1
Спустя четыре дня после допроса 15 июня следователи Кулешов и Сериков оформляют «Постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения». Документ гласит, что Исаак Бабель «достаточно изобличается в том, что является участником троцкистской организации, проводил шпионскую работу в пользу иностранных разведок. Готовил террористический акт против руководителей партии и правительства».
Решение : «гр. Бабеля И. Э. привлечь в качестве обвиняемого по ст. ст. 58-1а, 58-8, 58-7, 58–11 УК, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей».
Перечисленные статьи Уголовного кодекса предусматривали следующие «контрреволюционные преступления»:
— измену родине, шпионаж, выдачу военных и государственных тайн (ст. 58-1а);
— подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения (ст. 58-7);
— совершение террористических актов (ст. 58-8);
— любую иную организационную деятельность, направленную к подготовке или совершению вредительских действий против советской власти (ст. 58–11).
Затем в следствии наступила короткая пауза, очевидно, в связи с летними отпусками сотрудников ГУГБ. Есть основания думать, что в это время арестованный писатель заявил протест палачам и потребовал более тщательного рассмотрения обстоятельств дела. Так, 5 августа 1939 года появляется новое постановление — о продлении срока следствия. Лейтенант Сериков пишет, что Бабель «являлся активным участником террористической организации среди писателей. Был французским и австрийским шпионом. Виновным себя в совершенных преступлениях признал полностью. По делу Бабеля требуется установить его заграничные связи, документировать преступную деятельность, а также провести ряд очных ставок, что не представляется возможным закончить следствие в срок. На основании вышеизложенного постановил: возбудить ходатайство перед Прокуратурой Союза ССР о продлении срока следствия по делу Бабеля И. Э. до 10 сентября 1939 года».
Под текстом две визы: помощника начальника следчасти НКВД капитана ГБ Л. Шварцмана («согласен») и военного прокурора ГВП В. Плотникова («поддерживаю»).
Ходатайство поддержано также Прокуратурой СССР: «Продлить до 10 сентября 1939. Мих. Панкратьев».
Первая отсрочка, и, хочется надеяться, первая передышка в мучениях узника. Быть может, какие-то проблески надежды. И тщетные контрмеры, принятые против страшной машины насилия. Эта машина работает четко. Уже 11 сентября рождается очередное постановление — «О принятии следственного дела к своему производству», подписанное новым следователем ГУГБ лейтенантом Акоповым. Ему суждено доводить дело Бабеля до конца. Акопов докладывает по начальству: «Вещественных доказательств при деле нет, в материалах обыска имеется личная переписка и рукописи трудов. Дело вел следователь Кулешов, по распоряжению руководства Следчасти дело передано мне на производство следствия. Руководствуясь ст. 96 п. 3 УПК РСФСР постановил: следственное дело № 419 по обвинению Бабеля И. Э. принять к своему производству».
На бумаге Акопова, в левом верхнем углу, клишированный текст: «Утверждаю. Зам. нач. следчасти ГУГБ НКВД СССР капитан государственной безопасности Родос».
Так из тьмы 39-го года выплывает имя еще одного известного негодяя, причастного к гибели писателя. Б. В. Родос не подписывал протоколы допросов Бабеля, но к пыткам, что называется, руку приложил. Вот что пишет о нем Аркадий Ваксберг: «В пятьдесят шестом году на процессе Родоса один из судей — полковник юстиции Рыбкин — спросил подсудимого, чем занимался „некий Бабель“, которого тот беспощадно терзал. „Мне сказали, это писатель“, — ответил Родос. „Вы прочитали хоть одну его строчку?“ — продолжил судья. „Зачем?“ — был ответ».
На XX съезде КПСС Никита Хрущев говорил о Родосе: «Это — никчемный человек, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок. И вот такой человек определял судьбу известных деятелей партии, определял и политику в этих вопросах, потому что, доказывая их „преступность“, он тем самым давал материал для крупных политических выводов.
Спрашивается, разве мог такой человек сам, своим разумом повести следствие так, чтобы доказать виновность таких людей, как Косиор и другие. Нет, он не мог много сделать без соответствующих указаний. На заседании Президиума ЦК он нам так заявил: „Мне сказали, что Косиор и Чубарь являются врагами народа, поэтому я, как следователь, должен был вытащить из них признание, что они враги“. (Шум возмущения в зале.)
Этого он мог добиться только путем истязаний длительных, что он и делал, получая подробный инструктаж от Берия. Следует сказать, что на заседании Президиума ЦК Родос цинично заявил: „Я считал, что выполняю поручение партии“. Вот как выполнялось на практике указание Сталина о применении к заключенным методов физического воздействия».
В 1956 году Родоса расстреляли по приговору все той же печально известной Военной Коллегии Верховного суда.
