Оба в спортивных шапках, надвинутых до самых глаз. Оба какие-то серенькие, пыльные, потертые. И худые, как голодные волки. Один бесшумно заламывает Здыхликовы локти назад, перехватывает их одной рукой, а другой рукой сграбастывает мальчику щеки – зажимает рот. Костлявая ладонь тошнотворно пахнет человеческой грязью. Второй, одним движением спрятав куда-то мячик, быстро и с точностью автомата, машины обследует карманы рыжеватой куртки Здыхлика.

Здыхлик физически ощущает, как в голове, словно маленькие молнии, посверкивают мысли – с чудовищной скоростью, в сто раз быстрее, чем если бы он их проговаривал. Мячик. С черепками. Отобрали у тех, кого он, Здыхлик, лишил денежной удачи. Видимо, вместе с деньгами или товаром. Деньги. Отец дал. Во внутреннем кармане. Заберут. Злая сила, которую растревожил Здыхлик, напала на него самого. Заберут деньги. Гады. Руку больно, сломают. Психи несчастные. Психи! Маму Здыхлика называют психованной. А она никого не обижает. Зачем этим серым-вонючим человеческий рассудок?

Рассудок!

Это оказывается ужасно, нечеловечески сложно – забраться в зрачки обшаривающего куртку. Он смотрит только на свои руки. И только нащупав пальцами бумажки во внутреннем кармане, тихонько хмыкнув – мол, тоже мне, спрятал, – задевает взглядом Здыхликово лицо. Этой доли секунды оказывается достаточно, чтобы нырнуть через расширенные из-за подъездной темноты зияющие отверстия в тухловатый мозг, серый, запыленный, как и его одежды, и взять оттуда, из глубины – что – и не описать – некий клубок «кто-я-что-я-зачем-я», тоже пыльный, но это ничего, мы его отряхнем, взять и изо всех сил держать его в памяти, аккуратненько расположив непосредственно под черепом и не разматывая, потому что это не для себя.

Цепкие клещи отпускают Здыхлика, их обладатель бежит по лестнице вниз, через две, через три ступеньки, а тот, с деньгами в руках, так и стоит, уставившись на бумажки. Здыхлик осторожно огибает его, поднимается к своей квартире, достает ключ. В голове, слегка подпрыгивая, громко пульсирует чужой клубок. Отпереть дверь ключом, войти – раз шаг, два шаг, не падай, поворачивайся, закрывай дверь на два оборота, прислонись к двери, не падай, не расслабляйся, сейчас нельзя, иди, снимай ботинки и иди. Здыхлик снимает ботинки и идет в мамину спальню. На кровати, покрытой серой простыней, сидит мама. Мама смотрит в стену, как в телевизор. У мамы спутаны волосы, ночная рубашка разорвалась на груди, босые ноги не достают до пола.

– Мама. Мам!

Слышит. Поворачивает голову. Смотрит прямо в глаза. Давай, Здыхлик, ну! Трещит, раскалывается, разрывается голова, больно, страшно, трудно – ох, как это, оказывается, трудно, отдавать! Забирать проще, даже не надо самому ничего делать, просто дать волю гневу, злости, ярости, и они все сделают за тебя, а отдать – нырнуть через чужие зрачки в голову и что-то там оставить – как же это тяжело, мама, помоги хоть чем-то, возьми, это я для тебя, это тебе! Что-то в маминой голове дергается, поворачивается, медленно, страшно медленно цепляет большой косматый клубок, обволакивает его тонкими ниточками, обсверкивает искорками, принимает в себя. Здыхлик выныривает наружу, в мир. Мир царапает и скрежещет, больно глазам, больно ушам, будто сняли – не то с мира, не то со Здыхлика – защитную пленку и мир предстал перед Здыхликом как есть – страшный, выпуклый, острый, ранящий до крови, громкий, пахучий, проникающий в тебя через каждую пору кожи, живой, движущийся, причиняющий боль. Здыхлик громко, что есть силы кричит и проваливается в спасительную тьму.

