— Что же, Володя, спросилъ какъ-то Левъ Александровичъ племянника:- намѣренъ ты поступить на службу или нѣтъ? Алексѣй Алексѣевичъ уже приготовилъ твое вступленіе.

— Я, дядя, еще не освоился съ Петербургомъ. Дайте время, — отвѣтилъ Володя.

— Ты плохой работникъ, если тебѣ надо такъ долго освоиваться. Вѣдь, потомъ придется освоиваться съ дѣлами, а это надо умѣть дѣлать быстро. Мы съ Алексѣемъ Алексѣевичемъ освоивалисъ, уже будучи у дѣлъ.

— Но, Левъ Александровичъ, — вступилась за Володю Наталья Валентиновна, — Володя слышкомъ молодъ. Онъ даже съ жизнью еще не освоился.

Но Володя освоивался гораздо быстрѣе, чѣмъ можно было думать. Это былъ юноша, одаренный отъ природы хорошими способностями, помогавшими ему быстро схватывать сущность представлявшагося ему явленія. И скорѣе это именно и было причиной его нерѣшительности по части поступленія на службу.

Что-то ему во всемъ этомъ не нравилось. И у него было такое ощущеніе, что, какъ только онъ зачислится въ чиновники, то этимъ самымъ какъ бы распишется «въ соучастіи»…

Въ Петербургѣ у него нашлись товарищи, которые были вхожи въ нѣкоторые кружки «неслужащихъ людей». Очень скоро онъ возобновилъ съ ними сношенія и сталъ бывать въ тѣхъ кружкахъ. Тамъ онъ дѣятельно провѣрялъ свои впечатлѣнія.

Оффиціально имя дяди его стояло высоко. Могущество его съ каждымъ днемъ увеличивалось и укрѣплялось. Это было какое-то феерически-эффектное шествіе вверхъ. Фигура его на глазахъ у всѣхъ выростала и въ то время, когда въ Петербургъ пріѣхалъ Володя, Левъ Александровичъ уже былъ сановникъ, владѣвшій высокимъ чиномъ и орденами, какихъ другіе добивались десятки лѣтъ.

Но Володя внимательно прислушивался къ мнѣніямъ и собиралъ факты, взвѣшивалъ и перевѣшивалъ и все чѣмъ-то оставался недоволенъ. Самъ онъ слишкомъ мало еще зналъ Россію и ея коренныя нужды, чтобы судить и дѣлать основательные приговоры. Онъ только чувствовалъ, что въ этой шумной эффектной дѣятельности, казавшейся какъ бы всепоглощающей, есть что-то искусственное, дутое, не натуральное.

Въ кружкахъ онъ встрѣчалъ полное осужденіе дѣятельности могущественнаго министра. Но тамъ точка зрѣнія была слишкомъ крайняя. То были абсолютно враждебныя мнѣнія и Володя боялся впасть въ ошибку На дядю онъ привыкъ смотрѣть, какъ на человѣка выдающагося и слишкомъ основательнаго, и онъ скорѣе допускалъ, что чего-то тутъ не понимаетъ.

Благодаря всему этому, онъ переживалъ въ высшей степени нервное состояніе и за нѣсколько недѣль жизни въ Петербургѣ замѣтно похудѣлъ. И когда Левъ Александровичъ и Корещенскій напоминали ему про службу, и о томъ, что давно пора ему начать ее, онъ раздражался и ему стоило большихъ усилій не выказать это раздраженіе.

Страстно хотѣлось ему встрѣтить такого человѣка, съ которымъ онъ могъ бы поговорить откровенно, чтобы выяснить свои сомнѣнія, но въ Петербургѣ такого человѣка онъ не находилъ Дѣло было бы просто, если бы тутъ былъ Максимъ Павловичъ. Его онъ отлично умѣлъ понимать.

Въ кружкахъ попадались люди образованные, компетентные, но слишкомъ уже твердо стоявшіе на своей незыблемой точкѣ зрѣнія.