В тот же день, 11 сентября, Бабель обратился с письмом на имя Л. Берии. Покаянные письма являлись необходимой частью неправого судилища, архив КГБ — ФСБ хранит множество таких писем. Они должны были свидетельствовать о моральной победе правосудия над сломленными врагами народа и лично тов. Сталина. Возможно, диктатор сам требовал от «органов» выбивать из арестованных эти документы…
«Народному комиссару внутренних дел Союза ССР
Революция открыла для меня дорогу творчества, дорогу счастливого и полезного труда. Индивидуализм, свойственный мне, ложные литературные взгляды, влияние троцкистов, к которым я попал в самом начале моей литературной работы, заставили меня свернуть с этого пути. С каждым годом писания мои становились ненужнее и враждебнее советскому читателю; но правым я считал себя, а не его. Из-за губительного этого разрыва иссякал самый источник моего творчества, я делал попытки высвободиться из плена слепой, себялюбивой ограниченности; попытки эти оказались жалки и бессильны. Освобождение пришло в тюрьме.
За месяцы заключения понято и передумано больше, может быть, чем за всю прошлую жизнь. С ужасающей ясностью предстали предо мной: ошибки и преступления моей жизни, тлен и гниль окружавшей меня среды, троцкистской по преимуществу. Всем существом своим я ощутил, что эти люди не только враги и предатели советского народа, но и носители мироощущения, в котором все противоречит простоте, ясности, веселью, физическому и моральному здоровью, противоречит всему тому, что составляет истинную поэзию. Мироощущение это выражалось в дешевом скептицизме, в щегольстве профессиональным неверием, в брезгливой усталости и упадочничестве уже в первые годы революции, в неразборчивой личной жизни, с возведением самого грязного распутства в принцип и молодечество. В одиночестве своем новыми моими глазами я увидел советскую страну такой, какая она есть на самом деле — невыразимо прекрасной, тем мучительнее видение мерзостей прошлой моей жизни…
Гражданин Народный комиссар. На следствии, не щадя себя, охваченный одним только желанием очищения, искупления, — я рассказал о своих преступлениях. Я хочу отдать отчет и в другой стороне моего существования, — в литературной работе, которая шла скрыто от внешнего мира, мучительно, со срывами, но непрестанно. Я прошу Вас, гражданин Народный комиссар, разрешить мне привести в порядок отобранные у меня рукописи. Они содержат черновики очерков о коллективизации и колхозах Украины, материалы для книги о Горьком, черновики нескольких десятков рассказов, наполовину готовой пьесы, готового варианта сценария. Рукописи эти — результат восьмилетнего труда, часть из них я рассчитывал в этом году подготовить к печати. Я прошу Вас также разрешить мне набросать хотя бы план книги в беллетристической форме о пути моем, во многих отношениях типичном, о пути, приведшем к падению, к преступлениям против социалистической страны.
С мучительной и беспощадной яркостью стоит он передо мною, с болью чувствую я, как возвращаются ко мне вдохновение и силы юности; меня жжет жажда работы, жажда искупить и заклеймить неправильно, преступно растраченную жизнь.
11. IX—39 г. И. Бабель».
Написано, конечно, под диктовку следователя (Акопова? Шварцмана? Родоса? — не столь важно) с соблюдением законов жанра. В конце письма обязательно должны быть фразы, осуждающие свою греховную жизнь. Для сравнения приведу концовку аналогичного заявления Павла Васильева на имя Ежова: «Мне хочется многое сказать, но вместе с тем со стыдом ощущаю, что вследствие неоднократного обмана я не заслужил доверия. Мне сейчас так больно и тяжело за загубленное политическими подлецами прошлое и все хорошее, что во мне было».
Раскаяния в несовершенных преступлениях — вот чего хотел Сталин от своих жертв.
15 сентября к Акопову подключается старший следователь ГУГБ лейтенант Кочнов. Вдвоем они вновь составляют постановление о продлении срока следствия на 15 дней — до 1 октября, с просьбой возбудить такое ходатайство у Прокурора СССР. Родос утверждает ходатайство, а М. Панкратьев накладывает новую резолюцию: «Продлить до 10 октября 1939». Но где же предложение исчезнувшего Серикова о доследовании материалов дела и проведении очных ставок? Оно забыто, ибо судьба Бабеля предрешена.
10 октября Акопов проводит последний допрос Бабеля. Следователя ждет неожиданность: в поведении арестованного писателя произошел перелом, о чем говорит протокол допроса, написанный Акоповым собственноручно с некоторыми ошибками.
«ПРОТОКОЛ ДОПРОСА АРЕСТОВАННОГО БАБЕЛЯ ИСААКА ЭММАНУИЛОВИЧА
от 10 октября 1939 года
Вопрос : Обвиняемый Бабель, что вы имеете дополнить к ранее данным вами показаниям?
Ответ : Дополнить ранее данные показания я ничем не могу, ибо я все изложил о своей контрреволюционной деятельности и шпионской работе, однако я прошу следствие учесть, что при даче мной предварительных показаний я, будучи даже в тюрьме, совершил преступление.
Вопрос : Какое преступление?
Ответ : Я оклеветал некоторых лиц и дал ложные показания в части моей террористической деятельности.
Вопрос : Вы решили пойти на провокации следствия?
Ответ : Нет, я такой цели не преследовал, ибо я представляю ничто по отношению к органам НКВД. Я солгал вследствие своего малодушия.
Вопрос : Скажите, кого Вы оклеветали и где солгали?
