Утром тетка по обыкновению сидела за компьютером. Привычка просмотра пришедших за ночь сообщений стала превращаться у нее в настоящий ритуал. Кто-кто в теремочке живет? Ага. Некто Барабанщик.

Барабанщик — Джоанне 0 часов, 39 минут:

— Жду сучку — на случку. 300 долларов.

Тетку как будто по лицу ударили. Она так резко отпрянула от экрана, что кресло, на котором она сидела, откатилось в сторону метра на полтора.

А что удивительного? Когда-нибудь это должно было произойти. Тем более, что предложения такого плана и раньше имели место быть. Приезжай ко мне, девочка, приезжай хорошая, ни на минуту не пожалеешь. На что тетка вежливо отвечала, что без мороженого, катанья на трамвае и стакана бормотухи в розлив она на такое не согласная. Дальше шло бурное обсуждение всех трех пунктов, во время которого тетка капризничала, выдвигала новые требования, согласовывала маршрут, конечный пункт прибытия, срок пребывания, условия размещения, количество комнат, цвета постельного белья и прочая. После чего совершенно беззлобно посылала своего на все готового корреспондента на хутор бабочек ловить.

В этот раз была совсем иная ситуация. С таким мерзким, хамским, откровенно оскорбительным тоном тетка сталкивалась впервые. Конечно, можно было бы ответить так, чтобы ему впредь было неповадно. Можно было взять и просто размазать этого урода по стене, вспомнив между делом его мать, сестру и дочь от первого брака. Сидит весь такой красивый в куче мягких игрушек, зубами поблескивает, усами шевелит. А что? Триста долларов неплохие деньги. А потом, все обоюдно. Ты — мне, я — тебе. Но если ты считаешь себя таким честным, то почему не пойти дальше, и не стать элементарно вежливым? Не «сучку на случку», а как-то иначе, по-человечески. Может, и найдутся нуждающиеся… Хотя, конечно, они найдутся в любом случае.

А у самого девочка растет. Наверняка на папу похожа. Глазенки, кудряшки… Если бы не эта девочка… Так бы барабан ему на голову и надела. Но мы же интеллигентные люди, не уподобляться же право?

В прихожей зачирикало. Тетка пошла открывать.

— Тань, что мне надеть? — с порога затараторила Чигавонина, доставая из баула какие-то разноцветные тряпки, — это вот черное с вырезом или зеленое с разрезом?

— Куда надеть, Надь?

— Так в оперу, Тань, я же тебе говорила.

— Слушай, надевай, что хочешь, ты в этом лучше разбираешься.

— А что ты, Тань, такая злая с утра, как собакой ужаленная?

— А ты иди почитай, что нам новые женихи предлагают.

— Тань, а что такого нового они могут нам с тобой предложить? — пожала плечами Надька.

— Ты знаешь, Чигавонина, когда они нам, старым теткам, мерзости свои предлагают, это еще можно как-то понять. А тут моей Оленьке, чистой девочке триста долларов в час, да еще в таком непотребном тоне.

— Ни фига себе! — восхитилась Надька, не в силах оторвать глаз от монитора, — мне бы кто предложил. Я бы точно не отказала.

— Не отказалась она, — передразнила тетка, — да если бы он тебя увидел, он бы тебе еще столько же приплатил, чтоб только ты ему больше на глаза не показывалась.

— Ну что ты такое, Таня, говоришь? — обиделась Надька, — неужели я так плохо выгляжу?

— Для своих восьмидесяти четырех — нормально.

— И за что, Тань, ты меня все обидеть норовишь?

— Извини, Надька, я на этого урода разозлилась, а на тебе срываю.

— Ну что ты так расстроилась, в самом деле? Засунь его в черный список и успокойся!

— Да ладно бы он такой один, Надя! — снова завелась тетка, — Это ж целое поколение непонятно кого выросло. Не понимаю я, Надя. Не понимаю их мелкого, мотылькового сознания! Прошел день и славно, а что завтра будет — наплевать. Пархает, блин, с цветочка на цветочек. Здесь нектарчику глотнул, там хоботок вставил, крылышками бяк-бяк-бяк-бяк, жизнь хороша!

— Да, Таня, твоя правда. — закачала головой Надька, — вот помню, в наше время мужик должен был дерево посадить, дом построить и сына вырастить, а нынешние….

— Да строят они, Надя, дома. И деревья сажают. И сыновей им тоже удается заделать, но главное, Надя, что потом!

