– Есть будешь? – спросил Эдик, осторожно опускаясь на траву.

В одной руке у него была глубокая тарелка, доверху наполненная дымящимся шашлыком, в другой – бутылка водки и пластиковые стаканчики.

– Давай. – Ленка села и, как кошка, лениво выгибая спину, потянулась.

– Не простудишься? – Эдик зябко повел плечами и стал расправлять на траве бумажные салфетки.

– Вот за одно и полечимся, – рассмеялась она.

– Не умеют у вас настоящий шашлык делать, – сказал Эдик, подвигая к ней тарелку.

Опять шашлык, подумала Ленка, опять мясо и кровь. Мясо, кровь, пот и слезы убиенных младенцев. Каких младенцев? Младенцев овцы. Бедных, несчастных и кудрявотелых младенцев овцы. И барана. Тогда при чем здесь пот? В поте лица баран с овцой делали этот несчастный шашлык, чтоб потом скормить его не более счастливым людям.

Клиника.

И все же: как наслажденье на страдание похоже... И капли пота на твоей горячей коже не остывали... Ты еще живой?

– Не буду я это есть. – Ленка отвернулась.

– А что ты будешь? – спокойно спросил Эдик.

– Ничего не буду.

– Хочешь, я тебе фруктов принесу?

– Каких?

– Любых.

Ленка посмотрела на него с недоверием и тут же согласилась:

– Неси.

Эдик встал, отряхнул с джинсов мелкие березовые листочки и пошел в сторону лагеря.

А листья за окном уже мели, они гудели мерно, как шмели... и свет из глаз твоих сгущался, горячел, спускался ниже, ниже, ниже... и становилось ближе случайное знакомство тел... Как будто ты заранее все знал...

Хоть бы он не возвращался, пожелала Ленка, снова распластываясь на траве. По небу бежали резвые, как дети, облака. Их белые круглые панамки играли друг с другом в догонялки, и Ленка загадала, что если это мелкое, с розовой подпалиной на боку догонит то корявое, с дыркой посередине, тогда Эдик не вернется. А если не догонит, что по законам аэродинамики было гораздо больше похоже на правду, то Эдик снова нарушит ее уединение.

Ленка сама удивилась тому, что дала Эдику почти беспроигрышный шанс на победу, и уже не могла оторвать взгляда от беспорядочной беготни облаков. Мелкое, с розовой круглой щекой быстро приближалось к дырявому, которое в движении все больше истончалось изнутри, прозрачнело и прямо на глазах становилось бледным и неясным, словно привидение. Яркий чахоточный румянец постепенно сошел с лица мелкого облака, и вот уже пасть его разверзлась и начала жадно всасывать в себя несчастного, не успевшего растаять призрака.

И руки, не утратив мастерства, меня ломали, мяли точно глину... и мне казалось, что сейчас я сгину со света белого... меня спасла случайная бессвязность слов, понятных лишь наполовину... Любовь... Как наслажденье на страдание похоже...

– Опять ты что-то бормочешь, – сказал Эдик, протягивая ей большое, с румяным боком яблоко.

– Это яблоко только что пообедало облаком, – прошептала себе под нос Ленка.

– Пожалуйста, – не расслышал ее слов Эдик, – но для обеда с водкой одного яблока маловато.

– Ладно уж, – махнула рукой Ленка, – наливай, раз пришел.

Эдик открыл бутылку и разлил водку по стаканам.

– Разрезать бы... – Она протянула ему яблоко.

Эдик взял его, крякнул и разломил на две равные половинки.

– Ни фига себе! – восхитилась Ленка. – А что ты еще умеешь?

– Я много чего умею, – неопределенно ответил он, возвращая ей пол-яблока, – тебе будет что вспомнить.

– А почему обязательно мне, – улыбнулась Ленка, – а не Курочкиной, например?

– У твоей Курочкиной ярко выраженное бешенство матки, – хрустнув яблоком, произнес Эдик, – а бешенство, как известно, не лечится.

– Зачем ты так? – В Ленке вдруг проснулась женская солидарность.

– Ну хорошо, пусть не бешенство, – миролюбиво согласился Эдик, – но тяжелое обострение шизофрении явно имеет место.

– Ши-зо-фре-ни-я матки... – по слогам произнесла Ленка. – Это новое слово в науке, не находишь?

– Нам что, кроме гинекологии, больше не о чем поговорить?

– Ты первый начал, – обиделась Ленка.

– А ты нашла кого защищать! – вспылил Эдик. – Твоя Курочкина кого хочешь достанет!

– Где же справедливость? – усмехнулась Ленка. – Если женщина всех подряд достает, то у нее шизофрения матки, а если мужчина хочет отыметь все, что движется, то он, разумеется, мачо.

– Все верно, у нас с вами, бабами, разные ролевые функции. Мы должны осеменить вокруг себя как можно большее количество самок. А у вас за всю жизнь должен быть один-единственный самец, и тот для продолжения рода.

– Тебе не кажется, что у тебя с математикой что-то не совсем в порядке? – Ленка растопырила пальцы на обеих руках. – Если на земле мужчин и женщин приблизительно поровну, то и количество партнеров у них должно быть тоже одинаковым. Фифти-фифти, понимаешь?

– Ну не скажи! – не сдавался Эдик. – Не может оно быть одинаковым! Просто у кого-то всегда пусто, а это значит, что есть такие сучки, у которых, как бы густо ни было, им всегда мало.

– Да не мало им! – взорвалась Ленка. – Это ж сколько терпенья надо, чтобы всю эту копошащуюся кучу мужиков перелопатить, чтоб наконец найти его, одного-единственного.

– А испачкаться не боитесь?

– Жемчуг от навоза, не испачкавшись, не отделить.

Ленка вздохнула устало, как будто всю ночь занималась сортировкой и тут же улыбнулась:

– А все-таки хорошо жить!

– Ну наконец-то! – расслабился Эдик. – Убрала свои шипы.

– Не шипы, а колючки, – поправила его Ленка. – Шипы у розы, а я обыкновенная верблюжья колючка.

– Которая носится по всей пустыне и не может найти покоя?

– Скорей не покоя, а живительной влаги.

– А у нас с собой было! – Эдик протянул Ленке стаканчик с водкой. – За что будем пить?

– За мачо и мачалок! – произнесла тост Ленка.