И, можетъ быть, покажется страннымъ, что послѣ долгихъ мученій и колебаній, Володя выбралъ, наконецъ, человѣка, и этотъ человѣкъ былъ Корещенскій. Почему онъ выбралъ именно его? Можетъ быть, этому способствовала самая пустая случайность: онъ замѣтилъ, что у Корещенскаго была манера о своей дѣятельности говорить съ легкой иронической усмѣшкой.

Да, ему показалось, что этотъ человѣкъ, отдававшій дѣлу дяди всѣ свои силы безъ остатка, самъ переживаетъ сомнѣнія и такого именно человѣка ему хотѣлось послушать. И однажды онъ обратился къ Корещенскому:

— Назначьте мнѣ часъ, Алексѣй Алексѣевичъ, у себя… Мнѣ хочется поговорить съ вами.

Корещенскій посмотрѣлъ на него испытующимъ взглядомъ. Онъ самъ давно уже присматривался къ этому юношѣ, и ему казалось страннымъ, что онъ, стоя у такого могущественнаго источника всякихъ служебныхъ благъ, не рѣшается начать службу при дядѣ.

— Пожалуйста, Володя, изберите воскресный день, когда я все-таки до извѣстной степени принадлежу себѣ. Обыкновенно въ этотъ день я вылеживаюсь на диванѣ. Но, вѣдь, можно бесѣдовать и лежа… И такъ, въ воскресенье приходите ко мнѣ завтракать. Я завтракаю только по воскресеньямъ. И дѣлаю это у себя въ номерѣ. Въ ресторанъ мнѣ нельзя спускаться. Вѣдь я здѣсь вродѣ чуда-юда рыбы-кита. Сейчасъ начинаютъ пялить глаза и показывать пальцемъ.

И въ ближайшее воскресенье Володя былъ у Корещенскаго. Столъ уже былъ сервированъ на двоихъ. Они сейчасъ же засѣли за завтракъ. Говорили о разныхъ пустякахъ, большею частью вспоминали житъе-бытье въ южномъ городѣ.

Послѣ завтрака Корещенскій прилегъ на диванъ и сказалъ:

— Теперь давайте разговаривать. Насколько я понимаю, вы, Володя, полны сомнѣній?

— Да, Алексѣй Алексѣевичъ, я полонъ сомнѣній! — отвѣтилъ Володя, — но гораздо важнѣе вотъ что: мнѣ кажется, что и вы полны сомнѣній…

— Ха, ха, ха… — съ оттѣнкомъ сарказма громко разсмѣялся Корещенскій:- хороша эта фигура человѣка, изъ двадцати четырехъ часовъ отдающаго дѣлу двадцать одинъ, неусыпно проектирующаго и разрабатывающаго, воюющаго, защищающаго, лѣзущаго въ драку и въ то же время въ полезности всего этого сомнѣвающагося… Живописная фигура. Съ чего же это вамъ показалось, милый Володя?

— Такъ, показалося да и только, — хмуро отвѣтилъ Володя.

— Ну, такъ вы ошибаетесь. Не сомнѣваюсь я, ибо сомнѣніе ведетъ къ колебаніямъ, которыя могутъ разрѣшиться такъ и этакъ… Всѣ герои и подвижники наканунѣ своихъ подвиговъ сомнѣвались и колебались и для иныхъ изъ нихъ сомнѣніе было тѣмъ огнемъ, изъ котораго они выходили закаленными бойцами. А я не сомнѣваюсь. Я просто не вѣрю, ни одной секунды не вѣрю.

Володя быстро поднялся и широко раскрытыми глазами смотрѣлъ на него. Такого категорическаго заявленія онъ не ожидалъ. Сомнѣвающагося человѣка онъ готовъ былъ встрѣтитъ. Эта сутолочная работа, отнимавшая у него почти всѣ сутки, могла отнять у него возможность сосредоточиться и рѣшить, и состояніе сомнѣнія могло длиться безконечно долго. Но чтобы невѣрующій въ свое дѣло человѣкъ могъ такъ отдаваться ему, этого онъ не понималъ.

