Польское восстание 1830 ― 1831 гг.

История польского восстания может быть разделена на два периода. Первый период восстания от начала его, т. е. от 29 ноя­бря 1830 г. до 25 января 1831 г., когда постановлением Варшавского сейма император Николай был объяв­лен низложенным с престола Царства (королевства) Поль­ского.

В этот период европейская дипломатия имела формальное основание осведомляться у Николая, намерен ли он, несмотря на факт восстания, признавать то государственное устройство Царства Польского, которое было даровано Александром I на Венском конгрессе, и которое поклялся охранять в манифесте к полякам сам Николай при вступлении на престол 13 (25) де­кабря 1825 г.

Во второй период восстания иностранные представители могли только частным порядком заговаривать с царем о поль­ских делах: низложив Николая с престола, поляки, по мне­нию европейской дипломатии, сами уничтожили конститу­цию 1815 г.: отныне, т. е. после 25 января 1831 г., шла война между Российской империей и польским государством, возник­шим революционным путем и не признанным ни одной из дер­жав Европы. Вмешаться в эту войну дипломатически или с ору­жием в руках ни одна из европейских держав не считала для себя возможным, и все они вплоть до конца восстания, т. е. до взятия Варшавы 7 сентября 1831 г., оставались лишь в поло­жении зрителей.

Конечно, возникали и новые моменты в настроении этих «зрителей».

Следует сказать, что восставшие совершили с самого на­чала много непоправимых ошибок. Будучи воюющим и еще не­признанным государством, восставшая Польша обзавелась такими дипломатами, которые, как нарочно, делали все, чтобы превратить трудное положение своей страны в совершенно без­надежное. В Варшаве открыто говорили и писали, что Балтий­ское море на севере, Черное море и Карпаты на юге, Днепр на востоке должны быть границами будущей «воскресшей» Польши. Конечно, Меттерних и Фридрих-Вильгельм III по­спешили тотчас же заключить конвенцию с Николаем, прямо направленную против повстанцев.

Отправляя (еще в первый период восстания, при дикта­туре Хлопицкого) делегатов для переговоров с Николаем, Варшава дала им императивный мандат: требовать от царя «возвращения» восьми воеводств, т. е. Литвы, Белоруссии и Украины.

Завоевательные устремления повстанцев в сторону Литвы, Белоруссии и Украины уже до 25 января 1831 г. облегчали Николаю переговоры с западноевропейскими дипломатами. Выдвигая свои притязания, варшавские правители как бы за­являли, что подняли оружие вовсе не во имя сохранения хар­тии 1815 г., а ради захвата ряда русских губерний, путем прямого применения военной силы.

Отношение английского и французского правительств к польскому восстанию.

Ухудшение международной позиции восставшей Польши и решительное укрепление позиции Николая испытал на себе раньше всех молодой маркиз Велепольский, который прибыл с дипломатической миссией во вто­рой половине декабря 1830 г. в Лондон.

Только к концу января 1831 г. он был допущен к Пальмерстону.

Прием был очень сдержанный. Пальмерстон больше всего в это время был занят не Россией, а Францией. Он решительно не желал поглощения Бельгии Францией, но не хотел и воз­вращения Бельгии голландскому королю. Польша его нисколько не интересовала; он холодно заметил Велепольскому, что Анг­лия только в том случае могла бы высказать свое мнение, если бы Николай вздумал совсем уничтожить государственное устройство Польши, данное Александром и утвержденное Вен­ским конгрессом.

Когда в Лондон пришло известие, что в Варшаве низложили Николая с польского престола, Пальмерстон тотчас дал знать Велепольскому, что отныне им разговаривать не о чем.

На том миссия Велепольского и окончилась.

Оставалась надежда на поддержку со стороны еще одной великой державы — Франции.

Ввиду явно враждебной позиции, занятой с начала восста­ния Австрией и Пруссией, после провала миссии Велепольского в Лондоне, восставшая Польша видела последнюю свою на­дежду в Париже.

