Глава первая. Старина-матушка

Ты раскройся передо мною, старина-матушка, развернитесь, летописи минувших лет!.. Расскажу я вам, честной народ, быль-историйку! Та историйка не модная, не на французский манер сложена, не по заморской выкройке выкроена, она чистая славянская, а по-нашему рассейская, и случилася эта историйка не за тридевять земель, не в тридесятом государстве, а в матушке Св. Руси, при великом князе Владимире Святославиче, по прозванию Красное Солнышко!..

Теки, речь моя, словно светлый ручей, по дну песчаному; речь заветная, речь любимая, раздавайся ты, словно гусельки, потешайтеся моей повестию, люди добры вы в досужной час!.. И рассказчику, коль утешит вас, подарите вы слово ласково, не французское, не заморское, а скажите мне: «Исполать, доброй молодец, за рассказ за твой, за сказание!..»

Это, люд честной, прибауточка, вот начинается и сказание…

 

Глава вторая. Гридница великокняжеская

Темно и мрачно в воздухе, веет ветер с полуночи, как говорят люди старинные, а по нашему сказать с Севера. Спит Киев обширный спокойным сном; только Днепр один, и среди ночи, не знает спокойствия, катит синие волны по подводным камням, словно по песку сыпучему, и шумит и бушует белой пеною. Киев спит, сказал я, честной народ, Киев спит, но не спит, знать, великий князь Владимир, свет Красное Солнышко. Во дворце великокняжеском горят огни ясные, и сквозь открытые окна несется вниз по Днепру смешанный говор веселых гостей и вещая песнь Баяна мудрого… То пируют гости почетные, и князья, и бояре, и богатыри могучие в богатой гриднице великокняжеской. Среди всех сидит, на почетном, высоком месте сам Владимир Красное Солнышко. Поглядеть на него, так прямой сокол, а кругом его сидят слуги верные… перед ним, среди гридницы, стоит молодой Баян, со струментом своим, и играет он на золотых струнах трели заморские, и поет он пред честным собранием песни заветные. Не понравилась песня одна великому князю Владимиру, Красному Солнышку, насупил он соболиные брови, словно тучи темные, и закричал он слугам своим громовым голосом: «Ох, вы гои еси! мои думные бояре и богатыри ратные! Дайте мне певца-соловья славянскова, не хочу я слушать эту сову полунощную! Пусть идет этот заморский певун в свою сторону и не кажет вперед глаз своих перед мои очи ясные!..

Как вскочили тут, поднялись бояре думные и давай толкать Баяна из гридницы… Привели пред светлые очи Владимира певца славянского, соловья свет Будимировича. Поклонился соловей князю Владимиру и начал величать его бархатным голосом:

Так пел певец, и все ему внимали, и князь с улыбкою рог турий выпивал…

 

Глава третья. Песня Баяна, или Думка и кручинка

Вышел из гридницы великокняжеской заморской Баян и направляет шаги к растворенному окну, что видится при свете луны, в другой половине дворца княжеского. То опочивальня любимой супруги Владимира Красного Солнышка, Рогнеды прекрасной… Не спится Рогнеде на ложе пуховом, сны смутные тревожат воображение княгини страшными думами, и она оставляет роскошное ложе свое и, облокотившись на окно, любуется бледным месяцем, что плывет, словно лебедь, по поднебесью. Подходит Баян к растворенному окну и, севши под ветвями серебристого тополя, погружается в думы заветные… Между тем над княжеским теремом что-то недоброе совершается… по черепитчатой, узорчатой кровле прыгает сорока зловещая и, подскакавши к израсчатой трубе, с кем-то речь начинает человеческим голосом:

«Эй! Еге!» – щебечет сорока. – Нелегкой, что ты заспался?.. Выгляни сюда хоть на минутку – дело есть!»

В трубе послышался шорох, над трубою, в темноте блеснули два глаза, словно два раскаленные угля, и сиповатый голос проговорил:

«А! Ведьма! Это ты здесь, что пронюхала нового? Говори скорее, спать хочется… где летала, где что узнала?..»

