудь здесь или на предварительном следствии о том, что от Соколовой шло начало дела, что от нее шла обещанная помощь? Она ли задумала это дело, она ли узнала Артемьева? Принимала ли она хотя малейшее участие в кутежах с ним, употребляла ли она какие-нибудь средства, чтобы завлечь его? Я особенно прошу вас обратить внимание на ответы г. Артемьева на вопросы, которые я ему предлагал о Соколовой. Он сказал, что Дмитриев-Мамонов жил с какой-то дамой, которую он мало видал, что Соколова в попойках не участвовала, что она от них отстранялась, что она с ним не сидела. Можно ли сказать, что от нее шло начало дела? Еще менее можно сказать, что от нее шла обещанная помощь. Прежде всего надо было сказать, в чем эта помощь состояла или должна была состоять. Но обвинитель, по нашему мнению, отнесся и просил вас отнестись у этому делу несколько огульно. Он заявил, что для него не имеют важного значения отдельные личности. Я же прошу вас наипаче избегать такого взгляда. Для каждого подсудимого его личность и доказательства, относящиеся к нему, имеют очень и очень важное значение. Итак, обвинитель не сказал нам, в чем состояла помощь Соколовой, и это осталось секретом.

Правда, он намекал на это, передавая рассказ Ершовой о том, что когда Калустов и Дмитриев-Мамонов вернулись от Артемьева, то Соколова сама отворила им дверь, что они шуршали бумагами, говорили сначала по-немецки, потом по-русски и сказали: «Слава Богу, что мы это так удачно сделали». Но вы помните, что Ершова на мои вопросы ответила? Что она не помнит, была ли она в тот вечер на именинах, что, может быть, была пьяна, что она звонка не слыхала и потому не отперла, что разговор весь шел на немецком языке, и только одна фраза была сказана по-русски. Ну, есть ли какой-нибудь смысл во всем этом, и представляет ли это материал для обвинения в пособничестве?

По закону пособничеством называется вот что:

Ст. 13. Пособниками называются «те, которые, хотя не принимали прямого участия в самом совершении преступления, но из корыстных или иных личных видов помогали или обязались помогать умыслившим оное советами, или указаниями и сообщением сведений, или доставлением других каких-либо средств для совершения преступления, или устранением представлявшихся к содеянию оного препятствий, или заведомо перед совершением преступления давали у себя убежище умыслившим оное, или же обещали способствовать сокрытию преступников или преступлений после содеяния оного».

Есть ли тут хоть один из этих признаков? Полагаю, что нет и что об этом много толковать нечего. Для полноты суждения необходимо указание на личность подсудимой. Темное происхождение, отсутствие обучения и воспитания рано привели ее на тот путь, на котором застало ее обвинение, на путь тех жалких несчастных женщин, которые являются жертвами общественного темперамента и распущенности. Лишенные лучших радостей жизни, состояния жены и матери, они прозябают чисто животной жизнью, всеми презираемые и отталкиваемые, и терпимые только покуда они молоды и хороши собой. Когда подобная женщина встретится с человеком, нравящимся ей,— это для нее праздник жизни; она привязывается сильной, глубокой, собачьей привязанностью. А предмет этой привязанности только терпит, а не любит ее. Он пользуется ею, как вещью, редко ставит ее на одну доску с собой, редко делает ее соучастницей своей жизни, дел, тайн, предприятий. Посмотрите на этого Дмитриева-Мамонова и на эту Соколову и скажите по совести, не представляют ли они именно такую чету, какую я сейчас описал? Ни в одном из других многочисленных обвинений, тяготеющих над Дмитриевым-Мамоновым, ни разу не попадается имя Соколовой; с ее именем не связано ни одно деяние преступного свойства. Она не преступница; связь ее с кражей у Артемьева чисто случайная, внешняя, произвольная. Она в этом преступлении не участвовала, ничем никому не помогала, никаких указаний не давала, никаких препятствий не устраняла; она, по моему крайнему разумению, ни в чем тут не повинна.

Покончив с обвинением каждого из подсудимых в отдельности, обвинитель обратился к вам с общим замечанием о том, что вы должны обвинить всех указанных им лиц ввиду некоторых основных начал уголовного правосудия. Он просит вас: воздать каждому должное — начало возмездия, показать на подсудимых пример — начало устрашения и, наконец, защитить общество от посягательств этих лиц — начало самозащиты общественной. Ни одно из этих начал не может служить основанием обвинения. Начало возмездия, воздаяние злом за зло прямо и безусловно осуждается духом и буквой учения Спасителя; оно почти не применимо, ибо в высшей степени трудно достигнуть равенства, и общество, более сильное, чем каждый отдельный преступник или чем все вместе взятые преступники, постоянно рискует превысить меру. Начало устрашения — начало в высшей степени несправедливое. Оно было в ходу в блаженные времена крепостного права, когда за шалости, совершенные сыном помещика, секли на его глазах дворовых людей. Человек, хотя бы преступник, не может служить орудием, средством для того, чтобы своими боками отвадить других от того или другого действия. Наконец, начало самозащищения содержит в себе непримиримое противоречие, так как защищаться можно от лжи и опасности грозящей, предстоящей, а не от зла, уже происшедшего. Точно так же и начало исправления преступника путем наказания было бы началом очень хорошим, если бы мы не выслушали из уст самого обвинителя самого верного и меткого отзыва о смрадной сфере острога и других этого рода учреждений, о том, что острог окончательно разрушает преграды между преступлением и человеком и что, наконец, острог есть лучшая почва для составления шаек, для подготовления всевозможных преступлений.

Для большей убедительности обвинитель обратился к строгому неподкупному языку цифр и представил перед вами цифровые данные о числе преступлений, совершенных подсудимыми, о числе лиц потерпевших и т. д. Позвольте вам указать на 2—3 цифры более общего свойства. Уголовная статистика разных стран дает нам указание, что средним числом из 100 подсудимых, привлекаемых к уголовной ответственности, 25 выходят из суда оправданными. Для России эта цифра несколько больше — 31 процент, а для Московского округа достигает до 34 процентов. Почти треть обвиняемых были не виноваты, хотя судились. Из 32 тысяч лиц, бывших под судом в 1874 году в окружных судах, более 10 тысяч были оправданы. А ведь и против них произносились обвинительные речи, может быть, очень красноречивые, ведь и их виновность доказывалась очень ясно и убедительно, а между тем... Но вот что я думаю: если бы все эти 32 тысячи подсудимых были собраны в один суд и судились бы за один раз, то оправданных было бы несравненно меньше. Когда к герцогу Альбе, обращавшему огнем и мечом протестантов в католичество, привели массу пленных с вопросом, что с ними делать и не надо ли прежде, чем убивать их, разобрать, кто из них еретики, а кто нет, он ответил: убейте всех, Бог на том свете разберет.

Вот для избежания подобных огульных решений мы и просим вас разобрать каждого из подсудимых в отдельности, в частности, самого по себе и его личным действиям. Если же можно вас просить о чем-либо огульно для всех подсудимых, то это вот о чем: вспомните, что все они люди, все человеки, отнеситесь к ним по-человечески, не беспощадно, а снисходительно; вспомните, как тяжело отзывается на душе и совести всякого человека незаслуженное обвинение; вспомните, что все эти люди преступные, порочные, падшие,— но все же братья и сестры наши по человечеству.

Защитник Давыдовского Кутырин, приведя несколько возражений против обвинения Давыдовского в участии при покупке лошадей у Попова Протопоповым, перешел к возражениям против обвинения его в составлении шайки. Перечислив виды шаек, известные нашему законодательству, защитник доказывал, что в деяниях подсудимых нельзя усмотреть ни уговора, ни организации сообщества — необходимых признаков шайки. Для обвинения Давыдовского в составлении шайки не дало данных ни предварительное следствие, не доказало этого и обвинение на суде.

Защитник Калинина Евреинов утверждал, что никаких улик против Калинина в деле нет, если не считать одной фразы, слетевшей с уст свидетеля Савицкого, что Калинин — ростовщик, но не всякому свидетелю можно верить; для этого необходимо, чтобы свидетель удовлетворял вполне нравственным требованиям. Участие Калинина в обмане Попова на суде не подтвердилось.

Защитник Массари присяжный поверенный Баснин, сделав несколько общих замечаний о задачах защиты и об особенностях этого дела, перешел к фактической стороне и доказывал, что не Массари лично разорил свою мать, но значительная часть имущества перешла к Эрганьянцу, которому Массари верил, что видно из показаний свидетелей Кошкарова, Антонова, Граве и др. Хотя без Эрганьянца Массари не совершил бы преступлений, но сам Эрганьянц не был участником преступления, а был причиной их. Поступки Массари не были преступлениями, а лишь действиями предосудительными: все они носят характер обманов, относящихся к гражданским правонарушениям. Разобрав далее данные обвинения против Массари в каждом его деянии в отдельности, указав на право, принадлежащее присяжным заседателям, разрешить вопрос о событии положительно, а о виновности отрицательно, защитник убеждал не судить строго, ибо строгость наказания не уменьшает преступлений, и заключил свою речь следующими словами: «Уменьшения преступлений можно ждать лишь от улучшения материального положения и духовного быта народа, от развития в нем больших понятий об общественных обязанностях, от уважения к самому себе. А это достигается лишь увеличением свободы, увеличением общенья между членами общества, деятельной, здоровой жизнью массы населения страны. Где народ вял, неподвижен, как у нас, так что большая часть лучших реформ должна идти сверху, там следует клеймить преступные и безнравственные деяния, клеймить строго, учить народ лучшему, но при этом глубоко сострадать тем, которые, поддавшись общему пагубному влиянию, совершили эти деяния, пали, и некому было их поднять».

