Глава 1

СОБОР СВЯТОГО ИНОГО

В 1910 г. в Нью-Йорке в маленькой буржуазной квартирке в Бронксе жил человек – не молодой, но и не старый, похожий на скромного тюленя. Его звали Чарлз Гай Форт. У него были крупные и жирные лапы, живот и поясница; у него совсем не было шеи, большой череп наполовину лыс, широкий азиатский нос, железные очки и усы, как у Гурджиева. Можно было также сказать, что это профессор-меньшевик. Он никуда не выходил, кроме муниципальной библиотеки, где наводил справки во множестве газет, журналов и ежегодников всех стран и всех эпох. Вокруг его бюро высились груды пустых коробок из-под обуви и кипы журналов и газет: «Америкэн Альманах» за 1883 г., лондонский «Тайме» за 1880-83 гг., «Эньюэл Рекорд оф Сайенс», «Философикал Магазин» за двадцать лет, «Ле Анналь де ля Сосиэте Энтомолоджик де Франс», «Монсл Уотер Ревю», «Обсерватори», «Метеоролоджик Джорнел» и пр. Он всегда носил зеленый козырек, и когда его жена к завтраку зажигала конфорку, он шел в кухню смотреть, не устроит ли она пожар. Только это и раздражало мадам Форт, урожденную Анну Файлен, которую он выбрал за совершенное отсутствие любознательности и очень любил, и она любила его самым нежным образом. До 34 лет Чарлз Форт, сын бакалейщика из Олбэни, кое-как перебивался благодаря жалким способностям журналиста и некоторой ловкости в засушивании бабочек. Когда его родители умерли и бакалейная лавка была продана, он сумел получить крошечную ренту, позволившую ему наконец целиком отдаться своей страсти – собиранию заметок о невероятных, но достоверных событиях.

Красный дождь над Бланкенбергом 2 ноября 1819 г. Грязевой дождь над Тасманией 14 ноября 1902 г. Хлопья снега величиной с блюдце в Нэшвилле 24 января 1891 г. Дождь лягушек над Бирмингемом 30 июня 1892 г. Аэролиты. Огненные шары. Следы ног сказочного животного в Девоншире. Летающие диски. Следы «кровососных банок» на склонах гор. Сети на небе. Капризы комет. Странные исчезновения. Необъяснимые катастрофы. Надписи на метеоритах. Черный снег. Сияние луны. Зеленые солнца. Кровавые ливни.

Он собрал таким образом двадцать пять тысяч заметок, вложенных в картонные коробки. Факты, то упоминаемые вскользь, то сообщаемые с полным безразличием. Но – тем не менее – факты. Он назвал это своим «Санаторием преувеличенных совпадений». Факты, от которых отказывались, о которых не хотели говорить, – но он слышал, как от его карточек исходит настоящий «молчаливый вопль». Он был охвачен своеобразной нежностью к этим неприкаянным реальностям, изгнанным из области сознания, которым он предоставил приют в своем убогом кабинетике в Бронксе и которые лелеял, записывая на карточки. «Это, так сказать, „проституточки“, карапузики, горбатенькие, шутихи – но их шествие у меня будет иметь внушительную основательность событий, которые происходят, и происходили, и будут происходить», – говорил он.

Когда он уставал вести процессию данных, которые Наука сочла за лучшее исключить (осколки летающего айсберга обрушились на Рим или Руан 5 мая 1853 г. Лодки небесных путешественников. Крылатые существа на высоте 8 км в небе над Палермо 30 ноября 1880 г. Светящиеся колеса в море. Дожди из серы и из мяса. Останки великанов в Шотландии, гробы маленьких внеземных существ в скалах Эдинбурга…), когда он уставал, то давал отдых мозгу, играя сам с собой в сверх-шахматы на доске собственного изобретения с 2600 клетками.

И вот Чарлз Гай Форт однажды заметил, что этот колоссальный труд является ничем. Бесполезным. Сомнительным. Пустым занятием маньяка. Он начал понимать, что только топтался на месте, на пороге того, что ощупью искал, что он еще не сделал ничего из того, что на самом деле должен был сделать. Это было не исследование, а пародия на него. И он, так боявшийся пожара, бросил в огонь коробки и карточки. Он открыл свою подлинную природу. Этот маньяк странных реальностей был фанатиком общих идей. Что он начал бессознательно делать в течение этих полупотерянных лет? Свернувшись в клубок в глубине своей пещеры с бабочками и старыми бумагами, он напал на одну из великих сил века – уверенность цивилизованных людей в том, что они знают все о Вселенной, в которой живут. И почему он, Чарлз Гай Форт, прятался, точно стыдясь? Потому, что даже малейшие намеки на то, что во Вселенной могут существовать огромные области Неизвестного, неприятно беспокоят людей. В общем, г-н Чарлз Форт вел себя, как эротоман; будем держать в тайне наши грехи, чтобы общество не рассердилось, узнав, что оно оставляет целинными большую часть земель в области секса. Теперь речь шла о том, чтобы перейти от маниакальности к пророчеству, от наслаждения в одиночестве – к провозглашению принципа. Речь шла о том, чтобы создать настоящее, т.е. революционное произведение.

Научное знание необъективно. Оно, как и цивилизация, представляет собой заговор. Большое количество фактов отбрасывается – они противоречат установленным понятиям. Мы живем при режиме инквизиции, где оружием, чаще всего используемым против действительности, не соответствующей общепринятому представлению, является презрение, сопровождаемое смешками. Что такое знание в подобных условиях? «В топографии разума, – говорит Форт, – можно было бы определить знание как невежество в оболочке из смеха». Поэтому нужно было бы потребовать дополнения к свободам, гарантируемым конституциями, – свободу сомнения в науке. Свободу сомневаться в Эволюции (а что, если труд Дарвина был фикцией?), во вращении Земли, в существовании скорости света, гравитации и т.д. Во всем, кроме фактов. Не отсортированных фактов, а таких, какими они представляются, благородных или нет, чистопородных или выродков, с их кортежами странностей и сосуществованием неприличий. Не отбрасывать ничего из действительности: будущая наука еще откроет неизвестные соотношения между фактами, которые кажутся нам безотносительными. Наука нуждается в потрясении голодным, хотя и недоверчивым, новым, диким умом. Мир нуждается в энциклопедии исключенных фактов, проклятых реальностей. «Я очень боюсь, что придется выдать нашей цивилизации новые миры, где будут иметь право жить белые лягушки».

За восемь лет скромный тюлень из Бронкса поставил своей целью изучить все искусства и все науки и изобрести еще с полдюжины их. Охваченный энциклопедической лихорадкой, он накинулся на эту гигантскую работу, состоящую не только в том, чтобы изучить, а и в том, чтобы осознать совокупность всего живущего. «Я изумляюсь, видя, что люди могут удовлетворяться тем, что они романисты, портные, промышленники или подметальщики улиц». Принципы, формулы, законы, явления были переварены в муниципальной библиотеке Нью-Йорка, в Британском музее и благодаря гигантской корреспонденции с самыми крупными библиотеками и книжными магазинами всего мира. Сорок тысяч заметок, распределенных на 1300 разделов, записанных карандашом на крохотных карточках стенографическим письмом собственного изобретения. Из этого безумного предприятия излучался дар рассматривать каждый предмет с точки зрения высшего ума, узнавшего о его существовании: «Астрономия» Ночной сторож следит за полудюжиной красных фонарей на улице, закрытой для движения. Есть газовые рожки, фонари и освещенные окна в квартале. Чиркают спички, зажигают огни, случился пожар, есть неоновые вывески и автомобильные фары. Но ночной сторож придерживается своей маленькой системы…" В то же время Форт возобновляет поиски отброшенных фактов, но теперь уже систематично и стараясь проверять каждый из них. Он подчинил свою затею плану, охватывающему астрономию, социологию, психологию, морфологию, химию, магнетизм. Он больше не собирал коллекцию – он пытался получить рисунок розы внешних ветров, сделать буссоль для плавания по океанам иных пространств, разрешить загадку миров, скрытых позади нашего мира. Ему нужен каждый листок, трепещущий на огромном дереве фантастического: крики, раздававшиеся с неба Неаполя 22 ноября 1832 г., рыбы, падавшие из облаков в Сингапуре в 1861 г., водопад мертвых листьев 10 апреля некоего года в Эндр-э-Луар; каменные топоры, посыпавшиеся на Суматру вместе с молнией; падение живой материи; космические Тамерланы совершают похищения; обломки блуждающих миров циркулируют над нами… «Мой разум таким образом сильно контрастирует с ортодоксами. Так как у меня нет аристократической пренебрежительности, свойственной нью-йоркскому консерватору или эскимосскому шаману, то я должен постараться постигнуть новые миры»…

Всем этим миссис Форт абсолютно не интересовалась. Она даже была настолько безразлична, что не заметила экстравагантности. Он не говорил о своих работах, а если и говорил, то лишь с ближайшими друзьями. Он не стремился видеть их. Он лишь время от времени им писал. «У меня такое впечатление, что я предаюсь новому греху, предназначенному любителям неведомых прежде грехов. Вначале некоторые из моих данных были настолько устрашающими или настолько смешными, что их ненавидели или презирали при чтении. Теперь дело идет лучше: находится немного места и для жалости».

Его глаза стали уставать. Он начал слепнуть. Он остановился и размышлял много месяцев, питаясь только ситным хлебом и сыром. Зрение вернулось к нему, и он отважился изложить свое личное, антидогматическое мировоззрение, и с большим юмором открыл свое понимание другим. «Порой я замечают, что сам не думаю о том, во что предпочитаю верить». По мере того, как он продвигался вперед в изучении различных наук, он все больше обнаруживал их недостаточность. Их нужно разрушить до основания, потому что нехорош сам способ мышления. Нужно все начать сначала, введя исключенные факты, на которые он завел циклопическую документацию. Сперва вновь ввести их, затем объяснить их, если возможно. «Я не собираюсь сотворять себе кумира из абсурда. Я думаю, что во время первых попыток ощупью невозможно узнать, что станет приемлемым после. Если один из пионеров зоологии (которую нужно пересоздать) слышал разговоры о птицах, растущих на деревьях, то он должен сигнализировать, что такие разговоры слышал. Тогда – но только тогда – он должен просеять через сито все данные об этом».

Будем сигнализировать, сигнализировать – и в один прекрасный день обнаружим, что нечто подает нам знак…

***

Нужно пересмотреть саму структуру. Чарлз Форт почувствовал, что в нем трепещут многочисленные теории с крыльями Ангела Странности. Он видит Науку, как вполне цивилизованный автомобиль, мчащийся по автостраде. Но с каждой стороны. этой чудесной дороги, сверкающей битумом и неоном, тянется дикая местность, полная чудес и тайн. Стоп! Посмотрите на местность по сторонам! Съезжайте с дороги! Делайте зигзаги! Нужно делать крупные, беспорядочные, клоунские жесты, какие делают, пытаясь освободить автомобиль. Неважно, что можно сойти за чудака, – дело срочное. Чарлз Форт, отшельник из Бронкса, считает, что должен как можно быстрее и эффективнее совершить некоторое количество совершенно необходимых «обезьянств».

Убежденный в важности своей миссии и освобожденный от своей документации, он стал собирать на трехстах страницах лучшие из своих взрывных материалов. «Истратьте на меня ствол секвойи, перелистайте мне страницы меловых утесов, умножьте мне все в тысячу раз и замените мою ничтожную нескромность титанической манией величия – только тогда я смогу написать с тем размахом, которого требует мой предмет».

Он написал свою первую работу, «Книгу проклятых», где, как он говорит, «предложено некоторое количество опытов в области структуры сознания». Эта работа вышла в Нью-Йорке в 1919 году. Она произвела революцию в интеллектуальных кругах. До первых демонстраций дадаизма и сюрреализма Чарлз Форт ввел в Науку то, что Тзара, Бретон и их последователи ввели в искусство и литературу: блистательный отказ играть в игру, где все мошенничают, яростное заявление о том, что «есть иное». Огромное усилие, быть может, не для того, чтобы осмыслить реальность во всей совокупности, но для того, чтобы помешать осмысливать реальность в фальшивых связях. Существенный разрыв. «Я – слепень, тревожащий сознание, чтобы не дать ему спать».

«Книга проклятых»? Золотая жила для плывущих под парусами!", – заявил Джон Уинтерич. «Одно из уродств литературы», – написал Эдвард Пирсон. Для Вена Гехта Форт – «апостол исключения и жрец-мистификатор невероятного». Тем не менее, Мартин Гарднер признавал, что «его сарказмы вполне гармонируют с самой ценной критикой Эйнштейна и Рассела». Джон В. Кэмпбелл уверяет, что «в этом произведении есть зародыши по меньшей мере шести новых наук». «Читать Чарлза Форта – это все равно, что мчаться верхом на комете», – признается Мэйнард Шепли, а Теодор Драйзер видит в нем «самую крупную фигуру после Эдгара По».

Только в 1955 г. «Книга проклятых» моими заботами была опубликована во Франции (изд-во «Два берега», Париж, серия «Запретный свет», руководимая Луи Поведем. После «Книги проклятых» в 1923 г. Форт опубликовал книгу «Новые заметки», а после его смерти вышути «Ло1» в 1931 г. и «Дикие таланты» в 1932 г. Эти произведения пользуются довольно большой известностью в США, Англии и Австралии. Все эти данные я заимствовал из исследования Роберта Бенайона).

Несмотря на превосходный перевод и предисловие Р. Бенайюна и послание Тиффони Тайера, который является представителем Общества друзей Чарлза Форта, эта исключительная работа прошла почти незамеченной. (В частности, г-н Т. Тайер заявил: "Энергия Ч. Форта увлекла группу американских писателей, которые решили в его честь продолжить атаку, начатую им против всемогущих жрецов нового бога – Науки – и против всех форм догматизма). С этой целью 26 ноября 1931 г. было основано «Общество Чарлза Форта».

Среди его основателей были Теодор Драйзер, Бут Таркинтон, Бен Гехт, Гарри Леон Уилсон, Джон Купер Поуис, Александр Вулкотт, Бертон Раске, Аарон Зусмэн и Тиффони Тайер.

Ч. Форт умер в 1932 г., незадолго до выхода его четвертой работы «Дикие таланты». Бесчисленные заметки, собранные им в библиотеках всего мира, после перевода международной корреспонденции были завещаны «Обществу». Сегодня они представляют собой основное ядро архивов этого Общества, архивов, растущих с каждым днем, благодаря содействию членов из 49 стран, не считая США, Аляски и Гавайских островов.

Общество публикует ежеквартальный журнал «Сомнения». Этот журнал является, кроме всего прочего, своеобразной декомпрессионной камерой для всех «проклятых» фактов, т. е. тех фактов, которые ортодоксальная наука не может или не хочет воспринять: например, летающих тарелок. В самом деле, сведения и статистика, которыми располагает Общество по этому вопросу, представляют собой самое первое, самое полное и самое обширное собрание. Равным образом журнал «Сомнение» публикует и заметки Чарлза Форта. Мы с Бержье утешились после неприятности, испытанной одним из наших читателей, вообразив его оценивающим из глубин Саргассова. моря на Небесах, где он, несомненно, пребывает, этот вопль молчания, поднимающийся к нему из страны Декарта.

В нашем бывшем коллекционере бабочек вызывало ужас все точно зафиксированное, классифицированное, определенное. Наука изолирует явления и вещи, чтобы наблюдать их. Великая Идея Чарлза Форта состоит в том, что ничто не поддается изоляции. Все изолированное перестает существовать.

Всякое определение вещи в себе – это покушение на действительность. «Среди племен, называемых дикими, принято окружать почтительными заботами слабоумных. Определение вещи в рамках ее самой считают признаком слабости ума. Все ученые начинают свои работы с этого рода определений, и среди наших племен принято окружать ученых почтительными заботами».

Вот Чарлз Форт, любитель необыкновенного, летописец чудес, поглощенный колоссальными размышлениями о размышлении. Он обвиняет сам способ мышления цивилизованного человека. Он вовсе не согласен с двухтактным двигателем, питающим современные рассуждения. Два такта: да и нет, положительное и отрицательное. Современные знания и разум покоятся на этом двухстороннем функционировании: верноложно, открыто – закрыто, живое-мертвое, жидкое-твердое и т.д. Вопреки Декарту, Форт заявляет о необходимости точки зрения на общее, а исходя из этого частное может быть определено в его отношении к общему; каждая вещь будет воспринята как промежуточная между другими. Он требует нового способа мышления, который в состоянии воспринимать как реальные промежуточные состояния между «да» и «нет», между положительным и отрицательным. То есть рассуждение, поднимающееся над этой двусторонностью. В некотором роде – третий глаз разума. Чтобы выразить видение этого третьего глаза, язык, являющийся предметом такой двусторонности (заговор, организованное ограничение), недостаточен. И Форт должен использовать прилагательные, двуликие, как Янус, в виде эпитетов «реально-ирреальный», «нематериально-материальный», «растворимо-нерастворимый».

Завтракая однажды с Бержье и со мной, один из наших друзей выдумал с начала и до конца некоего важного австрийского профессора по имени Крайслер, сына владельца магдебургской гостиницы с вывеской «Два полушария». Герр проф. Крайслер, с которым он так подробно говорил, якобы посвятил гигантский труд переработке западного языка. Наш друг думал о том, чтобы опубликовать в солидном журнале этюд о Крайслере, точнее, об его «вербализме», – и это была бы очень полезная мистификация. Ведь Крайслер попытался распустить корсет языка, чтобы этот последний наполнился, наконец, тем промежуточным состоянием, которым пренебрегает наш теперешний образ мышления. Приведем пример. Отставание и опережение. Как мне определить отставание в отличие от опережения, которого я хотел бы достигнуть? Нет такого слова. А вот Крайслер предложил бы слово «отстажение». А определение моего прежнего отставания? «Оперевание». Здесь речь идет только о временной промежуточности. Но погрузимся в психологические состояния.