«Ах ты, соня, соня! – щебечет сорока. – Не знает, что под одной кровлей делается… Слушай, соня, что я расскажу тебе…». – И сорока начала щебетать Нелегкому что-то чудесное… В это время ветер сильнее подул с полуночи и заглушил слова ее… Долго щебетала ведьма и перестала…

«Ладно, ладно! – просипел Нелегкой, выслушавши слова ведьмы. – Начинай дело как знаешь, сделайся думкой-невидимкой, сядь на открытое чело Баяна вещего и нашепчи ему что ведаешь, потом перелети кручинкой-невидимкой на грудь княгини-красавицы и зажги сердечко ее горьким воспоминанием, а я пока пойду сосну, не я в деле, не я и в ответе…»

Пропали сверкавшие над трубою два огонька, зашумело в трубе, и Нелегкой провалился… а сорока скачет по черепичной кровле… Скакала, скакала да вдруг как ударится головою о черепицу и стала думкою-невидимкою; слетела думка-невидимка с кровли на тополь серебристый, повеяла с тополя ветерком перелетным, разбросала, рассыпала кудри Баяновы, а сама села к нему на самую маковку да и давай что-то нашептывать… Пробудился Баян от раздумьица, схватил свой златострунный струмент, пробежали привычные пальцы по сладкозвучным струнам, и запел он сильным, могучим голосом… В это время окно, под которым сидел певец, стукнуло… то Рогнеда слушает песню Баянову…

 

Песня Баяна

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

 

Глава четвертая. Мщение, страх и судьба

Баян окончил песню свою. Замолкли звуки волшебного голоса, затихли в воздухе трели струмента златострунного, а Рогнеда все слушает, как будто песенка еще льется соловьиными переливами. Думка-невидимка не дремлет: лишь только Баян окончил песенку и опустил, по-прежнему, в раздумье головушку, она слетела с открытого чела его, ударилась о землю и стала кручинкою-невидимкою. Порхнула кручинка-невидимка в открытое окно, уселась на лебединую грудь Рогнеды-красавицы, и грудь княгини внезапно взволновалась, застучало сердечко, словно наружу просится, и слезы горючие потекли из глаз ее светлым ручьем… Выглянула Рогнеда из разноцветного окна и промолвила, серебристым голосом:

– Кто ты, откуда, искусной певец, и где научился песням моей родины?..

Приподнялся Баян с места своего, отряхнул кудри русые и, поклонившись Рогнеде почтительно, молвил:

– Учился я песням своим на твоей, княгиня, родине, в славном городе Полоцке; а родина твоя – есть мое отечество; я видел, Рогнеда, смерть твоих братьев и отца, видел невзгоду полоцкую, и вместе с струнами могучее сердце взывает невольно ко мщению.

Кручинка-невидимка не спит и не дремлет, щекочет сердечко княгини страшными думами, и красавица говорит Баяну в ответ:

– Давно! Давно, молодой мой певец, пылаю и сама за обиду отчизны своей, за смерть родных своих мщением, давно своей, неопытной в бранях, рукой хватаюсь за меч-кладенец, но рука невольно дрожит при одной мысли, что я должна мстить властителю великого Киева Владимиру Красному Солнышку… Меж тем кручинка порхает… то с груди красавицы на Баяново чело и шепчет речи могучие, то на грудь княгини-красавицы и напевает мысли ужасные…

Баян говорит княгине:

– Напрасно, красавица, скоро забыла ты погибель твоей родины, напрасно тратишь золотые дни в золотых цепях…

Чем больше хлопочет невидимка, тем больше разгорается сердце красавицы и звучат сильнее речи Баяна вещего. Много и долго говорили Баян с княгинею; всего нам не припомнить и не высказать, наконец Рогнеда ему молвила:

– Верить я тебе верю, доброй молодец, но исполнить заветную мысль страшуся я, отыщи мне в привольном Киеве дорогую вещунью, чтоб рассказала мне всю подноготную… страшно прибегать к силе Чернобога, да, по крайней мере, я узнаю судьбу свою…

В это время думка-невидимка села на открытое чело Баяново, прошептала ему что-то на ухо, и он отвечал с усмешкою:

– Есть, княгиня, здесь, в Киеве, за Днепром в убогой хижине старушка умная, вещунья мудрая, коли прикажешь, приведу ее пред твои очи ясные…

Согласилась княгиня на слова Баяновы. Отвесил Баян Рогнеде низкой поклон и пошел путем-дорогою. Разноцветное окно захлопнулось, невидимка порхнула сорокою к северу, потухли огни в гриднице великокняжеской, започивал Владимир Красное Солнышко и злого совещания как не было!..

