Двухэтажное здание, блекло-желтое, с множеством дверей в самых непредсказуемых местах, затерялось во дворах. На здании висят разнокалиберные вывески. Двое молодых людей, однако, подходят к незаметной безымянной двери – как раз между табличками «Услуги нотариуса» и «Адвокатская контора братьев Колодовниковых».

– Раньше Ясмин сидела в гораздо более пафосном месте, – поясняет Здыхлику его низенький и пижонистый спутник, поддевая камушек востроносым ботинком. – Сейчас тут вот. Говорит, в рекламе больше не нуждается, по крайней мере в агрессивной.

Здыхлик не знает, как на это реагировать, и слегка дергает плечом.

– Ну, герой, пошли, что ли. Мы немножко рано, но она это любит.

– Марк…

– Да, государь?

– Ну хватит, а? Какой я тебе… Слушай, подправь мне настроение, будь другом. Меня что-то трясет не по-детски.

– Нет, дорогой товарищ, – морщится Марк. – Нельзя.

– Тебе жалко?

– После могу, а сейчас нельзя, – строго говорит Марк. – Да и после не стоит. Она очень не любит, когда по пустякам используют свою силу.

– Ну так меня вывернет от волнения ей на ковер, или что у нее там, а я скажу, что ты виноват, не успокоил.

– А ты постарайся, чтоб не вывернуло.

Здыхлик заходит вслед за Марком в подъезд, поднимается на второй этаж по крутой кованой лестнице. Оба оказываются в холле, заставленном кожаными диванчиками и креслами. Навстречу к ним выходит рыженькая прилизанная секретарша на каблучках.

– Вы к Ясмин? Вас ожидают?

– Да. Марк и… новенький, она поймет.

– Присядьте, пожалуйста.

Цокает куда-то вглубь. Тут же прицокивает обратно. Кивает Здыхлику как родному:

– Проходите, пожалуйста. А вы, – это вскочившему вслед за Здыхликом Марку, – можете подождать здесь.

– Вот так всегда, – вздыхает Марк, усаживаясь обратно. – Всегда всё самое интересное без меня.

Секретарша, провожающая Здыхлика, оборачивается к Марку и нежно улыбается. Здыхлик тоже оборачивается, смотрит жалобно.

Здыхлика приводят в небольшой уютный кабинетик. Он подходит к письменному столу, боясь поднять глаза на ту, что за ним сидит. Пытается пробормотать что-то вроде приветствия, но выдает какое-то невнятное бульканье. Секретарша пододвигает ему стул, он, помедлив, садится, смотрит на свои колени. За спиной хлопает дверь. Здыхлик вздрагивает. Ему становится жутко.

– Ну здравствуй… мальчик, которого много обижали.

Здыхлик все-таки отваживается поднять глаза. И вздрагивает от неожиданности.

– Что? Не такое уж я чудовище, да?

У женщины, сидящей напротив, теплые серые глаза, изящные тонкие брови, нос тоже тонкий, породистый, с легкой горбинкой, узкие губы слегка улыбаются. Печальная женщина. Скорее красивая. Волосы особенно хороши, легкие, пепельные, спускаются на плечи, как дымок. Даже нежные морщинки вокруг глаз ее, кажется, украшают. Кажется, без них было бы хуже. И голос тоже теплый-теплый… как у мамы.

– Не многие меня такой видят, – говорит она, слегка кивая в такт своим словам. – Муж мой, например, предпочитает именно этот облик. Дочерям я другого и не показывала. А перед слушателями семинаров я вот какая.

Она кивает на портрет, висящий над ее креслом. Странный портрет. Создает впечатление, будто за стеклом находится уменьшенное трехмерное помещение, где сидит, сложа на коленях руки, совсем другая женщина, черноволосая, кареглазая, с хищно загнутым вниз носом. Настоящая восточная колдунья, грозная и прекрасная. Только не хватает какой-нибудь характерной детали вроде расшитых золотом шаровар. Она похожа на сидящую за столом и вместе с тем не похожа, будто не слишком близкая родственница.

