Он сидит напротив меня и поглощает пиво с такой скоростью, будто неделю провел в пустыне. Господин Бессмертных, всемогущественный покровитель нашего института, выдал мне приличную сумму на посиделки в забегаловках («Не в электричках же вам с ним договариваться»), но настрого запретил угощать этого чудика чем-нибудь крепче пива. Мой прелестный собеседник заливает в себя пенный напиток, как топливо в бензобак – деловито и без эмоций. Я заказал ему сначала кружку, потом еще одну, потом попросил принести нам пивную башню – так здесь называют трехлитровые резервуары с краниками, наполненные пивом.

– Жилье, говоришь, – он слизывает с потрескавшихся губ желтоватую пену. – Ни фига себе так первое желаньице. И где я тебе возьму жилье, чтоб его? Хочешь, к себе приглашу. Шикарный дом в дачном, блин, поселке. Правда, летом там хозяева живут, козлы свинячьи… Ну, летом тепло, можно и так.

– Да нет, вы не так поняли. Я вам сейчас все объясню.

«Я тебе сейчас все объясню, – говорил господин Бессмертных. – Твое первое желание будет таким: ты попросишь у него вернуть тебе твой дом. Квартиру, которую обманом отобрали у твоего отца. Наш джинн должен будет убедить одного потерявшего совесть субъекта, провернувшего аферу с документами, возвратить все на круги своя. У меня была еще мысль заставить этого человека купить тебе квартирку здесь, в этом городе – средств у него хватит. Но ты ведь у нас благородный юноша и хочешь всего лишь вернуть свое, верно?»

Мой джинн из электрички, не отрываясь от пивной кружки, слушает мой рассказ.

– Вот ведь блин, – он сочувственно покачивает нечесаной головой. – Вот козлы-то какие бывают. У меня вон тоже все отобрали. А как я жил! Как в сказке. Все было. Хоть задницей ешь.

– Так вы сможете это сделать?

– Ну не знаю, – джинн, называющий себя Юджином, задумчиво морщится. – Я, знаешь, в последнее время как-то все по мелочи… Чтоб налили, или пожрать дали, или вон с дачи своей не гнали. Дар был у меня, а я вон как его… Говорят, мастерство не пропьешь, так ведь я ж старательный. Но попробовать можно, чего уж. Фотка-то есть у тебя?

Я не понимаю и половины из того, что он несет, но, как учил господин Бессмертных, протягиваю Юджину старый снимок, на котором мой отец и его друг, молодые и смеющиеся, стоят рядом.

– Который? – мой вагонный джинн щурится на фотографию. – Этот?

– Тот, что справа.

– Давай сюда. Слушай, я ее пополам порву, ладно? А то перепутаю, заставлю хорошего человека за чужие дела отвечать. Тот, который рядом, он же не такой козел, да?

– Он умер, – говорю я.

– О! Тем более. Еще я с мертвяками не общался. Кто его знает, что после этого бывает. Может, сдачи мне даст с того света, а? Или давай так: монетка есть?

Я даю ему горсть мелочи.

– Да не, мне одну. Во, смотри мы как.

Он берет монету и скоблит ею глянцевую поверхность фотографии. На голове у бывшего отцовского друга появляются неумело нарисованные рога.

– Вот так тебе, козел! Людей хороших обижать вздумал, крутить тебя через колесо. Скоро ты у меня спляшешь камаринского. Знаешь, парень, а я почти уверен, что получится. Вот прямо чую в себе силушку богатырскую.

– А вы что, туда к нему поедете? – спрашиваю я, не удержавшись. Мне было велено не задавать этому джинну-Юджину никаких вопросов, но слишком уж нелепым все это выглядит.

Юджин весело смотрит на меня, поскребывая желтыми ногтями заросшую пегой щетиной щеку.

– Я не знаю, конечно, кто тебя ко мне направил, – говорит он. – Но только ничего-то тебе, видно, не объяснили. Ну это и ладно. Может, и не надо тебе знать. Живи спокойно, спи крепко. Ясмин, небось, и послала, матушка. Сама накажет, сама и пожалеет.

