Домашняя жизнь въ домѣ Балтова сложилась очень странно.

Въ домѣ какъ будто жили только женщины и при томъ на разныхъ половинахъ квартиры, встрѣчаясь только за обѣдомъ, дѣлая другъ другу любезныя лица, но стараясь говоритъ какъ можно меньше.

Левъ Александровичъ съ утра до вечера былъ занятъ внѣ дома. Служба въ канцеляріи, засѣданія въ разныхъ высшихъ совѣтахъ, занятія въ коммиссіяхъ, все это отнимало у него все время.

Пріѣзжалъ онъ домой часамъ къ восьми, наскоро обѣдалъ и сейчасъ же уѣзжалъ, чтобы вернуться изъ какой-нибудь коммиссіи часа въ два ночи.

Въ квартирѣ было тихо и невозмутимо. Только Вася своей рѣзвостью нарушалъ тишину, но часто и на него нападала какая-то робость и онъ притихалъ и тогда уже квартира дѣйствительно начинала походить на склепъ.

Лазавета Александровна вполнѣ мирилась съ такимъ положеніемъ. Она не нуждалась въ обществѣ. Но Наталью Валентиновну это тяготило. Она была совершенно одинока.

У Льва Александровича были несмѣтныя знакомства, но всѣ они были служебныя или дѣловыя. Съ нимъ видѣлись въ канцеляріи и въ разныхъ коммиссіяхъ, его ловили чуть-ли не на порогѣ, но домъ его оставался для всѣхъ закрытымъ. Только Корещенскій иногда забѣгалъ къ Натальѣ Валентиновнѣ, чтобы поцѣловать ея руку, но оставался не больше пяти минутъ. Онъ всегда торопился. Онъ былъ заваленъ работой пожалуй еще больше, чѣмъ самъ Левъ Александровичъ. Его имя постоянно фигурировало въ коммиссіяхъ; казалось, безъ нero не могло обойтись ни одно государственное дѣло, всюду былъ важенъ его голосъ.

Поэтому Наталъя Валентивовна дѣятельно поддерживала переписку съ югомъ. Тамъ остались въ сущности всѣ ея друзья.

Отъ Зигзагова она получала письма часто и всѣ они были полны лирическихъ изліяній, впрочемъ, большею частью мрачнаго свойства. Изъ этихъ писемъ она, наконецъ, поняла, до какой степени Максимъ Павловичъ былъ одинокимъ человѣкомъ. Онъ писалъ ей.

«Послѣ вашего отъѣзда я почувствовалъ себя камнемъ. Меня окружаетъ шумное общество и все это милыя, молодыя лица, я понимаю ихъ стремленія, моя голова связана съ ними тысячами нитей. Но только голова, голова. Я чувствую, что для нихъ я слишкомъ зрѣлъ. Они не понимаютъ моей скептической усмѣшки. Они не понимаютъ, что можно увлекаться благородной идеей, можно даже жертвовать для нея своимъ личнымъ благомъ, не вѣря въ ея осуществленіе.

Да, такова странность моей души. Я скептикъ отъ головы до ногъ и въ то же время я увлекаюсь, я способенъ горѣть и лѣзть на стѣну.

„Увлекающійся скептикъ“ — вотъ, можетъ быть, самая неестественная фигура, какую вы когда либо встрѣчали. Вы не понимаете? Ну, такъ я объясню вамъ въ одномъ словѣ: красота.

Вѣдь увлеченіе идеей, это удивительно красивая вещь, это самое высшее проявленіе красоты. А она, голубка, всегда была моимъ кумиромъ. Можетъ быть, изъ за нея я и одинокимъ остался, и останусь на всю жизнь, если она продлится.

Ибо въ живомъ человѣкѣ красота осуществляется крайне несовершенно и грубо. Какъ бы ни была прекрасна женщина, но когда я подхожу къ ней поближе, то не могу не разглядѣть въ ней животнаго и оно то все губитъ. Оно живетъ во мнѣ и въ васъ и даже… даже въ его превосходительствѣ, господинѣ министрѣ.

