Керы города Танаиса

Надвигается осень. Струится в перелесках и мелких рощицах на остывающую за ночь землю медь листопада. И все чаще падают тихие, без гроз, дожди. Их неслышные нежные струи, словно заботливые материнские руки, ласкают побуревшие, готовящиеся к зимнему сну пастбища. А когда выдаются теплые солнечные деньки, над степью плывут серебряные ниточки-паутинки.

Зарина знает, что так испаряется роса, превращаясь в белые волоконца, улетающие вверх, пока не исчезнут в голубой лазури. Скапливаясь там, высоко над головой, паутинки собираются в большие кучи, похожие на вороха шерсти после стрижки овец, и они тяжелыми белыми облаками плавают в небе по воле ветра.

И степь, и лес вдоль речек укутывает долгий осенний туман, в котором бродит нечесаный дед Листоед. Своим беззубым ртом он жует оставшиеся травы, обгладывает листву. Глаза у него тусклые, слепые. Дремучая белая борода путается в ветвях, и нельзя разобрать, где кончается она и начинается туман. Кое-кто из сираков видел его, но встречаться с ним ни у кого нет охоты.

Вот в такое невеселое время отпросился Гобрий съездить в свой род, кочевавший где-то у Дона вдоль границ с меотскими землями, что под стенами Танаиса. Вскарабкавшись на лошадь, он уехал.

Вскоре после этого несколько дней стояла солнечная, почти летняя погода. Степь подсохла. Над ней опять летали паутинки. Лошади аппетитно щипали на пригорках проклюнувшуюся зеленую травку. Сторожевые посты нигде не видели на дальних холмах сигнальных огней. Ничто не предвещало беды. Но она уже шагала по сиракской земле. Весть о ней доставил Гобрий, рано утром прискакавший в Успу. Несчастный уродец дрожал, зубы его выстукивали частую дробь, тело было покрыто какой-то слизью…

* * *

Пал город Танаис. Ровно через четыре года после того, как Дион очутился в изгнании, под стены Танаиса с севера подошла огромная орда кочевых племен. Едва первые стрелы с подвешенными факелами упали на камышовые крыши, в городе вспыхнул пожар. Ветер легко перебрасывал пламя с дома на дом, и через несколько минут зловещий полог сплошного огня задернул небо над головами обезумевших жителей и защитников Танаиса. Вопли несчастных, вой ветра, треск камыша и рев пламени слились в одну мрачную мелодию гибели города. Уцелевшие от огня горожане бежали через распахнутые ворота в степь, прямо под стрелы готов…

Варвары издали созерцали небывалый пожар, пожиравший Танаис. Даже для них, привыкших к грабежам и дымному запаху пожарищ чужих городов, он оказался неожиданным и страшным. На месте Танаиса остались только обожженные руины.

Орда распалась на мелкие отряды, грабившие беззащитные меотские поселения вокруг Танаиса. На помощь им спешил Фарзанс с доблестными дандаридами, украсившими свои щиты изображением черепахи, символом постоянства. По всей меотской степи заполыхали костры тревоги. Едва завидев на западе столбы дыма, Форганак, вождь рода Белого Волка, в свою очередь, зажег костры на курганах и бросился с дружиной на немой призыв, как и обещал царице и Диону.

Стремительный бросок через степь. Быстрая переправа через Дон, и сираки врезались в ряды готского войска, завязавшего бой с дандаридами. Их тяжелые мечи сокрушают легкие доспехи готов. Яростью весенней грозы гремит битва.

В этом бою готы ни разу не увидели спины сираков или меотов. Но силы были слишком неравны. К месту битвы спешили все новые и новые отряды готов. Вот уже гнется, не выдерживая напора, строй меотов. Тает, окруженная сабельным прибоем, дружина Форганака. Только войско из крепости Успы может спасти положение. Но тщетно обшаривают степь воспаленные глаза Форганака — подмоги нет.

С оставшимися двумя десятками воинов Форганак прорвался туда, где еще держался из последних сил меотский вождь. Плечом к плечу встали в последнем бою вожди соседних народов. Все уже сжимается вокруг них железное кольцо врагов — не разбить его, не разорвать.

— Смотри, уже вечер, — хрипит Фарзанс, — скоро подоспеет Дион. Надо продержаться еще… Но подмоги нет…

Истекают кровью израненные воины, падают на собственные мечи. Вот исчезли в коловерти беснующихся всадников Фарзанс и Форганак. Тяжелые волны конницы перекатываются через их тела…

* * *

В Успе ничего не знали о нашествии. Огненная эстафета не докатилась до крепости. Почему-то не зажглись сигнальные огни на земле рода Лисицы.

Часть готов, пользуясь покровом вновь опустившегося тумана, переправилась через Дон и неожиданно напала на становище рода Белого Волка, где остались старики, женщины и дети. Они были вырезаны все до единого. Только Гобрию удалось спастись. Своими сильными руками он разорвал брюхо павшей лошади, вытащил внутренности, а сам забрался в утробу животного, где и просидел до тех пор, пока вместо криков и стонов не услышал вой шакала. Ночью он поймал бродячую лошадь и ускакал. Готы остановились лагерем недалеко от места побоища и делили добычу.

— Это измена, — после долгого молчания сказала Томирия, — стражи не могли просмотреть сигнал. Значит, его не было вообще.

Дион не хотел верить словам царицы:

— Римляне в подобных случаях не советуют спешить с выводами, царица.

Томирия хмуро сдвинула седые брови:

— Предатель умрет, в какую бы шкуру он ни вырядился!

Эллин горько жалел, что в трудную минуту не был рядом с Фарзансом. Они встретились с ним у Камня Согласия вскоре после разгрома кед-худы Жаманшина. Меотский вождь опасался вторжения готов. В любой момент они могли сушей повернуть на азиатскую часть Боспора. Фарзанс потому и хотел перед растущей угрозой заручиться поддержкой сираков и Диона.

Дион и пальцем не стукнул бы в защиту Боспора. Но под удар готов неминуемо попадут граждане Танаиса и меоты. Полуэллин, полумеот, он не хотел беды ни тем, ни другим.

Фарзансу, родственнику по матери, Дион обещал помощь всего сиракского войска. Только следовало подать сигнал о начале вторжения.

— Костры будут зажжены вовремя, эллинарх, не опоздала бы помощь.

Дион заверил его клятвой, как истинный меотиец:

— Не опоздаем. Клянусь Ветром, Огнем и Мечом!

Каменный скиф безучастно стоял рядом. Глубокие извилистые борозды пролегли через каменные Щеки, будто горючие слезы забытого сородичами воина прожгли эти вековые следы. Смотрит он в степь подслеповатыми глазами и думает свою, никому не ведомую думу…

Получив заверение Диона о помощи, Фарзанс отбыл к Радамсиду, вождю южных меотов.

А теперь вот Танаис уничтожен, истреблены лучшие воины среди меотов — дандариды, погиб славный Форганак и весь род Белого Волка.

— Дион! Ты поведешь войско и отомстишь за Танаис и род Белого Волка! Сегодня же вместе с Зариной выступайте в поход!

Томирия послала гонцов к кочевьям рода Лисицы. Они объехали все сторожевые посты на курганах и везде получили один и тот же ответ:

— Мы видели сигнал тревоги, но был приказ вождя костров не разжигать.

Ночью гонцы вернулись в Успу. Царица немедленно созвала Совет старейшин. Что делать с изменником Онесиком? Вот какой вопрос надлежало им решить. Царица требовала смерти.

— Ты забываешь, царица, что жизнь вождей неприкосновенна, — ответил ей Досимоксарф.

— Я помню об этом, мудрейшие. Но Онесик забыл о древних законах племени. Он погубил Форганака и весь славный род Белого Волка. А ведь его жизнь тоже была неприкосновенна!

— Царица! Впервые в жизни древнего племени сираков требуют смерти вождя!

— Да! Но и вожди изменяют впервые!

Долго перешептывались и вздыхали седовласые старейшины. Потом самый старший из них Досимоксарф заключил:

— Онесик виновен в смерти вождя Форганака. Из-за него пролилась священная кровь. Получи, царица, тамгу смерти.

Старейшины передали. Томирии речную гальку с высеченным на ней тотемным знаком — изображением Совы. Тот, кому предъявлялся такой знак, должен был умереть. Везти тамгу в род Лисицы назначили трех молодых жриц богини Папануа во главе с двоюродной сестрой Зарины Атосеой. Три девушки, закутанные в черные покрывала, исчезли во мраке ночи.

Они предстали перед Гереей, верховной жрицей рода Лисицы, на рассвете…

— Что за нужда привела ко мне мрачных сестер?

— Никаких нужд не знают только боги, Герея! — ответила Атосса.

Жрица вспыхнула, поняв намек.

— Вы опоздали, черные посланницы смерти! Онесик, сын Байораспа, мертв. Жрица Герея исполнила свой долг. По велению богов иногда стенки сосуда начинают источать яд…

* * *

Ударили первые морозы. Стянувший лужицы лед звонко ломался под копытами лошадей. Дион и Зарина вели дружину на запад. Впереди на вороном коне восседал Гобрий.

Два дня продолжалась безостановочная гонка, два дня воины не покидали седел. И только когда Гобрий поднял руку, Дион остановил войско.

Готы были еще здесь. Дион замыслил напасть на них ночью, с горсткой воинов отвлечь их внимание, а основным войском обрушиться сзади и истребить врага малой кровью, пользуясь неожиданностью и численным перевесом.

Разграбив и уничтожив стойбище рода Белого Волка, готы стали лагерем недалеко от Дона между холмами, обеспечивающими хороший обзор степи. Однако в течение нескольких дней, пока они ожидали, чтобы окреп лед на реке, дозорные не заметили в степи ничего подозрительного. Хотя еще засветло готы усиливали сторожевые заставы на окружающих холмах, но в лагере вели себя свободно.

Лазутчики сираков донесли: вокруг лагеря стоят стада неохраняемого скота, воины ходят между шатрами без оружия.

К полуночи потухли костры. Над лагерем опустилась тишина. Готы уснули, понадеявшись на свои дозоры. Дион увел две сотни храбрецов к лагерю. Зарина двинула войско к Дону, в обход. Вперед, к холмам, ушли воины, обученные неслышно шагать в ночной степи. Они подкрадывались к заставам готов и вырезали их прежде, чем те успевали подать сигнал опасности.

Дион раздал всем факелы, велел перевязать грудь полосками белого полотна, чтобы в суматохе не перебить своих, затем разделил воинов на две группы и приказал с двух сторон подбираться к лагерю. Сигналом к атаке должен был послужить зажженный факел Диона.

Дико в ночи хохотнул сыч. Это был условный знак, возвещавший о том, что со сторожевыми заставами все покончено и войско вышло к месту засады. Дион зажег факел и вытащил из ножен «Дар Арея». Меч тускло блеснул, отражая пламя. И когда затаившиеся в темноте воины увидели огонь, они подожгли пропитанное нафой тряпье и с невероятным шумом ринулись в лагерь готов. Проснувшиеся кочевники заметались по лагерю, ища значки своих отрядов, чтобы, сгруппировавшись вокруг военачальников, организованно встретить натиск врагов. Те же, уверенные, что их окружила целая армия, начали отвод своих отрядов к Дону.

Там, в предрассветной мгле, их ожидало сиракское войско…

После кровавой резни на левом берегу Дона орда готов откочевала на север. Можно было возвращаться домой. Но Дион решил своими глазами посмотреть, что же осталось от его родного города. Передав руководство войском Зарине, эллин с тридцатью воинами двинулся к Танаису.

Они остановились на берегу напротив крепости. Морозы уже сковали Дон, но лед был еще тонок, и сираки не были уверены, что он выдержит тяжесть человека. Воины стали полукольцом, развернутым к кромке берега. Навак вытряхнул из мешка лисицу. Она крутнулась на месте и бросилась наутек. Подбежав к реке, ухом приникла ко льду и, убедившись, что шум воды, текущей под ним, не слышен, смело ступила на лед.

— Там, где прошла лиса, — сказал Навак, — человек может перебраться ползком.

Оставив лошадей под охраной двух коноводов, воины благополучно перебрались через реку. Дион приказал Наваку ожидать его у Дона и один направился в крепость….

Эллин медленно брел по улице между развалинами домов. Ноги утопали в золе, в воздухе висел тлетворный запах гари. Великой скорбью была объята душа Диона. Он представлял себе, как метался здесь демон смерти Танатос, не успевая исторгать души из тел огромного количества людей. Вот он призывает на помощь своих мрачных спутников кер. Неистово носятся керы в пламени по узким улицам города и над степью вокруг. Их ликующие вопли сливаются с криками и стонами людей. Похожие на больших сов с человеческими лицами, они кроваво-красными губами припадают к ранам, жадно пьют горячую кровь и вырывают души из еще живых тел…

Подходя со стороны агоры к своему дому, Дион не узнал его. Перешагнув через невысокую ограду из поставленных на ребро плоских каменных плит, эллин вошел в дом через зияющий проем двери. В воздухе закружились хлопья потревоженного пепла. Они медленно оседали на пол, усыпанный камнями и осколками амфор, которые похрустывали теперь под ногами бывшего хозяина дома. И хотя после изгнания эллинарха из Танаиса в этом доме жили другие люди, Дион узнавал знакомые предметы, которых когда-то касались его собственные руки, руки Эвтерпы и сына. Вот глиняная заслонка, наполовину закрывающая овальный зев двухъярусной печи. Ручка на ней отбита. Это маленький Аполлоний свалил заслонку лет двенадцать назад. Вот чернеет в углу закоптившаяся зернотерка из двух круглых жерновов. На ней сохранилась даже краснолаковая мисочка с перегоревшей мукой. Внизу, у основания, чернели остатки двух сгоревших корзин. Дион запустил в них руку, на ладони очутились обуглившиеся зерна пшеницы.

Сгорело и обрушилось деревянное перекрытие домашнего подземного святилища, где некогда собирались на тайные собрания почитатели речного бога Танаиса, а затем и первые христиане из фиаса Диона. А вот и сам Иисус выглядывает из-под обломков. Дион спрыгнул в подвал, вырубленный в материковой скале, поднял каменное распятие и прислонил его к стене. Потом отыскал в углу плиту с изображением Бога Внемлющего, поставил рядом со Спасителем и стал рассматривать обоих.

