Конвент находился в пяти минутах ходьбы от офиса Специального уполномоченного. Рэймидж поднял руку, чтобы остановить едущий мимо экипаж, вспомнил, что у него нет денег, и зашагал по крутому мощеному подъему переулка Конвента. С раздражением на грани озлобления он вспоминал встречу со Специальным уполномоченным. Она началась с почти восторженных поздравлений, но в конце концов старый дурак оказался совершенно бездушным. Допуская, что отсрочка отплытия даже на полчаса ради посещения Конвента, конечно, может позволить флоту Кордовы пройти через Гибралтарский пролив, и, вероятно, позволит Наполеону пересечь Канал, он тем не менее дал понять, что молодой офицер должен посетить Конвент, чтобы встретить «нужных людей».

Смесь волнения и нервозности вызвала у Рэймиджа приступ неудержимого смеха, который ему удалось остановить только тогда, когда он видел страшный испуг в морщинистом лице старухи, стоявшей в дверном проеме. Она предлагала ему за пенни связку липких фиников из грязной плетеной корзины, в которую слетелись, похоже, все мухи с Берберского побережья, но убрала ее, глянув ему в глаза, и поспешно перекрестилась свободной рукой.

Поднявшись по переулку, Рэймидж повернул налево на Главную улицу, и его тут же окружила толпа оборванных разносчиков, которые на плохом испанском навязывали все что угодно, от лечебных кореньев и распятий, до больших оплетенных бутылей арака; их настойчивость и фанатичный блеск глаз наводили на мысль о том, каково это было стоять перед судом Инквизиции.

Когда он проходил через большие двойные двери Конвента, двое часовых грохнули прикладами мушкетов в безупречном салюте, однако сумели при этом дать понять, как мало солдаты уважают военно-морских офицерах вообще и молодых лейтенантов в частности.

В приемной высохший маленький человечек, древний парик которого в течение долгих лет служил кормушкой для моли, встал и осторожно спросил о цели о посещении молодого лейтенанта. Целая жизнь, проведенная на службе, очевидно, научила его ничто не считать само собой разумеющимся: изящно одетый джентльмен с томным голосом и при тросточке с золотым набладашником мог потребовать аудиенции с губернатором только для того, чтобы всучить ему поддельный аккредитив, в то время как другой мог оказаться долгожданным кузеном губернатора. На лице бедняги был написан его проверенный опытом девиз: Нельзя Быть Слишком Осторожным.

Рэймидж неохотно назвал свое имя и, объясняя, что привело его сюда, подчеркнул, что это не имеет большого значения, так как он по сути просто посыльный. Старик продолжал кивать, как голубь, подбирающий только что насыпанное зерно, потом указал Рэймиджу на стул и поспешно ушел вдаль по очевидно бесконечному коридору. Рэймидж сознательно позволил мыслям бесцельно блуждать, чтобы ослабить напряжение. Почему резиденцию губернатора называют Конвент, что по-английски означает «женский монастырь»? Он всегда хотел спросить у кого-нибудь. Часовня по соседству первоначально принадлежала францисканскому мужскому монастырю… В испанском языке словом «монастырь» обычно называют религиозное заведение, обитатели которого никогда не покидают его, в то время как те, кто может свободно путешествовать — как францисканцы, — жили в «конвентах». Сколько губернаторских гостей надоедало ему за обедом банальным шутками о монахинях и…

Маленький человечек звал его из дальнего конца коридора с выражением, которое у него, наверное, выражало крайнее нетерпение, и Рэймидж едва удержался, чтобы не вскочить, как нетерпеливый школьник. Вместо этого он поднялся с тщательно отработанной медлительностью, состроил недовольное выражение лица, от которого, он знал, мускулы щеки будут ныть нескольких минут, и пошел по коридору: шляпа прижата левым локтем, рука на эфесе шпаги. Цок-цок-цок — он шагал, надеясь, что резкие удары каблуков задушат глупый смех, который зарождался в области адамова яблока.

С момента, когда Специальный уполномоченный сказал ему, Рэймидж сознательно отгонял прочь эту картину; шагая по переулку Конвента, он вынуждал себя думать о чем-то другом. Даже ожидая на стуле в приемной, он размышлял о монастырях. А теперь… Маленький человек, несущийся впереди, останавливался через каждые несколько шагов и оглядывался, дабы удостовериться, что лейтенант идет за ним, словно тот от страха мог сбежать в боковую дверь. Рэймидж хотел добродушно ободрить его, но вместо этого скорчил еще более злобную гримасу и прорычал:

— Идите, черт побери, чуть помедленнее, у меня только две ноги.

— О, конечно, конечно, сэр, я очень сожалею, — сочувственно сказал маленький человечек, как будто третьей ноги Рэймидж лишился в сражении.

Двумя этажами выше коридор был поуже, двери расположены теснее, значит, и комнаты меньше — он предположил, что они теперь в приватной части резиденции. Маленький человек сделал паузу у двери, постучал и, прежде чем Рэймидж мог остановить его, вошел в комнату и объявил нейтральным голосом, который показывал, что он не потрудился упоминать имя ранее:

— Лейтенант Рэймидж.

После мрачных коридоров комната была почти ослепительно ярко освещена, и на мгновение Рэймидж зажмурился, пока дверь осторожно закрылась за ним.

— Ты похож на сову, которую только что разбудили, — сказала она, подошла и бросилась в его объятия. Шляпа упала, ножны опустились с лязгом, и они вцепились друг в друга с отчаянием разлученных влюбленных или утопающих.

Казалось, прошло несколько часов — часов, в течение которых он хотел сорвать одежду, разделяющую их тела: несколько часов бесконечных поцелуев — ее глаза, губы, брови; несколько часов после того, как он тайком утер слезы со своих глаз и открыто — с ее; несколько часов после того, как отступили волны головокружения и он смог слышать ее шепот:

— Мой драгоценный! Я думала, что ты мертв — и затем этот глупый человек… — Она всхлипнула, но больше не было ни слез, ни печали, один только вопрос, почти невозможность поверить. — …Какой-то глупый человек говорит мне, что пришел флотский офицер, чтобы видеть меня, и у меня…

— У тебя что?

— У меня было ужасное предчувствие, что он собирается сказать мне, будто они узнали, что ты погиб.

— И когда ты увидела, что это я, все, что ты могла сказать, что я похож на сову!

— Сову?

Он отодвинул ее и держал на расстоянии вытянутой руки. Нельзя было не увидеть, что она действительно озадачена. Мог ли он…

— Что ты сказала, когда я вошел? — спросил он мягко.

