Целая ночь сна не освежила Рэймиджа: он был в море так долго, что лежать в кровати, которая не перемещалась по комнате, и в комнате, которая не скрипела, было и неестественно и тревожно, и благодаря бессоннице он обнаружил, что делит соломенный матрац со многими маленькими существами, явно не испанского происхождения, судя по их целеустремленности и настойчивости.

Он оглядел всех семерых матросов, сидевших в комнате, и кивнул португальцу:

— Так как ты оставляешь нас, Ферраро, тебя не касается то, о чем я должен поговорить с другими, но ты можешь помочь нам, если посидишь в прихожей, карауля лестницу, чтобы нас никто не подслушал у двери.

Как только португалец вышел, Рэймидж еще раз оглядел оставшихся шестерых. Пестрая, космополитичная компания… словами их описать не просто. Ну что ж, надо начинать, а то он становится похож на напыщенного пастора. Матросы, однако, видели только глубоко посаженные карие глаза, переводящие острый взгляд с одного на другого. Хотя он не знал, что такова была сила его индивидуальности, ни один из них не замечал, что вместо синего, расшитого золотом мундира лейтенанта, их капитан одет в брюки и рубашку, даже более поношенные, чем их собственные.

— Ребята, вы знаете наше положение, потому что я объяснил вам вчера. Вы свободны: вы больше не обязаны служить в Королевском флоте. Вы все — иностранцы или, как у меня, — он улыбнулся, — у вас есть документы, объявляющие, что вы иностранные подданные. Но несмотря на мою роскошную Протекцию, я — все еще офицер короля, все еще идет война, и у меня есть свои обязанности. Вчера вы все, за исключением Ферраро, сказали, что хотите продолжить служить со мной. У вас была ночь, чтобы обдумать это. У кого-либо были долгие размышления? Если так, говорите теперь. Вы все служили мне хорошо, так что я никогда не вспомню ваши имена, и вас не отметят как «Дезертир». Но я предупреждаю вас — если вы останетесь со мной, то будете не в большей безопасными, чем были на «Кэтлин».

Никто не заговорил; никто не выглядел смущенным, как если бы он хотел уехать, но не осмелиться сказать перед другими. Джексон был прав. Наконец Билл Стаффорд цыкнул зубом — неизбежное предварительное действие, сообразил Рэймидж, прежде чем сделал замечание, — и заговорил с широкой ухмылкой:

— Прощения просим, сэр, но вам от нас так легко не избавиться!

— Спасибо, — сказал Рэймидж почти кротко. Поскольку он был молод, он думал, что эти люди должны быть сумасшедшими, чтобы упустить такую возможность; но по крайней мере он был справедлив и дважды предложил им свободу.

— Еще одна штука, сэр, — продолжил Стаффорд, и от тона его голоса у Рэймиджа упало сердце: здесь есть корысть, ему будут ставить условия, приставят пистолет к его голове.

— Ладно, — он попытался казаться любезным.

— Наша плата, сэр. Как насчет нее? У нас есть несколько долларов, но я слыхал, будто кто-то сказал, что платить прекращают, если ты в плену. Мне кажется, неправильно так делать, но я так слыхал.

Хотя Рэймидж не знал ответа, он постарался, чтобы облегчение не отразилось у него на лице. Но чем больше он думал об этом, тем крепче становилась уверенность, что выплату жалованья приостановят; так или иначе, с утратой судовой роли матросам будет трудно требовать жалованье у пронырливых клерков в Морском министерстве. Однако у него были собственные деньги, и он сказал:

— Вы получите все до последнего пенса: я лично прослежу за этим. Сейчас вам заплачено до последнего дня, благодаря испанскому адмиралу, — минус вычеты испанского казначея.

Это вызвало смех, так как казначеи были печально известны своей изобретательностью в обнаружении бесконечных причин для вычетов из матросского жалованья.

— Вычеты не так чтобы большие, сэр, — сказал Стаффорд философски. — Мы теряем четверть, когда продаем наши билеты; иногда больше. Как получится.

