1944. Август.
Они прошли по Охотному ряду, свернули на улицу Горького. И Охотный, и улица Горького сияли огнями.
Как и восемнадцать лет назад, Катя держала под руку двоих своих мужчин. Только теперь всё было по-другому. Один из них — Вересаев — был её мужем. Другой — Волохов — боевым товарищем мужа и брата. А брата, Саши, уже год, как не было...
Когда Егор вернулся на пару дней в Москву в штаб танковых войск, в сорок третьем, сразу после этой чудовищной и невероятной по своим масштабам Курской танковой битвы, он не посмел ей сразу сказать правду. Сказал, что тяжело ранен Саша... Но она поняла всё. До ночи молчала. А среди ночи, молча, вся трясясь, с мокрым от слёз лицом, шёпотом спросила:
— Он погиб?!
— Да, Катя.
— Как это было?
И тут Егор всё-таки пожалел её. Потом, после войны, когда они поедут в Курскую область на Сашину могилу, он тогда и объяснит ей... Так он думал. Объяснит, что сгорел Саша в танке со всем своим экипажем. И что был он отважным воином, хорошим командиром батальона. И нет у него могилы. Только условный братский обелиск поставят ему, наверняка, после войны. А место гибели Егор хорошо помнит. Но разве можно ей такое сказать сразу?
— Знаешь, Катюша, был очень тяжёлый бой, и его тяжело ранило осколком. Он был перевязан... поговорил со мной. А умер во сне, ночью. Не страдал.
— И нельзя было спасти? Никак?
— Никак, Катюша. Ранение такое, тяжёлое...
Ему было трудно врать. Но по-другому он не мог.
Сейчас, год спустя, рана на её сердце поутихла. Хотя такое быстро не забывается.
Они шли, прогуливаясь, по знакомым улицам, и душа радовалась огням. Затемнения, как это было год назад, уже не существовало.
На Кате было белое летнее открытое платье, но с кофточкой поверх. К вечеру потянуло прохладой.
Волохов и Вересаев шли в плащ-накидках поверх мундиров. На фронте погоны и ордена, как и оружие, и фронтовая должность, — это часть службы. А здесь, когда они, побыв час в главном штабе бронетанковых войск, гуляют... Погоны, золотые и внушительные генеральские погоны, и ордена, — словно напоказ, для красоты, что ли. Ну, не совсем так... Но плащи накинули поверх плеч. Ордена и лампасы видны. И сапоги генеральские, прямые, с крагами. Но как-то плащ всё-таки прикрывает.
Оба — герои Советского Союза. Волохов — дважды. Первую Звезду получил за Халхин-Гол. Вторую за Курскую битву. И там же получил наградное оружие — «браунинг», калибра 7,65 с дарственной надписью от генерала Рокоссовского. Константин Константинович крепко обнял его тогда, вручая пистолет перед строем его дивизии. И через два месяца после завершения Курской битвы сдал Волохов дивизию молодому полковнику и принял под своё командование танковый корпус. Война продолжалась. Надо было выигрывать следующие сражения и идти на Берлин. Вересаев свою Золотую Звезду получил тоже за Курскую битву, будучи полковником. Вскоре сдал бригаду и стал командиром дивизии. А генеральские погоны надел всего-то месяц назад.
Оба сейчас вдруг подумали о том, что их давний командир и учитель, наверно, порадовался бы, узнав, что бывшие его ротмистры стали генералами. Исключительно за владение военным искусством танкового боя. То есть за управление подвижными войсковыми частями в военных действиях. Именно этому он и обучал своих офицеров. Тщательно обучал и вдумчиво. И главное, на боевой практике. И героями своей страны стали за то же самое.
— Значит, не зря учил дураков, — проговорил вслух и улыбнулся Волохов.
Вересаев посмотрел на него с понимающей улыбкой и добавил:
— Не зря...
— Чего вы тут секретничаете? — Катя не поняла их реплик.
— Да так, ничего особенного, — Егор показал на зенитные орудия, — ещё стоят, на всякий случай, а затемнения уже нет. Москва сияет огнями.
Все трое внимательно посмотрели на такую знакомую автоматическую зенитную пушку на четырёхколёсной платформе. Пушка стояла зачехлённая, и расчёта возле неё не было. Значит, совсем не бомбят немцы. Не до этого им сейчас.
