Доктор Дима примчался по моему первому зову. Я даже сама не ожидала. Позвонила наудачу, надо же мне было где-то ночевать? А он, типа, стой в подъезде, никуда не выходи, я скоро буду.

И действительно, подъехал он на удивление быстро, я даже не успела сигарету выкурить. Оказывается, он как раз мимо проезжал, и я очень удачно на него попала.

— Что случилось? — спросил Дима.

— Да вот, — говорю, — так есть хочется, что переночевать негде.

— Понятно, — лаконично ответил он и, взяв у меня из рук сумку, стал первым спускаться по лестнице.

Всю дорогу меня колотило. То ли на нервной почве, то ли просто от холода. После майских праздников как-то резко похолодало. Особенно это чувствовалось по ночам. Черемуха зацвела, говорит мама, она заморозки любит.

Какая, к черту, в Москве черемуха? Вишни еще кое-где попадаются, яблони, сирень. А в основном — одни тополя и одуванчики. Вечно она со мной спорит! Вот и сегодня, спрашивается, что завелась? Хотя, пожалуй, сегодня я первая начала.

Но я же не хотела ее обидеть! Я как лучше хотела. Сколько, в самом деле, можно? Это же какой-то конвейер нескончаемый! Лесоповал какой-то! Маманька, слышь, рубит, а я к ним хожу.

Я захихикала себе под нос. Очень мне понравился переиначенный Некрасов. «Откуда дровишки? Из леса вестимо»! Ну и далее по тексту.

Димка посмотрел на меня озадаченно, но ничего не сказал.

И тут меня неожиданно посетила одна любопытнейшая мысль. А может, не столько физическое здоровье моей мамочки меня сейчас волнуют, сколько — душевное? Что там скрывать, душевное, конечно, больше, но и не это главное. Здесь присутствует еще какая-то другая заноза, которая меня беспокоит и которую я не смогу вытащить, пока не ухвачу ее за хвост. А заноза эта не простая, у нее есть имя. Такое милое и симпатичное на слух, такое подлое и кровавое по сути.

Ревность! Вот как она называется. Элементарное женское соперничество, ежедневное изматывающее соревнование двух почти равных претенденток на одного и того же мужика. Выигрывает, разумеется, та, которая моложе и красивее. Но и другая тихоня подпольная тоже остается не в накладе. Это только на первый взгляд кажется, что старшая предоставляет младшей право первой ночи практически безвозмездно. Альтруистка она такая благородная, меценатка, спонсорша, рыцарша ветряных мельниц. А на самом деле, она подлая и низкая домушница, ворующая у своей собственной дочери чудо первой встречи. Первое, пусть и виртуальное свидание, она без зазрения совести тырит у меня. Первый робкий смайлик принадлежит именно ей. Первая недоговоренность, первый полунамек, первый пойманный взгляд, и даже первый, хоть и словесный поцелуй она перехватывает прямо налету.

А что остается мне?

Койка?

Спасибо, родная! Ты сделала, все что могла. За это и получила. Нисколько не жалко. Даже совесть не мучает. Вор должен сидеть. Один-одинешенек в своей одиночной камере. И пусть только крысы, пауки и летучие мыши ходят к тебе на свидание. Передают передачи.

Моя бурная фантазия только, было, приготовилась совсем уже распоясаться по поводу маминых тюремных будней, но тут оказалось, что мы уже приехали.

Всю дорогу до своего дома Дима упорно хранил молчание, видимо надеясь, что я сама разговорюсь. Но мне совсем не хотелось делиться с ним своими переживаниями. Переживание, как и пережевывание, должно происходить внутри организма, а не снаружи. Доктор Дима ко всем своим прочим достоинствам был еще и неплохим психологом, за что ему отдельное спасибо.

Он накормил меня ужином, напоил водкой, а главное, даже пальцем не тронул. Уловил, так сказать, остроту момента. Даже спать положил меня одну. Ничего не скажешь, деликатный мальчик. Оставил меня в покое, наедине с моими светлыми мыслями.

Но мне было уже не до них. Усталость свалилась на меня, как кирпич на случайного прохожего, и я мгновенно забылась крепким скоропостижным сном. За окном гудела стройка, за стеной плакал ребенок, за дверью играла музыка — ничто не могло мне помешать. Даже напротив, все эти звуки словно убаюкивали меня, а потом проникали в мой сон и там материализовались. Дом сам собой строился, в люльке гулил и пускал пузыри младенец, рядом стоял парень непередаваемой красоты, который играл на скрипке и пел колыбельную. «Спи, мой мальчик маленький, спи, спи… Ходят в теплых валенках сны…, сны… Сны, как сказки мудрые, точь-в-точь… К нам приходит чудная ночь…, ночь…»

— Спи, Оленька, засыпай! — говорит во сне мне доктор Дима, — пусть тебе приснятся только добрые сны.