– Кто послал? – Ох, опять я задаю вопрос.

– Да ты не говори, раз не хочешь, – он пожимает плечами. – Лучше вон пива еще закажи. Не Ясмин, так кто-то от нее. Но не он, точно. Если б он, то и желания были бы для него. Разве ж он будет кому-то добро делать? Это ж такая гадина, я тебе и рассказать не могу. Ты прости, парень, что я тебя так приложил. Я ж подумал сначала, ты от него, вот и драться полез.

– Ничего, – я осторожно трогаю пальцем заплывший глаз. – Я вас тоже приложил, так что в расчете.

– Это да, – хихикает Юджин. – Кто ж тебя так бить-то научил, етить-колотить. Ну тогда прости, что по лицу. Ты же музыкант все-таки. Музыкантов уважать надо. Девушка! Вы еще такую штуку принесите, которая с пивом вот. Очень она у вас удалась.

Звонок застает меня врасплох – мы с Таей целуемся в заснеженном парке возле ее общаги, и мне ужасно трудно от нее оторваться. Я сбрасываю звонок снова и снова, но звонящий не желает угомониться, и мне приходится ответить.

Лицо у меня, видимо, здорово перекашивается – пока я слушаю своего невидимого собеседника, Тая распахивает свои невозможные глазищи в полнеба, а когда убираю мобильник в карман, гладит меня по руке и спрашивает: «Что-то случилось?» – и я просто захлебываюсь нежностью к ней.

– Случилось, – говорю я. – У меня снова есть дом.

У меня снова есть дом, со мной рядом самая чудесная девушка во вселенной, и мне становится так сказочно хорошо, что я схожу с ума. Человек в своем уме не сделал бы того, что сделал я. Нет, он, конечно, точно так же поднял эту дивную девочку на руки и кружил бы ее, и они бы хохотали и падали в снег, и лежали бы рядом, и рассматривали бы снежинки на ее перчатке. Он бы так же, как и я, обещал отвезти ее летом к себе на родину, рассказывал бы, захлебываясь, о синих горах и холодных ручьях, пел бы ей песни своего детства и играл бы ей на дудуке. Но он никогда бы не сказал того, что сказал я.

Я сказал:

– У тебя тоже скоро будет дом. Мы вернем его.

Сначала она, конечно, ничего не поняла. Милый, ты слишком счастлив сейчас, чтобы говорить умные вещи, сказала она. Малика никогда не отпустит того, во что она вцепилась зубами. Но это ничего. Мне хорошо. Я не пропаду. Я жива, пока у меня есть ты.

Но меня уже не остановить.

Ты не будешь больше прятаться и маскироваться, говорю я. Тебя перестанут разыскивать. Ты станешь свободной, я тебе обещаю.

Тая смеется. Не знаю, чем она мажет лицо, чтобы придать себе вид всплывшей утопленницы, но в итоге ее действительно не узнает никто из старых знакомых. Мне так хочется для нее другой жизни. Не потому, что я хочу встречаться с красоткой, нет – я любил бы ее, даже будь она в шрамах и язвах. Просто ни один человек не должен прятаться, как заяц, это унизительно. Она уж точно такого не заслужила.

– Меня намного больше беспокоит, что в детдом теперь не пускают, – говорит она. – Без объяснений, безо всего. Какой-то якобы приказ директора. Который раз уже прихожу, а меня только что поганой метлой не выгоняют – не положено, уходите, девушка, а то полицию вызовем. Меня дети ждут, а я даже не могу им весточку передать. Хоть подкоп делай, честное слово.

– Только тебя не пускают? Или вообще волонтеров?

– Не знаю. Я, сам понимаешь, сейчас мало с кем общаюсь.

– Давай я схожу. Нет, ну а что? Приду с флейтой, предложу устроить музыкальный праздник. Либо меня не пустят, и мы сделаем выводы, либо пустят – и тогда я передам привет твоим Эмме с Эриком.