— Вы не вѣрите? Вы?

— Не вѣрю, ни на одинъ грошъ не вѣрю.

— И вы отдаете ему силы?

— Рѣшительно всѣ.

— Во имя чего?

— Батюшка мой, этого въ двухъ словахъ не скажешь. Я только спрошу васъ: чему я долженъ вѣритъ? Во что? Я человѣкъ извѣстнаго вамъ направленія. Россія для меня состоитъ не изъ двухъ-трехъ милліоновъ людей, тѣмъ или другимъ способомъ взявшихъ палку и ставшихъ поэтому капралами, а изъ ста сорока милліоновъ народа, а я же отлично понимаю, что отъ всѣхъ моихъ неусыпныхъ трудовъ сто тридцать семь милліоновъ даже не шелохнется. Если вы хотите знать, мой милый, что собственно такое я собой представляю, то я вамъ скажу, — скажу въ видѣ сравненія. А вы понимайте, какъ знаете. Прилагайте сообразно вашимъ способностямъ. Я фокусникъ. Видѣли вы когда-нибудь хорошаго фокусника? Видѣли? прекрасно. А видѣли-ли вы плохого фокусника, который довольствуется успѣхомъ въ уѣздныхъ и заштатныхъ городахъ. Тоже видѣли? Великолѣпно. Такъ вотъ-съ, былъ нѣкогда господинъ Ножанскій, это былъ плохой дешевый фокусникъ. Это тѣ господа, которые дѣлаютъ яичницу въ цилиндрѣ, вынимаютъ изо-рта множество разноцвѣтныхъ лентъ, показываютъ исчезновеніе двойки пикъ, манипулируютъ съ волшебнымъ столикомъ… Это фокусы съ заготовкой. Яичница имѣется въ самомъ цилиндрѣ, въ которомъ искусно устроено двойное дно. Ленты лежатъ клубкомъ у него во рту, карты подготовлены, а въ волшебномъ столикѣ все заранѣе устроено и искусно скрыто. А мы дѣлаемъ наши фокусы одной ловкостью. Во мгновеніе ока, пока зрители моргаютъ глазами, мы успѣваемъ совершить явленіе, которое кажется міровымъ, но въ дѣйствительности мыльный пузырь. И мы умѣемъ мыльный пузырь преподнести въ такомъ великолѣпномъ видѣ, что онъ кажется новымъ солнцемъ.

— Но, позвольте, позвольте… Алексѣй Алексѣевичъ, для чего вы это дѣлаете, почему вы это дѣлаете?

— Почему и для чего? — онъ пожалъ плечами. — Почему же мнѣ этого не дѣлать? Я призванъ. Для этого я сдѣлалъ большія усилія…

— Да вы когда поняли это?

— Увы, въ томъ-то и вся штука, что я понялъ все это уже здѣсь, на мѣстѣ. Левъ Александровичъ — обаятельный умъ, онъ соблазнилъ меня самымъ естественнымъ образомъ, и, когда онъ меня соблазнилъ, я горѣлъ и пылалъ и думалъ: а, такъ вотъ оно мое призваніе. Я призванъ спасти Россію. Это, мой милый, случается съ невинными дѣвушками, когда какой-нибудь обаятельный прелестникъ въ жаркомъ монологѣ, ставъ передъ нею на колѣни, обѣщаетъ ей «жизнь иную», тамъ, гдѣ-то на облакахъ и тѣмъ склоняетъ ее къ паденію, а послѣ паденія элегантно приподнимаетъ шляпу и раскланивается. Ну, такъ ей ужъ одно только и остается: совершать паденіе и впредь. Ибо невинность вернуть уже никакъ невозможно. Такъ точно и я: началъ я дѣйствовать, неустанно работать. Работаю, батюшка, работаю и все чувствую какую-то неловкость. Знаете, такое ощущеніе, какъ вотъ иногда человѣкъ ѣстъ сладкое и руки у него дѣлаются липкими. Такъ непріятно, хочется руки помытъ да негдѣ. Сперва думалъ: не освоился, не осмыслилъ, не уразумѣлъ… А потомъ какъ-то собрался съ духомъ и залѣзъ въ свою душу съ ножемъ и — о, ужасъ! Нашелъ тамъ заготовленные клубки разноцвѣтныхъ лентъ, двойныя дны съ яичницей…