— Я ничего не сказала. Я был так потрясена, я… я просто не могла поверить…

— И ты не помнишь, как сказала: «Ты похож на сову, которую только что разбудили»?

— Конечно, я не говорила этого!

Неожиданно перед ним возникла картина сражения: морской пехотинец завертелся волчком, когда пуля пробила ему запястье, и когда он упал на палубу, держа обрубок, из которого била струей кровь, он сказал Рэймиджу, будто продолжая беседу: «Видите ли, сэр, я незаконнорожденный; они так никогда и не установили точно, кто был моим отцом…»

Неуместное замечание человека, испытывающего тяжелейший шок. Открытие силы ее любви к нему внезапно напугало его, он почувствовал себя недостойным ее, забыв, что любит ее не меньше.

— Но ты похож на сову теперь!

Он смотрел сверху вниз на ее улыбку, в которой теперь была видна откровенная насмешка: счастье лучилось в больших карих глазах и в пересыхающих ручейках слез на высоких скулах. Насмешка читалась в арке бровей и изгибе губ. Он прижал ее к себе, и в этот момент где-то наверху раздался резкий металлический гром, отозвавшийся дрожью в его спине. Резко оттолкнув ее от направления возможной угрозы, он развернулся волчком, рука инстинктивно ухватила рукоять шпаги. Но прежде, чем он успел выхватить ее, она отступила на четыре шага, хлопая в ладоши и смеялась, пока слезы не побежали по ее щекам.

— Это — час дня, любовь моя! — выдохнула она. — Колокол часовни!

— Кажется, я порвал свой новый мундир, — сказал он с сожалением.

Она приплясывала вокруг него:

— И это точно! Разошелся по швам!

Еще продолжая смеяться вместе с ней, он понял, что в течение часа должен выйти в море. Через десять минут он должен сказать ей «До свидания!»

— Моя прекрасная маленькая царица Тосканская, когда ты прекратишь исследовать доказательство моей страсти, ты можешь найти кого-нибудь, чтобы исправить это?

Она разглядывала его с притворным сомнением, прижав рукой подбородок, и втайне удивлялась, что каждый раз, когда она смотрит на него — на человека, которого она любит так отчаянно и которого воображает почти каждую минуту бодрствования, — в его лице и теле проглядывает что-то новое: часто потрясающее, всегда волнующее и иногда пугающее. Его глаза, глубоко сидящие под бровями, иногда позволяют ей заглянуть в его душу; в иных случаях они превращаются в барьер, не пропускающий никого. Шрам над бровью служит флюгером его настроения — гнев натягивает кожу, вытеснял кровь, и превращает шрам в жесткую белую линию. Его губы — понимает ли он, что легкое движение его губ делает его столь же отдаленным и недоступным, как луна на небе, или таким близким, словно они одно целое? Тонкое лицо — да, но нижняя челюсть, как и шрам, бывает очерчена твердой, бескровной линией, когда гнев сжимает мускулы и обостряет углы, словно лицо выковано из стали. Это лицо, которое женщина может только любить или страстно ненавидеть; лицо человека, к которому никто не может быть равнодушным.

Она видела, что он озадачен, ожидая ответа.

— Нет, мне нравится твоя страсть, даже когда она рвется в клочья. Но если действительно надо это исправить, я сделаю это сама.

— Джанна…

— Ни-ко-лас, — передразнила она его серьезный тон, — давай присоединимся к губернатору: он настаивает, чтобы за стол садились вовремя. Сегодня я буду твоей швеей. О, не смотри так взволнованно — это всего лишь штопка!

Он усмехнулся нервно, пытаясь найти нужные слова, а потом бухнул:

— Нет, дело не в этом. Я не могу остаться.

— Неважно, тогда мы сделаем это вечером.

— Я буду отсутствовать некоторое время…

Она взяла его за руку, заставила его сесть в кресло и пристроилась у него в ногах, положив голову на его колени.

— Скажи мне, что происходит, — сказала она спокойно, — и почему ты должен уехать так скоро.

Он провел пальцем по линии ее бровей, крошечному римскому носу, мягким и влажным губам и высоким скулам, а затем она приподнялась, чтобы взять его руку и прижать ее к своей груди, как будто для того, чтобы утешить его.

— Это действительно было так ужасно, caro mio?

— Нет, — сказал он быстро, понимая, что она неправильно поняла его молчание. — Нет, это было совсем просто.

Он кратко описал захват «Кэтлин», способ, которым Джексон помог ему изобразить из себя американца, и их освобождение в Картахене. Он опустил проникновение в доме Кордовы и информацию, которую он там нашел, и рассказал ей, как они угнали «Ла Провиденсиа» и приплыли в Гибралтар.

— Но почему вы так долго оставались в Картахене? Недели и недели. Разве вы не могли угнать судно раньше?

— Испанский флот стоял там: я хотел узнать, когда они отплывут и куда они отправятся.

Она почувствовала недосказанность прежде, чем он закончил.

— Но как вы могли сделать это, не дождавшись, чтобы они отплыли, и не увидев, каким путем они пошли? Они еще не отплыли, не так ли?

Рэймидж проклинал свой непослушный язык, который поставил его в опасное положение: единственным человеком в Гибралтаре, который знал о приказах Кордовы, был Специальный уполномоченный, который настаивал, что сведения должны сохраняться в абсолютном секрете. Весь Гибралтар, сказал он горько, кишит шпионами, и в кругу губернаторских друзей болтают слишком много.

— Хорошо, — сказал он неубедительно. — Я узнал кое-что, что заинтересует сэра Джона, но ты не должна упоминать об этом. Теперь — и это тоже абсолютно секретно — я должен найти сэра Джона и доложить ему.

— Но, любовь моя, — сказала она с откровенной иронией, — все, что ты сказал мне до сих пор, — то, что я должна держать факт в секрете. Ты знаешь тайну!

— И на этом пока все!

Она подняла на него глаза, неестественно яркие от слез, и в них он читал гнев и печаль.

— Значит, даже при том, что я — правитель государства, которое присоединилось к Англии как союзник, мне нельзя доверить какую-то глупую маленькую тайну?

Гнев, горечь, обида — да, и капля высокомерия патрицианки. Несколько минут назад они были как одно существо; теперь у его ног сидел чужой человек.

— Я… ну, в общем, Специальный уполномоченный дал мне строгий приказ. Даже губернатор не знает.

