Леди Сэвидж льстила репутация покровительницы талантов и богемной светской львицы, поэтому, не жалея собственных сил, а также денег лорда Сэвиджа, каждую среду в своем доме на Риджентс-стрит она устраивала салон. Художники, поэты, музыканты — все лондонские знаменитости, а также те, кому в скором времени предстояло ими стать, с радостью пользовались гостеприимством эксцентричной дамы. И хотя в искусстве, по молчаливому согласию гостей, леди Сэвидж не смыслила ровным счетом ничего, обеды самопровозглашенная меценатка давала отменные, вино и коньяк выставляла самого высокого качества, на сигары не скупилась — так чего еще было желать?

Однажды апрельским вечером (как раз была среда) гости салона, плотно отобедав, вели в гостиной спор по поводу того, кого из «мастадонтов» викторианской поэзии потомки будут почитать более — лорда Альфреда Теннисона или мистера Роберта Браунинга?

Леди Сэвидж, выглядевшая в своем зеленом атласном платье с кистями и в тюрбане с пером, слово попугай в компании ворон, вступила в дискуссию:

— Полагаю, Теннисон слишком сентиментален и романтичен! Чего только стоят эти его «Королевские идиллии»! Мне ближе Браунинг, да и вам, господа, я полагаю, он должен быть милее — сколь часто люди искусства становятся героями его стихов!

— Вы правы, мадам, — поспешил подлизаться к хозяйке салона мистер Эбинизер Спринг, толстоватый лысеющий человечек лет пятидесяти, мастер любовной лирики, прославившийся благодаря поэтическому сборнику «Песни под луною». — Вспомним хотя бы «Мою последнюю герцогиню»: вроде бы повествуется о загадочной смерти прекрасной юной аристократки, а главный герой, тем не менее — портрет!

— А отчего вы решили, что герцогиня эта была непременно юна и прекрасна, мистер Спринг? — спросил вальяжно развалившийся в креслах мистер Генри Баррет, молодой, подающий надежды портретист, «свежее приобретение» салона леди Сэвидж. Мистер Баррет был чрезвычайно хорош собой, чем и объяснялся тот факт, что его порой непростительно развязные манеры и обычай всем перечить легко сходили ему с рук.

— Но, позвольте, в тексте об этом ясно сказано, — капризным тоном парировал мастер любовной лирики и процитировал по памяти:

— Ха! Здесь говорится о совершенстве портрета, а не о красоте герцогини! — воскликнул мистер Баррет, и в глазах его запрыгали озорные чертики. Леди Сэвидж ласково посмотрела на молодого красавца, и, ободренный этим взглядом, художник продолжил:

— Может, этот Фра Пандольфо решил польстить герцогине и приукрасил ее — уж мы-то, портретисты, знаем, что без умения приукрасить объект в нашем деле не продержаться!

Тут и там в зале послышались смешки, и только сэр Джошуа Ригби, почетный член Королевской Академии искусств, гневно тряхнул седой шевелюрой, яростно смял в пепельнице сигарету и пробубнил себе в усы что-то о «наглом молокососе».

— Какой же вам видится герцогиня, дорогой друг? — спросил мистер Эбинизер Спринг, саркастически интонируя «дорогого друга».

— Я думаю, она была противная толстая тетка, интригами и обманом добившаяся брака с герцогом! Целыми днями она курила папиросы, посыпая пеплом дорогие ковры и прожигая обивку на мебели в доме герцога, ругалась с прислугой и заигрывала с молодыми конюхами, вульгарно скаля зубы, два из которых были золотыми.

— Полноте, мистер Баррет, — хохоча, сказала леди Сэвидж и легонько стукнула художника веером по руке. Восприняв это как поощрение, мистер Баррет добавил:

— Но худшим из всего было то, что герцогиня ужасно храпела! Неудивительно, что после долгих бессонных ночей герцог обезумел и умертвил опостылевшую супругу!

В общем, Генри Баррет весь вечер был в центре всеобщего внимания, и домой, в скромную квартирку в Челси, он вернулся весьма довольным и изрядно набравшимся хозяйского коньяку.