Защитник Долгорукова присяжный поверенный Гольденвейзер после нескольких общих замечаний приступил к рассмотрению отдельных обвинений против Долгорукова. Из 8 деяний, в которых обвиняется этот последний, от обвинения в двух — обмане Тоблер (бывшей Яцевич) в 1867 году и обмане Гаршина в 1875 году — отказался сам обвинитель; защитник безусловно отвергает три обвинения, а именно: в обмане Попова, обмане Батракова и участии в обмане артельщиков с Огонь-Догановским и признает предосудительность поступков Долгорукова по делам об обмане Андерсона, Белкина и Дриссена. Подводя, между прочим, цифровой итог деяниям Долгорукова, защитник определил сумму, приобретенную подсудимым по тем делам, в коих нельзя совершенно отвергнуть обвинения, в 725 рублей, которые распределяются почти на 8 лет. Остановившись на характере личности подсудимого, защитник прочел выдержки писем: Долгорукова к писателю Немирову (в котором Долгоруков вспоминает с грустью о времени, проведенном им вместе с Немировым в Петербурге, и жалуется на окружающее его общество и на свое настроение, лишенное светлых идеалов и стремлений) и из письма Немирова к защитнику, в котором г. Немиров следующими словами характеризует личность Долгорукова, когда он с ним познакомился и затем позднее: «В то время,— пишет он,— когда я познакомился с Всеволодом Алексеевичем, около 1865 года, он был юноша, почти ребенок, ребенок добрый, весьма неглупый, симпатичный, вообще, милый, хотя с первого же взгляда было заметно — ребенок балованный. Натура талантливая в нем проглядывала очевидно, но, к сожалению, он слишком разбрасывался. Характера, выдержки в нем не было вовсе, а увлечения на каждом шагу... Вследствие этих своих качеств, вероятно, он не остановился ни на какой специальности, а мелкий литературный труд, т. е. преимущественно газетная работа в нескольких третьесортных периодических изданиях, увлек его из нашего кружка в общество людей, которые для нас не представляли ничего симпатичного и которые едва ли могли иметь доброе влияние на Долгорукова. После того времени я долго не видался с ним, до тех пор, когда года, кажется, через три получил от него вышеозначенное письмо. Я был у него по этому письму тотчас же, застал у него 6 или 7 каких-то личностей, мне совершенно до того времени не знакомых. Не понравились они мне, да и князю они, очевидно, не были симпатичны. Несмотря на окружавшую его тогда среду, я не заметил в Долгорукове особенных перемен. Это был все тот же милый, благородный, очень добрый, живой, но совершенно бесхарактерный юноша, а подчас даже просто капризный ребенок». Далее, остановившись подробно на вопросе о совокупной судимости обвиняемых в данном процессе, что без надобности обременяет суд и присяжных и тяжело отзывается на участи подсудимых, и указав на то, что Долгоруков не обвиняется в принадлежности к шайке, защитник упомянул, что Долгоруков был в 1870 году осужден в Петербурге по маловажному делу за укрывательство мошенничества на сумму менее 300 рублей, и просил оправдательного вердикта.

Защитник Башкировой помощник присяжного поверенного Гейнце, защищавший Башкирову по обвинению ее в краже вещей из номера Дубровиной в номерах Кайсарова, доказывал, что обвинение это не доказано, не согласно с обстоятельствами дела, и приводил возражения, опровергающие улики, изобличающие подсудимую.

Защитник Башкировой помощник присяжного поверенного Курилов в основание своей защиты положил два пункта: предсмертное выражение Славышенского: «Башкирова того не хотела, я ее прощаю» и нравственное угнетение, из которого могло исходить и, по мнению защитника, действительно вытекает деяние Башкировой. Останавливаясь на доказательствах, защитник высказал сожаление о том, что дело об убийстве Славышенского приходится рассматривать с лишком через пять лет после совершившегося события. Естественно, говорил он, что в памяти свидетелей изгладилось все то, что имеет безусловную важность для правильного разрешения дела, и в настоящую минуту приходится пользоваться исключительно рассказом самой Башкировой да теми немногими сохранившимися письмами и расписками, которые были прочитаны на суде.

Ввиду такого значения рассказа Башкировой защитник считал нужным установить правильный взгляд на него. Обвинитель, говорил защитник, верит фактам, о которых говорит Башкирова, но допускает возможность с ее стороны старания умалить свою вину. Защитник, с своей стороны, указывает, на основании мелочных подробностей, не идущих совершенно к делу, что рассказ Башкировой представляется вполне безыскусственным и может служить самым лучшим материалом для определения характера Башкировой.

Противоречия, подмеченные обвинителем между рассказом Башкировой на суде и на предварительном следствии, защитник находит лишь в оттенках, объясняя их, с одной стороны, тем, что Башкирова неграмотная женщина и протокол сама не писала, а с другой — тем, что, по словам свидетеля Симонова, в этом деле задета была живая струна следователя, предубежденного против всех подсудимых, вследствие чего в протоколах словам Башкировой придавалась иная мысль. Доказывая нанесение раны в запальчивости и отсутствие подстрекательства со стороны Давыдовского, защитник говорил, что только этим объясняется то обратное действие в речи обвинителя, в силу коего Башкирова, предумышленная убийца, при обвинении Давыдовского в подстрекательстве является слепым оружием в его руках; защитник утверждал, что ни для Давыдовского, ни для Башкировой не было побудительной причины убить Славышенского. Если даже ничтожное Еремеевское дело и можно было бы поставить как повод, то и передача револьвера произошла в ноябре, а угрозы Славышенского возбудить это дело и ссора его с Давыдовским относятся к декабрю.

Башкирова в Славышенском имела единственного человека, могущего поддержать ее, и связь ее с Давыдовским только и произошла через Славышенского; от всей этой компании она стояла особняком. Объясняя событие, защитник остановился на характеристике Башкировой, которая, по его мнению, была воспитана в мелких материальных интересах, что можно судить по ее рассказу, в котором на каждом шагу фигурируют платья, наряды, кофе, чай, шоколад и ни одного слова о нравственном состоянии. Богатство бабушки и покровительство сибирских властей развили в ней слишком много самоуверенности, самолюбия, а жизнь на свободе, среди многочисленных ухаживателей и женихов не выработала в ней нравственных основ и способности сознательно относиться к окружающему. Свободно переезжая с одного места на другое в Сибири, встречая везде обожателей и покровительство, она также свободно двинулась из Сибири в Москву с человеком, сделавшим ей предложение. В Москве, так же как и в Сибири, Башкирова бросила своего жениха и приняла предложение другого, но Москва оказалась не то, что Сибирь. Другой жених обобрал ее и скрылся, оставив ей весьма мало. Оставшись в Москве без средств и совершенно одинокая, Башкирова соглашается отвечать на любовь Славышенского, но жизнь их не течет мирно. Упрямый, самолюбивый и ревнивый старик Славышенский, естественно, в каждом взгляде Башкировой, в каждом ее движении, в каждом знакомстве видит измену и постоянно устраивает сцены, сцены, доводящие Башкирову до безумия. От этих сцен Башкирова старается удалиться; она уезжает из квартиры Славышенского. Делает попытки уехать в Сибирь, но эти попытки напрасны, потому что на это надо достаточные средства, которых Башкирова уже в то время не имела, да к тому же по случаю возбужденного против нее дела она и не могла уехать. Между тем Славышенский употребляет все усилия удержать ее в своей власти.