— Очень хорошо, — сказала она холодно. — Вы узнали эти сведения, так что давайте больше не будем говорить об этом. Но почему вы — посыльный, уплывающий, чтобы найти сэра Джона? Заставьте Специального уполномоченного послать кого-то еще. Вы заслуживаете отдыха: в течение многих месяцев вы рисковали своей жизнью — сначала спасали меня, затем захватили «Сабину», затем играли в шпиона в Картахене. Но ведь — добавила она с дрожью, — если бы испанцы обнаружили, что вы не американец…

— Меня расстреляли бы — но ведь не расстреляли. И я прибыл сюда, чтобы найти вас в ожидании меня! И кстати, юная леди, — ухватился он за возможность сменить тему, — почему вы здесь а не в Англии?

Она пожала плечами изящно — и холодно, и отдаленно. Ее голос был безразличным и нейтральным. Она была незнакомкой, правительницей Вольтерры — но больше не женщиной.

— Очень хорошо, вы можете сменить тему. Когда «Аполлон» прибыл сюда, я должна была ждать две недели. К тому времени мы услышали, что «Кэтлин» захвачена. Я не спешила в Англию, поэтому я решила остаться — мне было любопытно знать, живы вы или мертвы.

— Любопытно…

Слово ударило туда, где у него не было брони. Теперь вряд ли ему поможет то, что он знает, как глубоко ранена она сама, неспособная понять требования службы. И ее безразличная поза была поистине королевской: даже при том, что она сидела у его ног, он чувствовал себя так, словно все обстояло наоборот, как если бы он был скромным (и неправым) подданным, стоящим на коленях перед правителем государства Вольтерры.

— А Антонио? — спросил он, ошеломленный и едва соображающий, что говорит.

— Он ушел на «Аполлоне». Он хотел остаться, но я приказала ему плыть в Лондон в качестве полномочного представителя к вашему королю, чтобы он мог составить проект союза.

Это была гордая речь, но правительница вновь стала для него просто девушкой, когда он вообразил Антонио в качестве полномочного представителя уже оккупированного врагом государства в 20 000 человек, обсуждающего сроки и формулирующего соглашения Вольтерры с Великобританией, которая уже боролась с объединенными силами Франции и Испании и для которой Вольтерра была просто еще одной статьей расходов в уже и без того перегруженном бюджете.

— Как вы могли убедить испанцев, что вы американец, если носили этот мундир?

Она протянула ему очень маленькую и сохнущую на глазах оливковую ветвь, но он ухватился за нее нетерпеливо.

— Я носил матросский костюм. Я только что купил этот. Лейтенант моего размера — немного более узкий в плечах, пожалуй, — только что выкупил его у портного.

— Он был добр, что согласился вам его продать.

— На самом деле не был: фактически он отказался, но Специальный уполномоченный приказал, чтобы он продал его мне.

— Ваш специальный уполномоченный любит давать неприятные приказы…

— Боюсь, что так, — сказал Рэймидж лицемерно. — Но — ладно, когда вам приходилось отдавать неприятные приказы кому-то в Вольтерре, вам и в голову не приходило, что вам не повинуются, хотя, вероятно, вы не любили отдавать их…

— Это правда. Я предполагаю, что тут — то же самое, — признала она.

— Абсолютно то же самое. Основа флота или государства — и даже семья — опираются на дисциплину, — сказал он напыщенно.

— За исключением того, что я люблю тебя.

В ее голосе звучал вызов, и он знал, что это означает, что она не признает ни правил, ни препятствий. Боясь, что она заставит губернатора использовать свое влияние, чтобы другого лейтенанта послали к сэру Джону, Рэймидж целовал ее до синяков на губах, и только бой часов заставил их подскочить.

Почти час прошел: Специальный уполномоченный уже наблюдает за якорной стоянкой. Он встал, помог ей подняться и, прежде, чем она могла сказать что-либо, поцеловал ее крепко снова, затем обнял ее так, чтобы она не могла видеть его глаз, и начал говорить быстро, низким, срывающимся голосом, как если бы должен был сжать целую жизнь в оставшиеся минуты.

Когда он спустился по стертым и скользким ступенями причала Рваных Парусов, Рэймидж чувствовал внутри ту самую пустоту, которую почти каждый испытывает, возвращаясь в морю в военное время: он оставлял кого-то, кого любил, ведомый неким внутренним побуждением… ну ладно, долг — слишком напыщенное выражение и охватывает лишь одну десятую из того, что движет им. То, что впереди недели, возможно, месяцы неудобств и однообразия, было настолько бесспорным, что краткие моменты опасности станут облегчением — как острый вкус во рту после бесконечно долгого питания солониной, что заставляло моряков жевать табак. Но ни один человек еще не нашел, что можно пожевать, выпить, сделать или сказать, чтобы ослабить боль сознания, что прощание может оказаться последним. Это, вероятно, еще хуже для женщин, которые остаются на берегу, сидя наедине со своими воспоминаниями и никогда не зная, пощадили ли их мужчин сражения, болезни и несчастные случаи.

Так что он действительно искал в океане? Честь и славу? Власть над людьми, которая приходит вместе с постом капитана? Почти эротически острое чувство страха в сражении? Он настолько сосредоточился на поисках честного ответа, что его пятка соскользнула с края ступеньки, и он чуть упал, но даже стараясь удержаться на ногах, он знал, что ответ будет «Нет» в каждом случае.

Так что мешает ему просить отставки с половинным жалованьем (или вернуть свой патент) и возвратиться в Англию, к жизни джентльмена, помогая отцу управлять поместьями и, возможно, балуясь политикой? Нет ни бесчестья в этом (кроме баловства политикой, и он отверг эту идею), ни трудности в исполнении. У флота слишком много молодых лейтенантов — по крайней мере четверть из них, не имея должности, осаждают Адмиралтейство или просят друзей со связями обраться к Первому лорду, чтобы им дали место. Он пожал плечами и почувствовал, что еще несколько стежков разошлись в мундире. Черт бы побрал дурака, который продал это ему и трижды черт побери его портного и того, кто сделал эти нитки, и пусть они все гниют в аду!

Он внезапно понял, что в течение нескольких секунд стоит и смотрит на дохлую кошку, плавающую в воде, и оглянулся, чтобы увидеть, что Макстон держит шлюпку у причала и его блестящее коричневое лица сияет от удовольствия. Джексон наблюдал за ним с любопытством и, вероятно, пытался прочесть его мысли — он был на руле, а остальные матросы, которые были с ним в Картахене, сидели на веслах. Все они были в новых синих рубашках и белых широких штанах и свежевыбриты. Он поднялся в шлюпку, кивнул, и несколько мгновений спустя матросы дружно гребли через якорную стоянку.