– А может, за любовь? – предложил он.

– Пошла она... – Ленка неопределенно махнула рукой и, сделав глоток, добавила: – К какой-нибудь Фене.

– Зачем так жестоко?

– А как она со мной, так и я с ней.

– Наверное, тебя кто-то здорово обидел? – Эдик наклонился к Ленке и осторожно отвел прядь с ее лица.

У Ленки на глазах тут же выступили слезы.

– За любовь! – воскликнула она. – Хочешь за любовь, так выпьем за любовь, что нам сделается?

– По последней, – сказал Эдик, – у меня еще сегодня выступление.

– Ну да, – встрепенулась Ленка, – мы же не абы кто, мы же еще герои-любовники, менестрели, блин, поэты, барды...

– А ты сама-то кто такая? – запоздало поинтересовался Эдик.

– А я просто так, мимо пробегала, – захихикала Ленка, – дай, думаю, загляну, пописаю.

– Что с тобой? На старые дрожжи, что ли?

– Типа напилась?

– Ну да.

– А тебе что, завидно?

– Чего завидовать? – усмехнулся Эдик. – Я тебя к ночи все равно догоню.

Ленка взяла бутылку с водкой и сделала большой неловкий глоток прямо из горлышка:

– И не надейся!

Эдик встал на ноги и протянул Ленке руку:

– Ладно, пошли, а то автобусы без нас уедут.

Ленка оглянулась и увидела на поляне едва заметное оживление. Перспектива повторного бегства от реки в поисках города ее совершенно не привлекала, и она, опираясь на руку Эдика, тяжело поднялась с земли.

Не успели они выйти из своего укрытия на поляну, как к Эдику подбежала его подтанцовщица, а к Ленке – незабвенная Курочкина.

– Лена, ну где же ты была? – запричитала Любка. – Меня здесь никто не любит, никто не приголубит...

– А ты бы на болото, – продолжила в ее тоне Ленка, – отведать жабуляк.

– Какая же ты все-таки черствая, циничная, продажная... – едва сдерживая обильные пьяные слезы, проговорила Любка. – И за что только тебя мужики любят?

– А они меня и не любят, – успокоила ее Ленка и, обняв Курочкину за талию, повела к автобусам.

Всю дорогу та прорыдала на Ленкином плече:

– Лена, объясни мне, за что? За что мне все это? Что я такого плохого сделала? Или что хорошего я не сделала? Мужики бегут от меня все, как лоси от пожара. Слышишь? Земля дрожит, сучья трещат. Мыши-свиньи врассыпную. Как противно жить, Лена! Я же не для себя! Я же для будущих поколений! Кто-то же должен увеличивать народонаселение страны! Так это – я! Я буду хорошей матерью, Лена! Самой-самой-самой хорошей! Мне так мало надо. Только глоток нежности и внимания. Пригоршню ласки и доброты. Пожалейте меня, поучаствуйте в моем бесконечном и бескрайнем одиночестве! Не пинайте, не отталкивайте, не называйте дурочкой! Я же, Лена, от страха дурею. От страха, что так и умру, не поднеся к груди младенчика. Я же щедрая, Лена! Я же с себя все сниму и отдам! И отдамся! Любому, кто подарит мне хотя бы лучик надежды! Я же старательная, Лена! Я же в лепешку расшибаюсь! Я все-все исполняю, что ни попросят. Я же талантливая, Лена. Я такие чудеса в постели вытворяю, мало не покажется!

– Бедная моя, – не выдержала Ленка, последняя фраза произвела на нее особое впечатление, – дай хоть я тебя пожалею.

Она обняла Курочкину за плечи и с удивлением обнаружила, что не так-то уж велика и непреодолима бездна, пролегающая между ними.

– Куда мы идем, Лена? – продолжала Курочкина. – В мире мужчин мы, женщины, – бедные, растерянные, потерявшиеся трамвайчики. Без рельсов, без шпал, без парусов и ветрил плывем в море-океане абсолютной жестокости в поисках единственного заповедного островка, где нас ждет любовь. И что обидно, весь этот путь без конца и начала не всем суждено преодолеть и стать победительницами. Сколько наших сестер пало на поле брани! Сколько загубленных судеб, жизней и даже, не побоюсь этого слова, карьер! И все ради чего, Лена? Ответь мне, не солги. Ты добрая, смелая, честная, скажи мне прямо... – Любка набрала побольше воздуха в легкие и что есть мочи выдохнула: – Лена, ответь мне, любовь есть?

– Любовь... – начала Ленка и тут же осеклась.

Перед ее глазами высветлились и пронеслись мгновенные кадры почти забытой короткометражки: поздняя осень, дождь, мокрые пряди липнут ко лбу, метро по-летнему душное, очумелые встречные поезда, людской заботливый водоворот, подводное бешеное течение. Ее тащит куда-то, влечет, отстраняет... Полудохлая птица в горле бьется, и бьется, и бьется... Высокая прощальная истерика... А где-то на изумрудно-живописном берегу стоит спокойный сгорбленный старик и смотрит исподлобья. Стоит и смотрит. Смотрит и молчит. Молчит и улыбается. И улыбается, и улыбается, и улыбается... Так бы и врезала ему промеж глаз!

– Любовь есть, – всхлипнула Ленка и, громко икнув, старательно процитировала: – но, знаешь, лучше бы ее не было.

Как ни крути, но история повторяется дважды. Когда она касается лично тебя, это трагедия, когда кого-нибудь другого – фарс.

Абзац № 4 Капроновые банты

Ребенок проклюнулся сразу. Буквально после первого же соития. Ленка подсчитала, и все получилось. Видимо, еще тогда, на книжной ярмарке, когда она лбом об стекло, как та бедная муха. Ребенок любви. Или ребенок насилия? Или алкоголя? Или безответственности, безнравственности? Или безысходности? Беспутности? Бессмысленности? Бессилия?

Ленка молча рассматривала тоненькую бумажную полоску теста на беременность. Сначала проступила только одна еле заметная розовая линия, а за ней тут же, почти не заставив себя ждать, проявилась другая.