Плохим предзнаменованием было то, что, как доносил Ве­лепольский в Варшаву, Пальмерстон определенно был недово­лен французскими общественными манифестациями в пользу Польши в течение декабря 1830 г. и января 1831 г. в Париже.

Такое отношение Пальмерстона предвещало, что и прави­тельство Луи-Филиппа не выступит в пользу Польши против России.

Луи-Филипп с самого начала своего воцарения не желал и не мог даже намекнуть на помощь полякам вооруженными силами Франции. Поляки ходили, впрочем, не к самому Луи-Филиппу, настроение которого они угадали, а к первому министру Лафитту, который вполне им сочувствовал. Но, во-первых, и Лафитт больше всего выражал свои симпатии сло­вами и денежными взносами в кассу польского комитета в Па­риже. Во-вторых, министерство этого либерального банкира было уже в январе-феврале 1831 г. при последнем издыхании и готовилось уступить место кабинету консервативно настроен­ного промышленника Казимир Перье. Этот министр, в полном согласии с королем Луи-Филиппом, категорически отказывался даже говорить о военной помощи полякам.

В середине января польским делегатам в Париже было сообщено, что король отправляет в Петербург герцога Мортемара в качестве чрезвычайного посла. Поляки ликовали. Они не знали, что Мортемар едет к царю вовсе не из-за польского вопроса, а с поручением расположить царя к Луи-Филиппу, на которого Николай продолжал гневаться, как на «короля бар­рикад», «принявшего престол от революции». Второй целью поездки Мортемара было зондирование вопроса, нельзя ли добиться от царя согласия на включение Бельгии в состав Франции. Лишь третьей (третьестепенной) задачей Мортемара была попытка настроить царя примирительно по отношению к «восставшим подданным», посоветовать ему обещать амнистию, утверждение конституционных прав Польши и их распростра­нение на Литву.

Мортемар, совершая долгое и трудное в те времена путеше­ствие, заночевал в одну январскую ночь в лесу, на перегоне из Берлина в Кенигсберг. Тут он неожиданно встретился с курье­ром, спешившим из Варшавы на запад с известием, что сейм низложил Николая с польского престола. Курьер и его спут­ники тут же услышали от Мортемара, что поляки совершили роковой шаг, что Франция, на которую они надеются, никак им помочь не может. Мортемар тогда же принял решение. Его миссия в той части, в которой она имела отношение к поля­кам, теряла всякий смысл. Отныне происходила война между двумя славянскими государствами — Польшей и Россией, — и вопрос шел не об амнистии или конституции, но о том, чья возьмет. А когда, 13 марта 1831 г., первым министром во Фран­ции стал Казимир Перье, то полякам стало ясно, что Польша предоставлена исключительно собственным своим силам.

Попытка дипломатического вмешательства Англии и Франции в польском вопросе.

Летом 1831 г., когда для Польши уже приближался час развязки, король Луи-Филипп и Казимир Перье сделали слабую попытку побудить Пальмерстона сообща, дипломатическим путем посодействовать «прекращению кровопролития». Ни король Луи-Филипп, ни Казимир Перье, ни Талейран, французский посол в Лондоне, через которого велись переговоры с Пальмерстоном, ни сам Пальмерстон не верили, что эти разговоры ведутся всерьез. Конечно, из этого ничего не вышло. К Николаю западные державы обра­титься не посмели. Но зато Англия и Франция обратились с протестом к Меттерниху по поводу того, что польский кор­пус Дверницкого, перешедший на австрийскую территорию, спа­саясь от русских, не только был разоружен, но и его оружие было выдано русским. Меттерних ясно понимал, что подобным протестом обе западные державы просто хотят, ничем не жерт­вуя, кому-то показать свое сочувствие Польше. Он тотчас ответил, что, во-первых, польское оружие принадлежит королю польскому, которым является Николай, а не мятежным его подданным; во-вторых, пусть поляки будут благодарны, что он, Меттерних, выдал Николаю только оружие, а не польских солдат и офицеров вместе с оружием. На этом и окончилось «дипломатическое вмешательство» двух западных держав. Когда Луи-Филипп, открывая 23 июля 1831 г. заседания па­лат, возвестил в тронной речи, что он сделал попытку органи­зовать посредничество держав для прекращения кровопроли­тия в Польше и защиты польской нации, то вся Европа поняла, что единственной целью Луи-Филиппа было именно по­лучить возможность вставить эту фразу в свою тронную речь.