– Алик! – боги, она смотрит на меня, будто я только что сразился с драконом и победил его. – Правда? Какой же ты у меня…

Нет, ну нормально? Один раз собрался сходить в детдом к брошенным детям – и уже герой. Сама она туда ходила как на работу, однако себя явно героем не считает.

– И все равно дом у тебя будет, – говорю я.

– Ой, да брось. Это, во-первых, не главное, а во-вторых, невозможно.

Она до последнего не могла понять, с кем я связался и что делаю. Я этого и сам тогда не понимал.

– Еще, значит, один дом нужен? – хрюкает мой железнодорожный джинн, стукая пивной кружкой о деревянную столешницу. – Ну ты хват, парень. Я думал, ты что новенькое придумаешь, а ты вон как. Богатства хочешь, а? Смотри, подавишься…

Он сильно изменился. Он сбрил свою пегую щетину, он аккуратно и даже не без щегольства подстрижен. На нем пухлая зимняя куртка, явно новая, теплые камуфляжные штаны, высокие ботинки со шнуровкой; у него лохматая шапка, которую он положил на соседний стул. Когда я его увидел в первый раз, он был в драном пуховике, из которого торчали перья, спортивных штанах и кроссовках на голую ногу. И перчатки у него были разного цвета. Одна синяя, другая красная, обе женские. Две веселые перчатки.

– Этот дом нужен не мне, – терпеливо объясняю я. – Просто одна хваткая дамочка лишила свою падчерицу крыши над головой, а еще добилась того, чтобы девушку разыскивали как преступницу. Надо ее как-то убедить…

– А, так ты из-за бабы, – разочарованно тянет Юджин. – Это ты, друг, зря. Ничего хорошего от этих баб не бывает. По себе знаю. Не ценят они, когда ты к ним всей душой. Не дано им. Такие уж они.

И пахнет от него иначе – к перегарным ароматам подмешан запах мыла и, кажется, одеколона. Раньше несло помойкой и мочой. Ну и перегаром.

– Вы мне советы будете давать или желания исполнять?

Юджин ухмыляется.

– Экий ты, брат, ехидный, – он грозит мне пальцем и подмигивает. – Не, проси чего хочешь, конечно. Жалко мне просто тебя. Я-то жизнь знаю.

На вырезку из газеты, с которой обольстительно улыбается премерзкая Малика, мой джинн реагирует бурно. Он вскипает как чайник. Он исходит пеной и брызгами.

– Вон она чего, а? – бурлит он. – Нет, правда, что ли, из дому девку выжила? И в психушку сдавала? Ой, не могу, дай еще выпью. Из-за таких вот мы и пьем, понял? Красивые бабы – самые злые. А страшные – еще злее.

Меня его логика убивает наповал. Я подливаю ему пива.

– Но твоя-то девка, она не такая? – умоляюще спрашивает мой расстроенный джинн, разом всосав треть кружки. – Да уж вижу, что не такая. Хватит мне тут сиять, я верю, верю. Давай, расскажи еще раз, Ромео, что там надо внушить этой кренделихе.

– Послушайте, – спрашиваю я (опять спрашиваю!). – А вы что, правда волшебник?

– Волшебник, волшебник, – машет Юджин рукой. – Не парься.

А через неделю начинается буря.

«Светская львица отказалась от своих обвинений в адрес падчерицы».

«Одноклассница Талии: “Я всегда знала, что она не виновата”».

«Девушка была вынуждена учиться в вузе под чужим именем».

«Скандал! Малика Петрова призналась во всем!»

«Юная Талия полностью реабилитирована».

«Злая мачеха оставляет страну».

Я жду ее с лекций. Она приходит с неожиданной стороны (не была на занятиях?). Не смотрит на меня. Отстраняет мои руки, не дает себя поцеловать.

– Он тебя ко мне подослал? Господин Бессмертных?

С ее лица исчез этот ее маскировочный грим.

– Это его почерк – генерировать непрошеные чудеса. Делать добро и требовать за него плату. А ты, значит, в сваты завербовался. Очень красиво.

Зато вернулось выражение затравленности – как тогда, на станции, когда я ее встретил в первый раз.

– Тяжело было притворяться влюбленным?