Бог-всадник в плаще, с длинными волосами и бородой, волнами ниспадающими на плечи и грудь, и стоящее за ним дерево покрылись лиловыми разводами и пятнами черной сажи. Бог Высочайший и Внемлющий потерял всю свою значительность и выглядел сейчас обиженным старцем, которого покинули дети.

Дион грустно усмехнулся: «Усыновленные тобой отреклись от тебя, поклонились злейшему врагу твоему, объявившему бесами всех других богов. Оставили тебя люди, забыли…»

Дион перевел взгляд на Иисуса Христа. Распятый бог, сын бога Единого, побывав в огне, выглядел еще более жалким и беспомощным. Обещавший людям спасение, он не смог защитить даже себя. В гневе Дион пнул ногой распятие и покинул развалины своего дома.

Ноги сами понесли его в степь, прочь из города, к памятному месту у реки. Но не увидел он там больше одинокой ивы — сгорела она в кострах орды. Растоптан лошадьми могильный холмик, украдено изображение Эвтерпы. Хотел Дион склониться к земле, поцеловать прах над могилой, но вдруг услышал какой-то свист.

Словно клещами сдавило грудь, земля вырвалась из-под ног. Жесткая петля аркана захлестнула его…

* * *

Навак прождал Диона до сумерек. Эллин не явился. Сираки уже собирались отправиться на розыски, когда до их слуха долетело ржание лошадей, стук копыт, звон плохо пригнанного оружия. Они притаились, прильнув к земле. Мимо проследовал большой отряд, по крайней мере раз в десять превосходящий группу Навака.

«Роксоланы, — определил Навак по одежде и отдельным репликам воинов. — Пешими в драку ввязываться не стоит».

Когда роксоланы скрылись вдали, сираки обшарили всю крепость, но Диона нигде не было. На другой берег пришлось возвращаться без него.

Не знал Навак, что в одном из вьючных тюков проследовавших мимо роксоланов находился эллин, завернутый в шкуры, спеленутый сыромятными ремнями. Может быть, тогда он был бы иного мнения насчет драки.

Еще никогда не видели сираки, чтобы так гневалась их молодая предводительница, как сейчас, выслушав Навака.

— Это ты виновен в гибели эллина! Ты, тайный приспешник изменника! В Успе я потребую твоей смерти!

— Онесик — вождь. И я обязан был выполнять его указания. Но видят боги — в смерти Диона нет моей вины.

Зарина приказала связать Навака, а сама с большим отрядом воинов вернулась назад, переправилась через Дон, обследовала крепость и большое пространство вокруг нее. Ни роксоланов, ни Диона обнаружить не удалось.

Судить Навака собрались все жители Успы. Все роды прислали своих представителей. Его признали виновным в том, что он отпустил Диона одного и тем самым обрек на гибель. Глашатай прокричал собранию решение Совета старейшин, и ответ был один:

— Смерть!

Но недаром Навак слыл лучшим стрелком из лука. Когда собрание немного угомонилось, кто-то выкрикнул:

— Предлагаю помилование, если он собьет стрелой летящего сокола!

И тотчас же многие откликнулись:

— Жизнь за ловкий выстрел!

— Дайте ему лук!

— Сокола пускайте! Сокола!

Однако Навак гордо отверг великодушное предложение:

— От напряжения воли дрогнет рука… Да и виновен я в гибели темника. Я должен был разделить с ним его участь…

Его привязали к столбу и расстреляли из луков…

 

В плену у Роксоланов

Диона развязали и втолкнули в роскошный шатер. Он упал, споткнувшись о край ковра. Взглядом он успел ухватить фигуру толстого человека, восседавшего на целом ворохе голубых подушек. Его плоское безбровое лицо с узкими свирепыми глазками не обещало ничего хорошего.

Подняв голову, пленник вдруг увидел кифару, лежащую на ковре. И сразу отодвинулись куда-то события минувшего дня. Будто и не было — внезапного пленения, изнуряющей тряски в походном вьюке, грубых окриков стражников, бессонной ночи в потрепанной палатке. Дион встал, взял кифару, тронул струны.

Толстяк встрепенулся, открыл узкую щель рта с крепкими, как у лошади, зубами и заговорил по-эллински:

— Э, да ты никак грек? А почему на тебе сиракские штаны? Уж не Дион ли ты — военный советник сиракской потаскухи?

Ответом ему был лишь печальный говор голосистых струн.

— Так ты в самом деле эллин? — не унимался безбровый.

Дион молчал, опустив кифару.

— Молчишь? Это меня не огорчает. Я дарую тебе жизнь. По крайней мере, будет и у меня ученый грек. Я Мегилла — багатар роксоланов. У меня тебе будет не хуже, чем у нищих сираков.

Дион поднял голову, чтобы ответить Мегилле, и увидел на подушке рядом с царем меч. Это был «Дар Арея». Услужливые подданные успели поднести трофей своему повелителю. Дион подался было к старому боевому другу, но рука царя предостерегающе легла на меч.

— Теперь ясно: ты — Дион! Стратег из Танаиса! Бородатый Хромец! Только у одного человека в понтийских землях есть такой меч. — Мегилла взял «Дар Арея» и по слогам прочитал надпись на лезвии: — «Того не победить, кто в руки взял сей меч! Но где же тот храбрец, достойный им владеть?» Один из крупнейших полководцев Боспора в моих руках! О боги! О Митридат Великий!

Багатар залюбовался мечом. В нем чувствовался тонкий ценитель оружия.

— Я тот храбрец, что возьмет сей меч. Я объединю все сарматские племена в одно целое, и когда мир созреет для того, чтобы им повелевал один человек, выпущу на поле моих косарей. Это будет великий сенокос! Я обрушу мощь степных орд на Рим! И ты, эллин, станешь моим военным советником. Ты знаешь секрет силы римских легионов и будешь мне необходим. Ты согласен?

— Я пока не постиг всего величия твоего замысла, багатар, разреши мне подумать, — ответил Дион.

— Думай! Думай, пока не лопнет голова! Я завершу замысленное Митридатом. Степные предания сохранили и донесли до моих ушей мечту о походе степных народов на Рим. Вдоль Понта, через Фракию. Великий Митридат уже вел переговоры о том с прадедами нашими, и они принимали его предложения благосклонно. Предательство сына, подкупленного римлянами, остановило Великого. Ты будешь свободным, я подберу тебе почетную должность.

Вдруг словно ветер ворвался в шатер — откинулся полог, стремительно вошла молодая женщина. Полы ее хитона не были сшиты снизу и потому распахивались при движении и обнажали бедро. Женщина низко склонилась перед Мегиллой и, не обращая внимания на эллина, опустилась на ковер. Руки ее проворно обшарили место, где недавно лежала кифара. Очевидно, незадолго до того, как привели Диона, эта женщина сидела на ковре и музыкой услаждала слух повелителя. Не найдя кифары, она бросила взгляд на Диона Губы ее капризно изогнулись.

— Моя кифара! Зачем ты взял ее, мерзкий, вонючий раб?

— Он будет моим певцом. Кифара ему пригодится, — промолвил царь.

— Разве пение Люкиски опротивело повелителю, и он решил подменить ее этим сиракским ублюдком?

— Это твой соплеменник, Люкиска… Спой что-нибудь, грек.

И опять зазвенела кифара.

Удивление и любопытство отразились в глазах Люкиски, когда она вновь посмотрела на Диона. Но длилось это самое короткое мгновение. Интерес к пленнику сменился прежним злым огоньком.

Голос певца был полон страдания. Незримые слезы дрожали в нем.

Дион имел возможность рассмотреть Люкиску, пока она препиралась с Мегиллой. Эллинка была прекрасна. Белизна нежной кожи лица ее подчеркивалась черными глазами, сверкавшими, подобно драгоценным камням. Чуть полноватые губы, все время оживляемые улыбкой или сердитой гримаской, не портили ее красоты. Быстрая смена настроений, страстная порывистость движений делали ее похожей на степной вихрь, туго закрученный грозой.

Пение Диона, видимо, не произвело особого впечатления на Люкиску.

— Голос моей бедной подружки слишком бесцветен, чтобы сопровождать пение такого аэда, мой повелитель, — сказала она Мегилле, явно насмехаясь над эллином. — Вели подобрать ему более благозвучную кифару. А эту оставь мне.

А может, она боялась потерять единственную вещь, к которой привыкла в своей золоченой клетке?

— Пожалуй, ты права, Люкиска.

С победным видом подошла она к пленнику и вырвала из его рук кифару.

— Эй! — Мегилла хлопнул в ладоши и приказал вбежавшим рабам: — Оденьте его, как подобает эллину! Да подберите ему другую кифару.

Рабы увели Диона и обрядили в греческую одежду. Поверх хитона из белого льна и фиолетовой туники ему набросили еще голубую шерстяную накидку, украшенную золотой бахромой и колокольчиками. Каждое движение эллина сопровождалось теперь тихим звоном.

Так началась новая жизнь бывшего эллинарха Танаиса, а теперь полураба степного повелителя.

* * *

Несмотря на то что Дион пользовался полной свободой, мог выходить за пределы лагеря и бродить по степи, жизнь у роксоланов сильно тяготила его. И все же он ни разу не попытался направить шаги к югу, где в степном мареве перекатывались волны Дона, где начиналась сиракская земля. Это не означало, что гордый эллин смирился с положением пленника. Он знал, что десятки скрытых глаз неотступно следят за ним, и терпеливо ждал удобного случая для побега.

В обязанности Диона входило развлекать пением Мегиллу и его гостей на пирах. Иногда его призывали для того, чтобы развеселить наложниц, перед тем как они уйдут в шатер повелителя. И он невольно приглядывался к прекрасной эллинке. Высокомерие и гордость возвышали ее над остальными наложницами, среди которых не было ей равных по красоте. Капризы ее не имели предела. С жестокостью тирана пользовалась она положением любимой наложницы багатара, и остальные были вынуждены признавать в ней повелительницу.

С пленным эллином Люкиска вела себя вызывающе. Это раздражало Диона, и однажды в присутствии Мегиллы он начал задирать ее. Ударив по струнам кифары, эллин запел, обращаясь к наложнице;

Багатару это, видимо, доставило удовольствие, потому что глаза его вдруг заблестели, и он не отводил больше взгляда от лица Люкиски. А в темных глазах Люкиски вспыхивал злой огонь, придавая ее подвижному лицу невыразимую прелесть. Едва Дион закончил петь, она нетерпеливо схватила кифару. Пальцы нервно дернули струны, и на пленника посыпались непритязательные в своей простоте, но оттого еще более колкие эпиграммы Лукиана:

Дион действительно старался ходить медленно — не так досаждали колокольцы на накидке, и походка становилась плавной, величественной, Не была заметна хромота.

Мегиллу этот язвительный диалог привел в дикий восторг. Он хлопал себя по жирным ляжкам, нутро его хрипело и грохотало, исторгая порой звуки и вовсе нечеловеческие. С тех пор он уже не хотел видеть и слушать Диона и Люкиску порознь.

Дион понял, что Люкиска прекрасно знает стихи греческих и римских поэтов, и потому решил подыграть прихоти степного багатара. Он первым приветствовал «лаконянку», когда в следующий раз их ввели в шатер;

Люкиска отвечала не менее любезно, чуть искажая Катулла в духе, приличествующем, обстоятельствам:

Дион смягчал едкость своих сатир, и они: приобретали характер озорных любовных песенок, какими юноши любят развлекать девушек в Спарте:

* * *

Простота нравов племени роксоланов делала наложниц доступными взорам других мужчин. Они жили в неохраняемых шатрах по нескольку человек, вместе с другими женщинами выполняли будничную работу кочевниц. Дион часто приходил к ним, слушал их рассказы, песни, сплетни. Однажды ему рассказали о том, как попала к роксоланам Люкиска.

Она была дочерью богатого купца в Пантикапее, но воспитывалась в спартанском духе. Люкиске было семнадцать лег, когда ее увидел Мегилла. Боспорский царь Тиберий Ининфимей Давал пир по случаю заключения выгодного союза с роксоланами. Среди послов был сам Мегилла, переодетый простым воином и потому не узнанный эллинами. Красивая девушка, танцевавшая на пиру и певшая гостям, произвела на него сильное впечатление. Мегилла страстно влюбился в нее и очень страдал. Роксоланам спешно пришлось выполнять тайное приказание своего багатара. Они разрешили возникшую вдруг задачу с помощью золота. Подкупленные рабы-скифы выкрали ночью девушку и вывезли ее за город. Остаток ночи и весь следующий день Люкиску везли в закрытой повозке в глубь степи. А когда погоня окончательно сбилась со следа, молодую эллинку пересадили на коня. С тех пор минуло несколько лет.

Постепенно Дион и Люкиска привыкли к положению партнеров. Исчезло ощущение отчужденности, взаимной неприязни. Отношения их стали ровнее, естественнее. И только диалоги продолжали сохранять язвительность и Мегилла по-прежнему восторгался ими. Его грубая чувственность нуждалась в них, как остывшая пища в подогреве.

Сменялись над степью дни ночами, полнолуния новолуниями, не торопясь приходила новая зима. Ничто не менялось только в судьбе пленного эллина и прекрасной наложницы Мегиллы…

Как-то Люкиска показала Диону очередной подарок багатара — драгоценное ожерелье.

— Мишура наложницы радует лишь ту, у кого душа рабыни, — сказал ей на это старый воин и вдруг уловил в ее взоре немой укор и пронзительную мольбу.

Неожиданно сильно подействовал на Диона этот взгляд. С его глаз будто спала пелена. Нежную и легко ранимую душу гордой эллинки увидел он под личиной легкомысленного, высокомерного и вздорного существа. Сколько же страданий и унижений выпало здесь на долю этой юной женщины! Какую же боль причиняли ей его злобные выпады в присутствии грубого варвара! Сердце сурового воина встрепенулось, неясное, тревожное чувство испытал он, заглянув в эту внезапно открывшуюся ему глубину женской души.

