Наступление, конечно, дело хорошее. Душа поет, но вот на теле твоем, хотя и крепко натренированном, жилистом, не найдешь живого места. Ступни ног горят, будто в кирзовых сапогах вместо стелек раскаленные сковородки. Ремень автомата до крови натирает плечи, дает о себе знать и вещевой мешок, который по фронтовой привычке мы называем просто «сидором». Легок он на привале, заглянешь внутрь, и будто ничего в нем нет, но вот отмахаешь с ним километров пятьдесят, и вымотает он все твои силы.
Порой удивляешься: в чем только держится твоя душа? Худ ты по-страшному, живот-подтянут, как у гончей собаки, кожа да кости. Но попробуй ущипнуть мышцы рук или ног — не удастся.
Присядешь на привале прямо на раскисшую от дождя землю, и ничто тебя не берет: ни холодный ветер, ни проливной дождь. Только пар валит от тебя, словно ты только что выскочил из бани. Уж тут не бойся схватить простуду — какой-нибудь подленький грипп или воспаление легких. Солдат на войне от этого заворожен.
Как ни тяжело в походах, но все-таки ликует солдат. Ведь мы гоним немцев, неудержимо идем на запад.
Первое польское село. Оно — в небольшой долине, по обе стороны неглубокой, но быстрой речушки. Наш удар был стремительным, и немцы не успели ни сжечь, ни разграбить село.
Поздний вечер. Небо затянуто тучами. Низенькие домики жмутся к земле, готовы совсем слиться с нею от только что пережитого испуга. Жители выходят из погребов, приветствуют нас.
В хлевах мычат перепуганные голодные коровы, надсадно, несмотря на поздний час, кудахчут куры, где-то простуженным хриплым голосом горланит петух.
Мы с командирам роты Поляковым разместились в маленьком опрятном домике. Хозяин, низенький, щуплый и подвижный пан Кручинский, мужчина лет сорока, суетится в избе, торопит свою женку пани Ядвигу, которая варит для нас в печи картофель. Пан Кручинский превосходно владеет русским языком, мать у него была русской. Все это хозяин успел нам рассказать в первые же минуты знакомства.
Скромный ужин готов. Мы и хозяева за столом. Пап Кручинский рассказывает, как жилось при немцах. Жутко жилось. И страшно, и голодно.
— Да ты кушай, Владек, — говорит очень полная и высокая пани Ядвига, — не мешай гостям.
— Так-так, Ядя, буду кушать, — соглашается пан Кручинский и тут же снова начинает рассказ.
По полной щеке пани Ядвиги скатилась крупная слеза. Хозяин, бросив мимолетный взгляд на жену, вдруг на минуту умолк, заморгал глазами, как-то сразу постарел, съежился.
— Не надо, Ядя, не плачь, — тихо произнес он и, повернув лицом к нам, пояснил: — У нас тоже горе. Сына в Германию угнали, там и умер в шахте. Файный был хлопец.
Поляков, виновато заулыбавшись, деликатно перевел разговор на другую тему.
— Кажется, начинается большой дождь, — произнес он. — Совсем испортит дороги…
— О, не волнуйтесь, пан поручик, — воскликнул хозяин. — Настанет утро, пригреет солнце, и дороги высохнут моментально. Можно снова гнать немцев, — пся крев, как они надоели!..
Пани Ядвига недовольно поджала губы.
— Зачему ругаешься, Владек?..
Хозяин обмяк под строгим взглядом жены.
— Простите, панове, за сорвавшееся слово.
— Вы не называйте нас так. Для вас мы товарищи, — попросил Поляков.
— Так-так, пан-товарищ поручик.
Хозяйка тепло улыбнулась.
— Ох, Владек, ты совсем, как малый хлопец.
Пан Кручинский вдруг вскипятился, расправил плечи.
— Вот и не малый хлопец. Пойду вместе с вами, товарищи, до Берлина дойду, чтобы Гитлеру в лицо плюнуть. Вместе с вами буду бить немцев.
На губы Полякова легла едва заметная улыбка.
— Зачем беспокоиться, вы занимайтесь по хозяйству, а мы как-нибудь довоюем, — произнес командир роты.
— Нет, не отговаривайте меня. Обязательно пойду, — горячился хозяин.
Пани Ядвига посмотрела на мужа материнским взглядом.
