Въ общество давно уже проникли слухи о готовящемся новомъ законѣ по крестьянскому вопросу.

Общество, не только не допущенное къ участію въ дѣлахъ своей страны, но даже лишенное возможности получать свѣдѣнія о ходѣ этихъ дѣлъ, жило сказками.

Подобно голодному, воображеніе котораго всегда рисуетъ ему самыя сытныя и вкусныя блюда, оно при всякихъ слухахъ о готовящихся реформахъ пріурочивало къ нимъ свои, никогда не умиравшія, упованія.

На этотъ разъ фантазія особенно разыгралась оттого, что слухи о реформѣ связывались съ именемъ Балтова, который какъ разъ въ это время занималъ амплуа героя. Его смѣлые шаги въ области финансовой политики давали право расчитывать на широкій размахъ и въ этомъ вопросѣ. Толковали объ изысканномъ имъ геніальномъ способѣ пріобрѣтенія земли и надѣленія ею крестьянъ. Говорили о томъ, что это будетъ только первый шагъ, за которымъ послѣдуетъ что-то головокружительное, что реакція дѣлаетъ послѣднія усилія, чтобы сбить съ позиціи новое свѣтило. Но Балтовъ силенъ и имѣетъ всѣ шансы на побѣду.

И вотъ недѣли за двѣ до праздниковъ вышелъ столь давно ожидавшійся законъ, долженствовавшій успокоить глухое волненіе въ деревнѣ.

Законъ былъ ясенъ и простъ. Онъ подтверждалъ прежнія репрессіи, объявлялъ всякія надежды эфемерными и вводилъ новыя кары.

Тогда въ обществѣ, которое ни за что не хотѣло лишиться имъ же самимъ сочиненныхъ надеждъ, стали говорить, что Балтовъ оказался безсильнымъ и реакція побѣдила.

Можетъ быть, такія мнѣнія не совсѣмъ самостоятельно зарождались въ обществѣ. Мерещенки тогда сильно размножились и терлись около министерствъ, а въ то же время ихъ можно было встрѣчать, въ различныхъ видахъ, и въ гостинныхъ и въ редакціяхъ газетъ. Во всякомъ случаѣ это мнѣніе никто не опровергъ.

И въ газетахъ появились статьи, высказывавшія сочувствіе побѣжденному государственному дѣятелю и надежды на то, что его энергія не ослабѣетъ и онъ по прежнему будетъ вести мужественную борьбу съ темными силами реакціи.

Въ такомъ же тонѣ статья появилась и въ той газетѣ, гдѣ работалъ Максимъ Павловичъ. Онъ получилъ газету въ девять часовъ утра на утреннимъ кофе, прочиталъ статью и, быстро одѣвшись, поѣхалъ къ редактору на домъ.

Редакторъ былъ его старый знакомый и хорошо зналъ его способность къ вспышкамъ. Но никогда онъ не видѣлъ его такимъ возмущеннымъ.

— Я только одно хочу установить: заблужденіе это или лицемѣріе? — говорилъ ему Максимъ Павловичъ. — Я признаю оппортунизмъ. Я знаю, что русской газетѣ приходится считаться съ обстоятельствами. защищая свое существованіе; но бываютъ моменты, когда даже существованіе дѣлается преступнымъ.

Редакторъ оказался невиннымъ. Онъ искренно раздѣлялъ мнѣніе о томъ, что Балтовъ съ своимъ проектомъ былъ съѣденъ реакціей.

— Но если я документально докажу, что онъ-то и есть создатель новаго закона… Вы согласны рисковать?..

Редакторъ былъ человѣкъ смѣлый. Его газета перебывала во всякихъ передѣлкахъ.

Максимъ Павловичъ вернулся домой и вызвалъ къ себѣ Володю. — Слушайте, Володя, вы признаете, что гражданскій долгъ иногда становится выше личныхъ отношеній?

— Безусловно, — отвѣтилъ Володя.