Возможно, если бы он знал ответ, то мог бы покинуть море. Но найти ответ это все равно, что найти Золотое руно — если оно уже найдено, значит, нечего больше делать всю оставшуюся жизнь: ни стремлений, ни целей, ни задач…

Он оглянулся для еще одного последнего неторопливого взгляда на Гибралтар, и на мгновение он снова стал ребенком, лежащим на животе на корнуоллском пляже, упираясь взглядом в большой валун на расстоянии в несколько футов. Здания, громоздящиеся на крутых склонах, казались крошечными раковинами; серые крепостные стены с пробитыми амбразурами — просто трещинами в камне, заросшими морскими водорослями… Смотрит ли Джанна с балкона Конвента? Он не был слишком уверен: они расстались и как любовники, и как незнакомцы, не хватило нескольких спокойных минут, чтобы…

Он оглянулся и увидел «Ла Провиденсиа» на якоре на расстоянии в сто ярдов. Он надеялся, что сэр Джон купит ее на службу. Даже если он не откажется от своей доли призовых денег, эти шесть моряков получат по несколько сотен фунтов — больше, чем они заработают за всю матросскую жизнь.

— Она служила нам хорошо.

— Да, сэр, — сказал Джексон задумчиво. — Я не возражал бы иметь ее как капера!

Всего за три дня и четыре ночи «Ла Провиденсиа» дошла от Картахены — достаточно быстро при таких слабых ветрах, и Рэймиджу, как и Специальному уполномоченному, оставалось только молиться, чтобы испанский флот задержался с выходом, затем встретил те же самые встречные ветры и нашел конвой из семидесяти транспортных судов — если они отплыли в то же самое время — столь же медленным, упрямым и глупым, какими обычно были все конвои.

Но вероятность того, что они двигались медленно, была небольшой — ветер теперь дул с востока и становился порывистым, и тонкие облака, начинающие течь на запад от вершин Гибралтара, как пар от кипящего чайника, предупреждали, что сильный восточный ветер левант, уже двигается через Средиземноморье. Неся с собой проливной дождь и плохую видимость, этот ветер обеспечит быстрый проход Кордовы через Пролив.

Покуда он вел «Ла Провиденсиа» вокруг большого скалистого мыса Европа, вблизи пляжа Мертвеца и до залива Росия, он был поражен, видя, что, за единственным исключением, на якоре в заливе нет ни одного военного корабля: очевидно, каждый доступный корабль был в море, или помогая коммодору Нельсону эвакуировать Средиземноморье, или с сэром Джоном Джервисом.

Шлюпка подошла к борту, и матросские ухмылки были шире, чем обычно, пока Рэймидж забирался по баттенсам под трели боцманских дудок. Это, конечно, ребячество, но одна из самых приятных сторон командования судном — это когда тебя встречают под свист дудок на борту…

Несколько мгновений спустя он ответил на приветствие Саутвика и пожал ему руку, в то время как экипаж судна, выстроенный на палубе в две шеренги, разразился дикими приветственными криками, которое Саутвик и не подумал остановить.

— Добро пожаловать обратно на борт, сэр: «Кэтлин» не была бы прежней без вас!

Рэймидж моргнул и совсем не к месту вспомнил о разошедшихся швах мундира. Джексон был первым, кто увидел «Кэтлин» на якоре, когда «Ла Провиденсиа» огибала мыс Европа, и Рэймидж был и счастлив, и встревожен, покуда не добрался до конторы Специального уполномоченного и не узнал, что фрегат «Задира» вернул и «Кэтлин», и испанский фрегат, буксирующий ее в Барселону, и освободил всю ее команду из заключения на фрегате. Его тревога исчезла полностью, когда Специальный уполномоченный, выслушав рассказ о бумагах Кордовы, приказал, чтобы он вновь принял командование и нашел сэра Джона «со всей возможной поспешностью».

Но он не ожидал, что это будет означать возвращение домой — потому что именно это напоминало его возвращение на куттер, и стоял с открытым от удивления ртом в проходе, покуда матросы приветствовали его снова и снова. К тому времени Джексон и вся команда гички поднялись на борт и стали в стороне, и когда Рэймидж махнул рукой, чтобы на них обратили внимание, экипаж судна взревел, приветствуя их.

Саутвик сказал, стараясь перекричать шум.

— Я думаю, что они оценили бы несколько слов, сэр!

Рэймидж запрыгнул на карронаду и поднял руку, прося тишины. Он пытался выглядеть мрачным и преуспел в этом: узкое лицо, твердый взгляд, светлый диагональный разрез шрама на фоне загара, сжатые губы и мускулы челюсти, придавали ему вид человека безжалостного и решительного.

Он дождался тишины.

— Вы должны быть самым глупым экипажем судна, которой кто-либо имел несчастье командовать, — сказал он резко.

Улыбки исчезли. Каждый человек выглядел удрученным, как нашкодивший школьник.

— Я попытался убить вас в деле с «Сабиной» и потерпел неудачу. Я думал, что получу второй шанс с этими двумя фрегатами, но они оказались британцами. Я мог не беспокоиться в третий раз, когда мы встретили испанский флот. И теперь вы настолько тупы, что приветствуете меня, когда я возвращаюсь снова.

После этого матросы разразились оглушительным смехом, сломав ряды, сгрудились вокруг него, и кто-то выкрикнул: «Попробуйте еще раз, сэр!»

— Я попробую! Но на сей раз — и я не шучу — теперь нам, вероятно, придется играть в кошки-мышки с «Сантиссима Тринидад». — Он сделал паузу, чтобы они усвоили эту мысль. — На случай, если вы забыли, у него 130 пушек. Как только мы разберемся с ним, останется шесть 112-пушечных и два 80-пушечных. Потом, если жизнь еще будет теплиться в вас, вы прикончите еще восемнадцать 74-пушечных. Но не думайте, что тогда наступит время пить грог, потому что останется еще несколько дюжин фрегатов в запасе, которые придется привести в Гибралтар или Тахо!

Если бы он думал, что этот список произведет отрезвляющий эффект, он ошибался: матросы снова начали восторженно кричать, и краем глаза он заметил, как Саутвик потирает руки на уже знакомый манер. Если бы у экипажа каждого испанского судна была хотя бы половина их духа, подумал он, большой флот Кордовы был бы непобедим. Пока матросы радостно кричали, Рэймидж представлял себе, как флот Кордовы выходит из Кадиса и присоединяется к французскому флоту в Бресте, дабы предпринять вторжение в Англию. Французские войска идут через Корнуолл, грабят и сжигают Св. Кью Холл и, вероятно, отрубают голову его отцу за то, что был графом и адмиралом. Матросы затихли, и он понял, что его мысли отразились на его лице. Ну, несмотря на необходимость хранить тайну на берегу, нет никакого вреда, если он сообщит им, что происходит, так как все они будут в море через пятнадцать минут.