Но идея, она можетъ быть божественно прекрасна, она лишена плоти и она никогда не бываетъ грубой и животной.

И знаете что: вы мнѣ кажетесь почему-то такой же прекрасной, какъ идея. Въ васъ я не видѣлъ того, что отталкиваетъ меня отъ другихъ женщинъ. Вамъ я поклоняюсь, какъ вѣрующій жрецъ поклоняется своему идолу. И вотъ почему теперь я такъ нестерпимо одинокъ».

Володя тоже изрѣдка писалъ ей. Онъ все собирался пріѣхать, чтобы «сдѣлаться благоразумнымъ» и начать свою карьеру при Львѣ Александровичѣ. Но, судя изъ намековъ въ его письмахъ, ему мѣшалъ романъ. Кажется, онъ въ кого-то влюбился.

Но однажды она получила отъ Володи письмо, которое страшно встревожило ее. Онъ писалъ о Максимѣ Павловичѣ.

«Вашъ другъ Максимъ Павловичъ ведетъ себя странно. Онъ, который всегда былъ проповѣдникомъ свѣжей головы и былъ врагомъ всякихъ наркозовъ, вдругъ началъ попивать. На его вечерахъ, которые продолжаются, вино стало играть первостепенную роль. Нерѣдко его можно видѣть въ ресторанѣ, сидящимъ одиноко за столикомъ и выпивающимъ.

Въ такіе часы онъ дѣлается страшно мрачнымъ, а когда порядочно выпьетъ, начинаетъ вступать въ разговоры съ посѣтителями и тутъ онъ произноситъ громовыя рѣчи.

За эти рѣчи всякаго другого давно забрали бы въ полицію, но его имя защищаетъ его. Впрочемъ, это бываетъ съ нимъ періодически.

Напишите ему доброе дружеское письмо, Наталья Валентиновна. Онъ очень дорожитъ вашей дружбой. Кажется, вы одна только и можете благотворно повліять на него».

Наталья Валентиновна, разумѣется, не отказала ему въ добромъ дружескомъ письмѣ. Но это, кажется, не помогло. Володя не сообщалъ ей никакихъ утѣшительныхъ вѣстей.

И вотъ однажды она получила отъ Володи коротенькое письмо, написанное тревожнымъ почеркомъ.

«Съ Максимомъ Павловичемъ случилась бѣда. Двѣ недѣли онъ нетрезвъ, а сегодня утромъ покушался убить себя. Пуля засѣла у него въ вискѣ. Будетъ операція. Серьезной опасности, кажется, нѣтъ, но настроеніе его не обѣщаетъ ничего хорошаго. Боюсь повторенія.

Милая Наталья Валентиновна. Погибаетъ хорошій человѣкъ и свѣтлая голова. Неужели ничего нельзя придумать, чтобы перетащить его въ Петербургъ поближе къ друзьямъ? Да и свѣта тамъ все-таки больше. Здѣсь, несмотря на то, что солнце свѣтитъ ярко, ужасно темно. Впрочемъ, вы это знаете».

Потомъ отъ Володи были получены болѣе успокоительныя извѣстія. Максиму Павловичу сдѣлали операцію, которая прошла благополучно. Пуля была вынута.

Послѣ операціи Зигзаговъ поправился и совершенно измѣнился. Онъ пересталъ пить и началъ вести себя спокойно. Вечера у него на квартирѣ приняли прежній характеръ.

Въ одинъ изъ декабрьскихъ дней Володя пріѣхалъ въ Петербургъ и съ вокзала явился прямо къ дядѣ.

Наталья Валентиновна была еще въ постели, когда ей принесли его карточку. Она поторопилась одѣться и вышла къ нему.

Онъ сильно измѣнился. Возмужалъ, лицо его загорѣло и обросло волосами.