– Собственно, Ясмин – это, скорее, ее имя, – невесело улыбается та, что за столом. – Меня родители назвали иначе.

– А как? – осмеливается спросить Здыхлик.

– А это сейчас несущественно, – женщина всем телом пододвигается к столу, облокачивается на него и внимательно смотрит Здыхлику в глаза. – Ты будешь называть меня так же, как и все. И хватит обо мне, давай лучше разберемся, кто ты такой.

– Я… – начинает Здыхлик и останавливается. У него возникает чувство, что он только что собрался объяснить рентгеновскому аппарату, где у него какая кость.

Оба несколько минут молчат.

– Ты у нас, значит, любишь обмениваться, – тихо говорит женщина.

Здыхлик чувствует, как лицо у него начинает полыхать.

– Я понимаю, – кивает она. – В первый раз это вышло случайно. Ты не хотел… или не знал, что тебе так опасно чего-то хотеть.

Во второй раз пошло по накатанной дорожке.

А в третий тебя фактически вынудили, да и брал ты не для себя. Что само по себе похвально, конечно.

А в четвертый раз… тогда ты сам себе пытался сопротивляться и держался для своего более чем юного возраста очень хорошо, но судьба-насмешница – а у мироздания порой очень жестокое чувство юмора, о да, это так, – подсунула тебе, ребенку, сложный случай, и ты, что неудивительно, не справился.

А то, что было потом… Я бы и рада сказать, что лучше бы этого не было, но даже я не в силах так глубоко прослеживать причинно-следственные связи прошлого. Тем более, что ты пытался и отдавать… Но я не готова судить, вправе ли ты был всё это делать. Скорее всего, не вправе. И с тебя взыщется.

Здыхлик вздрагивает.

– Нет, не мною, успокойся, дитя, – ласково улыбается женщина. – И всё же у мироздания нет бесплатных даров. Оно в каком-то смысле тоже обменивается, как и ты.

– А что же я должен…

– Тебе повезло, – женщина снова начинает кивать сама себе в такт, – что я не встретила тебя раньше. И мне повезло. Потому что еще несколько лет назад я не обладала такими знаниями, как сейчас. Я бы потребовала от тебя, чтобы ты вернул всё то, что взял, прежним владельцам.

Здыхлик вскакивает.

– Сядь, ребенок, успокойся. Я же говорю, тебе повезло. «Повезло» – это обычно проявление мудрости мироздания. Но так уж принято говорить, я просто использую наиболее понятные словесные клише. Скажи… я не всё вижу четко, но ведь ты уже пробовал возвращать?

Здыхлик кивает.

– Расскажи.

– Это было тоже с одноклассником, – шепчет Здыхлик. – С Мустангом. Он взял у меня ранец и выбросил в мусорный бак. Сказал, что от того, что я теперь хорошо учусь и не такой уже дохлый, я не перестал быть занозой в заднице их, то есть нашего, класса. Сказал, что хочет посмотреть, как я лезу за своим ранцем в мусорку, и пусть все другие тоже посмотрят. И я полез. Но только после того, как взял у него…

– Что же ты взял?

– Он очень хорошо умел драться. Он ходил в такую секцию, где учат драться ногами. Поэтому его все так и звали – Мустанг. Как копытами лягался.

– И ты…

– Это само собой вышло.

– Понимаю.

– И я стал уметь драться так же, как он раньше. Хотя меня никто не учил, а он несколько лет был в этой секции и даже на соревнования ездил. Он скоро понял… как Зубр, который был раньше хорошим математиком, он тоже понял. Он… Мустанг стал ходить за мной везде. Он, когда никто не слышал, говорил: отдай, отдай, пожалуйста, обратно, прости меня. И я решил отдать ему это обратно.

Здыхлик тяжело дышит, будто долго бежал.

– Рассказывай, мальчик мой.