— Теперь слушайте внимательно. Я рассказал вам, что представляет из себя испанский флот, а Джексон и другие, вероятно, описали, на что это было похоже на якоре в Картахене. Но Джексон и некоторые другие не знают, что весь этот флот получил приказ отплыть позавчера. У испанского адмирала есть приказ следовать в Кадис, так что в любую минуту вы можете увидеть, как они проходят мимо мыса Европа и дальше через Кишку.

Он указал на серые холмы Африки менее чем в дюжине миль через Пролив.

— Если они пройдут туда прежде, чем мы сможем выйти и найти сэра Джона и предупредить его, тогда только испанцы и французы знают, какие будут последствия. Если испанский флот такого размера погрузит войска в Кадисе и поплывет на север, чтобы прорвать блокаду Бреста и позволить французскому флоту присоединяться к ним, то мало что помешает им вторгнуться в Англию: у них будет более пятидесяти линейных кораблей. Чтобы остановить двадцать семь линейных кораблей Кордовы, идущих в Кадис, у сэра Джона есть только одиннадцать, насколько мы знаем. Так вот, матросы: наша работа состоит в том, чтобы предупредить сэра Джона, но так как мы даже не знаем, где он, нам нельзя ни секунды потратить впустую… Мистер Саутвик! Мы отходим немедленно!

С этим он спрыгнул с карронады, чувствуя себя драматическим актером, который только что произнес речь Генриха V накануне Дня Св. Криспина — хотя опустил начало:

Когда он шел к трапу, матросы все еще приветствовали его, а он с горечью вспоминал более ранний отрывок из той же пьесы:

Его слава такова, что за нее дадут лишь очень маленькую кружку очень плохого эля.

Рэймидж отстегнул шпагу в крошечной каюте и, когда Джексон положил большой кожаный мешок, развязал его и переложил книги и документы из него в ящик стола. Ключ был все еще в замке ящика — и только небольшая коробка со свинцовой подкладкой, обычно стоявшая под столом и теперь погребенная на глубине приблизительно в тысячу морских саженей, отсутствовала. Он должен поручить сделать новую.

Он сел, чувствуя себя утомленным. Это не была только физическая усталость: его мозг устал. Он мечтал о неделе отдыха — отдыха от необходимости принимать решения, от необходимости постоянно понукать себя, от постоянного страха, что минута слабости позволит врагу — будь то испанцы или погода — продвинуться вперед. Заснуть без страха, что тебя разбудят только для того, чтобы ты оказался перед лицом еще одной чрезвычайной ситуацией.

Слова Специального уполномоченного все еще звучали в его ушах: «Ваш куттер — единственное судно, которое мы можем послать к сэру Джону… Если бы у меня было три фрегата, то я использовал бы их все: но есть только ваш куттер. Не сделайте ошибку, Рэймидж, найдите сэра Джона — вы должны его найти. Вы знаете, что под угрозой. Управляйте судном и управляйте людьми так, как вы никогда не управляли прежде, даже если вас каждый день будет встречать шторм. Если вы увидите фрегат, даете его капитану одну из копий приказов, которые я подготовлю. Идите от одной точки рандеву к следующей. Если встретите нейтральное судно, сверните шею его шкиперу, если это — единственный способ заставить его сказать, видел ли он эскадру сэра Джона. И, — добавил он мрачно, — если вы потерпите неудачу, не ищите оправданий».

Найдите эскадру сэра Джона… Рэймидж потянулся за картой. Он отправляется в путь, не зная куда. Сэр Джон вышел из Лиссабона, покинув устье реки Тежу (которую испанцы называют Тахо) 18-го января с одиннадцатью линейными кораблями, чтобы сопроводить несколько португальских военных кораблей и бразильский конвой на юг до безопасных широт. (Как далеко на юг было «безопасно»?)

Сделав это, сэр Джон намеревался вернуться в точку рандеву у мыса Сент-Винсент, чтобы встретить любые подкрепления, какие Адмиралтейство будет в состоянии послать из Англии. Он, конечно, нуждался в них. Специальный уполномоченный — который был в трудном положении, так как официально у него не было никакой власти над Рэймиджем, — не ожидал, что сэр Джон вернется на точку рандеву раньше 12-го февраля.

По пути из Пролива в Атлантику точка рандеву у мыса Сент-Винсент (юго-западная оконечность Португалии и один из самых опасных мысов на Атлантическом побережье) была на расстоянии в 170 миль на северо-запад. С восточным ветром «Кэтлин» могла быть там приблизительно через тридцать четыре часа, принимая среднюю скорость равной пяти узлам.

Если сэр Джон, подкрепления или фрегат не окажутся там, решил Рэймидж, он будет двигаться к Канарским островам — то есть тем маршрутом, которым сэр Джон следовал бы с бразильским конвоем, — в течение трех дней, а затем возвратится на точку рандеву. Это увеличит возможность обнаружения сэра Джона дальше к югу, таким образом, флоту придется пройти меньшее расстояния, чтобы перехватить испанцев прежде, чем они достигнут Кадиса.

Джексон появился на трапе.

— Мистер Саутвик передает свое почтение, сэр: якорь сорван.

Штурман ждал у гакаборта.

— Очень хорошо, мистер Саутвик, давайте отходить. И помните, — добавил он спокойно, — поскольку других судов здесь нет, каждая подзорная труба на берегу направлена на нас… Джексон, я хочу, чтобы ты стоял у руля.

Саутвик кивнул, поднял рупор и начал выкрикивать приказы. Скоро кливер, стаксель и большой грот были подняты, гафель и гик раскачивались лениво из стороны в сторону, и передние паруса трепетали на ветру, который не мог надуть их и приложить к ним свою силу.

Снова заскрипел брашпиль, когда матросы налегли на рукоятки (почему, подумал праздно Рэймидж, они не оснащают куттеры кабестанами?), и медленно тяжелый трос стал подниматься, и вода стекала с его мокрых прядей на палубу. Моряк, следящий с носа, сообщил Саутвику: якорный шток виден.

— Я беру управление, мистер Саутвик.

