Май в том году выдался холодный. Несколько раз ночами выпадал снег, поэтому на даче приходилось затапливать печи. Бабель вспомнил, что в родительской квартире на Ришельевской был камин, за которым обычно следила домоправительница Роза, маленькая смешная женщина, родом из Белой Церкви, землячка отца. Когда Роза слишком докучала своими почти родительскими заботами, он поднимал ее на руки и сажал на буфет… Теперь возня с печами доставляла ему удовольствие, отвлекала от тяжелых раздумий. Бабель вдруг поймал себя на мысли, что проблема заработка, всегда актуальная, как-то незаметно ушла на второй план, сделалась менее важной, уступив место совсем другим мыслям. «Быть или не быть? — вот в чем вопрос». Он понимал, что Сталин играет с людьми в смертельные игры, когда потенциальная жертва радуется каждому мирно прожитому дню, но с ужасом ждет нового, непредсказуемого. Страх стал доминирующим чувством и у писателей. Некоторых увезли на Лубянку прямо отсюда, с дачи, — так случилось с Борисом Пильняком. Счет арестованных литераторов шел уже на десятки, и те, кто еще оставался на свободе, всякий раз — теряя товарищей — задавали себе один и тот же вопрос: за что?

Падение Ежова лично для себя Бабель воспринял как дурной знак, хотя новый нарком Лаврентий Берия прекратил отдельные дела, и кое-кто из арестованных был выпущен на свободу. Это проделывалось специально, чтобы создать видимость торжествующей законности, устраняющей прежние перегибы. В действительности аресты, расстрелы и репрессии шли полным ходом, кровавая машина работала без устали. Он чувствовал себя точно в вырубленном лесу, где всякий вновь появляющийся пенек вызывал в сердце острую боль.

В апреле, гуляя по Питеру и обедая у Зощенко, он едва ли знал, что Ежов уже арестован, брошен в Сухановку и успел дать первые показания. А давно ли его награждали орденом Ленина «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД»? Все газеты печатали тогда вирши Джамбула в честь железного сталинского наркома, «родного батыра» Николая Ивановича.

Холуй по природе, мерзкий пигмей, которого Сталин называл «Ежевикой», бывший шеф Лубянки любил брать подследственных «на раскол». И вот настал черед паука. Бериевские костоломы раскалывали Ежевику по всем правилам палаческой науки. На допросе 11 мая, когда начальник следственной части ГУГБ комиссар госбезопасности 3 ранга Богдан Кобулов приступил к выявлению связей Е. С. Ежовой с каждым из гостей ее «салона», в показаниях экс-наркома впервые прозвучало имя Бабеля.

« Вопрос : Не совсем ясно, почему близость этих людей к Ежовой Е. С. вам казалась подозрительной?

Ответ : Близость Ежовой Е. С. к этим людям была подозрительной в том отношении, что Бабель, например, как мне известно, за последние годы почти ничего не писал, все время вертелся в подозрительной троцкистской среде и, кроме того, был тесно связан с рядом французских писателей, которых отнюдь нельзя отнести к числу сочувствующих Советскому Союзу. Я не говорю уже о том, что Бабель демонстративно не желает выписывать своей жены, которая многие годы проживает в Париже , а предпочитает ездить туда к ней…

Особая дружба у Е. С. Ежовой была с Бабелем.

…Далее я подозреваю, правда, на основании лишь моих личных наблюдений, что дело не обошлось без шпионской связи моей жены с Бабелем.

Вопрос : На основании каких фактов вы это заявляете?

Ответ : Я знаю со слов моей жены, что с Бабелем она знакома примерно с 1925 года. Всегда она уверяла, что никаких интимных связей с Бабелем не имела. Связь ограничивалась ее желанием поддерживать знакомство с талантливым и своеобразным писателем. Бабель бывал по ее приглашению несколько раз у нас на дому, где с ним, разумеется, встречался и я.

Я наблюдал, что во взаимоотношениях с моей женой Бабель проявлял требовательность и грубость. Я видел, что жена его просто побаивается. Я понимал, что дело не в литературном интересе жены, а в чем-то более серьезном. Интимную их связь я исключал по той причине, что вряд ли Бабель стал бы проявлять к моей жене такую грубость, зная о том, какое общественное положение я занимал. На мои вопросы к жене, нет ли у нее с Бабелем такого же рода отношений, как с Кольцовым, она отмалчивалась, либо слабо отрицала. Я всегда предполагал, что этим неопределенным ответом она просто хотела от меня скрыть свою шпионскую связь с Бабелем, по-видимому, из нежелания посвятить меня в многочисленные каналы этого рода связи».