Ответ : Мои показания ложные в той части, где я показал о моих контрреволюционных связях с женой Ежова — с Гладун-Хаютиной; также неправда, что я вел террористическую деятельность под руководством Ежовой. Мне неизвестно также об антисоветской деятельности окружения Ежовой — Цехер, братья Бобрышевы, братья Урицкие, Гликиной. Показания мои по отношению Эйзенштейна С. М. и Михоэлс С. М. мною вымышлены. Я свою шпионскую деятельность в пользу французской разведки и австрийской разведки подтверждаю, однако я должен сказать, что в передаваемых мной сведениях иностранным разведкам я сведения оборонного значения не передавал.
И. Бабель.
Протокол записан с моих слов верно и мной прочитан.
И. Бабель.
Допросил: следователь Следчасти ГУ ГБ НКВД СССР
лейтенант госбезопасности Акопов ».
Моя версия: в тактике самозащиты Бабель избрал путь поэтапного отрицания своих многочисленных мнимых преступлений. Сначала он признался в том, что оговорил «некоторых лиц… вследствие своего малодушия» (!) Но шпионской работы не отрицал. Это потом.
Очередное постановление — «Об изменении ранее предъявленного обвинения» — не заставило себя ждать: 13 октября Акопов, «принимая во внимание, что ст. 58-7, вредительская деятельность Бабеля, следствием не доказана», постановил: статью 58-7 из обвинения снять, остальные оставить. Быть может, эта победа несколько окрылила Бабеля. Под текстом постановления подписи: Акопов, Кочнов и рукой арестованного написано: «Настоящее постановление мне предъявлено и мной прочитано. И. Бабель».
Тем же числом датировано «Обвинительное заключение», подписанное Акоповым, Кочновым и кем-то еще (вместо Родоса).
«Следствием по делу вскрытой контрреволюционной троцкистской организации среди писателей и работников искусства было установлено, что активным участником ее является Бабель Исаак Эммануилович.
На основании этих данных 16-го мая 1939 г. Бабель И. Э. был арестован.
Следствием по настоящему делу установлено, что еще в 1928—29 гг. Бабель вел активную контрреволюционную работу по линии Союза писателей (л. д. 119–122, 35–43).
В результате дальнейшего следствия о троцкистской деятельности Бабеля установлено, что последний еще в 1927—28 гг. знал о контрреволюционном заговоре, подготовляемом Ежовым Н. И., с которым он, помимо личной связи, был связан через его жену Хаютину (умерла) (л. д. 73–38, 132–133).
В 1938 г. Бабель вошел в заговорщическую организацию, созданную женой Ежова — Гладун (Хаютина), и по заданию Ежовой готовил террористические акты против руководителей партии и правительства (л. д. 100–107).
В 1934 г. до момента ареста Бабель являлся французским и австрийским шпионом.
Для шпионской работы в пользу французской разведки Бабель был завербован Мальро, а для австрийской разведки — Штайнером. Бабель передавал шпионские сведения — о состоянии воздушного флота, экономике советского государства, о оснащении и структуре Красной Армии, сведения об происходивших в стране арестах, о настроениях сов. интеллигенции, в частности писателей и др. (л. д. 61–74, 92-100).
В совершенных преступлениях Бабель виновным себя признал полностью, в части террористической деятельности в конце следствия от своих показаний отказался.
Изобличается показаниями репрессированных участников заговора — Ежова Н. И., Гаевского, Пильняка, Гладун и Урицкого (л. д. 116–138).
На основании вышеизложенного — Бабель Исаак Эммануилович, 1894 года рожд., урож. гор. Одессы, гр-н СССР, беспартийный, до ареста — член Союза советских писателей.
Обвиняется в том, что:
1. Являлся активным участником контрреволюционной троцкистской организации;
2. С 1934 г. вел шпионскую работу в пользу французской и австрийской разведок;
3. Готовил террористические акты против руководителей партии и правительства, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 8 и 11 УК РСФСР.
Считая предварительное следствие по настоящему делу законченным, руководствуясь ст. 208 УПК РСФСР, —
полагал бы:
Следственное дело N? 419 по обвинению Бабеля И. Э. передать в Прокуратуру Союза ССР для направления по подсудности.
Справка: 1. Обвиняемый Бабель содержится во Внутренней тюрьме дома № 2.
2. Вещественных доказательств по делу нет».
Обратим внимание на последнюю фразу: в деле «шпиона» Бабеля нет вещдоков. Нет и каких-либо других доказательств. Фальшивка и без того хороша, считает руководство следчасти.
На первой странице обвинительного заключения два автографа военных прокуроров: от 19 октября 1939 г. и от 22 января 1940 г. (обе подписи неразборчивы). Первая резолюция лаконична: «утверждаю». Вторая подробнее: «Дело направить в ВК для слушания в порядке закона от 1/ХII—34 г.»
Разница в датировке резолюций — это тот срок, который отпущен узнику Лубянки, продолжающему бороться за свою жизнь. Бороться в тюрьме — значит писать заявления сильным мира сего.
О чем думал, что чувствовал, с кем сидел в одной камере знаменитый писатель? Этого мы в точности не знаем. Узнаем ли? Архивы Лубянки надежно хранят тайны преступлений режима. И все же кое-что, пусть немного, известно из документов.
Лист дела № 160.
«СПРАВКА
11 октября 1939 г. у осмотренного арестованного, содержащегося во Внутренней тюрьме ГУГБ НКВД СССР — Бабель Исаака Эммануиловича, 45 лет, имеется — хронический бронхит.