 

Глава пятая. Колдунья

День на исходе. Воздух веет вечерней прохладою; красное солнышко, медленно спускаясь к западу, окунулось в быстрых водах Днепра широкого, и последний луч его отражается пожарным заревом на позолоченной крыше Перунова капища. По берегу быстрого Днепра пробирается заморской Баян, и направляет Баян путь к дворцу великокняжескому; за Баяном бежит вприпрыжку старушонка немудрая, тщедушная, а сама-то и знай, что-то под нос себе нашептывает. Подошли путники к дворцу великокняжескому, Баян уселся на дерновую скамью, под знакомыми ветвями серебристого тополя, а старушонка обежала высокий частокол, подошла к тесовым воротам с медными запорами, ударила тяжелым кольцом о медную бляху, калитка отворилась, и старушонка нырнула, как будто ее и не было…

Сидит Рогнеда в светлице своей подгорюнившись, склонила головушку на белоснежную ручку свою, по которой вьются васильковые жилочки и на ее ясных, соколиных очах блестит по светлой слезиночке, словно по жемчужинке, нежная, лебединая грудь ее волнуется частыми вздохами и колышет дорогую фату. Последние лучи заходящего солнца играют на разноцветных окнах ее терема, и Рогнеда любуется радужными переливами солнечных лучей, – как дверь отворяется и сенная девушка, подошедши к княгине, низко поклонилась и промолвила:

– Какая-то старушка пришла и говорит, что живет она за широким Днепром и хочет предстать пред твои очи ясные.

Вышла Рогнеда из задумчивости, услышавши слова сенной девушки, и молча подала знак рукою. Девушка вышла, а чрез минуту в светлице пред княгинею очутилась старушонка, словно старый гриб, бедные лохмотья покрывали ее, и Рогнеда тотчас узнала в ней нищую, которой часто, во имя Перуна, подавала милостыню. Смиренно стояла старуха пред княгинею, опершись на толстую клюку, а глаза горели у ведьмы словно у ястреба, когда он увидит голубицу белую… Несколько минут в тереме продолжалось молчание…

Наконец ведьма прервала молчание первая и проговорила Рогнеде сиповатым голосом:

– Знаю я, княгиня, кручину твою и по первому призыву тотчас поспешила в палаты великокняжеские… Светло в красиво в палатах твоих, парча и золотые ткани на ложе твоем, а все сердечку твоему невесело, мысли мрачные бродят в головушке и одно только мщение… оно принесет тебе отрадушку… Так пел под окном твоим вещий Баян, и пел он княгиня, правду сущую…

Загорелось, словно зарево, лицо Рогнеды, она бросила к ногам зловещей старухи горсть золота и проговорила едва внятным голосом:

– Никогда не прибегала я к чарам и колдовству, никогда мысль о страшном чернобоге не входила мне в голову, теперь я готова испытать все, только раскрой мне судьбу мою и покажи мне силою заклинаний твоих, что я должна делать… должна ли мстить или покориться своей участи?..

Спрятала старуха проворно золото, низенько поклонилась Рогнеде и молвила:

– Прикажи, княгиня, своим красным девушкам принести сулеечку студеной воды, чтобы почерпнули, красные, ту воду прямо из батюшки – широкого Днепра и чтоб черпали они ее не правой рукою, а левою…

Махнула Рогнеда белоснежной рукой, и две девицы красные, что стояли у резных дверей, по знаку княгини скрылись. Прошел час… и красные снова явились в светлицу с большим сосудом чистого серебра, а в сосуде том была водица студеная; принимала сосуд тот старуха зловещая, ставила его чинно на дубовой стол, вынимала связку диковинных корней и припасы разные… Разложивши все по порядку на стол, она сказала Рогнеде:

– Готовы, княгиня, все снадобья, но время еще не пришло начинать волхвование, не настал еще полуночной час… не прикажешь ли пока вещему Баяну потешить тебя сладкой песенкой?.. Авось она прогонит твою грусть-кручинушку.