Взяв кифару, Дион запел песню, которую певал в давние времена одной Эвтерпе:

В глазах Люкиски — радостное изумление…

С этого дня между Дионом и Люкиской протянулись нити еще не ясного им самим чувства. Пленный эллин часто ловил на себе взгляд наложницы, полный ласкового удивления и тревоги. И сатирические диалоги в шатре Мегиллы несли теперь в себе нечто новое, что не мог уловить слух необузданного варвара.

* * *

Племена роксоланов, подвластные Мегилле, кочевали на огромном пространстве севернее Меотиды, между реками Борисфеном и Доном. Палаточно-шатровая столица степного царька стояла на берегу Сиргиса, раскинувшись на живописных холмах. От неспокойных соседей ее защищали полноводные реки. Окружающие перелески изобиловали зверьем. На богатых пастбищах тучнел скот. Отсюда роксоланы уходили в набеги. Данники свозили сюда свои дары, торили дороги торговые караваны. Потому здесь наряду с временными шатровыми сооружениями возникали жилые постройки, склады, мастерские. Городище напоминало собой сиракскую крепость Успу, только без оборонительной стены, и со временем должно было превратиться в большой, оживленный город.

Однажды Дион, обходя лагерь, забрел в квартал кожевенных мастерских. В воздухе висел устойчивый кислый запах дубильных веществ. Между низкими землянками под палящими лучами солнца бородатые рабы-кожемяки сильными руками скребли и мяли в деревянных чанах бычьи шкуры. Одежда их представляла собой странную смесь эллинских и сарматских нарядов. Низкими тягучими голосами пели они печальную песню без слов…

— Кожемяки Мегиллы не эллины ли случайно? — спросил как-то Дион Люкиску.

— Да, это наши сородичи, — ответила она.

— И ярмо рабства не трет им шею?

— Рабов-эллинов Мегилла содержит лучше, чем его соплеменников в эллинских городах: их не продают, живут они своей общиной, дружно стоят друг за друга, работой их не гнетут, пищи, особенно мяса, вдоволь. Некоторые пленники даже берут в жены дочерей небогатых охотников и скотоводов. Разве можно мечтать о большем счастье?

Молодая женщина испытывающе смотрела на бывшего эллинарха. Дион презрительно сощурился:

— В понятии раба счастье — это вечная дремота!

— А в твоем?

— В моем? Свобода!

Люкиска удовлетворенно улыбнулась:

— Пленные эллины не перестают мечтать о свободе.

— Так почему же они не бегут? Ведь их никто не охраняет!

— А где беглец укроется в степи? До ближайшей эллинской колонии далеко — все равно настигнет погоня.

— Ты смогла бы свести меня с кем-нибудь из этой общины?

— Пожалуй, смогу. Есть среди них один — Менипп-ольвиец…

* * *

Дион лежал на спине. Ожидание было томительным, но в сон не клонило. Приподняв край палатки, он посмотрел на звездное небо. Если судить по звездам, то полночь уже миновала — вон как запрокинулась навзничь Большая Кибитка на севере, трехзвездное дышло торчит почти вертикально. А сигнала все нет.

Еще днем к нему подошла Люкиска.

— Сегодня не спи, — сказала она. — Ольвиец пожелал встретиться с тобой. Когда трижды вскрикнет сова, выходи к Сиргису напротив Ракушечного острова. Да не вздумай надеть свое звенящее покрывало, а то Мегилловы лазутчики со всей степи сбегутся…

Сова ухнула три раза совсем неожиданно, когда к Диону уже начала подкрадываться сладкая дрема. Эллин неслышно выскользнул из-под полога и, где ползком, где перебежками, пригнувшись, двинулся к реке, а потом берегом вниз по течению, пока не зачернела впереди громада Ракушечного острова. Дион остановился. Но не успел он перевести дух, как на него навалились какие-то люди. Бывший эллинарх сопротивлялся молча и яростно. Но его одолели — силы были слишком неравными, — закутали голову мешком, кисло вонявшим кожами, и куда-то понесли.

Первой мыслью было, что его выследили Мегилловы соглядатаи и сейчас бросят к ногам разгневанного багатара. Потом краешком сознания скользнула другая, нехорошая мыслишка, что его предала Люкиска. Но по тому, как обращались с ним похитители — связали, но не били, не пинали и несли весьма осторожно, — Дион скоро убедился, что попал все-таки не в руки сторонников Мегиллы. Те уж постарались бы отбить ему печенки за побег — ведь именно так могли они расценить ночное путешествие аэда.

Дион почувствовал, что его опускают куда-то вниз по крутому склону. Затем его поставили на ноги, развязали, сняли с головы мешок, и он увидел в смутном лунном свете, падавшем на дно глубокого оврага, белые алебастровые лица окружавших его людей. Безносые плоские маски с жуткими прорезями для глаз делали их похожими на привидения. В руках они держали кинжалы.

— Эллин, ты искал нас. Зачем тебе нужна была эта встреча? — глухо проговорило одно привидение.

Теперь Диону стало ясно, кто эти люди и почему мешок на его голове вонял перекисшими кожами. Но, боги, для чего им понадобилась вся эта комедия?!

— Я искал мужей достойных, а попал в руки детей, которые любят игры в темноте, — ответил он с вызовом.

— А мы не шутим вовсе. Если ты пришел с недобрыми намерениями, тебе не уйти отсюда живым.

— От одного общего нашего знакомого я узнал, Менипп, о твоей тайной общине и хотел с твоей помощью бежать к сиракам. Доблестные дети Волка помогут всем нам вновь обрести свободу.

— Что ж, ты говоришь дельные слова, Дион. Только одной свободы нам мало. Каждый, кто вступает в нашу общину, дает клятву бороться за свободу всех, томящихся в неволе, где бы он их ни встретил.

— Твое предложение меня устраивает, Менипп. Я согласен бороться за уничтожение рабства и готов посвятить этому всю жизнь.

— Я верю, братья, в чистоту его намерений. Может ли кто из вас поручиться за него?

— Я ручаюсь головой за него! — звонко воскликнуло одно привидение. Дион узнал голос Люкиски.

— Клянись же, Дион, самым дорогим для тебя в жизни, что ты останешься верным общине до конца своих дней.

— С давних времен самой крепкой клятвой считалась клятва именем бога. Каким же божеством поклясться мне, если самое святое для меня — свобода, а боги не очень любят это слово?

— А мы и не хотим, чтобы ты клялся именем какого-нибудь бога. Среди нас есть почитатели многих богов, один даже почитает Иисуса. Христа и деву Марию, поэтому к твоему богу у других братьев не будет доверия.

— Клянусь вечным покоем моей матери быть заклятым врагом рабства, где бы оно мне ни встретилось!

— Я рад, стратег, что ты с нами. Настала пора действовать, — сказал Менипп. — Мегилла считает, что мир созрел для великой жатвы, и начинает действовать. Степной царек не так играет, как кажется. Он заставил Люкиску обучить его письму, у пленных римлян и эллинов по крохам собирает сведения об империи. Вот — и тебя придержал при себе. С Люкиской он откровенен, а тебе, видимо, еще не доверяет. Но и ты ему понадобишься в нужный момент. Сейчас он задумал поставить на колени сираков. Слезы, кровь и смерть понесут миру его конники. Мы должны помешать ему, Дион, предупредить сираков…

В лагерь возвращались под утро, по одному.

* * *

Одинокая фигура, облитая лунным сиянием, стоит на вершине холма, поросшего мелким кустарником. Над степью тихо, ветра нет. Только иногда дриады Шевелят листвой, подсматривая, что делает в их царстве чужеземец в поющей накидке, — стоит ему шевельнуться, как тотчас же раздаются нежные, переливчатые голоса колокольчиков.

Дион зачарован красотой лунной ночи. Рассыпанные над его головой звезды сплетаются в сложные узоры, в них оживают древние легенды эллинов, и кажется ему, что это не накидка его звенит, а звезды переговариваются.

Вот Стрелец со своим знаменитым луком…

Вот Близнецы Диоскуры, прекрасные юноши в овальных морских шапках, защитники одиноких путников…

— О, Диоскуры, верные братья! Вам сверху видны все морские пути! Скажите, где сейчас плывет римская трирема с головой сирены на носу? Где милый мой сын Аполлоний? — вопрошает Дион.

Молчат братья Диоскуры, перемигиваясь о чем-то. Безмолвна небесная твердь. Мертва степь, в лунном свете лежащая кругом. Только неслышные духи ступают по траве, не сминая ее.

Но кто это в белом хитоне идет по степи? Юная нимфа? Кого она ищет под звездами? Вот она поднимается по склону холма и бледный лунный свет мотыльками слетает с ее сверкающих одежд. Безмолвная, она протягивает руки. Ближе… Ближе…

— Люкиска!

Поющая накидка со звоном соскальзывает с могучих плеч эллина. Руки Люкиски пахнут мятой и еще какой-то степной травкой. Губы Диона обжигают нежную кожу и шепчут, шепчут бессознательно великую благодарность богам:

— Ночное божество тайной страсти моей своими руками, без Гименея, протянуло мне напиток счастья, я пью его и никак не могу утолить жажду. О богини любви всех народов! Нигде не проявили вы свое могущество так, как в эту ночь на степном кургане под покрывалом Гекаты. Ни вой шакалов, ни звуки шагов ночной стражи, ни звон оружия не пугают нас, не могут разорвать объятий. Пусть этот пустынный холм станет храмом вашим, богини! А плащ, расстеленный на росной траве, — алтарем!..

* * *

Звенит кифара, издавая дребезжащие звуки. — Голос певца сегодня охрип. Да и слова не нравятся Мегилле. Только Люкиска рдеет от них, как распустившаяся роза.

Мегилла густо сопит, глаза его, сузившись до предела, напряженно следят за обоими. В его темном мозгу начинает шевелиться подозрение. Красноречивый взгляд Люкиски говорит Диону: «Не разгребай огонь ножом! Не раздражай гневающегося, уступи!»

Последние слова Диона полны отчаяния, тем не менее они успокаивают Мегиллу.

* * *

В предвечерний час, когда длинные тени перекидываются от шатра к шатру, а все население городища занято трудом, венчающим долгий день, из квартала кожевников по направлению к шатру Люкиски двигался смуглый, небольшого роста эллин. Со стороны он был похож на бесцельно шатающегося раба, который решил пройтись перед сном. От шатра Мегилловой наложницы навстречу ему качнулась высокая фигура, широкая в плечах, тонкая в талии.

Встретившись как бы невзначай, постояли несколько минут и разошлись.

За каждым их движением, за всем, что происходило вокруг, из-за чуть отодвинутого полога зорко следили внимательные глаза прекрасной гречанки. Ветерок донес до ее слуха слова, которые высокий человек сказал маленькому:

— Встретишь караул — стань невидимкой, заройся в землю, проползи ужом. Во что бы то ни стало ты должен пробраться в Успу. Да пребудет с тобой в пути Афродита Апатура!

Когда высокий повернулся, чтобы уйти, накидка на его плечах тихо зазвенела.

Ночью Менипп-ольвиец исчез…

Утром Дион, прогуливаясь по лагерю, завернул к кожемякам. У крайних шатров путь ему преградили молчаливые лучники. От кожевенных мастерских доносились стоны и крики людей. Там Мегилловы слуги пороли плетьми сородичей Диона. Кожемяки расплачивались за побег своего тайного эллинарха. Он понес царице Томирии весть о том, что Дион, сын Деметрия, жив и вновь готов служить ее народу.

 

Миссия Анта

В крепости Успе на берегу Ахардея в глинобитной хижине умирала повелительница сарматского племени сираков, старая жрица Томирия. Длинные волосы разметались по кошме. Скрывавшая когда-то седину зеленая ритуальная краска теперь почти совсем сошла, и они казались грязно-серыми, как войлочная подстилка. Кожа на худом, изможденном лице собралась в густые коричневые складки, из которых торчал заострившийся горбатый нос, похожий на клюв степного коршуна. Глубоко провалившиеся глаза то застилались туманом небытия, то вновь зажигались светом жизни. Время и ветры высушили могучую стать женщины-воина. Она до того обессилела, что смуглые мальчики-прислужники вынуждены были вливать ей в рот кислое кобылье молоко через тонкую полую кость.

Старая ведунья готовилась отойти в царство предков. Три дня назад состоялся обряд посвящения ее дочери в сан повелительницы и жрицы племени: юная Зарина выкрасила свои волосы зеленой краской.

* * *

Успа была пуста. Оставались только воины-пахари, в чьи обязанности входило выращивать лук, морковь, репу, просо, чечевицу на заливных, обработанных мотыгами и плугами полях и узких грядах у пресных озер в пойме Ахардея. Зимой это давало всему племени ощутимое подспорье к мясному запасу, забота о создании которого также лежала на плечах воинов-пахарей. Они забивали скот, тщательно обрабатывали желудки и кишки кымыз-кулалой и солью, после чего заполняли их мясом, жиром, сыром и маслом. Заготовленные таким способом продукты складывались в темные ямы-хранилища под жилыми постройками, где они могли не только прекрасно сохраняться в течение года, но и приобретали особенные вкусовые качества.

Главенствовал над пахарями супруг Томирии Ктес, который сидит сейчас у ее изголовья, в безмолвной печали созерцая медленный отход своей госпожи из этого мира.

Зарина тоже была в крепости. Но ей некогда сидеть у смертного одра матери. Она готовила к набегу свою дружину. Истомились от безделья воины, застоялись боевые кони, иссякли запасы необработанного золота и шкур, не стало лишних лошадей для обмена на ювелирные изделия, льняное платье, благовония у эллинов Пантикапея и Гермонассы. Пора погулять на просторе, наведаться в земли враждебных соседей — роксоланов.

Вот почему целыми днями юноши и заневестившиеся девушки машут мечами, звенят тетивами луков, бросают копья и дротики. А в железоделательных мастерских не умолкает свист мехов, перестук молотов. Нужно добротное оружие, которым добудут юноши славу, а девушки — военный трофей для будущего мужа.

Накануне в Успу доставили роксоланского лазутчика. Его перехватили воины сторожевого поста, когда он, переплыв Дон, отжимал в кустах мокрую одежду. Навалившись сзади, ему заткнули рот, чтобы он криком не предупредил возможных соглядатаев на том берегу: пусть думают, что лазутчик прошел благополучно. Так его и привели в крепость, с войлочным кляпом во рту. Когда же роксолана освободили наконец от него, он долго плевался — кому же приятен вкус шерсти? — и только потом сказал на эллинском языке, чтобы его представили царице Томирии. Ему объяснили, что Томирия больна, а царицей стала ее дочь — Зарина.