После повторных штурмов 6 и 7 сентября Варшава капиту­лировала, и 8 сентября 1831 г. состоялся въезд Паскевича в польскую столицу. Все было кончено.

«Порядок царствует в Варшаве», — заявил французский ми­нистр иностранных дел Себастиани. Эта фраза возбудила среди революционно настроенных республиканцев яростное возму­щение. Дело дошло до продолжавшихся три дня (16, 17, 18 сен­тября) бурных уличных манифестаций в Париже. Но они уже ни к чему повести не могли.

Европа стояла перед новой ситуацией.

Турецко-египетский конфликт и позиция великих держав (1832 ― 1833 гг.).

Неожиданно и почти катастрофически обострился восточный вопрос. Произошло это обострение на этот раз вовсе не по инициативе Николая. Возникло оно из обстоятельств внутренней жизни Турецкой империи.

Могущественный вассал Турции, паша Египта Мехмед-Али, восстал против султана и пошел на него войной. Заняв Сирию, египетское войско, обученное и вооруженное лучше, чем армия султана, двинулось к северу, и 21 декабря 1832 г., в битве при Конии, сын Мехмеда-Али, Ибрагим, совершенно разгромил турецкую армию. Султан Махмуд II очутился в отчаянном положении: у него не было ни денег, ни времени, чтобы хотя бы наскоро собрать новую армию.

Махмуд обратился за помощью к державам. Но француз­ская дипломатия, давно облюбовавшая Египет и Сирию как будущую сферу своего влияния, отказалась ему помочь. Пальмерстон предложил султану подождать, пока поможет Австрия: он рассчитывал не доводить султана до необходимости обратиться к Николаю.

Пальмерстон надеялся, что нужное Англии дело будет, таким образом, выполнено австрийскими руками.

Но вышло совсем по-другому. Во-первых, австрийская ар­мия вовсе не была готова к сопротивлению победоносному египетскому войску в далеких пустынях Малой Азии; во-вторых, Меттерних, скрепя сердце, должен был мириться с русской опасностью на Востоке, чтобы сохранить могущественного союз­ника в борьбе с революционной опасностью в самой Европе. Поэтому он меньше всего желал открыто ссориться с Николаем.

А Николай сейчас же, еще до битвы при Конии, предложил султану вооруженную помощь против Ибрагима; еще раньше русский генерал Муравьев внезапно высадился на берегу Бос­фора. Опасность от русской помощи султан сознавал хорошо. Впоследствии на возмущенный вопрос английского посла, как султан вообще мог согласиться принять «помощь» от Николая, один из членов Дивана повторил слова, сказанные Махмудом: «Когда человек тонет и видит перед собой змею, то он даже за нее ухватится, лишь бы не утонуть». Муравьев, устроив свой лагерь на Босфоре, явился к султану в качестве специального посланца от царя с таким предложением: если султан желает, Николай потребует от мятежного египетского паши Мехмеда-Али, чтобы он немедленно убрал свои войска и велел Ибрагиму возвратиться в Египет. В случае отказа царь объявляет Мехмеду-Али войну.

Но Мехмед-Али не покорился, да и султан медлил дать Ни­колаю свое согласие. Мало того, Ибрагим двинулся еще не­сколько дальше к северу. В полной панике султан решился на все, и 3 февраля 1833 г. русский представитель в Константи­нополе, Бутенев, получил, наконец, долгожданный диплома­тический документ: Махмуд формально просил царя оказать ему помощь против мятежного вассала. Русский флот, давно уже стоявший наготове в Севастополе, снялся с якоря и отплыл в Константинополь. 20 февраля 1833 г. этот флот появился в Босфоре. Тогда французский посол адмирал Руссэн бро­сился к султану, решительно убеждая его просить русский флот удалиться. Английский посол поддержал Руссэна. Они оба заявили, что немедленно отбудут из Константинополя если русские займут город. Это значило, что, в случае отказа султана, Англия и Франция поддержат Мехмеда-Али. Султан потребовал от Руссэна обязательства поддержать его против Мехмеда-Али, и Руссэн подписал с рейс эффенди это обяза­тельство.