И это, знал Рэймидж, было более чем правдой: одной из наиболее явных несправедливостей во флоте было то, что морякам обычно платили в конце срока службы и зачастую в форме билетов, которые могли быть обменены на деньги только в кассе порта приписки судна. Не всегда им платили именно в этом порту, так что матросам приходилось продавать свои билеты спекулянтам на причале, которые платили только половину или три четверти номинальной стоимости, а затем везли целые пачки билетов в кассу соответствующего порта и обменивали на деньги по номиналу.

Шестеро моряков — трое с подлинными Протекциями, «доказывающими», что они американцы (но только один из них, Джексон, действительно был им); генуэзец, лояльность которого принадлежала республике Генуи (хотя Рэймидж помнил, что после завоевания французы переименовали ее почти сразу); датчанин, страна которого поддерживала осторожный нейтралитет — русский царь смотрел на нее с востока, а французы с юга; и наконец вест-индский парень. Хотя у него не было малейшей идеи, что он собирается делать, Рэймидж знал, что все их жизни и успех плана могут в конечном счете зависеть от храбрости, умения или лояльности одного человека; таким образом, было жизненно важно, чтобы он знал больше о каждом из них — за исключением Джексона, который давно доказал, что заслуживает доверия.

Билл Стаффорд, кокни с американской Протекцией, был одним из самых веселых в команде «Кэтлин». Со вздернутым носом, торчащим на круглой физиономии, коренастый, крепкого сложения, с походкой лондонского простака и при этом — изящные руки с тонкими пальцами. У него была привычка потирать большой палец об указательный, как бы проверяя качество какого-то материала.

— Чем ты занимался, прежде чем стал моряком?

— Слесарил, сэр.

— Работали над замками ночью или днем?

— Ха! — хохотнул Стаффорд. — Всегда при дневном свете сэр, ничего незаконного. Папаша держал слесарную мастерскую на Бридвелл-Лейн.

— Значит, ты был его учеником?

— Отец учил меня работе, сэр, но я не считался учеником. В том-то и проблема — вербовщики не могли бы меня взять, если бы мы подписали документы.

Так, думал Рэймидж, Билл Стаффорд — моряк просто потому, что он не подписал контракт, который сделал бы его учеником собственного отца, — законные ученики были освобождены от насильственной вербовки. Слесарь — что ж, возможно, это объясняет, какие у него руки. Хм.

— Скажи мне, Стаффорд, ты можешь взломать замок?

— Взломать замок, сэр?! — воскликнул тот с негодованием. — Сделать, взломать, починить — мне без разницы.

Генри Фуллер — высокий, угловатый мужчина, сидевший в неудобной позе на полу рядом со Стаффордом и напоминавший Рэймиджу омара, брошенного небрежно в угол, редко думал о чем-нибудь кроме рыбы: для него вид большой рыбины, плавающей вокруг судна и легко различимой в чистой воде Средиземного моря, был куда более заманчив, чем симпатичная девочка на причале или кружка пива в таверне.

Рэймидж знал от Саутвика, что когда корабль стоял в гавани, Фуллер регулярно просил разрешения ловить рыбу с бака, и часто слышали, как он ругает чаек или восторженно восклицает при виде рыбы. Фуллер редко говорил: с его длинным тонким телом, узким угловатым лицом, седыми колючими волосами и тонкогубым ртом, в котором осталось лишь несколько пожелтевших от табака зубов, растущих под разными углами, он сам, возможно, был всего лишь рыбой, гуляющей вдоль побережий Норфолка и Суффолка. Рэймидж не мог разобрать по его акценту, из которого из этих двух округов он происходил.

— Ты был раньше рыбаком, Фуллер?

— Да, сэр.

— И где?

— Родился в Матфорде, сэр; совсем рядом с Лоустофтом.

Лоустофт — один из самых больших рыбацких портов Англии, вход в него окруженный песчаными отмелями, которые меняют расположение после каждого шторма. Однако как рыбак Фуллер тоже должен был освобожден от мобилизации.

— Ты добровольно вызвался?

