Вот уже целых одиннадцать дней прошло, а от Марата ни слова. На сайт выходит по несколько раз в сутки, а нас, бедных игнорирует. Нас! Всех из себя венценосных! Обремененных замками, поместьями и многочисленными акрами земли в нескольких лье от долины кроликов и виноградников. А еще рыцарь! Колено, блин, преклоненный! Так бы и послала его на гильотину за злостное неисполнение своих рыцарских обязанностей. Или в пастухи разжаловала. Пусть себе резвится с какой-нибудь одноразовой, если счастья своего не распознал. Нам на это наплевать. Мы все это проходили. Не так давно, каких-то тридцать лет назад. И что, Тюльпан, ты до сих пор не утомился? Все ищешь, не пойми кого.

Неудивительно. И мы не поумнели. Опять мы терпим и чего-то ждем. Разбрасываемся и этим же гордимся. Нам, типа, всем таким из себя распринцессам, по уставу не положено. А может, хрен с ним, с уставом? Кто нам может запретить? Мы сами себе церемониймейстеры. Пора бы уже научиться учиться хотя бы на своих собственных ошибках. Если Марат не идет к Джоанне, то она вполне может себе это позволить. В лучшем случае он промолчит, в худшем — пошлет куда подальше. И пусть пошлет. Нам только этого и надо. Чтобы кончилось, наконец, это сумасшествие.

Тетка влезла в черные списки и вскрыла свою тайную переписку.

Я, посмотрю, хотя бы одним глазком.

Любовь моя, я по тебе скучала. Вся истомилась, соком истекала. Но верность сохранила не напрасно. Каких-то тридцать лет! Какая малость пред вечностью в твоих глазах. Теперь я своего не упущу. Уж не такая я и дура.

Тетка открыла серое окно и застучала по клавишам:

Джоанна — Марату. 11 часов, 32 минуты.

— Сир! Не так давно я имела неосторожность пригласить вас к своему шалашу. «Вэлком», сказала я, на что вы ответили — «Форева!» Оказанная вам честь еще не дает вам права так вероломно распоряжаться нашим гостеприимством. Чу! Как вы резвитесь с неугодными нам пастушками на наших же припойменных лугах. Если это будет продолжаться впредь, то мы, Николай второй, будем вынуждены отказать вам от дома и растрезвонить по всему румбовскому околотку, что вы никакой не рыцарь, а обыкновенный пастух, потерявшийся в трех телках. За сим — прощаюсь. Пока еще вся не ваша — Джоанна.

Вполне довольная собой, тетка развернулась, чтобы уйти, но, увидев на экране долгожданные красные буковки, извещающие о выкате из кустов рояля, решила на минутку остаться. И не пожалела об этом, буквально через мгновенье запылало желтое окно.

Марат — Джоанне. 11 часов, 39 минут.

— Не покидай меня, долгожданная! Не оставляй наедине с моими печалями! Тоска по тебе разрывает мое сердце. Я так измучен, обескровлен, изможден… (целую край твоих одежд). Разве я мог подумать, что ты еще не забыла меня? (ладонь у сердца, горячий взор) Какие на фиг пастушки! За один твой мимолетный взгляд я готов отдать все радости своей неугомонной плоти. (здесь я лукавлю! Строже бди!) Скажи мне лишь, чем заслужил я столь высокое доверие, и что могу я предложить взамен?

Джоанна — Марату. 11 часов, 46 минут.

— Довольно вольностей! Я — неподкупна! Что ты, мой бойкий, можешь предложить владелице немыслимых сокровищ?

Марат — Джоанне. 11 часов, 51 минута.

— Аленький цветочек! Жемчужин черных доверху рюкзак! Рубинов пьяных, изумрудов кучку… И шелк, и бархат на трусы! Сафьяновых сапожек пару, и джинсы новые притом! Алмазов тазик! Ванночку для ног! Для рук! Джакузи для заливки тела. И благовоний стройный ряд, что в виде разноцветной соли стоят на полке у меня и все мечтают раствориться! Вскипеть и жаром опалить мою уснувшую принцессу, чтоб ожила она и распалилась и бдительность утратила свою!

Джоанна — Марату. 12 часов, 02 минуты.

— О нет! Благодарю! На дачи, сауны, квартиры не выезжаю я без надобы, мой друг. Лишь ради светлой и большой, нежнейшей и златокрылой любви могла бы я оставить свой чертог, а так мараться неохота.

Марат — Дожоанне. 12 часов, 6 минут.