Любовь и ненависть. Если я люблю трусливо, любя только самого себя в другом, таким образом вовлеченном в ненависть, то разве это любовь? Это только «любовисть». Если я ненавижу своего врага, не теряя, однако, нити, объединяющей меня со всеми живыми существами, выполняя свою задачу врага, но примиряя ненависть с любовью, то это уже не ненависть, это «ненабовь». Перейдем к основным промежуточностям. Что значит «умереть» и что значит «жить»? Сколько промежуточных состояний мы отказываемся видеть? Есть «умежить», которое не означает"жить", а означает только «не позволять себе умереть». И можно жить полной жизнью, несмотря на необходимость умереть, что значит «жимереть». И наконец, посмотрите на состояния сознания: как наше сознание плавает между сном и бодрствованием. Как часто мое сознание только «бодспит» – думаешь, что оно бодрствует, когда оно позволяет себе спать! Богу угодно, чтобы зная, как проворно оно засыпает, оно пыталось бодрствовать – и это значит «спаствовать».

Наш друг читал Форта, когда придумывал эту гениальную шутку. «Пользуясь выражениями метафизики, – говорит форт, – я считаю, что все, называемое обычно „существованием“, а я называю „промежуточностью“, – это мнимое существование, не реальное и не ирреальное, оно выражает попытку устремления к ирреальному или попытку проникнуть в реальное существование». В современную эпоху такое начинание беспрецедентно. Оно говорит о больших изменениях в способе мышления, которых требуют теперь открытия известных физико-математических реальностей. На уровне частицы, например, время движется одновременно в обоих направлениях. Весь мир одновременно непрерывен и пунктирен. Уравнения одновременно правильны и неверны.

«То, что называется Быть, – это движение; всякое движение – это не выражение равновесия, а попытка уравновешивания, где равновесие не достигнуто. И простой факт существования выражается в промежуточности между равновесием и его отсутствием». Написанное в 1919 г., это приближается к современным размышлениям такого физика и биолога, как Жан Менетрис, относительно инверсии энтропии. «Все явления в нашем промежуточном состоянии или мнимом состоянии представляют попытку организации, гармонизации, индивидуализации – это есть попытка достичь реальности. Но всякая попытка терпит неудачу из-за ее продолжительности или из-за внешних сил, из-за исключительных фактов, связанных г исключенными». Это предвосхищает одну из самых абстрактных операций квантовой механики – нормализацию функции, операцию, состоящую в установлении функции, описывающей объект так, чтобы было возможно отыскать этот объект во Вселенной.

«Я понимаю все вещи как занимающие определенные ступени, серии этапов между реальностью и ирреальностью». Вот почему для Форта не важно, пользоваться ли тем или иным фактом, чтобы начать описывать их совокупность. И почему нужно выбирать факт, успокаивающий разум, а не будоражащий его? Зачем исключать? Ведь чтобы рассчитать круг, можно начинать с любой точки. Он сигнализирует, например, о существовании летающих предметов. Вот группа фактов, исходя из которых можно начать понимать все. Но, говорит он тотчас же, «буря подснежников может послужить для этого ничуть не хуже».

«Я не реалист. Я не идеалист. Я – интермедиалист». Если дойти до корней понимания, до самой основы мышления, то как заставить понять себя? Видимой эксцентричностью, которая служит поистине ударным языком центростремительного гения: он тем дальше идет в поисках своих образов, чем более уверен в том, что приведет их к определенной глубокой точке своего размышления. Родственный нам Чарлз Форт в известной степени действует по методу Рабле. Он поднимает шум юмором и образами, способными разбудить мертвых.

«Я коллекционирую заметки обо всех предметах, обладающих известным разнообразием: таковы, например, отклонения от концентричности в лунном кратере Коперника, неожиданное появление рыжих британцев, стационарные метеоры или неожиданный рост волос на лысой голове мужчины. Однако самый большой интерес проявляется не к фактам, а к отношениям между фактами. Я долго размышлял над теми, так сказать, отношениями, которые называют совпадениями. А что, если совпадений нет?».

***

«В прежние времена, когда я был хулиганистым мальчишкой, меня заставляли работать по субботам в отцовской лавке, где я должен был соскабливать этикетки с консервных банок конкурентов, чтобы наклеивать этикетки моих родителей. Однажды у меня была целая пирамида фруктовых и овощных консервов, а этикетки остались только от персиков. Я наклеивал их на банки с персиками, пока не дошло до абрикосов. И я подумал: разве абрикосы – это не род персиков? А разве некоторые сливы – не абрикосы? И я принялся, забавы ради или на научном основании, наклеивать мои этикетки от персиков на банки со сливами, вишнями, бобами и горошком. Почему? Я не знаю этого даже и сегодня, поскольку еще не решил, кем я был – ученым или юмористом».

«Появилась новая звезда – до какой степени она отличается от некоторых капель неизвестного происхождения, обнаруженных на кусте хлопчатника в Оклахоме?» «У меня сейчас появился исключительно блестящий образец бабочки – сфинкс – „мертвая голова“. Она издает звук вроде мышиного писка. О бабочке Калима, напоминающей сухой лист, говорят, что она подражает мертвому листу. Но разве сфинксмертвая голова подражает скелету?» «Если не существует положительных различий, невозможно определить что бы то ни было как положительно отличное от другого. Что такое дом? Сарай – это тоже дом, при условии, что в нем живут. Но если факт проживания представляет собой сущность дома больше, чем архитектурный стиль, тогда гнездо птицы – дом. То, что в доме проживает человек, не является критерием, потому что и собака имеет свой дом; материал – тоже, поскольку у эскимосов дома из снега. И такие положительно отличные друг от друга вещи, как Белый Дом в Вашингтоне и раковина рака-отшельника, оказываются смежными».

"Белые коралловые острова в темно-синем море. Видимость их различия, видимость индивидуальности, или положительное различие, разделяющее их, – это только проекция одного и того же океанического дна. Различие между землей и морем не является положительным. Во всякой воде есть немного земли, во всякой земле есть вода. Так что все видимости обманчивы, потому что исходят из одного и того же признака. В ножке стола нет ничего положительного, она только проекция чего-то. И никто из нас – не личность, ибо физически мы смежны с тем, что нас окружает, а психически нам не удается ничего другого, кроме выражения наших отношений со всем окружающим.

Моя позиция такова: все, что кажется обладающим индивидуальностью, – это только острова, проекции подводного континента, не имеющие реальных контуров".

«Я назову красотой все, что кажется полным. Неполнота или увечность совершенно безобразны. Венера Милосская – ребенок найдет ее безобразной. Если чистая мысль позволит себе представить ее полной, то она станет прекрасной. Рука, понимаемая как рука, может казаться красивой. Оторванная на поле битвы, она не такова. Но все, что нас окружает, – это часть чего-то, что само является частью другого мира, и нет ничего прекрасного, только видимости промежуточны между красотой и безобразием. Только Вселенная полна, только Вселенная прекрасна».

Глубокая мысль нашего учителя Форта – в единстве всех вещей и всех явлений. Однако цивилизованная мысль конца XIX века всюду видит сравнения, и наш способ рассуждения, двусторонний, предусматривает только действительность. И вот безумецмудрец из Бронкса восстает против исключающей науки своего времени и против самого способа нашего мышления. Ему кажется необходимой другая форма мышления – мышления в некотором роде мистического, разбуженного присутствием Всеобщности. Исходя из этого, он предсказывает другие методы познания. Чтобы подготовить нас к ним, он действует посредством взрывов, сокрушая наши привычки мыслить. «Я пошлю вас стучаться в двери, открывающиеся в Иное».

Тем не менее, Форт – не идеалист. Он выступает против нашей малой реальности: мы не признаем реального, когда оно фантастично. Форт не проповедует новой религии. Наоборот, он стремится воздвигнуть барьер вокруг своей доктрины, чтобы помешать слабым умам проникнуть в нее. Он убежден в том, что «все – во всем», что Вселенная содержится в песчинке. Но эта метафизическая убежденность может сверкать только на самом высшем уровне размышления. Она не может опуститься до уровня первоначального оккультизма, не становясь смешной. Она не может допустить лихорадки мышления аналогиями, столь дорогой странным эзотеристам, которые непрерывно объясняют вам одно посредством другого, Библию – посредством чисел, последнюю войну – посредством Великой пирамиды, революцию – игрой в трик-трак, мое будущее – звездами; они повсюду видят знаки всего. «Вероятно, есть связь между розой и гиппопотамом, но несмотря на это, молодому человеку никогда не придет в голову мысль преподнести своей невесте букет гиппопотамов». Марк Твен, осуждая этот же порок мышления, шутливо заявил, что можно объяснить «Весенняя песнь» скрижалями закона, потому что Моисей и Мендельсон – одно и то же: достаточно заменить Моисея Мендельсоном. И Чарлз Форт возвращается к этому же условию с помощью такой карикатуры: «Можно уподобить слона с подсолнечником – у обоих длинные стебли. Нельзя отличить верблюда от земляного ореха, если учитывать только горбы». Таков старик, основательный и просветленный знаниями. Мы увидели теперь, как его мысль принимает космический размах.

А что если бы сама Земля как таковая не была реальной? Что, если бы она была только чем-то промежуточным в Космосе? Может быть, Земля вовсе не независима, и жизнь на Земле, быть может, отнюдь не независима от других, жизней, других существований в космических пространствах…

Сорок тысяч заметок о дождях всякого рода, выпадавших то здесь, то там, уже давно наталкивали Чарлза Форта на то, чтобы опубликовать гипотезу: большая их часть – внеземного происхождения. «Я предлагаю допустить мысль о том, что вне нашего мира есть другие континенты, откуда падают предметы, – так же, как обломки из Америки доплывают до самой Европы».

Скажем сразу: Форт вовсе не наивный человек. Он не верит чему угодно. Он только восстает против привычки отрицать априори. Он не указывает пальцем на истины, он дает толчок для того, чтобы разрушить научное здание своего времени, состоящее из истин таких частных, что они похожи на ошибки. Он смеется? Но почему человеческое усилие к овладению знанием не может порой сопровождаться смехом, который тоже человечен? Он выдумывает? Он мечтает? Он экстраполирует? Космический Рабле? Он с этим согласен. «Эта книга – вымысел, как „Путешествия Гулливера“, „Происхождение видов“ и, кроме того, Библия».

Черные дожди и черные снега, хлопья снега, черные, как смоль. Железная окалина падает с неба в Шотландское море. Ее находят в таких больших количествах, что она могла бы представлять собой окалину со всех металлургических заводов мира. Я думаю об острове, расположенном по соседству с маршрутом транспортных торговых судов. Море может прибивать к нему много раз в год обломки и мусор от проходящих мимо судов. Но почему не отбросы и не обломки межзвездных кораблей? Дожди из органических веществ, желатинообразные, сопровождаемые сильным гнилостным запахом. «Допустимо ли, что в бесконечном космическом пространстве плавают обширные слои – липкие и желатинообразные?» Идет ли здесь речь о грузах продовольствия, оставленных в небе Великими Путешественниками из других миров? «У меня такое чувство, что над нашими головами есть стационарный слой, в котором земные гравитационные и метеорологические силы сравнительно инертны, и он получает извне продукты, аналогичные нашим».

Дожди из живых животных: рыб, лягушек, черепах. Прибыли ли они извне? В таком случае человеческие существа тоже, быть может, прибыли в давно прошедшие времена извне… По крайней мере, если речь идет не о животных, сорванных с Земли ураганами, смерчами и выброшенных в район космоса, где не играет роли гравитация, род холодильника, где добыча от этих похищений сохраняется бесконечно. Унесенные с Земли и прошедшие через ту дверь, которая открывается в Иное, собранные в Саргассовом сверх-море на небесах. «Предметы, поднятые ураганами, могут быть занесены в зону, где они во взвешенном состоянии находятся над Землей, долго плавают друг возле друга и наконец падают…», «У нас есть данные, делайте из них то, что вам нравится…», «Откуда идут смерчи, из чего они состоят?», «Саргассово сверх-море: обломки, осадки, старинные грузы от межпланетных кораблекрушений, предметы, выброшенные в то, что называют Космосом, конвульсиями соседних планет, останки времен Александров, Цезарей, Наполеонов с Марса, Юпитера и Нептуна. Предметы, поднятые нашими циклонами: амбары и лошади, слоны, мухи, птеродактили и моа, листья недавних деревьев или доисторических папоротников, все, стремящееся разложиться, превратившись в грязь или однородную пыль, красную, черную или желтую, сокровища для палеонтологов или археологов, веками собираемые ураганами Египта, Греции, Ассирии…» «Камни падают вместе с молнией. Крестьяне думали о метеоритах, но Наука исключила метеориты. Крестьяне думали о камнях из молнии, но Наука исключила камни из молнии. Бесполезно подчеркивать, что крестьяне ходят по земле, тогда как ученые запираются в своих лабораториях и конференц-залах».

Камни из молнии обтесаны. На камнях – пометки, знаки. А что, если другие миры пытаются таким образом или как-то иначе общаться с нами или, по крайней мере, с некоторыми из нас? «С какой-нибудь сектой, может быть – тайным обществом, или некоторыми очень эзотерическими жителями этой Земли?». Есть тысячи и тысячи свидетельств таких попыток общения. «Мой длительный опыт наблюдения за умолчаниями и безразличием науки заставляет меня думать – даже прежде чем я подхожу к этому предмету, – что астрономы видели эти миры, что метеорологи, ученые, наблюдатели-специалисты неоднократно замечали их. Но что Система исключила все эти данные».

Напомним еще раз, что это написано около 1910 г. Сегодня русские и американцы создают лаборатории для изучения сигналов, которые могут быть направлены к нам из других миров.

А может быть, нас посещали в отдаленном прошлом? А что, если палеонтология ошибается? Что, если большие скелеты, открытые учеными-исследователями XIX века, были собраны произвольно? Если это останки гигантских существ, случайных посетителей нашей планеты? В конечном счете, кто заставляет вас верить в дочеловеческую фауну, о которой говорят нам палеонтологи, знающие о ней не больше нашего? «Как бы я ни был оптимистичен и доверчив по природе, но всякий раз, когда я посещаю Американский музей естественной истории, в оделе „Ископаемые“ берет верх мой цинизм. Гигантские скелеты, реконструированные так, чтобы сделать динозавров „правдоподобными“. Этажом ниже есть реконструкция „доде“. Это настоящий вымысел и представлен как таковой. Но он построен с такой любовью, с таким горячим желанием убедить…» "Почему, если нас посещали прежде, то больше не посещают? Я вижу простой и сразу же приемлемый ответ: Стали бы вы обучать, цивилизовывать, если бы могли, свиней, гусей и коров? Может ли нам прийти в голову установить дипломатические отношения с курицей, которая функционирует лишь для того, чтобы удовлетворять нас своим абсолютно законченным смыслом – яйцом? Я думаю, что мы – недвижимое имущество, аксессуары, скот.

Думаю, что мы принадлежим кому-нибудь. Что когда-то Земля была какой-то ничейной землей, которую другие миры исследовали, колонизировали и из-за которой поссорились друг с другом.

Теперь кто-то владеет Землей единолично и удалил с нее всех колонистов. Ничто не казалось нам явившимся извне так же открыто, как Христофор Колумб, высадившийся на Сан-Сальвадоре, или как Гудзон, поднявшийся вверх по реке, названной его именем. Но что касается случаев, когда еще недавно на нашу планету проникали обманным путем какие-то путешественники-эмиссары, прибывшие, быть может, из другого мира и очень старавшиеся избегать встреч с нами – на этот счет у нас есть убедительные доказательства.

Начиная этот труд, я должен буду в свою очередь пренебречь некоторыми аспектами действительности. Я плохо вижу, например, как рассмотреть в одной книге все возможные пути использования человечества другими формами существования или даже оправдать лестную иллюзию, будто мы полезны для чего-нибудь. Свиньи, гуси и коровы должны прежде всего обнаружить, что ими владеют, а лишь потом озаботиться, узнав, почему ими владеют. Может быть, нас можно использовать, может быть, состоялось соглашение между многочисленными сторонами: кто-то силой добился законного права на нас после того, как заплатил каким-то эквивалентом мелких стеклянных товаров, которые у него потребовал наш предыдущий, более примитивный владелец. И эта передача известна на протяжении многих веков некоторым из нас, баранам-вожакам тайного культа или тайного ордена, члены которого, как рабы первого класса, управляют нами в силу полученных инструкций и переводят стрелки, направляя нас к нашим таинственным обязанностям.

Когда-то, задолго до того, как установилось это законное владение, обитатели толпы миров приземлялись, прыгали по земле, летали, плавали под парусом или по течению, толкаемые, притягиваемые к нашим берегам поодиночке или группами, посещая нас при случае или периодически – для отдыха, обмена или разведки, а может быть, и для пополнения своих гаремов. Они основали у нас свои колонии, потом погибали или должны были вернуться обратно".

Мы не одни, Земля не одна, «мы все – насекомые и мыши, и только различные выражения большого всемирного сыра», брожение и запах которого мы очень сильно чувствуем. Есть другие миры позади нашего, другие жизни позади того, что мы называем жизнью. Уничтожить сравнения, исключения, чтобы открыть гипотезы фантастического Единства. И тем хуже, если мы ошибаемся, когда чертим, например, карту Америки, на которой Гудзон ведет прямо в Сибирь; самое существенное в этот момент возрождения духа и методов сознания – чтобы мы твердо знали, что карты нужно перечеркнуть, что мир не таков, каким мы его считали, и что мы сами, в силу нашего собственного сознания, должны стать не теми, какими мы были.

Другие миры сообщаются с Землей. Этому есть доказательства. Те, которые, как нам кажется, мы видим – может быть, не лучшие. Но они есть. Знаки, напоминающие следы кровососных банок на горных склонах – это доказательства? Неизвестно. Но они будят мысль, заставляя искать лучше.

"Эти знаки кажутся мне символизирующими межпланетную связь. Но не средство сообщения между жителями Земли. У меня сложилось впечатление, что внешняя сила начертила символы на скалах Земли, – и очень издалека. Я не думаю, чтобы знаки («банки») были письменными сообщениями между различными жителями Земли, потому что кажется немыслимым, чтобы жители Китая, Шотландии Америки приняли все разом одну и ту же систему.