— Что ж, ведите тогда к Зарине, — заявил лазутчик.

В присутствии молодой царицы он попросил у одного из воинов кинжал и отпорол кусок тряпки, пришитый на внутренней стороне плаща. На ней отчетливо проступали какие-то знаки.

Зарина, изучившая под руководством эллинарха из Танаиса эллинскую письменность, вдруг закричала:

— Жив! Дион жив!..

Вместе с сираками собирался в набег и молодой чернобородый иноземец, не хуже степняков владевший конем и оружием. Менипп должен был вести сиракскую дружину к лагерю Мегиллы.

* * *

Не спешила Томирия к своим предкам. Еще не все счеты сведены с жизнью. Крепкая дума запала ей в душу. Год назад она послала на юг, к меотам, молодого темника Анта. Ему поручала старая жрица выполнить волю богов. Он должен там научиться возделывать пшеницу, из зерен которой, протертых плоскими камнями, смоченных молоком и обожженных на огне, получаются вкусные лепешки.

Этой весной кончался срок миссии Анта. Томирия берегла для него свадебный амулет — тяжелую шейную гривну с золотыми головами гривастых волков по концам. Вот он, лежит под пологом.

Когда Совет старейшин племени решит, что царице необходим муж, Ант предъявит амулет, данный ему старшей хранительницей обычаев предков.

Томирия ожидала Анта.

Когда наступало просветление сознания, она давала советы старому Ктесу, как починить ветхие стены крепости. За зиму хворост кое-где сгнил, образовав бреши, и земля высыпалась из стен.

Слушая царицу, Ктес кивал, а из глаз его ползли непрошеные слезы, росинками скатываясь на седую завившуюся колечками бороду…

* * *

От устья Дона до светлых вод Антикита, от болот Меотиды до большого, с пологими берегами Гирканского озера ходила молва, о красоте молодой повелительницы сираков. Многие вожди домогались брачного союза с Зариной. Но наиболее серьезным претендентом был могущественный багатар роксоланов Мегилла. Его боялись даже гордые эллины прибрежных городов Понта Евксинекого.

В конце весны в Успу прибыло пышное посольство со свадебными подарками Мегиллы. Греческие амфоры с вином и оливковым маслом, заморские ткани и украшения, сто коротких скифских мечей-акинаков и сто железных наконечников для копий, много скота и даже табун диких тарпанов, которых вели на арканах низкорослые скифы-рабы, посылал Мегилла своей воинственной соседке.

Сираки не пропустили посольство в город. Караван охраняли двести отборных воинов-лучников. А такое войско нежелательно в стенах степной крепости. Зарина в одежде воина выехала из ворот; за ее спиной рысил отряд тяжелой сиракской конницы.

— Прекрасная и мудрая царица Сиракская! Мой повелитель, могучий багатар роксоланов Мегилла, шлет привет и предлагает тебе свое сердце и милостивое покровительство. Ещё мать твоя, доблестная царица Томирия, присылала к нам посольство с предложением объединиться. Пусть послужат дары моего повелителя залогом вашего брака и союза двух народов..

И глава роксоланского посольства протянул Зарине золотую диадему тонкой эллинской работы.

Статная Зарина в мужском наряде ни в чем не уступала своим воинам. Только голова ее не была покрыта шлемом, и зеленые волосы крутыми волнами скатывались на панцирь. Она молча слушала посла коварного соседа. Мегилла не раз угонял за Дон табуны и стада, принадлежащие ее племени, разорял малые крепостцы по Ахардею. В большинстве случаев этими набегами руководил хитрый и жестокий Отей, тот самый, который теперь протягивал Зарине диадему. Он уже примерил мысленно ее к этим зеленым волосам, похожим на водоросли. Женщина, принявшая и надевшая диадему, по неписаным степным законам, давала согласие на брак. Да, неплохо будет выглядеть эта зеленоволосая в походном шатре Мегиллы среди других его жен и наложниц.

Зарина не приняла диадему. Холоден был ее ответ. Слова падали, словно тяжелые камни в омут:

— Не я понадобилась Мегилле, а мой народ и мои земли. Передай своему повелителю, что Зарина не может стать его женой. Мужем Зарины будет тот, кому вручит моя мать брачный амулет. Это долг мой перед нею и моим народом. Но если бы даже Зарина и была вольна в своем выборе, не Мегилла, разоритель земель наших, стал бы ее супругом.

Такого оскорбления еще никто не наносил степному багатару. Отей, его верный пес, оскалил зубы. Рука сама нащупала рукоять персидского меча.

Захватить силой эту зеленую жабу! Спалить ее логово!

Но ниже склонились копья за спиной Зарины, кони нетерпеливо перебирают ногами. Да и она уже положила руку на пояс. Меч ее на локоть длиннее, чем у Отея. А силу ее удара знают и в скифских степях, и за Антикитом, на северных склонах Кавказских гор, и в эллинских приморских крепостях. Лисьи глаза верного Мегиллова слуги быстро обшарили воинов Зарины, и на рябом лице его заиграла улыбка:

— Мы уходим. Не пожалела бы после о своем отказе, царица!

— Проводите с честью доблестного военачальника за пределы родовых земель, — приказала Зарина.

Вернувшись в крепость, она сказала Ктесу:

— Зажигай факел войны, отец, собирай войско. Жди в гости теперь самого багатара. Не с добром придет он — с копьем!

Старый Ктес велел рабам заколоть и освежевать вола. Пахнущую сырой кровью воловью шкуру он расстелил у порога своей хижины и молча уселся на нее. Невдалеке рабы разожгли костер, установили большой котел. В нем будет вариться мясо забитого вола — угощение для старейшин. Все это, по старинному сарматскому обычаю, означало: Сидящий-на-Воловьей-Шкуре считает, что племени угрожает большая военная опасность и что он испрашивает согласия Совета старейшин зажечь факел войны…

Черный столб дыма от сырой травы, облитой животным жиром, увидят сторожевые посты и в свою очередь зажгут костры на дальних курганах. И так по всей степи. Сигнал о сборе дружин быстро дойдет до всех уголков, где проложили в траве широкий след высокие, в рост человека, колеса кочевых сиракских кибиток.

Из уст в уста, из хижины в хижину поползла по крепости тревожная весть:

— Спешите точить мечи, сираки! Старый Ктес собирает войско.

— К Ктесу идут старейшины! Он уже два часа восседает на шкуре вола!

Не успело солнце переместиться по голубому лугу неба на длину метательного копья, как все старейшины уже собрались вокруг Сидящего-на-Воловьей-Шкуре. Седовласые бородатые старцы с дубленной степными ветрами, почерневшей на руках и лицах кожей долго совещались, объясняясь больше жестами, чем словами. Потом Досимоксарф, самый древний и немощный старец, обратился к мужу верховной жрицы Томирии:

— Мудрый Ктес! Поведай нам, какая нужда усадила тебя на воловью шкуру? Что за беда грозит славному племени сираков?

— Грозную весть хочу сообщить вам, мудрейшие. Сватался Мегилла Роксоланский к нашей повелительнице Зарине. Был бы от того нашему племени разор великий. Должна ли была она отказать ему? Или надо было принять его предложение и тем самым нарушить заветы предков?

— Отказать! Отказать! — разноголосо прокричали старцы.

— Она и отказала ему. Мегилла не успокоится на этом, с войском придет. Будем ли мы ждать сложа руки, пока он нас в плен возьмет и поселения наши порушит?

— Надо готовиться к достойной встрече.

— Вот и сел я на воловью шкуру вашего совета спросить, мудрейшие, как поступить нам. Стоило ради этого нарушать ваш покой?

— Стоило, стоило.

— Слова жду вашего, будем ли зажигать факел войны?

Зашептались старцы и тут же умолкли. Вещий Досимоксарф прошамкал:

— Зажигай факел войны, Ктес.

Ктес высоко над головой поднял бронзовую булаву, и тотчас сорвался с места всадник, молодой, воин Ассан, ждавший решения Совета старейшин. Кто-то кинул ему горящий факел. Он поймал его на скаку и помчался к сторожевому кургану. Через минуту черный столб дыма поднялся над его вершиной. А старейшины тем временем успели переместиться поближе к котлу, из которого вкусно пахло вареной говядиной.

* * *

На кургане, у самого Антикита, шевелит ветер фиолетовые заросли кермека. Здесь край сарматской степи. На той стороне земля меотов.

Высоко в небе плывет орел, высматривающий добычу. Ему хорошо видно, как в зарослях камыша и осоки медленно бродит самодовольный кабан, как недвижно замерла длинноногая цапля. В Антиките вода сладкая — раздолье для всякой живности: дичь спокойная, непуганая.

Тишина. Безлюдье.

Но покой обманчив. Пернатый хищник отлично различает в траве белеющие кости — следы давних битв. Кто знает, чьи пути пересеклись здесь, чья жизнь оборвалась? А вот и живые люди, затаившиеся среди редких кустиков кермека. Отсюда, из-под облаков, они выделяются четко. Но попробуй различи их с земли или с высоты конского седла. Колышущиеся стебли сливаются в единый серый тон с одеждой. Тела засадных воинов будто вросли в горячую землю, взоры прикованы к чужому берегу.

Лисица, мышкующая на краю плоского холмика, вдруг настороженно подняла острую мордочку и, косясь на реку, затрусила в сторону. Тяжело взлетела цапля. Еще напряженнее стали люди.

Порыв ветра донес из-за камыша призывное ржание лошади…

С противоположного берега по узкой ложбине спускается к броду караван тяжело навьюченных лошадей под охраной пяти всадников. Чей это караван? Эллинский? Нет. Посадка выдает кочевников. Скифы, везущие медь или изделия из железа? Тогда почему так мало охраны?

Среди затаившихся в засаде сираков одна девушка — юная жрица. Атосса из рода Крылатого Волка. Ей нужно добыть голову врага. Вот почему она по мере приближения каравана нетерпеливее других то приподнимает, то опускает лук.

Тихий окрик старшего заставляет Атоссу замереть. Начальник дозорной группы никак не может определить, кому принадлежит караван. Нужна осторожность, чтобы не напасть на своих.

Раздался односложный скрипучий крик — так зовет свою подругу коростель, небольшая луговая птица. Только на этот раз его скрип оборвался чуть раньше, чем следовало. Передний всадник, ехавший с опущенной в задумчивости головой, вздрогнул, сторожко осмотрелся вокруг. Но степь молчала. И что-то грозное было в этом молчании. Тогда он приложил руку к губам и послал в степь короткий стонущий звук. Ответ последовал тотчас же. Крик коростеля был условным сигналом сираков. Из кустиков кермека поднялись десять пеших воинов, державших луки наготове.

Это был Ант, возвращающийся на родину. Радамсид-меотиец посылал с ним в подарок Томирии караван с пшеницей и предложение заключить военный союз против горских народов.

Пока Ант и начальник дозора обменивались новостями, Атосса огляделась окрест и вдруг заметила далеко на горизонте еле заметный столб дыма. Она указала на него воинам.

— Это нашествие, — прошептал пересохшими вдруг губами начальник дозора.

Дым был черным — звали всех, способных носить оружие.

Ант натянул поводья. Конь сердито запрядал под ним. Подошли коноводы с лошадьми для пеших воинов. Атосса вскочила в седло.

— Мое место там. Караван оставляю на тебя, — сказал Ант начальнику. — Береги пшеницу.

И он опустил тяжелую плеть на лошадиный круп.

— Я с тобой! — крикнула Атосса и устремилась вслед за приглянувшимся ей воином.

Начальник дозора не остановил ее. Там, где горячее свара, больше шансов добыть головы врагов. Да и стоит ли перечить девушке, если ее позвало сердце?

 

Завещание старой жрицы

Томирия неподвижно лежала на кошме. У изголовья в горестной позе застыл совсем постаревший Ктес. Мальчики-рабы забились по углам хижины и испуганно смотрели оттуда.

Ант осторожно опустился на колени у ложа царицы. Его большому телу было тесно в хижине. Сняв золоченую застежку, Ант сбросил плащ и длинную рубаху, стеснявшие его движения. Глядя на высохшее тело бывшей повелительницы, задумался.

Человек похож на бурдюк с вином. Пока молод он, бурлят в нем жизненные соки, сила ищет выхода. Потом отбродит, отбунтует вино, станет спокойнее, крепче. Так мужает духом зрелый воин. У старого же человека убывают силы, а вместе с ними и жизнь, как вытекает перекисшее вино из проткнутого бурдюка…

У задней стены, на жертвеннике, словно глаза дремлющего насытившегося божества, чуть краснели угольки. Ктес переполз к жертвеннику и стал дуть туда, где покрывался пеплом угасающий жарок. Угольки замерцали во тьме, потом выбросили язычок пламени, озарившего хижину — глинобитные стены, черные от копоти; сводчатый камышовый потолок с отверстием для дыма посередине; седло и меч, некогда верно служившие грозной воительнице; туалетный столик с красителями в раковинах и царскими украшениями эллинской работы; по углам глаза маленьких прислужников, блестящие точно зрачки голодных зверят. Все остальное, что указывало еще, на связь умирающей с властью над духами и людьми, было вынесено и удалено из помещения после обрядового празднества, когда сираки признали верховной повелительницей дочь Томирии Зарину. На кошме под шерстяным одеялом лежала теперь рядовая дочь племени, верная ему до последнего дыхания. Так должно быть по обычаю. Но сираки помнят ее как царицу. И никто из богов не осудит их, если ей воздадут после смерти немного больше почестей, чем простому воину.

В хижине каждого сирака горит огонь в каменном четырехногом алтаре, на котором приносят иногда жертвы, чтобы умилостивить рассердившихся богов. Это бывает лопатка барана или целая голова лошади, а порой и просто кость. Честный сирак не прочь и обмануть свое божество. Если оно не сердится, значит, не видит.