— А что, Таня, потом?

— А потом, Надя, они крылышком своим невинным махнут и дерево сломают. И дом собственноручно подожгут. Сына за ноги подвесят и будут смотреть, как у него из ушей кровь капает.

— Да что ты такое, Таня, говоришь!

— А что я такого, Надя, страшного сказала? Что нового? Что неизвестного? Насмотрелась я на этих мальчиков, назнакомилась. Одну бабу с ребенком бросил, к другой делать нового пошел. Тридцать пять, а то и сорок лет ему, Надя! А у него сознание подростка. Приезжай, ко мне девчонка, покувыркаемся! А не приедешь, и не надо. У меня другая игрушка есть. Приезжай ко мне, другая! И та, другая мчится! Хоть так, хоть на ночь, а вдруг из этого что путное получится? Вдруг женится, вдруг ребенка заделает, заживем, как люди… Да ничего у тебя не получится, родная! У него уже была одна, она ему даже сына родила, тоже надеялась, что получится, а у него другие планы, мотыльковые! Бяк, сука, бяк-бяк-бяк! О, мой стилист! О, мой Феррари! О, вечерина! Девчонки! За шмотками — в Милан! За приключениями — в Африку! За проституткам — в Таиланд! Везде мне полентунчику ай, весело, ай, хорошо. Жизнь короткая! Танцуй, пока молодой! Но в том-то и штука, Надя, что старыми они не становятся. Как в той детской сказке про сломанные часы. Только там дети в старичков превратились, и очень от этого страдали, а здесь взрослые дяди в детство впали, и очень им хорошо! Они так до самой смерти и останутся зайками-попрыгайками, злобными мальчуганами, которые получают удовольствие только от сломанных игрушек. Будь то женщина, будь то ребенок, будь то мать-старушка. А еще жалуются! Моя бывшая меня к сыну не подпускает! Да тебя, папу такого за версту надо обходить. А еще некоторые имеют подлость детей у родной матери отнять и на любовницу повесить. Какой ты ему после этого отец! Чему ты можешь научить? Пархать, пархать и пархать! Да мужику ответственность надо с пеленок прививать, чтобы он, мужик, имел право мужиком называться! Ответственность, Надя! За дерево, которое ты посадил! За дом, который ты построил! За сына, которого ты народил! И за страну, Надя! Не побоюсь этого слова, за страну! В которой ты, блин, живешь! А он плевать на все это хотел со своего низкого, мотылькового полета! Приезжай ко мне! Приезжай! Не пожалеешь! А я бы поехала, Надь! Я бы так бы поехала, что тебе, уроду однодневному, мало не показалось. Для чего ты живешь! Объясни, мне старой грымзе, растолкуй! Тебе же уже больше нечего желать, метросексуал, метростроевец долбанный! Ты себя в зеркало видел? Крем, духи, помада… И чтоб попка торчала, и чтоб зубки блестели, и чтоб педикюр с иголочки! Чем у тебя башка занята, урод! У тебя же скоро все первичные признаки сравняются с лицом тела! Ты ж за жаждой наслаждений уже готов и нашим, и вашим! Мачо, блин! Эпикуреец недоделанный. Приезжай ко мне, девочка, приезжай хорошая, я тебе все свои игрушки покажу, вместе поиграем, а может быть, даже до самого утра. А наутро у меня, мотылька развеселого, совсем другие и на других планы. Приезжай ко мне девочка! Сама, сама все скидывай! Какая же ты нескладная! В трафарет мой гламурный не укладывающаяся. А ну-ка быстренько похудела, волосики нарастила, в белый цвет покрасила! А что это у тебя за штаны говенные? Дольче Габбана! Кто щас такое носит? Ты меня насмешила, дурочка. И татушка — полный отстой, мрак позорный. А что ты умеешь такого интересного, что я, бабочёк сладкий, еще не пробовал? Ах, ты не знаешь, чем меня порадовать, чем развеселись? А зачем тогда приезжала-то? Иди, лови тачку! И к мамуле своей, мамуле вали… Надя, и он разменял четвертый, а то и пятый десяток! У него сын, Надя, растет, а может быть даже дочь!

— А какая разница, Тань, дочь или сын?