Знаки «банок» – это серии отпечатков на одной и той же скале, неизбежно вызывающие мысль о банках. Иногда они выглядят как окружность, иногда – полукруг. Их находят положительно повсюду – в Англии, Франции, Америке, на Кавказе и в Палестине, повсюду – за исключением, быть может, Крайнего Севера. В Китае ими усеяны утесы. На одном утесе неподалеку от озера Комо есть целый лабиринт этих знаков. В Италии, Испании, Индии их находят в невероятных количествах. Предположим, что сила, которую мы будем считать аналогичной электрической силе, может издалека оставлять знаки на скалах, подобно тому, как могут за сотни километров оставлять знаки телеграфисты… но я – человек двух мыслей.

Затерявшиеся исследователи, прибывшие неведомо откуда. Кто-то откуда-то пытался связаться с нами, и неистовство посланий ливнем полилось на Землю в надежде на то, что некоторые из них отметят скалы вблизи заблудившихся исследователей. Или где-то на Земле есть скалистая поверхность совершенно особого рода – некий приемник или отвесный и конический холм, на котором веками записываются послания из другого мира. Но иногда эти послания отклоняются и метят склоны, расположенные за тысячи километров от источника. Быть может, силы, скрытые в истории Земли, оставили на скалах Палестины, Англии, Индии и Китая архивы, которые будут когда-то расшифрованы, или инструкции, направленные эзотерическим орденом франкмасонов или иезуитов космоса и, может быть, не попавшие по назначению".

Никакой образ не будет слишком безумным, никакая гипотеза – слишком открытой: это тараны, чтобы взломать крепость. Есть летающие снаряды и есть исследователи космоса. А что если они мимоходом, для изучения, прихватывают отсюда несколько живых организмов? «Я думаю, что нас ловят, как рыб. Быть может, нас высоко ценят гурманы высших сфер? Я восхищен при мысли, что в конце концов могу быть полезным хоть для чего-нибудь. Я уверен, что немало сетей тянут по всей нашей атмосфере, и они узнаются по смерчам и ураганам. Я думаю, что нас ловят, как рыб, но упоминаю об этом лишь мимоходом…»

– Вот достигнуты глубины невероятного, – бормочет со спокойным удовлетворением наш отец Чарлз Форт. Он снимает свой зеленый козырек, протирает свои большие утомленные глаза, разглаживает свои тюленьи усы и идет на кухню посмотреть на свою добрую супругу Анну, которая варит на обед красные бобы и не рискует дать волю огню в хибаре с картонными коробками, с карточками, в музее совпадений, в хранилище невероятного, в салоне небесных художников, в кабинете упавших предметов, в этой библиотеке других миров, соборе Святого Иного, сверкающем в сказочном костюме безумия, который носит Мудрость.

Анна, моя дорогая, потушите же вашу конфорку! – Приятного аппетита, мистер Форт!

Глава 2

ГИПОТЕЗА ДЛЯ КОСТРА

Прежде чем продолжать, и чтобы немного вас развлечь, мы хотели бы предложить вам маленькую историю, которую очень высоко ценим. Она принадлежит Артуру Кларку, по нашему мнению, хорошему философу. Мы ее перевели для вас. Так что – отдых и место лихому ребячеству!

Девять миллиардов имен Бога

– Заказ необычный. – Доктор Вагнер старался говорить сдержанным тоном. – Насколько я понимаю, мы первое предприятие, к которому обращаются с просьбой поставить ЭВМ для тибетского монастыря, не сочтите меня любопытным, но уж очень трудно представить себе, зачем вашему… э… учреждению нужна такая машина. Вы не можете мне объяснить, что вы собираетесь с ней делать?

– Охотно, – ответил лама, поправляя складки шелковой мантии и не спеша убирая логарифмическую линейку, с помощью которой производил финансовые расчеты. – Ваша электронная машина «Модель пять» выполняет математические операции над любыми числами, вплоть до десятизначных. Но для решения нашей задачи нужны не цифры, а буквы. Вы переделаете выходные цепи, как нам нужно, и машина будет печатать слова, а не числа. – Мне не совсем ясно…

– Речь идет о проблеме, над которой мы трудимся уже три столетия, со дня основания нашего монастыря. Человеку вашего образа мыслей трудно это понять, но я надеюсь, вы выслушаете меня без предвзятости. – Разумеется.

– В сущности, все очень просто. Мы составляем список, который включит в себя все возможные имена Бога. – Простите…

– У нас есть все основания полагать, – продолжал лама невозмутимо, – что все эти имена можно будет записать с применением всего лишь девяти букв изобретенной нами азбуки.

– И вы триста лет занимаетесь этим? – Да. По нашим расчетам, для выполнения этой задачи потребуется около 15 тысяч лет.

– О! – доктор Вагнер был явно поражен. – Теперь я понимаю, для чего вам компьютер. Но в чем, собственно, смысл этой затеи? Лама на мгновение замялся. «Уж не оскорбил ли я его?» – спросил себя Вагнер. Но когда гость заговорил, ничто в его голосе не выдавало недовольства.

– Назовите это культом, если хотите, но речь идет о важной составной части нашего вероисповедания. Употребляемые нами имена Высшего Существа – Бог, Иегова, Аллах и так далее – всего навсего придуманные человеком ярлыки. Тут возникает довольно сложная философская проблема, не стоит сейчас ее обсуждать, но среди всех возможных комбинаций букв кроются, так сказать, действительные имена Бога. Вот мы и пытаемся выявить их, систематически переставляя буквы.

– Понимаю. Вы начали с комбинации ААААААА… и будете продолжать, пока не дойдете до ЯЯЯЯЯЯЯ…

– Вот именно. С той разницей, что мы пользуемся азбукой, которую изобрели сами. Заменить литеры в пишущем устройстве, разумеется, проще всего. Гораздо сложнее создать схему, которая позволит исключить заведомо нелепые комбинации. Например, ни одна буква не должна повторяться более трех раз подряд. – Вы, конечно, хотели сказать – двух.

– Нет, именно трех. Боюсь, что объяснение займет слишком много времени, даже если бы вы знали наш язык.

– Не сомневаюсь, – поспешил согласиться Вагнер. – Продолжайте.

– К счастью, вашу ЭВМ очень легко приспособить для нашей задачи. Нужно лишь правильно составить программу, а машина сама проверит все сочетания и отпечатает итог. За сто дней будет выполнена работа, на которую у нас ушло бы пятнадцать тысяч лет.

Далеко внизу лежали улицы Манхэттена, но доктор Вагнер вряд ли слышал невнятный гул городского транспорта. Мысленно он перенесся в другой мир, мир настоящих гор, а не тех, что нагромождены рукой человека. Там, уединившись в заоблачной выси, эти монахи из поколения в поколение терпеливо трудятся, составляя списки лишенных всякого смысла слов. Есть ли предел людскому безрассудству? Но нельзя показывать, что ты думаешь. Клиент всегда прав.

– Несомненно, – сказал доктор, – мы можем переделать «Модель пять», чтобы она печатала нужные вам списки. Меня заботит другое – установка и эксплуатация машины. В наши дни попасть в Тибет не так-то просто.

– Положитесь на нас. Части не слишком велики, их можно перебросить самолетом. Вы только доставьте их в Индию, дальше мы сделаем все сами. – И вы хотите нанять двух инженеров нашей фирмы? – Да, на три месяца, пока не будет завершена программа. – Я уверен, что они выдержат срок. – Доктор Вагнер записал что-то в блокноте. – Остается выяснить еще два вопроса…

Прежде чем он договорил, лама протянул ему узкую полоску бумаги.

– Вот документ, удостоверяющий состояние моего счета в Азиатском банке.

– Благодарю. Как будто…да, все в порядке. Второй вопрос несколько элементарен, я даже не знаю, как сказать.. Вы не представляете себе, сколь часто люди упускают из виду самые элементарные вещи. Итак, какой у вас источник электроэнергии?

– Дизельный генератор мощностью пятьдесят киловатт, напряжение сто десять вольт. Он установлен пять лет назад и вполне надежен. Благодаря ему жизнь у нас в монастыре стала гораздо приятнее. Но вообще-то его поставили, чтобы снабжать энергией моторы, которые вращают молитвенные колеса. – Ну конечно, – подхватил доктор Вагнер. – Как я не подумал!

***

С балкона открывался захватывающий вид, но со временем ко всему привыкаешь. Семисотметровая пропасть, на дне которой распластались шахматные клеточки возделанных участков, уже не пугала Джорджа Хенли. Положив локти на сглаженные ветром камни парапета, он угрюмо созерцал далекие горы, названия которых ни разу не пытался узнать.

– Вот ведь влип! – сказал себе Джордж. – Более дурацкую затею трудно придумать! Уже которую неделю «Модель пять» выдает километры бумаги, испещренные тарабарщиной. Терпеливо, неутомимо машина переставляет буквы, проверяет все сочетания и, исчерпав возможности одной группы, переходит к следующей. По мере того, как принтер выбрасывает готовые листы, монахи тщательно собирают их и склеивают в толстые книги.

Слава Богу, еще неделя, и все будет закончено. Какие расчеты убедили монахов, что нет надобности исследовать комбинации из десяти, двадцати, ста букв, Джордж не знал. И без того его по ночам преследовали кошмары: будто в планах монахов произошли перемены, и верховный лама объявил, что программа продлевается до 2060 года… А что, они способны на это! Громко хлопнула тяжелая деревянная дверь, и рядом с Джорджем появился Чак. Как обычно, он курил одну из своих сигар, которые помогали ему завоевать расположение монахов. Ламы явно ничего не имели против всех малых и большинства великих радостей жизни. Пусть они одержимые, но ханжами их не назовешь. Частенько наведываются вниз, в деревню…

– Послушай, Джордж, – взволнованно заговорил Чак.

– Неприятные новости!

– Что такое? Машина капризничает? Большей неприятности Джордж не мог себе представить. Если начнет барахлить машина, это может – о ужас! – задержать их отъезд. Сейчас даже телевизионная реклама казалась ему голубой мечтой. Все-таки что-то родное…

– Нет, совсем не то. – Чак сел на парапет; удивительный поступок, если учесть, что он всегда боялся обрыва. – Я только что выяснил, чего ради они все это затеяли.

– Не понимаю. Разве нам это не известно? – Известно, какую задачу поставили себе монахи. Но мы не знали, для чего. Это такой бред…

– Расскажи что-нибудь поновее, – простонал Джордж.

– Старик Верховный только что разоткровенничался со мной. Ты знаешь его привычку – каждый вечер заходит посмотреть, как машина выдает листы. Ну вот, сегодня он явно был взволнован – если его вообще можно представить себе взволнованным. Когда я объяснил ему, что идет последний цикл, он спросил меня на своем ломаном английском языке, задумывался ли я когда-нибудь, чего именно они добиваются. Конечно, говорю. Он мне и рассказал.

– Давай, давай, как-нибудь переварю.

– Ты послушай: они верят, что когда перепишут все имена Бога, – а этих имен, по их подсчетам, что-то около девяти миллиардов, – осуществится Божественное предначертание. Род человеческий завершит то, ради чего был сотворен, и можно будет поставить точку. Мне вся эта идея кажется богохульством.

– И чего же они ждут от нас? Что мы покончим жизнь самоубийством? – В этом нет нужды. Как только список будет готов, Бог сам вмешается и подведет черту. Амба!

– Понял: как только мы закончим нашу работу, наступит конец света. Чак нервно усмехнулся.

– То же самое я сказал Верховному. И знаешь, что было? Он поглядел на меня так, словно я сморозил величайшую глупость, и сказал: «Какие пустяки вас заботят». Джордж призадумался.

– Ничего не скажешь, широкий взгляд на вещи, – произнес он наконец. – Но что мы-то можем тут поделать? Твое открытие ничего не меняет. Будто мы и без того не знали, что они помешанные.

– Верно, но неужели ты не понимаешь, чем это может кончиться? Мы выполним программу, а судный день не наступит. Они возьмут да и обвинят нас. Машина-то наша. Нет, не нравится мне все это.

– Дошло, – медленно сказал Джордж. – Пожалуй, ты прав. Но ведь это не ново, такие вещи и раньше случались. Помню, в детстве у нас в Луизиане объявился свихнувшийся проповедник, так он твердил, что в следующее воскресенье наступит конец света. Сотни людей поверили ему, некоторые даже продали свои дома. А когда ничего не произошло, они не стали возмущаться, не думай. Просто решили, что он ошибся в своих расчетах и продолжали веровать. Не удивлюсь, если некоторые из них до сих пор каждое воскресенье ждут конца света.

– Позволь напомнить: мы не в Луизиане. И нас двое, а этих лам несколько сот. Они славные люди, и жаль старика, если рухнет дело всей его жизни. Но все-таки я предпочел бы быть где-нибудь в другом месте.

– Я об этом давно мечтаю. Но мы ничего не можем поделать, пока не выполним контракт и за нами не прилетят.

– А что, – задумчиво сказал Чак, – если подстроить что-нибудь? – Черта с два. Только хуже будет.

– Не торопись, послушай. При нынешнем темпе работы – двадцать часов в сутки – машина закончит все за четыре дня. Самолет прилетит через неделю. Значит, нужно только во время очередной наладки найти какую-нибудь деталь, требующую замены. Так, чтобы оттянуть программу денька на два, не больше. Исправим не торопясь. И если сумеем верно все рассчитать, мы будем на аэродроме в тот миг, когда машина выдаст последнее имя. Тогда им нас уже не перехватить.

– Не нравится мне такой замысел, – ответил Джордж. – Не было случая, чтобы я не довел до конца начатую работу. Не говоря уже о том, что они сразу заподозрят неладное. Нет, уж лучше дотяну до конца, будь что будет.

***

Я и теперь не одобряю нашего побега, сказал он семь дней спустя, когда они верхом на крепких горных лошадках ехали вниз по извилистой дороге. – И не подумай, что я удираю, потому что боюсь. Просто мне жаль этих бедняг, не хочется видеть их огорчения, когда они увидят, что опростоволосились. Интересно, как настоятель это примет?

– Странно, – отозвался Чак, – когда я прощался с ним, мне показалось, что он нас раскусил и отнесся к этому совершенно спокойно. Машина работает исправно, и задание скоро будет выполнено. А потом… впрочем, в его представлении никакого «потом» не будет.

Джордж повернулся в седле и поглядел вверх. С этого места в последний раз открывался вид на монастырь. Приземистые угловатые здания четко вырисовывались на фоне закатного неба; тут и там, точно иллюминаторы океанского лайнера, светились огни. Электрические, разумеется, питающиеся от того же источника, что и «Модель пять». «Сколько еще продлится это сосуществование?» – спросил себя Джордж. Разочарованные монахи способны сгоряча разбить вдребезги вычислительную машину. Или они преспокойно начнут все свои расчеты сначала?..

Он ясно представлял себе, что в этот миг происходит на горе. Верховный лама и его помощники сидят в своих шелковых халатах, изучая листки, которые рядовые монахи собирают в толстые книги. Никто не произносит ни слова. Единственный звук – нескончаемая дробь, как от вечного ливня: стучат по бумаге рычаги пишущего устройства. Сама «Модель пять» выполняет свои тысячу вычислений в секунду бесшумно. «Три месяца… – подумал Джордж. – Да тут кто угодно свихнется!»

– Вот он! – воскликнул Чак, показывая вниз, в долину. – Правда, хорош? «Правда», – мысленно согласился Джордж. Старый, видавший виды самолет серебряным крестиком распластался в начале взлетной дорожки. Через два часа он понесет их навстречу свободе и разуму. Эту мысль хотелось смаковать, как рюмку хорошего ликера. Джордж упивался ею, покачиваясь в седле.

Гималайская ночь настигла их. К счастью, дорога хорошая, как и все местные дороги. И у них есть фонарики. Никакой опасности, только холод досаждает. В удивительно ясном небе приветливо сверкали знакомые звезды. «Во всяком случае, – подумают Джордж, – из-за погоды не застрянем». Единственное, что его еще тревожило.

Он запел, но вскоре смолк. Могучие, величавые горы с белыми шапками вершин не располагали к бурному проявлению чувств. Джордж посмотрел на часы.

– Еще час, и будем на аэродроме, – сообщил он через плечо Чаку. И добавил чуть погодя: – Интересно, как там машина – уже закончила? По времени – как раз. Чак не ответил, и Джордж повернулся к нему. Он с трудом различал лицо друга – обращенное к небу белое пятно.

– Смотри, – прошептал Чак, и Джордж тоже обратил взгляд к небесам. (Все когданибудь происходит в последний раз.) Высоко над ними, тихо, без шума, одна за другой гасли звезды.

Глава 3

ТАЙНЫ УМЕРШИХ АТЛАНТОВ

От Аристарха Самосского и до астрономов наших дней человечеству понадобилось двадцать два века, чтобы более-менее точно рассчитать расстояние от Земли до Солнца – 149 400 000 километров. Хотя для этого было бы достаточно умножить на один миллиард высоту пирамиды Хеопса, построенной за 27 веков до н.э.

Сегодня мы знаем, что фараоны вложили в пирамиды достижения науки, происхождения и методов которой мы не знаем. Мы обнаруживаем там число «пи», точный расчет продолжительности солнечного года, радиуса и веса Земли, астрономический закон прецессии равноденствий, величину градуса долготы, действительное направление на север и, вероятно, множество других, еще не расшифрованных данных. Откуда эти сведения? Как они были получены? Или переданы? И в таком случае – кем? По мнению аббата Морэ, древнему человеку дал знания Бог. Представьте себе на минутку такую картину: «Слушай меня, о сын мой, число 3,1416 позволит тебе вычислить площадь круга…» По Пьяцци Смиту, Бог продиктовал эти сведения египтянам слишком, нечестивым и невежественным, чтобы понять то, что они высекали в камне. Почему же Всеведущий Бог, так грубо ошибся в оценке умственных способностей своих учеников? Для египтологов-позитивистов все измерения, сделанные в Гизе, были фальсифицированы исследователями, обманувшимися в своем стремлении к чудесному: никаких научных сведений в пирамиде нет.