С трудом выпутавшись из плаща и кое-как скинув ботинки, Генри Баррет прошел в тесную студию и оторопело уставился на мольберт, стоявший посреди комнаты. Днем, перед тем, как отправиться на прием к леди Сэвидж, художник закончил важный заказ — портрет леди Джулии Бриск. Лорд Бриск, который неизменно присутствовал во время всех сеансов, был доволен тем, как продвигается работа, и обещал заплатить мистеру Баррету пятнадцать фунтов. Это позволило бы художнику забыть о деньгах на ближайшие два, а то и три месяца.

Портрет леди Бриск был полностью завершен, и художник собирался, вернувшись от леди Сэвидж, покрыть его лаком. Теперь же, глядя на мольберт, Генри Баррет не верил своим глазам, потому что за время его отсутствия портрет совершенно преобразился. Вместо миловидной леди Бриск с полотна взирала толстощекая тетка средних лет с папиросой в зубах. Кружевной воротник ее голубого платья весь был усыпан пеплом, а дополнял неприятную картину презрительный взгляд. В общем, с мольберта на художника взирала та самая «последняя герцогиня», сомнений быть не могло.

Мистер Баррет энергично тряхнул головой, но видение не исчезло. Тогда, решив, что он просто переборщил с коньяком, художник завесил картину тряпицей и отправился спать.

Однако уснуть мистеру Баррету не удалось. Сначала из студии донеслись тяжелые шаги и странные вздохи, похожие на одышку. Решив, что это ходит мучающийся бессонницей сосед с верхнего этажа, художник накрыл голову одеялом и приготовился уснуть вот что бы то ни стало, но тут из студии раздался храп. То, что храпели именно в студии, не оставляло сомнений. Мистер Баррет встал с постели и на цыпочках прокрался из спальни в студию.

Тряпица, которую он совершенно точно накинул на мольберт, теперь лежала на полу, а изображенная на портрете герцогиня развязно подмигнула мистеру Баррету и растянула рот в улыбке, обнажая два золотых зуба. Всем своим видом она как бы иллюстрировала строки Браунинга:

Чтобы покончить с навязчивым видением, мистер Баррет схватил краски и кисти и принялся мазок за мазком закрашивать противное лицо. Однако скрыть презрительную золотозубую ухмылку все не удавалось, и обезумевший художник, отбросив кисти, стал втирать краску в холст голыми руками. Красный, зеленый, синий, оранжевый — мистер Баррет не разбирал цветов, думая лишь о том, чтобы слой краски был достаточно плотным. Но герцогиня не спешила покидать свое пристанище; в конце концов, художник почувствовал дурноту, упал и прямо возле мольберта забылся тяжелым сном.

Проснулся мистер Баррет от настойчивого стука в дверь.

Весь перепачканный красками, с лихорадочно горящими глазами и осунувшимся лицом, художник отправился открывать визитерам, коими оказались леди и лорд Бриск.

Леди, горя нетерпеньем, тотчас же проскользнула в студию, не обращая внимания на невнятный лепет художника; лорд двинулся следом.

«Все пропало», — подумал мистер Баррет, и был прав. Леди Бриск, увидев на мольберте вместо своего портрета жуткое месиво из всех цветов спектра, в обмороке мягко осела на пол, а ее супруг, размахивая тростью, страшным голосом орал на мистера Баррета, бессильно прислонившегося к стене, обещая стереть его в порошок, ославить на весь Лондон и пустить по ветру.

Когда супруги Бриск, наконец, убрались восвояси, мистер Баррет на четвереньках, стараясь не глядеть на мольберт, прополз из прихожей в спальню, где спустя три дня его, отощавшего и совершенно безумного, и нашла квартирная хозяйка в сопровождении констебля. Художник сидел, завернувшись в одеяло, на кровати, и, раскачиваясь из стороны в сторону, бесконечно повторял одно и то же: «Конец настал улыбкам».

Два месяца в клинике доктора Нила, признанного специалиста по нервным болезням, вернули мистера Баррета к жизни, однако кое-что в художнике переменилось навсегда: он перестал писать портреты, полностью сосредоточившись на натюрмортах, снес букинисту полное собрание сочинений Роберта Браунинга, прекратил посещать салон леди Сэвидж (тем самым смертельно обидев последнюю) и более никогда, никогда, никогда не улыбался.