В этот промежуток времени Башкирова сталкивается с Давыдовским. Давыдовский, человек гордый, энергичный и умный, был поставлен в необходимость преклоняться перед капиталистами и людьми, способными так или иначе помочь ему. Находясь в долговом отделении, он обращается к Славышенскому в письмах, лаская его и в то же время чувствуя глубокое презрение к этому юрисконсульту. Такая двойственность должна была выработать в нем апатию и презрение ко всем; его не могли расшевелить ничьи жалобы на горькую судьбу, потому что он имел свое горе, и жалобы людские в нем вызывали лишь улыбку. Такой человек знакомится с Башкировой и слышит от нее жалобу на Славышенского, среди которой у нее вырываются слова: «Я бы убила его из поганого ружья». С легкой улыбкой встречает Давыдовский такие слова и, глубоко уверенный в том, что большинство людей способно больше делать на словах, он отвечает: «это не дамское оружие, а вот револьвер - им можно стрелять, как угодно». Защитник не видит в этой сцене подстрекательства, останавливается на рассмотрении каждой улики, представленной обвинением, и отвергает подстрекательство и предумышленность убийства. Затем защитник продолжал так:

18 декабря был тяжелый день для Башкировой. С одной стороны, перед ней восставала ее прошлая жизнь со всеми ее неприятными сторонами: сцены с Славышенским, его ревность, угрозы; с другой — для нее становилось осязательным то безвыходное положение, в котором она очутилась. Те немногие доказательства, которыми мы пользовались, указывают, что Башкировой оставалось два исхода: или спуститься в героини московских трущоб, или подчиниться, наконец, Славышенскому, и она решилась, на последнее: так или иначе, Славышенский был единственный человек в Москве, от которого могла она ожидать чего-нибудь. Ночь на 18 декабря, как свидетельствует Никифорова, Башкирова провела почти без сна. В самых мрачных картинах восстало перед ней ее настоящее. Без денег, без всяких средств к жизни, даже без платья, которое заложила она, чтобы выкупить револьвер и отдать его Давыдовскому, она ясно чувствовала всю силу тех оков, которыми связал ее Славышенский. Только вчера являлись к ней Савицкий и Голиков, адвокаты Славышенского, и настойчиво требовали уплаты по векселю, грозя долговой тюрьмой. Надежда на помощь исчезла, Славышенский всех оттолкнул от нее. В ней, наконец, созрела решимость, но не на убийство, а на примирение, и, рано разбудив Никифорову, она послала ее за Славышенским. Не мысль об убийстве терзала ее, а в примирении искала она успокоения; знала она, что Славышенский придет, что любит он ее и примирится с ней. Слова Никифоровой служат лучшим подтверждением такого направления мыслей Башкировой. Когда Никифорова пришла к Славышенскому, она сказала: «Если вы можете быть у нас без скандала, то барыня сказала — приходите»; так не приглашают жертву убийства. Зачем предупреждать скандал, когда сами готовят его?

Славышенский пришел, и первое слово — упрек, ревность, три рубля, стаканчик (будто бы украденный), вексель — все на сцену. Слишком возбужденная всем, что происходило до того, Башкирова не вытерпела: произошла новая и на этот раз кровавая сцена.

Что выстрел последовал в борьбе и притом у комода, ясно из всей обстановки, и показание Никифоровой, внесенное в обвинительный акт, очевидно, неверно. Во-первых, потому что трудно допустить возможность подобной сцены: как устроить так, чтобы, ударяя левой рукой по лицу, одновременно стрелять правой и попасть почти в затылок? А во-вторых, потому что лужа крови оказалась у комода, но не у стола, на котором сидел Славышенский перед кроватью.

Обвинитель говорит, что если бы выстрел был сделан в запальчивости, то вслед за выстрелом должно было последовать ослабление, между тем свидетели Бонди и Михайлов застают их в борьбе и первого из них поражает звериный вид Башкировой. Я полагаю наоборот. Сильное возбуждение должно было выразиться в сильной борьбе, и если бы Башкирова ограничилась одним выстрелом, тогда бы сочли ее за действовавшую умышленно, обдуманно, хладнокровно. За сильным возбуждением следует ослабление, и оно действительно наступило, когда Бонди увидал ее сидящей неподвижно, после того как Михайлов разнял их, и когда, по словам Башкировой, она заснула. Заснуть после убийства вряд ли возможно; ясно, что это и был тот момент, которого искал обвинитель, и вся сила в том, что сама Башкирова не в силах объяснить его.

На предумышленное убийство, по мнению обвинителя, указывает также и то, что по приходе Славышенского была заперта дверь в номер Башкировой, а после выстрела Башкирова старалась скрыть следы преступления, выбросив коробку с зарядами. Думается, что эти обстоятельства не доказывают ровно ничего. Чтобы видеть умысел в запертой двери, нужно первоначально указать, что подобного обычая не существовало никогда и что ранняя пора не имела на это влияния. Что же касается до второй улики, то Башкирова должна была так поступить в силу чувства самосохранения, лишь только она пришла в себя. «Я знала,— говорит она,— что меня арестуют и послала за платьем». Ясно, что, руководимая сознанием об ответственности и желанием избавить себя от нее, она выбросила заряды и стала выковыривать из стены пулю, которая осталась от предшествовавшего, пробного, по мнению обвинителя, выстрела. Если теперь только принялась она за эту работу, то, по-моему, это служит прямым указанием на то, что в момент выстрела она не подозревала возможности происшествия 18 декабря.

Мы имеем еще одно доказательство отсутствия умысла — это слово Башкировой Давыдовскому при встрече на Тверской: «Вы погубили меня и себя, у меня револьвер». В этих словах не проглядывает ни подстрекательства, ни умысла.

Вот, господа, все об убийстве Славышенского! Не знаю, удалось ли мне внушить вам ту же мысль о Башкировой, которой проникнут был я,— я ближе был к ней, я слышал ее рассказы, я видел ее слезы... но ваше внимание ручалось мне за то, что вы вместе со мной старались поднять завесу тяжелых дум Башкировой и, мало-помалу отрешаясь от подавляющей внешности этого дела, вы постигали в ней женщину, узнавшую несчастье. Да, господа, не бегите от нее, подобно свидетелю Бонди. Пусть не страшит вас свирепый взгляд и искаженный злобой вид; подходите к ней и осторожно врачующей рукой коснитесь до ее душевной раны; злобный вид исчезнет без следа, превратясь в выражение муки и скорби, и увидите вы в этой убийце женщину, страдавшую много и долго.

Пять лет прошло с момента убийства, и столько же времени Башкирова в тюрьме. Там, среди мрачных стен тюремного замка кто обратился к ней с приветным словом, кому поведала она свою душу? И только здесь, перед судьями своими, она сказала все; перед вами вся она, вся жизнь ее, ее любовь, падение, преступление... Что будет дальше с ней, то знаете вы, решители ее судьбы. Я же хочу сказать свое желание.

Сибирь ведь родина ее, пусть она пойдет туда; но на этом пути пусть сопровождает ее не звон цепей арестантов, а отрадное слово присяжных; пусть встретят ее там объятья родных, пусть кровом будет ей отцовский дом, а не зыбкий свод подземелья, готовый рухнуть каждый час.

Защитник Никифоровой присяжный поверенный Харитонов доказывал, что обвинение Никифоровой в пособничестве Башкировой к убийству Славышенского не имеет решительно никаких доказательств. Само обвинение Никифоровой в пособничестве мыслимо только тогда, когда убийство совершено Башкировой не в запальчивости, а по заранее обдуманному намерению; но и в последнем случае виновность Никифоровой, по мнению защитника, не доказана, так как не доказано того, знала ли она в это время, когда совершила действия, которые ей приписываются, когда ходила звать к Башкировой Славышенского, когда запирала за ним дверь номера, что Башкирова намерена убить Славышенского. Оговор Башкировой против Никифоровой на суде не подтвердился, и в своем рассказе на суде Башкирова ни одним словом не помянула об участии Никифоровой. Из рассказа же самой Никифоровой можно видеть лишь, что она была очевидицей убийства, и действительно, ей место в ряду самых достоверных свидетелей, а не на скамье подсудимых.

Защитник Дмитриева-Мамонова помощник присяжного поверенного Дурново, после краткого вступления разобрав улики по отдельным обвинениям Дмитриева-Мамонова, указав на гражданский характер действий его и на положение его во время следствия, продолжавшегося шесть лет, заключил свою речь просьбой принять во внимание при постановлении приговора Мамонову 8 лет горькой бедности и 5 лет тюремной жизни.

Защитник Адамчевского присяжный поверенный Харитонов в своей речи, объяснив различие между обманами гражданским и уголовным, как понимает их закон и практика сената, доказывал, что поступок. Адамчевского является чисто гражданским правонарушением и в нем нет ничего криминального, преступного. Но кроме того, и самые факты, на которых основывается обвинение, представляются отчасти совершенно не доказанными, отчасти вполне опровергнутыми судебным следствием. Совершенно не доказанным является то положение, что меховые вещи из магазина Белкина были проданы Долгорукову через посредство Адамчевского на наличные деньги, а не в кредит. При таких обстоятельствах с одинаковым успехом можно обвинить в мошенничестве всякого неисправного плательщика.

Приведя далее доказательства в том, что всеми меховыми вещами воспользовался Долгоруков, а не Адамчевский, что Адамчевский сам заявил, что он именно то лицо, которое являлось к Белкину за вещами, когда ни Белкин, ни его приказчики его узнать не могли, и что Адамчевский судится за поступок, который им совершен ровно 10 лет тому назад, защитник ходатайствовал перед присяжными о полном оправдании.

Защитник Топоркова помощник присяжного поверенного Гейнце доказывал, что подсудимый обмана в смысле уголовного преступления за отсутствием умысла не совершил, что он сам, по своей неопытности (ему было тогда не более 21 года) необдуманно увлекся проектом более опытных людей и, думая спасти семью, по его же легкомыслию разоренную, причинил убыток другому лицу и сам попал на скамью подсудимых. Топорков вовлек в убыток управляющего А. Шворина, желая воспользоваться его залогом для совершения купчей крепости только потому, что сам был введен в заблуждение блестящим проектом покупки имения на векселя у действительного статского советника Степанова, ростовщика, умершего до привлечения его к делу в качестве обвиняемого и оставившего наследство в семь миллионов.