— Какой из тебя солдат, Владек?
— Справный будет солдат! — воскликнул хозяин. — Стрелять я умею, и силу имею, не смотри, что худ. Если пан-товарищ поручик не разрешит, к самому большому начальнику пойду, а на своем настою. — И добавил, уже спокойнее, обращаясь к нам: — Не один я буду бить немцев. Наши хлопцы уже давно воюют с фашистами. Вы слышали про наших партизан? Знаете, кто такой пан Янек Гусев?
— О нем не слышали, — признался старший лейтенант Поляков.
— О, это боевой человек! Отрядом партизанским командует. Все наши хлопцы у него. Немцы, как дьявола, боятся пана Янека.
На дворе давно уже ночь. В оконные стекла барабанит дождь. В комнате тепло и уютно. Ярко горит настольная лампа. Со стен смотрят на нас красивые католические иконы. Взгляд у матки боски тих и печален. Зато вид у Марии Магдалины совсем беспечный, мирской, чуть-чуть даже легкомысленный.
— Скажите, панове, — опять обращается к нам хозяин, — какая установится в Польше власть?
Пан Кручинский впивается взглядом в лицо Полякова. Почему-то он чаще обращается к командиру роты, считая его, очевидно, человеком более серьезным и солидным, нежели я.
Поляков некоторое время молчит, затягивается табачным дым-ом.
— Власть будет такая, какую захотите вы!
— О, тогда я знаю, какая будет власть! — с удовольствием произносит пан Кручинский. — Мы пошлем к черту всех старых министров-пройдох. Они только портили нам кровь, мутили воду, ссорили нас с Россией. На грош амуниции и на злотый амбиции — вот какими были наши прежние министры. К черту их! Уж мы постараемся избрать такую власть, которую сами захотим. Правду я говорю, пан-товарищ поручик?
— Совершенно правильно, пан Кручинский, — отвечает старший лейтенант Поляков. — Так и я мыслю. Знаю, что война научила уму-разуму многих людей, они поняли, на чьей стороне правда, кто у них друзья и кто враги. О нас вот говорили, что мы чуть ли не с рогами. Теперь смотрите на русских, смотрите на большевиков. Ведь такие люди, как все…
— О, самые лучшие люди, товарищ поручик! И не стыдно будет нам, полякам, доучиться у вас, последовать вашему совету. Ведь мы братья по крови, вместе воевали еще при Грюнвальде, — сказал пан Кручинский. Глаза его потеплели. Морщины на худых, обветренных щеках и лбу разгладились, лицо помолодело.
Пани Ядвига мягко улыбается, сидит молча, считая, пожалуй, неделикатным вмешиваться в разговор мужчин. Но все же внимательно прислушивается, а последние слова мужа явно вызвали ее одобрение: она несколько раз кивнула головой.
По оконным стеклам по-прежнему стучит дождь. Равномерно отсчитывают время дешевые часы-ходики, висящие на стене. Уже полночь. В дверь кто-то стучится. Пани Ядвига идет открывать.
На пороге — Тилла Матьякубов. Мокрая плащ-палатка топорщится, на пол стекают струйки воды. Сапоги Тиллы в липкой черной грязи, и Матьякубов боится ступить дальше порога, чтобы не наследить на полу.
— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?
— Я слушаю вас, товарищ боец.
— Здесь в одной семье болен ребенок, очень болен, — докладывает Тилла, — боюсь, что умрет.
— Так-так, болен, — подтверждает пани Ядвига. — Это у пани Михалины. Ладна така доченька, а теперь лежит…
— Что вы предлагаете? — спрашивает у Матьякубова командир роты.
— Разрешите мне сбегать за доктором в медсанбат. Он тут рядом, Тилла сбегает мигом.
А медсанбат расположился в небольшом хуторке, километрах в пяти отсюда — «рядом». На дворе дождь, слякоть. Добраться туда нелегко.
Скуластое лицо Матьякубова застыло в ожидании. В маленьких черных глазах бойца — нетерпение и досада на то, что командир почему-то молчит, не принимает решения. Наконец, Тилла не выдерживает и снова повторяет просьбу:
— Разрешите сбегать, я мигом…
— Что ж, Тилла, беги… Только не заблудись.
Лицо бойца просияло от радости.