Мехмед-Али был превосходным дипломатом; он ясно видел, что французы хотели лишь отсылки обратно русского флота, а теперь, добившись этого, не приложат никаких усилий к тому, чтобы преградить Ибрагиму путь. Султан Махмуд убедился, что Руссэн и англичане его обманули. Между тем пришли новые грозные известия: агенты Ибрагима, пробрав­шись в Смирну, подняли там восстание против султана. Султан прямо объявил, что снова обратился к Бутеневу, и турецкие министры сообщили последнему о согласии султана, чтобы русский флот не уходил из Босфора. Бутенев на это мог только любезно ответить, что русский флот и не думал трогаться с ме­ста, так как у него, Бутенева, было только устное, а не пись­менное предложение увести флот. 2 апреля к берегу Черного моря, у самого Босфора, явилась новая русская эскадра, а спустя несколько дней — и третья. Немногим меньше 14 ты­сяч русских солдат было высажено на берег.

Французская дипломатия и Пальмерстон были в большой тревоге. Было ясно, что одними словами отделаться нельзя. Приходилось либо решительными мерами спасать султана Махмуда от египетского паши, либо отдать Константинополь русским войскам, да еще с разрешения самого султана. В конце концов Руссэн и английский посол Понсонби вызвали свои эс­кадры к Египту и добились заключения мира между султаном и Мехмедом-Али. Мир был очень выгоден для египетского паши и значительно расширял его владения. Но Константинополь был спасен. Однако и для султана и для Европы было ясно, что Ибрагим со своим войском убоялся не маневрирующих где-то английских и французских судов, а русской армии, уже стояв­шей на малоазиатском берегу Босфора. Султан Махмуд был в восторге от оказанной ему помощи и еще больше от передан­ного ему через царского генерал-адъютанта графа Орлова заявления, что спасители Турецкой империи 11 июля наме­рены отчалить от дружественных турецких берегов и воз­вратиться в Севастополь.

Уинкиар-Искелесский договор (8 июля 1833 г.).

Граф Орлов недаром почти два месяца просидел перед этим в Константинополе. Потом говорили в дипломатических кругах Па­рижа и Лондона, что во всем Константинополе остался к началу июля лишь один не подкупленный Орловым че­ловек, именно сам повелитель правоверных, Махмуд II — да и то лишь потому, что графу Орлову это показалось уже ненужным расходом. Но только этой деталью нельзя, конечно, объяснить блистательный дипломатический успех, выпавший на долю Орло­ва ровно за три дня до отхода русского флота из Босфора. 8 июля 1833 г. в местечке Ункиар-Искелесси между русскими и турецкими уполномоченными был заключен знаменитый в летописях дипломатической истории договор. В Ункиар-Искелесси Ни­колай одержал новую дипломатическую победу, — более за­мечательную, чем Адрианопольский мир, ибо победа эта была достигнута без войны, ловким маневрированием.

Россия и Турция отныне обязывались помогать друг другу в случае войны с третьей державой как флотом, так и армиями. Они обязывались также помогать друг другу в случае внутрен­них волнений в одной из двух стран. Турция обязывалась в случае войны России с какой-либо державой не допускать воен­ных судов в Дарданеллы. Босфор же оставался при всех усло­виях открытым для входа русских судов.

Договор в Ункиар-Искелесси стал одной из причин обо­стрения англо-русских противоречий.

Пальмерстон.

С половины ноября 1830 г. во главе английского кабинета стоял 1 реи, а министерством иностранных дел управлял лорд Пальмерстон. С тех пор, вплоть до своей смерти в 1865 г., этот человек то в качестве «статс-секретаря» по иностранным делам, то как премьер, то на посту статс-секретаря по внутренним делам, то в роли члена оппозиции — не переставал оказывать на внешнюю политику Англии самое могущественное влияние.