Тик. Так. Тик. Так.

– Что же вы, мамаша, за сыном совсем не смотрите? Истощение у ребенка. Он что у вас ест-то вообще?

– Я… С ним все будет хорошо?

– Обследовать бы его. Просто так дети в обморок не падают.

– Я пройду с ним всех врачей!

– Угу. Пройдете. Я уж вижу. Госпитализировать бы его.

– В больницу? Вы заберете его в больницу?

– Да неплохо бы.

Тик. Так. Тик. Так. Тикает в тишине старый бабушкин будильник.

– Я не хочу в больницу, – собирая все силы, говорит Здыхлик. – Я хочу с мамой.

Тут же вокруг начинается кружение, мелькает белое, сливаются друг с другом встревоженные голоса, тик-так-тик-так – все быстрее стучит в голове Здыхлика огромный бабушкин будильник, раздувшийся, как воздушный шар, вот-вот лопнет, а на лоб ложится приятно прохладная ладонь, пахнущая той мамой, какая была давно-давно, когда Здыхлик был маленький, а на мир снова наплывает чудесная тьма.

Здыхлик болеет две недели. Первые дни болезни он помнит урывками: мама принесла водички, мама охает над градусником, мама гладит по голове, мама поет ему, как малышу, колыбельную песенку на каком-то смешном и кривоватом наречии маминого детства. Потом он начинает вставать, ходит по удивительно чистенькой квартире, ест вкуснющую мамину кашу, пьет какао, смотрит вместе с мамой по телевизору забавные мультики и детские фильмы. Лежа с растрепанной книжкой в своей комнате, слушает через дверь, как мама беседует с заявившейся Тортилой («Да, болеет, и сильно. Нет, завтра точно не выпишут. Да, были проблемы с моим здоровьем. Что вы, что вы, уже все хорошо. Да, конечно, вот деньги за фотографии. Да, и портрет тоже оплатим, два экземпляра, отец хотел бы иметь у себя фотографию сына. Да, приду на родительское собрание, буду, буду непременно. Нет, к нему нельзя, он еще слаб. Нет, не стоит. Что вы. Всего доброго, да»).

Веселый шум, какое-то звяканье, по полу бегают ручейки сквозняков – это пришла соседка снизу, и они с мамой вдвоем отмывают квартиру и даже окна моют, хотя еще не весна. Здыхлик лежит и слушает их голоса. Соседка говорит громко и быстро-быстро, а мама тихо и виновато.

– То супчику ему, то хлеба суну, глаза-то голодные, вы-то хворали, а мальчишка все сам, и в магазин, и мусор выносил, вот кеды ему мужнины отдала, рубашку, хорошая еще, разве воротник потерся, а в квартиру к вам все ж таки побаивалась, вдруг чего, вы же это все-таки, головой того, ну мало ли, а мальчишка-то у вас хороший, хороший мальчишка-то.

– Ох, спасибо вам большое, как же мне вас благодарить…

– Да что там, соседи же, вот ваша квартира, а вот наша, а за мальчишку-то страшно, как он один везде, вон у нас в подъезде сумасшедшего нашли, стоит на лестнице, в руках деньги, сам страшный, уж как я психов-то боюсь, вы, конечно, простите, я это не про вас, да вы вот теперь и совсем нормальная, а этот-то все стоит, и пройти мимо боишься, поди знай, что ему в голову придет, и главное, деньги в руках, и откуда взял-то, на другой день смотрю – а он без денег уже, а все стоит. Мужики к нему вышли, мой и еще один с нашей площадки, ты, говорят, чего тут, домой иди, а он и не слышит, все головой дергает, ну, позвонили из сто второй, где телефон есть, приехала машина, с воем, с мигалкой с этой с синей, весь дом переполошили, выбежали два мужика здоровых, этого-то под ручки, спустили, да и увезли, а он хоть бы сказал что, головой только вертит, вот чего ведь бывает. А ваш-то все один ходит, и в темноте тоже, рано темнеет-то, а психов-то, психов сколько, я уж иногда старшему говорю: проводи мальчонку-то домой из школы, мало ли, а он все: не могу, дела, говорит, а какие у него дела – курить в подъезде да девок вон пасти, ох уж и дети нынче пошли, ох и дети, а ваш-то хороший.