Я говорю ей все как есть. Что люблю ее. Что искал ее везде целое лето. Что этот упырь начал меня использовать, когда мы с ней уже были вместе. Что я не мог ей признаться в этом, потому что он пригрозил сделать с ней что-то ужасное.

– Знаешь, милый, – говорит она. – Мог бы придумать и поинтереснее.

Я бегу за ней, как ошалевший пес. Я не понимаю, почему она мне не верит. Я не могу принять того, что она просто исчезнет. Я молча захожу вслед за ней в вагон метро, молча смотрю, как она садится на свободное место, раскрывает книжку. Молча стою на эскалаторе тремя ступенями ниже. Иду за ней до общаги. Вижу, как она закрывает за собой двери. Кидаюсь к дверям.

Но до дверей не добегаю, потому что мне заламывают руки за спину.

– Слушайте, а нельзя было без этой шпионской театральщины? Скрутили, в автомобиль сунули, везут куда-то, на вопросы не отвечают. Вы, наверное, в детстве любили в мафию играть, да?

Господин Бессмертных приятно улыбается.

– Лучше тебе не знать, что я любил в детстве, – говорит он. – А в мафию я люблю играть сейчас. Это меня умиротворяет. Надо было тебя еще хлороформом усыпить для пущего эффекта. В следующий раз так и сделаю.

– А что, будет следующий раз?

– Нет. Не будет. Я пошутил. Так, если я правильно понимаю, твоя красавица узнала о наших с тобой интимных секретах и жутко обиделась? Что ж, я примерно это и планировал.

– А я думал…

– Не надо думать. От этого появляются морщины. «Дориана Грея» читал? Ну неважно. Прости, деточка, но тебя нужно было остановить. Ты явно собирался наломать дров голыми руками. Скажи-ка мне лучше одну вещь: ты ее любишь?

Мне хочется разбить его довольное лицо в фарш.

– Люблю, – говорю я.

– А женился бы?

Я молча рассматриваю его.

– Ну вот мы и добрались до сути, – весело прищуривается Бессмертных. – Как девушку по парку выгуливать, так мы тут как тут, а как жениться… У вас, кстати, далеко зашло? Ребеночка не заделали?

– Урод вы, Константин Моисеевич, – говорю я. – Могли бы и сказать, что вы с ней знакомы. И что она вас ненавидит. Не знаю, во что вы играете, но меня вы здорово подставили.

– И это благодарность! – он разводит руками, качает своей холеной башкой. – Я этому барашку работу дал хорошую, квартиру вернул, его девушку, можно сказать, облагодетельствовал, а он только блеет и бодается. Как же хорошо все-таки, что я не злопамятный.

– Она меня видеть не хочет из-за вас, а вы спрашиваете, женился бы я на ней или нет. Я бы ее всю жизнь на руках носил, если бы она мне позволила.

– Ну так и женись, хороняка. Князь отпускает ее.

– Чего? Какой князь?

– Тьфу, – он машет на меня рукой. – Это ж классика, молодой человек, стыдно не знать. Впрочем, я все время забываю, что потолок нынешней молодежи – короткометражная мультипликация. Женись, говорю, что непонятного. Поезжай и делай предложение. Теленок.

– Сами вы помесь быка с бараном. Она меня и слушать не станет. Теперь.

– Ах да. Позабыл одну мелочь. Думал, сам догадаешься. Сначала закажешь джинну третье желание. Надо объяснять какое? Ох, вижу, что надо, ну что за дети нынче, право. Ты пожелаешь, чтобы твоя красавица приняла предложение того, кто первым к ней посватается. Именно в такой формулировке.

– И это типа буду я?

– Ну а кто?

– Это насилие, я не хочу так.

– Дурак. Это выход из положения. Она любит тебя, но ужасно обижена. Ты просто дашь ей возможность перешагнуть через эту обиду и не позволишь загубить собственную жизнь, да и твою тоже. Давай уже, шагай в свое долго и счастливо, будь мужчиной наконец. Да, в качестве бонуса: если она и вправду к тебе охладела – едва ли, но вдруг, – я очень недурен в искусстве приворота. Есть, правда, одна упрямая дама, которая мне в этом все время мешает, но не сегодня-завтра я с ней разберусь.