– Сейчас. Ну, я… в общем, у меня получилось, но это было здорово больно, и я упал.

– Сознание терял?

– Да, кажется. А когда я смог снова видеть…

– Ты рассчитывал на его благодарность.

– Да! Да! – кричит Здыхлик. – А он поднял меня, наподдал ногой, а когда я опять упал, стал смеяться. Он кричал: ну что, Здыхлик, ты понял, кто ты и кто я? И бил меня ногами. И тогда я опять у него это забрал и не отдавал больше!

– Ш-ш-ш-ш, – совсем по-матерински шепчет женщина, и Здыхлик замолкает, только дышит прерывисто.

– Я об этом и говорю, – выдержав паузу, продолжает она. – Отдавать – тяжело. Возвращать – больно. Если бы я тебя заставила возвращать всё, что ты взял у других, это бы тебя убило.

Здыхлик смотрит на нее с ужасом.

– Поэтому я не стану просить тебя этого делать. Но ты должен понять: начиная с какого-то момента тебе нужно было остановиться. Ты этого не сделал. Не счел нужным. Ты слишком привык к тому, что можешь забирать у людей – у тех, кто слабее тебя, – всё, что тебе понравится. Так делают очень многие. Так делали – и делают – большинство твоих одноклассников. И все они жестоко ошибаются, потому что так делать нельзя.

Скажи, с какого момента ты перестал получать от этого удовольствие?

Здыхлик молчит.

– Вижу, что давно. Так?

– Так.

– Я могла бы сказать, что не вправе тебя осуждать, потому что и сама делала ошибки – а я делала их, и немало, уж поверь мне. Но это было бы лицемерием. Я вправе тебя осуждать. От моего несовершенства твои дурные поступки не становятся хорошими. К тому же я добилась знания. А ты? Ты чего добился?

Здыхлик судорожно вздыхает.

Оба долго молчат.

– Представь, мой мальчик, что ты вдруг перенесся тысяч так на тридцать лет назад. Идешь, озираешься – и вдруг видишь первобытных людей, наших далеких предков.

– Кроманьонцев?

– Умничка. В книжке прочитал или у кого-то взял эти знания?

– Прочитал… что уж вы меня совсем за этого держите…

– Утихомирься, я не держу тебя совсем за этого. Представь, что у одного из этих людей – неважно, каким образом, – оказалось в руках огнестрельное оружие. И ты это видишь. Что ты сделаешь?

– Я? Ну… отбирать опасно, вдруг случайно в меня выстрелит. Или в себя. Он же не понимает… Я ему буду кричать, чтобы он его бросил. Нет, лучше положил. Или хотя бы не использовал.

– Молодец. Так вот, милый мой умный мальчик, с точки зрения того, кто распределяет между горсткой людей способности, которые принято называть сверхъестественными, мы все – дикари эпохи палеолита, крутящие в руках заряженные револьверы. Я не знаю, зачем он нам доверяет такую опасную штуку. Я допускаю, что у него есть на это свои причины. Мне они недоступны. Я за последние годы четко усвоила одно: как только я вижу нечесаного человека в звериной шкуре, размахивающего пистолетиком, я должна убедить этого человека осторожно положить пистолетик и ни на что не нажимать.

– Вы намекаете, что я – тот самый нечесаный.

– Я не намекаю, я говорю прямо: мы все дикари. И я тоже. Поэтому для начала нужно просто положить оружие в укромное место и не трогать. А потом – возможно – попытаться его изучить. Но со всей осторожностью, на которую ты только способен.

– И я должен положить свой револьвер?

– Опять умничка. Но в твоем случае, мой неординарный друг, дело осложняется тем, что у тебя – именно у тебя – в руках не револьвер, а, скажем, гранатомет. Или пулемет… прости, я не сильна в подобной терминологии, но ты понял меня – что-то гораздо более сильное, чем у других вооруженных дикарей.

– Откуда вы знаете? Ой… я глупость спросил, да?

