Володя получилъ письмо отъ Зигзагова.

«Мой милый юный другъ! Не знаю, какому доброму генію я обязанъ свободой. Но я ею пользуюсь, это фактъ неопровержимый.

Признаюсь, я считалъ себя ввергнутымъ въ послѣднюю бездну, изъ которой нѣтъ уже выхода. Всевозможные слѣдователи и прокуроры увѣрили меня, что я виновенъ отъ ногъ до головы, что я одинъ изъ опаснѣйшихъ разрушителей и пр. и пр. и что мнѣ уготовлено мѣста въ каторгѣ, и вдругъ, — о, добрые силы природы, — мнѣ объявляютъ: вы свободны.

Я до того былъ огорошенъ, что даже не воздержался и выразилъ изумленіе, почти протестъ. Какъ? Почему? Я такъ виновенъ, я такъ опасенъ…

— Вы свободны! и больше никакихъ разговоровъ. За вами будетъ учрежденъ негласный надзоръ.

Но, такъ какъ я россійскій гражданинъ, то негласный надзоръ за мною учрежденъ отъ перваго моего вздоха, отъ часа моего рожденія. И мнѣ даже дана свобода передвиженія, которой я и думаю воспользоваться.

Здѣсь жить скучно. Всѣхъ моихъ друзей или въ тюрьму посадили или разогнали въ дальніе концы моей родины. Хочу пріѣхать къ вамъ, облобызать руку госпожи министерши и полюбоваться на то, какъ нашъ многоумный Левъ Александровичъ спасаетъ отечество.

Но чуръ, никого не предупреждать о моемъ пріѣздѣ. Я хочу явиться сюрпризомъ, хотя и боюсь, какъ бы для кой-кого сюрпризъ не превратился въ кошмаръ.

Не говорите даже Натальѣ Валентиновнѣ. Вамъ же скажу что намѣренъ выѣхать въ субботу, а слѣдовательно въ Петербургѣ буду во вторникъ.

Приходите на вокзалъ и устройте мнѣ торжественную встрѣчу, но въ вашемъ единственномъ лицѣ. Обнимаю васъ, если вы въ настоящую минуту не въ чиновничьемъ вицъ-мундирѣ».

Это письмо было радостью для Володи. Хотя разговоръ съ Корещенскимъ и далъ ему рѣшимость опредѣлять для себя дорогу и онъ отвергъ службу и избралъ адвокатуру, тѣмъ не менѣе у него была страстная потребность съ кѣмъ нибудь вдвоемъ заново передумать обо всемъ томъ, что онъ слышалъ здѣсь и видѣлъ.

И Зигзаговъ былъ для этого самый подходящій человѣкъ. Къ этому былъ черезвычайно приспособленъ складъ его ума — тонкаго, проницательнаго и насмѣшливаго.

У самого Володи всѣ мысли по этому предмету складывались какъ-то трагически и для облегченія его мозга нужно было облить ихъ смѣхомъ, и именно такимъ изящнымъ, какъ у Зигзагова.

И онъ ждалъ его. Ему трудно было скрывать о пріѣздѣ Максима Павловича отъ Натальи Валентиновны. Онъ зналъ, что для нея это будетъ тоже радость. И хотя это было просто шутливая выходка со стороны Зигзагова, но все же онъ не хотѣлъ преступатъ его воли.

И вотъ насталъ вторникъ. Володя просилъ прислугу, чтобы его разбудили рано. Въ Петербургѣ онъ пріучился къ позднему вставанію.

Въ половинѣ восьмого утра онъ вышелъ изъ дома и ѣхалъ на Варшавскій вокзалъ. Утро было темное, тусклое и морозное. Вокзалъ еще былъ освѣщенъ фонарями. Онъ пріѣхалъ слишкомъ рано и съ полчаса пришлось бродить ему по платформѣ.

Наконецъ, показался поѣздъ. Десятка два хмурыхъ петербуржцевъ, какъ и онъ, кого то встрѣчавшихъ, оживились. Произошло движеніе. Поѣздъ подъѣхалъ, остановился.