– Вам-то зачем это нужно? Не могу, знаете ли, представить вас бескорыстным альтруистом.

– А ты попробуй. Развивай фантазию. Ладно, скажу: я планирую освободить нашего дорогого джинна от его бутылки, он мне нужен свободным и благодарным. А твои три желания – всего лишь приятный побочный эффект. Так понятнее?

– Допустим.

– Ты будешь действовать?

– Буду, – говорю я.

– Я тут включил немножко самодеятельность, – булькает мой джинн. – Не, ну лучше же, что за границу уехала? Я подумал – пусть подальше свалит, чтоб глаза не мозолить, да там и останется. Ты не думай, если она обратно намылится, я ее заверну. А то и пошлю куда подальше. В Монголию, хе! За мой счет, слышишь? Ничего за это не попрошу, будьте счастливы, дети мои, и любите друг друга. Э, ты чего такой смурной, брат?

Я наливаю себе пива, пью большими глотками. Гадость страшная.

– Та-а-ак, – Юджин облокачивается на стол, смотрит мне в глаза. – Не оценила, да?

У него исчезли мешки под глазами, разгладились морщины на лбу. Кожа уже не напоминает фактурой и цветом полусгнивший пергамент. Мой джинн больше не похож на забулдыгу-попрошайку. Скорее, на обычного средних лет работягу, который позволил себе расслабиться, но не рассчитал своих возможностей и хлебнул лишнего.

– Я готов сформулировать третье желание, – отчеканиваю я.

– Да это понятно, что готов, – Юджин продолжает в меня вглядываться, словно на мне написаны условия сложной задачи, которую необходимо решить. – Не просто же так ты решил угостить выпивкой старшего товарища. Хотя, знаешь, а я был бы рад. Вот просто так взять и посидеть, а? Нравишься ты мне, парень. Хоть ты меня и не уважаешь.

– Давайте просто так посидим, – говорю я. – Только не за пивом. Давайте разберемся с третьим желанием, допьем эту мерзость и закажем коньяка. Эй, девушка! У вас есть коньяк?

– Парень, – тянет Юджин. – Ты меня пугаешь.

– Вы слушайте, – говорю я. – Слушайте и запоминайте, потому что вдруг я потом не смогу повторить это внятно.

– Парень, – Юджин тянется ко мне через стол, берет за плечо. – Ты пьяный, что ли?

– Нет, – честно отвечаю я. – но скоро буду. Сядьте, пожалуйста, и дайте сказать человеку.

Он садится. Слушает. Лицо его вытягивается.

– И ты вот прямо уверен, что это тебе надо? Именно это?

– Вот прямо именно. Фотографию держите, еле достал.

Мой озабоченный джинн долго вглядывается в фотографию. Вздыхает, прячет ее во внутренний карман.

– Девушка! – кричу я. – Коньяка принесите!

Я просыпаюсь в незнакомой постели. Тупо лежу с открытыми глазами, уставившись в обшитую вагонкой стену, и пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь.

– Проснулся, пьяница? – спрашивает меня мой джинн.

Я сажусь на кровати и сразу же об этом жалею.

– Три раза тазик за тобой выносил, – джинн показывает мне три своих костлявых желтых пальца и для пущей наглядности трясет ими. – Пить не умеют, а туда же. На фига вот набрался-то так? Мне работать надо, а я за тобой ходи, как нянька за дитем.

Сам он трезв до такой степени, что дальше, кажется, только святость. На нем просторная белая футболка и, боги мои, белые же кальсоны. С завязочками.

– Вон, оденься, – джинн кивает на стул рядом с моей кроватью. – Все чистое, глаженное. Твое я простирнул по-быстренькому, ты ж, пока я тебя сюда доволок, падал всю дорогу. Не высохло еще.

На стуле синие вытертые на коленях джинсы, клетчатая рубашка, черные носки.

– Спасибо, Юджин, – говорю я, застегивая пуговицы. – И простите, что так вышло. А где мы?