— Да, сэр. Проклятые французишки — каперы из Булони — украли мою лодку. Это было все, что я имел. Ненавижу их, сэр; они за просто так лишили меня рыбалки.

Рэймидж посмотрел затем на бледного, молодого человека с черными волосами приблизительно его собственного возраста, который приехал из Генуи. Привлекательный на свой особый, грубоватый манер, он начал толстеть — видимо, от обильной пищи на борту корабля Его Величества. Альберто Росси — он был рад, что запомнил имя, так как все остальные звали его «Росей», — говорил на терпимом английском языке и после Стаффорда был вторым самым веселым человеком на борту.

— Как генуэзец оказался в английском флоте?

— Я служу на французском капере, сэр. Английский фрегат делает абордаж. Капитан говорит: «Росси, парнишка, ты получишь очень немного еды и никакой платы в тюремной камере, так почему бы тебе не взять премию и записаться добровольцем, чтобы служить со мной?» Он объясняет, что премия — специальный подарок в пять фунтов от короля Англии, так что… — он пожал плечами.

— Разве ты не хочешь увидеть Геную снова?

Росси постучал по носу указательным пальцем, зная, что Рэймидж поймет его жест.

— Для меня, сэр, в Генуе нездоровый климат.

— Что ты делал, прежде чем стал капером?

— Мой отец имел долю в шхуне, сэр. Маленькую долю. Мои пять братьев и я — команда. Капитан — плохой человек: у него есть все остальные доли.

— И?..

— Он обманывает нас, сэр, и однажды он падает за борт, и мы идем на судне в Специю. Тогда мы слышим, что каким-то чудом он не утонул: он плавал, и его спасли, поэтому мы плыли очень быстро. Мы продаем шхуну французу, который желает стать капером. Я остаюсь на судне.

— Значит, в Генуе лгут о тебе: что ты — пират и пытался убить своего капитана? — спросил Рэймидж насмешливо.

— Да, сэр: люди любят сплетничать.

Оставались еще двое: блондин с ярко-красным лицом и носом, сломанным в переносице и торчащим почти вертикально, а не под углом, и темнокожий житель Вест-Индии. Блондин был датчанином, но Рэймидж не мог вспомнить имя и спросил его.

— Свен Йенсен, сэр. Они называют меня «Свенсен».

— Свенсен? Понятно. Откуда ты родом?

— Нерум, сэр. Деревня к северу от Копенгагена.

— И прежде чем стал моряком?

— Призовой борец, сэр. Получите пять крон, если сможете сбить меня с ног меньше чем за полчаса.

— Тебя когда-либо побеждали?

— Никогда, сэр. Ни разу. У меня хороший удар. Я называю его «Удар на пять крон».

Так, кроме Джексона, думал Рэймидж, у меня есть слесарь, рыбак, пират, готовый пойти на убийство, призовой борец и цветной моряк, которого он только знал как Макса.

— Каково твое полное имя, Макс, и откуда ты родом?

Макс бодро усмехнулся: он ждал вопросов и имел готовые ответы.

— Джеймс Макстон, сэр. Возраст двадцать один год; религия — католик; родился в Бельмонте; доброволец; младший матрос.

Четкий рапорт Макстона показывал, что он, очевидно, служил на нескольких судах и знал, как расположены графы в судовой роли.

— Где это — Бельмонт?

— Гренада, сэр. Через лагуну от Крениговки при Св. Георгии. Это — красивое место, сэр, — добавил он гордо. — И у нас есть большие форты, чтобы защитить нас!

— И до того, как ты пошел в море?

— Я работал на сахарной плантации, сэр, рубил тростник мачете.

— Значит, ты умеешь обращаться с абордажной саблей.

Джексон негромко присвистнул, и Рэймидж поглядел на него вопросительно.

— Подбросьте яблоко, сэр, и он разрубит его пополам, а затем одну часть еще пополам, прежде чем она упадет на землю.

— Я родился с мачете в руке, сэр, — сказал Макстон скромно.

Так, размышлял Рэймидж, вот они — мои шесть человек. Все прекрасные моряки, все с другой профессией — если это правильное слово — на руках.