— И послѣ этого?

— И послѣ этого я продолжалъ дѣлать тоже и, могу васъ увѣритъ, что дѣло отъ этого только выиграло, ибо послѣ этого я сталъ уже сознательнымъ фокусникомъ, а, значить, и болѣе совершеннымъ.

— Нѣтъ, — вдругъ воскликнулъ онъ послѣ полуминутнаго молчанія, — это можно формулировать иначе и гораздо лучше. Знаете ли что, милый молодой человѣкъ, знаете-ли что было послѣ этого? Послѣ этого я сдѣлался вдругъ циникомъ. Вотъ настоящее слово. И вотъ вамъ еще филологическое открытіе, которое вы можете опубликовать въ либеральной газетѣ, приписавъ авторство себѣ, - а именно: слово чиновникъ есть испорченное «циникъ». Да это же очень просто: произошла естественная перемѣна буквы ц въ ч. Циновникъ. О, ц и в это вставка, по требованію фонетики русскаго языка, и вотъ вамъ циникъ. И долженъ вамъ сказать, какъ результатъ моихъ наблюденій и размышленій, что настоящій чиновникъ есть всегда непремѣнно и безусловно циникъ. Да какъ же иначе? Нельзя же допустить, что всѣ чиновники глупы и слѣпы и глухи, что они не видятъ, не слышатъ и не понимаютъ. Они отлично все понимаютъ, они прекрасно знаютъ, что отъ ихъ дѣятельности Россіи, настоящей Россіи, не хуже и не лучше, и что они работаютъ ни болѣе, ни менѣе, какъ на табель о рангахъ, понимая ее въ весьма широкомъ смыслѣ. Истинный чиновникъ пишетъ проекъ или докладъ и усмѣхается. Только на людяхъ эта усмѣшка не видна. Она у него подъ усами, а когда онъ одинъ, такъ у него ротъ дѣлается до ушей. И потому онъ циникъ, и потому я циникъ. Вотъ вамъ, юноша, — кушайте на здоровье. Не знаю, какъ это вамъ удалось извлечь изъ меня, потому что я до сихъ поръ никому никогда не говорилъ; но ужь извлекли, такъ кушайте на здоровье…

Володя буквально бѣгалъ по комнатѣ. Такого признанія отъ Корещенскаго онъ дѣйствительно не ожидалъ. Еще недавно, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, онъ зналъ его за человѣка строгихъ, твердыхъ принциповъ, работавшаго надъ дѣломъ, которое считалъ полезнымъ и важнымъ, и вдругъ такой цинизмъ, дѣйствительно, цинизмъ…

Его неопытный въ житейскихъ дѣлахъ умъ не могъ сразу переваритъ такого скачка и онъ былъ глубоко взволнованъ и несчастливъ.

— Но зачѣмъ? Зачѣмъ это все? Ради чего? спрашивалъ онъ и самъ не замѣчалъ, какъ руки его складывались въ умоляющій жестъ и въ голосѣ звучало отчаяніе.

— Зачѣмъ? Затѣмъ, что сдвинули меня съ мѣста. Не надо было сдвигать. Сидѣлъ я въ маленькой норѣ и истреблялъ злокачественныхъ змѣй, коихъ тамъ находилъ. Занятіе не широкаго масштаба, а все-таки полезное. Меня вытащили изъ норы и поставили на широкій путь и сказали: осуществляй. Я и началъ осуществлять. А когда понялъ истину, да подумалъ о прежней норѣ, такъ для меня стало ясно, какъ день, что я ужъ въ нее обратно ни за что не влѣзу. Растолстѣлъ, разбухъ.