Защитник Верещагина помощник присяжного поверенного Дурново разобрал данные обвинения подсудимого по трем делам, ввиду его сознания в остальных, а именно: по делу о Рахманиновском векселе, о подделке векселей Пятова и так называемое «банковое» дело и затем указал на неправильности, допущенные на предварительном следствии.

Защитник Эрганьянца присяжный поверенный Фальковский, начав с объяснения, что дело о подсудимом Эрганьянце вошло в состав дела о клубе червонных валетов только благодаря Массари, который привлечен к уголовной ответственности за совершение других преступлений, и указав на смешение в делах, в которых обвиняется Эрганьянц, а именно: в обманах Граве, Нимфодоры Губерт и Антонова — предметов, относящихся к различным областям прав — гражданского и уголовного,— перешел к обсуждению в хронологическом порядке обвинений против подсудимого, пользуясь материалом судебного следствия.

Защитник Поливанова присяжный поверенный Лохвицкий сказал приблизительно следующее:

Обвинительная речь по отношению к Поливанову распадалась на две части. В первой части прокурор выразил сочувствие к личности подсудимого и сожаление о его положении в настоящее время. Прокурор не мог удержаться, чтобы не похвалить подсудимого за скромное поведение на суде, за чистосердечное и правдивое объяснение его как на предварительном следствии, так и на суде. Обвинитель должен был признать, что выгоды Поливанова, если только таковые были, были так незначительны, что не могли иметь значения обольстительной приманки в глазах человека порядочного, сына, по словам прокурора, «богатых и уважаемых роителей». В речи обвинителя против его собственного желания сквозила мысль, что, если и возможно обвинение Поливанова из-за выгоды в 10—15 рублей, то только по букве закона. Но если и возможно обвинение по букве статьи закона, то, конечно, не на суде присяжных. В том и состоит главное, неизмеримое превосходство суда присяжных над судом формального буквоедства, что на первом немыслимо торжество буквы закона за счет его содержания.

Вторая половина обвинительной речи была настолько же жестка, насколько первая снисходительна. Обвинитель причислил Поливанова к числу тех людей, которые окружали Пегова и, пользуясь слабостью его характера, эксплуатировали его слабость и безвыходное положение. Обвинитель отнес Поливанова к той категории людей, которые только и думали о добывании денег, нисколько не заботясь о достоинстве самых способов добывания. Но где же основания для такого заключения? Знакомство Поливанова с людьми сомнительной профессии разве может свидетельствовать об его испорченности? Разве неизвестно, каким образом завязываются такие знакомства легкомысленными молодыми людьми? Сегодня знакомство в веселой компании в ресторане, завтра уже на «ты», предложение услуг для заключения займа, для знакомства с ростовщиком...

Защита бывает сильна и победоносна не тогда, когда она попадает на тот или другой слабый пункт обвинения, а когда она в состоянии напасть на обвинение со всех сторон, отнять саму почву обвинения. Чтобы достигнуть последней цели, необходимо употребить то же оружие, которым пользуется противник, и постараться убедить самого противника.

Обвинение, направленное против Поливанова, по выражению обвинителя, крайне «сухо» по содержанию. Действительно, в этом обвинении нет потрясающего драматического момента, но исход его имеет важные, неисчислимые последствия для судьбы подсудимого. Чтобы это обвинение могло быть признано правильным, необходимо должны быть доказательны три инкриминируемых момента: во-первых, подложность векселя, выданного Пеговым на имя Поливанова; во-вторых, знание Поливанова о подложности; и в-третьих, употребление им векселя для своих выгод.

Обвинитель говорит, что вексель подписан Пеговым по доверенности отца, тогда как он таковой не имел, следовательно, вексель фальшивый. С таким мнением я никак не могу согласиться. В установленном законом образце векселя, выдаваемого по доверенности, стоят следующие выражения: «по сему моему векселю повинен заплатить веритель мой такой-то такому-то деньги, которые я получил по силе данного мне от верителя моего на заем денег верящего письма». Таким образом, с одной даже формальной точки зрения вексель, выданный Пеговым, был не действителен: вексель написан от имени Пегова (сына), и уже после подписи значится приписка: «по доверенности отца моего...» И является сомнительным, кто должен платить по векселю, отец или сын? Я знаю, что практика не требует, чтобы подложный документ совмещал в себе все без исключения признаки действительного документа; практика довольствуется тем, если подложный акт был настолько искусно составлен, что мог ввести в заблуждение то лицо, для которого он предназначался, он признается фальшивым. Для кого предназначался вексель Попова? Для людей безграмотных или незнакомых с формами вексельных обязательств? Нет, он должен был идти в руки ростовщиков и притом ростовщиков «подвального этажа», дающих рубль за вексель в 100 рублей. Лица эти знают наизусть все вексельные формы.

Во-вторых, воспользовался ли Поливанов заведомо подложным векселем? Слово «заведомо» по терминологии не юридической, а житейской, означает полное знание какого-либо обстоятельства и притом знание действительное, а не гипотетическое. Положим, что Поливанов заметил на векселе приписку «по доверенности...» (хотя это и не доказано); положим, что он знал также о неимении у Пегова доверенности от отца. Всего этого не достаточно для понятия «заведомо». Тут недостает еще одного элемента: Поливанов должен был знать, какое значение имеет неимение доверенности в глазах закона. Какое значение придавал сам Пегов своей подписи «по доверенности отца», видно из того, что он согласился сделать его по одному слову Лутовинова: «Надо, чтобы так было».

В-третьих, употребление денег в свою пользу. Сам прокурор почти признает, что Поливанов от векселя Пегова не имел никакой выгоды. Если прокурор не отказался от обвинения Поливанова, то его обвинение очень близко походило на отказ от обвинения...

Прокурор с гордостью указывал на то, что он предоставил подсудимым полную свободу в представлении доказательств, но и защита Поливанова может заявить, что она предоставила прокурору свободу пользоваться объяснениями подсудимого, данными на предварительном следствии, хотя одного ее слова было бы достаточно, чтобы воспрепятствовать слишком частой ссылке на оные.

Самым существенным в настоящем деле представляется показание свидетеля Рубома, так как это единственный свидетель, которому известны обстоятельства получения Поливановым денег за Пеговский вексель в 4 тысячи рублей. Достоверности показаний этого свидетеля не может отвергать и сама обвинительная власть, не становясь в противоречие сама с собой. Рубом, как значится в обвинительном акте, предназначался в обвиняемые по Пеговскому векселю и скрылся во время предварительного следствия. Потом оказалось, что он вовсе не скрывался и впоследствии сам добровольно явился к судебному следователю. Обвинения, данные им следователю, оказались настолько удовлетворительными, что он не был предан суду. Итак, этот свидетель, по мнению обвинительной власти, говорит правду (если неправду — он должен бы быть предан суду вместе с Поливановым). А вот что передал этот свидетель о векселе Пегова. Прежде всего, сам Пегов объяснил, что, когда он выдавал бланк Лутовинову, Поливанов был в другой комнате и не мог заметить приписки, сделанной им к своей первоначальной подписи. Свидетель же Рубом объяснил, что к нему явился Поливанов и просил взаймы денег; Рубом дал ему 25 рублей, но расписки никакой от него не требовал. Поливанов настаивал на том, чтобы он оставил у себя вексель Пегова как бы для того, чтобы не забыть о долге. Таким образом, отданный Поливановым вексель вовсе не имеет значения залога или иного имущественного обеспечения. Рубом, как человек деловой, по наступлении срока протестовал вексель, но к взысканию не предъявил, будучи уверен, что за ним придет Поливанов и возьмет обратно. Вексель этот был взят впоследствии Лутовиновым под предлогом передачи его Пегову (отцу). Затем вексель был представлен судебному следователю.

Прокурор ссылался главным образом на показания не явившегося свидетеля Абрамова. Но, прежде всего, свидетель давал показание без присяги, на суд он не явился, а потому сделалось невозможным путем расспросов выяснить его показание, и, наконец, по объяснению подсудимого, слова этого свидетеля относятся к совершенно другому векселю. Таким образом, из единственного достоверного свидетельского показания следует, что Поливанов о подложности векселя ничего не знал, а что касается выгоды от него, то о ней можно судить по тому, что из полученных Поливановым 25 рублей 3 рубля 50 коп. были отданы извозчику, 5 рублей за долг Пегова, а 10 рублей 50 коп. Пегову лично. Прокурор говорил: «Мне сдается, что Поливанов имел выгоду от знакомства с Пеговым». Как странно звучит это «мне сдается»! Защита может строить свои доводы на вероятиях, предположениях, но священное прокурорское убеждение должно покоиться на безусловно верных основаниях. Это «мне сдается» имеет страшное последствие для участи подсудимого! И вероятно ли, что Поливанов из-за нескольких грошей решился совершить поступок не только грязный, но и преступный? Представленная самим прокурором характеристика личности подсудимого исключает такую возможность.