— Мы оба многимъ обязаны Льву Александровичу, но народу мы обязаны гораздо больше. Общество заблуждается и мы съ вами должны открыть глаза ему. Разумѣется, это будетъ полный безвозвратный разрывъ съ Львомъ Александровичемъ, а для меня на худой конецъ высылка изъ Петербурга. Но, чортъ возьми, не привыкать стать! Можете вы достать мнѣ копію записки Льва Александровича по-крестьянскому вопросу?

— Не знаю.

— Старайтесь. Общество убѣждено, что его побѣдила реакція, и мы должны установить, что онъ самъ хуже всякой реакціи. Мой редакторъ согласился рискнуть. Не теряйте времени, Володя. Это нужно дѣлать сейчасъ, по горячему слѣду.

Володя взялся за эту мысль, скрѣпя сердце. Съ одной стороны ему хотѣлось помочь благой цѣли; съ другой же ему приходилось дѣйствовать прямо противъ дяди. У него не было никакого другого способа, кромѣ вѣроломства. Среди чиновниковъ у него не было никакихъ связей. Но для него былъ открытъ кабинетъ дяди.

И вотъ на другой день утромъ, когда Левъ Александровичъ уѣхалъ на службу, Володя вошелъ въ кабинетъ и тщательно пересмотрѣлъ бумаги, какія только были на столѣ и въ незапертыхъ ящикахъ. Онъ нашелъ только ничтожные отрывки, относившіеся къ запискѣ Балтова.

И когда онъ послѣ этой неудачи вышелъ изъ кабинета, то почувствовалъ глубокое облегченіе. Сама судьба помѣшала ему совершить предательство.

Онъ сейчасъ же поѣхалъ къ Зигзагову и сообщилъ ему о своей неудачѣ; и тогда Максима Павловича осѣнила мысль.

— Вы будете поражены, Володя. Но я увѣренъ, что лучше этого ничего нельзя придумать. Знаете, къ кому я обращусь?

— Не могу представить?

— Къ господину Корещенскому.

— И вы расчитываете на успѣхъ?

— Безусловно. Падшій ангелъ… онъ долженъ въ глубинѣ души питать злобу противъ соблазнителя. Къ тому же, вы сами разсказывали о его цинизмѣ. А цинизмъ любитъ рисоваться. Это будетъ для него случай. Однимъ словомъ, я такъ или иначе отыщу его.

И онъ дѣйствительно въ этотъ день настойчиво искалъ Корещенскаго. Онъ поѣхалъ къ нему въ часъ завтрака, но дома не засталъ. Потомъ онъ заѣзжалъ еще нѣсколько разъ и, наконецъ, встрѣтился съ нимъ въ обѣденный часъ.

— Вы? — съ удивленіемъ, и въ то же время съ радостью воскликнулъ Корещенскій.

— Я, я, Алексѣй Алексѣевичъ, къ вамъ по дѣлу, ни въ какомъ случаѣ не требующему свидѣтелей.

— Обѣдали?

— Нѣтъ еще. Даже не завтракалъ, — все васъ разыскивалъ…

— Да, это мудрено. Ну, такъ спустился внизъ, заберемся въ отдѣльную комнату и будемъ пировать.

Скоро они были внизу, въ отдѣльномъ кабинетѣ.

— Мы съ вами, Максимъ Павловичъ, ни разу не повидались, какъ слѣдуетъ, хотя и живемъ въ одномъ городѣ, - говорилъ Корещенскій. — Вѣдь были когда-то хорошими пріятелями.