Грубая грамматическая ошибка, подчеркнутая красной ручкой учителя-садиста дважды. Кол тебе, девочка. Кол на голове теши, а ума все равно не прибавится. Событие, о котором так долго и упорно мечталось наконец свершилось. Но не в том месте и не в то время. И вообще не от того. Не от того, от кого принято рожать детей. А ты что хотела? Чтоб все как у людей? И любовь, и семья, и дети – и все в одной корзине? Накося, выкуси!

Тебе была уготована именно эта случайная связь, в случайном месте, со случайным знакомым, в бреду, пылу и пьяном угаре. Разве от этого может появиться на свет румяный и здоровый карапуз? Если только крупно повезет. Но зачем так рисковать? Зачем обрекать на муки адовы ни в чем не повинное дитя? Лучше сразу с ним разделаться и забыть о его существовании, как о страшном сне.

Но как? Как это можно сделать? В себе самой, саму себя? Неужели там уже появилась еще одна моя жизнь, полностью от меня зависимая? Что я сделаю с ней, как ей распоряжусь? Но разве я ее в себя подсадила? Разве я ее хотела? Разве я дала на это согласие? Тогда по какому праву? На каком основании попираются мои собственные права? Кто это решил? Кто посмел? Кто это смог мной так воспользоваться?

Но разве я не хотела ребенка? Это я-то не хотела ребенка?!

Но не теперь же! Не от него же! Малыш в роли отца. Не смешите меня, я боюсь щекотки. А зачем нам отец? Мне и моей девочке? Девочке? Скорее всего девочке. Я уже чувствую, как она шевелит внутри меня своими колючими капроновыми бантами.

Бред. Бред сумасшедшей. Надо успокоиться и позвонить маме. Обрадовать старушку. Я представляю, как она будет прыгать до потолка, именно сейчас, когда ее роман с очередным генералом в отставке только-только начал набирать обороты. И где только у этих пенсионеров, у этого пресловутого старшего поколения силы берутся! Маме, надо думать, тоже не до внучки. Ох уж эта девочка, тоненькие ножки, еще не успела появиться на свет, а уже столько неразрешимых проблем. Прорвемся, маленькая моя, ты только не бойся ничего. Твоя мама... мама... мама...

Ленка схватила полотенце и стала запихивать его себе в рот.

Посидела тихо на краю ванны, успокоилась, вынула кляп изо рта и пошла легла на кровать.

Что теперь делать? Обрадовать новоиспеченного отца? Но она не видела его больше двух недель. Как свалила тогда на рассвете, прихватив с собой так и не попробованный персик, так и все, ни слуху, ни духу. Даже не потрудилась написать номер своего телефона. Губной помадой на трюмо. С какого угла ни посмотришь, отовсюду видно. Или могла бы визитку обронить. Елена Бубенцова, поэт, адрес в Интернете и телефон. Или записку какую-нибудь оставить, типа «Люби меня, как я тебя, и не ищи меня по адресу: улица такая-то, дом номер такой-то, семнадцатый этаж, от лифта налево, соседка Варя-дура, не обращай внимания, обувь можно не снимать, но душ работает исправно, а мы сами уже в алькове и неглиже».

Такие примитивные ходы были у Ленки не в чести. Захочет – сам найдет, не захочет – тоже неплохо. Хотя на самом деле плохо. Так плохо, хоть кричи. Так худо уже давно не было. Очень давно. Тогда хранила гордое молчание, и сейчас – на те же гостеприимные, оставленные на память грабли.

Хотя врешь, разница есть. В тот раз тебя откровенно кинули, а в этот раз ты сама, испугавшись повторения, отвалила восвояси первым утренним поездом. «На подушке оставив пару длинных волос». Текст Чижа почти полностью вылетел из Ленкиной памяти, и она продолжила по-своему: Кому жизнь буги-вуги, а мне пытка одна, кому жизнь буги-вуги, а мне пытка одна... Старт, полет, зависанье, а потом камнем вниз... Всех основ сотрясанье... чей-то глупый каприз...

Но тому, прежнему кидале, хотя бы можно было позвонить, а этому, новому – хрен с маслом. Не подсуетилась, не рискнула, не соизволила, соломку не подстелила на случай непредвиденных обстоятельств. А они взяли и грянули. Ну что, гордая наша, как тебе такой невинный расклад? Невиноватая я, он сам пришел... Уронил, смял и даже разрешения не спросил. В чем же радость паденья? Представляешь оргазм? В чем же радость паденья? Это словно оргазм. И никто не узнает, а узнав, не поймет, чем меня привлекает этот низкий полет...

А листья за окном уже мели...

Вернемся к нашим капроновым бантам. На повестке сегодняшнего дня это вопрос номер один, а все остальное – лирика. А так ли уж правдивы эти тесты на беременность, как их малюют? Полоска белая, полоска красная, полоска белая, полоска черная. Где я нахожусь, господи? Дар это твой или наказание? Может быть, мне все это только снится? И не обратиться ли нам к настоящим специалистам? Пусть анализы какие-нибудь возьмут, УЗИ сделают, что там еще надо?

Ленка почесала репу и подумала, какая же все-таки она дремучая тетка. Но главное, посоветоваться не с кем.

Прошли еще три дня без изменений. А потом еще три. Ленка стала формировать дни в тройки. Сначала у нее, как у Пугачевой, было «три счастливых дня». Потом двухнедельный пробел. Потом три тревожных дня, прежде чем ей пришло в голову купить тест, еще три дня истерики и три дня бессмысленных надежд. Ну и хватит, пожалуй. Пора уже принимать какое-нибудь решение. Хотя решение уже сформировалось само собой. Конечно! Как может быть иначе? Будем рожать – и никаких гвоздей.

А что? Имеем право. Когда еще выпадет случай оматериться? Чай, не девочка, четвертый десяток давно разменян, пора бы уже как-то повзрослеть и выполнить наконец свою главную жизненную функцию, оправдать, так сказать, высокое женское предназначение. Не подвести, не ударить в грязь лицом, не сесть в лужу с плеском, не поскользнуться на чьем-то недоеденном банане – все мы сможем, все нам под силу, все по плечу таким замечательным во всех отношениях матерям-одиночкам.