В заключение я должен сделать ряд возражений по поводу общих замечаний обвинительной речи. Прокурор, ужасаясь при виде массы безнравственных преступлений, составляющих предмет настоящего дела, видит их корень в барских привычках подсудимого, воспитанных на началах крепостного права. Я не думаю, как заявил вчера один из защитников, чтобы прокурор хотел возбуждать сословные страсти. Это противоречило бы принципам носимого им достоинства, а затем, трудно допустить, чтобы человек с фамилией Муравьев вооружал бы кого-нибудь против сословия землевладельцев. Прокурор, указывая на отжившее крепостное право, хотел сказать, что оно портило человека предложением рабских услуг, потворством страстям и т. п.

Но это замечание, верное само по себе, не имеет никакого применения к настоящему делу. Крепостное право отменено шестнадцать лет тому назад, т. е. в то время, когда большинство подсудимых были еще в детском возрасте; кроме того, между подсудимыми есть не мало лиц, не принадлежащих к бывшему помещичьему сословию. Кто-то из защитников видел в настоящем деле продукт современной легкомысленной, разгульной жизни. Что касается до Поливанова, то он действительно вел легкомысленную жизнь, но чтобы легкомыслие его переходило в преступный разгул,— это ни из чего не видно. И можно ли вообще упрекать современников в разгульной жизни? Отцы наши, не говоря уже о второй половине XVIII века, даже в первой половине XIX века позволяли себе такой разгул, в сравнении с которым поездка к цыганам представляется детской забавой...

Обвинитель говорит, что присяжные пойдут за ним, потому что доводы его основываются на данных судебного следствия, но мы видели, что он основывал свое обвинение на письменном показании Абрамова, совершенно игнорируя изустные объяснения Рубома. Оно и понятно. Обвинение Поливанова было возможно до тех пор, пока Рубом обвинялся в принятии заведомо ложного векселя. Раз это положение пало, падает и обвинение Поливанова, но прокурор почему-то не счел возможным отказаться от обвинения.

Я говорю с вами спокойно не потому, что обвинение, которое висит над Поливановым, маловажно, напротив, оно влечет за собой ужасные последствия, я говорю спокойно в сознании невиновности Поливанова. Вы, может быть, подумаете, что нужно дать урок Поливанову, но вы, гг. присяжные заседатели, судьи уголовных преступлений, уроки же дадут те, которые имеют на то власть. Вам говорили, что в случае оправдательного приговора подсудимые выйдут из зала суда с высоко поднятой головой и будут смеяться над судом. Нет, не до смеха им будет. Каждый из подсудимых получил чувствительный урок в настоящем деле, и тем больше, чем выше общественное положение подсудимого. Даже при полном оправдании Поливанова, одно участие его в одном деле с «клубом червонных валетов» оставит горькое воспоминание на всю его жизнь. Я не буду вам говорить, как много потерял Поливанов, находясь шесть лет под судом, в том, что дороже карьеры и почестей... Об одном прошу вас, гг. присяжные заседатели, отнеситесь к этому человеку по-человечески!

Защитник Мейеровича присяжный поверенный Алексеев утверждал, что нет достаточных оснований для обвинения подсудимого в обмане купца Логинова и что также нет данных, обнаруженных на судебном следствии, для обвинения Мейеровича в составлении и сбыте Каулинских векселей. Действия его не заключают сами по себе ничего преступного до тех пор, пока не доказано того, что он знал, что действия его совершались для обмана. Наконец, нет данных для обвинения Мейеровича в составлении и сбыте подложного векселя в 10 тысяч рублей от имени кн. Голицина. На предварительном следствии по этому поводу Мейерович говорил лишь о том, что он знал о подложности векселя кн. Голицина после составления и во время нахождения его у Протопопова, но эти слова нельзя принимать за сознание в составлении и сбыте этого векселя. Далее, Мейерович не извлек никакой выгоды от своих действий. Если бы Мейерович против ожидания был признан виновным в участии в шайке, то, во всяком случае, он не может быть признан сообщником, а лишь пособником, потому что не мог принимать особого участия в самом совершении преступления.

Защитник Смирнова присяжный поверенный Тростянский, не сомневаясь в том, что присяжные заседатели оправдают подсудимого по обвинению его в составлении шайки вместе с Мамоновым, Мейеровичем и др., особенно ввиду отказа от обвинений в этом самого товарища прокурора, перешел к защите Смирнова по обвинению в обмане Логинова на сумму более 300 рублей. Чтобы признать в этом виновным подсудимого, предварительно необходимо доказать, во-первых, что векселя, оказавшиеся в руках Смирнова, взяты от Логинова преступным образом, и во-вторых, что Смирнов, приобретая эти векселя, знал, что они взяты от Логинова путем преступления. Но если даже и допустить, что векселя взяты от Логинова путем обмана, то и тогда представляется недоказанным участие Смирнова в этом обмане. Картина, изображенная в обвинительном акте, значительно померкла и изменилась; свидетели показали, что отношения Смирнова к Мамонову были обыкновенные отношения хозяина к квартиранту. Смирнов получил от Логинова сто рублей, а затратил на Мамонова тысячи, которые не могут быть возвращены Смирнову, так как процесс, на который Смирнов надеялся, Мамонов проиграл. Поэтому Смирнов скорее потерпевший, чем участник преступления.

Защитник Голумбиевского кандидат права Зворыкин просил присяжных заседателей отрешиться от предубеждения и обратить внимание на обстоятельства совершения подсудимым преступлений, служащие мотивами к снисхождению при постановлении вердикта. Неудавшаяся попытка Голумбиевского сбыть подложные векселя Пятова была совершена для возвращения свободы его другу юности Верещагину совершенно бескорыстно и не повлекла за собой ничьих жертв. На совершение кражи у г. Яфа Голумбиевский решился в состоянии крайности, когда жил по реверсу, выданному ему после задержания, и откровенно в этом сознался. Соучастие подсудимого в специально организованной шайке представляется недоказанным: все преступления совершены им одним, без всякого постороннего участия. В заключение защитник указывал на шестилетнее предварительное содержание подсудимого в тюрьме.

Защитник Змиевой кандидат права Белоярцев указал на то, что единственным звеном, связывающим подсудимую со всеми другими обвиняемыми, преданными суду сообща, служит обвинение ее в том, что она видела у Голумбиевского векселя от имени Пятова, зная о их подложности и о намерении сбыть их Пономареву. Это обвинение основано на оговоре ее Голумбиевским у судебного следователя, от которого, однако, на суде Голумбиевский отказался. Из показаний же свидетелей, данных на суде, нельзя вывести заключения о виновности Змиевой или признать оговор Голумбиевского согласным с обстоятельствами дела.

Защитник Бреща присяжный поверенный Глаголев указывал, что все обвинение подсудимого в деле отправки сундуков через общество транспортирования кладей под видом товара и в получении подтоварных расписок основывается на сознании Бреща в том, что он сколотил по просьбе Левина несколько сундуков, и на существовании бланка Бреща на подтоварной расписке. Показанием свидетеля, служащего в конторе транспортов, удостоверено, что не сам Брещ, а Левин от имени его отправлял товар. Брещ жил у Левина, и будучи ему обязан кредитом, не мог отказаться от поручения, данного ему Левиным, сколотить ящики, но не знал, для чего это делается, а бланк свой на расписке поставил после того, как узнал, что Левин отправил пустые сундуки, с единственной целью, по мнению защитника, чтобы Левин мог получить их обратно.

Защитник Байковой присяжный поверенный Головин, указав на то, что Байкова обвиняется в пособничестве к приведению Еремеева в бессознательное состояние с целью выманить у него безденежные обязательства и в попустительстве к обману Попова, остановился на понятии пособничества, доказывал неосновательность обвинения против Байковой и просил у присяжных заседателей полного оправдания подсудимой.

Защитник Понасевича помощник присяжного поверенного Гейнце объяснил, что подсудимый Понасевич обвиняется в том, что по предварительному соглашению с другими лицами составил и дисконтировать подложный вексель с бланком кн. Голицина в 10 тысяч рублей; между тем все участие в этом деле Понасевича ограничивается тем, что он по просьбе Верещагина и Плеханова сделал им для образца печать тульского нотариуса Белобородова, совершенно не зная о цели, для которой его просили сделать эту печать.

Защитник г-жи Шпейер присяжный поверенный Высоцкий, указав, что Шпейер обвиняется только в укрывательстве подлога, совершенного Протопоповым вместе с другими лицами, доказывал, что Шпейер была ведена в заблуждение, была обманута Протопоповым, что она не знала о том, что на ее глазах совершается преступление.

Защитник Грачева помощник присяжного поверенного Ильин доказывал что подсудимый, полуграмотный швейцар гостиницы «Россия», при сбыте Каулинских векселей г. Папушу совершенно не знал о подложности их, при этом защитник напомнил присяжным заседателям, что Грачеву и раньше приходилось ходить по поручению Мамонова к тому же Папушу с предложением дисконтировать векселя Каулина, когда векселя были действительные.

Защитник Соболева-Иванова присяжный поверенный Спиро, указывая на отсутствие всякой связи дела о кощунстве, по обвинению в котором фамилии лиц Брюхатова, Соболева-Иванова и Калустова встречаются впервые, с делом о червонных валетах, обратил внимание присяжных на то, что поступок Соболева был результатом продолжительного пьянства и разгула; в нем нельзя видеть намерения оскорбить святыню или чего-либо сознательного.