Блестящую характеристику Пальмерстона дал Карл Маркс.

«Будучи торием по происхождению, — писал Маркс, — он все же сумел ввести в управление иностранными делами весь тот клубок лжи, который составляет квинтэссенцию вигизма. Он прекрасно умеет соединять демократическую фразеологию с олигархическими воззрениями, умеет хорошо скрывать тор­гашескую мирную политику буржуазии за гордым языком ари­стократического англичанина старых времен; он умеет казаться нападающим, когда на самом деле потворствует, и обороняю­щим, когда на самом деле предает; он умеет ловко щадить мни­мого врага и приводить в отчаяние сегодняшнего союзника, умеет в решительный момент спора становиться на сторону сильнейшего против слабейшего и обладает искусством, убегая от врага, сыпать громкими, смелыми фразами.

Одна сторона обвиняет его в том, что он состоит на жало­вании у России; другая подозревает его в карбонарстве».

Маркс внимательно следил за деятельностью Пальмерстона. ин с ненавистью и презрением относился к его развязному передергиванию политических карт, к умению Пальмерстона всю свою жизнь жить по чужому политическому паспорту. Маркс не верил искренности вражды Пальмерстона к николаев­ской России и некоторое время серьезно относился к печатным уверениям экзальтированного публициста Уркуорта, будто Пальмерстон подкуплен Россией.

Совершенно бесспорно, что возгласы Пальмерстона против царизма как душителя свободной мысли были лживы и лице­мерны. Именно этой своей стороной царизм и был по душе Пальмерстону. Если что и не нравилось в России этому слуге анг­лийского захватнического капитала, так это ее колоссальные размеры, ее огромная сила, ее географическое положение, ко­торое давало ей уже тогда возможность угрожать Турции, Персии и в конечном счете Индии. Именно поэтому для Пальмерстона борьба с Россией всегда была одной из самых важных, основных, всеопределяющих задач внешней поли­тики Великобритании.

Обострение англо-русских противоречий после Уинкиар-Искелесского договора. Договор в Ункиар-Искелесси вывел из себя Пальмерстона. Это была уже вторая его не­удача в борьбе против Николая за сравнительно еще короткое время управления английской дипломатией. Первое столкновение с Николаем произошло еще в 1832 г. Оно тоже было косвенно связано с восточным вопросом. Пальмер­стон очень дорожил одним молодым дипломатом — Чарльзом Стрэтфордом-Каннингом, двоюродным братом скончавшегося в 1827 г. знаменитого премьера Джорджа Каннинга. Пальмер­стон послал Стрэтфорда-Каннига в Константинополь и Гре­цию в 1831 г.; по возвращении в Лондон, в 1832 г., Стрэтфорд представил очень обстоятельный доклад о положении восточ­ных дел после Адрианопольского мира, больше всего останав­ливаясь на отношениях Турции и России. Пальмерстон после этого решил назначить Стрэтфорда послом в Петербург. Но, очевидно, Николай что-то проведал об антирусских тенденциях Стрэтфорда. Во всяком случае, Нессельроде, узнав о предпола­гаемом назначении, написал частным образом в Лондон кня­гине Ливен, чтобы она дала как-нибудь знать Грею и Пальмерстону о нежелательности посылки Стрэтфорда в Россию. Грей (премьер) считал, что дело на этом и окончено.

Но Пальмерстон решил опубликовать в газетах, что назначе­ние Стрэтфорда уже состоялось; предварительно он дал на подпись королю Вильгельму IV указ о назначении Стрэтфорда послом. Когда сообщение появилось в газетах, Пальмерстон (дело было в октябре 1832 г.) послал обычный запрос об «агре­мане» русскому правительству, рассчитывая, что Николай не решится отказать. Но Николай решился. Он приказал Нессельроде объявить Пальмерстону, что не примет Стрэтфорда. Пальмерстон настаивал, Николай оставался непоколебим. Тогда Пальмерстон, видя, что скандал разрастается и обра­щается не против Николая, а против него, предложил такой компромисс: пусть Стрэтфорд только приедет, представится Николаю, вручит свои верительные грамоты, — и тогда Паль­мерстон его сейчас же уберет из Петербурга. Царь ответил, правда, устно, что согласен дать Стрэтфорду самый высший из всех русских орденов, с условием, чтобы он сидел дома и не приезжал в Петербург. Пальмерстону пришлось признать, что коса нашла на камень, и подчиниться.