— Очень хорошо! Мы идем завтракать. Следите за языками — хозяин гостиницы, вероятно, немного говорит на английском и сообщит обо всем, что поймет, испанским властям.

Холодный утренний воздух предупредил Рэймиджа, что скоро декабрь, хотя было достаточно солнечно, чтобы не забывать, что Картахена расположена в Испании, с ее обычными грудами зловонных отбросов на улицах — рай для мух, нищих и стай несчастных, тощих собак. Колокола собора мрачно звонили, когда он спустился к Palaza del Rey — Королевскому дворцу, где главные ворота через высокие стены, окружающие город, охраняли скучающие часовые, не потрудившиеся окликнуть его.

Прямо за воротами была другая площадь с большим прямоугольным доком на противоположной стороне, имевшим один открытый выход к морю. У длинного низкого здания с ближней стороны дока были сложены груды такелажа, а здание, вероятно, было складом рангоута с примыкавшим к нему хранилищем парусов. Со стороны, обращенной к берегу, у дока был большой водоем для древесины, в котором хранили большие бревна, чтобы они не рассыхались на солнце. Рядом с водоемом два больших стапеля опускались в док, и на одном из них плотники тесали новые доски, чтобы заменить гнилые на корпусе маленькой шхуны.

Повернув налево в сторону моря, он пришел к Muralla del Mar — длинному причалу вдоль берега большой, почти наглухо закрытой со стороны моря, гавани. Когда он сквозь узкий вход в гавань бросил взгляд на белые гребни волн в открытом море, он понял, что недооценивал то, насколько Природа обеспечила гавани почти полную защиту.

Справа от него холмистый полуостров выдавался в сторону моря, образуя западную сторону гавани: два самых высоких пика увенчаны небольшими замками, несколько батарей и выстроены на естественных платформах на разных уровнях более пологих склонов.

Слева гряда еще более высоких холмов выдавалась еще дальше в море, образуя восточную сторону гавани, с еще несколькими батареями, оборудованными на холмах и фортом почти на уровне моря, прикрывающим вход.

Старый испанский рыбак в изношенной одежде, беззубый, загорелый и высохший, как грецкий орех, сидел на земле спиной к городской стене, штопая сеть, и кивнул дружелюбно Рэймиджу, который понял, что старик может быть столь же полезным, как план гавани. Рэймидж кивнул ответно, затем стал разглядывать испанский флот на якоре: очень много мачт, так что гавань похожа на лес голых деревьев, очень много корпусов, закрывающих один другого.

Он аккуратно пересчитал их… Двадцать семь линейных кораблей и двенадцать фрегатов. Но за несколько часов до того, как они достигли Картахены, было тридцать два линейных корабля и шестнадцать фрегатов. Джексон был прав в конце концов: без вести пропавшие пять линейных кораблей и четыре фрегата, видимо, были французскими. Судя по тому, что они зашли так далеко на запад, но не остались здесь, они, должно быть, продолжили движение через Гибралтарский пролив в Атлантику. Были они перехвачены? Вряд ли — слишком мало тут британских судов. И что более важно: не нашли ли они какой-либо из британских конвоев с Корсики или Эльбы?

Сколько времени испанский флот планирует остаться в порту? И каков этот флот? Рэймидж знал, что, безотносительно репутации испанцев как военных моряков, они строят прекрасные военные корабли. Ходят слухи, что многие из них сконструированы изменником-ирландцем по имени Маллинз, но независимо от того, правда это или нет, стоявший в гавани флот отличался превосходными мореходными качествами. И самым большим кораблем флота — самым большим в мире, на самом деле, был четырехпалубный «Тринидад Сантиссима» — флагман, заметный издали как из-за его красного корпуса с белыми полосами, так и из-за выдающегося размера. Он нес 130 орудий — некоторые говорили, что 136 — по сравнению со 112-ю орудиями каждого из шести трехпалубников, стоящих на якоре около него.