Зам. Нач. Санчасти внутренней тюрьмы
ГУГБ НКВД СССР
Военврач 3 ранга Кузьмина ».
В тюрьме его душила астма, терзала бессонница и мучительный кашель. Жена писателя, прощаясь с ним у ворот Лубянки в день ареста, «почему-то подумала — дадут ли ему там стакан горячего чая, без чего он никогда не мог начать день?»
Чай давали, иногда даже на допросах, но жидкий, почти остывший. Кормили скверно. Правда, тюремное существование скрашивали передачи Антонины Николаевны — вплоть до декабря 1939-го. К тому времени Бабель уже содержался в Бутырской тюрьме.
…Вернемся, однако, в октябрьские дни. Обвинение готово, протокол последнего допроса тоже. Между тем дело как бы застывает на мертвой точке. Причины понять трудно. Во всяком случае некое торможение хода дела не есть заслуга НКВД.
28 октября Акопов опять пишет постановление о продлении срока следствия на один месяц. Из текста документа следует, что высшее руководство, вероятно, получило какие-то распоряжения из Кремля.
«На основании указания руководства Следчасти ГУГБ НКВД СССР следственное дело обвиняемого Бабеля направлением в суд задерживается до особого распоряжения, но, учитывая, что срок содержания под стражей Бабеля истек, постановил: возбудить ходатайство перед Прокурором Союза ССР о продлении срока содержания под стражей обвиняемого Бабеля на один месяц, т. е. до 28-го ноября 1939 года». Подписи: Акопов, Кочнов.
М. Панкратьев продляет срок, а военный прокурор И. Антонов делает приписку: «Следствие по делу закончено. 1 /XI—39 г.»
5 ноября Бабель пишет:
«Прокурору СССР
от арестованного И. Бабеля,
бывш. члена Союза
Советских писателей.
Со слов следователя мне стало известно, что дело мое находится на рассмотрении Прокуратуры СССР. Желая сделать заявления, касающиеся существа дела и имеющие чрезвычайно важное значение, прошу меня выслушать».
На следующий день начальник внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД капитан А. Н. Миронов препроводил заявление Бабеля по назначению. Акопов же, рассмотрев дело в последний раз, ходатайствует о продлении срока до 2 января 1940 г. «Следствие по делу Бабеля закончено, на основании указания руководства Следчасти ГУГБ НКВД СССР следственное дело по обвинению Бабеля направлением в суд задерживается до особого распоряжения…»
Особого, то есть сталинского, распоряжения все еще не поступало…
Бабель ждет ответа на свое первое письмо в Прокуратуру Союза и, не дождавшись его, обращается туда снова.
«В дополнение к заявлению моему 5/XI—39 вторично обращаюсь с просьбой вызвать меня для допроса. В показаниях моих содержатся неправильные и вымышленные утверждения, приписывающие антисоветскую деятельность лицам, честно и самоотверженно работающим для блага СССР. Мысль о том, что слова мои не только не помогают следствию, но могут принести моей родине прямой вред, — доставляет мне невыразимые страдания. Я считаю первым своим делом снять со своей совести ужасное это пятно.
21. XI.39
И. Бабель».
22 ноября начальник тюрьмы Миронов отправляет Панкратьеву письмо Бабеля. Между прокуратурами (гражданской союзной и ведомственной военной), по всей видимости, не было согласия в вопросе о закрытии дела Бабеля. М. Панкратьев исправно продлевал сроки, И. Антонов настаивал на завершении дела. На последнем постановлении, датированном 4 декабря, Антонов делает приписку фиолетовым карандашом: «Прокурору СССР тов. Панкратьеву. Следствие по делу Бабеля закончено, обвинительное заключение утверждено Главным Военным прокурором с указанием о направлении дела на рассмотрение в ВК Верхсуда Союза. Полагаю: оснований к продлению срока нет. Дело подлежит направлению в суд — в соответствии с указанием Гл. Военного прокурора. 4.12.39 Военпрокурор И. Антонов».
Приближался новый 1940 год… Похоже, Сталин чего-то ждал. Чего? Он уже отказался от мысли провести открытый «молодежный процесс» (Косарева расстреляли в феврале 1939-го), колебался и с проведением процесса над деятелями культуры (Эренбург, Олеша и Пастернак не были арестованы). Сталин взвешивал все «за» и «против». Его раздумья — а он явно медлил с принятием окончательного решения — отразились на действиях лубянских костоломов. В конце 1939 года Бабелю и Мейерхольду позволили обращаться в Прокуратуру СССР и отказаться от первоначальных показаний. Возможно, то же самое сделал и Кольцов. Как бы то ни было все трое еще живы в начале 1940 года. Наконец, час пробил — Сталин принял решение.
2
Бутырки описаны во множестве воспоминаний бывших узников сталинских тюрем, и это избавляет меня от необходимости рассказывать (с чужих слов) об одном из самых мрачных мест советской пенитенциарной системы. Поэтому опять обращаюсь к документам.
Новый год Бабель встретил в Бутырской тюрьме. Напрасно ждал он вызова к руководителю Союзной прокуратуры. И 2 января писатель обратился к верховному правосудию с новым заявлением.
