– Любовь – отвратительная, злая, жестокая вещь, – внезапно включился Сид, поставив стакан на стол. – Посуди сам: сначала для тебя готовы сделать все, ты веришь, что связь вечна. Потом ты оступаешься – и тебя выкидывают на улицу, сопроводив морализаторским комментарием, словно какую-то порнографическую поэму. А как же планы и договоры? И где же, черт побери, в этом раскладе любовь? Куда она делась?

Иногда мне кажется, что люди пользуются сложными ситуациями, чтобы избавиться друг от друга. В итоге ты сидишь и ждешь, что к тебе придут, поднимут с пола, где ты сжался в комок, и скажут, что все закончилось, что твои ошибки прощены, что главное, что у меня есть ты, детка, но, проснувшись, видишь только потолок. Ты просыпаешься с ощущением, что твоя жизнь закончена. А какой может быть денек при таком начале? Никто не приходит. И где же любовь?

Я-то чувствую ее на все сто. Если ты полностью растоптан, разбит и изрезан, значит это она. Любовь – это только разрушение, безумие, агония, мучения и смерть в дымящемся горшке дерьма. Тот, кто снимает фильмы про счастливую любовь, – лживый подонок, потому что ему хватает ума не показывать границы любви. Самое страшное начинается после слова «конец», там, где герои остаются одни-одинешеньки за лентой титров. Шаг вправо, шаг влево – и тебе крышка, за тобой выслали автоматчиков, ты уже на улице с миской супа для бездомных в руках.

Сид мне нравился, несмотря на его периодическую наивность. Большую часть времени он молчал и скрывал переживания от окружающих, но потом его пробивало, словно он накапливал энергию, отбиваясь от несправедливостей мира. Как будто эти реальные или вымышленные несправедливости переполняли его до краев и заставляли возмущаться. Поток обидчивых откровений и обвинений в адрес различных еретиков или тупиц казался очень естественным, а как раз естественности в моем окружении не хватало. Сид тоже считал себя манипулятором, но он был чересчур живым для стопроцентного попадания в образ.

– Причем даже пережить это тебе не дадут! – не мог остановиться он. – В современном мире нет возможности предаваться скорби. Вся сентиментальность культурной сокровищницы к твоим услугам. Она убивает любую агонию. При определенной чувствительности можно очень легко манипулировать своими настроениями. Работа, затем несколько фильмов, постоянные наушники с тщательно подобранной очередью треков. Полгода в таком режиме – и все твои несчастья стираются, как будто их не было. Как побочный эффект получаешь совершенное равнодушие к судьбам мира, но такова цена всех обезболивающих – они заставляют тупеть. Музыкой можно доводить себя до состояния берсерка, до состояния экстаза. Если подключать другие методы развлечений, то перед этой адской артиллерией любая скорбь выглядит чрезмерной. Кто-то умер? Трахнулся с двумя трасами, один из которых одарил сифилисом? Потерял свою женщину? Знай себе жми на кнопки.

Особая удача, что Сиду не нужно отвечать. Собеседник для него – всего лишь темная дыра слива. Сид и так все знает, ему не нужны советы, он просто хочет делиться тем, что накипело. Меня это устраивает. Это как бесплатную пьесу посмотреть.

– Я бы хотел, чтобы кто-то поджег мой дом. Было бы приятно вернуться и увидеть только грязную кучу обгорелых обломков… – Он обхватил голову руками и посмотрел на меня исподлобья. – Я больше не могу.

Сид выглядел истощенным.

– Рэйвен? – предположил я.

– Рэйвен… – повторил он. – Чертова Рэйвен. Когда она входит, все изменяется, и я перестаю дышать, как последний кретин. Я хочу ее всю, до самого конца, это просто убивает. Ее холодность, бесцветные ресницы, худые лопатки, все это – воплощенная чума, разрушение, безумие, зона отсутствия контроля. Ее ласки не лучше – ей удается оставаться на миллионы световых лет вдалеке, замораживая меня заживо. Если ад существует, то это она, и самое дикое, что она кажется мне невероятно красивой. Ради того, чтобы смотреть на нее, я… Мне хочется раскроить Рэйвен голову – и одновременно запустить в нее пальцы. Это просто невыносимо!

Сид с таким вожделением, жаждой и тоской произносил это имя, что сигаретный дым свивался в плотные кольца. Он сжимал и разжимал пальцы, и я понял, что дела плохи. Честно говоря, я надеялся, что с Рэйвен вскоре будет покончено, – Сид наиграется с ней и вернется к нам, но ситуация повернулась неожиданным образом. Все, что он описывал, было мне незнакомо. Может, я видел такое в кино. Может, читал о подобном. Но сейчас Сид пытался меня убедить, что человеческой воли недостаточно, чтобы себя сдерживать. Ха.

