Все члены команды «Кэтлин» чувствовали нехватку животворящего присутствия Джанны. Судно казалось вымершим, словно стояло у карантинного буя в Норе. «Аполлон» и «Героиня» исчезли в сиреневой дымке там, где море и небо встречались на западном горизонте; через час будет совсем темно. За кормой «Кэтлин» тянулся на буксире приз — словно послушная корова за собакой домой, на ферму.

Впервые в жизни Рэймидж обнаружил, что одиночество — сложная штука. Быть одиноким означает не то же самое, что просто остаться одному. Хуже всего было отделиться от той, кто — он только что признался себе в этом — была частью его. Теперь, когда она ушла, он знал, что без Джанны он лишь полчеловека: не с кем было разделить загадочную красоту великолепного осеннего заката; никто больше не заметит, что обычные, почти прозаические брызги из-под форштевня — это летающие алмазы, образующие ожерелье «Кэтлин»; ее волнение бодрило его, а ее интерес ко всему вдохнул новую жизнь в команду судна.

Наблюдая за «Сабиной», Рэймидж увидел шлюпку, идущую к куттеру. Саутвик, должно быть, закончил свою работу и оставил помощника штурмана «Кэтлин» Эпплби наедине с его первой командой — если это не слишком громко сказано про двадцать матросов на буксируемом призе.

Саутвик вскоре доложил, что, во исполнение приказов Рэймиджа, все бочки с вином и ромом на фрегате разбиты и спиртное вылито за борт, чтобы не дать морякам напиться. Запасов пищи и воды достаточно, но Саутвик сказал с отвращением:

— Состояние судна, сэр! Думаю, что они не драили палубы несколько недель. Не просто пятна от пищи на обеденной палубе и на камбузе, а целые куски валяются — настоящий свинарник!

— Точно! — быстро ответил Рэймидж, чтобы избежать подробного описания. Он мог представить себе это и предположить реакцию Саутвика на судно, которое не было вполне безупречным.

С тем Рэймидж и отправился к себе в каюту (у основания трапа он чуть не повернул к своему бывшему временному обиталищу) и кулем упал на стул, уставившись на тусклый фонарь. Усталость обрушилась на него; жизнь, казалось, осталась только в глазах, в то время как все тело было где-то далеко, и он не чувствовал его. Однако без Эпплби, оставшегося на призе, они с Саутвиком должны стоять вахты по очереди.

Куттер переваливался с борта на борт, и гамак, подвешенный к бимсу, раскачивался в такт. Рэймидж увидел что-то темное на подушке. Это был длинный, узкий шелковый шарф — темно-синий, с золотым шитьем. Узор был один и тот же: ряд крохотных, искусно вышитых кулаков, сжимающих ятаганы. Инстинктивно Рэймидж коснулся тяжелого золотого кольца, которое — с тех пор, как появились в поле зрения эти два фрегата, — он носил на ленте вокруг шеи, под рубашкой. Тот же рисунок был выгравирован на нем — фамильный герб Джанны. Оставила она шарф на память или, помня ее последние слова и холодное прощание, просто забыла его? Он обмотал шарф вокруг шеи, наполовину стыдясь своей сентиментальности, снова уселся, думая о ней, и тут же заснул.

Рэймидж расхаживал взад-вперед по шканцам в полной темноте: десять шагов вперед — разворот, десять шагов к корме и снова разворот. Он взял первую вахту, с 20:00 до полуночи, спал без задних ног до 4:00, пока Саутвик стоял вторую, и теперь, когда оставалось недолго до рассвета, уже примерно час дрожал от холода на утренней вахте.

Ветер менялся, пока не задул прямо с траверза, и вниз по гроту шел ледяной нисходящий поток. Одежда Рэймиджа отсырела и воняла плесенью — постоянные брызги так часто попадали на материю, что она насквозь просолилась, а соль впитывала влагу из ночного воздуха, и он напомнил себе заставить вестового прополоскать мундир, если будет достаточно пресной воды.