И вдруг, в довершение его слов, как по волшебству, всё небо над Москвой вспыхнуло многоцветием. И покатился орудийный грохот где-то за городом. Салют.
— Да, Денис, когда мы с тобой сегодня столкнулись в штабе, я, конечно, обрадовался, ведь не знал, что и ты в Москве оказался теперь, и забыл тебе сказать приятную новость. Ты знаешь, что это за салют?
— Да ладно тебе, Егор! Кто же не знает! — Волохов прямо сиял от радости, что так удачно подцепил товарища. Это всегда было весело. — Я думаю, здесь об этом знает вся Москва!
— Ну и что же, всё-таки? — Егор помнил, что Волохов весь день был занят и после их встречи, — а она произошла около одиннадцати утра, — всё время был на его глазах. И не мог слышать радио, то есть репродукторы на улице. Ведь передавали всего несколько раз по две-три минуты. «От советского информбюро...»
— Как что? Кишинёв освободили сегодня, вот что! Потому и приказ: «двадцатью четырьмя залпами!»
— Ну ладно, ладно... Ты всегда, Денис, прав.
— Всегда.
Тёмное вечернее небо Москвы, которое ещё год-полтора назад освещалось или луной, или синими лучами прожекторов противовоздушной обороны, теперь всё чаще озарялось салютами. «В ознаменование...», как говорилось в приказах, «...освобождения от немецко-фашистских захватчиков...»
Множество разноцветных огней делали небо радужным и удивительно праздничным. Словно этот салют озарял всю Москву до дальних окраин и последних подвалов, проникая своим праздничным светом и в измученные войной души людей, суля скорую победу, желанный мир.
— Как там Сергей? — спросил Волохов.
— Воюет, — ответил Вересаев, — на юге. Третий Украинский фронт. Может, и он участвовал в освобождении Кишинёва. Мы с Катей во время салюта о нём и думаем.
— Танкист?
— Конечно. В семнадцать лет умудрился пройти ускоренные командирские курсы и ушёл на фронт младшим лейтенантом. И меня не спросил.
— Поверь мне, скоро вернётся капитаном.
— Да неважно кем...
— Точно вернётся, Егор.
А Катя молчала, думая о своём. Уже не та, светящаяся юностью женщина, ещё молодая бывшая княжна, которой оставалась она в далёком уже теперь восемнадцатом. Ныне — седеющая женщина, благородного российского княжеского рода. Прошедшая все лишения и унижения русской Октябрьской революции, тяжёлой Великой Отечественной войны, которая ещё не завершилась. Потерявшая брата. А ещё десять лет назад — отца. Хорошо, Егор остался рядом. А теперь и отпустившая на фронт сына...
Каждый раз, особенно после гибели брата, она с ужасом провожала мужа на фронт. А потом вот и сына. Но хоть их Господь пока миловал. Может быть, для неё?
Она верила в Бога, хранила несколько икон, прятала их. Иногда, ночью, когда ей вдруг становилось особенно тревожно, она доставала со дна сундука икону. Из старинного сундука давно ушедшей из этого мира её бабушки-княгини. Икона была древняя, не очень большая. Немного вытянутая вверх. Святая Казанская Богородица с Христом-младенцем на руках.
Катя зажигала припасённую свечу, ставила её перед иконой и становилась на колени. Она смотрела в большие глаза Божьей матери, в её прямые небесные черты, не похожие на черты обычного человека, вглядывалась в лицо младенца, большого, по виду лет семи. И молилась, обливаясь слезами. Сначала за мужа и брата. И за Россию. А потом и за сына, когда и он ушёл на фронт.
Брата Святая Богородица и не уберегла. Но убережёт Святую Россию. И сына — Сергея. И мужа — Егора.
И молилась она, и иконы хранила в великой тайне. Никто не знал. Даже Егор. Нет, за это её бы не наказали, но если бы узнали о её религиозности, — хоть кто-то бы узнал из знакомых, — то почти наверняка это стало бы известно в НКВД. И Егору бы тогда не сладко на службе пришлось... Ни генерала, ни героя бы не получил. Какой генерал? И полковничьи погоны могли бы снять... Вот так. Коммунист и его семья должны быть атеистами. И никак иначе.