Согласилась княгиня на предложение старухи, и ведьмы в тереме как не было…

Сидит Рогнеда у растворенного окна, под окном раздается песня Баяна вещего, сильно звучат золотые струны на струменте диковинном, а княгиня ту песенку слушает.

 

Баян поет

Порхает думка-невидимка и туда и сюда: с открытого чела Баянова на белоснежную грудь княгини-красавицы, а с белоснежной груди красавицы на Баяново чело…

 

Глава шестая. Страшные видения

Уснул Киев спокойным сном, знать, такой уж был там обычай, чтобы спать каждую ночь. Не спит Рогнеда в своем тереме, сидит Рогнеда неподвижно на широкой дубовой скамье и смотрит на чудную старуху, которая нашептывает какие-то таинственные слова над дорогим сосудом с водицею днепровскою, кидает в воду коренья чудесные, и вода клокочет белою пеною. Дивится княгиня на страшные чары и содрогается, глядя на страшное лицо старой колдуньи… Густой пар подымается из дорогого сосуда, расстилается туманными облаками по терему и скрывает от глаз Рогнеды страшный образ старухи… Кроют тучи своим мрачным покровом небо бирюзовое и летят в тучи прямо с полуночи; режет воздух фиолетовой стрелой молния, и сильные перекаты грома потрясают храмину; среди бури слышатся вопли колдуньи старой, и княгиня трепещет от ужаса и, закрывши лицо свое дорогой фатой, зовет к себе на помощь красных девушек… Но тут, в мгновение ока, наступает по-прежнему безмолвие, летят тучи назад к полуночи и давят одна другую на полете своем, – проясняется небо бирюзовое, блещут звездочки светлые, и молодой месяц показывается серебряным серпом, – знать, то случилось в ночь новолуния. Является старуха, по-прежнему, очам красавицы, но посмотреть на нее еще было ужаснее: нечесаные клочки седых волос, выбившись из под черной повязки, сыплются в беспорядке, словно змеи шипучие, и закрывают до половины посинелое лицо старухино, глаза колдуньи, налившиеся кровью, сверкают словно очи совы полуночные… все возвещает, что с нею происходило недоброе. Но колдунья, как будто ни в чем не была, стряхнула клочки седых волос, манит рукою княгиню к себе и, улыбаясь, указывает на сосуд, да велит глядеться ей в свое снадобье…

Повинуется княгиня приказаниям колдуньи: подходит к сосуду с чудным снадобьем и устремляет любопытный взор на золотое дно… Глядит княгиня минуту одну – и слезы блистают на ясных очах… смотрит княгиня другую – горючие слезы ручьями текут.

– Что видишь, княгиня! – колдунья спросила, и взор у старухи ужасным огнем заблистал…

– Вижу, – отвечала Рогнеда, продолжая глядеться в дорогой сосуд, – вижу несчастия Полоцка – моей родины, вижу я смерть ближних и родных… вижу смерть своего родителя – князя!.. – и, рыдая, упала княгиня на ложе пуховое и не могла окончить речей своих…

– Утешься, княгиня! – сказала старуха. – Слезами ведь горю трудненько помочь, в несчастиях твердость всего нам дороже. Подойди же к сосуду и раз, еще раз посмотри!

Повинуется княгиня приказу колдуньи, подходит к сосуду с чудным снадобьем… Тут бросила старуха в сосуд каких-то чудесных кореньев, и, вспыхнувши, зелье взлетело дымком… и влага по-прежнему стала чиста и золотое дно сосуда доступно для глаз… Глядит в сосуд княгиня минуту одну, и слезы блистают на ясных очах; смотрит княгиня другую минуту и в страхе и в ужасе, словно от ветра зеленый листочек, дрожит…

– Что видишь, княгиня! – колдунья спросила, и взор у старухи ужасным огнем заблистал.