Защитник Огонь-Догановского помощник присяжного поверенного Курилов настаивал на справедливости рассказа подсудимого о том, что он получил подлинный банковский билет в 60 тысяч рублей от Щукина в уплату долга в 5 тысяч рублей, не зная о подложности его. По поводу второго обвинения Огонь-Догановского в обманном присвоении залога артельщиков защитник доказывал, что предприятие подсудимого с «кабинетами коннозаводства» было совершенно серьезным делом, но без достаточного капитала. Для артельщиков, по мнению защитника, возникает только право взыскания их растраченных Догановским денег, и деяние этого последнего не заключает в себе признаков уголовного обмана.

Защитник Щукиной помощник присяжного поверенного Корш, указав на отсутствие улик против подсудимой в речи обвинителя, остановился на данных предварительного следствия и, при сопоставлении их с данными судебного следствия, обратил внимание присяжных заседателей на то, что от своих оговоров подсудимые Верещагин и Плеханов на суде отказались, а Огонь-Догановский оговор Щукиной, сделанный на предварительном следствии, видоизменил до того, что он потерял даже значение оговора. Упомянув о том, что Щукиной в момент приписываемого ей преступления было всего 18 лет и что она содержалась в заключении девять месяцев, защитник не сомневался в ее полном оправдании.

Защитник Давыдовского присяжный поверенный Томашевский, указав, что на подсудимом тяготеет еще самое важное обвинение по настоящему процессу, обвинение в подстрекательстве Башкировой к убийству Славышенского, доказывал неосновательность этого обвинения, бесцельность для подсудимого подговора Башкировой к убийству и несогласие рассказа Башкировой с обстоятельствами дела. Защитник привел слова, сказанные товарищем прокурора: «Это (Давыдовский) тот, кто так искусно вливал яд в душу Башкировой, что даже она этого не подмечала», и видя в них со стороны обвинения отрицание положительного согласия между подговорщиком и подговариваемым, отвергал существование в данном случае условий, необходимых для признания подстрекательства существующим. Расходясь с прокурором, г. Томашевский не может согласиться и с защитником Башкировой г. Куриловым, речь которого построена согласно объяснению Башкировой, между тем как во всех ее показаниях проглядывают две черты: ложь и чувство самосохранения. Для доказательства этих свойств в показаниях Башкировой защитник проследил жизнь Башкировой с 18 декабря 1871 года (убийство Славышенского) и сопоставил между собою ее показания, данные ею в разное время и на суде. Остановившись далее на характеристике личности Давыдовского, он перешел к выяснению отношений его к Славышенскому, доказывал, что у подсудимого не было никакого повода не только подговаривать кого-либо к убийству Славышенского, но даже желать его смерти, и заключил свою речь так:

«По оговору Давыдовский привлечен, оговором только и держится обвинение. Нам нет интереса обвинять Башкирову, и не для обвинения останавливался я так долго на разборе ее показаний. Быть может, ее рассказы и искренни, но только не в той части, которая касается Давыдовского. Доверяя ей безусловно, вы рискуете обвинить неповинного. Ведь обвинили же во Франции Лезгорна и всенародно лишили чести и жизни, а потом? Долго спустя снова поднято было дело родными казненного; он признан был невинным, и с тех пор красуются слова: “помните дело Лезгорна”. Но нет, я боюсь допустить мысль об ошибке: я верю в вашу осторожность. Обвинитель просил вас остаться в пределах логики и здравого смысла. К этой просьбе присоединяюсь и я. Не выходите, гг. присяжные заседатели, из этих пределов, и тогда Давыдовский за судьбу свою может быть покоен».

Защитник Ануфриева присяжный поверенный Юнгфер, изложив фактические обстоятельства дела об обмане Еремеева и указав на то, что в покупке лошадей у Попова Ануфриев играл лишь роль комиссионера, а в займе у Мазурина подсудимый совсем не принимал никакого участия, утверждал, что только ошибкой можно объяснить привлечение его в качестве обвиняемого к делу, в котором он не совсем годится даже в свидетели, и не сомневался в полном оправдании его.

Защитник Петра Калустова помощник присяжного поверенного Чернов, указав, что подсудимый обвиняется в том, что принял участие в кощунственной церемонии вместе с Брюхатовым, Соболевым-Ивановым, Николаем Калустовым и Шпейером, доказывал, что он не принадлежал к компании Шпейера и случайно попал лишь в свидетели этого фарса, исполненного в пьяном виде подсудимыми. Даже обвинение не может приписать никакого самостоятельного действия в этом поступке лично подсудимому, а ограничивается лишь общими выражениями «они», говоря про него нераздельно с другими.

Защитник Брюхатова присяжный поверенный Воронец отметил, что его клиент совершенно неправильно попал на суд вместе с членами «клуба валетов», с которыми он ничего общего не имеет, остановился на нравственной личности подсудимого, на его рождении в богатой семье, на неполучении им правильного воспитания и на случайном знакомстве его со Шпейером, который хотел привлечь к себе подсудимого необыкновенной сценой похорон, устроенной с этой целью. Отвергая характер кощунства в поступке подсудимого, защитник закончил речь словами: «Если Шпейер червонный король, если все сидящие за решеткой червонные валеты, то мой клиент даже не червонная двойка».

Защитник Чистякова присяжный поверенный Тростянский отрицал виновность подсудимого в укрывательстве кражи, совершенной у Яфа Голумбиевским, опровергая положение товарища прокурора, который утверждал, что ранее принятия в залог у Голумбиевского вещей подсудимый был предупрежден приказчиком Яфа Васильевым о совершившейся краже, и указывал на то, что не доказано, что Чистяков знал, что вещи, заложенные у него,— те самые, которые украдены, тем более, что сфера деятельности подсудимого, закладчика по ремеслу, ограничивалась кругом студенчества, учащейся молодежи, далекой от всего преступного и располагающей к доверчивости.

Защитник Щукина присяжный поверенный Юнгфер, обратив внимание присяжных заседателей на то, что товарищ прокурора не решился обвинять подсудимого, хотя прямо и не отказался от обвинений, остановился на рассказе Щукина, который находил вполне правдивым и искренним. В своем рассказе Щукин никого не оговаривает в переделке банковых билетов, но, припутанный из мести к делу, задуманному и исполненному в остроге Неофитовым и другими, он поневоле должен был познакомить суд с острожной средой; защищаясь против оговоров, должен был показать, что за люди являются обличителями. По мнению защитника, Щукин, долго служивший в банке, знакомый со всеми тонкостями банковых приемов и порядков, не мог решиться на переделку таких грубых, с первого взгляда заметных фальшивых билетов. После того, как Иванисов по предложению следователя добыл за деньги от Неофитова поддельные билеты, Неофитову не оставалось другого средства для спасения, как прикинуться тоже сыщиком, объявить, что, передавая билеты, он помогал Иванисову исполнять поручение следователя, и затем подыскать человека, который бы согласился принять на себя, разумеется, за деньги, это преступление. Но для этого нужны были деньги, а их у Неофитова не было. С этой целью Неофитов просил у Щукина 700 рублей, и в случае отказа угрожал припутать его к делу о билетах. Своим привлечением к этому делу Щукин обязан Неофитову за отказ дать 700 рублей. Известно, что в остроге сплошь и рядом одних за деньги оговаривают в новом преступлении, если желают отдалить исполнение приговора, других заставляют откупаться от оговора, если им нужно скорее разделаться с острогом. Затем защитник, сопоставив показания свидетелей против Щукина, указал на их противоречия и закончил свою речь следующими словами:

«Показанием Догановского кончается ряд доказательств, добытых против Щукина стараниями Неофитова. Ваше “да” или “нет” решит его участь, решит, удалась ли Неофитову его работа. Дорого поплатится Щукин за то, что забыл, что, живя с волками, надо выть по-волчьи, за то, что надеясь на свою правоту, пренебрег угрозами Неофитова. Три с лишком года одиночного заключения вынес Щукин; он даже принял его как милость, потому что видел в нем единственное средство избавиться от новых обвинений. Сколько нравственных мук, сколько переходов от надежды к отчаянию пережил он за это время! Ни минуты покоя не давал ему страшный вопрос: что ждет его на суде? Поверят ли невиновности человека, уже запятнанного преступлением? Роковой день настал. С прокурорской трибуны мы слышали: “Я готов верить Щукину”. Поверьте же ему и вы, гг. присяжные!»