– Я Женек, Женя, – машет рукой мой трезвый джинн. – Евгений Иванович, если что. Но лучше Женя. А мы на даче. Я ж тебе говорил, ты не слушал? Я тут типа зимний сторож. На кухню подгребай, там завтрак готов. А твое третье желание я выполнил. В лучшем виде.

Он уходит.

Я иду на запах. Пахнет чем-то жареным и сдобным.

На кухонном столе стоят две тарелки с волшебного вида гренками.

– Отец мой так делал, – Юджин-Женек ухмыляется во весь рот. – В молоке с яйцом размочишь – и на сковородку. Ух, вещь. Садись давай. Э, куда? Мне отдал быстро!

Я держу в руке ополовиненную бутылку водки. Я знал, что у моего джинна есть выпивка. Мне она сейчас жизненно необходима.

– Отдай, крутить твою через колесо!

Мы боремся. Силы, конечно, неравны – Юджин выше и крепче меня, он потрясающе, неправдоподобно трезв и явно не страдает похмельем. Он отнимает у меня бутылку, скачками бежит куда-то. Я бегу за ним.

Мы выскакиваем на мороз.

– А вот так ее, проклятую! – орет мой джинн и что есть маху швыряет бутылку о крыльцо. Бутылка жалобно дзынькает и рассыпается сверкающими осколками. Пахнет водкой.

– Чтоб не брал эту гадость в рот никогда, слышишь? – поворачивается ко мне мой джинн. В глазах его бешено плещется небесная синева.

– Ну вы даете, дядя Женя, – говорю я.

Мы молча завтракаем. Потом я сердечно прощаюсь с дядей джинном и в его одежде – моя еще мокрая – выхожу из дома. Мне еще много нужно сегодня сделать.

Но далеко уйти я не успеваю, потому что мне заламывают руки за спину. Опять.

Я сижу в этом чертовом кабинете, кажется, лет пятьсот. Или тысячу. За тысячу лет солнце успевает закатиться за многоэтажки, и в кабинет запускает свои щупальца тоскливая зимняя серость. Телефон у меня давно разряжен – да и что в нем толку, Тая все равно не отвечает на звонки, а больше звонить никому не хочется.

Я нахожу выключатель, и кабинет заливает такой отвратительно-бодрый свет, что становится еще тоскливее. Я выключаю его и сижу в темноте. Потом задремываю на мягком кожаном диванчике.

И тут кто-то с размаха бьет по выключателю ладонью, а желтый свет бьет с размаха мне по глазам.

– Встань, – говорит мне кто-то.

Я сажусь поудобнее.

– В таком контексте уместнее было бы сказать – хенде хох, русиш швайн, – говорю я, щурясь.

– Встань, я сказал.

– Вас кто-то разозлил, Константин Моисеевич? – я все-таки поднимаюсь, протираю глаза. Зеваю.

Он подходит ко мне вплотную.

– Деточка, – говорит он ласково. – Ты какое желание загадал?

– А вам какая разница? – изумляюсь я. – Вам же важно было освободить джинна от бутылки, так? Ну вот он вам весь, трезвый и работоспособный. Пол-литру вдребезги расколотил. Сам!

– А ты понимаешь, деточка, – он прямо-таки сочится сиропом, – что бывает с детьми, которые не слушают взрослых?

– Ой, сейчас от страха описаюсь. Вы меня отшлепаете? В угол поставите? Это подло – управлять чужой волей. Вы правда думали, что я буду принуждать к чему-то любимую девушку?

– Ах, подло, – кривится он. – Еще один моралист на мою голову. И как все моралисты, не дружит с логикой. Значит, когда с твоей подачи принуждали этого спустившегося с гор дельца вернуть тебе квартиру, хотя он предпочел бы сам ею владеть, это было не подло? Когда заставляли женщину отказаться от огромного дома в престижном районе, это было не подло?

– Подло, – киваю я. – Но это было ответом подлостью на подлость.