– Вижу, – отвечает Рогнеда, – бывшего князя Киевского – Ярополка Святославича, который был когда-то женихом моим… Слышу из уст его страшный упрек: он повторяет мне мои же слова… так точно говорила я: «могу ли разуть рабынича!» Вот просит меня о чем-то Ярополк… и просит он о мщении за смерть свою!..

И брови княгини насупились от гнева, и быстрыми шагами ходит она по терему… а старая колдунья смиренно стоит у дверей.

Долго Рогнеда ходила в раздумье; потом отпустила колдунью домой и приказала ей взять с собою дорогой сосуд с чудесным зельем – она дарила его старухе на память и обещалась жаловать вперед своей милостью… Тем ночь ужасная и кончилась…

 

Глава седьмая. Преступление

Спит великий князь Владимир Красное Солнышко в опочивальне своей, и светлая улыбка блуждает на открытом челе, знать, сладкие сны баюкают державного и лелеют воображение его приятными думами; а над теремом великокняжеским что-то недоброе совершается: по черепичной, узорчатой кровле прыгает сорока зловещая, над израсчатою трубою блестят два глаза, словно два раскаленные угля, и сорока щебечет.

«Все уладила, Нелегкой! Все будет по-нашему; есть за что попросить у Набольшева, на шабаше, на сарафан да на душегрейку…»

«Смотри ведьма, – прошептало в трубе, – не ошибись в расчете, не согнул бы тебя Набольшей, за труды за твои, в дугу…»

«А за что так? – прощебетала сорока.

«Да так! – просипел Нелегкой, дело-то ты затеяла не по силам: мастерица ты простого киевлянина с ума свести и приворожить и отворожить и в широкой Днепр, за рыбой, пустить… да ведь здесь ты кутишь, мутишь не у богатого мужика, не у зажиточного купца и не у боярина княжеского, а во дворце самого князя великого. Смотри же, не схлопочи на свою голову, а не то Набольшой велит тебя, как о прошлом году на шабаше: вытянуть в нитку да и заставит старшую ведьму штопать его изношенные чулки…»

Засмеялся Нелегкой, а сорока, обидевшись, щебечет ему в ответ:

«Смейся, смейся, просмеешься! А дело выйдет по-моему: послушай!.. Слышишь княгине не спится и мечется она на ложе пуховом, словно в огневице, слышишь, она встает, идет из своей светлицы легонечко, что и фата не шелохнется… вот подходит она к опочивальне великого князя… смотри, что будет дальше!..»

Притихли речи на кровле; пропали Нелегкой с ведьмою.

Спит великий князь Владимир Красное Солнышко… А дверь опочивальни его отворилась: входит Рогнеда робкими шагами и боязливо озирается… луна светит сквозь узорчатое окно и освещает лицо князя великого… но Рогнеде не верится, – склонилась она над ложем державного супруга, начала прислушиваться к его дыханию и наконец уверилась… спит князь Владимир спокойным сном.

«Скоро уснешь ты на веки вечные! – подумала Рогнеда, глядя на князя, и бережно снимает висевший на стене над головою его широкой меч… еще мгновение… и не стало бы великого властителя… уже страшный меч, меч острый блестит в руках мстительницы, уже сверкает он над головою Владимира Красного Солнышка, но внезапно великий властитель Киева пробуждается от сна и видит Рогнеду с подъятым мечом, стоящую у его светлого ложа…

Едва встретила Рогнеда гневный взор своего супруга, как меч выпал из слабой руки и она, упавши к ногам раздраженного князя, умоляет о прощении…

Не молвил Владимир виновной ни слова в ответ и, бросивши на Рогнеду гневный взор, удалился из опочивальни…

Долго виновная стояла недвижимо у ложа, оставленного супругом, долго думала думу горькую и потом побрела в свою светлицу, склонивши головушку… В это время в трубе поднялся и шум и гам, то нелегкой гнал из дворца ведьму зловещую, что хотела думкой-невидимкой прокрасться в светлицу Рогнеды прекрасной… и скоро из трубы порхнула сорока с ощипанным хвостом, и полетела она прямо за широкий Днепр, и грозила она нелегкому ударить на него челом на шабаше…