Спор идет о десятых долях, и тем не менее, постройка пирамид свидетельствует о технике, остающейся совершенно непонятной для нас. Это искусственная гора весом в 6 500 000 тонн. Блоки до 12 тонн весом каждый пригнаны друг к другу с полумиллиметровой точностью. Чаще всего высказывается самая плоская мысль: фараон располагал колоссальным количеством рабов. Остается объяснить, каким образом была разрешена проблема размещения этих огромных толп? И каковы основания такого безумного предприятия? Каким образом блоки извлекались из карьеров? Классическая египтология допускает в качестве техники только использование мокрых деревянных клиньев, вбиваемых в трещины скалы. Строители располагали только каменными молотками и пилами из мягкой меди. И что еще больше сгущает тайну: каким же образом были обтесаны, подняты и подогнаны камни весом в 12 тонн? В XIX веке нам стоило величайшего труда переправить два обелиска, которые фараоны заставляли перевозить дюжинами. А как египтяне освещали помещения внутри пирамид? До 1890 г. нам были известны только лампы, которые коптили и покрывали своды сажей. Однако на сводах переходов в пирамидах не было ни малейшего следа копоти. Что же, они улавливали солнечный свет и направляли его внутрь с помощью оптической системы? Никаких линз не обнаружено.

Не найдено никаких инструментов для научных расчетов, ничего, что свидетельствовало бы о сложной технологии. Или необходимо примитивно-мистический допущение: Бог продиктовал астрономические сведения тупым, но прилежным каменщикам, и сам же им помогал. Нет никаких сведений, записанных в пирамидах? Пользуясь математическими прикидками, позитивисты заявляют, что речь идет о совпадениях. «Когда совпадений так много, то как их нужно назвать?» – спрашивает Чарльз Форт. Или все-таки стоит допустить, что удивительные архитекторы и декораторы, только для удовлетворения мании величия своего фараона, извлекли, перевезли, украсили, подняли и пригнали друг к другу с точностью до полумиллиметра 2 600 000 блоков Великой пирамиды, по размерам и конфигурации, случайно пришедшим им в головы. И все это силами рабов, сотворивших все это при помощи кусков дерева и пил для резки картона и таскавших все на себе? Мы не знаем почти ничего о том, что происходило пять тысяч лет назад. Мы также не учитываем, что поиски производились людьми, для которых современная цивилизация – единственно возможная техническая цивилизация. Исходя из этого, они должны были вообразить либо Божью помощь, либо колоссальную и удивительную работу муравьев. Не исключено все же, что мысль, совершенно отличная от нашей, могла создать технику, не менее совершенную. Измерительные инструменты и способы обработки материалов, не имеющие ничего общего с тем, что мы знаем, не оставившие практически никаких следов. Возможно все же, что та наука и могучая техника, полностью исчезли вместе с миром фараонов. Хотя все же трудно поверить в то, что цивилизация может умереть, исчезнуть. Еще труднее поверить в ее отличие от нашей до такой степени, что нам почти невозможно признать в ней цивилизацию. И – тем не менее!..

Когда закончилась последняя мировая война, 8 мая 1945 г., специальные миссии стали немедленно разъезжать по побежденной Германии. Доклады этих миссий были опубликованы. Один только их каталог насчитывает 300 страниц. Германия отделилась от всего остального мира лишь в 1933 г. За 12 лет техническое и научное развитие рейха пошло иными путями, странно разошедшимися с нашими.

И если немцы отстали в области атомной бомбы, то создали гигантские ракеты, не имевшие равных ни в Америке, ни в России. Если они не изобрели радара, то создали столь же действенные детекторы инфракрасных лучей. Если они не изобрели силиконов, то развили совершенно новую органическую химию (химию восьмиатомных звеньев углерода). За этими радикальными различиями в области техники – еще более разительные различия в философии…

Они отвергли относительность и частично пренебрегли квантовой теорией. Их космогония ошеломила астрофизиков противной стороны: это была теория вечного льда, где планеты и звезды были ледяными глыбами, плавающими в космосе (см. вторую часть этой работы).

Если такие пропасти могли возникнуть за 12 лет в нашем современном мире, вопреки всем обменам и связям, то что думать о цивилизациях далекого прошлого? В какой мере наши археологи квалифицированны для того, чтобы судить о состоянии науки, техники, философии, других знаний майя или древних кхмеров? Мы не попадаем в ловушку легенд о Лемурии или Атлантиде. Платон воспевал в «Критии» чудеса исчезнувшего города. Еще до него Гомер упоминал в «Одиссее» о сказочной Шерии, возможно, имея в виду Тартесс, легендарный Тарших – цель путешествия Ионы. Тартесс в устье Гвадалквивира – самый богатый горнодобывающий город мира – квинтэссенция цивилизации. Он процветал невесть когда в прошлом, этот хранитель мудрости и тайн. Около 500 г. до н.э. он совершенно исчез, неизвестно как и почему. Возможно, Буминор, таинственный кельтский центр пятого века до н.э. – это не легенда, но о нем нам практически ничего не известно (см. работы проф. Толкиена из Оксфорда).

Умершие цивилизации, в чьем существовании можно не сомневаться, столь же странны, как и Лемурия. Мавританская цивилизация Кордовы и Гранады изобрела современную науку, открыла экспериментальные методы исследования и их практическое применение, изучила химию и даже реактивные двигатели. Уже в рукописях XII века приводятся схемы боевых ракет. Если бы империя Альманзора так же далеко продвинулась в биологии, как в технике, если бы чума не стала союзником испанцев в деле разрушения этой империи, то промышленная революция, быть может, имела бы место в XV или XVI веках в Андалузии, а XX век был бы тогда эрой арабских межпланетных авантюристов, колонизирующих Луну, Марс и Венеру.

Империи Гитлера и Альманзора погибли в огне и крови. В одно прекрасное утро июня 1940 г. парижское небо потемнело, воздух наполнился парами бензина, и под этим огромным облаком потемнели лица, расстроенные, изумленные, перепуганные, полные стыда. Цивилизация зашаталась, миллионы людей побежали по обстреливаемым дорогам куда глаза глядят. Тот, кто это видел и знал эти сумерки богов третьего рейха, может представить конец Кордовы и Гранады и тысячу других концов света в течение тысячелетий. Конец света для инков, конец света для толтеков, конец света для майя. Вся история человечества – конец без конца…

***

Остров Пасхи в 3000 км от берегов Чили – такой же величины, как Джерси. Когда первый европеец, мореплаватель-голландец, причалил к нему в 1722 г., он думал, что остров населен великанами. На этом клочке вулканической полинезийской земли высятся 593 огромных статуи. Некоторые из них превышают высоту 20 м и весят 50 тонн. Когда они были воздвигнуты? Как? В результате изучения этих таинственных монументов полагают, что там можно различить три уровня цивилизации, из которых наиболее совершенной была самая древняя. Как и в Египте, огромные блоки туфа, базальта, лавы пригнаны друг к другу с поразительным искусством. Но рельеф острова пересеченный, а несколько малорослых деревьев не могут служить материалом для катков. Каким же образом были перевезены камни? И можно ли здесь говорить о колоссальном количестве чернорабочих? В XIX веке население о. Пасхи насчитывало 200 человек – втрое меньше, чем статуй. На этом острове с бесплодной почвой, где никогда не было вьючных животных, вряд ли когда-нибудь могло жить больше трех-четырех тысяч человек. И что же в таком случае?..

Так же, как в Африке и Южной Америке, первые миссионеры, высадившиеся на о. Пасхи, позаботились о том, чтобы исчезли все следы умершей цивилизации. У подножий статуй лежали древние деревянные таблички, покрытые иероглифами – их сожгли, а малую часть отправили в библиотеку Ватикана, где и без того хранится немало тайн. Стремились ли они уничтожить остатки древних суеверий или стереть свидетельства другого знания? Воспоминание о пребывании на Земле других существ? Посетителей, прибывших извне? Первые европейцы, исследовавшие остров, обнаружили среди островитян белых бородатых людей. Откуда они появились? Потомками какой многотысячелетней расы, выродившейся, ныне совсем исчезнувшей, они были? Обрывки легенд рассказывали о расе господ, учителей, появившейся в глубине веков, упавшей с неба.

Наш друг, перуанский исследователь и философ Даниэль Русо отправился в 1952 г. изучать пустынное плато Маркахуаси на высоте 3800 м в Андах. Это безжизненное плато, добраться до которого можно лишь верхом. Русо обнаружил там животных и человеческие лица, высеченные на скале и видимые только во время летнего солнцестояния в игре светотеней. Он нашел там статуи животных вторичного периода, таких, как стегозавр; а также львов, черепах и верблюдов, совершенно не известных в Южной Америке. Один обтесанный холм изображает голову старика. А на негативе фотографии можно разглядеть молодого человека, излучающего сияние. Во время какого обряда посвящения его можно увидеть? Определить возраст изображения методом С-14 невозможно: никаких органических остатков. Геологические признаки теряются во тьме веков. Русо думает, что это плато было колыбелью цивилизации Маема, вероятно, самой древней в мире (Даниэль Русо, «Культура Маема», журнал Парижского этнографического общества, 1956, 1959).

Воспоминание о белом человеке есть и на другом сказочном плато, Тиауанако, на высоте 4000 м. Когда инки завоевали этот район озера Титикака, Тиауанако уже был тем самым полем с необъяснимыми гигантскими развалинами, которые известны и нам. Когда в 1532 г. туда попал Писарро, индейцы прозвали конкистадоров «виракоча» – белые учителя. Их традиция, уже более или менее забытая, говорит об исчезнувшей расе учителей, белых гигантов, прибывшей из внешнего пространства, расе Сыновей Солнца. Она царствовала и учила тысячелетия назад. Она исчезла внезапно. Но она вернется. Повсюду в Южной Америке европейцы, рыскавшие в поисках золота, встречались с этим преданием о белом человеке. И где могли, использовали это предание. Самому низменному их желанию – завоевать и извлечь прибыль – способствовало самое таинственное и самое великое воспоминание.

Современные исследователи указывают на поразительную древность цивилизаций на американском континенте. Кортес с изумлением обнаружил, что у ацтеков такой же уровень цивилизации, что и у испанцев. Но сегодня нам известно, что они жили на останках более высокой культуры – культуры толтеков. Толтеки построили гигантские монументы Америки. Солнечные пирамиды Теотиуакана и Шолула вдвое больше пирамиды Хеопса. Но сами толтеки были потомками более совершенной цивилизации майя, следы которой были обнаружены в джунглях Гондураса, Гватемалы, Юкатана. Погребенная в хаосе джунглей цивилизация значительно старше греческой и столь же значительно ее превосходит. Когда она погибла и как? Во всяком случае, они погибала дважды, ибо миссионеры и здесь поспешили уничтожить рукописи, разбить статуи, разрушить алтари.

Подводя итоги самых недавних поисков исчезнувших цивилизаций, Раймон Картье пишет: "Во многих областях наука майя превосходила науку греков и римлян. Глубокие познания в математике и астрономии позволили им довести до совершенства хронологию и науку календаря. Они строили обсерватории с куполами, ориентированными лучше, чем парижская обсерватория XVII века. Они использовали священный год в 260 дней, солнечный год в 365 дней и венерианский год в 584 дня. Точная длительность солнечного года была установлена ими в 365,2420 дня, а мы после долгих расчетов пришли к почти точному числу в 365,2422 дня. Возможно, египтяне достигли той же степени приближения, но чтобы это допустить, нужно поверить в оспариваемые соответствия пирамид, тогда как календари майя у нас в руках.

Другие аналогии с Египтом видны в их восхитительном искусстве. Их настенная живопись, их фрески, росписи их ваз показывают людей с явно семитическим профилем во всех видах деятельности: сельском хозяйстве, рыбной ловле, строительстве, политике, религии. Только Египет изображал этот труд с такой жестокой правдивостью; но гончарные изделия майя заставляют вспомнить и об этрусках, их барельефы напоминают об Индии, а большие лестницы их пирамидальных храмов чем-то сродни Ангкору". Если они не получили эти образцы извне, то их мозг был устроен так, что прошел через те же формы художественного выражения, что и все великие народы древней Европы и Азии. Родилась ли цивилизация в определенном географическом районе и распространялась все дальше, подобно лесному пожару? Или она появилась самопроизвольно и раздельно в различных районах земного шара? Был ли народ-учитель и народы-ученики? Или были многочисленные самообучающиеся народы? Изолированные зерна – или единый ствол и ветви со всех сторон поменьше? У нас нет никакого удовлетворительного объяснения ни происхождения цивилизаций, ни их конца. Боливийские легенды, собранные Цинтией Фаин («Боливия», изд-во Арто, Париж) и имеющие возраст около пяти тысяч лет, рассказывают, что цивилизации этой эпохи рухнули после конфликта с нечеловеческой расой существ, у которых кровь не была красной.

Высокогорные плато Боливии и Перу напоминают иную планету. Это не Земля, это – Марс. Давление кислорода вполовину меньше, чем на уровне моря, и тем не менее люди там живут. Их поселения поднимаются до высоты 3500 м. У них на два литра больше крови, чем у нас, вместо пяти миллионов кровяных шариков – восемь, их сердце бьется медленнее. Радиоуглеродный метод показывает, что человек жил здесь еще 9000 лет назад. Последние же данные позволяют отодвинуть эту дату минимум на 21 000 лет. Вовсе не исключено, что люди, умевшие обрабатывать металлы, обладавшие обсерваториями и владевшие наукой, могли построить 30 000 лет назад гигантские города. Кто ими руководил? Некоторые ирригационные работы, выполненные праинками, мы сейчас могли бы осуществить только с большим трудом, да и то применяя мощные электрические турбобуры. И зачем люди, не знавшие колеса, строили огромные мощеные дороги? Американский археолог Хайят Беррилл посвятил тридцать лет исследованию исчезнувших цивилизаций Центральной и Южной Америки. По его мнению, строительные работы выполнялись древними не орудиями для обтесывания камней, а радиоактивным составом, разъедавшим гранит, – некий род гравюры в масштабе больших пирамид. Этот радиоактивный состав, завещанный еще более древними цивилизациями, Беррилл, как он утверждает, сам видел в руках последних колдунов. В прекрасном романе «Световой мост» он описывает город праинков, куда можно было попасть по «световому мосту» из ионизированной материи, появлявшемуся и исчезавшему по желанию и позволявшему перебраться через скалистое ущелье, не преодолимое никаким иным путем. Вплоть до самой смерти (Беррилл умер в возрасте 80 лет) он уверял, что его книга – нечто куда большее, чем легенда, и его жена, пережившая его, продолжает это утверждать.

Что означают изваяния Пасхи? Может быть, речь идет об огромных геометрических линиях и фигурах в долине Наска, видимых только с самолета или с воздушного шара, которые сумела обнаружить воздушная разведка. Профессор Мейсон, которого нельзя заподозрить в том, что он фантазирует, как, скажем, Беррилл, теряется в догадках. Ведь нужно было, чтобы строителями управляли с аппарата, парящего в небе. Мейсон отвергает эту гипотезу и считает, что фигуры были построены исходя из уменьшенной модели или с помощью сетки. Учитывая уровень техники праинков, допускаемый классической археологией, это еще более невероятно.

И каково значение этого чертежа? Религиозное? Так обычно предполагают. Объяснение неизвестного религией – привычный метод. Предпочитают предполагать всякого рода безумные идеи, чем допустить возможность наличия другого уровня знания и техники. Это вопрос старшинства: мы считаем, что сегодняшний мир – единственно возможный. Но сделанные нами фотографии долины Наска невольно заставляют думать об установке световых вех вдоль посадочной площадки. Сын Солнца, прибывший с неба… Проф. Мейсон остерегается сближаться с этими легендами и предполагает ни более ни менее чем некий род тригонометрической религии, о которой нет никаких упоминаний в истории верований. Однако он все же упоминает о мифах праинков, рассказывающих об обитаемых звездах и богах, прилетавших с Плеяд.

Мы не можем отказать себе в предположении о посещениях Земли обитателями иных миров, об атомных цивилизациях, почти бесследно исчезнувших, об уровне развития науки и техники, сравнимом с современным, об остатках наук, поглощенных различными формами того, что мы называем эзотеризмом, и действительных операций в той области, которую мы относим к практической магии. Мы не говорим, что мы верим всему, но в следующей главе мы покажем, что поле гуманитарных наук, вероятно, гораздо более обширно, чем принято думать. Обобщая все факты без единого исключения и соглашаясь рассмотреть все гипотезы, порождаемые этими фактами, отбросив какую бы то ни было априорность, Дарвин или Коперник от антропологии создадут совершенно новую науку. Кроме того, они установят постоянное взаимодействие между объективным наблюдением прошлого и драгоценными вершинами современного знания в области парапсихологии, физики, химии, математики.

И тогда вдруг окажется, что мысль о всегда медленной эволюции разума – необоснованная мысль, что это просто «табу», придуманное нами самими, чтобы мы могли сегодня чувствовать себя возвысившимися над всей историей человечества. Почему прошлые цивилизации не могли знать неожиданных вспышек, в течение которых им была открыта почти вся сумма знаний? Почему то, что происходит порой в жизни человека – озарение, блестящая интуиция, вспышка гения – не могло много раз случаться и в истории человечества? Не трактуем ли мы слишком вольно некоторые упоминания об этих мгновениях, говоря о мифах, легендах, магии? Если мне покажут нефальсифицированную фотографию человека, летящего по воздуху, я не скажу, что «это изображение мифа об Икаре», а что «это моментальный снимок прыжка или падения». Почему же не могло быть моментальных взлетов цивилизаций? Мы назовем другие факты, по-другому их сопоставим, сформулируем другие гипотезы. Нам не избежать, повторяю, изрядного количества глупостей, но это не столь важно, если книга заставит работать и в известной мере наметит более широкие пути исследования. Мы – только жалкие дробильщики камней: – дорогу проложат другие…

Глава 4

ПАМЯТЬ СТАРШЕ НАС

В течение последних десяти лет в изучении прошлого нам помогают новые методы, основанные на радиоактивности и прогрессе космогонии. Отсюда вытекают два исключительно важных факта (д-р Боуэн, «Исследование времени», Лондон, 1958): 1. Земля – современница и ровесница Вселенной. Следовательно, она имеет возраст около 4,6 миллиардов лет. Она образовалась в то же время (а может, и раньше), что и Солнце, посредством конденсации частиц.