«Прокурору СССР
от арестованного И. Бабеля,
бывш. члена Союза Советских писателей.
Во внутренней тюрьме НКВД мною были написаны в Прокуратуру Союза два заявления — 5/XI и 21/XI 1939 года — о том, что в показаниях моих оговорены невинные люди. Судьба этих заявлений мне неизвестна. Мысль о том, что показания мои не только не служат делу выяснения истины, но вводят следствие в заблуждение, мучает меня неустанно. Помимо изложенного в протоколе от 9/Х, мною были приписаны антисоветские действия и антисоветские тенденции писателю И. Эренбургу, Г. Коновалову, М. Фейерович, Л. Тумерману, О. Бродской и группе журналистов — Е. Кригеру, E. Вермонту, T. Тэсс. Все это ложь, ни на чем не основанная. Людей этих я знал как честных и преданных советских граждан. Оговор вызван малодушным поведением моим на следствии.
Бут. тюрьма,
2/I 1940 И. Бабель».
Писатель не мог знать, что дни его сочтены, и, вероятно, в глубине души надеялся на гуманность суда. Напрасные надежды. Признание вины считалось в то время «царицей доказательств», а вырвать признание у беззащитного человека не составляло для палачей большого труда.
Последнее обращение Бабеля — к председателю Военной коллегии Верховного Суда СССР Василию Ульриху; оно датировано 25 января.
«Председателю Военной коллегии Верх. суда СССР
от арестованного И. Бабеля, бывш.
члена Союза Советских писателей.
5/ХI, 21/XI—39 года и 2/I—40 года я писал в Прокуратуру СССР о том, что имею сделать крайне важные заявления по существу моего дела и о том, что мною в показаниях оклеветан ряд ни в чем не повинных людей.
Ходатайствую о том, чтобы по поводу этих заявлений я был до разбора дела выслушан Прокурором Верховного суда.
Ходатайствую также о разрешении мне пригласить защитника; о вызове в качестве свидетелей — А. Воронского, писателя И. Эренбурга, писательницы Сейфуллиной, режиссера С. Эйзенштейна, артиста С. Михоэлса и секретарши редакции „СССР на стройке“ Р. Островской.
Прошу также дать мне возможность ознакомиться с делом, так как я читал его больше четырех месяцев тому назад, читал мельком, глубокой ночью, и память моя почти ничего не удержала.
25. I.40. И. Бабель ».
С таким же «успехом» можно было биться головой о стену. В стране, где господствовала «классовая юстиция» (выражение А. Вышинского), где признания несчастных жертв получались под пытками, все разговоры о праве не имели смысла. Генсек правил бал, глумясь над общечеловеческими ценностями, в чем ему помогала партия, ближайшее окружение и огромный аппарат политической полиции. Армвоенюрист Ульрих — один из палачей. «Это была живая составная часть гильотины», — говорит о нем Д. Волкогонов. Потрясающие штрихи к портрету «судьи-убийцы» находим у А. Солженицына. Описывается очередное судилище. «Он не пропускает случая пошутить не только с коллегами, но и с заключенными (ведь это человечность и есть! новая черта, где это видано?). Узнав, что Сузи — адвокат, он ему с улыбкой: „Вот и пригодилась вам ваша профессия!“»
Ульрих начинал в петроградской ЧК под началом Якова Агранова как авантюрист и провокатор, причастный к выдуманной операции «Вихрь». В 1921 году вместе они сфальсифицировали т. н. «Себежское дело» и продвинулись по службе. Надо полагать, то была не единственная «липа» Ульриха. Мало кто знает, что кровавый чекист пробовал подвизаться даже на педагогическом поприще. В Российской государственной библиотеке мне удалось разыскать брошюру Ульриха «Исторический материализм. Пособие для слушателей 1-го рабоче-крестьянского радиоуниверситета» (Л., 1929). Боже, спаси и сохрани нас впередь от таких учителей!
Получив заявление Бабеля, Ульрих в тот же день назначил подготовительное заседание Военной коллегии. Участники заседания: небезызвестные бригвоенюристы Д. Я. Кандыбин и Л. Д. Дмитриев, военный юрист 2 ранга Н. В. Козлов (секретарь), а также исполняющий должность Главного военного прокурора бригвоенюрист Афанасьев. Протокол № 166 гласит, что пятеро «жрецов правосудия» дружно определили:
«1. С обвинительным заключением согласиться и дело принять к своему производству.
2. Предать суду Бабеля И. Э. по ст. ст. 58-1а, 58-8 и 58–11 УК РСФСР.
3. Дело заслушать в закрытом судебном заседании, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей, в порядке закона от 1/XII—34 г.
4. Мерой пресечения обвиняемому оставить содержание под стражей».
А заявление Бабеля? Они повертели его в руках, пошутили и запечатали в отдельный пакет, скрепив сургучной печатью.
Через несколько часов Бабелю вручили стандартный бланк с текстом, уведомляющим обвиняемого в получении копии обвинительного заключения.
«РАСПИСКА
„25“ января 1940 г.
Мною, нижеподписавшимся Бабелем Исааком Эммануиловичем, получена копия обвинительного заключения по моему делу о предании меня суду Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР.
Подсудимый И. Бабель .