У «Кэтлин» не было свободного хода за кормой, поэтому Рэймиджу надо было отвернуть нос судна вправо. Он дал приказ рулевым, матросам на шкотах, и ветер одним ударом заполнил большой грот. Медленно куттер начал двигаться вперед.

Рэймидж только собирался приказать Саутвику устанавливать топсель, когда увидел, что темная тень стремительно перемещается по воде между берегом и куттером, тень, быстро покрывающаяся волнами с белыми гребнями: один из тех внезапных белых шквалов, которыми Гибралтар был печально известен.

— Ослабить шкоты, мистер Саутвик: побыстрее там!

Повернувшись к Джексону и матросу рядом с ним, он заорал:

— Навстречу шквалу! Вы двое — держите руль!

И тут шквал обрушился на них: невидимый, он казался твердым, не давая дышать; он визжал в снастях, срывал пену с гребней волн и гнал ее к берегу, как проливной дождь. Под огромным давлением ветра «Кэтлин» кренилась, пока вода не хлынула сквозь пушечные порты. Рэймидж видел, что, хотя рулевые крепко держат румпель, стараясь удержать куттер на курсе, его разворачивает по ветру и гонит к берегу. Стаксель и кливер судорожно хлопали на ветру: через несколько секунд они, вероятно, превратятся в дюжину полос рваной парусины.

— Отдайте грота-шкот, мистер Саутвик!

Волны, заливающие нос с наветренной стороны, рассыпались в брызги, на мгновения искрясь в тусклых лучах солнца. Потом, казалось, через несколько часов, когда Рэймидж уже был готов к тому, что паруса порвутся в клочья или мачта полетит за борт, большой гик ушел на подветренный борт, когда матросы ослабили грота-шкот, давление на грот уменьшилось, и куттер перестал кланяться ветру. Почти немедленно угол крена уменьшился, и когда рулевые повернули румпель, чтобы возвратить «Кэтлин» на курс, передние паруса перестали хлопать на ветру.

Альхесирас на испанском берегу был в пяти милях через Гибралтарский залив на траверзе правого борта; мыс Европа — почти на траверзе левого борта, и он мог видеть за ним Средиземное море. Впереди, на африканском побережье, в одиннадцати милях через Пролив, низкое облако, плывущее быстро с востока, скрыло высокие пики Ренегадо и Сид Муса, которые торчали параллельно берегу, как зубы в челюсти ископаемого чудовища. На какое-то мгновение он задержал взгляд на отдельно поднимающейся вершине Аффа дель Бенатс — почти ровно одна тысяча пятьсот футов, а затем Марса дальше к западу.

Скоро куттер повернул в сторону Атлантики и, с ветром по корме, тяжело раскачивался, так что нок гика иногда окунался в воду. Рэймидж мог видеть крошечный остров Тарифа впереди с мавританским городом Тарифа на материке — высокие стены и несколько башен, торчащие, как огромные пни.

Течение сейчас было направлено на запад и было сильнее вблизи берега, и поскольку он дорожил каждым ярдом в продвижении на запад, Рэймидж держался как можно ближе к материку. «Кэтлин» в этот момент была в поле зрения по крайней мере полудюжины испанских сторожевых вышек и нескольких замков. Если бы они знали о клочке бумаги, запертом в его столе, то конные гонцы уже держали бы путь к Мадриду. Крошечное судно, которое они снисходительно игнорировали — слишком ленивые, возможно, даже слишком высокомерные, чтобы стрелять, — могло принести ключ к победе над объединенными флотами Франции и Испании…

На южной стороне Пролива африканское побережье отклонялось к юго-западу, но уже стемнеет, когда они достигнут Танжера. Теперь Тарифа была рядом — он предположил, что адмирал Кордова тоже был бы рад иметь ее на траверзе. Отсюда Кордове останется лишь короткий переход — приблизительно сорок миль в северо-западном направлении вдоль побережья в Кадис, минуя только два мыса — де Грация и Трафальгар с его прибрежными мелководьями.

У «Кэтлин», однако, впереди было 170 миль плавания, прежде чем она достигнет точки рандеву на широте мыса Сент-Винсент, пересекая залив, печально известный его внезапными юго-восточными шквалами, которые могут загнать корабль в ловушку, так что он не может ни добраться до мыса Сент-Винсент с одном стороны, ни обогнуть мыс Трафальгар, чтобы пройти Гибралтарским проливом, с другой.

К тому времени, когда Тарифа была на траверзе и с наступлением темноты, Рэймидж увидел, что погода быстро ухудшается, так что только чудо могло спасти их от идущего с востока шторма на рассвете, и он должен был решить в течение следующего часа, искать ли ему какого-то убежища вдоль испанского побережья, которое плавно закруглялось к северу, к мысу Трафальгар и Кадису, или гнать судно прямо к мысу Сент-Винсент, рискуя в конечном счете быть вынужденным бежать на запад под штормовым ветром: этот курс уведет его далеко в Атлантику, оставив мыс Сент-Винсент в сорока или пятидесяти милях к северу.

Правила безопасного судовождения были на стороне укрытия вблизи испанского побережья, но клочок бумаги, запертый в ящике стола, не говоря уж о Специальном уполномоченном, который подчеркивал каждое слово, стуча кулаком по столу, когда говорил: «Управляйте… судном… и управляйте… матросами… как вы… никогда… не управляли… ими прежде… даже если вы… встретите… шторм… каждый… день…», — не оставили ему выбора: он должен плыть по прямой, невзирая на риск попасть в шторм. Было некоторое утешение в том, что если этот же шторм застигнет флот Кордовы, идущий через Пролив, испанцам с их большими трехпалубниками и неуклюжими транспортами предстоит намного более трудная борьба, чтобы добраться до Кадиса, не будучи унесенными далеко в Атлантику.

Вся сила шторма — который был страшен даже для леванта — обрушилась на «Кэтлин», когда она миновала Пролив и вышла в Атлантику, с мысом Спартель на раковине ее левого борта, отмечающем точку, где африканское побережье внезапно резко изгибалось к югу, начиная кривую, которая закончится в Гвинейском заливе, почти на экваторе, в то время как на траверзе правого борта горы Испании исчезли, повернув на север к Кадису.

Саутвик клялся, что этот шторм — худший левант, который он когда-либо видел, но Рэймидж, и напуганный, и восхищающийся невольно его магической и так свободно растрачиваемой мощью, полагал что крохотные размеры «Кэтлин» преувеличивают силу шторма. Но шторм не мог начаться в более неподходящее время: восточный ветер, несущийся, не встречая преград, возможно, через тысячу миль Средиземного моря, теперь как в воронку дул сквозь узкий пролив между высоких гор Испании и Африки, где и без того бешеный воздушный поток еще сжимался и усиливался, прежде чем встретиться с набравшим полную силу течением, направленным из Атлантики в Средиземное море.