В заключение прений произнес речь присяжный поверенный Лохвицкий, речь которого исключительно касалась вопроса о существовании в настоящем деле шайки. Сущность этой речи заключается в следующем: обвинитель подводит преступное сообщество подсудимых под шайку второго разряда, т. е. под такую, в которой нет атамана, общей кассы, словом, правильной организации преступной деятельности и единой воли, направляющей ее. Закон наш нигде в точности не формулирует понятия о шайке, в сенатских же решениях действительно признается тот вид шайки (без организации), о котором упоминал обвинитель. Но сенатские решения не имеют особенного значения для суда присяжных, во-первых, потому что подвержены частным колебаниям, а, во-вторых, суд присяжных не академия и не суд коронный. Для присяжных важно не формальное, юридическое определение шайки, а жизненное понятие и бытовое значение шайки. Отчего в настоящем деле так много говорится о шайке, и представитель обвинительной власти так сильно напирал на существование ее? Оттого, что закон необыкновенно строго преследует образование шаек и назначает за это весьма тяжкое наказание. Как бы ни была велика сумма, на которую совершена кража, какой бы ни был употреблен способ взлома, даже если кража совершена скопом,— все-таки закон не наказывает так сильно, как за кражу, хотя за самую ничтожную кражу, но совершенную шайкой. Мало того. Самое образование шайки, даже без совершения преступления, влечет за собой одно из тягчайших последствий. На чем основывается такой суровый взгляд законодателя? Составление шайка прежде всего есть преступление против порядка управления. Призвание государственной власти, между прочим, заключается в охранении безопасности граждан от нападения как внешних, так и внутренних врагов. Каждый отдельный преступник, как бы ни были велики его способности и как бы ни была крепка и упорна его преступная решимость совершать преступления, никогда не может причинить столько зла, сколько сформированное и управляемое организованное общество. Такое общество представляет верное убежище, куда могут укрыться все люди с противообщественными инстинктами. В шайке таится неисчерпаемый источник преступлений; предания о подвигах предков действуют вдохновляющим образом на современное поколение; опытность первых служит для него уроком. Таким образом складываются разбойничьи предания. (У нас, как известно, существует целая разбойничья литература). В шайке наибольшую опасность представляет сменяемость поколений, ее непрерывность. Необходимые признаки шайки: более или менее плотная организация, общность интересов и действий, общий руководящий план. Имеют ли все или некоторые из этих признаков те три шайки, в составлении которых обвиняются настоящие подсудимые? Рассмотрев каждую из этих шаек в отдельности и преступления, приписываемые каждой из них, защитник пришел к заключению, что нет решительно никакой связи между отдельными преступлениями. Ни в одном из преступлений не участвуют все обвиняемые в составлении шайки, как это требуется идеей шайки. В большинстве преступлений участвуют только двое из них, и таким образом, недостает в этих преступлениях даже формального признака шайки, т. е. участия по крайней мере трех лиц. Связь между преступлениями только личная, то есть некоторые из подсудимых участвуют в разных преступлениях, но кроме этой чисто случайной связи в деле нет ни малейшего признака существования более крепкой связи. Так называемая арестантская шайка как будто действительно имеет все признаки шайки. Прокурор говорит, что подсудимые задумали переделывать банковые билеты, т. е. совершить несколько переделок. Из этого, однако, нельзя вывести заключения о существовании шайки, точно так же как намерение украсть несколько бочек вина не рождало бы шайки. Переделка уже сама указывает, что подсудимые должны были иметь дело с ограниченным количеством билетов. Другое дело, если бы подсудимые решились подделывать банковые билеты до конца своей жизни или в течение неопределенного времени.

Защитник предостерегал присяжных от увлечения тем чувством ужаса, который соединяется со словом «шайка». Большинство преступлений, составляющих предмет настоящего дела, не представляют серьезной опасности для общества. Мы видим на скамье подсудимых потомка Владимира Святого. За что он себя продал, по народному выражению? Долгоруков, как известно, лишен особенных прав за укрывательство обмана на сумму менее 300 рублей!

В окончательном выводе г. Лохвицкий пришел к заключению, что обвинение в составлении шаек должно быть отвергнуто целиком. «Вам говорили,— сказал он,— что ваш обвинительный вердикт исправит подсудимых. Если исправление и возможно, то только в том случае, если вы обвините их в том, в чем они действительно виновны. Если же вы обвините их даже в том, в чем они не могут себя признать виновными, то этим вы только ожесточите их против общества».

Товарищ прокурора ввиду крайнего утомления присяжных заседателей отказался от права возражения на защитительные речи.

После последнего слова подсудимых, довольно пространного некоторых из них, 3 марта председательствовавший начал свое резюме.

В начале своей речи председатель заметил присяжным, что несмотря на кажущуюся грандиозность настоящего дела, сущность его, благодаря усилиям суда, сторон и самих присяжных заседателей, должна была запечатлеться в сознании присяжных в ясных очертаниях, так что они могут отнестись вполне сознательно к своим судейским обязанностям. Настоящее дело имело то важное преимущество, что присяжные в продолжение долгого времени могли наблюдать и изучать индивидуальные особенности каждого из подсудимых, что в других делах представляется затруднительным, так как подсудимые лишь на несколько моментов появляются перед присяжными. Благодаря добросовестности и взаимной уступчивости обвинителя и защитников настоящее дело разъяснилось вполне; на суде были читаны с согласия сторон такие документы, которые вообще не подлежали бы соглашению. Недостаток настоящего дела — это слишком продолжительное производство предварительного следствия, благодаря которому многие свидетельские показания утратили в значительной степени характер достоверности. Большинство настоящих дел не выступает из ряда обыкновенных. Особенно внимание обращает на себя так называемое банковское дело, дела Огонь-Догановского, Башкировой и весьма редкое в судебной практике дело Подковщикова. Изложив важнейшие обстоятельства этих дел и существенные признаки шайки, председательствовавший сделал присяжным напоминание, что они должны вполне отрешиться от тех предубеждений, которые могли быть навеяны на них чтением газет и разными слухами.

Затем на разрешение присяжных заседателей были поставлены судом 239 вопросов, которые мы приводим вместе с ответами на них в следующем сокращенном виде:

Вопрос 1-й. Было ли составлено в Москве в 1871 и 1872 гг. преступное сообщество из нескольких лиц, не менее трех, согласившихся между собою на похищение чужого имущества различными способами, как-то: посредством выманивания и ложного составления документов, посредством введения в обмане и посредством тайного похищения? Ответ: Да, было.

В. 2-й. Виновен ли дворянин Давидовский в том, что один или вместе с другим лицом, задумав составить вышеозначенное сообщество, согласил несколько лиц на вступление в оное и по вступлении распоряжался их действиями? — Да, виновен.

Подсудимые Протопопов, Массари, Дмитриев-Мамонов и Н. Калустов признаны виновными в том, что, зная о целях и назначении вышеозначенного преступного сообщества, вступили в оное уже по его составлении.

В. 8-й. Виновен ли Давидовский в том, что 14 августа 1871 г. по предварительному соглашению с другими лицами, приведя поч. гражд. Еремеева хмельными напитками до беспамятства в пьяное состояние и дав ему двести рублей, уговорил его подписать, а затем выманил у него из корыстных видов безденежные вексельные бланки и таковой же вексель в 20 тысяч рублей на имя Мазурина?— Да, виновен.

В том же преступлении Ануфриев признан невиновным.

В. 10-й. Виновен ли Либерман в том, что, зная о преступлении, изложенном в 8 вопросе, с целью не допустить жену Еремеева и его домашних для свидания с Еремеевым и тем устранить препятствие ко взятию с Еремеева безденежных документов, скрыл от жены Еремеева и его домашних, приехавших в квартиру Давидовского для розыска Еремеева, то обстоятельство, что Еремеев находился в означенной квартире? — Нет, не виновен.

В том же преступлении признана невиновной Петрова (Байкова).

По вопросу 14-му присяжные заседатели признали, что 14 августа 1871 г. Еремеев был в конторе нотариуса Подковщикова в болезненном состоянии до беспамятства.

В. 15-й. Виновен ли Подковщиков в том, что в нарушение своих обязанностей совершил в своей конторе засвидетельствование векселя в 20 тысяч рублей и других документов, для какового засвидетельствования Еремеев по предварительному уговору Подковщикова с другими лицами приведен был теми лицами вечером 14 августа 1871 г. в контору Подковщикова до беспамятства в болезненном от пьянства состоянии, что сделано было Подковщиковым для доставления уговорившимся с ним лицам незаконной прибыли и из собственных корыстных видов?— Да, виновен.

В. 17-й. Виновен ли Протопопов в том, что, выдавая себя ложно за весьма богатого человека, устроив в гостинице Шеврие богатую обстановку и выдав Массари полную доверенность на управление несуществующими недвижимыми имениями, успел убедить Попова в своем богатстве и чрез это выманил у него 7 ноября 1871 г. под предлогом покупки на документы, каковых и выдал на 10 тысяч рублей, пять лошадей, оцененных в 6 тысяч рублей, лошадей этих похитил, а деньги не заплатил?— Виновен, но заслуживает снисхождения.

Дворянин Давыдовский признан виновным в том, что оказал содействие к совершению преступления, изложенного в 17-м вопросе, помогая Протопопову в устройстве его богатой обстановки и ложно уверяя Попова в богатстве Протопопова, и содействие это признано необходимым. Купец Калинин в оказании этого содействия признан невиновным.

Губ. секр. Массари признан виновным в том, что, имея возможность предупредить преступление, изложенное в 17-м в., допустил заведомо выманить лошадей у Попова.

Либерман же и Байкова признаны в этом преступлении невиновными.

Протопопов и Давыдовский признаны действовавшими как члены преступного сообщества, изложенного в в. 1-м.