Вручил: секретарь Военной Коллегии
Верховного суда Союза ССР военный юрист
ранга____________Мазур».
Жертвы советской судебной системы наивно полагали, что имеют право на защиту и вызов свидетелей. Формально УПК эту процедуру предусматривал, однако после убийства Кирова все правовые гарантии у «врагов народа» фактически были отняты.
За год до принятия свирепого закона от 1 декабря Главный прокурор А. Вышинский в речи по «Делу о вредительстве на электрических станциях в СССР» разъяснял, в чем отличие «классового суда» от суда «буржуазного». Полемизируя с одним из английских парламентариев, обронившим едкое замечание о советском правосудии «прежде признание, а юридическая помощь потом», Вышинский подчеркивал: «Да, наш процессуальный кодекс и наше процессуальное право в стадии предварительного расследования не знают участия защиты, но это потому, что самый наш закон — и я должен об этом напомнить сегодня — и, в частности, статьи 111 и 112 Уголовно-процессуального кодекса на самые государственные органы возлагают обязанность всестороннего и полного исследования дела — обязанность исследовать обстоятельства как уличающие, так и оправдывающие привлеченных к ответственности, как усиливающие, так и смягчающие ответственность».
К 1939 году ситуация правового нигилизма, вызревшая на фоне сталинской пресловутой теории об усилении классовой борьбы по мере развития социализма в СССР, была очевидной. Ни 111, ни 112, ни 206 статьи УПК, на которые любил ссылаться Вышинский, практически не действовали. Логика высокопоставленных бандитов опиралась на разглагольствования об особом характере советского строя. «Мы никогда не должны забывать, — говорил в той же речи прокурор, — что самая природа нашего государства в отличие от буржуазных государств обязывает нас к иному подходу в решении различных задач нашего государственного строительства, чем это имеет место в буржуазных государствах».
3
Неотвратимо приближалась развязка. 26 января состоялся суд. В тот день кроме Бабеля судили еще 16 человек. Палачи действовали по отлаженному графику: 20 минут на человека. О характере кровавого фарса говорит следующий документ (публикуется с сохранением орфографии).
«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
ОТП. 1 экз.
ПРОТОКОЛ
СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХСУДА СССР
26 января 1940 г. гор. Москва
Председательствующий — Армвоенюрист В. В. Ульрих
Члены: Бригвоенюристы: Кандыбин Д. Я. и Дмитриев Л. Д.
Секретарь — военный юрист 2 ранга Н. В. Козлов
Председательствующий объявил о том, что подлежит рассмотрению дело по обвинению Бабеля Исаака Эммануиловича в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 58-8 и 58–11 УК РСФСР.
Председательствующий удостоверяется в личности подсудимого и спрашивает его, получил ли он копию обвинительного заключения и ознакомился ли с ней.
Подсудимый ответил, что копия обвинительного заключения им получена и он с ней ознакомился. Обвинение ему понятно.
Председательствующим объявлен состав суда.
Отвода составу суда не заявлено.
Подсудимый ходатайствует о вторичном ознакомлении дела, допуске защиты и вызове свидетелей, согласно поданного им заявления.
Суд, совещаясь на месте, определил: ходатайство подсудимого Бабеля, как необоснованное о допуске защиты и вызове свидетелей — отклонить, т. к. дело слушается в порядке закона от 1.XII—34 г.
Председательствующий спросил подсудимого, признает ли он себя виновным.
Подсудимый ответил, что виновным себя не признает, свои показания отрицает. В прошлом у него имелись встречи с троцкистами Сувариным и др.
Оглашаются выдержки из показаний подсудимого об его высказываниях по поводу процесса Якира, Радека, Тухачевского.
Подсудимый заявил, что эти показания не верны. Воронский был сослан в 1930 г. и он с ним с 1928 г. не встречался. С Якиром он никогда не встречался, за исключением 5-минутного разговора по вопросу написания произведения о 45 дивизии.
За границей он был в Брюсселе у матери, в Сорренто у Горького. Мать жила у сестры, которая уехала туда с 1926 г. Сестра имела жениха в Брюсселе с 1916 г., а затем уехала туда и вышла замуж в 1925 г. Суварина он встречал в Париже в 1935 г.
Оглашаются выдержки из показаний подсудимого о его встрече с Сувариным и рассказе его ему о судьбе Радека, Раковского и др. Подсудимый заявил, что он раньше дружил с художником Анненковым, которого он навестил в Париже в 1932 г. и там встретил Суварина, которого он раньше не знал. О враждебной позиции к Сов. Союзу он в то время не знал. В Париже в тот раз он пробыл месяц. Затем был в Париже в 1935 г. С Мальро он встретился в 1935 г., но последний его не вербовал в разведку, а имел с ним разговоры о литературе в СССР.
Показания в этой части не верны. С Мальро он познакомился через Ваньяна Кутюрье, и Мальро являлся другом СССР, принимавшим большое участие в переводе его произведений на французский язык. Об авиации он мог сказать Мальро только то, что он знал из газеты „Правда“, но никаких попыток Мальро к широким познаниям об авиации СССР не было.
Свои показания в части шпионажа в пользу французской разведки он категорически отрицает. С Бруно Штайнер он жил по соседству в гостинице и затем в квартире. Штайнер — быв. военнопленный и являлся другом Сейфуллиной Л. Н… Штайнер его с Фишером не связывал по шпионской линии.