— Многое измѣнилось съ тѣхъ поръ, Алексѣй Алексѣевичъ, — сказалъ Максимъ Павловичъ. — Я посидѣлъ немножко въ тюрьмѣ и, когда вышелъ, не узналъ своего родного города. Знаете, какъ человѣкъ десятки лѣтъ отсутствовавшій, пріѣзжаетъ на родину и думаетъ, что заблудился: старые дома снесены, построены новые въ пять этажей, бывшія дѣти стали отцами многочисленныхъ семействъ, пустоши превратились въ цвѣтущіе сады, а то и на оборотъ…

— И маленькіе поросята стали большими свиньями! — добавилъ Корещенскій и разсмѣялся. — Ну, — милый, обратился онъ къ лакею. Подалъ закуску и иди съ Богомъ; позвонимъ, придешь, а зря не надоѣдай. Я открываю бесѣду, Максимъ Павловичъ, — прибавилъ онъ, когда лакей скрылся.

— Къ этому надо подойти.

— Не подходите, голубчикъ, начинайте прямо.

— Хорошо, я прямо и начну. Вы читаете газеты, слышите отзывы и замѣчанія по поводу новаго закона по крестьянскому вопросу и, конечно, слышали о побѣдѣ реакціи надъ доброжелательными усиліями Льва Александровича Балтова.

— Слышалъ объ этомъ, слышалъ…

— Слышали и дивились?

— Почему вы думаете, что я дивился?

— Потому что помню васъ умнымъ человѣкомъ… И даже вамъ скажу, Алексѣй Алексѣевичъ, что это для меня не тайна. Хитрить не буду. Знаю, что Левъ Александровичъ составилъ записку и эта записка легла въ основу новаго закона и что вы въ ней участія не принимали.

— Да, не принималъ… Это совершенно вѣрно. Меня отъ этого устранили.

И Максимъ Павловичъ въ послѣднемъ замѣчаніи его разслышалъ какую-то сухую нотку недовольства. Онъ вглядѣлся въ его лицо. Въ немъ было выраженіе сердитаго сарказма.

«Кажется, въ ихъ единеніи что-то раскололось», — подумалъ Максимъ Павловичъ.

— Есть кушанья, которыя Левъ Александровичъ предпочитаетъ кушать одинъ, — продолжалъ Корещенскій. — Это называется; «хлѣбъ соль вмѣстѣ, а табачекъ врозь». А то еще бываютъ такіе мѣшанскіе дома, гдѣ при гостяхъ подаютъ варенье на патокѣ, а когда гости уйдутъ, сами ѣдятъ на сахарѣ…

— Но неужели, Алексѣй Алексѣевичъ, вы жалѣете о томъ, что не участвовали въ дурномъ дѣлѣ? — спросилъ Максимъ Павловичъ.

— Когда человѣкъ купается въ морѣ дурныхъ дѣль, то лишняя кружка воды… Но, однако, позвольте, Максимъ Павловичъ, сперва установитъ основную тему разговора. О чемъ мы собственно?

— Именно объ этомъ, Алексѣй Алексѣевичъ. Вы видите передъ собой человѣка возмущеннаго. Но не смысломъ закона, — къ этому мы привыкли и ничего другого не ждали, — а скверной игрой…

— То-есть?

— Скверной игрой въ прятки.

— Ну, еще чуточку пояснѣй…

— Да чего еще яснѣе? Причемъ тутъ реакція? Реакція, это — спина, за которую прячутся… Развѣ не такъ?

— Совершенно такъ.

— Ну, вотъ. Это только и надо мнѣ отъ васъ слышать. Я то ни одной минуты не заблуждался, но думаете ли вы, что общество должно заблуждаться?

— Оно будетъ заблуждаться. Это его спеціальность. Да и гдѣ вы найдете такихъ смѣльчаковъ, которые вышли бы на площадь и показали пальцемъ куда слѣдуетъ.

— Смѣльчаки найдутся. Но если они окажутся голословными, то это хуже, чѣмъ молчаніе…

— А мы все-таки разговариваемъ съ вами, какъ авгуры. Давайте ка будемъ попрямѣй. Вѣдь вы, дорогой мой, Максимъ Павловичъ, чего-то отъ меня хотите…

— Да, хочу… Смѣльчакомъ готовъ быть я, но нужно, чтобы у меня въ рукахъ были факты.