2. Homo sapiens, т.е. «человек разумный», существует только 75 тысяч лет. Этого столь короткого периода было достаточно, чтобы прачеловек превратился в человека.

И здесь мы позволим себе задать два вопроса: а) Знало ли человечество за это время другие технические цивилизации, кроме нашей? Специалисты хором отвечают нам «нет». Однако совсем не очевидно, умеют ли они отличать инструмент от предмета, называемого культовым. Исследования в этой области еще даже не начинались. Однако уже есть беспокоящие проблемы. Большая часть палеонтологов считает эолиты (камни, обнаруженные возле Орлеана в 1867 г.) природными образованиями. Но кое-кто видит в них дело рук человека. Какого человека? Иного, не homo sapiens. Другие предметы найдены в Инсвиче, графство Норфолк: – они доказывают существование «людей» третичного периода в Западной Европе; б) опыты Вашберна и Дайса доказывают, что эволюция человека могла быть вызвана очень тривиальными причинами. Например – легким изменением черепной кости. Однойединственной мутации, а не сложного их сочетания, как думали раньше, оказалось достаточно, чтобы осуществить переход от прачеловека к человеку.

Что же, за пять миллиардов лет – одна-единственная мутация? Возможно. Но почему это так несомненно? Почему не могло быть многих циклов эволюции до этого 75– тысячного года? Могли ли появляться и исчезать другие формы человечества или, скорее, другие мыслящие существа? Они могли и не оставить видимых следов, но воспоминания о них продолжали жить в легендах. «Бюст пережил город»: воспоминание о них могло пережить электростанции, машины, памятники погибших цивилизаций. Наша память восходит, быть может, к гораздо более ранним временам, чем наше собственное существование и даже существование нашего вида. Какие бесконечно отдаленные записи скрываются в наших хромосомах и генах? «Откуда к тебе пришло сие, душа человеческая, откуда к тебе пришло сие…?»

***

В археологии уже все меняется. Наблюдения, сделанные на поверхности земного шара, раскрывают при сопоставлении великие тайны. В июне 1958 года Смитсоновский институт опубликовал результаты, полученные американцами, индийцами и русскими. При раскопках в Монголии, Скандинавии, на Цейлоне, возле озера Байкал и в верхнем течении Лены в Сибири обнаружили совершенно одинаковые предметы из кости и камня. Но техника изготовления этих предметов больше не известна эскимосам. Смитсоновский институт считает возможным заключить, что 10 тысяч лет назад эскимосы жили в Центральной Азии, на Цейлоне и в Монголии. Затем они неожиданно эмигрировали в Гренландию. Но почему? Каким образом первобытные люди могли решить неожиданно и одновременно покинуть эти земли ради самой негостеприимной точки земного шара? И как они смогли до нее добраться? Они и теперь еще не знают, что Земля круглая, и не имеют никакого представления о географии. К тому же покинуть Цейлон, земной рай? Институт не отвечает на эти вопросы. Мы не претендуем на то, чтобы навязывать нашу гипотезу, и формулируем ее только как упражнение на сообразительность: высшая цивилизация 10 тысяч лет назад контролировала земной шар. Она создала на Крайнем Севере зону ссылки. Но что говорит эскимосский фольклор? Он говорит о племенах, перевезенных на Крайний Север гигантскими металлическими птицами. Археологи XIX века в свое время очень настаивали на абсурдности этих самых «металлических птиц». А мы? Еще никогда не удавалось осуществить работу со столь тщательно определенными археологическими находками, подобную той, какую проделал Смитсоновский институт.

Но вот, например, линзы, найденные в Иране и в Центральной Австралии. Происходят ли они из одного и того же источника, одной и той же цивилизации? Ни один современный оптик не был приглашен высказаться по этому поводу. На протяжении двух десятков лет все оптические стекла в нашей цивилизации полируются окисью церия. Спектроскопический анализ тысячелетнего стекла докажет существование единой цивилизации на Земле. И это будет истиной.

Исследования такого рода могли бы породить новое видение прошедшего мира. Если Богу будет угодно, было бы замечательно, если бы наша легковесная и плохо документированная книжка вызвала у какого-нибудь наивного молодого человека желание совершить безумную работу, которая в один прекрасный день даст ему ключ к объяснению древних тайн. Есть и другие факты.

В обширных районах Гоби наблюдается окисление почвы, похожее на то, которое появляется после атомных взрывов.

В пещерах Богистана нашли надписи, сопровождаемые астрономическими картами, фиксирующими звезды в том положении, в каком они находились 13 тысяч лет назад. На них есть линии, которые связывают Венеру с Землей.

В 1950 году Библиотека Конгресса США получила в подарок от Турции копии карт турецкого адмирала Пири Рейса, относящихся к XVI веку. В 1952 г. Арлингтон Г. Мэллори, крупный специалист-картограф, исследовал эти документы и доложил о результатах исследования во время дискуссии, организованной Джорджтаунским университетом в декабре 1958 г. (см. исследование А. Т. Сандерсона в «Фэнтэстик Юниверс», январь 1959 г..). Он заметил, например, что все находящееся в Средиземном море, начерчено на не совсем привычных местах. Не оттого ли, что авторы карты считали, что Земля плоская? Такое объяснение его не удовлетворило. Сделали ли они свою карту путем проекции, учитывая округлость Земли? Это невозможно, ибо проективная геометрия существует только со времен Монжа. Затем Мэллори решил передать изучение карты известному картографу Уолтерсу, официальному чиновнику, который нанес эти карты на современный глобус мира, – и они оказались точными, и далеко не только для Средиземного моря.

В 1955 г. Мэллори и Уолтерс доложили о своей работе Комитету Международного Географического года. Комитет передал досье иезуиту, о.Дэниэлу Линеану, директору Бостонской обсерватории, отвечающему за картографическую службу ВМФ США. Он констатировал, что рельеф Северной Америки, нанесение гор и озер Канады, контуры берегов на северной оконечности континента и рельеф Антарктиды (покрытый льдами и с превеликим трудом нанесенный в наше время на карты при помощи сложных измерительных инструментов) совершенно точны. Были ли это копии еще более древних карт? Были ли они начерчены на основе наблюдений с борта летательного аппарата или космического корабля? Зарисовки, сделанные посетителями; прибывшими извне? Упрекнут ли нас за то, что мы ставим эти вопросы? Пополь-Вух, священная книга индейцев киче, рассказывает о бесконечно древней цивилизации, хорошо знавшей свою Солнечную систему. «Принадлежавшие к первой расе, – говориться там, – способны были знать все. Они исследовали четыре стороны горизонта, четыре точки небосвода и круглое лицо Земли»…

***

«Некоторые верования и легенды, завещанные нам древностью, укоренились так повсеместно, что мы привыкли считать их чуть ли не ровесницами самого человечества. Но нам необходимо разобраться, до какой степени соответствие друг другу многих этих верований и легенд является делом случая – и до какой степени оно может быть отражением существования древней цивилизации, совершенно неизвестной нам, о которой мы даже не подозреваем, поскольку все прочие следы ее исчезли».

Человек, написавший в 1910 г. эти строки, не был ни автором научно-фантастических романов, ни крупным оккультистом. Это был один из пионеров современной науки, профессор Оксфорда Фредерик Содди, лауреат Нобелевской премии, член лондонского Королевского общества, первооткрыватель изотопов и законов естественной радиоактивности. Эти строки взяты из его работы «Радий», переведенной на французский язык Адольфом Лепажем, руководителем физикохимической лаборатории Парижского института гидрологии и климатологии.

В 1954 г. Оклахомский университет опубликовал летопись племени гватемальских индейцев, относящуюся к XVI веку. Фантастические рассказы, появление легендарных существ, воображаемые нравы богов. Но если взглянуть поближе, то можно заметить, что индейцы племени какчикел не рассказывают сумасшедших историй: они просто посвоему излагают историю первых контактов с испанскими завоевателями. Эти последние в умах какчикельских «историков» заняли место рядом с существами из их традиционной мифологии, их преданий. Так реальное оказалось приукрашенным на сказочный лад, и вполне вероятно, что тексты, рассматриваемые как чисто фольклорные или мифологические, основаны на реальных фактах, плохо понятых и смешанных с другими, уже наверняка вымышленными. Такое разделение не было произведено, и целая литература многотысячелетней давности покоится в наших специальных библиотеках под рубрикой «легенды» без того, чтобы кто-нибудь хоть на мгновение подумал, что за ними, возможно, скрываются хроники, отражающие истинные события.

То, что мы знаем о современной науке и технике, должно было бы заставить нас поиному читать эту литературу. Книга Дзян говорит об «учителях с ослепительными лицами», которые оставили Землю, изъяв из памяти у нечистых людей попавшие к ним знания и уничтожив – путем разложения – следы своего пребывания. Они удалились в летающих повозках, движимых светом, чтобы вернуться в свою страну «из железа и хрусталя».

В недавней статье московской «Литературной газеты» проф. Агрест, допускающий гипотезу о посещении нас в древности межпланетными путешественниками, находит среди первотекстов, внесенных в Библию еврейскими священнослужителями, упоминание о Существах, прибывших извне, которые подобно Еноху исчезли, чтобы вознестись на небо в таинственных ковчегах. .Древнейшие эпические тексты Индии, «Рамаяна» и «Махабхарата», описывают воздушные корабли, летавшие в небе в начале времен. Они были похожи на «лазоревые облака в форме яйца или особого светящегося шара». Они могли делать по много оборотов вокруг Земли. Они приводились в движение «эфирной силой, ударявшей в землю при взлете» или «посредством вибрации, исходящей из неведомой силы». Они издавали «нежные и мелодичные звуки», излучали «сверкание, подобное огню», их траектория не была прямой, но казалась как бы «длинной.волнистой линией, приближающей или удаляющей их от Земли». Материал, из которого были сделаны эти снаряды, определяется в этих работах (давностью около трех тысяч лет и, несомненно, написанных по куда более отдаленным воспоминаниям), как состоящий из нескольких металлов, из которых одни были белыми и легкими, другие красными.

В «Маусола Парва» есть странное описание, непонятное как для этнографов XIX века, так и для нас. Оно выглядит так: «Это неизвестное оружие, железная молния, гигантский посланец смерти, превратило в пепел все племя Вришнис и Андхакас. Обугленные трупы даже невозможно было опознать. Волосы и ногти выпадали, горшки разбивались без видимой причины, птицы становились белыми. Через несколько часов вся пища становилась ядовитой. Молния превращалась в тонкий порошок». И далее: «Пукара, летая на борту виманы высокой мощности, бросил на тройной город только один снаряд, заряженный силой Вселенной. Раскаленный добела храм, похожий на десять тысяч солнц, поднялся в его сиянии… Когда вимана приземлилась, она казалась сверкающей глыбой сурьмы, опустившейся на землю…» Возражение: если вы допустите существование этих сказочно-развитых цивилизаций, то как вы объясните, что бесчисленные раскопки никогда не обнаруживали никаких остатков предметов, способных заставить нас поверить в существование таких цивилизаций? Ответы: 1. Систематические раскопки производятся не более века, а нашей атомной цивилизации еще нет и двадцати лет. Еще не было проведено никаких серьезных археологических исследований в Южной России, Китае, Центральной и Южной Африке. Огромные территории еще хранят свое прошлое в тайне.

2. Необходимо было совершенно случайное посещение Багдадского музея немецким инженером Вильгельм Кенигом, чтобы обнаружить, что плоские камни, найденные в Ираке, в действительности были электрическими батареями, работавшими за две тысячи лет до Гальвани. Археологические музеи переполнены находками, названными «предметами культа», о которых никто ничего не знает. Недавно в пещерах Гоби и Туркестана русские обнаружили полушария из керамики или стекла, оканчивающиеся конусом, содержащим каплю ртути. О чем здесь идет речь? И, наконец, лишь немногие археологи обладают научно-техническими знаниями. Еще меньше тех, кто способен отдать себе отчет в том, что техническая проблема может быть решена многими способами и что есть машины, вовсе не похожие на то, что мы называем машинами: без рычагов, рукояток и колес. Несколько линий, проведенных специальными чернилами на подготовленной бумаге, превращаются в приемник электромагнитных волн. Простая медная трубка служит резонатором при распространении волн радара. Алмаз – чувствительный детектор как ядерной, так и космической радиации. Сложные записи могут содержаться в кристаллах. Не заключены ли целые библиотеки в маленьких ограненных камнях? Если бы через тысячу лет после нашей гибели археологи нашли бы ленты с магнитофонными записями, то что бы они с ними сделали? И как бы они отличили чистую ленту от записанной? Сегодня мы открываем тайны антивещества и антигравитации. Потребует ли завтра управление этими тайнами громоздкой аппаратуры, или наоборот – аппаратуры простой и компактной? Развиваясь, техника не усложняется, а упрощается, уменьшая оборудование до таких размеров, что оно становится почти невидимым. В своей книге «Халдейская магия» Ленорман, повторяя легенду, напоминающую миф об Орфее, писал: «В древности знали то, что не известно нашему времени».

Понятно, что проще выполнять обряд, чем достигнуть знания, проще выдумать богов, чем понять технику. Говоря это, я добавлю, что ни Бержье, ни я не намерены свести весь духовный порыв к материальному неведению. Наоборот – для нас духовная жизнь существует. Если Бог превосходит действительность, то мы найдем Бога, когда всю ее познаем. И если в человеке есть сила, позволяющая ему понять Вселенную, то, может быть, Бог и есть не что иное, как вся эта Вселенная.

Однако продолжим нашу попытку разворачивания мысли. Если бы то, что мы называем эзотеризмом, оказалось бы в действительности только экзотеризмом, всем известными истинами? Если бы самые древние тексты человечества, священные в наших глазах, были бы только искаженными переводами, рискованными вульгаризациями, третьесортными пересказами, несколько извращенными воспоминаниями о технических возможностях? Мы понимаем эти древние священные тексты так, как если бы они были абсолютно очевидным выражением духовных «истин», философских символов, религиозных образов. Читая их, мы соотносим их только с собой, с людьми, занятым собственной маленькой внутренней тайной: я люблю добро, а творю зло, я живу, но умру и т.д. И эти тексты обращаются к нам – эти снаряды, молнии, манны, эти апокалиптические ужасы представляют мир нашей мысли и нашей души. Это со мной говорят, мне, для меня… А речь идет об отдаленных воспоминаниях о других мирах, существовавших когда-то, о прибытии на эту Землю других существ, которые знали, искали… И что же они делали? Представьте себе очень древние времена, когда послания других разумных существ во Вселенной принимались и понимались, когда межпланетные посетители установили на Земле свою сеть, существовала космическая торговля. Представьте себе, что в какомнибудь святилище еще существуют заметки, диаграммы, доклады, в течение тысячелетий с трудом расшифрованные монахами – обладателями древних тайн, но совершенно не обладающими должной квалификацией для того, чтобы понять эти тайны в их целостности, совокупности, не перестающими их по-своему интерпретировать и экстраполировать. Точно так, как могли бы делать колдуны Новой Гвинеи, пытаясь понять листок бумаги, на котором записано расписание движения самолетов между НьюЙорком и Сан-Франциско. В конечном счете вы имеете великолепную книгу Гурджиева «Все и вся», полную ссылок на неведомые концепции, на невероятный язык. Гурджиев говорит, что он имел доступ к «источникам». Но эти источники сами по себе – только отклонения. Он делает перевод из тысячных рук, добавляя свои собственные мысли, создавая символику человеческой психики – вот и весь эзотеризм.

Проспект-путеводитель внутренних авиалиний США: «Вы можете забронировать место откуда угодно. Эта заявка на бронирование записывается электронным роботом. Другой робот закрепляет для Вас место на том самолете, который Вам желателен. Врученный Вам билет будет перфорирован в соответствии…» и т.д. Подумайте о том, что это даст в тысячном переводе на диалект индейцев с берегов Амазонки, да еще сделанном людьми, никогда не видевшими самолета, не знающими, что такое «робот», и не знакомых с названиями городов, перечисленных в путеводителе. А теперь представьте рядом с этим текстом эзотеризм, восходящий к источникам древней мудрости и представляющий собой учение о поведении души человеческой.

***

Если в ночи времен были цивилизации, построенные на системе знаний, то были и учебники, руководства к алхимическому знанию. Не исключено, что некоторые из этих руководств или их фрагменты были найдены, благоговейно сохранены и бесконечно копировались монахами, ставившими своей задачей не столько понять, сколько сохранить, спасти фрагменты, бесконечно переписываемые, приукрашенные, перетолкованные, и не на основе древних знаний, высоких и сложных, но на основе малых знаний последующих лет. Однако в конечном счете всякое действительное научное и техническое знание, доведенное до высшей точки, влечет за собой углубленное знание природы духа, ресурсов психики, вводит в высшее состояние сознания. Если, исходя из «эзотерических текстов» – даже если они представляют собой только то, что мы говорим о них здесь, – люди смогли подняться до этого высшего состояния сознания, то они известным образом приобщились к блеску погибших цивилизаций. Не исключено также, что было два рода «священных писаний»: фрагменты свидетельств о древних технических знаниях и фрагменты чисто религиозных книг, вдохновленных Богом. И те и другие были смешаны из-за отсутствия признаков, позволяющих их различить. И в обоих случаях речь идет о равно священных писаниях.

Священно бесконечно повторяемое и тем не менее бесконечно прогрессивное развитие разума на Земле. И священен взгляд Бога на это развитие, взгляд, под которым развитие продолжается.