Максимъ Павловичъ выскочилъ изъ вагона и они бросились другъ другу въ объятія.

— Ну, везите меня въ какую нибудь гостинницу. Вы петербуржецъ, а я пятнадцать лѣтъ тому назадъ провелъ здѣсь три дня. О, какое скверное утро! И все здѣсь такъ?

— Почти все, сказалъ Володя.

Носильщикъ тащилъ чемоданъ Максима Павловича, очень помѣстительный и тяжелый. Другого багажа не было. Извозчикъ повезъ ихъ на Малую Морскую.

— Ну, вы сейчасъ на службу? сказалъ Максимъ Павловичъ.

— Я не служу! отвѣтилъ Володя.

— Какъ? Еще нѣтъ?

— Уже нѣтъ. И не буду. Я адвокатъ.

— А разскажите, разскажите.

— Да что разсказывать пустяки! Это все потомъ разскажется. Какъ вы? Вѣдь просидѣли въ тюрьмѣ недѣль шесть…

— Да вѣдь это для меня ощущеніе не новое. Дня по три уже приходилось сидѣть. Впрочемъ было и новое. Увѣренность, что больше ужъ не выйду. О, это проклятое чувство! Оно стискиваетъ всѣ ваши духовныя способности. Оно дѣлаетъ человѣка маленькимъ жалкимъ звѣрькомъ, готовымъ за одинъ лучъ солнца отступитъ отъ самыхъ святыхъ своихъ кумировъ… О, какіе это силачи, тѣ, что и въ каторгѣ остаются непоколебимыми! Но объясните мнѣ, Володя, чудо моего освобожденія. Вѣдь несомнѣнно, что это отсюда. Какъ же это могло случиться?

— Не знаю. Это какая то тайна. Я спрашивалъ Корещенскаго. Онъ говоритъ, что дядя самъ не хлопоталъ, а какъ то тамъ благодаря его положенію… Не знаю. Но это все равно. Въ концѣ концовъ, разумѣется, все это случилось, благодаря дядѣ.

— Ну, конечно. Разсказывайте же о Корещенскомъ, о Натальѣ Валентиновнѣ… Ахъ, да, я забылъ вамъ сказать. Вѣдь я пріѣхалъ не въ гости, а въ качествѣ новаго петербургскаго обывателя. «Пожаръ способствовалъ мнѣ много къ украшенію»… Послѣ тюрьмы я сейчасъ-же получилъ блестящее предложеніе и буду писать здѣсь въ одной газетѣ.

Они пріѣхали въ гостинницу и черезъ нѣсколько минутъ были въ номерѣ. Максимъ Павловичъ былъ голоденъ и распорядился на счетъ чаю. Володя тоже ничего еще не пилъ.

Они усѣлись за чайнымъ столомъ, и Володя дѣлалъ ему «докладъ» о своихъ петербургскихъ впечатлѣніяхъ. Онъ разсказалъ о томъ, какою нашелъ здѣсь Наталью Валентиновну, а потомъ перешелъ къ Корещенскому.

Онъ вспомнилъ о своемъ обѣщаніи, данномъ Корещенскому, что его исповѣдь останется у него «на духу». И сказалъ Зигзагову объ этомъ своемъ затрудненіи. Но Максимъ Павловичъ облегчилъ его.

— Вы, милый, можете не преступать вашего обѣщанія. Koрещенскаго я хорошо знаю. Въ его характерѣ нѣтъ эластичности. Онъ можетъ или фанатически увѣровать, или сценически продаться. Однако же, онъ настолько уменъ, что я не ошибусь, сказавъ, что здѣсь ему вѣровать не во что.

Володя ухватился за это и разрѣшилъ себя отъ клятвы. Онъ разсказалъ о своемъ свиданіи съ Корещенскимъ и былъ очень удивленъ, когда со стороны Максима Павловича не встрѣтилъ ни изумленія, ни негодованія.