— И вы думаете, что я, именно я помогу вамъ достать ихъ?

— Да, я думаю такъ.

— Почему вы такъ думаете?

— По многимъ причинамъ. Прежде всего, я держусь мнѣнія, что человѣкъ въ своей сущности никогда не мѣняется. Обстоятельства могутъ повернуть его всячески, и онъ можетъ казаться и такимъ и инымъ… Но подойди къ нему поближе, раскопай у него въ глубинѣ души и найдешь тамъ неприкосновенной его сущность. Вы именно пошли по обстоятельствамъ. Но сущность ваша сидитъ въ васъ незыблемо, она тамъ только притаилась гдѣ-нибудь въ уголкѣ и сидитъ съежившись… Можетъ быть, она спитъ, а, можетъ быть, ей стыдно.

У Корещенскаго какъ-то странно дрогнули углы губъ. — Эхъ, не нужно трогать этого… Коли спитъ, такъ пусть спитъ, а стыдно, такъ пусть прячется.

— Нѣтъ, Алексѣй Алексѣевичъ, мы съ нею люди свои.

Корещенскій отодвинулъ отъ себя тарелку, поднялся и съ хмурымъ лицомъ нѣсколько разъ медленно прошелся по комнатѣ.

— Ну, — сказалъ онъ, наконецъ, остановившись, — такъ чего же вы отъ меня хотите, Максимъ Павловичъ?

— Помощи.

— Въ какомъ видѣ?

— Въ самомъ натуральномъ. Копію записки Балтова… Вѣдь она у васъ есть?

— Конечно.

— Она мнѣ нужна на двадцать четыре часа.

— Гм… На двадцать четыре часа, только всего… Вы мнѣ испортили аппетитъ.

— О, что вы… Отнеситесь къ этому спокойнѣе.

— Благодарю васъ за совѣтъ, мой милый. Вы не понимаете, въ какой роли вы являетесь передо мной…

— Змія искусителя?

— Нѣтъ, не змія… О, что змій! Съ зміемъ я справился бы… Справлялся съ крокодилами… Змій есть представитель злого начала… А съ злымъ началомъ бороться легко. Нѣтъ, тутъ не то. А видите ли, въ послѣднее время, должно быть отъ переутомленія и расшатанности нервовъ, я сталъ впадать въ сантиментализмъ… Меня можно поймать, надо только уловить моментъ. И наше съ вами столкновеніе подобно тому, какъ если бы человѣкъ, забравшись въ полярныя страны, среди вѣчныхъ снѣговъ и льдовъ, замерзалъ и грезились бы ему чудные сны: его прекрасная родина съ зелеными лугами и садами, надъ которыми плыветъ чудное теплое солнце… Ахъ, Боже мой, что вы со мной дѣлаете!..

Максимъ Павловичъ смотрѣлъ на этого человѣка и видѣлъ его какъ бы новымъ, по крайней мѣрѣ, въ сравненіи съ тѣмъ, какимъ онъ его представлялъ. Тотъ цинизмъ, который онъ обнаружилъ въ разговорѣ съ Володей, Зигзаговъ понялъ ужъ слишкомъ узко и просто. Тутъ было нѣчто посложнѣе.

Это былъ цинизмъ показной, напущенный на себя человѣкомъ ради самоутѣшенія.

Но въ душѣ у него есть рана, которая болитъ при малѣйшемъ прикосновеніи къ ней.

Тотъ міръ, въ которомъ онъ вращается, не догадывается объ этой ранѣ и не знаетъ, гдѣ она находится. Поэтому въ томъ мірѣ онъ можетъ безболѣзненно вращаться.

Но вотъ онъ встрѣтился съ человѣкомъ, одно существованіе котораго уже есть прикосновеніе къ его ранѣ, и стонетъ отъ боли.

Корещенскій сѣлъ за круглымъ столомъ, накрытымъ плюшевой скатертью, и подперъ голову рукой.