Он яростно дергал головой, стучал себя по брови костяшками пальцев, но сонливость накатывала волнами. Используя старую уловку, он облизал палец и смочил веки, чтобы взбодриться; он ругался, покуда соль высыхала на коже век, не давая глазам закрыться.

С большим усилием он заставил себя прислушаться, потому что отдаленные крики наконец пробились сквозь дремоту. Он услышал их снова: несколько криков — очень слабых, с наветренной стороны на траверзе правого борта. Матрос тихо подошел к нему в темноте.

— Капитан, сэр, — прошептал он.

— Да — кто это?

— Кейси, сэр, впередсмотрящий с русленя по правому борту. Кажется, я только что слышал крик с наветренной стороны и скрип блоков, словно на судне разворачивают реи. Хотя, наверное, я должен пройти на корму, вместо того, чтобы отвлекать вас, сэр.

— Совершенно верно. Я только что услышал их сам. Предупреди других вахтенных. И сообщай обо всем, что услышишь — но только шепотом.

Судно с наветренной стороны — и «Кэтлин», выдающая свое расположение горящими фонарями на корме и еще тремя на призе.

Рэймидж обернулся к старшине-рулевому, стоящему около двух матросов у руля:

— Погасите фонари, вызовите мистера Саутвика, помощника боцмана и рулевого моей шлюпки, объявите общий сбор. Но проследите, чтобы никто не шумел. Рядом судно с наветренной стороны. И набросьте бушлат на нактоуз, чтоб не было видно света.

Он мог только молиться, чтобы команда приза услышала крики и тоже потушила фонари.

Светать начнет минут через десять или около того. В этот момент он услышал другие крики — на этот раз с подветренной стороны, почти прямо за кормой по левому борту, и затем низкий скрежет, который могло издавать только перо руля большого судна, поворачивающееся на оси. Судно должно быть очень близко, чтобы можно было услышать этот звук. Саутвик, Эванс и Джексон прибыли один за другим, босые матросы неслышно скользили мимо него к своим карронадам, которые так и оставались выдвинутыми.

Саутвик отошел и, быстро осмотрев матросов и орудия, возвратился с докладом, что судно готово к бою. Он опять потирал руки, и Рэймидж мог представить что на лице его обычное выражение — как у мясника, довольного качеством мяса только что зарезанного быка.

— Раз мы готовы, они наверняка окажутся британцами. Вы так не думаете, сэр?

— Нет, — коротко ответил Рэймидж. — Я не смог разобрать, что они кричали, но уверен, что не по-английски. В любом случае они должны были видеть наши фонари, и ни один наш корабль не наделал бы столько шума, если бы собирался встать борт к борту с нами, когда рассветет.

— Я не подумал об этом, — признал Саутвик. — На какой из них вы нападете сначала, сэр?

— Ни на какой.

— Ни на какой? — Саутвик не мог скрыть удивления в голосе.

— Мистер Саутвик, — сказал Рэймидж резко, — не стоит привыкать к нападению на фрегаты с маленьким куттером. Мы до сих пор были удачливы, а не умны.

— Согласен, сэр. Тогда, почему бы нам…

Рэймидж перебил его:

— Думайте, штурман! Если мы обрежем буксир и отстанем или уйдем вперед, мы подарим приз им. Если они окажутся британцами, то мы не получим ни пенса. Если испанцами — что более вероятно, — им будет достаточно легко увидеть нас через… — он поглядел в восточном направлении, — через четыре или пять минут, и с этим бризом они скоро поймают нас. И в любом случае, я сомневаюсь, что здесь только один корабль.

— Так что мы сделаем, сэр?

— У нас нет никакого выбора. Мы будем ждать, мистер Саутвик, и надеяться. Кто пожелает, может также молиться.

— Приз погасил фонари, сэр, — доложил Джексон.

Рэймиджу показалось, что он может различить смутные очертания приза сквозь рассеивающуюся тьму ночи, но он был не совсем уверен.