Ветер против течения — худшая комбинация из всех.

Их огромные силы собирали большие волны, которые росли и катились, вздымая гребни, с которых ветер срывал клочья пены и брызг, тащил их над гребнями, образуя длинные полосы, отчего поверхность походила на зеленый с белыми пятнами мрамор.

Рэймидж стоял вместе с Саутвиком у гакаборта и смотрел назад, где одна волна за другой вырастали, обрушиваясь на корму; целые горы воды с их пологими склонами угрожали затопить судно, каждая вздымала над ними свой гребень, очевидно, полная решимости смыть с палубы людей, слишком ошеломленных, чтобы задаваться вопросом, как все это выдержать такая хрупкая деревянная коробка, а как «Кэтлин».

Снова и снова накатывали волны, неустанные, на вид бесконечные, и еще более пугающие, так как каждая уже несла в себе необъятную силу, но еще более усиливалась, прирастая изнутри, вздымаясь все выше и выше, пока Рэймиджу, чье воображение усиливалось страхом и усталостью, не начинало казаться, что он смотрит в поток, предназначенный, чтобы затопить весь мир. Гребень каждой волны нес загибающуюся, шипящую шапку белой пены, разбиваемую кильватерным следом «Кэтлин», который чертил на склоне волны исчезающе тонкую двойную спираль, похожую на тонкую пружину карманных часов.

Время шло, и Рэймидж едва замечал новых матросов у руля по мере смены вахт. Он видел только, как волна за волной устремляются в беспощадную погоню за куттером. Как раз тогда, когда ревущий гребень собирался обрушиться на палубу «Кэтлин», корма судна поднималась (начиная, как это всегда казалось, с некоторым опозданием), а нос зарывался немного, словно судно изображало неуверенный реверанс. Внезапно гребень оказывался прямо под килем, сначала поднимая корму еще выше и делая реверанс глубже, потом гребень скользил вперед, запрокидывая судно, как на гигантских качелях, так что корма погружалась в воду, а нос высоко взмывал в воздух на гребне волны.

Так же внезапно, как прибывала, эта волна вдруг заканчивалась: в течение нескольких секунд «Кэтлин» почти мертво лежала на воде, погруженная глубоко во впадину между двумя волнами, так что ее крошечный штормовой кливер трепетал, лишенный ветра. И тут же следующая волна резко вырастала за кормой…

Внезапно Саутвик указал на что-то. В нескольких сотнях ярдов за кормой странная волна мчались к ним. Гребень, словно отлитый из какой-то твердой массы, все еще сохранял форму клина и все еще поднимался выше и выше.

Пока они смотрели, давление ветра как раз работало над этим, и, неспособный сопротивляться его силе, гребень медленно загибался и затем обрушился, чтобы образовать подобие водоворота высотой около двух футов — ревущую массу воды, несущейся впереди самой волны.

В следующую секунду куттер попал во впадину, и Рэймидж потерял волну из виду. Отметив, что это была третья пор счету волна от кормы, и увидев, как первая обрушилась и прошла под килем, он повернулся, чтобы удостовериться, что Саутвик предупредил старшину-рулевого и матросов у руля, хлопнул Саутвика по плечу и указал жестом, чтобы держался за что-то прочное, и сам ухватился за рым-болт у порта ретирадного орудия. Вторая волна подняла куттер достаточно высоко, чтобы Рэймидж, мог видеть, что третья еще выросла, достигая высоты большого дома.

В долю секунды он предположил, что на сей раз, корма маленькой «Кэтлин» ни за что не успеет подняться вовремя, чтобы не быть затопленной, и что вся эта волна обрушится на нее и покатится вперед, смывая людей с палубы, заливая световые люки и срывая крышки палубных люков, чтобы тонны воды затопили трюмы, и, без единого рулевого, развернет судно лагом к волне, так что следующая волна опрокинет его набок, и оно ляжет, задрав в небо нок гика.

И тогда тяжелые карронады, повисшие вертикально, вырвутся из своих лафетов, оборвут тали и рухнут вниз, и большие бочки с припасами и десятки пушечных ядер пробьют обшивку корпуса, и «Кэтлин» затонет.

За миг до того, как волна достигла «Кэтлин», Рэймидж думал о клочке бумаги, на котором он поспешно скопировал часть приказа адмиралу Кордове. Сэр Джон никогда не увидит его; большой испанский флот пройдет Пролив и в конечном счете соединится с французским флотом в Бресте. Джанна никогда не узнает о судьбе «Кэтлин»: весь риск последних нескольких дней был ненужным: какой глупый и бесполезный способ умереть…

Мгновение спустя было только небо: серое, угрожающее небо, по которому густые облака мчалось неопрятными клочьями. Корма «Кэтлин» поднялась так быстро, что Рэймидж почувствовал, как он взлетает в воздух, а мгновение спустя он так же быстро упал, и волна прошла.

Он оглянулся на Саутвика и увидел, что старик с закрытыми глазами бормочет молитву — или поток проклятий — и все еще не понимает, что волна пошла. Затем он посмотрел на Рэймидж и, не пытаясь скрыть облегчение, которое испытывал, прокричал:

— Я думал, что на ней написаны наши имена!

Рэймидж покачал головой и усмехнулся, изображая уверенность, которой он не испытывал. Он был рад, что вовремя убавил парусов, опустил на палубу стеньгу, убрал бушприт и снял рей, который нес топсель куттера, вниз на палубу, чтобы уменьшить сопротивление воздуха. Это было долгое и утомительное занятие, растянувшееся на несколько часов: взять один риф на гроте и заменить кливер на другой, меньшего размера, когда ветер посвежел после Тарифы; еще два рифа на гроте, убрать стаксель и заменить кливер на еще меньший полчаса спустя; убрать грот и поднять крошечный штормовой топсель вместо него, убрать маленький кливер и поднять штормовой кливер.

Тем не менее «Кэтлин» мчалась неудержимо. Он и Саутвик несли вахту на корме, выкрикивая приказы четверым рулевым и еще восьмерым матросам, которые устанавливали дополнительные штуртросы на руле, внимательно следя, чтобы «Кэтлин» встречала каждую волну точно кормой. Если одна из них поймает ее на раковине, она опрокинется.

Наконец Рэймидж признал то, что Саутвик говорил ему в течение некоторого времени, — что он ведет куттер на пределе его выносливости: судно мчится, как закусившая удила и не слушающаяся всадника лошадь.