— Что это съ вами случилось, Алексѣй Алексѣевичъ? — спросилъ Зигзаговъ, желавшій вызвать его на продолженіе разговора.

Корещенскій поднялъ голову и попробовалъ оправиться.

— Нѣтъ, ничего… Минутное малодушіе… Пустяки! Есть пословица; взялся за гужъ, не говори, что не дюжъ. Платоническая экскурсія въ область добродѣтели… Это, должно быть, случалось съ Адамомъ, когда онъ, выгнанный изъ рая, въ потѣ лица своего снѣдая хлѣбъ свой, иногда невзначай натыкался на изгородь, за которой росли деревья райскія. Стоялъ у изгороди и вздыхалъ, а архангелъ грозилъ ему мечомъ. Эхъ, впрочемъ, все пустяки… Итакъ, вы хотите на двадцать четыре часа извлечь изъ меня государственную тайну?

— Тайну государственнаго человѣка… — поправилъ Максимъ Павловичъ.

— Это все равно. У насъ государство отождествляется съ человѣкомъ, который въ данный моментъ держитъ въ рукахъ возжи… Такъ вотъ видите-ли, что я вамъ скожу: во мнѣ сидитъ чертей гораздо больше, чѣмъ ангеловъ… Вы были близки къ тому, чтобы достигнуть вашей цѣли при помощи ангеловъ, но видите, я тряхнулъ головой и они отлетѣли. А вотъ, что касается чертей, то черезъ нихъ, я это чувствую, вы скорѣй достигнете цѣли.

— Такъ познакомьте меня съ ними.

— Извольте. Что-жъ. Мы съ вами когда-то сидѣли въ одной тюрьмѣ… Помните, лѣтъ двѣнадцать тому назадъ, дня четыре, кажется, не больше. Чертей во мнѣ множество, но я представлю вамъ только главнаго. Съ васъ и одного будетъ достаточно, я это предчувствую. Да-съ… Сейчасъ передъ вами былъ изгнанный изъ рая, коему свойственно, стоя у райскаго забора, проливать сантиментальныя слезы; а теперь передъ вами во весь свой ростъ стоитъ уязвленный чиновникъ-карьеристъ. Любопытно?

— Очень, Алексѣй Алексѣевичъ.

— Извольте. Левъ Александровичъ Балтовъ утвердилъ за мной репутацію рабочей лошади, человѣка неусыпнаго труда. Спитъ полтора часа въ сутки, питается на лету бутербродами… Въ такомъ качествѣ онъ и взялъ меня къ себѣ на подмогу… Тебѣ, молъ, корешки, а мнѣ вершки… Я, положимъ, кротокъ и смиренъ сердцемъ, это что и говорить… Въ прошломъ я былъ изъ тѣхъ, коихъ «изжденутъ и рекутъ всякъ золъ глаголъ, на вы лжуще»… Но тамъ было еще «мене ради»… Понимаете, тамъ было нѣчто святое, изъ-за чего стоило подставлять спину подъ удары… А здѣсь, позвольте васъ спросить, изъ за чего? Изъ-за одного лишь: изъ-за карьеры. Работать я работаю, ужъ можно сказать, въ поговорку вошелъ, — но и ты, ваше высокопревосходительство, мнѣ поработай. Это единственный правильный служебный принципъ. А вѣдь, я, голубчикъ мой, вотъ уже полгода для его высокопревосходительства каштаны изъ огня вытаскиваю? И что же? дѣйствительно хвалили, очень даже хвалили. Но какъ только я проявилъ свои щупальцы… Понимаете, есть такіе у всякаго человѣка, — ну съ, такъ вотъ ни въ нѣкоторыхъ вопросахъ, въ коихъ иниціатива и разработка принадлежали мнѣ, сдѣлалъ попытку показать что это, молъ, принадлежитъ мнѣ, а его высокопревосходительство здѣсь не при чемъ. Да-съ, такъ стоило мнѣ только показать свои щупальцы, какъ онъ меня сейчасъ же деликатнымъ манеромъ и отодвинулъ въ сторону. Изобрѣлъ онъ нѣкоего чиновника Вергесова. И чуть что показное, выигрышное, сейчасъ онъ Вергесова на сцену, потому что у Вергесова щупальцевъ нѣтъ, или, по крайней мѣрѣ, онъ ихъ еще не считаетъ за благо обнаруживать. И вотъ въ этомъ подломъ дѣлѣ, о которомъ теперь разговоръ идетъ, — они вдвоемъ, запершись въ клѣть свою, надъ нимъ работали и Левъ Александровичъ выступилъ безъ меня и помимо меня… Вергесовъ всплываетъ на поверхность. Вергесова онъ держитъ на всякій случай. Онъ звѣздъ съ неба не хватаетъ, но заткнуть его можно куда угодно. Онъ вполнѣ приличенъ… И вотъ тутъ-то во мнѣ заговорилъ главный чортъ. Такъ мнѣ захотѣлось ему сдѣлать гадость, ему, самому его высокопревосходительству. Ну, вотъ вамъ путъ къ вашей цѣли. Будетъ гадость его высокопревосходительству?

