Вскоре после смерти Кармелицкого дивизию отвели сначала во фронтовой резерв. Потом, не пополнив ее ни людьми, ни техникой, начали грузить в эшелоны.

Едем куда-то на юг. Куда — точно не знаем. Прощай, Северо-Западный фронт!

Снова весна, весна сорок третьего. Много горя и бед хлебнули мы на Валдайских холмах, в топких болотах, в непроходимых лесах. Много друзей потеряли мы здесь. Вечным сном спят они в братских могилах, над которыми поют вечную песню могучие сосны.

Пройдут годы, обвалятся в лесах траншеи и землянки, густой травой зарастут солдатские окопы, но не изгладятся в наших сердцах те дни, когда мы коротали время в своих блиндажах, мерзли в окопах, делили сухари и махорку, обливались кровью и потом, роняли слезы на свежие могилы друзей-побратимов. И кто знает, может быть, многие из нас, выжившие, прошедшие через всю войну, навестят когда-нибудь эти места, низко поклонятся им, поцелуют ту землю, на которой мы закалялись, наливались той силой, которая делает человека мудрым и красивым душой.

Прощай, Северо-Западный фронт!

Эшелоны идут на юг. Еду в одном вагоне с разведчиками Василия Блинова. Мой друг стал заправским офицером. По-прежнему сдержан, немного замкнут, но эта замкнутость не признак эгоизма и душевной черствости — Василий просто не любит лишнего шума, громких фраз, бесполезной суетни. Блинов пододвинулся ко мне вплотную, вынул из кармана гимнастерки письмо и протянул мне.

— Вчера получил, читай…

Почтовый лист бумаги исписан ровным, каллиграфическим почерком.

«Дорогой боец! Уважаемый Вася Блинов! Какое счастье, что я нашла мою дорогую дочурку. Да, да, пишет вам мать Марты, той девочки, которую вы подобрали. В то страшное утро я не была дома, уехала в Ригу. Там меня и застала война. Я не могла пробиться к семье, чтобы забрать и увезти с собой дочь: фашисты уже захватили тогда половину Латвии. Потом эвакуация. Приехала в Казань, устроилась в госпиталь и до сих пор работаю медицинской сестрой. Сильно тосковала по Марте и отцу, не знала, что с ними, живы они или нет. Плакала. Я не стесняюсь говорить об этом, потому что знаю, что и у вас есть мать и вы представляете горе и отчаяние женщины, у которой война отняла ребенка. Недавно я прочла в газете статью о том, как вы спасли мою дочь, пригрели ее. В той же газете увидела снимок, где вы стоите с Мартой на руках. Я чуть не ошалела от радости, прибежала в госпиталь и всем показала газету. Люди радовались вместе со мной, поздравляли меня. Пишу это письмо, и около меня сидят мои подруги, они рассматривают снимок в газете, шлют вам привет и вместе со мной благодарят вас за все. Я верю в то, что вы вернетесь целым и невредимым. Пусть оберегает вас моя горячая благодарность, мое уважение и восхищение вами. Тысячу раз целую ваши солдатские теплые руки. Я все время думаю о вас, о вашем большом благородном сердце. Желаю вам удачи и счастья. Я узнала адрес вашей части и теперь хлопочу о том, чтобы выехать на фронт к моей милой девочке, забрать ее к себе. Надеюсь, что скоро встретимся с вами. Как хочу я прижать к груди свою крошку, пожать вашу мужественную руку!

Перечитываю письмо еще раз. Да, новость большая. Василий закуривает.

— Что ты окажешь на это?

Что мне сказать другу? Ведь это замечательно, что у Марты отыскалась мать, что она скоро приедет к нам. Значит, мы сдержали свое слово, когда обещали девочке непременно найти ее мать.

— Конечно, замечательно, что к Марте приедет мать, — произносит Василий, — сам радуюсь такому обороту дела, но на сердце как-то неспокойно, точно пиявка к нему присосалась.

— Я понимаю, к девочке привязался…

— Не только привязался. Полюбил ее. И Люба в ней души не чает. Я уже говорил тебе, что мы думали удочерить ее. Уехали бы втроем в Москву или Саратов и начали бы жить, да как еще жить!..

— Не будь, Василий, эгоистом.

— Любовь всегда эгоистична. Ее ни с кем не хочешь разделять. Когда я иду в разведку, я всегда думаю о Марте. Порой туго приходится, смерть рядом, но вспомнишь малышку, и будто крылья за спиной вырастают. Тогда все нипочем, и силы неизвестно откуда берутся. Однажды я с ребятами весь день в ледяной болотной воде пролежал. Это в немецком тылу, рядом с шоссейной дорогой, по которой перебрасывались на другой участок фронта немецкие дивизии. Лежу в воде, душа в сосульку превратилась, зуб на зуб не попадет, руки и лицо, как у мертвеца, посинели. Вот тогда и вспомнил о Марте, и, веришь ли, вроде теплее стало. Уедет она от нас, и здорово загрущу. И Люба грустить будет…

— Значит, с Любой окончательно решили пожениться? — спрашиваю друга, в надежде отвлечь его мысли от Марты.

— Окончательно, дружище. Об этом на днях официально объявим, и брак в ближайшем тыловом городе оформим по всем законам.

— Радуюсь за вас. С Любой легко будет в жизни: такая знает, почем фунт лиха. Но не слишком ли вы торопитесь со свадьбой? Ее можно справить и в день победы.

— Нельзя ждать. Некоторые увиваются возле Любы, особенно один штабист. Ты его знаешь, это Селезнев. Вот Люба и говорит: давай официально оформим наш брак, чтобы эти донжуаны не приставали.

Блинов свертывает новую папиросу.

— Ты не подумай только, что мы живем как муж и жена, — краснея и смущаясь, продолжает Василий. — И после женитьбы никакой глупости не будет. Сами так порешили. Люба сказала: если забеременею и отправят в тыл, то это будет дезертирством. Она права. Сейчас воевать надо, драться, бить врага. На фронте каждый человек дорог… Да, чуть не забыл сказать тебе: письмо из Казани я уже читал Марте.

— Что она?..

— Восторгам конца не было. Письмо целовала, но потом притихла вдруг, ко мне прижалась и расплакалась. Понимает, что нам придется расстаться…