Террористических разговоров с Ежовой у него никогда не было, а о подготовке теракта Беталом Калмыковым в Нальчике против Сталина он слышал в Союзе Советских писателей. О подготовке Косаревым убийства Сталина и Ворошилова — эта версия им придумана просто. Ежова работала в редакции „СССР на стройке“, и он был с ней знаком.
Оглашаются выдержки из показаний подсудимого в части подготовки терактов против руководителей партии и правительства со стороны Косарева и подготовке им тергруппы из Коновалова и Файрович.
Подсудимый ответил, что это все он категорически отрицает. На квартире Ежовой он бывал, где встречался с Гликиной, Урицким и некоторыми другими лицами, но никогда а/с разговоров не было.
Больше дополнить судебное следствие ничем не имеет.
Председательствующий объявил судебное следствие законченным и предоставил подсудимому последнее слово.
В своем последнем слове подсудимый Бабель заявил, что в 1916 г. он попал к М. Горькому, когда он написал свое произведение. Затем был участником гражданской войны. В 1921 г. снова начал свою писательскую деятельность. Последнее время он усиленно работал над одним произведением, которое им было закончено в черновом виде к концу 1938 г.
Он не признает себя виновным, т. к. шпионом он не был. Никогда ни одного действия он не допускал против Советского Союза и в своих показаниях он возвел на себя поклеп. Просит дать ему возможность закончить его последнее литературное произведение.
Суд удалился на совещание. По возвращении с совещания председательствующий огласил приговор.
Председательствующий В. Ульрих
Секретарь Н. Козлов .»
Толстяк Ульрих читал торопливо, точно заведенный автомат. Старался не смотреть на подсудимого. Бабель снял очки, — и члены Военной Коллегии слились в одно сплошное серое пятно.
«Признавая виновным Бабеля в совершении им преступлений, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 8 и 11 УК РСФСР, Военная коллегия Верхсуда СССР, руководствуясь ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР,
ПРИГОВОРИЛА:
Бабеля Исаака Эммануиловича подвергнуть высшей мере уголовного наказания — расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор окончательный и на основании постановления ЦИК СССР от 1/XII—34 г. в исполнение приводится немедленно».
Не могу сказать определенно, где, в каком месте проходило судебное заседание. Может быть, в одной из специальных комнат Бутырской тюрьмы. Или в главном здании Верховного суда на ул. Воровского? Нет, едва ли… Мне показывали также и один старинный дом в центре Москвы, неподалеку от памятника Ивану Федорову: там будто бы Ульрих вершил свои судебные расправы. Рано или поздно все тайное станет явным.
4
Август 1993 года. Москва, Кузнецкий мост. Я сижу в маленькой комнате приемной ФСБ. За большим столом неизвестные мне люди знакомятся с делами репрессированных, делают выписки. В переднем углу, у двери, железный сейф, куда дежурный офицер убирает документы. Меняются времена! Еще совсем недавно такая научно-исследовательская архивная идиллия была утопией. Но теперь разрешено. И это факт колоссального нравственного воздействия, он означает, что государство признало за собой тяжесть былых преступлений.
Александр Яковлевич Николаев кладет передо мной объемистый том аккуратно подшитых документов. В нужном месте закладки — для меня. Остальное смотреть не рекомендуется. Как-никак, — святая святых, строгий бухгалтерский учет жертвам террора. Смотрю на девятнадцатый том из частично рассекреченного Седьмого фонда с трепетом. Грандиозный мартиролог, в котором собраны последние сведения о казненных. Виталий Шенталинский считает, что общее количество таких томов равно двумстам. Но кроме архивистов ФСК никто в точности не знает подлинной цифры. Двести? Триста? Пятьсот? Когда-нибудь узнаем…
Открываю 92-й лист. На казенном бланке Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР за № 0022157 от 26 января 1940 года четкий машинописный текст синего цвета.
«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
ОТП. 2 ЭКЗ.
КОМЕНДАНТУ НКВД СССР
Немедленно приведите в исполнение приговоры Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР от 26 января 1940 года в отношении нижеследующих осужденных к высшей мере уголовного наказания — расстрелу:
1. Абакумова Николая Александровича, 1898 г. р.
2. Бабеля Исаака Эммануиловича, 1894 г. р.
3. Введенского Андрея Васильевича, 1907 г. р.
4. Евдокимовой Марины Карловны, 1895 г. р.
5. Евдокимова Юрия Ефимовича, 1920 г. р.
6. Захарченко Федора Демьяновича, 1904 г. р.»
Смертельная духота и тяжесть сдавили грудь. Времени в обрез. До закрытия «архивной» комнаты остается пятнадцать минут. Лихорадочно переписываю весь столбец с фамилиями казненных:
«7. Кабаева Ивана Леонтьевича, 1898 г. р.
8. Никанорова Александра Филипповича, 1894 г. р.
9. Осинина-Винницкого Григория Марковича, 1899 г. р.
10. Рыжевой Серафимы Александровны, 1898 г. р.
11. Стрелкова Александра Яковлевича, 1913 г. р.
12. Стрелкова Якова Ивановича, 1879 г. р.
