И начале марта снова ударили морозы, разыгралась непогода. Бои местного значения на время прекратились. В эти дни участились случаи перехода немецких солдат к нам в плен. Рядовой Макс Винтер перешел на рассвете. Время было выбрано удачно. Бушевала пурга: в такие часы в двух шагах не различишь человека.
Макс Винтер очень худ. Большие голубые глаза смотрят через стекла очков печально, в них, как кусочки льда, застыла безнадежность. У рта резко обозначились глубокие складки. Немецкий солдат стоит посредине блиндажа, вытянув руки по швам, и почему-то виновато улыбается. В этой улыбке — страх и ожидание неизвестного. Одет солдат легко: тонкая зеленая шинелишка, суконная пилотка, поверх которой натянут пуховый женский платок; на ногах — грубые ботинки. Макс Винтер зябко ежится, сутулит спину. Иногда по его телу пробегает дрожь. В такие минуты он не может совладать с собой, и его зубы отбивают отчаянную дробь. Кажется, что щуплое, худое тело немецкого солдата впитало в себя, как губка, весь тот лютый холод, которым отличалась первая военная зима.
А в блиндаже, где находится перебежчик, душно. Чугунная печка раскалена докрасна.
Командир батальона майор Бойченков разговаривает с перешедшим в плен без переводчика. В нашу дивизию Бойченков прибыл недавно. Это бывалый кадровый командир, культурный и образованный человек. Дрался в Испании в Интернациональной бригаде, хорошо знал Матэ Залку — генерала Лукача. За бои в Испании награжден орденом Боевого Красного Знамени. Майор Бойченков невысок ростом, худощав. У него смуглое лицо, живые черные глаза, пышные волосы, заметно тронутые сединой. Движения энергичные, голос богат интонациями, он выдает темпераментный, горячий характер.
Тут же, в блиндаже, находится и старший политрук Кармелицкий. Теперь он — комиссар полка. На эту должность назначен недавно, вместо бывшего батальонного комиссара, направленного в тыловой госпиталь по болезни. Новый комиссар пришелся всем по душе. В полку Кармелицкого уважают, как человека неробкого десятка, энергичного и волевого. С его приходом на новую должность многое изменилось в лучшую сторону. Живее и расторопнее начали действовать хозяйственники полка, подтянулись бойцы, командиры и политруки рот, оживилась воспитательная работа.
Командир батальона внимательно слушает Макса Винтера. А тот говорит, говорит.
— Мне надоела война. Будь она проклята! Будь проклят фюрер! Он — несчастье для Германии. Это он ввергнул нас в ужасную драку, в страшный поход.
— И все думают так, как солдат Макс Винтер?
За стеклами очков часто моргают близорукие голубые глаза немца. Макс Винтер не находит ответа, что-то раздумывает:
— Точно вам не отвечу, господин офицер, — наконец отвечает он на вопрос. — Мы, солдаты, боялись говорить о политике, каждый опасался доноса.
— Здорово вас напугали, — замечает Бойченков.
Макс Винтер разводит руками:
— Приходится бояться. Попадешь к гестаповцам — не поздоровится.
— Скажите, а в селе, откуда пришли вы, есть мирные жители? — спрашивает командир батальона.
— Мирное население угнано недавно, дня три назад. До этого наш командир батальона, он же комендант села майор Рихтер, расстрелял несколько человек, заподозрив их в связях с партизанами. Это не человек, а зверь. Его ненавидят даже офицеры. Со всеми груб и жесток, нелюдим. Сутками сидит взаперти в доме и хлещет коньяк. Недавно по его приказанию была расстреляна старая женщина за то, что нашли в доме фотографию ее сына, одетого в форму русского офицера.
Глаза майора Бойченкова впиваются в перебежчика.
— И вы знаете, где она жила?
— Так точно. Дом на краю села, у старой липы.
Командир батальона расстегивает воротничок шевиотовой гимнастерки, тяжело дышит, руки, положенные на стол, заметно дрожат.
— Вы видели в лицо эту женщину?
— Видел мельком, когда ее, избитую и окровавленную, волокли в комендатуру. Я тогда получал продукты для своей роты, поэтому находился в селе и был свидетелем этой ужасной сцены.
Бойченков показывает перебежчику фотоснимок пожилой женщины.
— Она?
Зубы немца снова начинают отстукивать отчаянную дробь. Наконец он произносит еле слышно.
— Да, это она.
На командире батальона нет лица. Притихли и мы, пораженные вестью. Каждый солдат в батальоне знал, что их командир воюет в родных краях, что батальон занимает оборону как раз у села, где родился и вырос Бойченков, что в этом селе живет его мать.
Перебежчика вывели из блиндажа. Сидим притихшие. Старший политрук Кармелицкий ожесточенно трет массивный подбородок, потом поднимается во весь свой огромный рост и кладет на плечо комбата такую же огромную руку.
— Утешать тебя не собираюсь, да и не поможет горю мое утешение. Скажу только: крепится надо, Николай…
На скулах командира батальона заиграли узловатые желваки. Пальцы рук нервно барабанят по столу. Но вот Бойченков провел ладонью по лицу, точно смахивая невидимую паутину, привстал из-за стола.
