Прощаясь с современниками и обращаясь к потомкам, Владимир Маяковский назвал свое время «окаменевшим говном». Ясное и общеупотребительное слово издатели всегда заменяли стыдливым многоточием или благопристойным синонимом, но суть дела от этого не менялась, лицо эпохи, как принято говорить, выглядело однозначно. И вот минуло более полувека. У исследователей появились новые возможности. В одночасье рухнули прежние стержневые концепции советской литературы, и на портреты некоторых «классиков» легла густая тень. Для тех писателей, чья репутация не пострадала, также наступила новая пора. Если раньше их творческое наследие неумолимо соотносилось с прокрустовым ложем социалистического реализма, то ныне перед историками литературы возникли качественно иные проблемы. Наука о литературе, лишившись идеологических костылей, осталась один на один с колоссальным количеством фактов, подлежащих объективному осмыслению.
На пороге XXI столетия судьба даровала нам право честного взгляда и свободного голоса. Со всей неотвратимостью встал вопрос, — насколько книги советских писателей соответствуют нравственным общечеловеческим ценностям с одной стороны и национальным традициям с другой.
Среди тех, кто выдержал двойное испытание, — Исаак Бабель, автор знаменитой «Конармии». Уроженцу солнечной Одессы и сыну еврейского коммерсанта суждено было написать правдивые и полные трагизма страницы летописи гражданской войны в России. Талант рассказчика сочетался у Бабеля с редкой способностью обнажать экзистенциальные основы человеческого бытия. Ученик М. Горького, поклонник французской классики, видевший мир «через человека», он, без сомнения, был одной из ярчайших звезд на литературном небосклоне 20—30-х годов.
Он погиб, потому что не вписывался как художник в Большой Советский Миф. Само представление Сталина о развитии литературы в СССР в корне противоречило эстетическим взглядам Бабеля. Вынужденный зарабатывать на стороне (прежде всего на кинематографической), Бабель всегда называл писательство «душевной» работой, и такая работа оказывалась в обществе все менее востребованной.
В 30-е годы его присутствие в литературе почти эпизодично. Молчание Бабеля стало притчей во языцех, а после смерти Горького просто опасным. Он понимал это, но исправить положение уже не мог. Однако молчание Бабеля совсем не означало творческого бесплодия. Вот важное свидетельство одного из парижских собеседников писателя. «Физик Александр Вейсберг, автор воспоминаний о советских тюрьмах, навестил Бабеля в Москве в 1932 году. Он рассказал мне, что спросил писателя: „Почему вы больше не пишете?“ На что Бабель ответил.: „Кто вам сказал, что я не пишу?“ — и показал на полке десяток переплетенных томов. Но это были рукописи. Бабель сделал ироничное замечание о возможной судьбе этих текстов, если бы он предложил их издательству. Где эти неизданные произведения?»
Спустя семь лет можно было бы спросить, а где сам Бабель. Но те, кто оставались на свободе, не задавали страшных вопросов, по крайней мере публично.
С документами в руках я прослеживаю прощальный мученический путь узника Лубянки. Нет занятия более печального, чем рассказывать об исчезновении человека среди бела дня. И все же я это делаю в надежде на понимание и покаяние.