13. Стрельцова Ивана Тимофеевича, 1894 г. р.
14. Холодцова Ивана Яковлевича, 1896 г. р.
15. Шаймарданова Шагея Шагеевича, 1890 г. р.
16. Шалавина Федора Ивановича, 1902 г. р.
17. Шашкина Ивана Ивановича, 1903 г. р.
Всего семнадцать осужденных
Ульрих ».
На обороте листа лаконичный текст о приведении приговора в исполнение.
«АКТ
Приговор Военной Коллегии Верхсуда над осужденными к расстрелу 17-ю (семнадцать) поименованными на обороте настоящего документа приведен в исполнение 27 января 1940 года в 01 ч 30 м».
Всматриваюсь в подписи под актом, но тут Николаев, сидящий рядом, протягивает руку и закрывает ладонью нижнюю часть листа. На мою недоуменную реплику отвечает, что имена исполнителей оглашать все-таки не положено; могут узнать их дети, родственники, а они-то ни при чем. Наш диалог короткий:
— А убивать невиновных — это как?
— Что же вы хотите… Они были люди военные. Приказ есть приказ. Если бы отказались выполнять, тогда бы расстреляли их самих.
Но я уже успел запомнить фамилии. Бабеля убивали:
Главный Военный прокурор РККА А. Фетисов
Пом. нач. 1 спецчасти НКВД А. Калинин
Комендант НКВД В. Блохин.
О месте расстрела пока тоже ничего неизвестно, хотя, в сущности, это не так уж важно, — какой-нибудь из ведомственных московских подвалов… А уводили на расстрел из Лефортовской тюрьмы.
В томе 19, рядом с актом о расстреле, подшиты еще какие-то бумажки с фамилиями расстрелянных. На каждого отдельная бумажка. Порядок идеальный. Когда вели на расстрел, Фетисов сверял личность с данными на листке.
Последний акт № 392 на 110-м листе тома.
«АКТ
27 января 1940 года преданы кремации 17 трупов согласно актам о приведении в исполнение приговора Военной Коллегии Верхсуда СССР от 27 января 1940 г. (опечатка в документе; следует читать: 26 января. — С. П. )
Комендант НКВД
капитан ГБ В. Блохин
Пом. нач. 1 Спецотдела НКВД СССР
ст. лейт. ГБ Калинин ».
Блохин, Блохин… Где-то я уже встречал эту типично русскую фамилию. Ну, конечно, в новых газетных публикациях. Василий Блохин возглавлял расстрельную команду НКВД, имевшую непосредственный контакт с отделом «А», где осуществлялся контроль за исполнением смертных приговоров. Профессиональный убийца, палач. В апреле 1940 года этот Блохин и еще двое сотрудников НКВД прибыли в г. Калинин (Тверь), чтобы выполнить секретное постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта о казни пленных польских офицеров. Бывший начальник местного управления НКВД рассказал о Блохине следующее.
«В Калинин были посланы специально для этого дела три офицера — Блохин, Синегрубов и Кривенко. На запасном железнодорожном пути для них стоял мягкий вагон, где они ели и спали. С собой они привезли полный чемодан немецких револьверов вальтер второй модели. Наши советские „ТТ“ не считались достаточно надежными…
Расстрелы начались первого апреля.
Я присутствовал в первую ночь. Блохин был главным убийцей, а тридцать других набрали преимущественно из числа шоферов НКВД и охраны. К примеру, мой шофер Сухарев был одним из них. Помню, Блохин сказал: „Ну что, пора“. Затем он надел специальную униформу: коричневый кожаный передник, кожаную фуражку, кожаные длинные перчатки по локоть… Я понял, что нахожусь лицом к лицу с настоящим палачом.
Они выводили поляков в коридор по одному, запускали в красный уголок — комнату отдыха обслуживающего персонала тюрьмы… У каждого спрашивали имя, фамилию, дату рождения. Этого было достаточно для идентификации. Затем человека через дверь запускали в следующую, звукоизолированную комнату и стреляли сзади в голову. Никаких решений суда или специальной комиссии им не зачитывали. Только надевали наручники. В первую ночь расстреляли триста человек».
Так или примерно так студеной январской ночью расстреливали Бабеля.
Спустя неделю, 2 февраля, в группе из 23 человек расстреляли Кольцова и Мейерхольда. Справки о расстреле хранятся в делах убитых; они подписаны начальником 12 отделения 1 Спецотдела НКВД СССР лейтенантом ГБ В. Кривицким.
Я сделал приблизительные подсчеты. Бабель значится на 92-м листе тома 19, а Кольцов и Мейерхольд на 151-м. Даже если в среднем за одну ночь расстреливали по 20 человек, то в течение недели, с 27 января по 2 февраля, общее количество расстрелянных равняется 1180. В месяц получается около трех с половиной тысяч человек.
У Исаака Бабеля, как и у многих наших соотечественников, нет могилы. Дочери и сыну писателя сотрудники Центрального архива ФСБ сказали, что прах отца захоронен в первой могиле Донского монастыря. Тут же (или где-то рядом) пепел Кольцова, Мейерхольда, сотен других жертв большого террора. Из мрака забвения выплыло еще одно место, куда можно прийти и положить цветы.