То, что ей предстоит стать именно матерью-одиночкой, Ленка не сомневалась ни минуты. Прошло уже больше трех недель, а от Малыша не было ни слуху ни духу. И, в общем-то, это было не удивительно. Удивительно было бы, если бы он ее нашел. Ни имени, ни фамилии, ни телефона, ни адреса, одна идиотская кликуха – Карлсон, который живет на крыше. И даже не на крыше, а всего лишь на семнадцатом, последнем, этаже. И подо мной лишь московские крыши, надо мною летят облака... Город за ночь любовью весь выжат, город слабый, еле дышит, и неважно, кому стал ты ближе, стала я от тебя далека...

Бежала без оглядки, как крыса с корабля. Что тебя так испугало, деточка? Какие крылья понесли тебя через весь город на другой край Москвы, чтобы затеряться там среди новостроек, слиться с их непроглядной серой массой и стать еще одной безымянной солдаткой, прижимающей к груди испуганную маленькую девочку? Что тебя так повело, что так покоробило, уязвило?

Уж не встало ли на горизонте умопомрачительное солнце воспоминаний? Не ослепило ли оно твои распахнутые от ужаса глаза? Не просквозило ли тебя долгой ледяной волной вдоль трепетного позвоночника? Не напомнило ли горячечную крупнозернистую трясучку дней прошлых, дней былых? Уж не любовь ли это вновь приветливо улыбается тебе? Мол, готова ли ты, крошка, к новому головокружительному прыжку без парашюта?

Не готова! Не хочу, не буду, увольте! Сжальтесь, отпустите, не бейте, не трогайте! Я сама. Сама все сделаю. Уйду тихой сапой на рассвете, только пятки замелькают.

Прощай, Малыш. Не суди строго. Я ее узнала. Сразу. Только она может так вероломно, мерзко, не спросясь нечаянно нагрянуть. Это ее повадки, ее методы, ее принципы, ее беспроигрышный классический стиль.

Подкралась ко мне в этой дрянной шашлычной, взяла за шиворот и кинула тебе под ноги, как котенка. Хочешь – растопчи, хочешь – пожалей и возьми жить к себе. Возьми меня жить к себе, спрошу я так жалобно, тонко... Возьми меня жить к себе, как брошенного котенка, возьми меня жить к себе, тебе я не буду в тягость, ты будешь мне – на беду, я буду тебе – на радость... А скорее на злость. На ненужные переживания. На обузу. Обуза с пузом – есть от чего потерять голову.

Новоиспеченная мать-героиня прижала к животу подушку и подошла к зеркалу:

– Ну и чо? И ничо. Очень даже эротично. Держись за меня покрепче, Малышка, согрейся у меня за пазухой, посопи горячо мне в шею, пусти пузырчатые слюни мне за шиворот – от тебя все приму как благодать.

Ленка зарылась в подушку лицом и заплакала:

– Какая я дура, Малыш, какая я непробиваемая дура! Я так скучаю по тебе, Малыш! Я по тебе тоскую! Я убиваюсь по тебе! Неужели ты меня ни капельки не слышишь!

Еще три дня Ленка не выходила на улицу. Итого, вышло девять.

В доме не было хлеба, кончились чай, сигареты, и как-то неожиданно пропала соль. Вроде бы все время была, а тут сразу нет. Именно ее фантастическое исчезновение заставило Ленку выйти наконец из дома.

Делать было нечего, дело было вечером. Но не поздним дождливым вечером, а золотыми сентябрьскими сумерками. Ленка шла, размахивая авоськой, через пустынный в это время суток парк и с наслаждением втягивала в себя благоуханный воздух затянувшегося бабьего лета.

– Дочка, а дочка, – услышала она за спиной чей-то сдавленный шепот.

Ленка обернулась и увидела старуху лет восьмидесяти, которая ковыляла за ней следом.

– Вы ко мне обращаетесь? – спросила Ленка.

– К тебе, а к кому же? – удивилась бабка.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Скорее я тебе, – хитро улыбнулась старуха.

– Ну помогите, – растерялась Ленка, – раз уж вам так хочется...

– Шла бы ты, девка, домой.

– Простите?

– Домой иди, домой! Нечего людей смешить!

– Что вам от меня надо? – стала раздражаться Ленка.

– А ты лучше глянь, – скривилась бабка, – как штаны-то свои красивые искровенила...

Из разных интересных книжек, увлекательных фильмов и захватывающих рассказов подруг Ленка знала, что потеря ребенка просто так, на ровном месте, случиться вряд ли может. Для этого необходима исключительно экстремальная ситуация, как-то: падение с лестницы, сильное душевное потрясение или когда, скажем, твоя любимая лошадь (в быту такая смирная, что даже квелая) взяла вдруг и понесла. По горам и полям, по рекам и долинам понесла, залетная, и вытрясла из своей любимой хозяйки все, что было ей так дорого. Как правило, процесс сопровождается жуткими болями, громкими криками, морем крови и поголовными обмороками не в меру чувствительных свидетельниц этой драмы.

Наделе все оказалось гораздо прозаичнее. Врач скорой помощи, которого Ленка, вернувшись несолоно хлебавши, все-таки догадалась вызвать, сказал, что при малом сроке все именно так и происходит. Почти не больно и совсем не страшно. И Ленке действительно сначала страшно не было. И больно тоже не было, потому что остатки капроновых бантов вынимали из нее трепетно, аккуратно и, естественно, под полным наркозом.

Ленка окончательно пришла в себя только в палате. Рядом на койках лежали и сидели такие же облегченные судьбой или обстоятельствами женщины. Ее появление не привлекло их ленивого внимания – не она первая, не она последняя. Ни одна из соседок не прекратила своих мелких необременительных занятий, и только полная девушка у окна приветливо улыбнулась Ленке и, сделав чуть ли ни земной поклон, сказала: «Ласкаво просымо до нашого шалашу». Как в воду, в общем.

Ленка легла на кровать и повернулась лицом к стене. Хорошо бы поспать, подумала она, и тут же провалилась в настоящий, не наркозный сон без своих привычных, но уже порядком надоевших сновидений.

К обеду ее заботливо растолкала все та же гостеприимная девушка: «Ласкаво просымо снидаты!» Ленка с трудом открыла глаза и стала шарить под одеялом, чем бы таким тяжелым врезать этой сладкоголосой горлице по ее счастливому клюву, но, ничего, естественно, не найдя, ограничилась вежливым отказом.

– Ну и чого ты отказуешься? – запела та. – Надо снидать. Дывысь, яку гарну картоплю прынэслы. Ще в до нэи сала, цыбули, горилкы, от бы добрэ, як на свадьби погулялы.