Огонек на жертвеннике — глаза божества. Он то горит ярко, то притухает — это не страшно. Великая богиня плодородия и домашнего очага Папануа может и подремать, как уставшая мать семейства, дети которой — все сираки. Но беда, если исчезнет с жертвенника корень огня. Папануа отвращает свой лик от того очага, а сирак, прозевавший огонь, немедленно оказывается во власти злых духов и теней отверженных предков, не нашедших успокоения в царстве мертвых. Потому и поспешили сираки вновь возжечь огонь на алтаре в хижине Диона…

От огня с жертвенника Ктеса причудливые блики прыгали по лицу Анта с крупным, почти прямым носом, с зазубриной шрама у переносья от синдской стрелы, по светлым волосам, по его могучему торсу, с которого они шаловливо сбегали иногда на коричневое лицо умирающей и, как бы испугавшись чего-то, торопливо прыгали в стороны. Ант тронул холодную руку старухи. Глаза ее вдруг раскрылись, в них отразилось око Папануа.

— Ты вернулся, Ант? — заговорила Томирия, с трудом раздвигая ссохшиеся губы. — Я боялась уйти к предкам, не увидев тебя.

Ей было тяжело говорить, плохо слушался язык. Но Ант отчетливо разбирал каждое слово.

— Скоро тесно станет людям в степи, вытопчут они пастбища своими стадами, займут все свободные земли. Кочевать будет негде. Научи сородичей выращивать пшеницу…

Если сираки не сядут на землю, как эллины, они умрут от голода. Радамсид-меотиец давно учел это… Дружите с ним. Он поможет в трудную минуту…

Но главная опасность не в том. Ты видел, как садится на луг саранчовая кулига? Черная, мертвая земля остается после нее…

Из-за большой воды Гиркани придут в нашу степь свирепые воины в широких штанах из звериных шкур, на низкорослых конях без седел. Предки помнят: они уже приходили не раз…

Степь после них становилась мертва, как после саранчи. Победить их нельзя. Их много — тьма! Сотню весен назад дед твоего деда слышал о том от старых людей…

Сиракам нельзя уходить с Ахардея. Здесь могилы наших предков. Их тени бродят среди курганов. Обменивай у эллинов пленников на мастеров каменных дел, ставь крепости на Ахардее. Крепости устоят против врагов… Даже если их тьма…

Томирия дышала все тяжелее. В груди ее что-то хрипело и свистело, как в порванном мехе.

— И еще, Ант… Тебе с Зариной нужно быть вместе. Ты научишь сираков сеять пшеницу, оградишь их от врагов. Она обеспечит покровительство богов. Возьми… брачный амулет…

Старая жрица вдруг села на кошме, откинула край ее. Там лежала золоченая шейная гривна. Она растянула ее и надела на шею Анту. Головки гривастых волков слабо стукнули под подбородком воина. Томирия откинулась на кошму, глаза ее закатились, дыхание прервалось.

Увидев, что Томирия переселилась в тот мир, куда живой не имеет доступа, Ант поднялся и мечом изрубил в куски бронзовое зеркало жрицы, чтобы душа ее смогла сопровождать свою хозяйку в царстве теней.

Ктес обнажил седую голову и, поклонившись огню на жертвеннике, обратился к нему с просьбой:

— О, горе мне! Вот и остался я одиноким, как сухая ветка средь голой степи. Моя повелительница, справедливая царица Томирия, переселилась к тебе, владычица земли и неба, воды и огня, всеведущая Папануа! Не отвергай ее смиренную душу.

Потом они вместе с Антом обошли семь раз вокруг жертвенника. Старик поднял на воина слезящиеся глаза:

— Ант! Ты единственный, кто, кроме меня, видел отход госпожи в иной мир. У тебя есть теперь среди предков надежный покровитель. Отныне тебя не одолеет ни один враг и телу твоему никто не нанесет вреда. А сейчас оставь меня одного.

Воин вышел из хижины. Рука сама потянулась к шее и погладила головки диковинных заморских зверей на гривне. Он никогда не видел их. У степных волков нет такой мощной гривы, да и морды у них острее. Эллины говорят, что гривастый волк — царь зверей — живет в далеких землях, за двумя морями. Коню туда не дойти.

У волка есть что-то родственное сираку. Он всегда идет на более сильного врага, чем сам. Дерзость заменяет ему недостаток силы. А попав в беду, волк умирает молча. Кому ж, как не ему, быть царем зверей? Грива же — признак царственности.

…И никто из племени не знал, что брачный амулет царицы на шее Анта принес неизбывное горе проказливой и своенравной Атоссе. В ее синих глазах поселилась печаль. Но руки еще чаще касались меча и лука на тренировках.

* * *

С тех пор как определился будущий супруг Зарины, что-то странное стало твориться с Гобрием. Он сторонился молодой царицы, прятался, убегал в степь. Посланные за ним воины разыскивали его и приводили в Успу, но он исчезал снова. Зарина пыталась заговорить с ним, но Гобрий угрюмо отмалчивался. Накануне похорон Томирии Гобрий вновь покинул Успу и больше не появлялся. Ходившие на его розыски воины вернулись в крепость ни с чем.

Зарина знала, что мать передала брачный амулет Анту. Ее сердце ничего не имело против этого выбора, — только больно сжалось оно, словно предчувствуя какую-то беду. Зарина положила руки на плечи Анта, сказала:

— Не время сейчас, воин, для брачного пира! Беда грозит моему народу. Разделим свадебную чашу после битвы с Мегиллой, да пошлют нам боги победу!..

Когда прибыли воины с половины становищ, могила была уже готова. Дно и стены ямы обмазали глиной, пол посыпали толченым мелом. Сираки поклонялись огню и солнцу, белый цвет был символом света. Томирию положили головой на юг, чтобы неподвижная северная звезда смотрела ей в лицо.

Давным-давно бог войны Ахардей, покровитель сираков, сошел на землю. Он воткнул свой акинак в синь небесного луга, привязал к нему колесницу. С тех пор и ходят по кругу лошади божественной колесницы, а с ними и все стада неба. Ахардею некогда возвращаться, назад, слишком много дел на земле. Вот и живет он теперь в реке, бегущей через Степь, помогая сиракам в их бедах. А они кладут своих умерших цариц лицом к его акинаку — неподвижной звезде на севере и втыкают меч в землю — приносят над ним жертву грозному богу.

В могилу положили оружие, служившее Томирии при жизни, все ритуальные принадлежности жрицы, необходимые ей и среди теней предков. В углу ямы поставили горшок с едой. Украшения и царскую диадему спрятали в тайник в стене, разбросали по полу осколки бронзового зеркала. На жертвеннике оставили переднюю ногу барана.

Когда стемнело, зажгли костры. Все население крепости и воины, прибывшие из становищ, собрались вокруг могилы. Они готовились к прощальной тризне. В ямах из песка, под кучами тлеющего кизяка, дозревали бараньи туши, зажаренные целиком.

Акинак воткнули в землю поближе к воде. Сюда же пригнали животных, предназначенных в жертву. Вот провели четырех мальчиков с обезумевшими от страха глазами. Они должны прислуживать своей госпоже и в царстве мертвых. Так решили суровые старцы из Совета старейшин.

* * *

Воины делают над могилой накат из бревен, укладывают на них сухой хворост и камыш для погребального костра. Двигаясь затылком вперед с горящим факелом в руке, Зарина медленно подходит к усыпальнице матери и зажигает на деревянном перекрытии погребальный костер. Так же, не оборачиваясь, она уходит, чтобы умершая не узнала факельщицу и после не могла отомстить. Огонь очищает души умерших от обид, накопленных ими за долгую жизнь.

Старый Ктес колол баранов над акинаком. Горячая кровь стекала по стальному лезвию, обливала золотую обкладку рукояти, струилась по земле, постепенно густея. Всплески кострового пламени дрожали в черных ее потоках. Воины рубили туши мечами, куски бросали в огонь. Смрад горящего мяса распространялся над степью.

Все войско пришло в движение. У костра мелькали пляшущие силуэты. Пение воинов напоминало вой ветра в осенних перелесках.

Тризна продолжалась далеко за полночь. Когда огонь очистительного костра стал не нужен, его потушили мокрыми пучками камыша. Накат полностью не прогорел. Кострище покрыли толстым слоем травы и ветвей. Всю ночь и весь День воины несли в шлемах и корзинах землю, насыпая над последним убежищем бывшей повелительницы могильный курган. Через год на поминках они продолжат его подсыпку. Потом еще. И еще. Пока не станет он выше других, видных с него курганов. И степные орлы будут отдыхать на вершине его, не зная, что под ним спит вечным сном женщина, чья гордая душа сродни орлиной…

На другой день гонец принес известие о том, что Мегилла Роксоланский с войском переходит Дон у Тарпаньего кургана.

— Что скажет наш молодой друг эллин? — спросила Зарина Мениппа.

— Дион должен быть в войске Мегиллы. Багатар возьмет его с собой как проводника, знающего ваши земли.

— Что ж, хорошо, если это так, — после минутного размышления произнесла молодая царица, — позовите Ассана и Анта ко мне.

Долго совещались Зарина, Ант и Ассан. Могучие воины с длинными копьями охраняли шатер царицы. Лишь к вечеру услышали они спокойный голос Зарины, наконец появившейся из-за войлочного полога. На ней уже были боевые доспехи, зеленые волосы спрятаны под шлем.

— Конную дружину я увожу навстречу войску Мегиллы, — наказывала воительница Анту. — Мы будем щипать ему бока. Ферон из рода Бешеной Волчицы выступит с остальными и встретится с Мегиллой в открытом бою. Ты же оставайся здесь. Вот-вот должны подойти воины из дальних становищ. Всех, пеших и конных, веди в Волчью балку и там жди в засаде. Постараемся заманить туда Мегиллу.

— Но Бешеная Волчица думал одну думу с вождем рода Лисицы, моя повелительница, — возразил Ант, выслушав Зарину.

— Белый Волк тоже был с ними. И все же он первым бросился на готов и погиб почетной смертью с оружием в руках, выполнив волю покойной царицы. Ферон же говорит, что внутренние распри должны умолкнуть, когда народу грозит беда…

 

Ты инородец, эллин!

Сразу же после ухода катафрактариев Зарины из крепости Ант и Ферон стали сбивать прибывающих с дальних становищ конных и пеших воинов в боевые отряды. Пешие копейщики и лучники поступали под начало Ферона. Ант набрал свой засадный отряд из конных дружинников южных родов, испытанных в битвах с дикими горцами, привыкших к долгому ожиданию врага в засадах среди горных теснин.

Ант, воспринявший от Диона смешанную тактику степной и римской конниц, вообще с недоверием относился к пешему воинству. Выбить в стремительном наскоке противника из седла, добить его ударом длинного сарматского меча — в этом он понимал толк. Но Ферон придерживался другого мнения. Он даже как-то высмеял Анта, сказав:

— Если бы наши желания могли превращаться в боевых коней, ты не увидел бы пешим ни одного сирака!

Ант и Ферон были уверены в победе над Мегиллой, и их приподнятое настроение скоро передалось войску. Пешие воины Ферона первыми покинули Успу. Вместе с ними ушли старцы из Совета старейшин. Они должны были организовать отход кочевых таборов с обозами и стадами с пути движения орды Мегиллы. Через день после них увел свой отряд к Волчьей балке и Ант. Крепость опустела, закрылись наглухо тяжелые ворота. Только глаза двух десятков воинов, оставленных для охраны Успы, бдительно просматривали подступы к племенному центру сираков.

Ударный отряд Анта на рысях двигался вдоль Ахардея. Речная пойма с зарослями камыша оставалась по правую руку. Лучи предзакатного солнца косо заглядывали под шлемы, освещая обветренные лица степняков. Торжественно-мрачная решимость была написана на них.

Воины ехали молча, сираки не любят лишних слов перед боем. Оружие и боевое снаряжение были пригнаны так тщательно, что ни один звук, кроме стука копыт, не нарушал безмолвия предвечерней степи. Не пересвистывались сурки, умолкли птицы, не стрекотали кузнечики. Уставшая от безветренного зноя степь еще не пришла в себя и молчала, словно перед грозой. И потому особенно зловещим показался свист стрелы, внезапно нарушивший тишину. Она ударила в грудь Анта, ехавшего впереди, и, скользнув по металлической поверхности панциря, упала в пыльную траву.

Просвистело еще несколько стрел. Они прилетели с востока, со стороны реки. Одна из них воткнулась в холку коня, раненое животное рванулось в сторону. Ант, выдернул стрелу и переглянулся с подскакавшим Ассаном. Такие стрелы были только у одного человека во всем племени сираков — у Гобрия. Десятка полтора воинов бросились к берегу реки. На глинище у низкого обрыва отчетливо были видны отпечатки босых ног человека. Судя по тому, что в них только что начала появляться вода, тот, кто оставил эти следы, покинул свое укрытие с минуту назад. А теперь зеленая стена камыша надежно укрыла стрелка.

Только сейчас понял Ант значение мрачных взглядов урода, которыми он награждал его с того самого момента, когда умирающая царица надела ему на шею брачную гривну. Очевидно, давно и безнадежно был влюблен Гобрий в юную сиракскую царевну. Ант и раньше догадывался о роковой страсти, снедающей сына Форганака из рода Белого Волка.

Дружба, которой одарила Гобрия Зарина, вызвала в его душе сильное ответное чувство, разбудила в уроде мужчину. Пока у Зарины не было претендентов на ее сердце, Гобрий, на правах верного друга, оберегал ее от мимолетных увлечений. Когда же определился соперник, его ослепила дикая ревность. Он оставил племя и теперь выслеживает Анта на узких степных тропах.

Размышляя о Гобрий, Ант неожиданно пришел к мысли, что урод может стать предателем. Кто знает, на какой еще шаг способна толкнуть его слепая ярость неразделенного чувства. Вот почему глубокой ночью на привале в одной из малых родовых крепостей Ант предупредил Ассана, уходящего лазутчиком в лагерь врага по приказу Зарины:

— Кроме всего, о чем мы говорили в шатре царицы, у тебя теперь есть еще одна забота. Ты можешь встретить Гобрия в лагере Мегиллы. От него можно ожидать всего. Ты должен помешать ему стать предателем.

Ассан, переодетый роксоланом, ушел в ночную степь.