Типичная ситуация кошмара той проклятой эпохи. Помешанный на заговорах бывший наркомвнудел готов и собственную жену записать в шпионки! Такая коллизия кажется ему более реалистической, нежели оскорбительное положение высокопоставленного рогоносца. Вероятно, даже в следчасти были изумлены слепотой Ежова. Его спросили: «То, что вы сказали о Бабеле, не является достаточным основанием для подозрения его в причастности к английскому шпионажу. Вы не оговариваете Бабеля?»

« Ответ : Я его не оговариваю. Ежова мне твердо никогда не говорила о том, что связана с Бабелем по работе в пользу английской разведки. В данном случае я высказываю только предположение, основанное на наблюдении характера взаимоотношений моей жены с писателем Бабелем».

Такова трехстраничная выписка из протокола допроса обвиняемого Ежова. В левом верхнем углу значится: «На Бабель». Выписка приобщена к делу писателя. Под каждой страницей стоит подпись, сделанная чернилами: «Читал И. Бабель». Кроме Кобулова протокол допроса подписали старший следователь следчасти старший лейтенант ГБ Сергиенко и младший следователь следчасти ГЭУ (главного экономического управления) НКВД сержант ГБ А. Куприна.

В тот день, 11 мая, Бабель ездил по делам в Москву и, разумеется, не мог знать, что происходило в кабинетах Лубянки. Не знал он и того, сколько материалов скопилось там в его досье, начиная с 1932 года. Вечером он вернулся в Переделкино. Дача была пуста и холодна.

Судьба писателя решалась в эти майские дни на самом верху, то есть у Сталина. Мы никогда не узнаем, в какой момент «кремлевский горец» решил уничтожить Бабеля; возможно, Берия заранее подготовил список лиц, подлежащих аресту, и хозяин, внимательно просматривая бумаги, решил, что час Бабеля пробил. Редкие счастливчики удостаивались того, чтобы жирный карандаш вождя вычеркнул их имена из черных расстрельных списков (так, если верить Р. Медведеву, повезло Лиле Брик).

В понедельник 15 мая в пять часов утра на московскую квартиру Бабеля в Большом Николо-Воробинском переулке нагрянули люди в военной форме. Вспоминает жена писателя Антонина Николаевна Пирожкова.

«Оказалось, что пришедших было четверо, двое полезли на чердак, а двое остались. Один из них заявил, что им нужен Бабель… и что я должна поехать с ними на дачу в Переделкино.

…Приехав на дачу, я разбудила сторожа и вошла через кухню, они за мной. Перед дверью комнаты Бабеля я остановилась в нерешительности; жестом один из них приказал мне стучать. Я постучала и услышала голос Бабеля:

— Кто?

— Я.

Тогда он оделся и открыл дверь. Оттолкнув меня от двери, двое сразу же подошли к Бабелю:

— Руки вверх! — скомандовали они, потом ощупали его карманы и прошлись руками по всему телу — нет ли оружия.

Бабель молчал. Нас заставили выйти в другую, мою комнату; там мы сели рядом и сидели, держа друг друга за руки. Говорить мы не могли».

Какими бы мрачными ни были предчувствия, арест всегда неожиданность. Жертву полагалось брать врасплох, тепленькой: ночью в постели, ранним утром, часто среди уличной толкотни, на даче или когда человек возвращается из гостей, но непременно тихо, без лишнего шума, не привлекая внимания соседей, либо прохожих.

В технике процедуры задержания чекисты достигли большого искусства. Я думаю, что спецбиблиотеки и архивы Лубянки хранят множество директив, циркуляров, инструкций внутреннего пользования, где подробно излагаются разнообразные методы наружного наблюдения, слежки, скрытого преследования, обыска и ареста. Такие методические пособия предназначались главным образом для сотрудников оперода (т. е. оперативного отряда), и нередко их писали самые отъявленные палачи НКВД вроде Родоса и Шварцмана. Поскольку аресты носили массовый характер, приходилось заботиться о максимальной скрытности оперативных действий.