— Ахъ, милый, это все въ порядкѣ вещей. Бываютъ герои, мы ими любуемся и удивляемся имъ. Но и герои утомляются. И въ концѣ концовъ человѣкъ созданъ не для геройскихъ подвиговъ, а для того, чтобы жить, пользуясь благами жизни. Если геройство возвести въ долгъ, то, по крайней мѣрѣ, десять милліоновъ россійскихъ обывателей должны пойти въ тюрьму. Не надо быть даже особенно слабымъ, чтобы любить жизнь и предпочитать всему на свѣтѣ свободу,

— А васъ, Максимъ Павловичъ, тюрьма, кажется, усмирила! — сказалъ Володя.

— Нѣтъ, милый, я всегда любилъ жизнь, даже тогда, когда пускалъ себѣ пулю въ високъ. И скажу вамъ такъ: что если бы мнѣ предложили стать въ положеніе Корещенскаго, я отказался бы, но не изъ геройства. Тутъ было бы совсѣмъ другое. Паническая продажа своего труда кому угодно за хорошую плату, есть что-то рыночное и некрасивое… А я сознательно никогда не позволю себѣ ничего некрасиваго.

Они бесѣдовали до полудня. Въ это время Зигзаговъ привелъ себя въ порядокъ, переодѣлся и они поѣхали къ Балтовымъ.

Наталья Валентиновна уже была одѣта и въ домѣ собирались завтракать. Льва Александровича по обыкновенію не было дома.

Эффектъ появленія Максима Павловича билъ чрезвычайный. Онъ произвелъ сильное впечатлѣніе на двухъ концахъ. Наталья Валентиновна просто по-дѣтски обрадовалась ему и прежде всего тому, что онъ свободенъ, невредимъ и здоровъ. Она до сихъ поръ не была въ этомъ увѣрена.

Въ главахъ Лизаветы Александровны сверкнулъ холодный блескъ, когда она услышала звучный и мягкій голосъ Максима Павловича. Она знала всю послѣднюю исторію приключеній Зигзагова и считала его появленіе въ домѣ ея брата страшной безтактностью.

Конечно, она отлично «выдержала себя» и на привѣтствіе Максима Павловича, когда они собрались въ столовой, отвѣтила даже улыбкой, но въ душе вся была противъ него.

У нея даже созрѣло рѣшеніе на этотъ разъ по отношенію къ брату выйти изъ своей пассивной роли и настойчиво посовѣтовать ему отказать этому господину отъ дома. Человѣкъ, сидѣвшій въ тюрьмѣ за участіе въ дѣлѣ, которое на-дняхъ будетъ разбираться въ судѣ и кончится чуть-ли не казнью, человѣкъ, получившій свободу только благодаря могущественному вліянію ея брата — кажется, могъ бы и самъ понять неумѣстность своего посѣщенія.

Но въ этотъ день ей пришлось прямо растеряться отъ изумленія. Это случалось очень рѣдко, что Льву Александровичу удавалось попасть домой къ завтраку. И въ этотъ день онъ, никѣмъ неожиданный, явился.

И Лизавета Александровна была свидѣтельницей того, съ какимъ взрывомъ радости Левъ Александровичъ, увидѣвъ за столомъ Максима Павловича, подбѣжалъ къ нему и съ какой сердечной теплотой заключилъ его въ объятія.

— Ужасно радъ, хотя вы не повѣрите, что ваша свобода для меня сюрпризъ! — сказалъ онъ. — изъ этого вы можете прежде всего сдѣлать выводъ, что меня тутъ благодарить не за что.

Но пребываніе его дома было до такой степени кратко, что Максимъ Павловичъ не успѣлъ даже хорошенько разглядѣть его. Оно длилось не больше двадцати минутъ, и настоящее свиданіе было отложено на обѣденное время.

— Сегодня послѣ обѣда я никуда не поѣду. Я просто объявлюсь больнымъ и пусть Корещенскій представительствуетъ за себя и за меня.

И онъ торопливо позавтракалъ и исчезъ.

Но вечеромъ свиданіе было неудачно. Левъ Александровичъ пріѣхалъ въ восемь часовъ, за обѣдомъ говорилъ мало и видимо чѣмъ-то былъ озабоченъ. Равговоръ не ладился и Максимъ Павловичъ почувствовалъ, что ему надо раньше уѣхать.