Мне и вдруг добрые? Пожалейте меня, не бередите раны. Разве такое возможно, после всего того, что я натворила? Право, смешно. В моей жизни ничего хорошего уже не будет. Но неужели ничего нельзя исправить?

Надо скорей проснуться и побежать. Туда, домой, где мама. Что с ней? Как она? А вдруг, в самом деле, сердце? Я же этого себе никогда не прощу! Но как? С каким лицом я вернусь обратно?

Крыша дома легла мне на лицо. Парень непередаваемой красоты исчез из поля видимости. Младенец оборвал свою воркующую историю на половине слова. Я открыла глаза и увидела в окне дыню. Не целую, конечно, а только ее осколок. Или кусок? Короче, лучшая ее часть насыщенно медового цвета зазывно висела в небе, вызывая у меня интенсивное слюноотделение. Бывают такие необыкновенные бухарские дыни, от одного запаха которых кружится голова и пересыхает горло.

Надо встать и попить водички, подумала я. Причем надо встать так, чтобы не разбудить маму. Она просыпается буквально от любого шороха. Многолетние ночные бдения не могли ни сказаться на ее тонкой нервной организации. Утренний комар мимо ее слуха не пропищит, моль крыльями не пробякает, сверчок хвостом не прострекочет. Поэтому, смажем слюной дверные петли и вперед, заре навстречу.

Не нащупав под ногами любимых тапок, я несильно расстроилась. Но их отсутствие несколько озадачило меня, а заодно и подхлестнуло мыслительный процесс. То, что я нахожусь не у себя дома, я поняла почти сразу. Достаточно было повторного взгляда на дыню. Моя, домашняя легко пролезала в форточку, эта, чужая — обязательно в ней застрянет. Потом, у меня дома кроме тапочек, есть еще прикроватный коврик, здесь — голый паркет. Кровать не та, люстра не та, шторы не те, короче, пить меньше надо. Но Дима хотел, как лучше! Но вот и Дима, слава богу, вынырнул из моей памяти. А за ним постепенно стали проявляться и все остальные события. Пить, конечно, надо меньше. Но лучше — больше. Тогда бы я не проснулась среди ночи с таким мучительным чувством стыда. А главное, разделить его не с кем. А почему, собственно, не с кем? Надо пойти разбудить Диму и поплакаться ему в жилетку.

Я завернулась в одеяло и, миновав холл, прошла в гостиную.

Дима спал на диване при тусклом свете телевизора. Звук у телевизора был отключен, но картинки на экране менялись с бешеной скоростью, то выхватывая Димино лицо из темноты, то погружая его обратно в тень. Я села на пол и положила голову ему на колени.

— Сколько времени? — неожиданно спросил он.

— Не знаю, — сказала я.

— Ты хоть поспала немного?

— Немного поспала.

— Может быть, кофе?

— Может быть.

Он поднял меня с пола, усадил на диван и ушел на кухню.

По экрану в сиреневых трусах носилась Мадонна. Я нашла пульт и включила звук. Музыка нисколько не улучшила впечатление от увиденного. Взрослая тетка, считай, ровесница моей матери весело проводила время в компании темнокожих тинэйджеров. И эта туда же, подумала я! Вот уж, воистину, тетки всего мира объединились в своем стремлении оттрахать все, что движется. Старые, а ведут себя как малые!

Вернулся Дима.

— Может, расскажешь, что все-таки случилось? — спросил он, расставляя на столе чашки.

И тут меня прорвало. То ли водка еще не выветрилась, то ли Мадонна меня разозлила, но я выдала ему почти все, что предшествовало моей ссоре с мамой. И как она решила меня замуж выдать, и как я сопротивлялась, и как она на меня давила, и как я согласилась, и как она сама мне стала мужиков подбирать, и как я стала к ним на свиданья ходить, и как она стала из себя профессионалку корчить, а как меня это стало задевать, и как она сама подсела на эти знакомства, и как я ей запретила пользоваться моим файлом, и как она умоляла меня ей разрешить, и как я ее не послушалась, и как она плакала, и как я ушла из дома… А остальное, ты, в общем, знаешь.