В официальном рапорте это называлось «операция по ордеру № 3003 от 16.V.39 г. арест-обыск Бабеля И. Э.». Ордер подписан новым наркомом Берией и начальником Второго отдела 1-го управления НКВД СССР Панюшкиным уже после того, как Бабель был доставлен во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Точная дата ареста не имела значения для бюрократической машины, перемалывающей тысячи человеческих жизней. Но любая дата, проставленная в ордере, автоматически переходила во все другие документы уголовного дела. В случае с Бабелем возможны два варианта: либо оперативники поторопились с арестом, произведя его на день раньше, либо ордер подписан начальством постфактум. Последнее наиболее вероятно. Ибо работы у ГБ хватало с избытком, где уж тут до канцелярских нюансов!

Судя по документам, в аресте-обыске 15 мая приняли участие шесть оперуполномоченных в звании старшего и младшего лейтенантов ГБ: Назаров, Райзман, Королев, Голованов, Волков, Коптев. Ордер на производство ареста и обыска был выписан на имя Назарова. В то время, как трое сотрудников отправились в Переделкино, остальные приступили к обыску в московской квартире Бабеля по Большому Николо-Воробинскому (дом № 4, кв. 3).

Комедию законности соблюдали строго. На даче № 8, принадлежащей Литфонду Союза писателей, при аресте в качестве понятой присутствовала сторожиха Е. Усачева. Сев на стул в дальнем углу, женщина безмолвно просидела до конца «операции», чтобы расписаться (вместе с женой писателя) в протоколе обыска. Что же изъяли? Всматриваюсь в листы, исписанные синим химическим карандашом. Под шапкой «взято для доставления в Главное управление государственной безопасности следующее» перечислено:

1. Медкарточка № 2977 на имя Бабеля И. Э.

2. Записные книжки с адресами и телефонами — 2 шт.

3. Записные книжки с записью — 3 шт.

4. Рукопись разная — 9 папок.

5. Письма разные — 10 шт.

6. Телеграммы — 2 шт.

7. Записки на отдельных листках — 8 шт.

8. Книга под редакцией Каменева.

Медицинскую карточку они отложили в сторону, а все бумаги аккуратно запаковали в два холщовых мешка и скрепили их сургучной печатью № 30 3-го спецотдела НКВД (каждая печать имела свой порядковый номер). В конце протокола отмечено: обыск провели Назаров, Коптев, Райзман. По возвращении в Москву все изъятое сдали младшему лейтенанту 3-го отделения 2-го отдела Г. Кутыреву, о чем в протоколе есть соответствующая запись чернилами.

В Николо-Воробинском хлопот оказалось больше. Читаю в протоколе: «При обыске присутствовали: представитель домоуправления Степанов Е. П. и воспитательница Макотинская Эстер Григорьевна.

Взято для доставления в Главное управление государственной безопасности следующее:

1. Паспорт серии МЛ № 623326 на имя Бабель И. Эм.

2. Профбилет № 034613

3. Биноклей — 2 (два) №№ 257125, 42605

4. Разных рукописей — 15 (пятнадцать) папок

5. Разных чертежей — 43 шт. (сорок три)

6. Схематическ. карта автотранс. дорог — 1 шт.

7. Иностранных газет — 4

8. Иностранных журналов — 9

9. Разных фотокарточек — 110 шт.

10. Фотопленок обрывков — 12 куск.

11. Записных книжек — 11 шт.

12. Блокнотов с записями — 7 шт.

13. Алфавит с телефонами — 2 шт.

14. Папка с договорами, судебными и др. справк. — 1

15. Разных писем — 400 шт.

16. Разная переписка — 254 л.

17. Письма, открытки заграничные — 87 шт.

18. Разных телеграмм — 30 шт.»

Архив писателя, за исключением биноклей и документов, поместился в пяти больших свертках, сданных все тому же Кутыреву под сургучной печатью № 30. Да, «бухгалтерия» идеальная. Рядом с протоколами обысков в деле Бабеля сохранилось несколько квитанций. Одна обычная почтовая о переводе 400 рублей в Ленинград его знакомой О. И. Бродской, три других — на бланке 10-го отдела ГУГБ, курирующего «отделение по приему арестованных».

Из этих квитанций видно, что взяты на учет два бинокля (кв. № 10255), 153 р. 39 коп. (кв. № 10254) и старый чемодан, содержимое которого сугубо прозаично:

зубная паста — 1 шт.

крем для бритья

помочи — 1 пара

резинки — 1 пара

кошелек старый — 1 шт.

сандалии старые

утка для бани

мыльница — 1

крышка ключей разных — 4 шт. (кв. № 1242).

Абсолютно все документы такого рода «прикладываются к делу». В нижней части гэбэшных квитанций — печатный текст с напоминанием: «Вещи, деньги и ценности, невостребованные в течение 3-х месяцев со дня вынесения решения судебными органами по делу, сдаются в доход государства».