Неохотно он приказал Саутвику убрать и штормовой топсель, и штормовой кливер и установить вместо них штормовой стаксель. Едва стаксель был поднят и развернут должным образом, как стало заметно улучшении в поведении судна — оно плыло медленнее и меньше рыскало. Но это была недолгая отсрочка: с грохотом, похожим на выстрел 32-фунтовой пушки, парус порвался, полосы парусины улетели с попутным ветром, и лишь несколько клочков, уцелевших на ликтросе, трепетали на ветру, как рваные флаги.

В течение нескольких минут они с трудом сохраняли контроль над куттером, в то время как матросы пробирались вдоль палубы, чтобы вытащить и поднять штормовой кливер — несколько жалких квадратных футов чрезвычайно крепкого, но жесткого и тяжелого льна.

Каждый раз, когда судно кланялось волне, оно зарывало свой острый нос глубоко в море и поднимало тучи брызг, которые скрывали матросов из вида, а когда нос поднимался снова, вода мчалась к кормовой части вдоль палубы, образуя небольшие волны, в то время как Рэймидж считал людей, чтобы удостовериться, что никто не отсутствует — хотя ничем нельзя будет помочь, если кто-то упадет за борт. Ветер жадно ухватился за парус, когда они его подняли, встряхивая его с легкостью прачки, вытряхивающей постиранную рубашку. Наконец матросы благополучно вернулись на корму, и хотя парус, когда его подняли и натянули шкоты, казался смехотворно маленьким, под давлением ветра он стал жестким, как доска, и куттер стал управляем снова, но Рэймидж ожидал в любой момент увидеть, как материал отрывается от обшивающего его по краям троса.

Все это было… ну ладно, приблизительно пять часов назад, сразу после рассвета. А теперь пришли действительно большие волны: волны, по сравнению с которыми прежние казались чуть ли не зыбью. Лицом к ветру было трудно дышать, и пронзительный вой в снастях в соединении с ударами воздуха по лицу и ушам, парализовал его ум.

Нормально мыслить было невозможно; единственное, как он еще удерживать контроль над смертельно опасной ситуация, это разговаривая сам с собой: задавать себе ряд вопросов, чтобы удостовериться, что он ничего не забыл. Навигация? Нет необходимости волноваться об этом, когда впереди лежат четыре тысячи миль открытой Атлантики, а ветер и волны гонят «Кэтлин» на запад. Паруса? Ладно, штормовой кливер пока держится. Течь? Помощник плотника докладывал только пятнадцать минут назад и сообщил об обычном количестве воды. Еда? Кок и помощник кока в эти минуты прилагают все усилия, чтобы приготовить хоть что-то. Проверить надежность шкотов? Саутвик сделал это, но он должен напомнить ему снова через полчаса. Есть ли что-либо еще? Боже, он замерз, промок и устал — настолько устал, что у него скоро начнутся галлюцинации. В любую минуту, за каждой волной, набегающей на корму, он может увидеть огромный тупой нос «Сантиссима Тринидад», красный корпус, несущийся вперед под одним только полностью зарифленным фор-брамселем, неспособный добраться до Кадиса и с остальной частью испанского флота идущий у них за кормой.

Два дня спустя к полудню шторм ослабел немного, но не было и намека на его конец. Рэймидж и Саутвик прикинули, что «Кэтлин» прошла более двухсот миль, так что точка рандеву у мыса Сент-Винсент находилась на расстоянии почти ста миль к северо-востоку. И, что более важно, куттер вышел, вероятно, на самый западный маршрут, каким сэр Джон мог возвратиться (даже с учетом шторма) на точку рандеву, где бы он ни оставил бразильский конвой. Рэймидж знал, что если он сможет остаться в этих координатах, есть шанс, что он встретит флот на его обратном пути. А это означало лечь в дрейф — если это возможно.

Единственный способ узнать наверняка — попробовать, что означает рисковать перевернуться, если «Кэтлин» развернет лагом к волне. Это также означает рисковать потерять штормовой кливер, а также штормовой топсель, который он должен будет поднять.

Рэймидж отдал приказ Саутвику и затем стал смотреть за корму, выжидая несколько минут, пока после двух больших волны не покажутся несколько поменьше. Как только прошла вторая волна, он завопил:

— Дайте ей руля!

Нос начал поворачиваться так медленно, что казалось невозможным, чтобы куттер развернулся прежде, чем другая огромная волна вырастет за кормой, и хотя судно поворачивалось быстрее, чем ожидал Рэймидж — горизонт слился в мутную серо-зеленую полосу, — он оглянулся как раз вовремя, чтобы заметить, как большая волна надвигается на раковину куттера. «Кэтлин» поймала ее почти на траверзе и качнулась так сильно, что четверо рулевых должны были просто ухватиться за румпель, чтобы не упасть, а матросы вдоль борта прижались к фальшборту, чтобы устоять. Вода била струями сквозь пушечные порты, катилась через палубу и вытекала через порты с другой стороны. И тут «Кэтлин» завершила разворот с ветром по правой скуле.

Рэймидж указал вверх, он не слышал, но видел, как открывается рот Саутвика, давая команды матросам на фалах топселя. Парус дополз до верха мачты, надулся с треском мушкетного выстрела, маленький гафель раскачивался как безумный. Саутвик оглянулся на Рэймиджа, который указал на шкоты штормового кливера. С огромным трудом дюжина матросов развернула крошечный парус, и как только это было сделано, Рэймидж крикнул Джексону, чтобы повернул руль.

Как судно поведет себя? Взгляд по носу с правого борта показал, что не будет никаких особенно больших волн в течение минуты или две. Это была эквилибристика: ветер на развернутом кливере пытался повернуть нос в одну сторону, а топсель на верху мачты — в другую. И хотя топсель больше, кливер установлен дальше от мачты и дает больший рычаг — достаточный, чтобы куттер нуждался в небольшом подруливании, чтобы уравновесить его.

Рэймиджу потребовалось три или четыре минуты, чтобы найти правильное положение руля, при котором «Кэтлин» встречала волны, правой скулой, равномерно поднимаясь, хотя иногда срезая гребни, которые переливались через фальшборт.

— Она достаточно ровно стоит теперь, — прокричал Саутвик ему в ухо. — Это даст коку шанс приготовить в котле что-нибудь горячее!

Рэймидж кивнул, но он знал, что вид флагмана сэра Джона согреет его гораздо лучше, чем что-либо, что может приготовить даже самый опытный и терпеливый кок.