— Наконецъ-то, — сказала Наталья Валентиновна. — Я рада, что вы пріѣхали. Ахъ, милый Володя, — не выдержала она и сразу же высказалась передъ нимъ, — если бъ вы знали, какъ я скучаю!

— Вы скучаете? Здѣсь? въ Петербургѣ?

— Я не въ Петербургѣ, я здѣсь, вотъ въ этой квартирѣ. Мой компаніонъ — Лизавета Александровна.

— Почему же у васъ нѣтъ общества? Дядя стоитъ въ центрѣ… У него такое видное положеніе.

— Да вѣдь у меня въ Петербургѣ никогда не было знакомствъ; а пріобрѣсти ихъ — какъ же это сдѣлать? Не могу же я итти на улицу, какъ Авраамъ, и звать къ себѣ всякаго, кто попадется.

— А дядя? Что же онъ дѣлаетъ?

— Левъ Александровичъ слишкомъ занятъ. Онъ совсѣмъ не живетъ для себя, а, значить, и для меня. Ну, хорошо, это мы оставимъ на послѣ. Разскажите-ка о себѣ. Вы были влюблены?

— Это кончилось. Пустое, Наталья Валентиновна, — влюбляться не стоитъ.

— Вотъ какъ! Ну, это до слѣдующаго случая, разскажите-ка о Максимѣ Павловичѣ.

— О, я почти что изъ-за него пріѣхалъ.

— Какъ? Опять что-нибудь ужасное?

— Только не то. Напротивъ, онъ отлично велъ себя. Эти полтора мѣсяца онъ былъ прежній. Но за то въ другомъ отношеніи онъ былъ неостороженъ.

— Ну, что же еще такое? — съ тревогой спросила Наталья Валентиновна.

— У него завелись опасныя связи. Тамъ вѣдь произошли серьезные аресты, и это можетъ кончиться очень и очень печально. А оказалось, что съ его вечеровъ сборъ отдавался туда, для тѣхъ цѣлей… Нашли опредѣленную связь… Ну, вотъ и его на дняхъ арестовали.

— Да неужели? И это серьезно? Опасно?

— Очень серьезно, Наталья Валентиновна. И если дядя не пуститъ въ ходъ своего вліянія, то бѣдному Максиму Павловичу придется очень плохо.

— Ну, разумѣется, Левъ Александровичъ сдѣлаетъ все, что нужно! сказала Наталья Валентиновна.

— А когда я увижу дядю?

— Да вѣдь вы у насъ, Володя?

— Если не прогоните.

— Ну, еще бы! Значитъ, увидите за обѣдомъ. Онъ только во время обѣда и бываетъ дома. А пока пойдемте въ столовую, будемъ пить кофе.

Въ столовой они нашли Лизавету Александровну. Она посмотрѣла на Володю крайне удивленными глазами, но словами не выразила удивленія. Даже улыбнулась и сказала, что она очень рада.

— Я просила Володю остановиться у насъ, — сказала Наталья Валентиновна.

— Но какъ же иначе? отвѣтила Лизавета Александровна, — Володя нашъ родственникъ.

За кофе Володя продолжалъ разсказывать о Максимѣ Павловичѣ. Этотъ арестъ гораздо серьезнѣе прежнихъ. Его схватили ночью и произвели обыскъ. И, такъ какъ его квартира въ послѣднее время была какой-то общей собственностью, въ ней ночевали каждый разъ все новыя лица, которыя, конечно, не прописывали своихъ паспортовъ, да и не всегда могли это сдѣлать, то «преступные слѣды» нашлись въ большомъ количествѣ.

Максимъ Павловичъ въ этомъ, конечно. нисколько не повиненъ, такъ какъ многое дѣлалось помимо его вѣдома. Онъ былъ только любезнымъ хозяиномъ. А между тѣмъ оказалось, что слѣды эти повели къ чрезвычайно серьезнымъ открытіямъ и все это приписано ему.