И это было необходимо. Левъ Александровичъ крайне нуждался въ томъ, чтобы остаться вдвоемъ съ Натальей Валентиновной.

— Ты чѣмъ-то разстроенъ? — прямо спросила она.

— Непріятности съ Корещенскимъ, — сказалъ Левъ Александровичь. — Пріѣхала его жена. Вошла въ сношеніе съ кругами иного направленія и всюду честитъ его подлецомъ, измѣнникомъ своимъ убѣжденіямъ, ренегатомъ. И при этомъ живетъ на его счетъ. Какъ это удивительно совмѣщается въ женщинѣ!

— Что же въ этомъ собственно тебя разстраиваетъ? спросила Наталья Валентиновна.

— Да именно то, что она дѣлаетъ это все шумно и скандально, съ явнымъ расчетомъ компрометировать его. И ко всему распространяетъ разсказы о какихъ то его связяхъ съ сомнительными женщинами. А это дѣлаетъ его положеніе шаткимъ, и меня можетъ поставить въ необходимость разстаться съ нимъ.

— Добровольно?

— Да, чтобы не ждать, когда придется сдѣлать это недобровольно. Но я безъ него, какъ безъ рукъ. Правда, у меня есть одно средство…

— Какое?

— Да просто выслать ее изъ Петербурга.

— Но это ужасно, Левъ Александровичъ! Вѣдь она ничего преступнаго не совершила.

— Къ сожалѣнію… Она дѣлаетъ не уголовныя гадости.

— Зачѣмъ она все это дѣлаетъ?

— Во первыхъ, изъ чувства обиды. Онъ оставилъ ее на югѣ и не позвалъ сюда. А во вторыхъ, просто такой скандальный характеръ. Вѣдь она и тамъ, не смотря на то, что онъ жилъ въ семьѣ, разсказывала про него гадости и устраивала ему скандалы. И какимъ-то образомъ это уже распространилось и мнѣ дѣлали прямые намеки и я долженъ былъ молчать. Мнѣ особенно тяжело будетъ съ этимъ, пока наши отношенія съ тобой не урегулируются… Разводъ тянется больше, чѣмъ я ожидалъ. Уже пять недѣль прошло. Мигурскій, желая выторговать какъ можно больше, всячески тормозитъ его. О, когда это совершится, я буду совсѣмъ иначе съ ними разговаривать.

— Значитъ, тебѣ это очень вредитъ?

— Не то… Это меня сдерживаетъ. И не могу развернуть всѣ свои силы, выпалить разомъ изъ всѣхъ пушекъ. Мнѣ приходится ладить съ людьми, которыхъ я считаю вредными и которые въ сущности стоятъ мнѣ на дорогѣ…

— На дорогѣ къ чему? спросила Наталья Валентиновна.

— Къ власти, Наташа… Къ настоящей, ни съ кѣмъ не раздѣляемой, власти. Только эту цѣль я признаю и на меньшемъ не примирюсь. Если бы я не имѣлъ въ виду этого, я ушелъ бы. Мои враги ничтожны. Побороть мнѣ ихъ стоило бы самыхъ незначительныхъ усилій, но для этого самъ я долженъ быть безупреченъ. И еще, Наташа, я хочу просить тебя объ одномъ не легкомъ подвигѣ. Я знаю, что ты дорожишь дружбой Максима Павловича, ради тебя я допустилъ, чтобы хлопотали о его освобожденіи, но это мнѣ обошлось очень дорого. Я долженъ былъ дать отвѣтственное и почетное назначеніе завѣдомо недобросовѣстному человѣку. Но нужно, видишь-ли… Максимъ Павловичъ самъ не понимаетъ, что ему не слѣдуетъ бывать у насъ…

— Ты такъ думаешь? Это никому не пришло бы въ голову, при видѣ твоей встрѣчи съ нимъ. Неужели ты былъ не искрененъ?