Однажды знакомая Кати, ещё в тридцать первом, окрестила ребёнка. А муж был член ВКП (б), директор завода. И кто-то донёс. В таком деле доброхоты всегда найдутся. Как говорится в народе: «Мир не без “добрых” людей». Так вот, эти «добрые», «очень добрые» люди и стукнули. Мужа-директора исключили из партии, выгнали с работы. Теперь где они, Катя и не знает, уехали куда-то в Сибирь. Россия большая, слава Господу. Только поняла она потом, что всё-таки повезло им. Семье-то этой, в которой ребёнка окрестили. Повезло, что произошло это в тридцать первом году, а не в том, самом кровавом, тридцать седьмом. Тогда бы точно в концлагерь отправили. Или даже расстреляли «за предательское искажение линии партии и отход от марксистских идеологических позиций».
А ведь она, Катя, умудрилась маленького Серёженьку своего тайно окрестить, ещё в двадцать седьмом. И никто не узнал.
...Навстречу шёл военный патруль. Высокий и худенький старший лейтенант в фуражке и с двумя орденами Красной Звезды на кителе. И два солдата в касках и плащ-накидках. Все трое с автоматами ППШ на плечах. Увидев генералов, вытянулись на ходу, отдали честь. Волохов и Вересаев привычно козырнули.
Небо периодически вспыхивало ярким и искрящимся многоцветней салюта, и им казалось, что Москва также приветствует их, только что прибывших с фронта.
...Утром им не надо было идти в штаб, отъезд на фронт завтра, и Волохов предложил:
— Давай, Егор, сводим твою Катю в зоопарк!
Дело было за завтраком, Катя в этот момент наливала чай и, от неожиданности, чуть чайник с заваркой не выронила.
— Да вы что, ребята?! Что я маленькая, что ли? — Потом вдруг заулыбалась, присела к столу, пригладила рукой седеющие волосы. — А что? Может, и вправду сходим? Живу, в общем-то, рядом, а была я в зоопарке нашем, дай Бог памяти, лет двадцать назад... Вот как.
— Ну так что, идём? — Улыбался Волохов.
— Конечно! — Подтвердил Егор.
...Медведь был спокойный и очень большой. Бурая и густая его шерстяная шкура перекатывалась по его могучим лопаткам. Он, косолапо переваливаясь с боку на бок и почему-то недовольно урча, прошёл по камням и спустился в бассейн. Ему было жарко. Поплыл, загребая могучими лапами.
Волохов с минуту задумчиво смотрел на медведя, потом сказал:
— Ведь предупреждал же их мудрый Бисмарк: «Не трогайте русского медведя!» Не послушались!
— Кто? Немцы, что ль?
— Ну да!
— Это — Гитлер. Он — сам себе голова. Теперь вот будет расхлёбывать.
— Да, если всё пойдёт нормально, через год в Берлине будем, пожалуй.
— Ну... не говори «гоп»... По срокам ещё по-разному может получиться.
— Да... конечно. Но в Берлине — будем.
— Думаю, да.
Длиннохвостый гиббон корчил рожи. И не просто так, а именно Кате. Она оглянулась, увидела, что на неё никто не смотрит, и скорчила рожу гиббону в ответ. Обезьяна от этого оказалась в восторге. Завизжала радостно и руками стала растягивать себе щеки, одновременно скалясь, будто смеясь, и высовывая красный язык. Хвост обезьяны тоже восторженно взмахивал.
И Катя, и Волохов с Вересаевым смеялись так чуть ли не до колик....
— А этот гиббон проявляет к даме повышенное внимание! — Пошутил Егор и покосился на Катю. Обеспокоился, что обидится.
Но Катя не обиделась:
— Конечно, не то, что мой муж, генерал Вересаев. Вы могли бы, генерал, и поучиться у этой благородной обезьяны, как проявлять внимание к даме.
Егор промолчал. Тут она была, пожалуй, права.
Они бродили по аллеям московского зоопарка, радуясь, что он работает, как и до войны. Что все звери живут и радуют детей. И не только детей.