Гордо оставшись при своем, Ленка почти тут же об этом пожалела. Сон, как ни странно, не принес ей успокоения, а напротив, взбодрил, и она почувствовала зверский, неприлично здоровый в подобной ситуации аппетит.

Она с нескрываемой ненавистью зыркнула на Лэсю, так обращались к молодой женщине другие соседки по палате, и, с трудом справляясь с головокружением, медленно вышла из палаты.

Держась за поясницу, Ленка доковыляла до конца коридора и, завернув за угол, обнаружила там одиноко стоящую скамейку. Опустившись на холодный дерматин, она облегченно вздохнула, прислонилась спиной к стене и тупо уставилась на самодельный плакат, висящий как раз напротив. На большом ватманском листе была изображена молодая симпатичная женщина, подносящая к румяной груди пухлого и почему-то абсолютно голого младенца. Простудится ведь, подумала Ленка. Таких мамаш надо... Но мысль, не успев вызреть до конца, оборвалась, и другое, более острое впечатление отвлекло Ленкино внимание, заставив оторваться от стены и замереть в позе испуганного суслика.

В ее животе произошло какое-то странное, еле заметное шевеление, словно кто-то легким перышком провел по внутренней стенке ее чрева. От этого прикосновения возникло слабое волнообразное колыхание коленей, которое не поддалось волевому напряжению испуганных Ленкиных мышц, а, наоборот, самопроизвольно повторилось и возникало еще несколько раз, пока постепенно не улеглось и совсем не отхлынуло.

Птичьим перышком? Или все-таки капроновым бантом?

Волосы зашевелились на Ленкиной голове. Что это было? Обычные старые глюки или новая, недавно приобретенная память? Память тела, спасенного и одновременно оскверненного юрким скребком хирурга. Говорят, там ничего еще не было, столовая ложка клюквенного киселя, и только. Что ж ты так разволновалась-то, бедненькая, чего пригорюнилась?

«Правила кормления грудью» – жирные кровавые буквы расплылись у Ленки перед глазами, но она знала: это не от слез. Горячий сухой туман по-пластунски прополз по стене, завернул за угол и скрылся там без следа. Мадонна с младенцем чихнула и стала медленно принимать свои прежние очертания.

А может, мне все это только снится, подумала Ленка.

Ну что ты здесь висишь, в самом деле, гусей дразнишь? Какие, к чертям, «Правила кормления»! Уж как-нибудь бы сами разобрались. Было бы только кому титьку сунуть. А вот с этим делом у нас как раз и напряженка. Куда только все девается? Бог дал, бог взял...

Ленкины мозги лениво совершали какую-то мелкую, ненастоящую работу, и ей самой было немного странно, что она даже близко не испытывает тех ярких всепоглощающих чувств, которые, казалось, обязана была испытывать всякая порядочная мать, пережившая подобное горе.

– Ну чого ты тут одна прытулылася? – спросила выскочившая как из-под земли Лэся. – Пидэмо в палату, там вэсэлише...

На этот раз Ленка не стала сопротивляться и, приняв Лэсино участие как должное, поднялась с лавки и медленно поплелась вслед за нею.

Вечер прошел спокойно, ночь – более или менее спокойно, а на утреннем обходе Ленку поставили в известность, что с выпиской ей придется повременить. Надо остаться еще хотя бы на недельку, чтобы сделать все необходимые анализы и разобраться, почему же на самом деле с ней, красивой и здоровой, вдруг произошли все эти неприятности.

Ленка с полнейшим равнодушием приняла это известие и решила, что хочешь-не хочешь, а матери звонить придется, а то она, не застав Ленку дома, всю Москву поставит на уши. Да и хорошо бы обзавестись собственной чашкой, а еще зубной щеткой, ночной рубашкой, халатом, тапочками и другими нужными и полезными в больничном обиходе вещами.

Мать поняла все с полпинка, как будто всю жизнь только и ожидала чего-нибудь подобного от своей непутевой дочери.

Ленка подумала, что если мать войдет и заревет, то она, Ленка, выйдет и закричит.

Мать вошла.

Ленка вышла.

Уже потом, когда ее всю обкололи успокоительными, доктор сказал, что это даже хорошо, что она выкричалась и вышла наконец из своей шоково-психологической комы, последствия которой могли бы стать непредсказуемыми.

Мать взяла себя в руки и стала приходить на побывку к Ленке в ровном и даже бодром расположении духа, но Ленка упорно избегала встречаться с ней глазами и про себя думала, что уж лучше бы смотреть на «Мадонну с грудью», чем на мать с горбом.

Горб появился у матери как-то незаметно. Вырос буквально в больнице. Или Ленка его раньше не замечала? Но как можно было его не замечать? Опущенные плечи, вытянутая вперед шея и ярко выраженный выступ, уступ, покатая площадка, куда спокойно можно было положить яблоко и дать на отсечение голову, без особого риска ее потерять, что оно там пролежит без движения достаточно долго.

Что носят в горбах наши матери?

Может быть, наши беды?

Или просто наши неуспехи, неудачи, несвершения? Переживаемые матерями вдвойне, они растут, как снежные холмы, а потом уютно пристраиваются на материнских податливых спинах, удивляя их равнодушных отпрысков своим неожиданным появлением.

Ленкино хроническое незамужество, ее несостоятельность в какой-нибудь серьезной профессии, отсутствие детей и критический, давно зашкаливший за тридцать возраст, когда замуж, по большому счету, уже поздно, а в гроб, не приведи господи, еще рано, – все это вместе угнетало старушку и лишало ее возможности легкомысленно жить и даже радоваться. И поэтому она все время несла какую-то чепуху, чтоб хоть как-то замаскировать подлинные переживания. На первых порах это жутко раздражало Ленку, а потом она привыкла и даже стала находить в этом свои положительные стороны.