– Знаешь, Дэйн, я недавно был в командировке. Я ехал в поезде и радовался, что еду в другой город, что я могу держаться от нее подальше хоть какое-то время. Что я не развалюсь на части от того, как она улыбается, что все это не будет происходить со мной хотя бы несколько дней. Никто не должен настолько занимать мысли – это полностью посрамляет внутреннюю жизнь. – Сид казался злым. – Но в какой-то момент мне стало настолько невыносимо, что пришлось спрыгнуть с поезда. Я шел пешком, потому что холод отвлекал, иначе бы я распорол себе брюхо. Я знал, что когда приду к ней, она великодушно раздвинет ноги, но я никогда так и не получу того, чего на самом деле хочу. Нет ничего хуже недосягаемости, непреодолимой дистанции. И тогда, Дэйн… Тогда я впервые подумал, что должен убить Рэйвен.

Я засмеялся от неожиданности заявления, но Сид посмотрел на меня очень серьезно.

– Да, я решил, что должен ее убить. Неважно, куда я уеду, она в моей голове, она меня терзает, словно чудовище. – Сид отхлебнул из стакана.

– Так сделай это, – пожал плечами я.

Он поднял голову и опять посмотрел на меня, словно я торговец дрянью, которую не хочешь покупать, но в которой отчаянно нуждаешься. Сид хотел, чтобы ему кто-нибудь разрешил. Почему не я?

Была ли Рэйвен красивой? Вряд ли. Существовала ли Рэйвен вообще или полностью являлась плодом воображения Сида, постоянно наделявшего несуществующими достоинствами разные предметы? Какая разница. Я пару раз видел Рэйвен, но не обнаруживал в ней и части тех достоинств, которые он ей приписывал. Никто бы не обернулся на нее на улице. Сид же говорил так, словно я держал ее за руку, и это заражало. Если верить его рассказам, длинные пальцы Рэйвен заставляют желать ее, стоит увидеть белые очертания ладоней в темноте. Сид все-таки чертов поэт.

Иногда я завидовал ему – Сид переносил собственное эмоциональное богатство на все подряд, у него даже для меня нашлась легенда, которая не соответствовала действительности. Сид жил в реальности-мифе, где люди не были просто людьми, которые работали и страдали запорами. Нет, куда там, – для Сидни каждый человек становился полубогом, супергероем, который насыщал его внутреннюю жизнь многозначительными поступками. Он был нашим бардом, пишущим жизненные истории значительно ярче, чем это сумел бы любой из нас, даже я.

В его мире все имело смысл, не оставалось ничего незначительного. Сид рано или поздно должен был либо отправиться в психушку, либо совершить что-то непоправимое. Мне хотелось, чтобы он добрался до своей Рэйвен и сломал чертов цветок, отрезал ей голову и сыграл ею в футбол. Я дал ему нож, я дал ему пистолет, я был готов дать ему что-нибудь еще, включая циркулярную пилу. Он заворожил меня – чтобы переплюнуть Рэйвен, надо было занять место сатаны в маленьком, но ярком пантеоне Сида.

Но мне не удалось, потому что Сид так и не вернулся из своей поездки.

Когда тяга превращается в одержимость? В какую секунду страсть достигает концентрации, совершенно лишающей рассудка? Можно ли заразиться чужой легендой?

Когда меня спрашивали, почему нужно покончить с Рэйвен, я отвечал на вопрос десятками разных способов. В каждую из версий можно было поверить. Но единственный правильный ответ: «Потому, что я не знаю, что это такое, потому, что я не могу это контролировать, потому, что сила этих сладких цепей пугает до смерти». Потому что из человека я превращаюсь в миллион молекул, каждая из которых корчится в непереносимом удовольствии. Потому что за это можно продать душу, можно взорвать Землю. Это ощущение стоит над моралью и кодексом. Я видел Рэйвен, но она была пуста, словно выпотрошенная упаковка. Я никак не мог поверить в пустоту, ведь Сид вывалил передо мной столько волнующего содержимого.

Я лежал на матрасе, глядя в потолок, и представлял, как поцелую Рэйвен в плечо. Я знал, что этого не случится, ведь ее не существует, и от этого хотелось кричать. Разумеется, легко было поцеловать живую Рэйвен, но мне нужна была та, созданная яркими кистями Сида. Рэйвен из воображения.

Я готов идти в леса и рассказывать о Рэйвен насекомым и животным. Глядя на Рэйвен, я изнемогаю от власти несбывшегося. Я вижу миллионы возможностей, начинающиеся с прошедших или настоящего момента, то, что могло бы случиться, и то, чего никогда не случится. Ее настороженная улыбка позволяет открывать двери и видеть Рэйвен, которая уходит навсегда, Рэйвен, к которой я захожу в спальню, или Рэйвен, которая заходит туда с кем-то другим.

Разные выражения лица Рэйвен сменяют друг друга, и я понимаю, что хочу изучить их все. Но она распадается на мозаику разбитого стекла, на недостижимые кусочки, которые невозможно склеить. Рэйвен, проклятая Рэйвен, ее лицо – воплощение поэзии, ее профиль заставляет сердце сжиматься, я готов плакать от возможности подобной красоты.

Может, я влюблен в фантазии загадочно пропавшего Сида, в его темную фею, околдовывающую людей? Возможно ли, чтобы я вообще кого-то любил? Сида больше не осталось, и я чувствовал, что даже память о нем испаряется. Сида больше не было, но я – был, и я должен убить Гвиневеру, разрушающую мужское братство.

Мы все должны собраться и убить Рэйвен – женщину, лучше которой нет никого на свете.

Апрель 2011 года