– Ну зачем же вы так, ваш сын вовсе не должен… и вы не должны…

– Ой, да соседи же, мы вам, а вы нам, если что, хотя что уж вы-то нам… Да, половичок я ваш постирала, в машинку кинула, а то совсем он у вас запачкался, кинула в машинку, просушила и обратно…

Здыхлик слушает и смотрит в окно.

Приходит отец. Он, оказывается, уже приходил, пока Здыхлику было совсем худо, и вот пришел снова. Они долго сидят с мамой на кухне, и виноватым голосом говорит уже папа, а у мамы интонации жесткие, стальные. Папа заходит к Здыхлику, гладит его по голове и («У меня, кстати, тут для тебя кое-что есть, старик») дает ему кошелек. Настоящий, по правде, взрослый кошелек, солидно пахнущий новой кожей, благородно коричневый, а внутри – ого, сколько денег, и они тоже как-то по-особому пахнут. Сытостью и независимостью. Школьными пирожками и яблочным соком, конфетами и мороженым, и даже теплыми ботинками на меху, вот чем они пахнут.

Хватит ли денег из нового кошелька на ботинки, Здыхлик так и не узнает, потому что окажется, что папа снабдил деньгами также и маму. Мама водит ошеломленного Здыхлика по магазинам. Они приходят домой, карикатурно обвешанные пакетами и коробками, в которых прячутся немыслимые богатства: новое пальто, новая обувь – пресловутые зимние ботинки и самые крутые кроссовки, спортивный костюм. Толстая куртка, набитая пухом. Жесткая рыжеватая шапка. А еще мальчиковые трусы, полосатые и клетчатые, а еще горы целых, недырявых и не вытертых на пятках носков. А еще большая синеватая курица, брикет сливочного масла, два килограмма картошки и цветастый торт. «Будем готовить обед!» – радостно кричит мама. Здыхлик совсем не голоден, потому что мама сводила его в кафе, где Здыхлик порывался заказать пирожок с яблоками и сок, но мама потребовала у прилизанного официанта котлет, пирожных и колючего лимонада, а потом умиленно смотрела, как Здыхлик ест и пьет, а потом заказала еще и мороженого – разложенного по прозрачным вазочкам, посыпанного тертым шоколадом. Здыхлик не голоден, нет, но он послушно чистит черную картошку, вырезая подгнившие места («Ух, как это здорово у тебя выходит, вот так сын!»), пока мама раскочегаривает старую духовку и натирает курицу солью.

Когда зима становится особенно нервной и ветреной, Здыхлика выписывают. «Освобождение от физкультуры – две недели, – буркает толстая тетка, пододвигая к Здыхликовой маме желтоватые бумажки, исчирканные медицинской тайнописью. – Печать в регистратуре не забудьте». Здыхлик подпрыгивает от счастья, мама звонко чмокает его в стриженую макушку, отчего толстая тетка злобно колышется и начинает выкрикивать что-то, звучащее как пиратские проклятия. Здыхлик и мама выскакивают из кабинета и долго смеются, прислонясь к стене и держась за руки, после чего вприпрыжку сбегают вниз по лестнице.

Они отправляются в одно и то же утро – Здыхлик в школу, мама в лабораторию, где у нее первый рабочий день на старой должности Они выходят из дома вместе, улыбаются друг другу и расходятся в разные стороны.