— О, как подумать ты могла! Что я, как пошлую пастушку, использую тебя в тот день и час, когда твои божественные ножки вдруг осчастливят мой ковер? Я лишь приму тебя и буду любоваться и почести, как надо там бла-бла, и все такое в полном шоколаде, надеюсь, ты меня превратно поняла? И что ты скажешь на мои старанья?

Джоанна — Марату. 12 часов, 10 минут.

— О нет! Благодарю! Ответ отчаянным безумцам уже начертан ранее в письме, и если б тверже вы хотели, смогли б придумать лучше как-нибудь!

Марат — Джоанне. 12 часов, 12 минут.

— Куда уж тверже, дорогая!

Джоанна — Марату. 12 часов, 12 минут.

— Мой милый друг, я предупреждена!

Марат — Джоанне. 12 часов, 13 минут.

— Какого я осла послушал, наговорив вам дерзостей про то, чего пока вам знать не надо, чтоб не сбежали вы вдруг под шумок! Но как без твердости мне быть с шалуньей дерзкой, играющей не на одних лишь нервах мне? Я не мертвец, Джоанна! Во мне все живо так трепещет, и страсть моя не плачет, а кричит!

Джоанна — Марату. 12 часов, 16 минут.

— Безумец гордый! Похоть ваше имя! Вы разучились кружева плести, а это древнее искусство не мы придумали, а вы! Или положим, вот другой пример вам. Не может вкусен быть обед, когда он ни фига не приготовлен. Прикинь, чтоб насладиться, надо предвкушать!

Марат — Джоанне. 12 часов, 19 минут.

— Кто был бы против, но не я. Я для тебя на все согласен. Не в обладанье, в общем, счастье. Я поимел его, о, мама, не горюй! Сейчас ищу я родственную душу, и кажется, что я ее нашел?

Джоанна — Марату. 12 часов, 22 минуты.

— Не оскорблю я вас отказом… Но все-таки…, пастушки…, о! Они опять мне не дают покоя!

Марат — Джоанне. 12 часов, 23 минуты.

— Принцесса, смилуйся! Прости мое невольное вторженье в той кроткий, полудетский мир. Подумай! Пораскинь мозгами? Как эти глупые доярки сравниться могут с милкою моей?

Джоанна — Марату. 12 часов, 27 минут.

— Не проведешь меня, мой хитропопый рыцарь! Но я почти готова ждать тебя из всех твоих походов. Сравненье лишь на пользу мне. На том прощаюсь, и машу платочком белым интенсивно из безупречной башни. Сир?

Марат — Джоанне. 12 часов, 30 минут.

— О боги! Боги! Она покинула меня…

Тетка сделала над собой последнее усилие и нажала на «выход». Сердце вылетало из ушей. Она вытянула вперед руки и напрягла пальцы. Они все еще дрожали. Было непонятно, как еще пару минут назад ей удавалось попадать по маленьким и юрким буквицам, которые как мухи-дрозофилы то расползались под ее непослушными пальцами, то вспархивали и опускались вновь, то нагло снимались со своих насиженных мест и дружно уплывали в неизвестном тетке направлении. Растерянная и оглушенная она жмурила глаза, откидывалась в кресле, считала до десяти, двадцати, тридцати и быстрей, быстрей обратно, уже более собранная и деловая возвращалась на круги своя и приступала к тщательному изучению карты местности. ФЫВАПРОЛДЖЭ — так стильно, так волшебно звучала средняя строка клавиатуры. ЯЧСМИТЬБЮ — отзывалась нежным хрустальным звоном нижняя. Верхняя, самая длинная совсем не поддавалась произношению, и тетка разбивала ее на отдельные фрагменты и пропевала эту абракадабру жалостно, навзрыд: ЙЦУ-КЕН-ГэШа-Ща-ЗэХа. Получалось нечто китайское, пряное, приторное, острое и очень оригинальное на вкус. ЙЦУКЕНГэШа — безобидный шарик кориандра, ЩаЗэХа — красный жгучий перец и вдруг «ОП» — так тетка прозвала тупой, совершенно лишний, невкусный, зуболомный, твердый, спотыкучий знак.

И снова ЯЧСМИТЬБЮ — звучало как музыка, как первое робкое признание.

Я ЛЮБЛЮ, — прошептала тетка.

ФЫВАПРОЛДЖЭ, — ответило послушное эхо.