— Тилла быстрее коня, быстрее машины. Тилла никогда не блудил, — воскликнул Матьякубов. — Спасибо, товарищ старший лейтенант, что разрешили…
Боец, круто повернувшись, исчез в темном проеме двери.
— Да хранит его матка боска, — вполголоса произнесла пани Ядвига, крестясь на икону.
— А завтра у Тиллы день рождения, тридцать лет будет, — как бы про себя произносит Поляков.
Хозяин дома встрепенулся, подбежал к жене.
— Готовь, Ядя, пирог, самый вкусный пирог для жолнежа. Завтра мы поздравим его…
Обернулся Тилла, действительно, мигом. Приехал назад с врачом на санитарной машине.
Для больного ребенка потребовалась кровь.
И снова Тилла едет на машине в медсанбат, и вдруг беда — крови нужной группы нет. Тилла предлагает свою. Проверили — к счастью, оказалась она нужной группы. Так Матьякубов стал донором. Уснул боец на рассвете, когда убедился, что больной ребенок спасен.
В эту ночь не сомкнули глаз и мы с Поляковым. Побывали в семье больной девочки, а перед утром, после всех тревог, стояли возле аккуратного домика пана Кручинского и жадно курили.
— Вот он каков, наш Тилла! — говорил Поляков. — С каждым днем открываешь в нем все новые и новые качества. Ох, и расцелую я именинника!.. Впрочем, каждый наш боец поступил бы точно так, как Тилла. Будь я верующим, я бы не на иконы молился, а на простую любительскую фотокарточку нашего солдата.
Дождь перестал. Дует сильный восточный ветер. Он быстро сушит землю.
— Для Тиллы приготовлен хороший подарок, — сообщает мне Поляков. — Еще месяц тому назад представил его к ордену Красной Звезды. Поговорил с майором Гордиенко и попросил, чтобы приказ о награждении был подписан накануне тридцатилетия Матьякубова. Замполит и сам командир полка хорошо поняли мою затею, поддержали. В свою очередь доложили комдиву, согласился и генерал. Он тоже похлопотал перед командующим армии и нашел у него сочувствие. Вчера получена выписка из указа о награждении Матьякубова орденом Красной Звезды. Запомнит Тилла день своего тридцатилетия. Орден да еще пирог пани Ядвиги в придачу — это прямо-таки здорово!
В ту минуту, когда мы разговаривали с Поляковым, нам было невдомек, что Тилле готовится сейчас не один пирог. Не знали мы, что наш неугомонный хозяин пан Владек Кручинский ушел обежать все село. Он рассказал, как Тилла привез к пани Михалине доктора, как дал свою кровь, чтобы спасти девочку. По большому секрету сообщил также, что Тилла Матьякубов будет отмечать завтра день своего рождения. И как то команде, во всем селе затопились печки. Проворно и сноровисто хлопотали хозяйки — молодые и в летах, полные и худенькие, чернявые и блондинки, у которых были приятные, чисто славянские имена: пани Марыся, пани Зося, пани Владимира, пани Юзя, пани Владя, пани Казимира, пани Янина, пани Теця, пани Геня — да разве всех перечислишь! Пеклись пироги — с яблоками и черносливом, с грецкими орехами и сушеной смородиной, со свежим творогом и рубленым мясом. Делались и самодельные торты с кремом и с густым вишневым сиропом, перемешанным с крахмалом. Всю ночь топились печи, и всю ночь сновали из погребов в дома и обратно женщины с глечиками и макитрами, с банками и кульками муки, с мисками свежих яиц и охлажденных сливок. Вот какую кашу заварил наш пан Кручинский! Поднял на ноги все село. Да и он не сидел без дела. Суетился, вертелся возле пани Ядвиги, помогал, взбивал крем, растирал макогоном черный, как зернистая икра, мак.
А тот, кому предназначались все эти превкусные лакомства, которые готовились из последних, надежно запрятанных в укромных местах запасов, приберегаемых для рождества, спал сном праведника и ни о чем не догадывался.
Задал же ты людям задачу, Тилла! Но это хорошо. День рождения человека должен быть шумным, веселым. А тридцать лет что-то значат. Большая дата!
Не занимает наш Тилла Матьякубов высокого поста в государстве, носит он на плечах лишь погоны сержанта. Простой пулеметчик. И хорошо, что день рождения простого бойца будет отмечен вручением правительственной награды.