— Ты меня плохо знаешь, Наташа. Я никогда не бываю лицемѣрнымъ. Я искренно радъ ему и люблю его. Но онъ и его репутація, это двѣ вещи совершенно различныя. Ты понимаешь, всякую репутацію можно измѣнить. Есть тысячи примѣровъ, когда люди реабилитировались. Человѣкъ мѣняется. И въ этомъ и состоитъ прогрессъ. Но реабилитація признается только фактическая.

— Что же долженъ сдѣлать человѣкъ, чтобы быть признаннымъ?

— Сдѣлать то, чего не сдѣлаетъ Максимъ Павловичъ. Проявить какую-нибудь положительную дѣятельность. А онъ совершенно неспособенъ къ этому. Максимъ Павловичъ милый, тонкій, красивый отрицатель. Я люблю слушать его ядовитыя замѣчанія. Его ядъ, это ядъ цвѣтка, — тонкій ароматъ его, отъ котораго бываетъ кошмаръ… Вѣдь вотъ Корещенскій казался невозможнымъ. Ножанскій пришелъ въ ужасъ при его имени. Но онъ доказалъ свою способность къ положительной дѣятельности. Теперь ужъ никто въ немъ не сомнѣвается.

— Что же мы можемъ сдѣлать съ Максимомъ Павловичемъ? Неужели отказать ему отъ дома?

— Не отказать, Наташа, а помочь ему самому догадаться… Я этого не съумѣлъ бы сдѣлать. Но ты… Мнѣ кажется, что тебѣ это легче.

— Я совсѣмъ этого не думаю, Левъ Александровичъ. Я не могу себѣ представить этого.

— А между тѣмъ это необходимо, Наташа. Вѣдь черезъ нѣсколько недѣль наше семейное положеніе измѣнится. Нашъ домъ наполнится людьми. Если Максимъ Павловичъ не пойметъ этого раньше, то тогда помочь ему въ этомъ будетъ гораздо труднѣе. Между тѣмъ имя его уже было упомянуто въ газетахъ въ числѣ арестованныхъ по южному дѣлу и оно будетъ фигурировать на судѣ. Я могъ устроить его освобожденіе, но противъ этого я безсиленъ. Такъ ты подумай, Наташа, имя, которое будетъ одновременно произноситься въ политическомъ процессѣ и въ нашей гостиной… Вѣдь это безсмыслица… Вѣдь ты же должна понимать, Наташа, что, если теперь это огорчаетъ тебя, то тогда огорчитъ вдвое, такъ какъ въ крайнемъ случаѣ пришлось бы дать ему понять это. А между тѣмъ скажи, развѣ ты можешь поручиться за то, что Максимъ Павловичъ въ скорости опять не впутается въ подобную же исторію! Скажи мнѣ, Наташа, свое мнѣніе обо всемъ этомъ.

Наталья Валентиновна слушала его съ сосредоточеннымъ вниманіемъ и въ то время, когда онъ говорилъ, она именно о томъ и думала, что необходимо ей ясно выразить свое мнѣніе по поводу всего этого.

До сихъ поръ многое изъ того, что происходило вокругъ, ее удивляло. Но она какъ бы откладывала свое мнѣніе на послѣ и къ жизни, протекавшей мимо ея, относилась пассивно.

Можетъ быть, это происходило отчасти отъ того, что самъ Левъ Александровичъ жилъ какъ-то на спѣхъ и не было возможности поговорить съ нимъ сколько-нибудь основательно. Затрогивать глубокія темы, чтобы на полуфразѣ прекратить разговоръ, не было смысла.

Но сегодня онъ уже никуда не пойдетъ и, Богъ знаетъ, еще когда выпадетъ такой день.

Между тѣмъ она просто таки была недовольна собой. Въ южномъ городѣ, съ того дня, какъ она разошлась съ мужемъ, она жила самостоятельно. Ихъ сближеніе съ Львомъ Александровичемъ произошло, главнымъ образомъ, на почвѣ ея самостоятельности. Никогда она даже ему, который производилъ на нее обаятельное дѣйствіе своимъ умомъ, своимъ сильнымъ характеромъ, не поддакивала. Они часто расходились во взглядахъ и въ такихъ случаяхъ относились другъ къ другу какъ къ уважаемому противнику.