Рэймидж знал, что до конца своих дней сохранит в памяти вид этих кораблей, и даже теперь он испытывал дрожь страха, когда думал, что они могут натворить. Что Англия может противопоставить им? Ее флот рассеян по всему свету — блокада французского флота в Бресте, защита Тахо против нападения испанцев на португальцев, охрана в Индийском океане и у мыса Доброй Надежды судов достопочтенной Ост-Индской компании, патрулирование Вест-Индии от Наветренных и Подветренных островов до Ямайки и охрана десятков конвоев… А здесь в одной гавани стоят на якоре один 130-пушечник, шесть 122-пушечников, и еще два корабля имеют по 80 пушек и восемнадцать — по 74.

На нескольких линейных кораблях и некоторых фрегатах можно было видеть результаты недавнего похода: многие спустили реи на палубу, а некоторые за борт — ясно, что они настолько сильно повреждены, что их нужно буксировать к верфи для ремонта.

Он внезапно понял: ни «Кэтлин», ни ее захватчика не было в гавани.

Он повернулся, чтобы приветствовать старого рыбака, который отложил сеть и длинную деревянную иглу и, очевидно, заметив его акцент, спросил:

— Вы француз?

— Нет, американец. Я вчера пришел с флотом. У вас прекрасная гавань здесь.

— Действительно! — воскликнул старик. — Можно войти почти с любым ветром. Только не спускайте глаз с Санта-Анны, вот и все!

— Санта-Анна? — спросил Рэймидж.

— Там, — старик сказал, указывая на восточный горный хребет, выступающий в сторону моря с левой стороны от них. — Вы видите пушки на том конце — это батарея Сан-Леандро, затем дальше другая, батарея Санта-Флорентины. Потом форт внизу на маленьком мысу — видите его? Это — форт Санта-Анна на мысу Санта-Анна. Рядом с мысом — утес Санта-Анна — очень опасный. Вы не можете видеть его теперь, потому что флагман загораживает. За ним мыс Тринка Ботиджас с другой батареей на нем. Эти пушки! Плохо для рыбной ловли, вы понимаете? Шум отгоняет рыбу. Они клянутся, что это не так, но почему не ловится никакая рыба после того, как они проводят свои учения? Скажите мне, что это, если не шум?

— Это — шум, согласен, — сказал Рэймидж торопливо. — Но часто они тренируются?

— Нет, — сказал рыбак, — к счастью, нет. Вы когда-либо слышали о правительстве, тратящем деньги? Нет! Собирать — это да. Налоги, налоги, налоги. Но потратить их на порох и ядра? Нет! И это — плохой порох, к тому же. Ведь когда последняя батарея Санта-Флорентины стреляла, знаете, что произошло? Это было смехотворно. Все десять орудий должны были палить разом, но увы! Только одна пушка выстрелила. Когда они выбили ядро и порох из других девяти, они нашли, что это был плохой порох. Влажный и низкого качества. Хорошая вещь, иначе мы рыбаки голодали бы.

— Плохой порох означает хороший лов рыбы, это бесспорно, — согласился Рэймидж. — А как насчет этих? — он указал на холмы справа. — Есть какие-нибудь скалы, чтобы беспокоиться из-за них?

— Нет ни одной. Но эти самые близкие холмы, — он указал направо, на два небольших холма, похожих на сахарные головы, и один более высокий за ними (Рэймидж прикинул, что его высота больше шестисот футов), с замком на вершине, — они гасят ветер с северо-запада. Я видел много трехпалубных кораблей, заштилевавших там и дрейфовавших почти до Санта-Анны, прежде чем они смогли повернуть. А еще они построили тот большой замок на вершине: это делает ветер еще более сумасшедшим. Кастильо де Галерас, они называют его, но я мог бы придумать имечко получше. И та батарея ниже, почти на пляже. Вы знаете, как они называют ее? Батарея Апостолов. Это — богохульство, не иначе: никакой апостол не навредил бы рыбаку — вспомните Св. Петра. Но эти омерзительные пушки…

И еще видите большой холм снаружи, при входе? Это — Пунта де Навидад, и можете догадаться — другая батарея. Богохульные свиньи, — ворчал он. — Я говорил священнику много раз, что это кощунство — называть батареи в честь святых и святых реликвий, когда все пушки только и делают, что отгоняют рыбу и оставляют честных людей, вроде меня, голодать после целого дня возни с сетями.