* * *

Несколько лет назад готы сожгли эллинский город Танаис. Пустынна с тех пор степь вдоль Дона. Опасна и полна неожиданностей дорога через нее. Человеку неуютно на широкой ладони равнины. Уйти некуда, спрятаться негде. Только волки, шакалы да воронье чувствуют себя вольготно. Степь щедро платит им дань для кровавых пиршеств. Здесь пролегла неспокойная граница между враждующими племенами роксоланов и сираков.

Во множестве стоят здесь древние могильники воинов. Давно уже потомки забыли их имена — никто не окажет даже, какого они были рода-племени. Могильные курганы — излюбленное место тарпанов — диких серых лошадей с черными гривами. Пока табун пасется, вожак одиноко стоит на самом большом кургане, зорко осматривая окрестности. Этот курган известен сиракам под именем Тарпаньего.

Каждое утро серая полоска неба на востоке медленно краснеет и становится похожей на петушиный гребень. Еще медленнее выкатывается из-за края земли оранжевое солнце, чтобы весь долгий день жечь степь неумолимыми лучами. Ни один живой силуэт, кроме волчьего или тарпаньего, не прорисовывается на алой кромке зари. И так изо дня в день, из недели в неделю, пока не промелькнет орда кочевников, идущая в набег.

В это же утро серую полосу степного окоема заслонила длинная черная тень. Раздувая ноздри, тревожно заржал жеребец на Тарпаньем кургане. Табун мгновенно исчез за холмами, только пыль взметнулась из-под копыт. Последним, оглядываясь и сердито фыркая, скрылся вожак.

Огромное войско Мегиллы переправилось через Дон. Много тысяч воинов встало под походные бунчуки багатара.

Блестя чешуей доспехов, Мегилла взлетел на курган. Сухощавый, тонконогий конь, сердясь на резко, натянутые поводья, взрыл копытами землю, еще хранившую следы его дикого сородича — тарпана. Но толстое, почти квадратное тело всадника с короткими мощными ногами держалось в седле неколебимо. Плоское безбородое лицо, иссеченное старыми шрамами, было повернуто к северу.

Войско на рысях проходило мимо. Ветер трепал конские хвосты на древках копий. Воздух дрожал и гудел. Мутный полог пыли окутывал утреннее солнце. Застыв на холме, подобно волку, Мегилла острым взглядом обозревал свою конницу. Воинов было больше, чем пчел над весенними травами.

Багатар был доволен и горд ими. «Они люди летучие, — думал он, — их не остановишь. Дерзкими и стремительными взрастила их Степь. Вперед же! Вперед, грозные конники! Ударом молнии обрушьтесь на сиракские вежи!

Завтра с восходом солнца мы будем есть баранье мясо у победных костров, а шакалы — трупы наших врагов!»

Внезапно к обычному шуму войска на марше примешались посторонние звуки, идущие откуда-то с левого крыла. Чуткое ухо Мегиллы уловило крики, лязг металла, свирепое ржание лошадей. Где-то там, за ближайшими холмами, шло сражение.

Самая подвижная часть сиракского войска, дружина Зарины, напала на врага, перешедшего Дон. Войско Мегиллы, словно споткнувшись о невидимое препятствие, стало разворачиваться, охватывая гигантской подковой холм, где кипела сеча. Сам Мегилла с сотней отборных телохранителей ринулся на звуки битвы. На ближнем холме багатар вдруг увидел двух тяжело вооруженных всадников. Воины сошлись в смертельном поединке. Сирак легко отразил длинным мечом удар врага и тут же нанес ему ответный. Сраженный роксолан рухнул с коня. Победитель на глазах у Мегиллы и его телохранителей спокойно спешился, отсек голову поверженного воина и, насадив ее на копье, пропал за холмом.

Мегилла с немым изумлением наблюдал эту кровавую сцену, не подумав даже броситься в погоню. Но не гибель собственного воина поразила его. Он успел разглядеть, что у сирака из-под шлема на грудь спускались две длинные светлые косы.

К месту схватки Мегилла опоздал. Изрядно потрепав сторожевой отряд роксоланов, сиракская конница исчезла за дальними холмами так же внезапно, как и появилась. Среди погибших оказался и Отей, начальник передового отряда и проводник войска. Его обезглавленное тело нашли на вершине кургана. Это последний бой своего любимого тысяцкого видел багатар. Это его голова стала трофеем Атоссы, который открывал ей путь к замужеству.

Теперь Мегилла двигался в глубь вражеской степи с удвоенной осторожностью. Ни усиленные дозоры, ни лазутчики не могли обнаружить сиракское войско, однако на ночных привалах мелкие группы конников тревожили вторгнувшуюся орду, лишая воинов Мегиллы спокойствия, вселяя в них неуверенность и страх. По пути попадались лишь сожженные становища да поспешно брошенные крепостцы с заваленными землей колодцами. Орда отбрасывала впереди себя зловещую тень, от которой бежало все живое.

— Найдите мне проводника! — приказал Мегилла. — Без проводника в этой степи мы не увидим сираков.

Но кругом лежала голая степь. Крепостцы и стойбища были пусты, на горизонте не маячил ни один всадник…

Однажды воины Мегиллы, обыскивая заброшенные загоны для скота, наткнулись на живое существо, спавшее в сене. Потревоженное роксоланами, оно заурчало, перевернулось через голову и вцепилось в рослого воина, с завидной легкостью трижды повернув ему голову. Сбив с ног еще трех воинов, существо вырвалось на волю, но его успели заарканить и, навалившись скопом, связать.

Когда Мегилле донесли о поимке сирака, он обрадовался и приказал привести пленника к себе в шатер. Еще он велел позвать Диона.

Ввели пленника. Одежда на нем была изорвана и клочьями свисала с уродливого тела. Дион вздрогнул — это был Гобрий. Глаза сирака загорелись — он узнал наставника Зарины.

— Вы, кажется, знакомы? — довольно улыбнулся багатар, уловив их быстрые взгляды. — Говорить умеет это чудище? — обратился он к Диону.

— Да, умеет, — ответил тот. Тревога его за сираков как-то улеглась сама собой.

— Ты поведешь нас в Успу? — спросил Гобрия Мегилла.

Пленник молчал.

— А ну, поласкайте его огоньком.

Гобрия вывели из шатра и разложили на земле, растянув руки и ноги привязанными к ним ремнями. Ремни прикрепили к врытым в землю столбам. Несчастный урод не мог даже пошевелиться. Голые по пояс воины подложили ему под ребра факелы. Запахло горелым мясом. Гобрий жалобно мычал, бился и вдруг что-то вытолкнул изо рта. Воины в суеверном страхе отскочили в сторону. Окровавленный сгусток был языком сирака.

Дион отвернулся. Ему до слез было жаль безобидного урода. И чтобы прекратить мучения Гобрия, эллин с дерзкой улыбкой сказал Мегилле:

— Нелегко одержать победу над тем, кто готов умереть за свою землю?

Багатар махнул рукой и повернулся к эллину. Гобрия оставили привязанным к столбам.

— Я буду искать гнездо зеленоволосой!

— Что ж, идущих судьба ведет, упирающихся — тащит.

Сощурив глаза, Мегилла надвигался на Диона.

— Ты будешь нам проводником, эллин! Ты знаешь степь.

— Я всего-навсего шут, повелитель!

— Ты видел, как я поступаю со строптивыми?

— Но и ты видел, как поступают те, кому родина дороже жизни.

— Сарматия тебе не родина! Ты инородец, эллин!

— Сираки усыновили меня.

Мегилла задыхался. Тупая ярость, сродни ярости дикого кабана, душила его.

— Завтра ты умрешь, грязная собака! — прокричал он.

Дион поднял кифару и заиграл веселый гимн в честь Диониса. Бросившиеся по знаку Мегиллы рабы сбили его с ног. Кифара упала на землю. Печально зазвенели лопнувшие струны.

— Двое моих людей будут сидеть возле тебя и до утра рассказывать о казнях, которые я придумал для своих врагов. И если завтра ты не согласишься стать проводником, я выберу для тебя одну из них — самую мучительную.

* * *

В старой потрепанной палатке чадно горит светильник. Связанный Дион полулежит на ворохе сухой травы у дальнего от входа края войлочной кошмы. Около него сидят два роксолана. Время от времени они подносят к губам мех, пьют кымыз-кулалу и говорят, говорят безостановочно, взахлеб, перебивая друг друга, будто раскладывают перед покупателем товар, заведомо зная, что у того очень много денег.

— Знаешь ли ты, эллин, что будет, если нагнуть макушки молодых деревьев, привязать к твоим ногам, а потом отпустить? Какие великолепные окорока будут вялиться на солнце! — роксолан выразительно хлопает себя по ляжкам.

— Еще можно положить тебя в колоды, — тут же подхватывает второй, — выдолбленные на твой рост, туго спеленать веревками и оставить на солнце, словно птенца в скорлупе.

— Голод и мухи сделают свое дело лучше любого палача…

— Но какую же казнь изберет завтра наш повелитель для этого мозгляка?

— Могу спорить на что угодно, что это опять будет его излюбленная: С водой, котлом и костром.

— Это когда варят руки и ноги одну за другой?

— Да, четвертуют кипятком…

Усилием воли Дион заставляет себя не слушать палачей. Вся его прошлая жизнь проходит перед ним. Кажется ему, что все это уже было с кем-то другим, а он только видел со стороны, будто во сне, как ломает судьба бедолагу Диона.

Через круглое отверстие в верхнем конусе палатки видны звезды. Скоро рассвет…

Диону вдруг начинает казаться, что он узник, прикованный к стене лицом к ней. За его спиной что-то происходит, кто-то движется, он слышит дивную музыку, ветерок доносит ароматы незнакомых цветов. Перед ним на серой стене мелькают бледные расплывчатые тени, жалкое подобие чего-то прекрасного. Он рвется в цепях, хочет оглянуться, но нельзя повернуть головы…

Все тише голоса его мучителей. Вот уже вместо связной речи доносится сонное невнятное бормотание. Через несколько минут они засыпают крепким сном утомленных людей, честно исполнивших свой долг.

Сон начинает одолевать и эллина…

Внезапно возникший сквозняк гасит светильник. Вздрогнув, Дион приходит в себя. Кто-то за его спиной приподнял кошму и влез в палатку.

У самого уха он слышит горячее дыхание и затем шепот:

— Не пугайся, Дион. Это я — Ассан.

Дион рывком поворачивается к говорящему.

Перед ним маячит во тьме голова в бараньей шапке, какие носят роксоланы.

— Ассан?! Как ты очутился здесь?

— Тихо! Не разбуди этих, — рука Ассана ложится на рукоять кинжала. Но люди Мегиллы спят непробудным сном.

— Разрежь ремни, Ассан!

— Нет, — Дион, утром ты должен дать Мегилле согласие стать проводником. Таково крылатое слово царицы! Ты приведешь орду к Волчьей балке. Там будет сиракское войско!

— Хорошо. Я согласен.

— Скажи, Дион, не появлялся ли у роксоланов Гобрий? Он может пойти на предательство.

— Какая чепуха! Гобрий — настоящий воин. Роксоланы взяли его в плен и предложили стать проводником. Он откусил себе язык, чтобы не быть изменником. Он осужден Мегиллой на смерть и распят на земле у его шатра.

— Если так, я попытаюсь его освободить.

Край кошмы опустился, скрыв баранью шапку с вывернутой наверх шерстью.

Утром рабы Мегиллы нашли в палатке спящими всех троих. Когда разбудили Диона и привели к багатару, он сказал, что согласен вески войско в сиракские земли.

Удовлетворенно хмыкнув, Мегилла сказал:

— Вот так-то лучше… А то я уже придумал для тебя кое-что совсем новое…

Однако настроение багатара испортили перепуганные стражи, долго не решавшиеся доложить ему об исчезновении пленного сирака. На врытых в землю столбах висели концы аккуратно перерезанных ремней.

Освобожденный Ассаном Гобрий не вернулся в свое племя. Мыча и стеная от боли, он поплелся на запад от стоянки Мегиллы, куда-то в сторону Меотиды.

 

Засада у Волчьей балки

А далеко на юге Ктес с пожилыми женщинами и старцами из Совета старейшин спасал скот. Блеяли овцы, ржали лошади, испуганно ревели коровы, перегоняемые с обжитых стойбищ в глухомань плавней Антикита.

События развивались так, как хотелось Зарине. Дион вел орду в западню. На пятый день огромное войско, уставшее от погони за неуловимой сиракской дружиной, описав большую дугу, вышло опять к Дону у Волчьей балки. Почуяв неладное, Мегилла велел привести к нему Диона. Но проводник бесследно исчез.

Выведенный из себя багатар послал двух воинов с наказом во что бы то ни стало разыскать Зарину и передать ей устное послание.

Волчья балка — глубокий овраг со множеством ответвлений, заросших колючим кустарником. А в самом углу, где овраг распахивается широким распадком и спускается к Дону, растет густой лес, полный дикого зверья.

Последний привал дружина Зарины устроила в мелком кустарнике на дне неглубокой ветви Волчьей балки. Костров не разжигали, чтоб не выдать своего присутствия вражеским лазутчикам. Где-то справа, в двух часах конского хода, расположился походным станом Ферон с главными силами сираков. А сзади, еще ближе, в дремучих лесах Волчьей балки, затаился в засаде Ант. К обоим военачальникам Зарина послала гонцов с окончательным планом сражения.

Степь горела огнями. Это остановилась на ночлег орда Мегиллы. Багатар не догадывался еще, какая ловушка уготована ему среди этого рассеченного оврагами поля…

Мелкими камешками-альмандинами рассыпались по небу звезды. Еще не всходила медленноходная, как волы, — луна. Было темно и тревожно. Из степи донеслись топот и еканье селезенки коня, идущего рысью. Перед кустами выросли тени двух всадников. Свист арканов, слабые вскрики, шум падающих тел.

Пришедших в себя пленников доставили в походный шатер, развернутый на дне балки. Чадное пламя с каменного жертвенника осветило двух обезоруженных роксоланов. Они со страхом смотрели на крупную женщину в воинских доспехах. Она сняла шлем, и зеленые волосы рассыпались по кольчуге. Перед ними была царица сираков Зарина. Царица оперлась на меч.