Как подорожали куры! И свет подорожал, и газ. И по телефону скоро сколько хочешь не поговоришь. И на воду тоже обещают счетчик поставить. Тогда душ два раза в день уже не примешь. А может, так и надо? Может, ребенок не совсем здоровый был, поэтому и не получился? А молоко-то, молоко, цены растут как на дрожжах! Скоро к бочке ходить придется. А на улице того и гляди похолодает, долго не простоишь. А квартиранты, такие сволочи, сколько света жгут! Сменить бы их всех скопом на одинокого интеллигентного мужчину приятной внешности и без вредных привычек. Но где ж его такого взять? Одни подлецы кругом, ни разу даже не навестят. А может, это и к лучшему? Зачем нам в будущем такие отцы несознательные? А я разве что сказала? Я вообще молчу. А мой-то, мой! Говорит, переезжай ко мне. Будем вместе красиво стариться.

Такое частое и тесное общение поневоле научило Ленку только делать вид, что она посильно участвует в разговоре и адекватно реагирует на происходящее. Она даже ухитрялась одобрительно качать головой, точно вставлять междометия, хмуриться, улыбаться, но при всем этом мыслями она была настолько далека, что матери приходилось порой обрывать свою речь и начинать водить перед ее глазами ладонью: Лена, ты где? Где ты, Лена?

А Лена была уже там, в сентябре, где лист кленовый на ветру дрожит. На книжной международной ярмарке – книги подворовывала. А потом стояла дура-дурой, прислонясь лбом к стеклу. А потом на царском кресле. И еще раз на квадратной постели. А потом заплакала муха. Улетела. И опять все произошло. С особой циничностью. Дальше на нее накатил персик и так испугал, что она даже не смогла его съесть. А может, просто пожалела?..

Все эти дни рядом с Ленкой была Лэся, которую оставили в больнице по аналогичной причине. Хотя ее случай как раз был самый обыкновенный, описанный во всех художественных романах про бедных Лиз, Насть, Ксюх и всяких прочих Маш. Поехала за любимым, а тот ее взял и бросил. Она раствор на стройке неловко подняла. Вернее, сначала приняла на пузо, и только потом. Спрашивается, зачем? «Та у нас на ридний батькивщини – куда нэ плюнь, всюду демократы. А обидаты ж хочется. А тут у вас тилькы на стройку робыть беруть. Чи, нэ дай божички, в проститутки. Та проституткой я не можу, стесняюся. А на Маратика я нэ в обиде. Якый гарный був хлопэць...»

Еще через трижды три дня Ленку выписали, не обнаружив в ней никаких особых изъянов. Случилось это внезапно, в пятницу вечером, во второй половине дня. Должны были в понедельник, но поступило много нового абортивного материала, а мест-то на всех не напасешься. Поэтому остались только лежачие и тяжелобольные. И почему-то Лэся.

Ленка тепло с ней попрощалась, оставила свой телефон и, радуясь тому, что счастливо обошлась без животрепещущей встречи с матерью, сама благополучно добралась до дома.

Во дворе ей попалась соседка Варя и сказала, что если Ленка и сегодня не вымоет подъезд, то завтра Варя организует общественность, и та ей покажет не только кузькину мать, но и то место, где она зимует.

Ленка поднималась на лифте и думала: какого хрена? Какого хрена мне это надо? Терпеть Варькино надругательство каждый божий день? Я, может быть, даже больше ее страдаю от этой грязи и давно бы сама, по своей собственной инициативе вымыла этот долбаный подъезд, но из-под Варькиной настырной палки – ни за что!

Из лифта Ленка вышла уже заведенная. И ключ от квартиры как назло не находился довольно долго, и замок, как всегда, не открывался. Она от злости даже вдарила по двери ногой и тут же услышала:

– Дверь-то в чем виновата?

Ленка вздрогнула и обернулась.

Хотя можно было и не оборачиваться. Этот голос она узнала бы из тысячи. «Хотите, я вам стихи почитаю? Из раннего? Хотите?»

В двух шагах от нее стоял Малыш.

На его лице играла обычная безмятежная улыбка, а может быть, даже и не безмятежная, а, напротив, тихо торжествующая.

Ленка молча протянула ему ключи и отошла в сторону.

Малыш легко, с первого же поворота отпер дверь и первым вошел в квартиру. Смутные воспоминания, связанные с плохо поддающимися замками, качнулись в Ленкином мозгу и мгновенно растворились без остатка.

– Проходи, – пригласил Малыш, – не стесняйся.

Он по-хозяйски взял сумку из ее рук, поставил на тумбочку и стал расстегивать пуговицы на Ленкином пальто.

– Как ты меня нашел? – холодно спросила Ленка.

– По телевизору увидел. – Он сел на корточки и занялся «молнией» на ее сапогах.

– И что дальше?

– А дальше – дело техники, – засмеялся Малыш. – Был очень удивлен, когда узнал, что у моего Карлсона есть фамилия и даже имя. И адресное бюро у нас работает на редкость исправно, и Лен Бубенцовых в Москве оказалось всего штук пятнадцать. Так что чуть больше месяца поисков – и я у ваших ног!

Он помог ей снять сапоги и выпрямился:

– Ну, рассказывай, как ты тут без меня живешь!

– Нормально, – вяло ответила Ленка и прошла на кухню.

– Сумка со жратвой? – спросил Малыш.

– Нет-нет, – испугалась Ленка, – поставь ее на место. – И неожиданно для себя соврала: – Я только что из командировки.

– Я так и подумал, – снова засмеялся Малыш.

– Что ты ржешь-то все время? – Ленка тоже невольно улыбнулась. – Соскучился, что ли?

– А то! Сколько лет, сколько зим!

– Ни лет и ни зим, – поправила его Ленка, – а дней и ночей...

– Да какая разница! – вспылил Малыш. – Все равно долго!

– Долго, – согласилась Ленка.

Малыш стоял в дверях, явно не зная, как дальше себя вести.

– Ну? – спросил он.

– Что «ну»?

– Разве так поступают порядочные Карлсоны?

Ленка промолчала, и он пояснил:

– Бякнула своим резвым моторчиком и скрылась в небе без следа. Разве так можно с Малышами? А Малыш без нее скучал, титьку просил...

Он снова засмеялся и попытался ее обнять. Но Ленка так сильно напряглась, что у Малыша сами собой опустились руки.

– Что-то случилось? – Он все еще улыбался, но в голосе уже забилась тревога.

– Ничего не случилось. – Ленка почувствовала, как сухо стало у нее во рту.

– Ты мне не рада? – еле слышно проговорил Малыш.

Ленка взяла со стола сигареты и закурила.

– Ты мне не рада? – На этот раз он почти кричал.