— Обязательно.

— Злая, ѣдкая, ядовитая, остроумная, хлесткая, какъ вы умѣете?

— Приложу всѣ способности.

— Не боясь ни огня, ни меча?

— Не привыкать стать.

— А газета?

— Ко всему готова.

— Н-да… А у меня руки чешутся… Чувствительны у насъ стали къ тому, что пишется въ газетахъ… Дѣлаютъ видъ, что презираютъ, а читаютъ въ засосъ и нервничаютъ… Да, хочется, хочется… Неудержимо хочется сдѣлать ему гадость… Подумайте, какъ онъ уменъ! Какъ умѣетъ цѣлую страну держать въ заблужденіи… Но вѣрьте мнѣ, что, какъ только онъ получитъ власть — а онъ получитъ непремѣнно — страна задрожитъ отъ края и до края… Вѣдь, батюшка мой, какое сердце: стальное!.. Ему рѣшительно все равно до всѣхъ. Идетъ онъ къ возвышенію на всѣхъ парахъ и только одно и видитъ, себя на облацѣхъ небесныхъ, окруженнаго почетомъ и властью… Открыть ему забрало и плюнутъ ему въ лицо… Вотъ! Эту драгоцѣнность я ношу съ собой въ карманѣ. Торопитесь взятъ ее у меня, ибо я теперь въ ражѣ и зажмите крѣпко въ рукѣ и ужъ обратно не давайте. Потому что, вѣдь, черезъ полчаса я начну соображать и взвѣшивать и стану проситъ васъ вернуть мнѣ… Вотъ кстати сладкое несутъ, скоро разойдемся.

Рѣшительно у него лицо было вдохновенное, когда онъ вынулъ изъ бокового кармана пиджака вчетверо сложенную бумагу и передалъ ее Максиму Павловичу.

Зигзаговъ схватилъ бумагу и поторопился положить ее въ карманъ. Лакей, вошедши съ сладкимъ блюдомъ, уже не видѣлъ этого жеста.

И тутъ Максимъ Павловичъ началъ торопиться. Сейчасъ же они велѣли принести кофе, ничего больше не пили и черезъ пять минутъ уже расплачивались.

«Это побѣда», говорилъ себѣ Максимъ Павловичъ, когда ѣхалъ домой въ извощичьихъ саняхъ; ее надо использовать какъ можно лучше».

Пріѣхавъ домой, онъ написалъ записку редактору и тотчасъ отослалъ ее.

«Приготовьте стальной шрифтъ для набора. Завтра будетъ статья. Отъ сего момента до утра буду работать, не смыкая глазъ. Горю божественнымъ огнемъ. Составьте на всякій случай духовное завѣщаніе, я же укладываю чемоданъ для дальняго пути».

И онъ сѣлъ за работу.