— И буду крепиться, Виктор, — произносит он тихим, глуховатым голосом. — Беде не поддамся. Воевать надо, крепко воевать, чтобы смести, уничтожить эту фашистскую нечисть. На одной земле нам нет места с ней…
Он застегнул ворот гимнастерки, поправил ремень и приказал снова ввести перебежчика.
Макс Винтер стоит навытяжку и без запинки отвечает на вопросы, которые ему задают. Вопросы лаконичны. Какая дивизия занимает оборону на этом участке? Где расположены штабы? Сколько орудий поддерживают пехоту? Каково настроение солдат? Какова система огня?
— Вы отвечаете очень быстро. Может быть, все эти сведения — липа?
— За них я ручаюсь.
— И вы не стыдитесь, что сообщаете нам все?
— Я ненавижу наци, ненавижу Гитлера, и мое желание одно — пусть скорее полетят все они к черту в котел.
— Почему же ваша ненависть не прорвалась раньше, не повела вас на борьбу с фашизмом?
— В этой большой игре мы только статисты, маленькие люди, от которых ничто не зависит.
— Лжете вы, Макс Винтер, — громко и сердито заговорил Кармелицкий. — Подобными рассуждениями вы хотите замаскировать свою трусость, которую проявляли до этого. В том, что Гитлер пришел к власти, повинны и вы. Настоящие немцы в восемнадцатом году делали в Германии революцию, они боролись и против Гитлера, гибли в концентрационных лагерях.
— Погиб в лагере и мой отец, — тихо сообщил перебежчик.
— Вот как?! Отец погиб за то, чтобы преградить путь фашизму, а сын воюет в армии Гитлера…
— Поэтому я и перешел к вам, чтобы не быть солдатом этой армии.
— Может быть, вы перешли, чтобы спасти свою шкуру, отсидеться в тылу и остаться в живых?
Вопрос Кармелицкого заставил Макса Винтера вздрогнуть. Немецкий солдат выпрямился, на его бескровных щеках выступил румянец, в голубых близоруких глазах растаял ледок безнадежности, они приобрели осмысленное выражение.
— Нет, господин офицер, я не затем перешел. Об этом я не думал. Я перешел к вам не в плен и не считаю себя вашим пленником. Я перешел, чтобы драться против того, что ненавистно мне, что идет против моих понятий о гуманности и справедливости. Я хочу и буду бороться.
— И как вы представляете эту борьбу?
— Прошу дать мне оружие, я буду драться бок о бок с вашими солдатами.
— Этого не разрешат нам сделать международные соглашения о военнопленных. Кстати, у нас солдат хватает…
— Но я не считаю себя вашим военнопленным. Я перешел добровольно. Я хочу бороться с фашизмом по мере моих сил. Я готов выступать в передачах для немецких солдат, хочу говорить своим товарищам правду о войне.
— А вы не боитесь, что ваши родные и близкие могут подвергнуться репрессиям? Гестаповцы никому не прощают такие дела.
— В Германии у меня осталась жена и ребенок. Конечно, их могут бросить в концлагерь. Мне больно сознавать это, но борьба требует жертв, и я готов на такие жертвы.
— Пожалуй, вам и впрямь следует выступить в передаче для немецких солдат, — произнес комиссар полка, обращаясь к перебежчику на его родном языке.
— Тогда составьте текст, я готов его зачитать! — воскликнул Макс Винтер.
— Вот этого как раз мы и не сделаем, текста никакого не будет, — улыбнулся Кармелицкий. — Будете говорить своими словами, то, что подсказывает вам ваша совесть.
Макс Винтер подтянулся.
— Я согласен на это, — бодро ответил он. — Да, я буду говорить о том, что волнует меня, что чувствую не только я, но и многие, кто сидит сейчас там, в окопах.
Вечером из мощного репродуктора полетели в сторону немецкой обороны призывы:
«Солдаты, мои друзья! Я, Винтер, рядовой первой роты, перешел к русским. Офицеры говорили нам, что русские пытают и уничтожают пленных. Это ложь! Не верьте офицерам! Русские обошлись со мной вежливо, по-человечески. А ведь они имели право убить меня, потому что я пришел на их землю как враг.
Мои друзья! Война, которую мы ведем, это позор и катастрофа для нашей Германии. Ее развязали фашисты. Боритесь с войной, с Гитлером. Переходите к русским, делайте все, чтобы приблизить конец проклятым наци, спасайте Германию!..»
Вновь наступила вьюжная, холодная ночь. На рассвете, когда на фронте обычно стоит тишина, залаяли немецкие пулеметы, взвились в небо ракеты, выхватив из кромешной тьмы нейтральную полосу и бегущие к нашим окопам две человеческие фигурки. Они проваливались в снег, неуклюже махали руками, выбивались из последних сил, чтобы успеть благополучно добраться к нашим позициям. Они были уже близко.
Это были немецкие солдаты, которые слышали Макса Винтера. Но перебежчиков расстреляли немецкие пулеметы.