– Отчего же, рада, – призналась Ленка.

Малыш выхватил из ее рук зажигалку и тоже закурил.

– Так я не понял, мне уйти?

Ленка закашлялась и отвернулась к окну.

– Что ты молчишь, Лена! – Малыш впервые назвал ее по имени.

Ленка держалась из последних сил. «Правила кормления грудью...» – красным по белому. Если она скажет еще хотя бы одно слово – все пропало. Смирительную рубашку никто не поднесет, успокоительный укольчик не сделает.

Малыш бережно положил зажигалку на стол и быстро зашагал к двери.

Вот и все, подумала Ленка. Так мне и надо. Нарвалась на грубость.

За что это все мне? Мне одной...

Побежать? Остановить?

Малыш, пожалуйста, Малыш, не уходи! Я все прощу! А в чем, собственно, ты виноват? И что, что я должна тебе простить? Эту нелепую случайность, этот небрежный оскал судьбы, эти неловко брошенные карты: дальняя дорога, казенный дом, потеря бубнового короля и бледный призрак пиковой дамы, выходящий по ночам из пыльного зеркала?

Вернись, Малыш, мне страшно...

Разве ты совсем ни при чем?

Наверное, ни при чем. Сучка не захочет – кобель, соответственно, не сможет причинить ей никакого вреда, из чего следует, что на извечный женский вопрос «Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю?» есть окончательный и бесповоротный мужской ответ – «Всегда».

А была ли девочка? Капроновые банты... Белые носочки, красные штаны... Что-то очень похожее на рэп, подумала Ленка. И стала начитывать все то же самое, но уже в другом темпе: А была ли девочка? Капроновые банты, белые носочки, красные штаны? И куда ни поглядишь – всюду оккупанты... Всюду оккупанты потные видны... Ну и так далее. Конечно, это не Eminem, но мастерства-то не пропьешь. С таким счастьем – и в горе. А что делать, если сбычи мечт не получилось? Если только с чистой совестью отправиться в ванную на вскрычу вен...

Ленка вдавила сигарету в пепельницу и заметалась по кухне. Надо что-то делать, делать что-то надо. Под руку попадались какие-то ненужные вещи: то чайник, то пепельница, то грязное полотенце. И, словно вдруг вспомнив что-то очень важное, Ленка побежала на балкон и вернулась оттуда с ведром и половой тряпкой.

Лестничная клетка перед ее и Варькиной квартирой никогда не отличалась особой загаженностью, если не считать небольших лужиц, оставляемых Варькиной собакой, страдающей явным недержанием мочи. Преодолевая брезгливость, Ленка со всем этим безобразием блистательно справилась, но от встречи с Варькой ей увильнуть не удалось, та застала-таки ее за наведением окончательного блеска.

– Надо же! – восхитилась Варька, округлив свежевыщипанные брови.

– Пошла ты... – тепло ответила Ленка и тут же скрылась за дверью, захлопнув ее прямо перед Варькиным любопытным носом.

Потом она вымыла полы в квартире, постирала белье, привезенное из больницы, сварила кофе, нашла в кухонных шкафах остатки печенья, поужинала, приняла душ и совсем без сил повалилась на кровать.

Ночь прошла без сновидений, да и следующий день новых впечатлений не принес. Вечером позвонила мать и сказала, что она очень рада, что Ленку наконец выписали. И не приехать ли вообще? Не помочь ли чем? Посильно.

– Только не это, мама! – взмолилась Ленка. – Пожалуйста, не приезжай, мне надо побыть одной.

– Хорошо-хорошо, я не навязываюсь. Но все равно я буду тебе периодически позванивать, ладно? Или лучше ты мне. Обещаешь?

Ленка обещала.

Прошло еще три осточертелых дня, и Ленка пришла к выводу, что если и дальше бить баклуши, то можно просто сойти с ума. И не избежать бы ей этого, если бы не Игорь.

Он позвонил ночью, когда Ленка, наглотавшись валерьянки, делала вид, что спит. У него как раз вдохновение случилось, а против вдохновения не попрешь. Пришло родимое, а значит, надо хватать его за хвост и использовать на полную катушку. В такие редкие моменты Игорю особенно все удавалось. И если получалось что-нибудь совсем из рада вон, он не мог отказать себе в удовольствии поделиться своей радостью с кем-нибудь из близких ему людей.

– Ничего не хочу знать! Сейчас диктую тебе «рыбу», и как хочешь крутись, но чтоб к вечеру у меня была песня. Никаких отговорок я от тебя не принимаю! Ты только послушай, какая музыка чумовая! Бери ручку и, пока я не передумал, записывай. «В лесах дремучих – холода, в полях вонючих – лебеда, в морях тонучих – корабли, в руках могучих – только ты!» Записала?

Ленка молча положила трубку на рычаг и спрятала голову под подушку. Телефон разрывался пару минут, а потом заткнулся. Ленка вылезла из-под своего укрытия и потянулась к телевизионному пульту. Сна все равно ни в одном глазу, надо было хоть как-то отвлечься.

Телефон зазвонил снова, и Ленка подумала, а вдруг это мама? Но из трубки вновь послышался ласковый голос Игоря:

– Любимая! Нас разъединили! Нет, ты врубаешься, какой припевчик! «Гули-гули, летели пули, летели пули по-над землей...»

– Боже мой! – взмолилась Ленка. – У тебя есть сердце? Или хотя бы совесть? Ну не могу я, не могу! Понимаешь ты это или нет?

– А ты постарайся! – ответил как ни в чем не бывало Игорь. – Вдохновись, воспламенись, взвейся!

– Это от пуль-то воспламениться?

– Ты не придирайся к словам, на то она и «рыба», чтоб быть несколько тухловатой, ты лучше музыку слушай. Вах! Какая мелодия! И потом – срочный, очень срочный заказ. Тебе что, деньги не нужны?

– Нужны, – честно призналась Ленка, вспомнив про тотальное подорожание кур.

Если бы она была заботливой дочерью, то сидела бы, как и раньше, в тепле какого-нибудь супермаркета. И мать была бы сыта, да и сама как-никак на людях. А теперь вот, все время дома, и в большинстве случаев – одна. Самореализуется.