Вслед за этой неприятностью, спустя несколько месяцев, в июле 1833 г., последовала уже настоящая крупная неудача английской дипломатии — русско-турецкий договор в Ункиар-Искелесси. А затем Пальмерстон увидел, что Николай стремится использовать Австрию для своих восточных целей. Это его особенно встревожило. Дело в том, что Меттерних, обеспо­коенный некоторыми проявлениями революционного духа в Германии и Северной Италии в 30-х — 40-х годах, возникнове­нием организации Маццини «Молодая Италия», глухим броже­нием в Венгрии, неотступно настаивал перед Николаем и Фрид­рихом-Вильгельмом III на необходимости подкрепить Священ­ный союз и продемонстрировать перед революционерами всех стран тесную дружбу «трех восточных монархов».

Съезд монархов Мюнхенгреце (1833 г.)

Николай вполне сочувствовал идее такой борьбы, но до сих пор уклонялся от организации подобных съездов. Теперь, в 1833 г., после Ункиар-Искелесси, можно было и не опасаться интриг Меттерниха. Поэтому Николай согласился на созыв съезда. Мало того, он решил использовать намеченный съезд австрий­ского, прусского и русского монархов и их министров не только для того, чтобы условиться относительно общей борьбы с ре­волюцией, но и для того, чтобы позондировать позицию Авст­рии в турецком вопросе. Умысел Николая был ясен: Меттер­них в нем нуждался, как в опоре против революционных потря­сений, грозящих гибелью Габсбургской монархии, а также про­тив французской политики, направленной против австрийского владычества в Ломбардии и Венеции. В Мюнхенгреце, где в сентябре 1833 г. состоялся съезд, Николай в самом деле с пол­ной готовностью обещал поддержку Меттерниху. Но зато он рассчитывал, что отныне Австрия не будет противиться рус­скому продвижению к Константинополю. Однако тут царь ошибся: Меттерниху замыслы Николая казались смертельно опасными не только для Турции, но и для самостоятельного существования Австрии. Вот что об этой попытке царя расска­зал впоследствии, уже в конце своей жизни, сам Меттерних. «Это было в Мюнхенгреце, за обедом. Я сидел напротив его величества. Наклонившись над столом, царь спросил меня: князь Меттерних, что вы думаете о турке? Я притворился, что не услышал вопроса, и сделал вид, что оглох, когда он об­ратился ко мне снова. Но, когда он повторил вопрос в третий раз, я принужден был ответить. Я сделал это косвенным об­разом, спросив в свою очередь: обращаетесь ли вы, ваше вели­чество, ко мне с этим вопросом, как к врачу или как к наслед­нику? Император не ответил и никогда со мной вновь уже не заговаривал о больном человеке».

Итак, в Мюнхенгреце царя постигла неудача. Отныне он знал, что Австрия будет попрежнему противиться русской по­литике продвижения к проливам.

Само собой возникал вопрос и о другом партнере. Этим дру­гим партнером, несравненно более сильным, могла быть только Англия. Но прошло 11 лет после Мюнхенгреца, пока Николаю показалось возможным попытаться снова заговорить о Турции, как о «больном человеке», — и на этот раз именно с Англией. До тех пор, при Пальмерстоне, это было абсолютно немыслимо — даже до того конфликта, который возник из-за отказа в агремане для Стрэтфорда-Каннинга.

Два течения в Англии в отношении восточного вопроса.