— Что погнало вас в ночь по чужой степи? — спросила она гонцов Мегиллы. — Здесь земля сираков.

— Властитель степи Мегилла, — сказали они, — повелел передать тебе, царица Сиракская, что воины твои трусливы и жалки, как шакалы. Вы боитесь открыто встретиться с нами в чистом поле.

Ответ царицы был полон достоинства:

— Идите и передайте вашему багатару слова Зарины. Из страха ни от кого не бегала я прежде. Не бегу и сейчас от тебя, Мегилла. У нас нет городов, которые ты мог бы разрушить, а мы боялись бы потерять. Если тебе хочется скорее подраться, то найди могилы предков наших и попробуй разори их. Вот тогда ты узнаешь, роксолан, какова я!

Пленников отпустили пешими. Не успели они отойти на дальность полета стрелы, как лагерь был свернут, и сираки покинули балку, временно приютившую их.

* * *

Выслушав ответ Зарины, взбешенный Мегилла повернул орду на юг. Он намеревался найти и захватить Успу. И тогда на его пути встало сиракское войско. Оно было меньше роксоланского, но тверже духом, и ратному порядку его могли бы позавидовать даже римляне.

Ферон выстроил пеших воинов ровными рядами. Один конец живой стены упирался в курган и лесистые балки, другой обрывался в голой степи. Но там шевелилась темная масса конницы.

Возможность охвата была исключена: слева не пройдет Мегилла — теми балками только волки продираются, справа — подвижная тяжелая конница с катафрактариями Зарины во главе и летучие легкие конные отряды. Орда может броситься на прорыв центра. Но здесь она не пройдет — в этом Ферон уверен. Тактику пешего боя с конницей сираки усвоили надежно. Лучники построены в три ряда. Луки в рост человека из бурого дерева тиса, привезенного с Кавказских гор, нижним концом уперты в землю. Тетивы из сушеных воловьих жил способны послать на пятьсот шагов тяжелые стрелы с оперением из крыла дикого гуся и трехлопастным железным жалом. Выпустив стрелы, первый ряд ложится на землю, одновременно заряжая луки. Коротко всхлипывают тетивы второго ряда, затем третьего. А первый ряд вновь готов к бою. Со стороны кажется, что это волны, попеременно спадающие и вырастающие. Всех, кто прорвется сквозь тучу смертельно жалящих стрел, примут на длинные копья дюжие копейщики, замершие в ожидании позади лучников.

Это было знакомо Мегилле по походам под стены боспорских крепостей, но не думал он, что тем же могут встретить его соседи по степи — кочевники. И он двинул свою конницу на сиракский строй с одновременным выбросом широкого крыла для охвата вправо. За центр Мегилла был спокоен. Мощный клин его войска прорвет жидкий строй пеших сираков, как рвет копье незащищенную кожу, смешает, растопчет их неудалое воинство. А на правом крыле — достойный противник. Там предстоит конный бой. Туда и устремился сам багатар.

За густыми рядами лучников и копейщиков рассредоточились «слуги Гефеста». Они вновь были под началом Диона, бежавшего при содействии Ассана из роксоланского плена. Сираки оказались достойными учениками эллинского стратега. Три минувших года они не переставали совершенствовать новое грозное оружие. И теперь не потеряли времени даром: нужное количество глиняных снарядов с нафой своевременно было доставлено к месту грядущей битвы. Мегиллу ожидал достойный гостинец. А пока пращники прятались за широкими спинами пеших воинов, притушив фитили в ожидании своего часа.

Среди роксоланов пеших нет. Они не годятся для вторжения. А конницы раза в три больше, чем у сираков. И вот застонала земля под копытами; в клубах пыли, вереща и гикая, мчит живая лавина. Кажется, ничем не сдержать ее, как не сдержать весенний поток, ринувшийся со склона горы. Но вдруг начинают падать лошади, летят через их головы всадники. Сиракские стрелы пробивают латные пластины, вонзаются в шею меж шлемом и панцирем, десятками втыкаются в круглые щиты.

Хлещут и хлещут стрелы. Катится лавина. Передние не могут остановиться, на них напирают задние. Смерть бьет по глазам, по скулам, срывает спасительную медь с головы. Но лавина продолжает неумолимо приближаться…

Раздалась команда. Копьеносцы вздвоили ряды. В образовавшиеся разрывы уходят лучники. Вперед выступают «слуги Гефеста». Четкое перестроение сиракских рядов совершается за считанные мгновения на глазах у роксоланов. И глиняные шары с дымящимися фитилями уже летят в атакующих. Они с сухим треском разбиваются под копытами лошадей, черная жидкость обдает каскадами брызг лошадей и всадников, растекается по земле. Вспыхивают длинные языки пламени, и вот уже мчатся охваченные огнем всадники, превратившиеся в движущиеся костры. Воины падают с коней, извиваясь, катаются по земле, от них загорается сухая трава. В страшных судорогах корчатся обугливающиеся тела и через несколько мгновений замирают.

Впереди встает оплошная огненная стена, вовсе заслонившая сиракское войско. Там продолжает что-то трещать и взрываться. Суеверный ужас гонит роксоланов прочь. Им кажется, что в пламени носятся драконы, извергающие огонь. Черный тяжелый дым стелется по земле, укрывая обгоревшие трупы людей и животных. Над степью повисает удушливый запах горелого мяса и паленой шерсти…

Иначе сложилось дело на правом крыле. Зарина двинула свою конницу навстречу Мегилле, сомкнув ее в длинный язык, наподобие лезвия меча. «Натиск ваш будет сильнее, если вы разнуздаете коней, прежде чем броситься на неприятеля», — вспомнила она наставления Диона и тут же отдала нужные распоряжения. Расправляясь от ветра, над всадниками засвистел пестрый дракон. Запел ветер на концах копий.

Сиракская конница насквозь прошила рыхлую колонну нападающих роксоланов. Противники неожиданно поменялись местами…

И снова сходятся две лавины. Снова гремит над степью быстротечный конный бой. Гортанные крики, свист стрел, ржание взбесившихся коней. На этот раз и Мегилла сбил в плотный кулак свою конницу. Сираки не выдержали удара. Строй их ломается, они заворачивают коней, разлетаются в стороны. Только Зарина с двумя сотнями лучших дружинников рубится еще в самой гуще врагов.

Мегилла поворачивает коня ей навстречу. Грозный боец-сечевик, он срубает мечом одного сирака, другого. В поединке нет ему равного. Управляя конем одними пятками, он может перебрасывать меч из одной руки в другую или рубиться сразу двумя. Голова к голове рядом с ним идут его верные телохранители. Стремительный напор обращает сираков в бегство.

Буланый конь с черным ремнем вдоль спины вынес повелительницу сираков далеко вперед. Шлема на ней нет, видно, потеряла в пылу боя. Волосы зеленым пламенем полыхают за спиной. Гордая царица трусливо удирала под спасительную сень близкого леса. Шагах в пятидесяти с арканом в руке мчится Мегилла. Рот его распят в победном вопле. На удилах коня — розовая пена.

Но вдруг Мегилла бросает аркан, торопливо рвет поводья, чтобы остановить разгоряченного коня. Он видит на повороте за холмом, в низине, застывшие ряды закованных в медные и железные латы конных воинов.

Зарина куда-то исчезла. Краем глаза Мегилла видит, как смыкают ряды только что бежавшие от его войска сираки. Сейчас они завяжут бой с преследователями, растянувшимися в погоне нестройной толпой. И тогда в спину ударят эти свежие, еще не бывшие в бою конники!

Ловушка!

Тщетны попытки сдержать коня. Он несет Мегиллу прямо на молчаливый строй врагов. Вдруг на плечи царя ложится волосяная петля. И в следующий миг — рывок, нестерпимая боль под подбородком, стремительный взлет грузного тела, ослепительное солнце прямо в глаза и ночь, беспробудная ночь, в которой не бывает звезд.

* * *

Разгром был полным. Завершил его Ант. Заарканив Мегиллу, он ударил с засадным отрядом в спину зарвавшимся роксоланам.

Всюду за Антом, в самой кипучей рубке, тенью следовал юный сирак со светлыми косами, падавшими из-под шлема на панцирь. Атосса бдительно оберегала жизнь своего военачальника. И не раз ее меч пресекал предательский удар со спины…

Только очень немногим удалось прорваться и переправиться через Дон. Они несли в родные вежи горькую весть о поражении.

Дион уже безо всякой злобы снял с поверженного врага меч «Дар Арея». Не принес он удачи новому владельцу.

Замысел степного царя о большом походе на Рим рухнул в самом начале.

Зарина подозвала к себе эллина:

— А теперь, мой славный темник, готовься к празднику Солнца. Он затмит все торжества, какие когда-либо справляли сираки.

— Я согласен с тобой, моя прекрасная повелительница, — ответил Дион, — наша победа достойна небывалого праздника. Но только на сердце у меня — мрак! Судьба моего несчастного сына не дает мне покоя. На могиле его матери поклялся я разыскать Аполлония и вернуть ему свободу. Сираки теперь могут обойтись без меня. Отпусти меня, царица!

Второй раз просил эллин у варварской женщины свободы действия. Только эта была дочерью первой. Целое поколение стояло между этими событиями.

Радостный блеск в глазах Зарины сменился грустью.

— Мне жаль расставаться с тобой, темник. Но я не вправе тебя удерживать.

* * *

Вскоре после разгрома орды Мегиллы в Успу пришли эллины-кожемяки. Привела их Люкиска. Из лагеря роксоланов они могли разойтись по своим городам, никто не препятствовал бы им в этом, роксоланам было не до лих. Но неволя сделала их побратимами, и они охотно дали Люкиске уговорить себя идти на юг. Ведь где-то там, у сираков, находился их предводитель Менипп-ольвиец. Да и на родине ничто хорошее их не ожидало.

Люкиску же вела любовь к Диону… Но стать его женой сразу она не могла. Дион объяснил ей, что у варваров свои законы: соединить их может только слово царицы. Тогда Люкиска направилась прямо к Зарине.

— Что ж, суровому воину под стать нежная, любящая подруга, — сказала Зарина, выслушав ее до конца. — Да пребудет над вами милость богов.

Люкиска стала женой сиракского темника. Любовь да согласие прочили им боги, но думы о сыне все больше одолевали Диона. Хотелось скорее отправиться на розыски, найти его и выкупить или освободить силой — а уж укрыться от возмездия всегда можно в сарматских землях. Менипп-ольвиец со своими кожемяками — среди них были и искусные плотники и опытные мореходы — взялись помочь Диону в столь рискованном предприятии.

Они нашли на берегу Антикита подходящую рощу и втайне от всех начали строить корабль. Знали об этом только Зарина да еще Радамсид-меотиец, ведь роща стояла на его землях. Закачались дубы, зажужжали канатные сучильни, забурлила, черно дымя, смола в котлах. Знатоки своего дела вырезали из векового дерева белую лебедь для украшения носовой части судна.

Дион был нетерпелив, часто наведывался на место строительства. Радовался, видя, что уже готово днище, что поднялись борта. Дубовые ребра стягивались канатами, обшивались досками, следом конопатились щели, заливались смолой, и она, не успев просохнуть, медленно стекала с бортов под днище.

И вот настал день, когда корабль можно было спускать на воду. Дион не посмел просить своих товарищей стать на нем матросами: плыть предстояло почти на верную смерть, а они только что вырвались из неволи. Злоупотреблять их дружбой он не хотел.

Его тревоги разгадал Менипп.

— Ты обижаешь нас, Дион, — сказал он. — Не для того мы принимали тебя там, у роксоланов, в общину, чтобы ты смог пренебречь нами. Смело занимай середину корабля и управляй им спокойно. Мы будем верными помощниками тебе.

Итак, корабль был готов, а бедная Люкиска ни о чем не подозревала. Когда же Дион наконец набрался духу и сказал ей обо всем, она зарыдала и стала убиваться, как Андромаха за Гектором. Умоляла взять ее с собой. Говорила, что ей не страшны ни бури, ни смерть, что лучшей помощницы ему не найти.

Но Дион был непреклонен.

— У тебя будет сын, — сказал он Люкиске, — он станет тебе утехой. Потом вернемся и мы, победив судьбу. А у Аполлония нет никого, кроме меня, кто помог бы ему в беде. Добрая Тюхэ станет сопутствовать нам, а ты знаешь, что не будет удачи тому кораблю, на борту которого — женщина. Да и у меня на душе будет спокойнее, если ты и мой будущий сын останетесь под защитой доблестной Зарины, — закончил он уже совсем грустно.

Люкиска перестала плакать, сказала:

— Ну, конечно же, ты прав! Ты всегда прав, Дион!

И она поцеловала его в лоб. Как покойника. Потом ушла. Больше он не видел ее.

Когда в последний раз перед отплытием Дион приехал в Успу, Зарина сказала ему — и он почувствовал в ее голосе упрек, — что Люкиска покинула сираков и вернулась в Пантикапей.

Долго сидел Дион в опустевшей своей хижине, тяжко было у него на душе.

Потом он утешился тем, что Люкиске будет лучше в Пантикапее, у родных, чем среди степных кочевников. И за сына своего — или дочь, неважно, кто родится, — он может быть спокойным: Люкиска будет матерью, лучше которой и желать не надо. Бедному же страдальцу Аполлонию, кроме него, действительно помочь некому.

Ничто больше не удерживало Диона у добрых сираков. Они прикочевали к берегу Антикита провожать корабль чуть ли не всем племенем. Бывший стратег и эллинарх Танаиса, сиракский темник передал «Дар Арея», свой доблестный меч, ни разу не подводивший его в битвах, славнейшему из воинов Анту, сыну Хедосбия из рода Крылатого Волка, и ступил на корабль.

Эллины поставили парус, и он сразу напрягся под свежим ветром. В помощь ему ударили по волнам три ряда весел. Заскрипели мачты, застонал в снастях ветер. Неумолимый рок вновь увлекал Диона навстречу неведомому…

 

Жертва Ахардею

Беды не оставили сираков. Степь была сурова и безжалостна к своим детям. Всю весну и большую часть лета не было ни одного дождя. Редкие, ослепительно белые, облака бежали в сторону эллинского моря. И ни одно из них не уронило ни капли влаги на изнуренную грудь земли.