 

Глава восьмая. Приговор

День ясный, день солнечный сменил ночку темную. Проснулся народ киевский вместе с ранними птичками и весело принялся за дела свои; только скучно и тихо в дворце великокняжеском… Сидит сам великий князь Владимир Красное Солнышко в своей гриднице, посреди князей и бояр думных, посреди своих богатырей ратных. Не пир пировать собрались гости почетные, не веселье справлять, не тешиться; не ходит турий рог со сладким медом по рукам гостей, не поет Баян песни в честь ратных витязей… Собрались все они ко Владимиру Красному Солнышку, думу думать крепкую; сказать правду дума, та немалая, – то собрался совет и суд над прекрасною Рогнедою…

Угрюмо и мрачно было чело князя Владимира, угрюмы и мрачны были лица судей!.. вестимо, каково солнце красное, таковы должны быть и звездочки! Долго думали и гадали князевы советники, никто не мог произнести приговора супруге великокняжеской, а кто и мог, тот не смел его вымолвить: «оправдаешь княгиню, не слюбится Князю – и я виноват!..» – думает один; «обвинишь Рогнеду, – прогневается Владимир – и мне беда!» – другой думает; «послушаю, что скажут прежде другие, слюбится приговор великому князю, и я пристану тогда да молвлю: да!» – мыслил третий»; «знайка бежит, а незнайка лежит, – скажу же просто, что не знаю!..» – рассуждает четвертый… Все думали по-своему и все молчали.

Наконец князь, смекнувши, что ему не дождаться голосу от своих собеседников, молвил:

– Вижу, что вы мне плохие советники в кручине моей, пришлось мне самому быть судьею супруги-преступницы, и приговор мой готов – Рогнеда хотела лишить жизни вашего князя, хотела обагрить руки в крови своего супруга… Что же медлить и думать?.. Пусть она будет наказана тем же мечом, который дерзнула поднять рука ее над державною головою Владимира!

– Пусть она будет наказана тем же мечом, который дерзнула поднять рука ее над державною головою Владимира!!! – раздалось вдруг со всех сторон, и все ему поклонились… И Владимир горько улыбнулся…

– Иди, – сказал он, обращаясь к ключнику Вышате, что стоял, подобно истукану, у дверей гридницы, – иди и возвести Рогнеде участь ее, вели, моим именем, одеться в платье цветное, пусть сидит в опочивальне, на ложе своем и ожидает меня, а со мною вместе и судьбы своей. Приготовьте, в той опочивальне, тот самый меч, что сверкал в руках ее над головою супруга-повелителя… я сам сделал приговор преступнице, – сам и исполню его!..

Содрогнулись при этом слове собеседники; всякий думал и рассуждал по-своему, но никто не смел вымолвить перед князем слова противного… Разошлись все молча по домам своим, ожидая вести, чем и как все кончится, а ключник побежал исполнять повеление владыки Киевского…

 

Глава девятая. Юный князь Изяслав

Сидит Рогнеда в опочивальне своей на роскошном ложе, покрытом дорогою камкою; одета Рогнеда в платье цветное, и плачет она, что река течет, что-то будет с ней? Чем-то все кончится?..

Близок час! Поднялся князь из своей гридницы, идет медленно и грустно к светлице супруги своей, и мысль страшная, мысль грозная смежает брови его, словно две тучи темные…

Рогнеда слышит уже раздраженного супруга шаги, замерло сердце преступницы… но ей остается еще последняя надежда… сбудется ли она, нет ли?.. неведомо ей…

При входе в опочивальню Владимир, погруженный в думу страшную, внезапно видит Изяслава – сына своего: смело ожидает пятилетний малютка отца и владыку и верным стражем стоит у дверей опочивальни своей матери; держит Изяслав в слабых ручонках тяжелый бранный меч… и, увидевши Владимира, бежит к нему с невинною улыбкою…

– Ты идешь убить мать мою, – говорить Изяслав, подавая великому князю тяжелый меч, – убей же прежде меня и… по трупу сына иди казнить мать!..