— Очень хорошо. Продолжайте внимательно наблюдать, а я спущусь на нескольких минут.

В каюте, велев часовому прикрыть фонарь шляпой, Рэймидж отпер ящик стола и снова сложил секретные документы в коробку со свинцовыми грузами. Внезапно он вспомнил беседу с гардемарином, который когда-то был заключенным во Франции: в плену важно иметь крепкие ботинки и теплую одежду — французы гонят заключенных за сотни миль на север, в такие лагеря, как Верден, и, по-видимому, испанцы делают то же самое. И понадобятся деньги, чтобы покупать еду на марше.

Рэймидж уже был обут и в бриджах. Он взял несколько гиней из ящика и засунул часть из них за подкладку шляпы, а остальные положил в карман. Он отпустил часового, и когда тот вышел вместе с фонарем, подумал, что может различить призрак рассвета в потолочном люке. Окинув напоследок взглядом каюту, он вспомнил кольцо на шее: его могут украсть. Он завязал кольцо в угол шарфа Джанны и сунул шарф в карман. Он будет чувствовать себя круглым дураком, если корабли окажутся британскими, и они, вероятно, ими и окажутся — после всех этих предосторожностей.

Он вынес коробку с грузами на палубу и отдал ее старшине-рулевому около нактоуза:

— Ты знаешь, что это такое. Держи ее при себе.

Как только Саутвик увидел его, он сообщил:

— Сплошные крики, сэр: так много шума, будто они проходят через конвой, стоящий на якоре в густом тумане перед входом в Спитхед.

Крики по правому борту были музыкальны. Даже при том, что слова были неразборчивы, Рэймидж был уверен, что может распознать определенное произношение, уловить знакомые звуки. Судно было намного ближе теперь, и судя по крикам и по последующим шумам, он был уверен, что паруса на нем то и дело убавляют, чтобы направить его по ветру туда, где, по их мнению, была «Кэтлин». Он прошел на правый борт и смог услышать еще больше голосов со второго судна — оно было еще ближе, так что он мог слышать плеск воды из-под форштевня.

Эти два корабля, очевидно, знали, что они сходятся курсами на «Кэтлин», но знал ли каждый из них про другого? Действовали они по заранее разработанному плану или просто приплыли вместе, а потом разыскивали «Кэтлин» в темноте по одиночке? Знали они, что их намеченная жертва — всего лишь маленький куттер? Вряд ли. И был ли теперь у него шанс заставить их действовать один против другого?

Несколько радостных, почти восторженных мгновений он воображал себе, как выводит «Кэтлин» точно между этими двумя фрегатами, а затем, когда они приближаются с обеих сторон, убирает все паруса. Вес буксируемого судна сработает как якорь, и «Кэтлин» остановится так внезапно, словно наткнулась на мель. Тогда, при минимальном везении, два испанца потерпят крушение, столкнувшись в темноте, и каждый будет считать другого врагом. Был шанс, что каждый даст по меньшей мере по одному бортовому залпу, прежде чем они осознают ошибку.

Но одного взгляда на палубу «Кэтлин» и на паруса было достаточно, что понять безнадежность этой попытки: слишком поздно. Угольно-черная ночь ушла, серый рассвета уже стоял на пороге. Через несколько минут оба испанца смогут различить обводы куттера. Жалко: перспектива спровоцировать краткую вспышку братской войны между двумя кораблями Его Католического Величества грела ему душу. Но он тратил впустую бесценное время, даже думая об этом.

— Эванс!

Помощник боцмана появился около него.

— Пошлите команду вниз — по два от каждого орудия за один раз — чтобы взяли обувь, несколько рубашек и любую теплую одежду, которую они могут набросить на плечи. Не надевайте обувь, — добавил он поспешно, — на случай, если есть порох на палубе.

Эванс ждал продолжения: он слышал, но не понял.

— Пленным придется далеко идти, Эванс. Вероятно, через снега по горным перевалам…

— О… Есть, сэр!

Джексон вручил Рэймиджу его пистолеты:

— По звуку похоже на донов, не так ли, сэр?