– То есть, по-твоему, существует подлость разрешенная? Отлично, отлично. Тогда проведи мне границу между хорошей подлостью и плохой. Не трудись, ты не сможешь этого сделать. Либо у тебя хватает силы и смелости использовать людей в своих интересах, либо нет.

– Это вы, значит, у нас сильный, а я слабак?

– О, мы начинаем рассуждать логически. Браво, юноша! – Бессмертных склоняется в легком поклоне и несколько раз хлопает в ладоши. – Только учишься ты, к сожалению, слишком медленно. А у меня, к сожалению, нет ни времени, ни желания с тобой возиться.

– А я, кажется, начинаю понимать, с чего вы так кипятитесь, – говорю я. – У вас из-за одного слабака планы сорвались. Вы велели перехватить меня, когда я выходил от Юджина, чтобы я не мог поехать к Тае… Талии. И поехали к ней сами. Цветочков наверняка прикупили. Колечко в ювелирном. А она вам раз! – и отказала. Сюрприз!

– Деточка, – тихо говорит Бессмертных. – Заткнись, а?

Я вдруг замечаю, что губы у него трясутся.

Мне, видимо, должно быть страшно. И мне становится страшно.

– Ну так это же не беда, – я, кажется, опять несу чушь, но остановиться уже не могу. – Вы у нас мастер приворота, так? Ну и действуйте. Позвольте себе эту маленькую подлость. Вы же с той дамой, которая вам вечно в этом мешает, уже разобрались, так?

– Я сейчас с тобой разберусь, – шепчет Бессмертных. На лбу у него выступили капли пота.

За его спиной неслышно, ужасно медленно отворяется дверь.

– У вас сквозняки в здании, – говорю я. – Нехорошо.

– Не отвлекайся, деточка, – шипит Бессмертных. – В глаза мне смотри. Не бойся, это не больно.

В дверь бесшумно входит высокая и очень худая женщина. На ней темно-серая куртка с капюшоном, надвинутым на лоб, темные брюки, кроссовки. Она замечает, что я смотрю на нее, и бесшумно подносит палец к губам.

– Что-то у меня нет ни малейшего желания любоваться вашими дивными очами, – говорю я, глядя на женщину.

Ее глаза кажутся мне серыми дырами.

Она делает шаг.

Тянет сыростью.

Подвалом.

Нет, кладбищем. Пахнет кладбищем. Пахнет землей, в которую зарыли моего отца.

Женщина смотрит на меня из-под капюшона.

И вдруг я вижу папу.

Сын, говорит он. Я хочу тебе кое-что показать. Зайдем в мою комнату. Дай мне руку, здесь темно.

Свет и вправду куда-то исчезает. Как будто лампочку накрыли половой тряпкой.

Я чувствую руку отца. Она теплая.

Я не делаю ни шага, но интерьер вокруг меняется. Мы уже не в кабинете – мы в небольшой и старообразно-уютной комнатке. На полках темного дерева – старые книги. Возле окна застеленная кровать, на ней пухлая подушка уголком вверх, накрытая кружевной накидкой; около кровати темный пузатый комод. Окно занавешено тяжелыми портьерами. В одном углу – кресло и торшер, в другом – письменный стол. На столе фотографии в рамках – моя и мамина.

– Вот здесь я и живу, – говорит отец. – А теперь пойдем искать твою комнату.

И мы оказываемся в бесконечно длинном коридоре, по обеим сторонам которого – однотипные двери. Очень много дверей. Мы никуда не идем, мы стоим на месте, а коридор движется – сначала медленно, затем быстрее, быстрее, быстрее. Со страшной скоростью мелькают двери. Сильно кружится голова.

И когда мелькание становится совсем невыносимым, мы внезапно возвращаемся в кабинет, и свет загорается снова.

Твоей комнаты пока нет, говорит отец. Еще не подготовили. Ты рано пришел.

Я вижу своего отца.

И в то же время вижу болезненно худую женщину, медленно приближающуюся сзади к господину Бессмертных.

Женщина неслышно поднимает руку и трогает его за плечо.

Господин Бессмертных вздрагивает, как от удара током. Оборачивается. Жутко вскрикивает.

И падает на пол.