Уже с начала 30-х годов, — а особенно после Ункиар-Искелесси и проникших в Англию смутных слухов о разговоре царя с Меттернихом в Мюнхенгреце — в английской правящей верхушке, как и в широких кругах крупной буржуазии, наметилось два течения по вопросу о Турции и России. Представителями одного были известный публицист, основатель «Лиги борьбы против хлебных законов», приверже­нец свободы торговли Ричард Кобден и член парламента Джон Брайт; представителем другого — лорд Пальмерстон, за кото­рым шло подавляющее большинство в парламенте и вне его. Кобден неоднократно излагал свои воззрения в речах, статьях и в специальной брошюре «Россия» («Rossia»), выпу­щенной в 1836 г. Эти воззрения сводились к тому, что в русско-турецкие отношения не следует вмешиваться ни дипломати­чески, ни в особенности вооруженной рукой.

Если даже предположить, что Россия утвердится в Констан­тинополе, от этого ни английская промышленность, ни торго­вля, ни судоходство ничего не потеряют. Русские не могут эко­номически конкурировать с англичанами, и Англия будет по-прежнему главенствовать во всех странах Леванта. А что в Кон­стантинополе будет русская полиция, то это скорее благо­приятное обстоятельство. Порядка и безопасности будет боль­ше, чем при полиции турецкой. Не ведя с Россией дипломати­ческой борьбы, можно заключить с ней выгоднейшие торговые договоры. А больше ничего для Англии и не требуется.

Пальмерстон и его пресса не переставали резко нападать на взгляды Кобдена и его друзей. Для Пальмерстона и большинства не только консерваторов, но и вигов (в рядах которых чи­слился и он сам) пустить Россию в Константинополь значило спустя несколько лет увидеть ее в Индии. Охрана всеми ди­пломатическими и военными средствами как Турции, так и Пер­сии от поглощения их Россией признавалась прямым долгом и основной задачей британской политики. Для Англии поте­рять Индию значило бы уподобиться Голландии или Бельгии. Борясь против царских происков и завоевательных стремле­ний в Турции, Пальмерстон и его единомышленники боролись, по их мнению, за существование Англии как великой державы. У английского министра явилась мысль: «расширить» Ункиар-Искелесский договор путем «включения» в него всех ве­ликих европейских держав. Другими словами, если отбросить намеренно запутанный дипломатический стиль, Пальмерстон желал уничтожить Ункиар-Искелесский договор и гарантиро­вать неприкосновенность турецких владений подписями не толь­ко России, но и Англии, Франции и Пруссии. Пальмерстон даже затевал с этой целью конференцию в Лондоне. Николаю удалось сорвать конференцию, но маневр Пальмерстона ставил царя в затруднительное положение. Однако царю опять повезло: французская дипломатия начала явно и даже демонстративно поддерживать египетского пашу. Со времени вступления Тьера в кабинет стало ясно, что французская дипломатия стремится в той или иной мере наложить руку на Сирию, а если дело пой­дет на лад, то и на Египет. Пальмерстон был этим недоволен. Во-первых, он ни за что не хотел упрочения французского влия­ния в Египте и Сирии; во-вторых, новое выступление Мехмеда-Али давало Николаю право, на точном основании Ункиар-Искелесского договора, вмешаться в турецко-египетский кон­фликт и даже занять Константинополь. Пальмерстон немед­ленно принял меры. Через австрийского дипломата в Лондоне, барона Неймана, он уведомил Меттерниха, что решил бороться против намерения французов, уже завоевавших Алжир, за­брать еще и Египет и «изгнать Англию» из Средиземного моря. Тотчас же заработала австрийская дипломатия, которая дала знать в Петербург о заявлении Пальмерстона. Николай I увидел благоприятный случай войти в контакт с англичанами по турецко-египетскому вопросу, изолировать ненавистную «революционную» июльскую монархию с «королем баррикад» Луи-Филиппом и разбить то соглашение между Англией и Фран­цией по всем основным дипломатическим вопросам, которое так искусно установил Талейран во время своего четырехлетнего пребывания в Лондоне (1830—1834 гг.) в качестве посла. За спиной Тьера начались секретные переговоры между «восточ­ными монархиями», — как тогда принято было обозначать Россию, Австрию и Пруссию, — и Пальмерстоном. Ничего об этом не зная, Тьер постарался в июне 1840 г. при посредстве французского посла в Константинополе, Понтуа, настоять на удалении великого визиря Хозрева-паши, считавшегося став­ленником Николая и ярым врагом Мехмеда-Али.