Рэймидж проворчал неразборчиво, засовывая пистолеты за пояс бриджей.

— Их флот в море, не так ли, сэр?

— Да.

— Хм-м, меня не удивит, если…

— Меня тоже, — оборвал Рэймидж, которому нужно было время, чтобы подумать. — Они, вероятно, приблизительно в пяти милях по корме, двадцать линейных кораблей, и адмирал дон Хуан де Лангара крепко спит в одном из них. Теперь спуститесь и соберите себе обувь, теплую одежду и деньги на случай, если мы окажемся в плену.

— В плену, сэр? — невольно воскликнул Джексон. — Разве мы…

— Спускайтесь вниз, Джексон. Это не дискуссионный клуб.

Он стыдился своего гнева, но все кэтлинцы, похоже, сошли с ума, неспособные отличать захват лишенного мачт фрегата от битвы сразу с двумя.

Он представил себя и своих кэтлинцев — как они тащатся сначала под сверкающим солнцем вдоль дороги, источающей жар, еле дыша, поскольку горячий воздух насыщен пылью, поднятой десятками других заключенных, бредущих впереди и охраняемых ленивыми и унылыми испанскими солдатами. А затем шаг за шагом пробиваются через горные перевалы, почти напрочь заваленные снегами, навстречу ветру — такому холодному, что каждое его дуновение похоже на воткнутый в грудь нож, от которого не спасет никакая одежда.

Теперь ошибки быть не могло: кричали испанцы — и он вздохнул почти с облегчения. Страшно не знать. Когда знаешь, не боишься — или по крайней мере страху есть предел. Неизвестность делает страх бездонным.

— Доны, сэр; я могу слышать их отчетливо, — сказал Саутвик.

— Я знаю.

— Приз, сэр?

— Продолжайте буксировать: нет никакого смысла бросать его, и у Эпплби нет времени, чтобы его уничтожить.

— Мы дадим по каждому из них «залп ради чести флага», сэр?

— Нет, — резко возразил Рэймидж. — Оставьте эти глупости французам.

Pour l'honneur de pavillion: французский обычай дать один бортовой залп, а затем поспешно спустить флаг, чтобы их не могли обвинить в капитуляции без единого выстрела. Кого это волнует? Если враг был намного сильнее, никто не обвинит тебя в любом случае; если же нет — одного залпа явно недостаточно. Зачем ради вздорной гордыни рисковать получить ответный залп, который бесполезно убьет твоих людей?

Когда он увидит Джанну снова? Ему годы гнить в какой-нибудь испанской тюрьме, а она — в Англии, обхаживаемая всеми денди лондонского высшего света. После нескольких балов в Сент-Джеймском дворце в обществе герцогини Такой-то и леди Этакой она позабудет (с удовольствием, надо полагать) эти недолгие дни в вонючем, неудобном, тесном деревянном ящике, какой представляла из себя «Кэтлин». Странным образом он, однако, не испытывал горечи: недовольство собственной неудачей, но не горечь. Возможно, это признак старости, с иронией думал он, или по крайней мере зрелости. Пытайтесь сделать невозможное, но примите неизбежность — если не можете творить чудеса. Слава Богу, ее нет с ним теперь: страшно вообразить их двоих, разлученных в пределах одной вонючей испанской тюрьмы, под надзором неусыпно бдящих испанских охранников и полусонных, больных, медленно умирающих на жаре собак. Капитуляция. Он чувствовал себя больным. Казалось, что в течение прошлых нескольких дней все, что он делал, делалось без единой мысли о возможных последствиях. Без единой проклятой мысли вообще.

Незадолго до того, как шлюпка отошла от испанского фрегата, лежащего в дрейфе с наветренной стороны, Джексон подошел к Рэймиджу и сказал взволнованно:

— Сэр, переоденьтесь в матросскую одежду — быстро!