В пруду плавали пеликаны и лебеди. Утки перелетали с места на место. И таким покоем и миром веяло от всего этого, даже сердце щемило. И не верилось, что где-то ещё идёт тяжёлая и кровавая война и неизвестно, сколько ещё будет идти. И что на эту войну завтра уйдёт Егор и его друг. На войну, где уже находится её сын, её ребёнок, совсем ещё мальчик. Воюет в этих железных и чадящих танках. Которые время от времени взрываются и горят. Спаси, Господи, Серёжку и Егора. И Волохова. И всех. Почему женщины Земли позволяют своим мужчинам воевать? Убивать друг друга? Почему? Потому что их, женщин, об этом не спрашивают. А зря. Если б спрашивали мужчины своих женщин, может быть, и войн бы не было. Потому что все матери против войны. По доброй воле матери сыновей на войну не отправляют.
...Катя вздрогнула от грозного и раздражённого рыка. Они стояли напротив клетки амурского тигра. Не заметила за раздумьями, как подошли. Полосатый зверь быстро и беззвучно ходил по клетке из угла в угол. Полосатый хвост его то вздрагивал, то взмахивал, как плётка. Во всём его облике чувствовалась энергия, сила и стремление к действию. Клетка для этого была слишком мала.
Катя смотрела на красивого и мощного полосатого зверя, короля дальневосточной тайги, и вдруг подумала о мужской части человечества.
Вот так и мужчины всё время стремятся в борьбу, в бой. Им бы только мериться силой, бороться, воевать. В бою, в победе они получают высшую радость. Порой, забывая о своих семьях, жёнах, которым без них тяжко. Или вообще нет жизни. А они, мужчины, когда нет у них этой борьбы, в ожидании её мечутся в своих домах, как этот огромный полосатый красавец. И зачем так устроена природа? И жизнь?
— Что, Катюш, нравится?
— На вас похож.
— А это комплимент или наоборот? — поинтересовался Волохов.
— Наверно, наоборот, — согласился Егор.
— Злодей, — подтвердила Катя, — но красив...
Зоопарк словно возвратил её в далёкое детство. Она ходила с мужчинами по тенистым аллеям, в проходах между клетками. Удивлялась, как только этот зоопарк не разбомбили! Ведь говорили как-то, что в сорок втором или в сорок третьем туда попала бомба. Или даже не одна. Но сейчас никаких следов разрушений не было видно. Хотела сперва спросить служительницу. Но потом решила не спрашивать. Не видно, и слава Богу. Зачем лишний раз напоминать о беде?
Мужчины были в гражданской одежде и не обращали на себя внимания, как это обычно бывало, когда выходили в форме.
При выходе из зоопарка стоял военный патруль. Молодой майор с чёрными усами и орденами на груди, встал перед ними, загораживая дорогу.
— Товарищи, прошу предъявить документы! — Позади офицера два солдата в касках и автоматами на ремне. У него — тоже автомат.
— Пожалуйста! — Волохов первый протянул удостоверение.
Майор внимательно рассмотрел его, через полминуты вернул:
— Извините, товарищ генерал-лейтенант!
— Ну что вы! Это ваша работа.
Увидев красное генеральское удостоверение, которое протягивал и Вересаев, добавил:
— Спасибо, товарищ генерал, не надо. Разрешите идти? — приставил ладонь к козырьку фуражки.
— Идите, товарищ майор!
Зоопарк словно вдохнул в душу Кати какую-то новую энергию. Постоянное моральное давление войны, мысли о том, что сын на фронте, что смерть над ним витает, что и муж вот-вот вернётся туда, — всё это словно отошло, как-то успокоилось. Тягостная подавленность исчезла. Словно дыхание природы, этого живого уголка другой, звериной жизни, просветлило душу, убеждая её, Катю, своим существованием, что всё будет хорошо. Все будут живы.
Домой шли пешком по сияющей солнцем августовской Москве. Улицы были полны военных. Многие куда-то спешили. А кто-то прогуливался. Патруль проверял документы. Проезжали легковые автомобили. Военные, защитного цвета, открытые виллисы, гражданские чёрные эмки. Иногда на лошадях — милиция или военные. В армии конница уже отошла на задний план, давно уступив место танкам. Но ещё существовала. И орудия тоже ещё были и на конной тяге. Всё это, порой, проезжало, цокая копытами по мостовым Москвы. То там, то здесь возникали небольшие толкучки, стихийные рынки. Милиционеры прогоняли торгующих, те отходили и снова вынимали свой мелкий товар. Торговали всем: цветами и яблоками со своего сада, огурцами, луком. Продавали спички, соль, хлеб, пирожки, мороженое. Но и гимнастёрки, фуражки, кители военные. На ящике сидел инвалид без одной ноги, играл на немецком аккордеоне «Вальтмайстер». Играл душевно и протяжно: «Бродяга судьбу проклиная...». На гимнастёрке инвалида поблескивали медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «Звёздочка», орден Славы III степени.