— Слушайте, Алексѣй Алексѣевичъ, да вѣдь это невозможно! Вѣдь вы были человѣкомъ твердымъ, я считалъ васъ непоколебимымъ. Во что же тогда вѣрить? Боже мой! на кого смотрѣть?

— Послушайте, мой милый юноша, — сказалъ Корещенскій и, видимо задѣтый за живое, поднялся и сѣлъ на диванѣ. — Вы говорите, что я былъ непоколебимъ? Вздоръ! Если бы я былъ непоколебимь, не поддался бы я увѣщанію Льва Александровича. Да, я тогда увѣровалъ и воспылалъ, но вѣдь это же наивно! Увѣровалъ потому, что хотѣлъ увѣровать. Былъ слѣпъ потому, что завязалъ себѣ глаза. Развѣ взрослый человѣкъ, желающій быть искреннимъ съ самимъ собой, могъ бы увѣровать въ похвальбу, хотя бы и генія — а между нами сказать, Левъ Александровичъ все-таки не геній — при помощи угольковъ, разведенныхъ подъ треножникомъ, да и хотя бы цѣлаго костра, растопить, расплавить ледники сѣвернаго полюса?.. Да не ясно-ли, что для этого надобно зажечь всю Россію, всѣ сто сорокъ милліоновъ, чтобы они горѣли, чтобы костеръ составился изъ всѣхъ ея дремучихъ лѣсовъ, а поднимающееся отъ него пламя подожгло бы самое небо. А я повѣрилъ… Мы освѣжимъ торговлю, мы подымемъ и укрѣпимъ курсъ, мы урегулируемъ тарифы… Чертъ возьми, тарифы, курсъ, торговля… Когда сто милліоновъ еле-еле влачатъ существованіе… Торговля для тысячи крупныхъ коммерсантовъ, курсъ для десятка банкировъ, а тарифы для сотни крупныхъ хлѣботорговцевъ… И въ это повѣритъ? Этимъ зажечься и горѣть? Страну безправную, темную, голодную можно поднять тарифами, курсомъ, торговлей? Да, если бы ввести торговлю живыми людьми, — милліоны съ удовольствіемъ бы продали себя въ рабство. И оживилась бы торговля… людьми. А я въ это повѣрилъ? Вздоръ… Я сдѣлалъ только видъ передъ самимъ собой, что повѣрилъ.

— Но зачѣмъ? Для чего вамъ это!

— Для чего? Скажу. Теперь ужъ все скажу вамъ, юноша; ибо впустилъ васъ ужъ такъ далеко, что назадъ ворочать васъ было бы даже глупо. Для чего? А для чего я надсаживалъ грудь девять битыхъ лѣтъ въ классической гимназіи и окончилъ оную съ золотой медалью? Для чего я, въ бытность студентомъ, корпѣлъ надъ источниками, просиживая по восемь-десять часовъ въ публичной библіотекѣ. Для чего я ломалъ голову надъ диссертаціей, стараясь превзойти ученостью моихъ наставниковъ? Я хотѣлъ жить и работать, я желалъ двигать науку, — наконецъ, у меня было самолюбіе, я расчитывалъ составить себѣ имя въ наукѣ и занять достойное положеніе въ обществѣ. А со мной что сдѣлали? Мнѣ даже понюхать не дали каѳедры… Я не дѣлалъ ни пороха, ни бомбъ, я человѣкъ мирныхъ наклонностей. Я ни противъ кого не замышлялъ убійства, революціи, я только мыслилъ свободно… Я дѣлалъ только то, что обязательно для человѣка, посвятившаго себя наукѣ, ибо, если онъ мыслить не свободно, а сообразно указаніямъ, то онъ не наукѣ служитъ, а проституціи. И за это меня выгнали изъ университетской корпораціи, за это же швырнули въ мѣста, хотя и не столь отдаленныя, но достаточно отвратительныя, подвергли вѣчному надзopy, травили меня, мѣшали мнѣ занимать мѣста, которыя мнѣ нравились и, послѣ всѣхъ этихъ умоистощающихъ страданій, высшее, чего я могъ достигнуть — это постъ земскаго статистика, да и тутъ каждую минуту грозили мнѣ лишеніемъ мѣста и ссылкой. Я считаю, что моя жизнь, какъ я ее понимаю, разбита. Такъ пусть-ка они мнѣ и заплатятъ за то, что я претерпѣлъ, за всѣ мои труды и лишенія. Ну, вотъ они и платятъ, заплатятъ еще больше, вотъ вамъ и все.