Рэймидж кивнул сочувственно, потом посмотрел на несколько небольших суденышек каботажного плавания, стоявших у причала под разгрузкой. Ближе всех стояла шебека «Ла Провиденсиа» — прекрасный образчик одного из самых красивых судов в мире и, для своего класса, одного из самых быстрых.

У нее был узкий гладкий корпус венецианской галеры, но с большим числом бимсов, и ее вытянутая изящная корма и тонкий бушприт особо выделялись на фоне неуклюжих, с округлыми скулами, корпусов военных кораблей. Ее корма спускалась к гакаборту изящной кривой, постепенно сужаясь, так что высилась над водой всего на несколько футов. Но для глаза, непривычного к обычаям Средиземноморья, наиболее поразительной особенностью было ее парусное вооружение: у нее было три мачты и латинские парус. Хотя грот-мачта была вертикальной, фок-мачта склонялась вперед, а бизань — к кормовой части. У каждой мачты был длинный, тонкий рей, расположенный вдоль судна и подвешенный диагонально, так что передний конец находился на уровне палубы и мягко изгибался по собственным весом. Треугольные паруса были свернуты, и все, что Рэймидж мог видеть, подтверждало репутацию этого самого простого и самого эффективного парусного вооружения.

«Ла Провиденсиа» была единственным судном у причала, с которого ничего не выгружали. У нее были пушечные порты по обеим бортам, и позади каждого из них — намного меньший порт для весла, так, чтобы в штиль команда могла грести. «Ла Провиденсиа», предположил Рэймидж, вероятно, капер: у нее новые паруса, и ее оснащение выглядит новым. И окрашена она слишком красиво для грузового судна.

Он кивнул на прощанье старику и прогулялся вдоль причала, чтобы приглядеться поближе. Да — через порты он мог видеть, что канаты, крепящие пушки, все новые. Очевидно, владельцы решили, что, раз теперь Испания вступила в войну, можно заработать больше денег каперством (так как британские торговые суда из Леванта должны были проходить в нескольких милях к югу от Картахены, чтобы попасть в Кишку — так Гибралтарский пролив был известен поколениям моряков), чем перевозкой грузов. И они правы.

На палубе был только один человек, и Рэймидж, усевшись на соседний кнехт, тер бровь, словно он вспотел и решил передохнуть, поскольку никуда не спешит. Медленно и тщательно он изучал шебеку, запоминая расположение каждого шкота, фала и браса. Он достаточно часто видел, как шебеки лавируют в гавани, чтобы представлять, как управлять большими латинскими парусами, и как только он возвратится в гостиницу, он сделает несколько эскизов и пошлет матросов на причал изучать судно.

В то время, как Рэймидж осматривал гавань и шебеку «Ла Провиденсиа», Джексон нашел офис американского консула и договорился об аудиенции для четырех обладателей Протекций на четыре часа того же дня. Бой часов собора только заполнил собой весь порт, когда Джексон привел их в консульство, построенное сразу за главными воротами на Королевской площади.

Рэймидж был благодарен за то, что консул, в отличие от испанских и итальянских чиновников, не считал необходимым заставить их ждать полчаса, чтобы продемонстрировать свою значимость. Вместо этого, когда они вошли в приемную, чей-то спокойный голос пригласил их в кабинет. Рэймидж прилагал сознательное усилие, чтобы казаться столь же взволнованным, как Стаффорд и Фуллер, надеясь предоставить объяснения Джексону.

Консул был высоким, седым человеком с мерцающими голубыми глазами, и когда четверо моряков вошли в кабинет, он убирал со столика разложенные там игральные карты.

— Добрый день, — сказал он бодро. — Вы прервали мой пасьянс, но, к счастью, я как раз достиг точки, когда мог победить только обманом. Итак, что я могу сделать для вас?