Зарыдал ребенок, проговоривши эти умные слова, и гордо и безбоязненно указал Владимиру на грудь свою.

Выпал тяжелый меч из рук великого князя…

– Я не знал, что ты здесь, – отвечал он, прижимая к груди своей малютку, – я не ведал, что ты имеешь дух отца твоего, и за ум за твой, за хитрые речи твои дарую прощение твоей матери… Иди, возвести ей милость мою!..

Вышел Владимир из светлицы супруги своей, повелел собрать утренних советников и возвестил им, что отменяет он свой грозный приговор, и все великому князю поклонились и молвили:

– Исполать нашему князю великому, Володимиру, свет Красному Солнышку!..

Осталась Рогнеда жива и невредима, обнимала Рогнеда своего сына, малютку, нежила шелк его русых кудрей и величала своим спасителем и обливала алые щечки его слезами горючими…

Долго, долго оплакивала княгиня преступление свое, долго еще жила она в отдалении от дворца великокняжеского, не слушала она более песен Баяна вещего, не звала к себе волхвовать ведьму заднепровскую, плакала да горевала и прослыла в народе Гореславою…

 

Глава десятая

Чертово урочище

Много прошло времени после этого события; луч веры православной разогнал на Руси тьму идольского служения: крестился в Херсоне великий князь, приняли в Киеве Святое Крещение его слуги верные, потонул перунов истукан в волнах Днепра широкого (и плыл тот истукан, как говорят старинные летописи, против воды, а на место идольского капища воссиял в Великом Киеве Крест Православный, Крест Христианский…

В одном месте, за широким Днепром, среди леса непроходимого, стояла немудрая хижинка, и в хижинке той жила колдунья-прорицательница… В этом только месте, которое именовалось Чертовым урочищем, еще было прибежище идолам и приносились жертвы чернобогу страшному. Боялись православные киевляне проходить и днем мимо этого страшного урочища, а в ночное время там и невесть что совершалось… летал над лесом огненный змей, собирались тучи, блистала молния и гром гремел так, что стонала даль и земля тряслась…

По временам, среди дня, видали киевляне старушонку на торгу, и старушонке той было лет чай за сто с хвостиком; ходила старушонка та с каким-то заморским певцом, и напевал тот певец песни негожие, величал он в тех песнях идолов и возмущал народ против князя Владимира Православного; а старушонка рассказывала россказни страшные, загадывала на бобах, нашептывала над водою, продавала легковерному народу коренья приворотные и пугала их страшными предсказаньями.

Проведал великий князь проказы певца и старухи, сведал и то державной, что живут они за широким Днепром, в чертовом урочище, и послал князь отряд храброй дружины своей, повелевши схватить их и представить пред свои очи ясные.

Пошли воины в глухую ночь исполнять волю государеву и видят над урочищем страшное зарево, а когда пришли на самое место, так не нашли и хижинки, а нашли одни обгорелые головни. Воротилась дружина и донесла о том князю Владимиру, а державной махнул рукой да и молвил: «Бог наказал их, пусть над ними это и деется!»

Чрез несколько дней к берегу широкого Днепра прибило волною два безобразные трупа, а у каждого трупа было на шее по пеньковому ожерельицу. Случилось быть тут вместе с прочими молодому киевлянину. Как взглянул тот киевлянин на утопленников, тотчас и молвил:

– Знаете ли, православные, ведь это киевская колдунья, что жила в чертовом урочище и, ходя по городу, пугала народ своими сказаньями; а вот и товарищ ее – заморский певун.

Перекрестились благочестивые киевляне, зарыли те трупы близ чертова урочища, насыпали над ними зеленый бугор, а в бугор в тот вбили осиновый клин…

Носится предание, что долго еще на бугре на том раздавались звуки струмента заморского и пелися песни заветные, а под песни те скакала сорока зловещая да щебетала что-то недоброе… Затем прощайте, люди грамотные, рассказчику слава и сказанию его… вестимо…