– Да, ты, милый, спросил глупость. Это моя способность – знать, что кому дано. Одна из многих.

– Но вы же их не клали на землю?

– Было время – клала. Изучала. Долго.

– Простите…

– Можешь называть меня Ясмин, мальчик.

– Простите, Ясмин, но ведь из револьвера можно только убивать? Зачем же тогда изучать? Зарыть в землю, и всё.

– О, давай спишем это на мою неудачную метафору. На самом деле твой дар – сложная многофункциональная машинка: так повернешь – убьет кого-нибудь, эдак повернешь – сделает много хорошего.

– Ясмин… А вдруг это не так?

– Прости?

– Понимаете… Когда я что-то забираю, мне вообще не надо напрягаться. Оно, ну, то, что это делает, оно само справляется. Мне не надо даже сильно злиться, как раньше, достаточно дать команду, что ли, и оно щелкает. А отдавать… Ну вы же сами догадались про Мустанга, что мне больно было ему возвращать. Может, у меня, скорее, злая машинка, чем добрая?

– Ты с горки катался когда-нибудь?

– Чего? А, ну маленький был, катался.

– Что проще – съезжать с горки или карабкаться на нее?

– Съезжать, конечно, ради этого и карабкаешься.

– Я ответила на твой вопрос?

– Но съезжать-то приятно!

– Конечно. Но если ты карабкаешься только для того, чтобы потом съехать, ты навсегда останешься на том же уровне, на котором был изначально. А то и съедешь куда пониже. Многие так делают и уже не выкарабкиваются.

– А если забраться повыше, а потом все-таки съехать?

– Ты задаешь хорошие вопросы. Да, съезжать будет еще приятнее. И съедешь еще ниже. Так тоже многие делают.

– А есть такие, которые вообще не съезжают, а всё только вверх и вверх?

– С тобой приятно беседовать, мальчик. Скажем так: я не берусь толковать пожелания мироздания, но лично мне бы очень хотелось, чтобы такие люди были. Однако мне они пока что не встречались.

– Нет?

– Ни разу. Если продолжать использовать этот уже слегка поднадоевший образный ряд, то даже самые лучшие из нас время от времени слегка съезжают по горке вниз.

– И вы? Ой… извините…

Ясмин долго смотрит на Здыхлика, невесело улыбается.

– Не то чтобы я хотела это обсуждать, но, по всей видимости, придется. Да, я несовершенна. Но мне удается это контролировать. Скажем так, иногда я позволяю себе короткие спуски. Лучше разрешить себе сделать нечто, чем запретить, а потом сорваться и спонтанно натворить еще больших бед. И мне, как я думаю, удалось найти способ минимизировать тот вред, который я в эти моменты причиняю миру.

– Как?

– Ты очень торопишься, мальчик. Но со временем я тебе покажу. Возможно, довольно скоро. А пока вот что тебе следует усвоить: если плохое тебе делать легче, чем хорошее, это еще не значит, что ты создан для плохого. И даже если ты создан для плохого, это тоже еще ничего не значит.

– Я не понял.

– А пока и не надо, просто запомни. Приходи, если хочешь, через неделю на мой семинар. Это будет не здесь. Марк тебе покажет дорогу.

– «Если хочешь»? То есть это не обязательно?

– Кто я такая, чтобы навязывать тебе знания? Но, думаю, тебе будет небезынтересно. А сейчас нам пора проститься, мальчик.

Здыхлик встает, но вместо того чтобы проститься, выпаливает:

– А почему вы все время зовете меня мальчиком? Я, кажется, достаточно взрослый!

Ясмин смеется.

– Видишь ли, я не так молода, как мне бы хотелось. И мне, как многим женщинам моего возраста, трудно это признать. И вот приходишь ко мне ты, такой непозволительно юный… Мне проще назвать тебя мальчиком, чем себя старухой.

– Но вы же не старуха!

– Конечно, нет, мальчик мой. Ступай. Буду рада видеть тебя на моем семинаре.