Рэймидж выглядел настолько пораженным, что Джексон быстро добавил:

— У меня есть план, сэр: нет времени объяснять подробно, но вы должны притворится матросом. Я объяснил мистеру Саутвику, и он скажет, что капитан умер несколько дней назад, а он принял командование. Пожалуйста, пойдите и переоденьтесь, сэр! — Он протянул сверток с каким-то тряпьем. — Я предупредил парней, что вы — простой матрос.

Шлюпка, полная испанских моряков и солдат, была готова отойти. Рэймидж колебался, неспособный догадаться, что задумал Джексон.

— Ну, сэр! — воскликнул нетерпеливо Джексон. — Вы должны сказать, что вы — американец, насильно завербованный на флот, если вас спросят. Это будет не раньше, чем через нескольких часов. Придумайте себе имя, чтобы я мог сказать команде и дописать в судовой журнал. И еще я должен записать дату вашей смерти.

Поскольку Рэймидж не двинулся с места, Джексон понял, что придется все объяснить.

— У меня есть чистая Протекция, сэр. Я заполню ее, и вы сможете доказать, что вы — американец. Но какое имя? Думайте, сэр: как относительно того парня — художника, который рисует карикатуры? Вы знаете — тот, у которого всегда на картинке есть моряк, а у женщины вечно грудь вываливается из платья.

— Гилрой, — сказал Рэймидж автоматически, все еще ища слабые места в плане Джексона.

— Точно — он. — Николас Гилрой — как вам это, сэр?

— Не «сэр», Джексон, — Николас Гилрой, матрос, — поправил Рэймидж, наконец оценив во всей полноте замысел Джексона, благодаря которому он может избежать испанской тюрьмы.

— Ну так бегом, Гилрой, — сказал Джексон с усмешкой.

Рэймидж взял предложенную ему одежду и побежал в свою каюту, приказав старшине-рулевому бросить коробку со свинцовыми грузами за борт. Он сбросил одежду, из которой на палубу посыпались гинеи, и надел брюки и рубашку, которые Джексон дал ему. Потом взял шелковый шарф Джанны с кольцом, завязанным в один из уголков, завернул в него монеты и туго завязал шарф на поясе под рубашкой. Он решил рискнуть оставить свои ботинки, которые были частично скрыты брюками, но затолкал мундир в рундук. Затем открыл дверцу фонаря и намазал сажей лицо. Пистолеты он убрал в ящик, открыл небольшой люк, ведущий в хлебную кладовую, положил ящик на мешки и снова закрыл люк.

Глухой стук предупредил его, что испанская шлюпка у борта, и он поднялся по трапу к ближайшему орудию. Матросы смотрели на него и усмехнулись.

Он спросил первого попавшегося:

— Как я выгляжу?

— Прекрасно, сэр… гм… Прекрасно, Ник!

— Правильно. Отставить «сэра».

Рэймидж наблюдал, как Саутвик у входного порта встречает испанского офицера, который говорил по-английски и кивнул сочувственно, когда Саутвик объяснил, что капитан умер после тяжелой, но, к счастью, краткой болезни. Штурман казался настолько печальным, что у Рэймиджа возникло странное чувство, будто он и впрямь умер. И чтобы план Джексона исполнился, лейтенант Николас Рэймидж должен был умереть.

Джексон присоединился к нему у карронады и прошептал:

— Вы занесены в судовую роль, сэр: последняя фамилия в списке, переведен в Бастии с «Диадемы». Вы приехали из Нью-Милфорда, Коннектикут. Возраст двадцать пять лет, матрос первого класса. И у вас должно быть это.

Рэймидж взял лист бумаги, развернул его и в слабом утреннем свете увидел, что это типографский бланк с американским орлом наверху: Протекция, которую имеют большинство американских моряков (и многие британцы тоже, так как фальшивые можно купить без особого труда). Он смог только разобрать вписанное от руки имя человека, которому предположительно была выдана Протекция: «Николас Гилрой» — и спросил Джексона:

— Ты не оставил перо со следами чернил, надеюсь?

— Нет — я использовал перо мистера Саутвика и вытер его насухо.