— Мы моряки, — сказал Джексон. — Мы…

— Мы думали, — сказал Рэймидж так же нервно, — что…

Консул перетасовал карты и начал раскладывать новый пасьянс. Рэймидж, предполагая, что он делает это, чтобы они не так волновались, продолжил колеблющимся и неуверенным голосом:

— Испанцы спасли нас с британского военного корабля, сэр. Давным-давно нас всех насильно завербовали. Испанцы… Ну, мы показали им наши Протекции, сэр, и они… Ну, как только мы добрались сюда, они освободили нас.

Консул поднял листок бумаги:

— Николас Гилрой, Томас Джексон, Билл Стаффорд и Генри Фуллер?

— Так точно, сэр!

— Да, адмирал написал мне о вас. Он даже заплатил вам задолженное жалованье, я полагаю.

— Да, сэр — более или менее.

— Несколько меньше, чем было на бумаге? — спросил консул проницательно.

— Приблизительно на одну треть, сэр.

— Вам повезло. В этой стране у всех липкие руки.

Любопытное выражение, подумал Рэймидж. Консулу не нравятся испанцы? Если так — а это вполне возможно, если он долго живет в Картахене, — то он может быть весьма полезен.

— Таким образом, мы здесь, сэр. Они пробовали заставить нас служить в испанском флоте, но мы настаивали на наших правах.

— Да, конечно, — сказал консул сухо. — Могу я взглянуть на ваши Протекции?

Четверо стали копаться в карманах. Джексон первым нашел документ, развернул его и, разгладив складки, положил перед консулом, который зачитал половину вслух, половину про себя:

— Томас Джексон… Чарлстон, Южная Каролина… рост приблизительно пять футов десять дюймов…

Он посмотрел бумагу на свет, чтобы проверить водяные знаки, затем свернул, отдал Джексону и взял другие три, зачитывая некоторые детали вслух:

— Вы — Стаффорд?

Когда Стаффорд ответил, брови консула поднялись:

— Вы родились в Америке?

— Нет, сэр. Увезен туда ребенком.

— В самом деле? А вы должно быть Фуллер? — спросил он, оборачиваясь к жителю Суффолка, который кивнул. — Без сомнения, вы также попали в Америку ребенком?

— Да, сэр! — ответил Фуллер нетерпеливо. — Маленький как колюшка.

Рэймидж чуть не рассмеялся и над акцентом, и над неизбежным намеком на рыбу.

— А вы, значит, Гилрой.

Несколько секунд Рэймидж смотрел на консула, не понимая, потом ответил поспешно, стараясь, чтобы его голос звучал безразлично, насколько это возможно:

— Да, сэр: Николас Гилрой.

Консул вернул им Протекции и спросил:

— Что вы хотите, чтобы я сделал для вас?

— Если бы вы могли помочь нам получить места на судне, идущем в Америку…

— Не слишком трудно, но вам, может быть, придется долго ждать.

— О, — сказал Джексон печально. — Я не видел дом целых три года.

— Хватит у вас денег, чтобы было на что жить, пока вы ждете?

— Зависит от того, сколько времени ждать, сэр.

— Конечно, конечно. Но так или иначе, в настоящее время у вас достаточно испанских денег. Между прочим, Стаффорд, сколько вы заплатили за эту Протекцию?

— Два фунта! — воскликнул Стаффорд и опустил глаза, понимая, что попал в ловушку.

— Не смущайтесь, — сказал консул, улыбаясь. — Пять фунтов были обычной ценой, когда я приплыл из Нью-Йорка два года назад. Я полагаю, Гилрой и Фуллер заплатили больше.

Рэймидж понимал, что все они, за исключением Джексона, единственного подлинного американца, были теперь во власти консула. Он также понимал, что этому человеку по крайней мере пятьдесят лет, а американская Независимость была объявлена немногим больше двадцати пяти лет назад, и акцент казался знакомым… Он может многое для них сделать. Ясно, что теперь не время притворяться.