И, выпаливъ это, онъ хлопнулся на диванъ и грузно опустилъ голову на подушку.

Володя ходилъ по комнатѣ, удрученный, придавленный, убитый. Въ сущности онъ видѣлъ передъ собой раненую душу, которая кричала отъ боли. Такое впечатлѣніе онъ получилъ отъ всей этой исповѣди. Не хвастовство и не задоръ слышались для него въ рѣчахъ Корещенскаго, а боль и отчаяніе.

Прошло нѣсколько минутъ тяжелаго глубокаго молчанія. Володя остановился.

— А дядя? промолвилъ онъ. — Что вы думаете о дядѣ?

Корещенскій не сразу отвѣтилъ. Прошло еще нѣкоторое время молчанія и тишины.

— Вашъ дядя, — сказалъ наконецъ онъ, замѣтно утомленнымъ голосомъ, — вашъ дядя человѣкъ совсѣмъ иного склада. Онъ не похожъ на насъ съ вами. Для его созданія была употреблена совсѣмъ другая глина. Такой глины у насъ въ Россіи нѣтъ. Ее выписываютъ изъ-за границы. Видите ли, есть люди, у которыхъ сердце болитъ по Россіи и никогда не перестаетъ болѣть. Есть люди, у которыхъ оно болѣло, но перестало болѣть. Ну, бываетъ же такъ, что рана зарубцуется и никогда уже не открывается. Только передъ дурной погодой въ ней начинаетъ зудеть старая боль. Но есть такіе, у которыхъ оно никогда не болѣло и они не знаютъ, что такое эта боль. Таковъ вашъ дядя. И это не значитъ, что онъ плохой человѣкъ. Напротивъ, онъ прекрасный человѣкъ, доброжелательный, готовый сдѣлать всякое добро и нисколько не склонный къ причиненію зла. Но онъ весь — въ себѣ. Онъ — личность и при томъ выдающаяся. Весь его міръ заключенъ въ немъ самомъ. Онъ служитъ только себѣ самому, своей личности. На югѣ онъ ее возвысилъ удивительно. Мы знаемъ исторію этого возвышенія. Но тамъ дальше некуда было итти. Открылся новый путъ и онъ ступилъ на него, чтобы вести свою личность дальше, выше, въ новыя сферы. И онъ отлично понимаетъ, что для этого нужно, кому надо служить. Онъ понимаетъ, что народу служить — возвышенно, почтенно; прекрасно знаетъ, что за службу народу въ наше время и въ нашей странѣ — угодишь только въ тюрьму, на каторгу и на висѣлицу… Служба же другимъ ведетъ къ почету, къ знаменитости, къ могуществу. Онъ просто ищетъ, гдѣ бы повыгоднѣй для своей личности устроитъ свой умъ, свою энергію, свои знанія. Будь это въ другой странѣ, гдѣ народъ имѣетъ значеніе, гдѣ именно служба народу ведетъ ко всему этому, онъ великолѣпно служилъ бы народу всѣми своими силами… Такъ бродячій музыкантъ, попавъ къ богатому магнату, увеселяетъ своимъ искусствомъ его и его гостей, не обращая ни малѣйшаго вниманія на прислуживающій имъ народъ, толпящійся въ передней. Онъ кончилъ и получилъ плату и идетъ дальше и, встрѣчая на пути жнецовъ и жницъ въ рабочихъ одеждахъ и безъ сапогъ, играетъ имъ тѣже самыя мелодіи, довольствуясь отъ нихъ жалкими грошами.