***

Позвольте нам закончить этот этюд об истории рассказом молодого американского писателя-фантаста Уолтера М. Миллера. Обнаружив его, мы с Бержье испытали чувство глубокого торжества. Испытаете ли и вы нечто подобное?

Глава 5* ГИМН В ЧЕСТЬ СВЯТОГО ЛЕЙБОВИЧА (Уолтер М. Миллер)

Не будь этого пилигрима, внезапно появившегося среди пустыни, где брат Фрэнсис Джерард из Юты совершал свой ритуальный великий пост, наш герой никогда не обнаружил бы священный документ. Фрэнсису впервые довелось увидеть пилигрима, в соответствии с лучшей традицией опоясанного набедренной повязкой, но молодому монаху достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться в том, что это настоящий пилигрим. Это был старик; он шел, неуклюже прихрамывая и опираясь на классический посох; в его спутанной бороде виднелись вокруг подбородка желтые пятна, а на плече он нес маленький бурдюк. Обутый в сандалии, с головой, прикрытой огромной шляпой, он был опоясан обрывком мешковины, изрядно потрепанным и грязным. Это и было все его одеяние. Спускаясь с северного склона по каменистой тропинке, он фальшиво насвистывал. Казалось, он направляется к аббатству Братьев Лейбовича, в десятке километров к югу.

Заметив молодого монаха в каменистой пустыне, пилигрим перестал свистеть и принялся с любопытством разглядывать монашка. Брат Фрэнсис боялся нарушить обет молчания, предписываемого его орденом в дни поста; поспешно отведя взгляд, он продолжал свою работу, состоявшую в сооружении насыпи из больших камней для защиты своего временного жилища от волков.

Немного ослабевший после десяти дней исключительно строгого поста (он питался одними только ягодами кактуса), молодой монах, продолжая работу, почувствовал головокружение. Уже в течение некоторого времени ему казалось, что местность пляшет перед его глазами и вокруг плавают черные пятна; он даже спрашивал себя, не простой ли мираж это бородатое видение, не вызвано ли оно голодом… но пилигрим сам не замедлил рассеять его сомнения:

– Привет! – весело окликнул он монаха приятным и мелодичным голосом.

Так как обет молчания не позволял отвечать, монах, склонившись к земле, ограничился скромной улыбкой. – Эта дорога ведет прямо в аббатство? – спросил старик. Продолжая смотреть в землю, послушник утвердительно кивнул, потом наклонился, чтобы поднять руками кусочек белого камня, напоминавшего мел.

– А что вы делаете со всеми этими камнями? – продолжал пилигрим, приближаясь к нему.

Брат Фрэнсис поспешно опустился на колени, чтобы начертать на широком плоском камне слова «Одиночество и Молчание». Если бы пилигрим умел читать – что было,, однако, невероятно с точки зрения статистики, – он мог бы таким образом понять, что уже одно его присутствие представляет для кающегося повод для греха, и безусловно ушел бы, не настаивая на ответе.

– А, хорошо! -..сказал бородач. Какое-то мгновение он стоял неподвижно, потом ударил по белому камню своим посохом:

– Смотри! – сказал он. – Вот камень, который поможет тебе сделать свое дело… Ну, желаю счастья, и да найдешь ты Голос, который ищешь! Брат Фрэнсис сразу не понял, что чужак имел в виду «Голос» с большой буквы: он просто подумал, что старый человек принял его за глухонемого. Быстро взглянув вслед удалявшемуся с веселым свистом пилигриму, он молчаливо благословил путника, пожелав ему счастья в дороге, а затем снова принялся за работу каменщика, спеша построить себе маленькое убежище в форме гроба, где он мог бы вытянуться для сна, не опасаясь, что его тело окажется приманкой для прожорливых волков.

Стадо кучевых облаков проплыло в небе над его головой. Введя пустыню в жестокое искушение, облака направились теперь в горы, чтобы там пролить свое влажное благословение… На мгновение их тень накрыла молодого монаха, укрыв его от жгучих лучей солнца, и он воспользовался этим, чтобы ускорить свою работу, подчеркивая каждым своим движением слова произносимой про себя молитвы о том, чтобы удостовериться в подлинном своем призвании, – это и было целью его поста в пустыне.

В конце концов брат Фрэнсис приподнял большой белый камень, на который указал ему пилигрим,… но раскрасневшееся от тяжелой работы лицо его внезапно покрылось бледностью; он выронил камень, как будто притронулся к змее.

Там, у его ног, лежал частично скрытый камнями металлический заржавевший ящик… Движимый любопытством, молодой монах хотел тотчас же схватить его, но сначала сделал шаг назад и быстро осенил себя крестом, что-то бормоча на латыни. Потом, успокоившись немного, он уже не побоялся обратиться к ящику:

– Изыди, сатана! – приказал он, грозя тяжелым распятием, висевшим на его четках. – Сгинь, проклятый соблазнитель! Вытащив спрятанное под одеждой крошечное кропило, он окропил ящик святой водой. – Исчезни, если ты создание дьявола! Но ящик вовсе не собирался ни исчезать, ни взрываться, ни рассыпаться, издавая запах серы… Он спокойно оставался на месте, как бы ожидая, пока ветер пустыни осушит покрывшие его маленькие капельки.

– Да будет так! – сказал монашек, становясь на колени, чтобы взять этот предмет. Больше часа он колотил по ящику большим камнем, будучи не в силах его открыть. И тут ему пришла в голову мысль, что эта археологическая реликвия – а это, несомненно, было именно так – является, быть может, ниспосланным с Небес знаком благословения на избранное им поприще. Однако он тотчас же отогнал прочь эту мысль, вовремя вспомнив, что отец-аббат очень серьезно предупредил его, что всякое прямое личное откровение показного характера – ложно. Если он покинул аббатство, чтобы сорок дней поститься в пустыне, – думал монах, – то именно для того, чтобы покаяние принесло ему внушение свыше, призывающее его к священному ордену. Он не должен ждать, что станет свидетелем явлений или услышит зов небесных голосов, – такие события только внушили бы напрасную и бесплодную самонадеянность. Слишком многие послушники приносили после своего пребывания в пустыне бесчисленные истории о предзнаменованиях, предостережениях и небесных видениях, после чего, опасаясь этих мнимых чудес, аббат повел более энергичную политику. «Только Ватикан может высказаться об этом, – ворчал он, – и нужно остерегаться принимать за Божественное Откровение то, что на самом деле есть последствия солнечного удара».

И хотя перед братом Фрэнсисом было именно такое откровение, он не мог подавить в себе желание вскрыть ящик, колотя по нему изо всех сил.

Неожиданно крышка поддалась, содержимое рассыпалось по земле – и молодой монах почувствовал, как ледяная дрожь пробежала по его спине. Сама древность раскрылась перед ним! Страстный любитель археологии, он едва верил своим глазам и тотчас же подумал, что брат Иеракс захворает от зависти, – но тут же упрекнул себя за эту неблагочестивую мысль и возблагодарил Небо, пославшее ему такое сокровище.

Дрожа от волнения, он осторожно дотронулся до предметов, находившихся в ящике, стараясь их рассортировать. Ранее приобретенные знания позволили ему опознать в этой груде отвертку – род инструмента, употреблявшегося когда-то, чтобы ввинчивать в дерево металлические стержни с нарезкой. Что-то вроде маленьких ножниц с острыми лезвиями. Он обнаружил также странное орудие, состоявшее из полусгнившей деревянной ручки и большой медной трубки с приставшими к ней частицами расплавленного свинца, но ему не удалось определить, что это за прибор. Ящик содержал еще моток черной клейкой ленты, слишком испорченной веками, чтобы можно было определить, что это такое, многочисленные куски стекла и металла и множество маленьких трубчатых предметов с проволочными усиками – тех самых, которые язычники в горах считали амулетами, а некоторые археологи думали, что это остатки легендарной «махина аналика» эпохи, предшествовавшей Огненному Потопу.

Брат Фрэнсис внимательно осмотрел все эти предметы, прежде чем сложить их в сторонке на большом плоском камне; что же касается документов, то он оставил их под конец. Однако как всегда именно они-то и составили самую важную часть находки, если учесть, что число бумаг, спасенных от ужасных аутодафе, зажженных в Эпоху Упрощения невежественными и мстительными толпами, не побоявшимися уничтожить таким образом все, вплоть до самых священных текстов, было очень невелико.

В ящике было две такие неоценимые бумаги и три маленьких листка с рукописными заметками. Все эти древние документы были очень хрупки, долгие годы высушили их, сделав ломкими, и молодой монах обращался с ними в высшей степени осторожно, защищая их от ветра краем одеяния. Их едва можно было прочесть, тем более, что они были написаны на допотопном английском, этом древнем языке, который, как и латынь, теперь уже больше не употреблялся никем, кроме монахов в обрядах литургии. Брат Фрэнсис стал медленно расшифровывать их, узнавая слова, но не вникая в их точное значение. На одном из листочков можно прочесть: «Один фунт сосисок, одна банка кислой капусты для Эммы». На втором листке: «Не забыть параграф 1000 для налоговой декларации». И, наконец, на третьем были только цифры, длинный столбец, вычитаемый из предыдущей суммы, за которым следовало слово: «Ч-ш-ш!». Неспособный понять что бы то ни было в этих документах, он удовлетворился тем, что проверил расчет и нашел его правильным.

Из двух других бумаг, находившихся в ящике, одна, плотно свернутая в трубочку, грозила распасться на куски при первой же попытке ее развернуть. Брату Фрэнсису удалось расшифровать всего два слова: «Тотализатор ипподрома», и он вложил ее обратно в ящик, чтобы изучить потом, после специальной закрепляющей обработки. Второй документ представлял собой большую бумагу, много раз складывавшуюся в одних и тех же местах и такую ломкую на сгибах, что монах вынужден был удовлетвориться лить осторожным заглядыванием между листками.

Это был план, сложная сеть белых линий, начерченных на синем поле! По спине брата Фрэнсиса снова пробежала дрожь: он держал в руках «синьку», или «схему» – один из редчайших древних документов, которые археологи так высоко ценили и которые обычно с таким трудом разгадывали ученые и специалисты-переводчики! Но невероятное благословение, которое представляла собой подобная находка, не ограничивалась этим: среди слов, начертанных в одном из нижних углов документа, брат Фрэнсис вдруг обнаружил имя самого основателя его ордена – самого Блаженного Лейбовича! Руки молодого монаха так сильно задрожали от радости, что он едва не порвал бесценную бумагу. И тут он вспомнил слова, сказанные ему на прощанье пилигримом: «И да найдешь ты Голос, который ищешь!» И он действительно нашел Голос, Голос с большой буквы, подобной той, которую образуют два крыла голубя, летящего к земле с высоты небесной тверди, прописная буква, как в молитвах «Веере дигнум» или «Види аквам», большая и торжественная буква, как та, что украшает большие страницы Требника – короче: большая и великая, как его призвание! Бросив последний взгляд на «схему», чтобы удостовериться, что все это происходит не во сне, монах запел благодарственную молитву: «Блаженный Лейбович, молись за меня… Блаженный Лейбович, избавь меня…» – и эта последняя фраза была несколько смелой, ибо основатель его ордена еще только ожидал канонизации! Забыв наставления аббата, брат Фрэнсис вскочил и стал вглядываться в даль, на юг, куда ушел старый бродяга в джутовом переднике. Но пилигрим уже давно исчез… Это наверняка был Ангел Господень, – сказал себе брат Фрэнсис, – и – как знать? – быть может, это был даже сам Блаженный Лейбович собственной персоной… Разве он не указал ему точное место, где был зарыт этот чудесный клад, посоветовав ему сдвинуть определенный камень, когда произносил свои пророческие прощальные слова?.. Молодой монах погрузился в экзальтированные размышления и сидел недвижно до тех пор, пока садившееся солнце не окрасило горы в красноватый цвет и сумеречные тени не сгустились вокруг. Только тогда надвигающаяся ночь вывела его из задумчивости. Он сказал себе, что полученный им неоценимый дар, вероятно, не сможет сохранить его от волков, и поспешил закончить оборонительную стену. А затем, поскольку звезды уже появились, он разжег костер и собрал маленькие лиловые ягоды кактуса, чтобы приготовить ужин. Это была его единственная пища, если не считать горсточки сушеных пшеничных зерен, приносимых ему священником каждое воскресенье. И ему случалось голодным взглядом следить за ящерицами, бегающими по камням, и сны его были полны груд съестного…

Но в эту ночь голод отступил на второй план. Он хотел прежде всего помчаться в аббатство, чтобы сообщить братьям об удивительной встрече и чудесной находке. Но, само собою разумеется, об этом даже не могло быть и речи. Голос или не Голос – но нужно было оставаться здесь до окончания великого поста и продолжать вести себя так, как будто бы с ним не случилось ничего необыкновенного.

«На этом месте выстроят собор», – думал он, грезя возле костра. И воображение уже рисовало ему величественное здание, которое возникает на развалинах древней деревушки, здание с высокими колокольнями, видными за много километров.

В конце концов он задремал, и когда вдруг проснулся, лишь несколько головешек еще тлели в гаснущем костре. Ему показалось вдруг, что в этой пустыне он не один… Напрягая зрение, он пытался проникнуть взглядом сквозь окружающий его мрак и заметил за угасающими огнями своего жалкого очага зрачки волка, светящиеся в темноте. Издав крик ужаса, молодой монах поспешил забаррикадироваться камнями в своем гробу.

Дрожа, он лег на землю в своем убежище и спросил себя: не был ли изданный им крик нарушением обета молчания? И он погладил металлический ящик, прижимая его к сердцу и молясь, чтобы великий пост скорее кончился. Вокруг него когтистые лапы царапали камни ограждения…

***

Волки бродили так каждую ночь вокруг жалкого пристанища, наполняя мрак замогильным воем, и каждый день монах боролся с настоящими кошмарами, вызванными голодом, жарой и безжалостными укусами солнца. Днем брат Фрэнсис собирал топливо для своего костра и молился, с нетерпением ожидая страстной субботы, означавшей конец великого поста – и, стало быть, его поста тоже.

Но когда наконец настал этот благословенный день, молодой монах был слишком слаб из-за лишений, чтобы найти в себе силы радоваться. Подавленный невероятной усталостью, он уложил свою котомку, накинул на голову капюшон, чтобы укрыться от солнца, и взял драгоценный ящик под мышку. Затем, став легче на пятнадцать кило по сравнению со средой на масляной неделе, он, шатаясь, попытался покрыть десять километров, отделявших его от аббатства… Обессиленный, он упал, дойдя до ворот. Братья, подобравшие его и оказавшие первую помощь его измученному телу, рассказывали, что и в долгом бреду он не переставал говорить об ангеле в джутовом переднике и упоминать блаженного Лейбовича, горячо благодаря его за ниспослание таких священных реликвий, как Тотализатор Ипподрома.

Слух об этих чудесах распространился по общине и очень скоро достиг ушей отцааббата, ответственного за дисциплину; тот тотчас же стиснул зубы. «Привести его ко мне!» – приказал он тоном, способным придать крылья даже самым флегматичным из братьев.

В ожидании молодого монаха аббат принялся ходить взад и вперед, в то время как гнев его все возрастал. Не потому, конечно, что он был против чудес, от этого он был далек. Хотя они с трудом совмещались с потребностями внутреннего управления, добрый отец верил в чудеса с железной твердостью, так как они составляли самую основу его веры. Но он считал, что эти чудеса должны быть, по крайней мере, надлежащим образом проконтролированы, проверены, и подлинность их должна быть засвидетельствована в предписанных формах, в соответствии с установленными правилами. Со времени недавнего причисления к лику блаженных преподобного Лейбовича эти сумасшедшие молодые монахи обнаруживали чудеса буквально повсюду.

Как ни понятна эта склонность к чудесному, и все же она была недопустима. Правда, каждый монашеский орден, достойный этого имени, живо озабочен тем, чтобы содействовать канонизации своего основателя, с величайшим усердием собирая все, что могло тому способствовать, – но нужно же знать меру! Однако уже на протяжении некоторого времени аббат констатировал, что стадо монашков стремится вырваться изпод его власти, и страстное усердие молодых братьев, стремящихся обнаруживать и записывать чудеса, сделало орден Альбертийцев Лейбовича таким посмешищем, что над ним потешались всюду, вплоть до Нового Ватикана…

И отец-аббат твердо решил быть беспощадным: впредь каждый распространитель чудесных новостей будет подвергнут наказанию. В случае мнимого чуда виновник поплатится за недисциплинированность и легковерие; если же чудо окажется подлинным, подтвержденным последующей проверкой, то епитимья уж и вовсе будет обязательной для того, кому дарована милость.

Когда молодой послушник скромно постучался в дверь, добрый отец в результате этих размышлений был явно в свирепом расположении духа, лицемерно скрываемом под видимостью доброты.

– Войдите, сын мой, – сказал он нежным голосом. – Вы меня звали, преподобный отец? – осведомился послушник и восхищенно улыбнулся, заметив металлический ящик на столе аббата.

– Да, – ответил аббат и, казалось, на мгновение заколебался. – Я понимаю, что вам, конечно, больше понравилось бы, если бы впредь я являлся по вашему вызову – ведь вы стали такой знаменитой персоной…

– О нет, отец мой! – воскликнул брат Фрэнсис, покраснев и тяжело дыша.

– Вам семнадцать лет, и вы, по-видимому, дурачок. – Без всякого сомнения, ваше преподобие. – А если так, то не скажете ли, по какой безрассудной причине вы считаете себя достойным вступления в Орден?

– Ни по какой, почтеннейший учитель. Я только жалкий грешник, гордыня коего непростительна.

– И ты еще больше увеличиваешь свою вину, – зарычал аббат, – утверждая, что твоя гордыня так велика, что она непростительна!

– Это правда, отец. Я всего лишь земляной червь. На лице аббата появилась ледяная улыбка, и к нему вернулось его бдительное спокойствие.