Попытка возобновления священного союза в июле 1840 г.

В ответ на это 15 июля 1840 г. в Лондоне было подписано соглашение между четырьмя державами — Англией, Австрией, Пруссией и Россией. Это соглашение справедливо расценивалось Марксом как попытка возоб­новления Священного союза против Франции

Руководящие министры Луи-Филиппа, Тьер и Гизо, были возмущены не только содержанием этого соглашения, всецело направленного против египетского паши и в пользу султана, но и тем, что оно заключено было втайне от французов. «Я все­гда был сторонником союза Франции с Англией, — зачем вы разбили этот союз?», — сказал Тьер английскому послу Бульвер-Литтону, узнав о соглашении 15 июля.

Николай ликовал. Русский посол в Лондоне Бруннов, ди­пломат умный и наблюдательный, имел, однако, вреднейшую, чисто царедворческую манеру доносить в Петербург не то, что в самом деле происходило, а то, что было желательно и приятно царю прочесть в его донесениях. Так, он безмерно преувеличил в своих докладах значение дипломатической победы, одержан­ной Россией над Францией 15 июля 1840 г. И Николай, сбивае­мый с толку Брунновым, стал с тех пор воображать, что отно­шения между Францией и Англией безнадежно испорчены и что теперь можно подумать и о том, чтобы в удобный момент столковаться с Англией один-на-один. Николай пробовал осуществить эту мысль. Он велел передать Пальмерстону, что если Франция объявит Англии войну, то он станет на сторону Англии. Яростная кампания французской печати против Анг­лии, внезапно развившаяся по явному наущению со стороны Тьера, казалось, вполне подтверждала уверения Бруннова, что отныне можно ждать возобновления хороших отношений с Анг­лией и рассчитывать на них. Пальмерстон, казалось, направил весь свой боевой темперамент против Тьера и против Гизо, сменившего Тьера на посту министра иностранных дел (в том же 1840 г.). Но одновременно он ловко использовал за­блуждение царя, для того чтобы воспрепятствовать возобно­влению в 1841 г. Ункиар-Искелесского договора, восьмилетний срок которого как раз пришел к концу.

13 июля 1841 г., с согласия царя, был заключен между Тур­цией, с одной стороны, и Россией, Англией, Австрией, Пруссией и Францией — с другой, договор о Босфоре и Дарданеллах: было постановлено, что проливы будут закрыты для военных судов всех держав, пока Турция не находится в войне; во время войны Турция имеет право пропускать через проливы суда той державы, с какой ей будет выгодно сговориться. Николай не протестовал против участия в договоре Франции; да без нее на этот раз и невозможно было обойтись, даже с точки зрения са­мого Пальмерстона. Франция перестала поддерживать Мехмеда-Али, видя, что четыре державы выступают против нее, а еги­петский паша удовольствовался серьезными территориальными приобретениями и примирился с новым султаном Абдул-Меджидом, который сменил Махмуда II, умершего в 1839 г.

Но главное достижение в глазах Николая оставалось в силе: Франция была сброшена со счетов в восточном вопросе; путь к откровенному объяснению с Англией был открыт. А тут еще сентябрь 1841 г. принес отставку Пальмерстона. Пал вигистский кабинет лорда Мельбурна, а с ним ушел и статс-секретарь по иностранным делам Пальмерстон. Новый консервативный премьер Роберт Пиль слыл руссофилом; в еще большей степени другом России, а главное, врагом Тур­ции считался назначенный Робертом Пилем новый статс-секре­тарь по иностранным делам, лорд Эбердин. Эбердин полагал, что по подавляющему большинству вопросов Англия вполне может сговориться с Россией. И Николай вообразил, что к чи­слу этих вопросов относится и вопрос о Турции.