Теперь же, во все время пребыванія ея въ Петербургѣ, что то словно ускользало изъ ея рукъ. Ей сообщали факты и, когда она пыталась возразить противъ нихъ, ей твердо заявляли, что это необходимо и что это вызывается обстоятельствами. А затѣмъ у нея даже не было возможности высказаться.

И она собрала всѣ свои мысли и постаралась на это время забыть, что передъ ней человѣкъ, котораго она любитъ и для котораго готова многимъ поступиться.

Она какъ бы почувствовала, что наступилъ предѣлъ, дальше котораго поступиться нельзя.

Она сказала:

— Все, что ты говоришь, Левъ Александровичъ, вѣрно для тебя, но не для меня.

— Какъ? Ты такъ рѣзко отдѣляешь наши интересы?

— Не интересы, Левъ Александровичъ, а личности. Ты не можешь сказать, что я изъ какой нибудь вздорности противорѣчу тебѣ или хочу во что-бы-то ни стало поставить на своемъ. У тебя есть доказательства того, что я иду за тобой тамъ, гдѣ тебѣ это нужно. Но долженъ быть предѣлъ, Левъ Александровичъ. Ты понимаешь это лучше, чѣмъ я… Ты полюбилъ меня за что-нибудь. За то, что я была такая, какая была. А мое главное, Левъ Александровичъ, было вотъ что: я всегда на первый планъ ставила отношенія мои къ людямъ. Во всемъ, что касается меня, я всегда уступлю тебѣ. Тебѣ было нужно, чтобы я жила съ тобой въ твоемъ домѣ. не будучи твоей женой. Ты думалъ тогда, что это тебѣ нужно, потому что ты этимъ хотѣлъ кому-то броситъ перчатку. Я согласилась на это безпрекословно и перемѣнила свою жизнь. И когда нѣсколько мѣсяцевъ я жила въ этой квартирѣ одна вѣдь, — совсѣмъ одна — хотя мнѣ было это очень тяжело, я ни разу не пожаловалась тебѣ на это. Вѣдь, такъ? Но потомъ ты перемѣнилъ свою тактику и брошенную перчатку самъ поднялъ… Ты нашелъ для себя полезнымъ уступить и я къ этому присоединилась, потому что это было мое, только мое… Ты пошелъ дальше. Ты завелъ переговоры съ Мигурскимъ, хотя это сдѣлало мнѣ больно и особенно то, что приступили къ этому безъ меня… И это мнѣ было тяжело перенести, но опять же это было только мое, и я отдала тебѣ его. Я это приняла. Но ты теперь коснулся другого: моихъ отношеній къ людямъ. Тутъ выступаетъ третье лицо и я уже ставлю вопросъ о справедливости. Ты идешь къ своей цѣли, Левъ Александровичъ, ты шагаешь, какъ великанъ, отшвыривая своими сильными ногами все, что лежитъ на пути и ты не замѣчаешь, что понемногу ты, если не отшвыриваешь, то отодвигаешь и меня.

— Наташа! хотѣлъ было, остановить ее Левъ Александровичъ.

— Нѣтъ, погоди, другъ… Вѣдь я просто только разсуждаю. Но если я во всемъ, даже въ томъ, что составляетъ мою личность, — то самое, за что ты меня полюбилъ — уступлю тебѣ, то въ твоихъ же глазахъ я сравняюсь съ землей… Понимаешь-ли, Левъ Александровичъ, во мнѣ не останется ничего, на что стоитъ любить меня. А я этого не хочу, я должна оставаться всегда сама собой, я должна стоить тебя. И я не могу такимъ образомъ поступить съ Максимомъ Павловичемъ. Я знаю, что ты изъ на этого возстанешь противъ меня, но знаю также, что за это ты будешь уважать меня.

Левъ Александровичъ сперва слушалъ ее съ выраженіемъ протеста въ лицѣ и даже какъ будто хотѣлъ остановить ее. Но потомъ, какъ-бы уловивъ ея основную мысль, онъ сталъ слушать ее съ глубокимъ вниманіемъ. И только когда она остановилась, онъ проговорилъ.