— Я не знаю, что заплатил Фуллер, сэр, но моя стоила много больше. Это не означает, что вы нас…

— Нет, не волнуйтесь. Вы не единственные англичане с американскими Протекциями, И я родился англичанином, только я позаботился о том, чтобы стать американским гражданином законным путем.

Рэймидж не мог сопротивляться импульсу:

— Корнуолл, сэр?

— Да, корнуоллский акцент, — сказал консул почти мечтательно. — Корнуолл… самое прекрасное графство их всех. Хотел бы снова прогуляться по Бодминским торфянникам… и вместо этого я сижу здесь, раскладываю пасьянсы в чужой земле.

Консул говорил сам с собой, пробуждая старые воспоминания и пытаясь вообразить родные места:

— Да… Вот бы сбежать от этой жары и вони и идти через Бодмин, когда солнце восходит и разгоняет туман. Услышать колокола церкви Св. Тита, звонящие снова…

Название деревни поразило Рэймиджа, и он резко дернулся, прогнав мечтательность консула и вызвав вопрос в его глазах. Св. Тит, а следующая деревня — Св. Кью, где живут его отец и мать: Св. Тит, каждый квадратный дюйм которого принадлежал Рэймиджам со дней Генриха VIII, а отец был также покровителем той самой церкви, которую вспомнил консул, и, вероятно, заплатил за все колокола, звон которых консул мечтал услышать снова. Почему консул уехал из Англии? Был должником — возможно, даже его отцу? Какова будет его реакция, если он узнает, что сын и наследник лорда поместий Св. Кью и Св. Тита стоит перед ним в полной от него зависимости?

Поскольку первым движением Рэймиджа было признаться во всем сразу, он сознательно ничего не сказал: это может подождать до завтра, утро вечера мудренее.

— Хорошо, — сказал консул, — я сделаю все, что смогу, чтобы найти вам судно. Не тратьте все свои деньги на вино и женщин, потому что у меня нет никаких фондов, чтобы помочь вам, и здесь не хватает работы для испанцев, не говоря уж об американцах, которые не знают языка. В какой гостинице вы остановились?

Джексон сказал ему, все четверо поклонились и покинули кабинет, искренне поблагодарив консула.

Уже в гостинице Джексон, дождавшись, пока они не останутся одни, спросил Рэймидж:

— Что-то не так, сэр? Вы стал белым как полотно, когда консул упомянул эту деревню — Св. Тит, не так ли?

— Она принадлежит моей семье, — сказал Рэймидж сухо. — Мой дом находится в следующей деревне. Очевидно, он уехал оттуда прежде, чем я родился. Но почему он уехал? Большинство людей уезжает второпях в Америку, потому что они имеют долги или совершили какое-то преступление. Долги обычно означают арендную плату. Арендная плата может вполне означать моего отца. Но…

Нет, арендная плата не означала его отца: низкая арендная плата в поместьях Рэймиджей вызывали недовольство соседей землевладельцев. Но Рэймиджи были богаты, и старый адмирал не видел смысла брать со своих арендаторов больше, чем требовалось для содержания их домов. Он всегда придерживался мысли, что не бывает плохих команд, а бывают плохие капитаны; и как землевладелец он жил по тому же принципу: нет плохих арендаторов, есть только плохие владельцы.

Джексон понял, что Рэймидж не собирается заканчивать предложение и сказал:

— У него, похоже, остались счастливые воспоминания о тех местах, сэр: церковные колокола, прогулки и утренний туман. Не чувствуется горечи. Если бы я уехал из-за какого-то хозяина или потому, что совершил преступление, я думаю, что вспоминал бы родину с горечью, а не так сентиментально.

Рэймидж понимал, что Джексон прав. Но так как американский консул в Картахене — воплощение нейтралитета, захочет ли он сделать что-то большее, чем оказать определенную законом помощь четырем мужчинам, утверждающим, что они являются гражданами Соединенных Штатов и желают возвратиться домой? Понятно, что они могут быть вполне уверенны, что он не сделает ничего, чтобы навредить им. И должен ли он признаться, что он сын графа — то есть сделать ставку в азартной игре, чтобы получить больше, рискуя не получить ничего?