Быстро светает. Утро уже в разгаре. По дворам на разные голоса перекликаются аккуратные петухи.
— Надо идти к Матьякубову, — говорит старший лейтенант Поляков. — Пусть принарядится. Я ему достал обмундирование первой категории, новенькие кирзовые сапоги и новую суконную пилотку. В боях-то пообносился, в таком виде неудобно будет стоять перед командиром, а генерал скоро будет, орден привезет.
Поляков ушел искать старшину роты.
Наступает день. Твой день, Тилла!
Всходит солнце, большое, ясное, до ослепительного блеска омытое ночным дождем. Основательно прополощено дождем, хорошо высушено ветром и синее небо. Оно без единой тучки, даже больно смотреть. И сразу же в густых, серебристых тополях, в вишневых садах, позолоченных утренним солнцем, брызнул разноголосый птичий гомон. Повернули свои головы к солнцу стройные подсолнухи, листья и стебли которых еще покрыты влагой и блестят теперь, будто сделаны они из жести, выкрашенной в зеленый цвет. Все сверкает, переливается радужными красками, все тянется к солнцу и синему небу, радуясь теплу, буйному свету, этой жизни, вечно молодой в своем неутомимом беге. Пахнет утренней сыростью, зеленью садов и огородов, черноземом, старыми соломенными крышами, пропитанными влагой. Избы весело улыбаются окнами, дымят печными трубами, звенят детскими голосами.
К домику, где остановились на ночлег пулеметчик Тилла Матьякубов и его друзья, идут люди. Женщины, мужчины, молодые парни и паненки, дети. У паненок — большие букеты цветов. Женщины бережно несут большие тарелки и вазы, покрытые белоснежными рушниками.
На крыльце стоит Тилла. Он в новеньком обмундировании, в новых сапогах. На чисто выбритом лице — бледность и усталость. Матьякубов ничего не понимает, удивленно смотрит на людей, собравшихся возле крыльца, потом вопросительно оглядывается на своего командира роты, который стоит рядом. Не понимает и Поляков.
Подбегает пан Кручинский:
— Пан поручик, наши селяне пришли поздравить пана Тиллу с днем рождения, — шепчет Полякову пан Кручинский с торжествующим видом.
— Но как люди узнали?
— О, про хорошего человека можно все быстро узнать!
Поляков понимающе улыбается.
— Это вы рассказали?
Пан Кручинский машет руками, делает безобидное лицо.
— Зачем я? Могли узнать и от друзей пана Тиллы.
— О, пан Кручинский, вижу, это ваша работа!
Наш хозяин уже не противоречит.
Девочки-подростки, одетые в белые кисейные платья, взбегают на ступеньки крыльца и преподносят Матьякубову букеты цветов.
— Поздравляем пана с днем рожденья!
— Многие лета пану!
— Нех бог хранит пана на войни!
— Счастливого життя пану!
Самая маленькая из них, худенькая, с тонкой талией, востроносая девчурка приподнимается на цыпочки и целует Тиллу в щеку.
Толпа хлопает в ладоши, возбужденно шумит, волнуется у крыльца. Слышны возгласы:
— Спасибо русскому жолнежу!
— Пусть дочекается пана жолнежа его пани матка!
— Нех жие Червона Армия!
Но вот толпа расступается. К Матьякубову идет низенькая с поблекшим лицом пожилая женщина. Это пани Михалина, мать ребенка, для которого Тилла дал свою кровь. Она несет на вытянутых руках большой поднос с огромным пирогом, вокруг которого закреплены тридцать свечей. После мы узнали, что пирог этот пекла пани Ядвига, наша хозяйка-полнушка. Пани Михалине было не до стряпни: она всю ночь провозилась с больной дочкой.
Женщина протягивает Матьякубову поднос с пирогом.
— Поздравляю с днем рожденья, дрогий мой сын, — негромко произносит она. — Денькую за ваше златэ сердце. Я буду навик памятаты тебя…
Женщина пытается поцеловать руку Тиллы, но он, ласково взяв ее за плечи, сам поцеловал ее в голову.
Женщина прослезилась.