— Ты разсуждаешь правильно, Наташа. Но твои разсужденія не могутъ относиться къ этому случаю. Ты не такъ поняла меня. Я вовсе не хочу навязывать тебѣ тяжелую, почти невозможную обязанность отказать Максиму Павловичу. Избави Богъ! если бы это было крайне необходимо я сдѣлалъ бы это самъ, хотя бы страдалъ отъ этого. Но мнѣ казалось, что онъ къ тебѣ ближе, чѣмъ ко мнѣ. Ваши отношенія проще и теплѣе и онъ это самъ пойметъ какъ нибудь…

— Такъ вѣдь все же я должна была бы заставить его понять это такъ или иначе. Нѣтъ, я этого не могу сдѣлать ни въ какомъ видѣ, потому что онъ слишкомъ тонко чувствуетъ, чтобы не понимать хотя бы самую ажурную неправду. А это было бы еще болѣе оскорбительно, чѣмъ прямо заявить. При томъ же, Левъ Александровичъ… еще одно: если я поняла тебя вѣрно, ты имѣешь въ виду завести связи съ большимъ обществомъ и устроить у себя открытые пріемы… Безъ сомнѣнія, нашъ домъ очень скоро наполнится. Твое имя и положеніе привлекутъ многочисленное общество…

— И твои достоинства, Наташа. Я на это гораздо больше разсчитываю…

— Я еще не знаю, есть ли у меня эти свѣтскія достоинства. Я, вѣдь, буду дебютанткой. Но все равно, допустимъ даже, что они окажутся… Но, вѣдь, это общество будетъ мнѣ совершенно чужое. Это будутъ люди, которые ищутъ знакомства съ тобой для своихъ цѣлей. У меня не будетъ среди нихъ ни одного близкаго человѣка. Выбирать изъ ихъ среды друзей было бы напрасной мечтой. Къ тому же ты знаешь мои вкусы. Моя душа лежитъ къ тому міру, къ которому принадлежитъ Максимъ Павловичъ. Между тѣмъ ты хочешь совершенно уничтожить даже этотъ мостикъ, который связываетъ меня съ тѣмъ міромъ. Но подумай, Левъ Александровичъ, не будетъ-ли прежде всего тебѣ самому слишкомъ тяжело бремя моего одиночества?

— Можетъ быть, ты и права. Можетъ быть, Наташа. Но пойми: какъ мнѣ соединитъ это? Вѣдь, Максимъ Павловичъ немыслимъ, немыслимъ въ томъ обществѣ…

— А я думаю, что онъ можетъ украсить всякое общество.

— Всякое, только не это. Это общество не требуетъ ни души ни таланта. Оно требуетъ отъ человѣка тѣхъ достоинствъ, которыя отъ него самого нисколько не зависятъ и которыя мы съ тобой ни вотъ на столько не цѣнимъ.

— Ахъ, Левъ Александровичъ, неужели ты думаешь, что Максимъ Павловичъ будетъ стремиться въ это общество? Повѣрь, что онъ предпочтетъ мое и твое общество.

— Постой, я ловлю тебя на словѣ. Ты можешь поручиться за то, что Зигзаговъ ограничится нашимъ интимнымъ кругомъ?

— Если это необходимо, я даже поручусь…

— Ну, такъ на этомъ я могу помириться. И это только на первое время. Потомъ все это забудется. Но, понимаешь, Наташа, мнѣ это общество необходимо. До сихъ поръ я дѣйствовалъ только на дѣловыхъ чиновниковъ, на ихъ сухія головы… Мнѣ нужно еще покорить общественное мнѣніе этого круга. Я иду вверхъ довольно быстро, но надо итти еще быстрѣе, потому что въ Россіи приближается время, когда понадобится человѣкъ. Я долженъ создать себѣ такое положеніе, чтобы этимъ человѣкомъ оказался — я. Понимаешь-ли, чтобы всѣ лучи сходились вотъ на этой головѣ…