Волохов положил ему в шапку бумажку в десять рублей. Это было не так уж и много, но прилично. Не удержался Волохов. Хотя видно было по инвалиду-фронтовику, что пьёт он. Но и музыкант настоящий.
Шли, гуляя, и до Стромынки добрались часа через полтора.
А возле дома их ждал большой сюрприз...
Стоял военный виллис, и навстречу, подтянувшись, подошёл капитан, адъютант Волохова, отдал честь, щёлкнув каблуками:
— Товарищ генерал. Я только из главного штаба танковых войск. Срочный вызов командующего фронтом. Самолёт ждёт.
— Сколько нам на сборы?
— Как успеете, товарищ генерал.
— Полчаса устроит?
— Так точно.
— Ну, так что там? Небось, поинтересовался?
— Конечно, товарищ генерал!
— Ну и что?
— Там, где наш корпус, что-то назревает от немцев, а мы... то есть вы, товарищ генерал, будете их... упреждать, так мне сказал капитан из главного штаба.
— Спасибо, Леша, — генерал улыбнулся. Уж очень смущён и робок сейчас его боевой адъютант. А на фронте всегда с автоматом вперёд лезет.
При входе в дом адъютант спросил:
— Помогу собраться, товарищ генерал?
— Не надо, Леша, сиди в машине.
Адъютант с двумя автоматчиками охраны остался в виллисе.
Катя, едва сдерживая слёзы, упаковывала в рюкзаки хлеб, сало, колбасу.
— Ну что ты, Катя! — Вересаев вывалил всё обратно. — У нас в самолёте всё уже есть!
Она обняла его. Обняла и Волохова.
— Посидим?
Сели перед дорогой.
— Вот тебе и завтра! — не удержалась Катя.
— Ну, Катюша, это ведь война! Тут ничего не поделаешь. Каждый час что-то меняется.
Катя промолчала.
— А знаешь, Егор, — Волохов повернул голову в его сторону, и Вересаев понял, что сейчас он скажет что-то очень важное, — ты видел последние сводки, в том числе и с Севера, с Ленинградского и Карельского фронта?
— Конечно. Вчера в штабе читал.
— Наверно, тоже догадываешься.
— Догадываюсь.
— Я думаю, Егор, Финляндия в ближайшие дни выйдет из войны. Обязательно выйдет из войны. Он не будет подставлять свою страну под удар. Упредит дело и заключит сепаратный мир.
— Я тоже думаю, что заключит. Хотя это сейчас очень непросто.
— Он это сумеет. Очень осторожным и мудрым был всегда. И даже в такой сложной ситуации сумеет. Я уверен, вот увидишь.
— Да... Я тоже думаю сумеет.
— Что друзья-генералы, своего любимого полководца вспомнили? Маннергейма? — Они были дома одни, но Катя всё равно произнесла эту фамилию негромко, почти шёпотом. Всё-таки, союзник Гитлера.
— А мы его никогда и не забывали.
Катя сидела последние минуты с мужем и его другом, уходящими на фронт. И вдруг ей вспомнился красивый и мощный, торопливо ходящий по клетке тигр. Её муж, и его друг, тоже, конечно, полководцы. Меньшего, разумеется, масштаба, чем их бывший генерал, а теперь маршал Маннергейм, воюющий на стороне противника. Но всё равно полководцы.
И она вдруг почему-то подумала. Может, по-женски романтично и наивно. Но подумала, вспоминая свежие сегодняшние впечатления, что у полководца, наверно, сердце тигра. Ну... не сердце... энергия что ли, душа... Надо быть осторожным, вкрадчивым, но стремительным, решительным и сильным. Сокрушающим. Только этот красавец-тигр может сравниться с такими мужчинами. И она вдруг снова вспомнила молодого, того давнего, ещё царского, генерала Маннергейма.