— А большая, Надя, разница, я бы тебе сказала огромная! У сына еще есть надежда мужчиной вырасти, если рядом слабая, беззащитная мать. Ее как-то защищать надо, заботиться о ней придется. А девчонкам, вообще, Надя, труба. Ты на свою Ирку посмотри, или на Ольку мою. Безотцовщина недоласканная. А тут вдруг этот, из отряда мотыльково-гнидистых! Пальцем манит, желтым глазом подмигивает. А ты прикинь, разлетун низкокрылый, фантазию свою подключи, что это твоя доченька, тонкие косички, ясные глаза, выросла лет до двадцати, расцвела, похорошела, размечталась о большой и светлой, нафантазировала и встретила тебя. Или такого, как ты, на все руки очумельца. Приезжай ко мне девочка, повеселимся на досуге! Не какая-нибудь девочка, не посторонняя, а твоя, родная! Чувствуешь, как у тебя сердце забилось! Если, конечно, оно у тебя еще осталось. Сердце, блин! А не мышца для перекачки твоей говенной крови! Неужели оно у тебя не сжалось! Неужели слезами не облилось? Неужели обида тебя не захлестнула? Мозги не закипели! Если ты еще не совсем умер, гад, в куклу дохлую не превратился, ты меня, поймешь! Ты оглянешься и ужаснешься. За твоей спиной — пустыня. Сожженные деревни и города. Погибшие цветы и деревья. И мальчики кровавые в глазах. И девочки тобой изнасилованные. Ах, ты не такой! Ты не хотел и, вообще, никого не принуждал, не виноватый ты, она сама пришла! А с какой такой радости поперлась она на другой конец Москвы? Через что переступила, что сломала в себе, чтоб такой самостоятельной стать, бесстрашной, современной? С какого такого желания неуемного раскорячилась вдруг под тобой и послушно делает вид, что кончает? Не знаешь? А я тебе скажу! От отчаянья, от одиночества, от сиротства нашего вечного, российского! Где плеча, плеча мужского хочется! Такого банального, завязшего в зубах крепкого мужского плеча! Или спины широкой, стенообразной! До крика, до стона, до первой крови хочется! А ты! А ты! А ты только хрен свой вялый можешь предложить! От шестнадцати до двадцати сантиметров, да еще и несколько раз в день! Урод ты одноклеточный! Будь ты хоть «Тореадор»! Хоть «Неутомимый»! «Суперхрен» или просто Шашкин. Всей твоей бездарной жизни не хватит, чтоб замолить свои великие грехи. Какие такие грехи? Ты ж, вроде, и не убил никого, и не украл, и питаешься правильно, здорово. А на самом деле и убил, и украл, и обожрался. А еще жену друга оттрахал. Оттрахал и забыл. Не заметил как бы. Но это ты не заметил. И все тебе с рук сошло. Пока, дурачок, пока. Жизнь мотылька прекрасна. Жаль только, что слишком коротка. Неужели не боишься? Отвечать-то все равно придется. Без снисхождения, причем. На что же ты надеешься? Не понимаю!

— Таня, ты чего разошлась-то так? — засуетилась Чигавонина. Побежала на кухню. Принесла воды. — Может все не так и страшно, как ты малюешь.

— А ты это у дочери своей спроси, у Ирки, — устало сказала тетка. Зубы об стакан. Сигареты. Пепельница. — Мне не веришь, пусть она тебя просветлит. А мне Ольки моей по самое горло хватает.

— Некого мне спрашивать, Таня, — Надька присела на край дивана и стала рыться в своем бауле, — Ирка моя из дома ушла.

— Как ушла? — не поверила тетка, — куда?

— А бог ее знает, — пожала плечами Чигавонина, — может, у подружек ночует, может, у мужика какого…

— А что случилось, Надь? По какому поводу драка?

— Да с жиру бесится! — взвизгнула Надька. — Ты еще, Таня, меня раздражать будешь! Из-за Епифанова все, неужели непонятно?

— Она что, не захотела с ним встречаться? — догадалась тетка.

— «Не захотела!» — передразнила ее Чигавонина, — не захотела — это не то слово. Она мне сразу ультиматум выдвинула: или я, или он.

— А ты что?

— А я что? — усмехнулась Надька, — отец же, говорю. Родная кровь. Пора бы познакомиться.

— А она?

— Пошел, мол, он «на»… Такой отец. Тридцать лет как-то жила без него, еще столько же проживу.

— Что это она так сурово?

— Не знаю, Тань. Не знаю, что и подумать. — Надька подошла к зеркалу и приложила к груди зеленое платье, — так что банкет на время откладывается.

— А Борис, как я вижу, остается?

— Какой Борис?

— Годунов.