– Значит, вы готовы отречься от всего сумасшедшего бреда, от всего, что вы наболтали под влиянием лихорадки по поводу ангела, который будто бы явился вам и передал это… – он презрительным жестом указал на металлический ящик, – эту пакость, достойную презрения? Брат Фрэнсис даже подпрыгнул и в испуге закрыл глаза. – Я… я очень боюсь, что не смогу, мой учитель, – прошептал он. – Что-о-о?

– Я не могу отрицать то, что видели мои глаза, преподобный отец.

– Вы знаете, какое наказание вас ожидает? – Да, отец мой.

– Хорошо. Приготовьтесь же его получить. С покорным вздохом послушник приподнял до пояса свое длинное одеяние и склонился над столом. Достав из выдвижного ящика прочный прут, отец стегнул его десяток раз по заду. После каждого удара послушник покорно произносил: «Благодарение Богу!» – за урок смирения, получаемый им.

– А теперь, – спросил аббат, опуская руку, – теперь вы расположены отречься? – Отец мой, я не могу.

Резко отвернувшись от него, аббат какое-то время молчал. – Очень хорошо, – едко сказал он наконец. – Можете располагать собой как угодно. Но не рассчитывайте на пострижение в этом году вместе со всеми остальными.

Брат Фрэнсис в слезах вернулся в свою келью. Остальные послушники получат монашеское одеяние, а ему придется ждать еще год и снова провести великий пост в пустыне, среди волков, добиваясь пострижения, бесспорно уготованного ему свыше – уж это-то он знал. В течение последующих недель неудачник утешался по крайней мере тем, что аббат был совершенно не прав, называя содержимое металлического ящика «пакостью, достойной презрения». Эти археологические реликвии вызвали, по-видимому, живейший интерес среди братьев, и они посвящали много времени чистке и определению инструментов; равным образом они старались восстановить письменные документы и проникнуть в их смысл. По общине даже прошел слух, что брат Фрэнсис скрыл подлинные реликвии блаженного Лейбовича – в частности, в форме плана или «синьки», носящей его имя, к тому же на ней еще были видны несколько коричневых клякс. (Кровь Лейбовича, быть может? Отец-аббат, со своей стороны, высказывал мнение, что это яблочный сок). Во всяком случае, план был датирован годом Божией Милостью 1956-м, то есть он казался современным почтенному основателю Ордена.

О блаженном Лейбовиче известно было, честно говоря, довольно мало. Его история терялась в тумане прошлого, который еще более сгустила легенда. Заявляли только, что Бог, дабы подвергнуть испытанию род человеческий, велел ученым прежних времен, среди которых был и Лейбович, усовершенствовать некоторые виды дьявольского оружия, с помощью которого человек за несколько недель смог в основном уничтожить цивилизацию, одновременно истребив и огромное число себе подобных. Произошел Огненный Потоп, за которым последовала чума, сопровождаемая другими бичами человечества, и наконец, коллективное безумие, приведшее к Веку Упрощения. В течение этой последней эпохи оставшиеся в живых представители человечества, охваченные мстительной яростью, разорвали на кусочки всех политиков, техников и ученых. Кроме того, они сожгли все труды и архивные документы, которые могли бы позволить человеческому роду снова стать на путь разрушения с помощью науки. В те времена беспрецедентная ненависть преследовала все написанное, всех образованных людей – до такой степени, что слово «глупец» стало в конце концов синонимом честного, неподкупного, достойного гражданина.

Чтобы спастись от законного гнева выживших глупцов, многие ученые и эрудиты искали убежища в лоне нашей матери-церкви. Она их действительно приняла, переодела в монашеские одеяния и постаралась спасти от преследований простонародья. Этот способ не всегда удавался, потому что некоторые монастыри были взяты штурмом, их архивы и священные тексты брошены в огонь, а нашедшие в них убежище были незамедлительно вздернуты на башнях приютивших их монастырей. Что же касается Лейбовича, то он нашел приют у Систерциев. Постригшись, он стал священником, и через 12 лет ему было разрешено основать новый монашеский орден Альбертинцев, названный так в память Альберта Великого, учителя святого Фомы Аквинского и покровителя всех людей науки. Вновь созданная конгрегация должна была посвятить себя сохранению культуры как духовной, так и мирской; главной задачей ее членов была передача будущим поколениям редких книг и документов, спасенных от уничтожения и доставляемых тайком со всех концов света: Но настал день, когда некоторые глупцы опознали в Лейбовиче бывшего ученого, и он принял мученическую кончину через повешение. Но основанный им орден продолжал существовать, и его члены, когда им снова было разрешено обладать письменными документами, смогли даже заняться записью по памяти многочисленных трудов прошлых времен. Но память этих летописцев была неизбежно ограничена; к тому же лишь немногие из них обладали достаточно широкими познаниями, чтобы понимать физические науки, – и братья-копиисты посвящали свои самые светлые часы трудам, повествующим об изящной литературе или социальных вопросах. Таким образом, из огромного запаса человеческих знаний выжила только жалкая коллекция маленьких рукописных трактатов.

После шести веков обскурантизма монахи все еще продолжали изучать и переписывать свой жалкий урожай. Они ждали… Правда, большая часть спасенных ими текстов была для них бесполезна, а некоторые оставались и вовсе непонятными. Но добрым монахам было достаточно знать, что в их руках находится Знание: они смогли его спасти и передать, как требовал их Долг, даже если всеобщий обскурантизм должен был длиться еще десять тысяч лет…

Брат Фрэнсис из Юты вернулся в пустыню на следующий год и снова стал поститься в одиночестве. Он опять вернулся в монастырь слабым и похудевшим, и снова был препровожден к отцу-аббату, спросившему, решил ли он наконец отречься от своих экстравагантных заявлений.

– Не могу, отец мой, – повторил монах, – не могу отрицать того, что видел собственными глазами.

И вновь аббат наказал его во Христе, и вновь отложил пострижение.

Документы, находившиеся в металлическом ящике, были тем временем отправлены в семинарии для изучения, после того, как с них были сняты копии. Но брат Фрэнсис оставался простым послушником, продолжавшим мечтать о великолепном храме, который когда-нибудь будет построен на месте, где лежала его находка…

Дьявольское упорство юноши выводило аббата из себя. Если пилигрим, о котором с таким упорством говорил этот идиот, направлялся, как он утверждает, к нашему аббатству, то почему же его никто не видел? Пилигрим в джутовом переднике – что за чушь, в самом-то деле? Тем не менее, история с джутовым передником не могла не беспокоить доброго отца. Предание и в самом деле гласило, что перед повешением блаженному Лейбовичу накинули на голову вместо капюшона джутовый мешок.

***

Семь лет брат Фрэнсис оставался послушником и прожил в пустыне семь великих постов. Благодаря этому режиму он стал мастером в искусстве подражания волчьему вою, и позднее ему случалось ради забавы привлекать таким образом стаи хищников к стенам аббатства в безлунные ночи… Днем он довольствовался тем, что работал на кухне и натирал плиты монастырских полов, продолжая одновременно изучать древних авторов.

В один прекрасный день в аббатство приехал на осле посланец из семинарии и привез новость, породившую превеликую радость.

– Теперь нет сомнений, – возвестил он, – что документы, найденные вблизи этих мест, относятся к указанной дате, а план, в частности, относится некоторым образом к карьере вашего присноблаженного основателя. Этот план послан в Новый Ватикан, где его изучают более углубленно.

– Таким образом, – спросил аббат, – речь действительно может идти о подлинной реликвии Лейбовича? Но посланец, не желавший брать на себя ответственность, удовлетворился тем, что высоко поднял брови.

– Сообщают, что во время вступления в орден Лейбович был вдовцом, – уклонился он. – Вот если бы удалось установить имя его покойной супруги…

Тогда аббат, вспомнив о маленькой записке, где фигурировало женское имя, в свою очередь поднял брови… Вскоре после этого он приказал вызвать брата Фрэнсиса. – Дитя мое, – заявил он с откровенно сияющим видом, – думаю, что для вас настал час пострижения. Пусть мне будет позволено по этому случаю поздравить вас за терпение и твердость, которые вы не переставали проявлять. Само собой разумеется, что мы никогда больше не будем говорить о вашем… гм… о вашей встрече с… гм… с вестником в пустыне. Вы добрый глупец и можете стать на колени, если хотите получить мое благословение.

Брат Фрэнсис издал глубокий вздох и упал без чувств, охваченный волнением. Отец благословил его, потом привел в чувство и позволил произнести вечный обет: бедность, чистота, послушание и соблюдение устава.

Некоторое время спустя новопостриженный монах ордена Альбертинцев Лейбовича был допущен в зал переписчиков, где под наблюдением старого монаха по имени Хорцер стал старательно украшать страницы трактата по алгебре красивыми рисунками, изображавшими оливковую ветвь и толстощеких херувимов.

– Если хотите, – дребезжащим голосом объявил ему старый Хорцер, – можете посвящать пять часов вашего времени в неделю занятию по своему выбору – конечно, при условии, что этот выбор будет одобрен. В противном случае вы используете эти часы свободного труда для переписи книги «Сумма Теологика» (вероятно, имеется в виду трактат Фомы Аквинского – прим. авт.) и фрагментов «Энциклопедии Британника», которые дошли до нашего времени. Обдумав это, молодой монах спросил:

– А не могу ли я посвятить эти часы созданию прекрасной копии плана

Лейбовича? – Не знаю, дитя мое, – нахмурившись, ответил Хорцер. – Это предмет щекотливый, вы же знаете, как к нему относится наш преподобный отец… В конце концов, – сказал он умолявшему его молодому переписчику, – я все же не возражаю против этого, ибо этот труд не отнимет у вас много времени.

Итак, брат Фрэнсис раздобыл самый лучший пергамент, какой только мог найти, и проводил долгие недели, скобля и полируя кожу плоским камнем, пока не сумел придать ей снежно-сияющую белизну. Потом он посвятил несколько недель изучению копий древнего пергамента, пока не выучил наизусть каждую черточку, каждое таинственное пересечение геометрических линий и непонятных символов. Наконец он почувствовал, что способен с закрытыми глазами воспроизвести всю удивительную сложность документа. Тогда он провел еще несколько недель, обшаривая монастырскую библиотеку, чтобы обнаружить документы, которые позволили бы ему составить хотя бы общее впечатление о значении плана.

Брат Иеракс, молодой монах, тоже работавший в зале переписчиков и не раз насмехавшийся над ним и его чудесными явлениями в пустыне, встретил его как раз во время этих поисков.

– Могу ли я спросить, – сказал он, наклонившись над плечом Фрэнсиса, – что означает надпись «Механизм транзисторного контроля для элемента 6-Б»?

– Это несомненно название того предмета, который изображен на схеме, – немного сухим тоном ответил брат Фрэнсис, потому что брат Иеракс весьма громко прочел заглавие на документе.

– Без сомнения, но что же представляет собой эта схема? – Ну… механизм транзисторного контроля для элемента 6-Б, разумеется! Брат Иеракс расхохотался, и молодой писец почувствовал, что краснеет неудержимо.

– Я предполагаю, – продолжал он, – что схема в действительности представляет собой некое отвлеченное понятие. По-моему, этот «Механизм транзисторного контроля» должен быть трансцендентальной абстракцией.

– И к какой же области знания вы относите вашу абстракцию? – тем же саркастическим тоном осведомился брат Иеракс.

– Ну, видите ли… – брат Фрэнсис заколебался, потом продолжил: – Учитывая работы, которыми занимался блаженный Лейбович, прежде чем вступить в монастырь, я сказал бы, что понятие, о котором здесь идет речь, касается утраченного ныне искусства, называвшегося прежде электроникой.

– Да, это название и в самом деле встречается в рукописях, переданных нам. Но что оно обозначает в действительности?

– Тексты говорят об этом: предмет электроники – использование электрона, который одна из имеющихся у нас рукописей, к сожалению весьма фрагментарная, определяет как вращение отрицательно заряженного Ничто (точное определение проф. Леона Бриллуэна, принятое затем нобелевским лауреатом Робертом Милликеном; вне контекста оно непонятно, равно как и вне всей сложной структуры нашей физики – прим. авт.).

– Ваша проницательность производит на меня большое впечатление, – восхитился брат Иеракс. – А можно ли мне еще спросить вас, что такое отрицание отрицания? Покраснев еще сильнее, брат Фрэнсис стал путаться. – Отрицательное вращение этого Ничто, – продолжал безжалостный Иеракс, – должно все же закончиться чемнибудь положительным. И я предполагаю, брат Фрэнсис, что вам удастся сделать это «чтонибудь», если вы действительно хотите посвятить ему все свои усилия. Никто не сомневается, что благодаря вам мы в конце концов получим этот знаменитый Электрон. Но что нам с ним тогда делать? Куда мы его денем? На главный алтарь, может быть?

– Не знаю, – нервно ответил Фрэнсис. – Не знаю, чем был Электрон, и для чего он мог служить. Я только глубоко убежден, что такая вещь должна была существовать в определенную эпоху – вот и все.

Разразившись издевательским смехом, Иеракс-иконоборец вернулся к своей работе. Этот инцидент опечалил брата Фрэнсиса, но не заставил отказаться от давно вынашиваемого плана. Как только он усвоил те немногие сведения, которые смог найти в монастырской библиотеке и которые касались утраченного искусства, он набросал несколько предварительных проектов плана, который собирался воспроизвести на своем пергаменте. Сама схема была воспроизведена его заботами такой, как она выглядела на подлинном документе, хотя ему и не удалось понять ее значения. Для схемы он употребил черные чернила и цветные – для воспроизведения цифр и надписей на плане. Он решил также покончить со скупостью и геометрической монотонностью своей копии, украшая ее голубыми херувимами, зеленеющими папоротниками, золотыми плодами и разноцветными птицами, вившимися искусной змейкой. Вверху своего произведения он сделал символическое изображение Святой Троицы, а внизу, для симметрии – кольчугу, служившую эмблемой ордена. Механизм транзисторного контроля блаженного Лейбовича оказался таким образом возвеличенным, как и полагалось, и многое говорил одновременно и уму, и глазу.

Когда он закончил свой предварительный эскиз, он скромно передал его брату Хорцеру.

– Я замечаю, – сказал старый монах, в тоне которого слышались угрызения совести, – что эта работа отнимает у вас гораздо больше времени, чем я сначала предполагал… Но это не имеет значения, продолжайте. Рисунок красив, действительно очень красив. – Спасибо, брат мой.

– Я узнал, – доверительно сказал брат Хорцер, – что решено ускорить необходимые формальности для канонизации блаженного Лейбовича. И, вероятно, наш преподобный отец чувствует себя сейчас гораздо спокойнее насчет известного нам дела.

Конечно, все были в курсе насчет этой важной новости. Причисление Лейбовича к лику блаженных было уже давно свершившимся фактом, но последние формальности для того, чтобы сделать его святым, могли отнять еще много лет. Кроме того, всегда были основания опасаться, что Адвокат дьявола найдет какую-нибудь причину, которая сделает невозможной предполагаемую канонизацию.

Через много месяцев брат Фрэнсис принялся наконец за работу над своим прекрасным пергаментом, любовно выводя арабские сложные волюты и элегантные украшения с золотыми листками. Это, действительно, была работа, требовавшая многих лет, чтобы быть доведенной до благополучного конца. Глаза копииста, естественно, подвергались тяжкому испытанию, и он был вынужден порой прерывать свой труд на долгие недели из страха, что промах, вызванный усталостью, все испортит. Тем не менее, его произведение понемногу обретало форму и начинало отличаться такой великой красотой, что все монахи аббатства толпились вокруг, с восхищением его разглядывая. И только скептик Иеракс продолжал критиковать Фрэнсиса.

– Я спрашиваю себя, – говорил он, – почему бы вам не посвятить свое время более полезной работе? Этой полезной работой он считал то, что делал сам – абажуры из раскрашенного пергамента для масляных ламп в часовне. Тем временем брат Хорцер захворают и очень быстро стал слабеть. В первые дни нового года братья отслужили по нему заупокойную мессу и предали его прах земле. Аббат избрал брата Иеракса преемником покойного для надзора за переписчиками, и завистник тотчас этим воспользовался, чтобы приказать брату Фрэнсису прекратить работу над шедевром.

– Пришло время, – сказал он, – покончить с этим ребячеством. Теперь вас следует перевести на изготовление абажуров.

Спрятав в надежное место плод своих бдений, брат Фрэнсис повиновался, не отвечая на упреки. Отделывая свои абажуры, он находил утешение в мысли о том, что все мы смертны… Нет сомнений, что когда-нибудь душа брата Иеракса отправится в рай, чтобы присоединиться к душе брата Хорцера – ведь в конце концов зал переписчиков никогда не был ничем иным, как коридором, ведущим в вечную жизнь. Тогда, если будет угодно, ему позволят возобновить прерванную работу над своим шедевром.

Однако божественное провидение вмешалось задолго до смерти брата Иеракса. Следующим летом епископ, восседающий на спине мула, прибыл в сопровождении большой свиты к дверям монастыря. Новый Ватикан, как он сообщил, поручил ему быть адвокатом канонизации Лейбовича, и он прибыл, чтобы получить у отца-аббата все сведения, способные помочь ему в этой миссии; в частности, он желал бы получить разъяснение о земном явлении блаженного, которым он облагодетельствовал некоего брата Фрэнсиса Джерарда из Юты.

Как и следовало ожидать, посланец Нового Ватикана был горячо принят. Его поселили в помещении, предназначенном для проезжающих прелатов, и приставили к нему шестерых молодых монахов для удовлетворения малейших его желаний. Для него откупорили самые лучшие бутылки, зажарили самых нежных птиц и даже дошли до того, что позаботились о его развлечениях, нанимая для него каждый вечер нескольких скрипачей и целую группу клоунов.

Епископ уже три дня был в монастыре, когда добрый аббат велел предстать перед ним брату Фрэнсису.

– Преосвященный Симоне желает вас видеть, – сказал он. – Но если вы осмелитесь дать волю своему воображению, мы сделаем из вас жильные струны для скрипки, выбросим ваш скелет волкам, а ваши кости будут похоронены в неосвященной земле… Теперь, сын мой, идите с миром: его преосвященство вас ждет.