— Такъ что, по вашему, дядя дѣлаетъ это сознательно? — спросилъ Володя.

— Безусловно. Левъ Александровичъ ничего не дѣлаетъ несознательно. Онъ тонко понимаетъ всякія извилины. Ну-съ, молодой человѣкъ, теперь вы познали истину… Чѣмъ еще могу васъ утѣшить?

— Ничѣмъ, Алексѣй Алексѣевичъ… Теперь ужъ ровно ничѣмъ.

— На службу къ намъ не поступите?

— Нѣтъ, не поступлю. Воздержусь.

— Прекрасно, хотя и не практично.

— Еще я хочу васъ спросить, Алексѣй Алексѣевичъ, — будетъ ли облегчена судьба Максима Павловича?

— Ахъ, да, я уже имѣю возможность сказать вамъ это: это удалось. Максимъ Павловичъ на дняхъ будетъ освобожденъ. Его арестъ, такъ сказать, подведенъ подъ недоразумѣніе.

— И это сдѣлалъ дядя?

— Если хотите, не будь вашъ дядя тѣмъ, что онъ есть, этого никакъ нельзя было бы сдѣлать. Онъ самъ не принималъ въ этомъ участія, онъ только пожелалъ этого.

— То-есть, въ концѣ концовъ, кому же этимъ будетъ обязанъ Максимъ Павловичъ?

— Ему, ему. Его доброму желанію… Уходите? — прибавилъ онъ, видя, что Володя взялъ свою шапку.

— Да, мнѣ пора. Я засидѣлся у васъ.

— По крайней мѣрѣ, не безъ пользы, не правда-ли? Мнѣ не зачѣмъ прибавлять, что моя исповѣдь останется у васъ на духу…

— Конечно… Вы слишкомъ много довѣрили мнѣ, Алексѣй Алексѣевичъ.

Володя подалъ ему руку. — И знаете, что я вамъ скажу на прощанье, — прибавилъ онъ:- простите, что я вамъ это скажу. Мнѣ жаль васъ, Алексѣй Алексѣевичъ.

— И мнѣ тоже, Володя, — откликнулся Корещенскій.

Володя пожалъ его руку и ушелъ. Прошло дней пять послѣ этого. Володя опять встрѣтился лицомъ къ лицу съ своимъ дядей.

— Ну, когда же ты рѣшишь вопросъ о службѣ? — спросилъ его Левъ Александровичъ.

— Я, дядя, зачислился въ помощники присяжнаго повѣреннаго.

— Да? Съ чего же это? Ты пріѣхалъ служить и вдругъ такъ круто измѣнилъ рѣшеніе.

— У меня къ этому больше склонности.

— Къ кому же ты записался?

— Къ Болоцкому.

— Знаю его. Блестящій и горячій ораторъ, но плохой цивилистъ. Не знаю, чему ты у него научишься. Жаль, что не могу бытъ тебѣ полезенъ.

— Я, дядя, нѣкоторое время долженъ жить у васъ.

— Пожалуйста, не нѣкоторое время, а просто живи.

— Это неудобно, дядя, — если у меня явится практика, будутъ приходить.

— Ну, до практики еще далеко. А, впрочемъ, если узнаютъ о твоемъ близкомъ родствѣ со мной, практика придетъ очень скоро.

— Я не намѣренъ эксплоатировать свое родство съ вами.

Левъ Александровичъ одобрительно похлопалъ племянника по плечу. — И я не изъ тѣхъ дядей, которые позволяютъ себя эксплоатировать.