От старых сандалий Бабеля прибыток государству был невелик, и, может быть, не стоило акцентировать внимание на бытовых мелочах, если бы мы не знали о случаях воровства некоторых оперативников. Увы, не все удерживались от соблазна прихватить какую-нибудь ценную вещицу в богатой квартире, тем более что хозяин уже числился в категории «врагов народа», значит, лишался всех прав. В центре Москвы, говорят, и по сей день живет некий скромный старичок с удостоверением «Почетного чекиста СССР», выданного ему некогда всесильным Берией. Как-то в порыве откровенности ветеран «органов» признался одному молодому литератору, что служебный грех не дает ему покоя… В годы террора, выезжая на аресты известных писателей и общественных деятелей, брал наш чекист в их домах книги и рукописи, — имел слабость. Хотя полагалось описывать и сдавать в лубянскую казну. Этаким манером будто бы и составил себе уникальную коллекцию, не хуже иной государственной. Может, тем и спас национальное достояние. Спас-то спас, но в официальные архивохранилища пока ничего, ни единого листочка, не передал, боится. Да и стыдно. Старик, конечно, нетипичный, поэтому легко представить тех, кто воровал не рукописи, а, скажем, ювелирные изделия или столовое серебро…

Однако пора вернуться в тог черный понедельник 1939 года. Когда обыск на даче закончился, Бабеля с женой посадили в автомобиль. «Я не могла произнести ни слова. Сопровождающего он спросил по дороге:

— Что, спать приходится мало? — и даже засмеялся.

<…> Мы доехали до Лубянки и въехали в ворота. Машина остановилась перед закрытой массивной дверью, охранявшейся двумя часовыми.

Бабель крепко меня поцеловал, проговорил:

— Когда-то увидимся… — и, выйдя из машины, не оглянувшись, вошел в эту дверь».

Потом Антонину Николаевну отвезли домой, сказав, что к ней претензий не имеют. Там, в Николо-Воробинском заканчивался обыск, результаты которого читатель уже знает. Как вспоминает Пирожкова, «опечатали комнату Бабеля, забрали рукописи, дневники, письма, листы с дарственными надписями, выдранные при обыске из подаренных Бабелю книг».

Можно сказать, что «операция по ордеру» прошла у лейтенантов как обычно, не считая одного, пусть и не столь важного обстоятельства. В момент обыска на городской квартире кроме жены писателя и давнего друга семьи Э. Г. Макотинской («воспитательница») оказался лишний свидетель. Ничего страшного, но все-таки нежелательно. И потому на имя вышестоящего руководства пишется отдельная бумага — «для сведения».

«Начальнику 13 отделения 3 спецотд. НКВД капитану госбезопасности тов. Щепилову

Рапорт — о/уп Королева В.

Доношу до Вашего сведения о том, что при выполнении операции по ордеру № 3003 от 16.V.39 г. арест-обыск Бабеля И. Э., проживающего в д. № 4, кв. 3 по Б. Николо-Воробинскому переулку г. Москва, нами в квартире указанного Бабеля И. Э. была обнаружена посторонняя женщина. Последняя заявила, что она является его знакомой.

Проверкой паспорта выяснено, что она является гр-кой Стах-Гереминович Т. О., сотрудник 2 дома Н. К. обороны.

Стах-Гереминович присутствовала во время обыска квартиры Бабеля И. Э. После обыска от нее была отобрана подписка о неразглашении. Стах-Гереминович освобождена.

О/уп. мл. лейт. ГБ В. Королев.

16. V.39».

Я знал об этом и раньше. Киевская писательница, переводчица Татьяна Осиповна Стах написала мне в марте 1971 года, что в дни «оттепели» послала И. Эренбургу «точное до скрупулезности описание ночи, когда все это случилось, как все это было и свои впечатления; в первый раз я осталась у них ночевать, опоздав на поезд дачный, и вот это случилось. <…> Свидетели этого — Э. Г. Макотинская, Семен Гехт, встретивший меня, когда я выходила из дома Бабеля в 10–11 ч на работу…»

Обыкновенная история. Любопытная, впрочем, тем, что с Татьяны Осиповны взяли подписку о неразглашении. Так предписывала служебная инструкция.

Чего они боялись: огласки? Взрыва народного возмущения?

У «конторы» и сегодня почерк прежний, в процедуре ареста мало что изменилось. Как сказал мне, улыбаясь, один знакомый полковник МБ, правительства меняются, а секретная служба остается.