Брат Фрэнсис нисколько не нуждался в предостережении доброго отца, чтобы держать язык за зубами. С того далекого дня, когда лихорадочный бред заставил его проболтаться, после самого Первого великого поста в пустыне, он очень остерегался шепнуть хоть слово о своей встрече с пилигримом кому бы то ни было. Но он очень обеспокоился, увидев, что высшие церковные власти заинтересовались этим самым пилигримом, и сердце его забилось, когда он предстал пред епископом.

Однако страх его оказался совершенно необоснованным. Прелат был старым человеком, разговаривал отеческим тоном и, казалось, интересовался только карьерой монаха.

– А теперь, – сказал он после нескольких минут любезной беседы, – расскажите мне о вашей встрече с блаженным основателем.

– О ваше преосвященство! Я никогда не говорил, что это был блаженный Лейбо…

– Конечно, сын мой, конечно… Но вот протокол этого явления. Он был составлен по сведениям, собранным из лучших источников. Я вас только прошу прочесть его, после чего вы подтвердите мне его точность или исправите его, если будет нужно. Этот документ, разумеется, опирается только на слухи. В действительности же вы один можете рассказать нам, что произошло на самом деле. Поэтому я прошу вас читать его очень и очень внимательно.

Брат Фрэнсис взял толстую пачку бумаг, протянутую ему прелатом, и стал просматривать этот официальный отчет со все возрастающей боязнью, которая не замедлила превратиться в настоящий ужас.

– Вы изменились в лице, сын мой, – заметил прелат. – Значит, вы заметили какую-то ошибку? – Но… но… это совсем не так… совсем не так происходило! – остолбенев, воскликнул несчастный монашек. – Я видел его один-единственный раз, и он только спросил у меня дорогу к аббатству. Потом он постучал своей палкой по камню, под которым я и нашел реликвии…

– Если я правильно понимаю, то никакого небесного хора не было? – О нет! – Ни нимба вокруг его головы, ни ковра из роз, развертывавшегося перед ним по мере того, как он шел вперед? – Клянусь перед Богом, {который видит меня, ваше преосвященство, ничего этого не было! – Хорошо, хорошо, – сказал епископ, вздохнув. – Истории, которые рассказывают путешественники, всегда содержат в себе известную долю преувеличения, я знаю…

Так как он выглядел разочарованным, брат Фрэнсис поспешил извиниться, но адвокат будущего святого его успокоил: – Это ничего, сын мой. Слава Богу, у нас нет недостатка в чудесах, проконтролированных должным образом! Во всяком случае, обнаруженные вами бумаги полезны, по крайней мере, уже хотя бы тем, что позволили нам установить имя его супруги, умершей до того, как он ушел в монастырь.

– Правда, Ваше преосвященство? – Да, ее звали Эмилия.

Явно обманувшийся в своих ожиданиях, преосвященный Ди Симоне, тем не менее, провел не менее пяти полных дней на том месте, где Фрэнсис обнаружил металлический ящик. Его сопровождала когорта молодых послушников с лопатами и кирками. После того, как они перекопали немало земли, епископ вернулся в аббатство вечером пятого дня с богатой добычей разных реликвий, среди которых был еще старый алюминиевый ящик со следами засохшей массы, которая, может быть, когда-то была веществом, называвшимся кислой капустой.

Прежде чем покинуть аббатство, он посетил зал переписчиков и пожелал увидеть репродукцию, которую брат Фрэнсис сделал со знаменитой Синьки Лейбовича. Уверяя, что это жалкая мазня, монах дрожащей рукой протянул свою работу.

– Боже! – воскликнул епископ. – Нужно довести эту работу до конца, сын мой, нужно! Улыбаясь, монах поискал взглядом брата Иеракса. Но тот поспешил отвернуться… На следующий день брат Фрэнсис снова принялся за работу, запасшись большим количеством гусиных перьев, листков золота и самых различных кистей.

***

– Он все еще трудился над этим, когда новая депутация из Ватикана явилась в монастырь. На этот раз речь шла о большой группе, сопровождаемой даже вооруженной охраной, чтобы отбивать атаки бандитов с большой дороги. Во главе, с гордостью сидя на черном муле, дефилировал прелат. Его головной убор украшали маленькие рожки, а рот – длинные острые крючья (во всяком случае, так утверждали потом многие послушники). Он представился как Адвокат дьявола, имеющий поручение противиться всеми средствами канонизации Лейбовича, и пояснил, что прибыл в аббатство для расследования известных абсурдных слухов, распространяемых истеричными монахами и дошедших до высших властей Нового Ватикана. Достаточно было взглянуть на этого эмиссара, чтобы тотчас же понять: он не из тех, кому об этом можно рассказывать.

Аббат принял его вежливо и предложил маленькую кушетку, сделанную целиком из металла, установленную в келье окнами на юг, прося извинения за то, что не может поселить его в почетных апартаментах, которые как раз временно непригодны для жилья по гигиеническим соображениям. Этот новый гость довольствовался обслуживанием людей из своей свиты, а в трапезной разделял с монахами их обычную пищу – вареные травы и похлебку из кореньев.

– Мне стало известно, что вы были подвержены нервным приступам с потерей сознания, – сказал он представшему перед ним брату Фрэнсису. – Сколько сумасшедших и эпилептиков насчитывается среди ваших предков и близких? – Ни одного, ваше преподобие.

– Не смейте меня титуловать преподобием! – взревел сановник. – И имейте в виду, что я безо всякого труда вытрясу из вас правду! Он говорил об этой формальности, как о самой банальной хирургической операции, и, по-видимому, думал, что она должна была практиковаться с незапамятных времен.

– Вы ведь не можете не знать, – продолжал он, – что существуют способы, позволяющие искусственно придавать документам вид старинных, не так ли? Брат Фрэнсис не знал об этом.

Равным образом вам известно, что жена Лейбовича звалась Эмилией, и что Эмма – отнюдь не уменьшительное от этого имени, не так ли? Фрэнсис и на этот счет был не очень осведомлен. Он вспоминал только, что его родители, когда он был ребенком, порой несколько легкомысленно употребляли известные уменьшительные… «И потом, – говорил он себе, – если блаженный Лейбович, благослови его Бог, решил называть свою жену Эммой, то, я уверен, он знал, что делает…» И тут посланец Нового Ватикана принялся преподавать ему курс семантики, да так гневно и жестоко, что несчастный едва не лишился рассудка. После этого грозного сеанса он и сам уже больше не знал, встречал он когда-либо пилигрима или нет.

Перед отъездом Адвокат дьявола тоже захотел увидеть разукрашенную копию, сделанную Фрэнсисом, и несчастный в смертельном страхе принес ее. Некоторое время прелат казался сбитым с толку, затем он справился с собой и заставил себя произнести несколько слов: – У вас и впрямь нет недостатка в воображении, – признал он. – Но я думаю, что здесь слишком много сантиментов. – И он в тот же вечер уехал в Новый Ватикан…

***

И прошли годы, добавив морщин на лицах и белых волос на висках монахов. В монастыре жизнь шла своим чередом, и монахи, как и в прошлом, продолжали углубляться в свои копии. Брат Иеракс в один прекрасный день захотел сделать печатный пресс. Когда аббат спросил у него, зачем это нужно, он лишь ответил: – Чтобы увеличить производство.

– Ах вот как? – сказал отец-аббат. – А для чего, по-вашему, нужны ваши бумажки в мире, где все счастливы оттого, что не умеют читать? Быть может, вы собираетесь продавать их крестьянам на растопку? Оскорбленный брат Иеракс печально пожал плечами – и монастырские переписчики продолжали скрипеть гусиными перьями…

Наконец в одно весеннее утро, незадолго до великого поста, в монастырь явился новый посланец, принеся превосходную новость: досье, собранное для канонизации Лейбовича, теперь было закончено, и основатель ордена Альбертинцев вскоре будет фигурировать в календаре святых.

В то время как вся община радовалась, отец-аббат – теперь уже очень старый и изрядно выживший из ума – велел позвать брата Фрэнсиса.

Его Святейшество требует вашего присутствия во время празднества в честь канонизации Айзека Эдварда Лейбовича, – прошамкал он. – Готовьтесь к отъезду. – И он добавил ворчливым тоном: – Если вы намерены упасть в обморок, то делайте это в другом месте! Путешествие молодого монаха до Нового Ватикана требовало не менее трех месяцев, может, даже больше – все зависело от расстояния, которое он успеет покрыть до того, как воры с большой дороги неизбежно отнимут у него осла.

Он отправился один, без оружия, с одной только деревянной чашкой для сбора подаяния. Он прижимал к сердцу разукрашенную копию плана Лейбовича и всю дорогу молил Бога, чтобы ее не отобрали воры. Правда, воры были людьми невежественными и не знали бы, что с ней делать… Все же, из предосторожности, монах нацепил кусок черной материи на правый глаз: крестьяне были суеверны, и угрозы «дурного глаза» было порой достаточно, чтобы обратить их в бегство.

После двух месяцев и нескольких дней пути брат Фрэнсис встретил «своего» вора на горной тропинке в густом лесу, вдали от всякого жилья. Это был человек маленького роста, но, видимо, крепкий, как бык. Расставив ноги, скрестив на груди могучие руки, он стоял поперек тропинки, ожидая монаха, который тихо приближался к нему на своем осле… Вор, казалось, не имел никакого оружия, кроме ножа, который он вытащил из-за пояса. Встреча вызвала у монаха глубокое разочарование: в течение всего своего долгого пути он в глубине души не переставал надеяться на встречу с давешним пилигримом. – Стой! – приказал вор.

Осел остановился сам. Брат Фрэнсис откинул капюшон, чтобы стала видна черная повязка, и медленно поднес к ней руку, как бы готовясь показать некое ужасное зрелище, скрытое под тканью. Но вор, закинув голову назад, разразился мрачным, просто-таки сатанинским смехом. Монах поспешил пробормотать заклинание, что не произвело на вора никакого впечатления.

– Это на меня уже давным-давно не действует, – сказал он. – Ну-ка, слезай, да поживее! Брат Фрэнсис пожал плечами, улыбнулся и без всякого протеста сошел с осла.

– Желаю вам здравия, сударь, – сказал он. – Вы можете взять осла, – мне будет полезно пройтись пешком. И он уже двинулся в путь, когда вор преградил ему дорогу. – Погоди! – крикнул он. – Разденься-ка догола, да покажи, что у тебя с собой! Извиняющимся жестом монах показал ему чашку для подаяния, но вор снова расхохотался.

– Штучки с бедностью мне уже надоели! – заверил он свою жертву саркастическим тоном. – Но у последнего нищего, которого я остановил, в сапоге оказалась сотня золотых. Так что раздевайся, да поскорее! Когда монах разделся, вор обшарил его одежду, ничего не нашел и возвратил ее.

– Теперь, – продолжал он, – посмотрим, что в этом пакете. – Это только документ, сударь, – запротестовал монах, – документ, не имеющий никакой ценности ни для кого, кроме его владельца. – Разверни пакет, тебе говорят! Брат Фрэнсис повиновался, не говоря ни слова, и украшения пергамента засверкали на солнце. Вор восхищенно присвистнул.

– Красота! До чего же моя жена будет довольна, если повесит это на стене в нашей комнате! При этих словах бедный монах почувствовал, что сердце у него упало, и забормотал молитву: «Если Ты послал его, чтобы испытать меня, Господи, молю Тебя от всей души, дай мне, по крайней мере, смелость, чтобы умереть как мужчина, потому что если назначено, чтобы он отнял у меня это, то отнимет он только у трупа Твоего недостойного слуги!» – Заверни! – приказал разбойник, уже принявший решение.

– Я вас прошу, сударь, – застонал брат Фрэнсис, – вы не захотите лишить бедного человека работы, на которую он положил всю жизнь! Я украшал эту рукопись пятнадцать лет и…

– Что? – прервал вор. – Ты сделал это сам? И он даже завопил, надрываясь от смеха. – Пятнадцать лет! – восклицал он между взрывами хохота. – Но зачем, я тебя спрашиваю? Ради куска бумаги – пятнадцать лет! Ха-ха-ха! Схватив обеими руками разукрашенный лист, он хотел было его разорвать, но брат Фрэнсис упал на колени среди дороги.

– Иисус, Мария, Иосиф! – воскликнул он. – Заклинаю вас, сударь, во имя Неба! Разбойник, казалось, был немного польщен; бросив пергамент на землю, он спросил с усмешкой: – Ты готов драться за этот клочок бумаги? – Если хотите, сударь! Я сделаю все, что вы захотите. Оба приготовились. Монах быстро перекрестился и призвал на помощь Небеса; при этом он вспомнил, что борьба когда-то была спортом, разрешенным Богом, – и ринулся в бой.

Через три минуты он лежал на острых камнях, коловших ему позвоночник, полузадушенный, под горой твердых мускулов. – Ну вот! – самодовольно сказал вор и взял пергамент.

Но монах ползал на коленях, молитвенно сложив руки и оглушая его своей отчаянной мольбой.

– Честное слово, – издевался вор, – ты поцелуешь мои сапоги, если я от тебя этого потребую, чтобы вернуть свою икону! Вместо ответа брат Фрэнсис ухватил его за ноги и стал с жаром целовать сапоги победителя.

Это было уж слишком даже для закоренелого негодяя. С проклятием вор бросил рукопись на землю, вскочил на осла и удалился. Фрэнсис подскочил к драгоценному документу и подобрал его, потом засеменил вслед за вором, призывая на него все благословения Неба и благодаря Господа за то, что он создал таких бескорыстных воров…

Однако, когда вор на осле исчез за деревьями, монах с грустью задумался: зачем он и в самом деле посвятил пятнадцать лет жизни этому куску пергамента? Слова вора еще звучали у него в ушах: «Зачем, я тебя спрашиваю?» Да и в самом деле – зачем, по какой причине? Брат Фрэнсис вновь пустился в путь пешком, задумавшись, склонив голову под капюшоном… В какой-то момент ему даже пришла в голову мысль бросить документ в кусты и оставить там под дождем… Но отец-аббат одобрил его решение передать пергамент властям Нового Ватикана в качестве подарка. Монах подумал, что не сможет прийти туда с пустыми руками, и, успокоившись, продолжил свой путь.

***

Час настал. Затерянный в огромной и величественной базилике, брат Фрэнсис углубился в покоренную магию красок и звуков. Когда упомянули святой и непогрешимый Дух, символ всякого совершенства, один из епископов поднялся – это был преосвященный Ди Симоне, адвокат святого, как заметил монах – и обратил молитву к святому Петру, прося его высказаться устами его святейшества Льва XXII, одновременно повелев всем присутствующим внимать торжественным словам, которые будут произнесены.

В этот момент папа встал и провозгласил, что впредь и отныне Айзек Эдвард Лейбович является святым. Все было кончено. Теперь безвестный техник прошлых времен становился частью небесной фаланги. Брат Фрэнсис тотчас же обратил молитву к своему патрону, в то время как хор запел «Те деум».

Вскоре князь церкви, двигаясь быстрым шагом, так неожиданно появился в зале аудиенций, где ожидал наш монашек, что у брата Фрэнсиса от удивления перехватило дыхание и он на мгновение лишился дара речи. Поспешно встав на колени, чтобы получить благословение святого отца и облобызать кольцо Грешника, он затем неловко выпрямился – ему мешал прекрасный разукрашенный пергамент, который он держал сзади за спиной. Поняв причину его стеснительности, папа улыбнулся.

– Наш сын принес нам подарок? – спросил он. У монаха запершило в горле; он с глупым видом втянул голову в плечи и наконец протянул свою рукопись, на которую представитель Христа смотрел очень долго, с непроницаемым лицом и ничего не говоря.

– Это ничего такого, – бормотал брат Фрэнсис, чувствовавший, как ощущение неловкости нарастает в нем по мере того, как продолжается молчание папы, – это только жалкая вещичка, убогий подарок. Мне даже стыдно, что я провел столько времени за…

Он остановился, его душило волнение. Но папа, казалось, его не слышал.

– Понимаете ли вы значение символов, использованных святым Айзеком, сын мой? – спросил он монаха, с любопытством разглядывая таинственные линии плана.

Брат Фрэнсис был не в силах ответить, он лишь отрицательно покачал головой.

– Каково бы ни было значение… – начал папа, но вдруг прервал себя и начал говорить совсем о другом. Если монаху оказали честь, принимая его так, объяснил он Фрэнсису, то, конечно, не потому, что церковные власти официально имеют какое-либо мнение относительно пилигрима, которого видел он один… Брата Фрэнсиса принимали так, потому что намерены были вознаградить его за то, что он нашел важные документы и священные реликвии. Таким образом была оценена его находка, совершенно без учета обстоятельств, в которых она произошла.

И монах забормотал слова благодарности, в то время как князь церкви снова погрузился в созерцание так красиво разукрашенной схемы.

– Каково бы ни было ее значение, – повторил он наконец, – этот осколок знания, сейчас мертвый, в один прекрасный день оживет.

Улыбаясь, он скользнул взглядом по монаху. – И мы будем бдительно хранить его до этого дня, – заключил он.

Только тогда брат Фрэнсис заметил, что в белой сутане папы есть дыры и что все его одеяние довольно сильно поношено. Ковер в зале аудиенций тоже был изрядно потертым, а с потолка штукатурка осыпалась кусками, крошась на полу.

Но там были книги на полках, покрывавших все стены, книги, обогащенные восхитительными украшениями, книги, описывающие непонятные вещи, книги, терпеливо переписанные людьми, задача которых состояла не в том, чтобы понять, а в том, чтобы сохранить. И эти книги ожидали, что час настанет.

– До свидания, возлюбленный сын мой. Скромный хранитель пламени знания отправился пешком в свое отдаленное аббатство… Когда он приблизился к району, в котором свирепствовал разбойник, то почувствовал, что весь дрожит от радости. Если бы вор в этот вечер случайно отдыхал, монашек уселся бы, чтобы подождать его возвращения. Потому что на этот раз он знал, что ответить на его вопрос «зачем?».