— Годунов — да! Пока еще в силе, — Надька примерила черное платье, — а может, Тань, лучше красное с бусинками?

— Да хоть серо-буро-малиновое… Мне Ирку твою жалко.

— А чего ее жалеть? Не по подвалам же гуляет. А деньги понадобятся — сама домой прибежит.

— Все равно — жалко.

— А меня, Таня, тебе не жалко?

— И тебя жалко. И меня жалко. А особенно нашу Витусю.

— А что с Витусей? — занервничала Надька, — причем здесь, вообще, Витуся?

— Не хотела тебе говорить, — вздохнула тетка, — но она приходила ко мне.

— Зачем?

— Неужели непонятно?

— На Сашку посмотреть?

— На него.

— Так я и знала! — взорвалась Надька, — опять она мне дорогу перебежать норовит!

— Да какую дорогу, Надя! — тетка тоже разозлилась, — у нее же муж, семья, девчонки! Столько лет прошло!

— Подумаешь, муж! Семья! Старая любовь не ржавеет!

— Еще как ржавеет! И ничего от нее не остается.

— А вот у меня, Таня, осталось, — неожиданно тихо сказала Надька, — как будто бы и не было этих тридцати лет…

— Господи! — всплеснула руками тетка, — и что только вы в нем нашли?

— Ты знаешь, Таня, какой он красивый! — заулыбалась Надька, — как поздний Никита Михалков или средний Вилли Токарев… Голос такой ласковый… Глаза бархатные… Таня, я по нему умираю…

— Да поживи еще немножко, порадуйся…

— Я и радуюсь, Таня, я и живу… Им одним…

— Бедная Витка!

— У тебя сегодня все бедные! — снова взорвалась Чигавонина, — одна я богатая! Бедная Витка! Бедная Ирка! Думаешь, легко, Таня, мне было одной дочь поднимать?

— Это ты мне говоришь?

— Ну да, Таня, ты тоже мать-одиночка. Только Витка как порядочная устроилась!

— Не завидуй, Надь. Ее жизнь тоже не малина.

— Это почему еще не малина? Дом — полная чаша. Ни дня не работала! Не то, что мы, Таня, верблюды ломовые!

— А тридцать лет под Пашей полежать не хочешь?

— А ты что думаешь, они вместе спят?

— А дети-то откуда?

— За всю жизнь, может, и было четыре раза. А так, Таня, я точно знаю, они все тридцать лет, как брат и сестра.

— Я тебе не верю.

— И не верь. Но кому, как не мне, знать?

— Надя! — до тетки, наконец, дошло, — так ты все это время с Виткиным Пашей?

— А что? Она мне сама разрешила. Чтоб к ней лишний раз не приставал. Не фонтан, конечно, но в засуху и Паша — рыба.

Тетка рухнула в кресло и тихо произнесла:

— Бедная Витка!

— В общем, я пошла, — засобиралась Чигавонина, — заговорилась я с тобой. А мне еще в банк надо, а потом на фирму за платьями…

Надька явно пожалела о том, что сказала. Но слово — не птичка, назад не вернешь.

Расстались они непривычно холодно.

— Дверь за собой захлопнешь? — спросила тетка, не трогаясь с места, — у меня тоже работы выше крыши.

Надька молча кивнула и, забросав платья в сумку, тихо удалилась.

Тетка села за стол и тупо уставилась в монитор.

Вот так, подумала тетка, жизнь смешная штука. Сначала на троих мужика делили, потом на двоих, а в конце — все одной досталось.

Она убрала с экрана Барабанщика и стала искать флешку в ящике стола. Лексеич просил написать короткую рецензию для глянцевого журнала. Не ее это была работа, но разве шефу откажешь? Хотя бы вскользь прочитай, попросил он ее, странный какой-то роман. Не знаю, типа, что с ним и делать.

Что там роман, усмехнулась тетка. Жизнь куда страннее.

Флешка все не находилась, и тетка с трудом справлялась с раздражением. Хотелось бросить все на пол и растоптать. А потом пойти на кухню и напиться. А потом побить посуду и громко поругаться матом. А потом заплакать и уснуть лицом в китайской лапше. А потом проснуться и завыть. А потом…

И тут в левом углу компьютера замигал спасительный желтый маячок.

Наконец-то, обрадовалась тетка. Вот только тебя мне и не хватало. Одной рукой она потянулась за очками, другой нажала на мышь, чтобы увеличить фотографию. Потом взгляд на монитор… И тут же кромешная темнота.