— Дядѣ будетъ не трудно облегчить его участь, — прибавилъ Володя, — потому что онъ лично знаетъ характеръ Максима Павловича и его взгляды. Онъ всегда относился къ движенію пассивно, какъ сочувствующій зритель въ театрѣ, выдѣляя въ немъ только художественную сторону.

— Какъ? вдругъ воскликнула Лизавета Александровна, до сихъ поръ, молча, возившаяся съ своимъ кофе и какъ будто даже не слушавшая. — Вы, Володя, хотите дядю впутать въ это дѣло?

— Но, тетя, — возразилъ Володя. — дядя вовсе не такой человѣкъ, чтобы его можно было впутать. Онъ самъ впутается, если найдетъ это нужнымъ.

Это возраженіе на нѣсколько секундъ поколебало Лизавету Александровну.

— Да, но… Вы знаете, какъ онъ деликатенъ.

— Я только разскажу дядѣ то, что разсказалъ здѣсь, больше ничего. А ужъ онъ самъ рѣшитъ, что надо дѣлать.

— А я на вашемъ мѣстѣ даже не разсказывала бы ему.

— Почему же?

— Потому что это будетъ большимъ соблазномъ для его деликатности.

— Ну, съ этимъ, тетя, я позволю себѣ не согласиться. Дядя не мальчикъ, а государственный мужъ. Мнѣ кажется, я оказалъ бы ему недовѣріе и неуваженіе, если бы скрылъ отъ него то, что касается его друга.

— Зигзаговъ не другъ ему.

— Отъ дяди я слышалъ другое.

— Левъ оказывалъ ему услуги, даже, можетъ былъ, слишкомъ. Но это еще не даеть права считаться другомъ.

Володя посмотрѣлъ на Наталью Валентиновну и встрѣтилъ въ ея глазахъ одну только выдержку. Видно было, что она не хотѣла показать свое истинное отношеніе къ тому, что говорила Лизавета Александровна. И онъ тоже сейчасъ же замолкъ.

Минуты двѣ они всѣ трое молчали. Лизавета Александровна, очевидно, почувствовала, что она высказалась слишкомъ откровенно и что это является причиной молчанія. Она поспѣшно допила свой кофе и вышла изъ столовой.

— И у васъ всегда такое единеніе мыслей? съ усмѣшкой спросилъ Володя.

Наталья Валентиновна выразительно посмотрѣла на дверь, куда ушла Лизавета Александровна. Дверь была не совсѣмъ плотно притворена.

— Оно продолжается, Володя, — сказала она, сильно пониженнымъ голосомъ.

Володя понялъ и, оборвавъ разговоръ, началъ преувеличенно громко разсказывать какой-то курьезный эпизодъ, случившійся съ нимъ въ дорогѣ.

— Ну, — сказалъ онъ, напившись кофе, — я пойду на улицу и слегка познакомлюсь съ Петербургомъ. Такъ дядю можно видѣть за обѣдомъ?

— Да, въ семъ часовъ. Но неужели вы до семи часовъ будете изучать Петербургъ? Я думала, что вы будете что нибудь разсказывать мнѣ, а я буду слушать. Вѣдь я почти не слышу человѣческихъ рѣчей.

— Наталья Валентиновна! — всплеснувъ руками, воскликнулъ Володя, — да что же это? на что похоже?

— Не протестуйте, Володя. Поскорѣе возвращайтесь и будемъ болтать. А вотъ и Вася…

Вася пришелъ въ столовую, но Володя не узналъ въ немъ прежняго «шумнаго мальчика». Онъ былъ удивительно выдержанъ и тихъ. Въ немъ даже замѣчалась какая-то не дѣтская вялость.

Володя вышелъ на улицу съ грустными мыслями. Ничего подобнаго онъ не ожидалъ встрѣтитъ въ Петербургѣ.