…А в это время на Лубянке шло оформление документов писателя. Сначала его сфотографировали, как предусмотрено старой полицейской традицией, — в анфас и профиль. К делу приобщен маленький листок, на котором значится:

«СПРАВКА 1772

Арестованный Бабель

Исаак Эммануилович

СФОТОГРАФИРОВАН.

Дежурный по фотографии

1-го Спецотдела НКВД СССР

лейтенант гос. безопасн. И. Балишанский

„15“ мая 1939 г.»

Рассматриваю последние фотографии Бабеля. Профиль у тюремного фотографа получился нерезко, анфас, слава Богу, четкий. С крошечной карточки, из застенка Бабель смотрит на нас обреченно. Очки велено снять. Взгляд потухший. Кажется, он все уже знает наперед…

В соседней комнате дактилоскопист А. Белкин быстро сделал на специальных картах отпечатки пальцев обеих рук; это называлось «подвергнуть дактилоскопической регистрации». На справке сверху стоит штамп НКВД с примечанием: «Дактилоскопирование прошел в отделении приема арестованных тюр. Отдела г. Москвы». Однако в деле писателя регистрационных карт нет. По-видимому, они попали в другое, тюремное дело. Чтобы читателю было ясно, скажу, забегая вперед: после первых допросов арестованных переводили из внутренней тюрьмы в Бутырки или в Лефортово, реже в Сухановку. Там последственные содержались до вынесения приговора и там на них заводили отдельное досье. Бабель находился в Бутырке. Я обратился в компетентные инстанции с просьбой ознакомиться с бутырским досье Бабеля, но ответ из Зонального информационного центра пришел неутешительный: «Архивы ГУВД г. Москвы и Московской области запрашиваемыми материалами на Бабеля И. Э. не располагают. И. о. начальника М. И. Пугин». Вы спросите, куда же все подевалось? Ответ до обидного прост: архивы за тот период уничтожены.

По окончании процедуры с оттиском пальцев Белкин со слов Бабеля заполнил «анкету арестованного». Рубрики ее известны: домашний адрес, должность, родители, жена, дети. На обороте последней страницы в графе «кем и когда арестован» пометка — 16.V.1939 НКВД. Но расхождение в датах уже никого не интересовало, ведь главное — сам человек, внезапно схваченный, униженный, доставленный на расправу.

— Ну, вот и все, — вздохнул дактилоскопист, стараясь не глядеть в лицо писателю, чье имя было ему знакомо. — Возьмите ваши вещи…

Он протянул Бабелю чемоданчик с пожитками и нажал кнопку на тумбочке стола. В дверях возник мальчишка-конвоир. Еще секунда, и оба исчезнут в длинных коридорах огромного здания.

…………………

Начиналась новая рабочая неделя. За стенами наркомата, на площади и прилегающих к нему улицах гудела, суетилась, жила своей обычной жизнью Москва. Никто из бегущих мимо Лубянки не мог гарантировать, что не окажется в одночасье пленником зловещего ведомства; даже те, кто в нем работал. То были два мира, на первый взгляд несоприкасающиеся: один, условно говоря, свободный, радующийся всякому проявлению жизни, второй — страшный, существующий рядом и вместе с тем как бы где-то далеко, в другом измерении. Кто-то не знал о нем вообще. Кто-то не хотел знать. Но люди, приходящие на Кузнецкий мост в приемную НКВД, чтобы справиться о судьбе близких, начинали понимать, пусть смутно, что эти миры крепко связаны невидимыми нитями. И лишь немногие знали совершенно точно, что наличие «архипелага» является непременным условием процветания страны, «где так вольно дышит человек». Они-то и были первыми кандидатами в тот мир.

20 мая 1939 года Елена Сергеевна Булгакова коротко записала в дневнике: «В городе слух, что арестован Бабель». Спустя месяц: «Будто бы арестован Мейерхольд». 7 июля: «Говорят, арестован Боярский» (директор МХАТа). Террор продолжался. Миры соприкасались. Грань между ними подчас казалась условной. Люди богемы, писательской и артистической, пили и закусывали в лучших московских ресторанах, появлялись на премьерах в Большом театре, ночи напролет просиживали за картами и многие из них уже понимали, что в любой момент они могут оказаться узниками Лубянки.

Но наши соотечественники, стоящие в очередях на Кузнецком, не знали тогда самого страшного, что формулировка Военной Коллегии «десять лет без права переписки» означала расстрел.