Я ТЕБЯ ТОЖЕ! — поняла тетка, — я тебя тоже очень-очень-йцукенгэша, щазэха-щазэха-оп…

Где-то в желудке, нет ниже, в животе, нет ниже, непонятно где-то расслабилась, разлилась и быстро распространилась по всему телу нечаянная сладостная томность, которая уже окончательно, без права на помилование обезножила, обезручила, а заодно и обезглавила бедную тетку. Перед ее усталыми глазами медленно поплыли рваные розовые тени и последние буквенные косяки. Где-то за углом беспардонное солнце, наконец, попало в плотный облачный капкан, и вся комната мгновенно погрузилась в муть и закружилась вокруг тетки в оригинальном этническом танце.

«Форева», милый, что значит навсегда! Наши чувства, как рукописи, не горят. Они лишь отлетают ненадолго, в музейные запасники вселенной, и хранятся там до поры до времени под толстым-толстым слоем нафталина, чтоб однажды ненароком проявиться и ошеломить. Куратором этого события, как правило, выступает весна, с ее привычным набором ключей и отмычек. Кто не захочет — заставим, кто не сумеет — научим. Сказала — сделала, и пошли гулять, проказить вернисажи. Под ее талантливым руководством даже старики прониклись, повлюблялись сдуру в своих законных сумрачных старух, но чаще — в девочек-соседок еще недавно так ловко прытких, а сегодня так вероломно плавных, резко сменивших гольфы и сандалии на тонкие лайкровые чулки и гвоздеобразные шпильки. На что старухи, доселе вечно заспанные и ледяные, превратились в малых и капризных детей, требующих попеременно валокордину, лимонаду и укропной слабительной воды.

А юным и сам бог велел. На то она и весна — молодость мира. Но какое тонкое, какое расчетливое, какое несправедливое коварство! Свежие, сочные, полные зеленых хлорофилловых сил растения, полюбив, превращаются в древних старцев, тяжело страдающих, душевно болеющих и неумолимо, необратимо взрослеющих. Их робкие, еще незрелые сердца, гордо затвердевают на ветках, так и не успев буйно и празднично расцвести. На то она и первая любовь, чтобы быть вполне и достаточно несчастной.

А где-то посередине этих двух крайностей мы — золотая молодежь, подумала тетка. У нас еще есть шанс исправиться, наверстать и воспользоваться. Когда, если не сейчас? Мне нечего терять. Что мне осталось, кроме светлой грусти? Воспоминаний бедных и тоски? Хотя бы понарошку, хотя бы виртуально почувствовать себя немножко, но живой.

Мой милый рыцарь, я не безупречна. И ты, подняв забрало, разглядишь, бессовестность и ложь моей затеи. Но ведьма беспардонная твоя порой так сладко укусить умеет, что вмиг ты позабудешь свой великий гнев. И этот взгляд, взрывающий смятенье, преследовать тебя повсюду норовит, лишая сна, покоя, аппетита. Мой ангел, ты, пожалуй, знаешь сам, чем вылечить такое нездоровье. И я б тебе всем телом помогла, но вряд ли ты захочешь это тело, давно небезупречное, увы. А что по мне, то я на все согласна. Не виновата я, ты сам пришел. И перламутровых ракушек ряд на этих праздничных одеждах своей рукой так жадно расстегнул, что я остановить тебя в запарке не посмела. И сколько б ни продлилось волшебство, столь верным зрителем твоим останусь. Сколь ни смертелен страсти яд, сыта я буду даже малой дозой, как кот Матвей, мой пес сторожевой от запаха невинной валерьяны теряет робость и пленительный покой, вдруг превращаясь в сумрачного зверя. Все невпопад ему тогда, все вызывает гнев, и слезы выступают, и раздраженье весело дрожит на кончике его хвоста. По потолку гуляет он как ловкий опытный лунатик, и мне оттуда знаки подает. И я! И я смогу теперь вот так же ловко, чисто, без страховки! И не такие только чудеса мы делать научаемся в запале, когда от страсти в двух шагах мы корчимся от своего бессилья. И, кажется, лишь руку протяни, и будешь обладать всем миром безраздельно. Любовь моя, благословенна будь, когда так хорошо ты сохранилась.

Тапок на теткиной ноге слабо покачивался в такт ее немудреным стихоплетениям. Часто слова не помещались в строки, еще чаще они были короче выбранного размера, маета несовпадающих ударений раздражала, языковая палитра была слишком однородна: все это вместе не могло ни разрушать изначально выбранного ритма. И тогда теткина нога нервно вздрагивала и растерянно зависала в воздухе, но, услышав знакомую мелодию, вновь подскакивала, оживала и с еще большим энтузиазмом приступала к своим привычным дирижерским обязанностям.

Все-таки вычитка Олюшкиных черновиков не прошла для меня даром, подумала тетка. Как и любой, вначале бесполезный труд, когда-нибудь полезным обернется.