Выгорали травы, трескалась почва. Мелели, пересыхали степные ручьи и озера. Все меньше корма находили овцы и лошади, все большие переходы совершали кочевники в поисках пастбищ и воды. Лица их густо припорашивала пыль, скрипел на зубах песок, коробилась от пота одежда. Напрасно с тоской смотрели они в вылинявшее от зноя небо. Дождей не было.

Потом разразилась черная пыльная буря. За несколько дней перед нею сираки увидели над горизонтом на востоке желтое марево. Над степью висела безветренная тишина, а зори были багровыми, даже темно-красными, и полыхали вполнеба.

И вот подул ветер, сперва слабый, — чуть шевеливший голые былинки, затем все сильнее, все крепче. К вечеру он принес мутную пелену, затянувшую небо. Солнце глядело сквозь нее, коричневое, страшное. Ночью ветер стал срывать с кибиток покрытие из звериных шкур, валить камышовые загоны.

День начался, когда буря была уже в полном разгаре. Солнце на темном небосводе не появилось совсем. В жутком зеленоватом полусвете через равнину проносились туго закрученные вихри. Они гнали пыль, рвали землю, выдергивали с корнями сухую траву. Косые полосы черной метели хлестали в стены хижин.

Шесть дней и ночей бушевала буря. И все это время в хижинах сираков ни на минуту не гас огонь жертвенников. Зарина переходила из хижины в хижину, пытаясь вселить в отчаявшихся людей веру в скорое освобождение от невзгод, помочь им умилостивить богов. Женой Анта она пока не стала. Не до этого. Беды, обрушившиеся на ее народ после изгнания роксоланов, целиком завладели всем ее существом.

Зарина не снимала жреческих одеяний. Волосы ее стали пепельно-серыми от пыли. Она видела, как люди жертвовали самым дорогим, чтобы заставить богов сменить гнев на милость, и сердце ее разрывалось от горя.

— Боги! Вы подарили сиракам победу над врагами. Вы были добрыми, боги! Сираки не знали неудач в бою и на охоте. Они щедро платили вам дань. Так чем же прогневили они вас, боги? Зачем отвернули вы свой лик от бедных сынов степных кочевий? Верните им свою благосклонность! — молилась она.

Наконец, буря утихла. Солнце взошло в синем, очистившемся от пыли небе и во всем своем великолепном сиянии поплыло над мертвой, обожженной суховеем степью. Глаза же людей оставались тусклыми от безнадежной тоски: тучи не появлялись по-прежнему, чтобы прикрыть гневное око божества.

Вместе с бурей в степь пришло моровое поветрие. Исхудавший, облепленный слепнями и мухами-жигалками скот стал падать от неизвестной болезни. Везде по степи лежали раздувшиеся, изъязвленные туши, черные от обсевшего их воронья. Ветерок из степи доносил тошнотворный запах. Казалось, сама земля источала эти ядовитые испарения. Шакалы и волки обходили падаль стороной. Какая-то сила гнала их прочь. Голодные, они стали разрывать свежие могильники и поедать трупы.

В Успе стало тесно. Сюда сбилось такое множество людей, какого не бывало даже в самые холодные зимы. Чтобы не занести язвенного заражения в крепость, Зарина запретила есть мясо и пить молоко животных из степи. По ее приказу воины-пахари вскрыли ямы-хранилища с заготовленными впрок мясными и молочными продуктами. Каждый сирак получал теперь скудную, но достаточную для поддержания жизни порцию желудка с мясом или колбасы с сыром.

По мере того как таяли запасы, перед сираками все отчетливее вырисовывался призрак грядущего голода. Если засуха и моровое поветрие затянутся и не удастся пополнить ямы-хранилища, голодная зима станет не меньшим бедствием, чем те, которые уже обрушились на бедных сынов степи. Будут пухнуть и умирать дети — надежда племени, руки ослабевших воинов не удержат меч, не натянут тетиву лука, не направят бег коня.

Тогда собрался Совет старейшин.

Их осталось мало, мудрых почтенных старцев. Фалдаран, Ниблобор, Сандархий, Родон — сколько достойнейших восседает уже на ковре Совета совместно с богами!

Их осталось мало, столетних белобородых старцев. Они, держащие в руках нить времени, хранящие мудрость предков, олицетворяли собой мозг племени. Они должны найти выход, спасти людей. На них сейчас надеялись больше, чем на милость богов.

Но сидя в шатре Совета под знаком Совы, мудрейшие молчали. Им не о чем было говорить, и это молчание было страшнее, чем засуха и буря, чем моровая язва.

Первым нарушил молчание Досимоксарф. Узловатые, будто сплетенные из вен руки его, едва удерживая посох, покоились на острых коленях. Когда он говорил, голова его медленно покачивалась, крупный кадык судорожно дергался под клочьями редкой седой бороды. Голос напоминал скрип несмазанного тележного колеса.

— Счастье придет к вам, сираки, — говорил Досимоксарф. — Боги вернут свою милость. Но они жаждут искупления, жаждут человеческой крови. Я готов положить свое сердце на священный алтарь.

Зашевелились, закивали старейшины. Самопожертвование Досимоксарфа пробудило их дремавшие умы: они согласны с мудрейшим братом — нужна человеческая жертва.

Ночь не приносила отдохновения истомленной от зноя земле. Ветер, врывающийся из степи через стены крепости, был по-прежнему горячим. Сама тьма была душной, насыщенной запахом тления.

Пламя угасающего костра то слабо трепетало от дыхания ночной степи, то вдруг выбрасывало длинный язык, и он на миг озарял сидящую на стянутом ремнями табурете Зарину, расшитый узорами полог царского шатра за ее спиной. От мерцания огня тьма вокруг становилась плотной, почти осязаемой.

Ант сидел рядом, поджав ноги, и смотрел на смуглое, будто вычеканенное из бронзы лицо повелительницы. Глаза ее, удлиненные, как у всех степняков, были широко открыты и оттого казались бездонными. Пламя костра высекало из них синие искры, а когда притухало, по лицу Зарины пробегали судорожные тени, черными змеями нырявшие в омуты зрачков. Ант видел, что царицу гнетет большая, тревожная дума.

Из темноты выступила вдруг фигура воина. Приветственно подняв копье, он сказал Зарине:

— Боги требуют человеческое сердце, повелительница. Почтенный Досимоксарф согласен лечь под жертвенный нож.

— Я знала это и ждала решения мудрейших, — твердо ответила зеленокудрая царица. — Только не дряблое сердце старика угодно богам. Обмана они не потерпят. Молодое, полное жизни сердце может ублагостивить их. Скажи Досимоксарфу, воин, что он, несмотря на возраст, сохранил суровое и чистое сердце настоящего сына Волка, но жертву его боги не примут. И еще, воин, передай Атоссе и жрицам других родов: пусть с рассветом выводят людей к могиле матери моей и сираков Томирии. Жертва будет достойна милости бессмертных.

Гонец исчез во тьме. Ант порывисто подался к Зарине:

— Что ты задумала, моя повелительница?

— Успокойся, Ант, — устало сказала Зарина, — твоему счастью ничто не угрожает. Папануа зажжет огонь на алтаре у брачного ложа храбрейшего воина. Остальное узнаёшь утром.

* * *

И пришел день — тихий, как сонное царство рыб на дне омута, жаркий, как самое нутро погребального костра, безоблачный, как жизнь ребенка. Небо над могильным курганом у излучины Ахардея было белесым, будто выгоревшим от беспощадного солнца. Кругом, насколько хватало глаз, тянулись вверх черные столбы дыма. Но то не были грозные вестники войны. По приказу жриц все племя вышло с рассветом в степь. Бросали в костры трупы животных, а следом кожаные подстилки и рукавицы, которых касалась падаль. Жгли камыш и травяной сухостой. Огнем стирали сираки печать моровой язвы.

К полудню огромное пространство вокруг городища было очищено, и люди собрались у могильного кургана Томирии. На его вершине стояла Зарина в окружении родовых жриц. Ант с недоумением увидел на ней наряд жертвы богам: бахрома из конских хвостов, вплетенных в ритуальный пояс, ниспадала на бедра царицы. Плечи покрывали распущенные зеленые волосы, обнаженная грудь блестела от обильного умащения лавандовым маслом, привезенным из-за моря.

Ант попытался протиснуться ближе к вершине кургана, но всюду натыкался на коричневые спины телохранителей царицы.

Над степью вдруг зазвучал ясный и звонкий голос правительницы, усиленный с помощью турьего рога:

— Слушайте меня, сираки! Могущественный Ахардей, добродетельная Папануа, боги неба, земли и рек, духи предков наших отвернулись от нас, и все демоны зла бросились терзать племя, оставшееся без покровителей. Я молила богов отвести от нас беды, но они не вняли моей мольбе. Им нужно человеческое сердце. Я отдаю им свое во имя вашего счастья, сираки.

Зарина надела еще один пояс — с мечом, на шею повесила украшенную золотыми привесками и бляшками плетенку, внутри которой лежал обточенный морем камень. Потом ей подали диадему, отделанную изящными спиралями из золотых жгутов, как бы повторявших извивы зеленых волос жрицы, и она возложила ее на голову.

Ант не мог не понимать зловещего смысла этих приготовлений, но никак не хотел верить, что все происходит на самом деле. Охваченный смятением, он продолжал пробираться к вершине кургана.

— Сираки! Матерью племени, верховной жрицей я оставляю Атоссу, — вновь заговорила Зарина. — Обряд посвящения совершите завтра… Ант, ты слышишь меня? Брачный амулет Томирии передай Атоссе — убитых врагов на счету у нее достаточно. Слово свое я сдержала, Ант. И еще. Ант… Ты должен стать повелителем сираков. Женским плечам не под силу бремя власти. На то есть воля богов. Изъявления этой воли я угадываю в тех тяжких испытаниях, что выпали на долю матери моей Томирии. У тебя сильная рука, Ант. Я думаю, тебя поддержат вожди всех сиракских родов. Так пусть же соединятся навек Сила Гривастого Волка и Мудрость Крылатого Волка!..

Далеко на юге над горизонтом обрисовалась небольшая белая горка. Может, это облака собрались там вместе? Но сираки не видят ничего. Они поглощены таинством совершающегося.

— Я невеста богов! Я иду к ним! Пусть боги не видят вашей печали, сираки! Пусть провожают меня улыбки.

Ант закричал. Разбрасывая телохранителей Зарины, он рванулся к вершине кургана. Но голос царицы, во сто крат усиленный рогом, эхом отразившийся от стен крепости, остановил его:

— Смирись, Ант! Такова воля богов! Они сильнее нас!

Грубые руки свалили его наземь, набросили полог из волчьих шкур, края которого придавили древками копий.

— Зарина! Зарина! — приглушенно доносился из-под шкур хрип Анта.

Толпа расступилась, образовав широкий коридор к берегу Ахардея. Зарина протянула вперед руки, подняла лицо к небу, пошла по склону кургана к воде. Отрешенный взгляд воинственной девственницы был устремлен вдаль, будто она видела там что-то, недоступное зрению других смертных. Обращаясь к этому невидимому чему-то со страстной мольбой, Зарина несла на вытянутых руках свою душу, отдавая ее взамен на призрачное милосердие богов.

— пела Зарина.

Стройная девичья нога ступила в воду, мутные брызги разлетелись в стороны.

Вода поднялась выше колен девушки, наполовину скрыла меч.

Зарина отстегнула пояс с волосяной бахромой, его подхватило течение.

— Я иду к вам, боги! О народ мой! С тобой я и в беде, и в радости! Да будет вечна милость богов!

Волны лизнули грудь, поднялись к подбородку, и Зарина исчезла под водой. Только несколько мгновений еще были видны зеленые волосы, стелющиеся по течению.

Вдали послышались глухие раскаты опоздавшей грозы…

Дождь был ливневым. На степь обрушился целый водопад. Среди грохочущих потоков воды бегали люди, ловя ладонями кипучие струи. Радость была всеобщей. И только девушек пугали ослепительные вспышки. Ведь если ударит молния, девушка превратится в звезду.

Гроза смыла с лица степи следы пыльной бури и страшного мора. Пересохшие было ручьи и речки вздулись и бурно понеслись к Ахардею. Туча ушла. Солнце осветило обновленную землю, людей и животных. В воздухе стоял запах мокрого чернозема. Зазвенели цикады. Зазеленели кусты. В опаленной траве появились зеленые побеги.

И сираки поверили снова, что жизнь прекрасна. Они отпраздновали день Благодатной Грозы, посвящение Атоссы в сан верховной жрицы племени, Анта — в повелители, прием старого Ктеса в Совет старейшин.

К исходу новолуния в Успу прибыл караван с пшеницей — подарок Радамсида-меотийца. И хотя уже было поздно, Ант все же решил засеять поле.

Меоты сеяли под зиму, Ант знал об этом. И осенью зеленые всходы радовали глаз повелителя. Зимой же сираки забыли про свой посев, ранней весной они двинулись на летние кочевья. Каково же было их удивление, когда, вернувшись, они увидели золотое море спелых колосьев! Они приняли это за доброе предзнаменование и отпраздновали, наконец, брак Анта и Атоссы.

Как-то весной в Успу с криками прибежали дети:

— Скорее! Скорее! Там Царица пришла! Зарина!

Сбежавшиеся на берег люди увидели какие-то зеленые нити, колышащиеся на волнах, и обрадовались несказанно, поверив, что это Зарина приплыла посмотреть, как живет ее народ сиракский. Девушки сплетали венки из цветов и бросали их в воду, воины кидали в реку угощения и кричали:

— Привет тебе, царица! Мы живем счастливо! Боги дают нам изобилие в жизни и победу в боях!

Каждый год приходили они теперь на берег Ахардея встречать Девушку-с-Зелеными-Волосами — дни эти стали весенними праздниками…

* * *

Весной в половодье в излуке, у Лысого кургана, скапливаются зеленые водоросли, похожие на нити. Полая вода срывает их со дна лиманов, течение выносит сюда, в залив, где возникает водоворот. Если смотреть на них сверху, кажется, что там, под водой, кто-то тихо плывет, не показываясь на поверхность, и это его волосы стелются по течению…