Ленка справилась не только с пулями, но через пару дней написала еще и два самостоятельных текста, один про зимний дождь, другой про лунный свет. Игорь мгновенно возбудился, оба текста положил на музыку и пригласил Ленку в студию послушать, как здорово все получилось.

А потом у них была запись на радио и сразу на телевидении. Начались какие-то акции, презентации, концерты. Стали случаться интересные встречи, завязываться новые знакомства, а тут еще Игоря пригласили сразу на несколько корпоративных вечеринок, и на эти «халтуры» он тоже потащил за собою Ленку. Записи, сведения, замечания, общение, обиды, братанья, сплетни, ругань, смех, слезы – впечатлений тьма. Поначалу Ленка удивлялась, с чего это вдруг Игорь решил, что ее присутствие на всех этих мероприятиях будет ей небесполезно, но потом быстро привыкла к сумасшедшему ритму его жизни и уже не пыталась задавать ему никаких лишних вопросов.

На самом деле все было гораздо проще. Игорь четко проинтуичил, что с Ленкой что-то происходит. Или она заболела, или попала в какую-нибудь глупую историю, или на личном фронте что-то не срослось, или еще что-нибудь похуже, но то, что оставлять ее одну в таком нехорошем положении было нельзя, стало для него совершенно очевидным. При этом он старался ни о чем ее не спрашивать, зная, что если она найдет нужным, то обо всем расскажет сама. А не расскажет – и не надо. Главное – помочь. А помочь – значит отвлечь, а отвлечь – значит переключить на что-нибудь другое, и лучше полезное для их общего дела. Сезон-то начался! Планов-то громадье! Пора уже ковать железо, а все остальное само придет.

«Вставай и иди» – этот нехитрый девиз стал главным руководством к Ленкиной жизни. Вставай и иди! Вставай и иди! Вставай и иди! Каждый день. Как на работу. К людям, в толпу, в гущу. Только бы не дома, только бы не одной. Пустые разговоры, крошечные эмоции и посильная физическая активность – все пойдет на пользу больной, если только она сама захочет выздороветь.

А Ленка хотела. Причем не просто выкарабкаться, чтобы потом втихомолку мусолить и захлебываться, ей необходимо было выйти из своей беды целой и желательно невредимой. Хотя бы психически.

«Во что бы то ни стало!», «Назло всем, кто рано радовался!», «Не сдамся, суки, не дождетесь!», «У меня вся жизнь впереди!», «Я сильная, я смогу!» Если не лениться и повторять эти и другие подобные слоганы хотя бы по три раза в день, то они обязательно сработают. У кого-то раньше, у кого-то позже.

Ленке повезло. Она оказалась из тех, у кого раньше. Ни один труд, как говорится, не проходит мимо. Что-то от себя оставит, что-то изменит, что-то повредит. Повредит – в хорошем смысле слова. Например, оболочку. Или скорлупу. Или еще какой-нибудь мерзкий футляр, в глубине которого погребена скрипка. А без притока свежего воздуха этой тихой певунье никак нельзя, явные регрессирующие изменения могут доконать ее до состояния пыли.

Поэтому – вставай и иди!

Как-то незаметно к концу ноября Ленка неожиданно для себя поняла, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается. И жить, как ни странно, хочется, и желательно – разнообразно, и совсем было бы хорошо, если не одной.

Все это время она изо всех сил пыталась выбросить из головы Малыша, но однажды утром проснулась и подумала: а зачем?

Ну случилось такое! Ну не повезло! Летела пуля. Она же дура! Она же не вникает в то, что творит! Почему же и мы должны ей уподобляться и разрушать то малое, что еще теплится, что еще греет, а порой даже и жжет?

За стеной еле слышно играла музыка. Ленка узнала знакомую мелодию и стала припоминать слова. «Падает снег, падает снег...» Она поднялась с постели и подошла к окну. От всамделишного, самого первого, самого чистого снега на улице было светло и как-то по-особому празднично. Ленка открыла форточку и сделала один, но очень глубокий вдох. От свежести, наполнившей легкие, что-то больно сдавило в груди, но тут же и отпустило.

Жизнь продолжается, господа присяжные заседатели. Если даже снег тронулся, то нам, грешным, и сам бог велел.

Ленка приняла душ, высушила феном волосы, слегка подкрасилась, оделась и в начале одиннадцатого вышла из дома, еще четко не зная, куда ее понесут ноги и зачем.

Ноги, они, конечно, тупые. Безмозглые, прямо скажем, ноги. Но надо отдать им должное, дорогу они долго не искали. Уже в половине двенадцатого Ленка стояла у знакомого подъезда и высматривала знакомые окна.

Войти в подъезд она не решалась, да и номер квартиры не помнила, а тут еще домофон какой-то навороченный. И надо было бы уже уходить, но ноги – опять эти ноги! – не слушались.

Ну что я ему скажу? Что он скажет мне? Немая сцена. Возвращение блудного Карлсона. Мы вас не ждали – а мы тут как тут. А если его нет дома? А если, что еще хуже, он дома, но не один? И что тогда? Тогда ничего, просто кубарем с лестницы, типа квартирой ошиблась, мне надо этажом выше, у меня там знакомый стоматолог живет. Почему стоматолог, а не гинеколог, например? Потому что разболелись зубы. Все скопом. А еще челюсть. И ноги заодно, идиотки. А если он все-таки один? Что я ему скажу? Да надо ли что-нибудь говорить? Просто поглядеть в глаза, и сразу все станет ясно. Быть вместе нам или не быть... Лучше быть, но получится ли после всего того, что произошло? Есть ли в этом какой-нибудь смысл, знак, напоминание? Но он же ничего не знает. И не узнает никогда. Это только мой несчастный случай, мой и ничей больше. И я сама справлюсь. И даже справляюсь уже. Как это мама сказала: может, так и надо, может, так и должно быть? Одно совершенно ясно: то, чего уже нельзя исправить, необходимо забыть. Забыть? Забыть!

Ленка, наверное, еще долго бы так простояла, но неожиданно дверь подъезда открылась, и прямо на нее вылетела собака. Сама ситуация заставляла Ленку бежать прочь, но она, наоборот, рванула в сторону еще не успевшей захлопнуться двери и влетела как раз вовремя. С улицы доносился обиженный собачий лай, но Ленка уже наугад тыкала пальцем в стершиеся кнопки лифта.