В. 27-й. Виновен ли Протопопов в том, что, ложно выдавая себя за весьма богатого человека и устроив у себя богатую обстановку, выманил у каретника Носова 9 ноября 1871 г. под предлогом покупки на документы несколько экипажей на 1 тысячу 700 рублей, экипажи эти похитил, а деньги — 1 тысячу 200 рублей по документам — не уплатил? — Виновен, но заслуживает снисхождения.

В. 29-й. Виновен ли Протопопов в том, что, имея целью похищение чужих денег под видом взятия их как залог при найме конторщика, напечатал 26-го октября 1871 г. в «Полицейских Ведомостях» объявление, что нужен конторщик с залогом в 400 рублей, указав адрес нанимателя в доме Любимова, и когда по этому адресу явился бывший дворовый человек Батраков, то Протопопов, выдавая себя за тульского помещика, нанял Батракова конторщиком на принадлежащий будто бы ему в Тульском уезде винокуренный завод, какового в действительности не было, и под этим вымышленным предлогом, а также посредством заключенного с Батраковым условия о найме и выдаче расписки в получении залога, выманил у Батракова, как залог в обеспечение исправной службы, 5-проц. выигрышный билет, продал и вырученными деньгами воспользовался? — Виновен.

В. 30-й. Виновен ли мещанин Долгоруков в том, что посредством обмана, изложенного в в. 29-м, указал Батракову на Протопопова как на помещика, и под диктовку его, Долгорукова, написано было условие о найме Протопоповым Батракова?— Не виновен.

В. 31-й. Виновен ли Массари в том, что для вовлечения Батракова в обман выдавал себя перед ним за управляющего Протопопова и назначил время для отъезда с Батраковым на вышеупомянутый завод? — Виновен.

При совершении преступления по в. 29 и 30 Протопопов признан действовавшим как член сообщества по в. 1-му. То же признано и относительно Массари по 31-му вопросу.

В. 34-й. Виновна ли мещанка Башкирова в тайном похищении 15 апреля 1871 г. из номера Дубровиной с подобранным ключом вещей на сумму менее 300 рублей?— Виновна, но заслуживает снисхождения.

В. 35-й. Был ли сделан 18 декабря 1871 г. в Славышенского с целью лишить его жизни выстрел из заряженного пулей револьвера, каковым выстрелом нанесена была Славышенскому в голову рана, от которой он и умер 21 же декабря?— Да, был.

Башкирова в предумышленном убийстве Славышенского оправдана и признана виновной без снисхождения в том, что не случайно, а в запальчивости и раздражении с целью лишить жизни Славышенского выстрелила ему в голову из заряженного пулей револьвера, отчего Славышенский умер.

Давидовский в подстрекательстве к убийству Славышенского, а Никифорова в пособничестве виновными не признаны.

В. 41-й. Виновен ли Давидовский в том, что в период времени 67—69 г. выдал купцу Ольденбургу за подписями своей и умершего брата своего Петра вексель в 7 тысяч рублей по доверенности, выданной будто бы им, братьям Давидовским, на заем денег матерью и сестрами их и совершенной в Тульской гражданской палате, каковой доверенности в действительности не существовало. Вопрос 42-й. То же относительно двух векселей на 5 тысяч рублей на имя Петра Давидовского с бланком последнего, переданных Ольденбургу с согласия И. Давидовского. В. 43-й. Виновен ли И. Давидовский в том, что написал от Серебрякова и подписал его именем вексель на 6 тысяч рублей на имя Дмитриева-Мамонова? Ответ на все три вопроса: Да, виновен.

В. 44-й. Виновен ли дворянин Дмитриев-Мамонов в том, что зная о подложности векселя, указанного в в. 43-м, поставил на нем свой бланк, засвидетельствованный по требованию его у нотариуса?— Виновен.

5 марта Московский окружной суд объявил следующий приговор: 1) И. Давидовского, Протопопова, Массари, Верещагина, Мейеровича и Плеханова, лишив всех прав состояния, сослать в Сибирь на поселение в места не столь отдаленные с последствием по 26 ст. Улож. о нак. 2) Башкирову, лишив всех прав состояния, сослать на поселение в места Сибири не столь отдаленные с последствием по 26 ст. Улож. о нак. 3) Подковщикова, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, сослать на житье в Томскую губернию с воспрещением всякой отлучки из назначенного ему места жительства в продолжение полутора лет, а потом с воспрещением выезда в другие губернии и области Сибири в продолжение 3 лет. 4) Долгорукова, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, заключить в рабочий дом на 8 месяцев, с последствиями по 49 ст. Улож. 5) Дмитриева-Мамонова и Огонь-Догановского, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, сослать на житье в Иркутскую губ. с воспрещением отлучки из места, назначенного для жительства, в продолжение 4 лет и затем выезда в другие губернии и области Сибири в продолжение 12 лет. 6) Голумбиевского, лишенного уже всех особенных прав, сослать на житье в Иркутскую губ. с воспрещением всякой отлучки из назначенного места жительства в течение 4 лет и выезда в другие губ. и области Сибири в продолжение 12 лет. 7) Андреева, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, сослать на житье в Олонецкую губ. с воспрещением отлучки из назначенного места жительства в течение трех лет. 8) Эрганьянца, лишив некоторых особенных по ст. 50 Улож. о нак. личных и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, заключить в смирительный дом на один год и четыре месяца. 9) Пегова, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных ему прав и преимуществ, сослать на житье в Иркутскую губернию с воспрещением всякой отлучки из места, назначенного для его жительства, в продолжение трех лет, а затем выезда в другие губернии и области Сибири в продолжение 10 лет. 10) Николая Калустова, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, сослать на житье в Томскую губернию с воспрещением отлучки из места, назначенного для его жительства, в продолжение 2 лет и затем выезда в другие губернии и области Сибири в продолжение 6 лет. 11) Засецкого, лишив всех особенных прав и преимуществ, заключить в тюрьму на два месяца. 12) Зильбермана и Бреща отдать в исправительное арестантское отделение: Зильбермана на два года, а Бреща на два года и 6 месяцев, с последствиями по 48 ст. Улож. о нак. 13) Понасевича отдать в исправительное арестантское отделение на 3 года и 6 месяцев, с последствием по 48 ст. Улож. о нак. 14) Дружинина, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, сослать на житье в Иркутскую губ. с воспрещением отлучки из места, назначенного для его жительства, в продолжение 2 с половиной лет и затем выезда в другие губернии и области Сибири в продолжение 9 лет. 15) Чистякова, на основании 180 ст. Уст. о нак. нал. мир. судьями подвергнуть денежному штрафу в размере 100 рублей, которое обратить в земский по Московской губ. капитал на устройство мест заключения, согласно 27 ст. того же Уст. 16) Неофитова отдать в исправительное арестантское заведение на два года, но приговора этого над Неофитовым в исполнение не приводить ввиду 5 п. 959 ст. Уст. угол. судопр., а привести в исполнение прежде состоявшийся приговор, коим Неофитов подвергнут наказанию по второй степени 20 ст. Улож. 17) Брюхатова и Соболева-Иванова заключить в тюрьму: Брюхатова на 4 месяца, а Соболева-Иванова на 6 месяцев. 18) Петра Калустова подвергнуть аресту при тюрьме на 3 месяца, согласно 56 ст. Улож. о нак.

В силу того же решения заседателей считать оправданными: Ануфриева, Байкову, Калинина, Либермана, Адамчевского, Топоркова, Жардецкого, Фирсова, Поливанова, Соколову, Щукина, Змиеву, Щукину, Грачева, Никитина, г-жу Шпейер, Смирнова, Никифорову и Мазурина.

Гражданский иск признан подлежащим удовлетворению в пользу следующих лиц: 1) торгового дома Волкова в сумме 9 тысяч рублей с процентами, каковую сумму взыскать с имущества Протопопова, Верещагина, Плеханова и Мейеровича, при взаимной их ответственности друг за друга, а в случае несостоятельности, обратить взыскание на Дружинина. 2) Батракова в сумме 150 рублей, каковую сумму взыскать с имущества Массари и Протопопова, при взаимной их ответственности. 3) Яфа в размере 500 рублей, каковую сумму взыскать с Голумбиевского, в иске же Чистякова отказать. 4) В пользу Загонова 940 рублей с процентами с 1 ноября 1873 г., взыскать с Огонь-Догановского и кроме того, 25 рублей с Долгорукова. 5) В пользу Кошкарова 5 тысяч 500 рублей взыскать с имущества Массари.

Сенсационный судебный процесс, привлекший в день его разбора в зал заседания многочисленную публику. Сильное обвинительное слово Н. В. Муравьева, беспощадно брошенное генералу Гартунгу в присутствии лучшей части московского общества, видимо, всколыхнуло совесть генерала, пробудив в нем сознание того позора, который пережить невозможно. Выслушав приговор, генерал Гартунг тут же в суде застрелился.

Такая трагическая развязка произвела в стенах суда необычайный переполох. Истерически рыдал над убитым его защитник, присяжный поверенный С. В. Щелкан, в обморок упал старшина присяжных поверенных, да нехорошо чувствовал себя и Н. В. Муравьев, хотя речь его произвела такое впечатление, что с того времени все его выступления стали печататься целиком.