Единственное, о чем я умолчала, так это об Илюшеньке. Хватило, так сказать, ума. Диме и того, что он услышал, было более чем достаточно. Сказать, что он находился в некотором замешательстве, это значит не сказать ничего.

— Ну что ты молчишь? — не выдержала я, — разве я была не права?

Дима вставил в рот сигарету и снова задумался.

— Ну что ты молчишь! — я схватила со стола зажигалку и поднесла ему огонь.

— Не хочешь ли ты сказать, — наконец-то подал голос Дима, — что все это время я переписывался с твоей матерью?

— Ну а с кем же еще? — удивилась я. — Я же говорю, у меня университет, диссертация, я вас всех при всем моем желании охватить не смогла бы!

— Нас? Всех? — напрягся Дима.

— Ну а что такого? — пожала плечами я. — Маманя срубает, а я вас валю!

— Куда валишь?

— Как куда? В койку, конечно! — засмеялась я.

Мне показалось, что я удачно пошутила, но он, похоже, этого не оценил.

— И как часто валишь? — спросил Дима.

— Да почитай каждый день!

Я ему про одно, а он мне совсем про другое! Я ему вру, а он мне, кажется, верит! Надо закончить эту игру, а то неизвестно, что он обо мне подумает. Хотя, если с другой стороны посмотреть, то чем он меня лучше?

— Что тебя смущает? — продолжала я в том же легкомысленном стиле, — можно подумать, что я у тебя единственная.

— Нет, не единственная, — сказал Дима, — верней, была не единственная.

— Что значит «была»? — не поняла я.

— Была не единственная до прошлой недели.

— А что же такое произошло на прошлой неделе? — продолжала веселиться я.

— На прошлой неделе ты пришла ко мне на блины.

Мне почему-то резко стало стыдно. Я ему сразу поверила. У него были такие глаза… Так он это сказал… Мне очень стыдно. Кажется, действительно, моя мамочка слишком далеко зашла. Заварила кашу, а мне теперь расхлебывать.

— Я, пожалуй, пойду, — тихо сказала я.

— Куда ты пойдешь? — спросил Дима.

— Домой.

Дима молчал.

Я встала.

Он тоже встал.

На мне кроме трусиков, футболки и одеяла больше ничего не было.

— Иди спать, — сказал Дима.

— Я только до утра, — сказала я.

— Как хочешь, — сказал он.

— Спокойной ночи, — сказала я и вышла из гостиной.

Завтра я все исправлю, думала я. Встану пораньше, сама сварю ему кофе, приготовлю завтрак, короче, искуплю. Отслужу верой и правдой. Хороший парень, за что я его так?

А за все. Не все им, котам, масленица. А Димка просто крайним был, вот и оказался котом опущения.

Я накрылась с головой одеялом и попыталась заснуть. Но не тут-то было. Я снова думала о маме. Почему-то мне вспомнилось, как на прошлой неделе мы с ней ходили в магазин покупать мне очередные кроссовки. Предыдущие сгорели на мне буквально за сезон. Мама шла и всю дорогу ворчала:

— Вот посмотри на меня. Пятое лето в одних и тех же босоножках буду ходить! А поинтересуйся у меня, почему?

— Почему? — поинтересовалась я.

— А потому что у меня нога легкая! — похвасталась мама.

— А может потому, что у нас лето маленькое? — предположила я.

Почему-то мое замечание здорово ее рассмешило, и она потом всю дорогу хохотала. А потом мы вошли в магазин, и я сразу увидела бейсболку. Как раз такую, о какой всегда мечтала. Вся такая черненькая, красными бусинками сердце вышито, а по нему — надпись серебром.

— Мам, а давай еще и бейсболку купим? — попросила я.

— Какая-то она уж слишком навороченная, — усомнилась мама, — Бусинки, буквы какие-то непонятные… Вот что, например, здесь написано?

— «Разбитое сердце», — перевела я.

— Какой ужас! — сказала мама, — зачем тебе на себя беду навлекать?

— А я и не навлекаю, — сказала я, — я в ней уже давно живу.

Мама посмотрела на меня и отвернулась. Потом, не поворачиваясь, сунула мне кошелек и вышла из магазина. У нее всегда так. Сначала ржет как ненормальная, а потом как ненормальная плачет.

Диму я проспала. Он ушел, так и не узнав всей правды.

На столе стояла тарелка с кучей размороженных блинов. Под ней записка: «Сметана — в холодильнике, кофе — на плите».

Аппетит резко пропал. Я быстро оделась и вышла.