И опять зашумел, заволновался народ. Никто в эту минуту не заметил, как неслышно подошла и остановилась неподалеку от дома легковая машина. Из нее вышли комдив, начальник политотдела дивизии, майор Гордиенко. Все они застыли возле машины, с любопытством оглядывая толпу крестьян.
Старший лейтенант Поляков заметил прибывших. Он осторожно опустился с крыльца, подошел к машине и все объяснил.
— Нет-нет, сейчас мы мешать не будем, — говорил генерал. — Пусть люди поздравляют бойца.
К Тилле подходят мужчины и женщины. Каждый преподносит имениннику пирог, каждый целует солдата. На широких лавках крыльца возвышается уже целая гора пирогов.
— Какое богатство! — вполголоса восклицает Николай Медведев, стоящий со мною рядом. — Неужели не придется отведать…
— Ох, и обжора же ты! — сердится Григорий Розан. — Неужели хоть на минуту не можешь забыть о своем брюхе?
— Заткнись, Григорий! Не мешай мне смотреть на пироги, — парирует Николай Медведев.
Старший лейтенант вновь рядом с Тиллой. Он нагнулся к уху Матьякубова и прошептал:
— Надо что-то сказать, Тилла, поблагодарить людей.
Какой из Тиллы оратор? Он простой пулеметчик, он умеет хорошо воевать, быть исправным солдатом, но не умеет произносить речи.
— Смелее, Тилла, — негромко говорит Поляков.
Матьякубов делает шаг вперед, почему-то снимает пилотку, глядит в толпу. И она сразу притихла.
— Спасибо, дорогие граждане, за подарки, — наконец, произносит Тилла еле слышно, — спасибо за поздравления.
Вот и вся речь! По толпе прокатывается радостный гул, опять слышны восклицания:
— Нех жие Червона Армия!
— Нех жие русский народ!
Снова расступается толпа. К крыльцу идут генерал, начальник политотдела, майор Гордиенко. Тут же на улице выстраивается рота Полякова. Тилла тоже хотел было бежать в строй, по Поляков остановил.
— Повремени, Тилла, поздравления еще не кончились.
Командир дивизии зачитывает Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении сержанта Тиллы Матьякубова орденом Красной Звезды.
— Служу Советскому Союзу! — громко и отчетливо произносит Тилла. Он уже не бледен, щеки порозовели, глаза возбужденно горят.
— И хорошо служишь, товарищ сержант, — говорит генерал. — Не только отменный вояка, но и отличный, душевный человек. Дай я тебя поцелую за все.
Маленький, щуплый Тилла прямо-таки утонул в объятиях высокого генерала.
Настал черед преподносить подарки имениннику и друзьям Тиллы. Тут и портсигары, и самодельные мундштуки, и самых причудливых форм зажигалки, не обошлось и без пирога. Его преподнес повар полковой кухни Иван Костенко. Над ним он колдовал под наблюдением Петра Зленко. Григорий Розан написал стихи, которые начинались словами:
«Имениннику привет, пусть живет он сотню лет».
Удивил всех, в там числе и именинника, разведчик Николай Медведев. Он подарил Матьякубову добротные яловые сапоги, стачечные им самим. Прямо диву даешься, как только урывает время Медведев для такой работы. Видно, и впрямь у него талант. Пожалуй, и не врут люди, которые говорят, что дед Медведева тачал сапоги для самого генерала Скобелева.
Передает Николай свой подарок, а сам косится взглядом на пироги. Смотрит на них, как кот на сало. Тиллу не проведешь, он превосходно понимает, что означает этот взгляд.
— Бери любой, — шепчет он Николаю, — даже этот, со свечами.
— Неудобно при народе, потом… — вполголоса говорит Медведев. — Но со свечами не трону, он как бы персональный. Да и не справлюсь с ним, больно велик.
— Уж ты не загибай, с двумя такими управишься, — шепчет, смеясь, именинник.
— Тогда прибереги парочку.
— Будет сделано, Николай, не беспокойся.
Народ не расходится. Собравшегося уезжать генерала надолго задержал пан Кручинский. Он что-то доказывал, просил, горячился.
Но вот он бежит к Полякову.
— Пан поручик, генерал разрешил мне идти до вашего войска. Солдатом не хотел брать, но я упросил, чтобы я хоть ездовым пошел с вами. Значит, и повозку и коня возьму. Он у меня ладный и веселый, как я.
Весть о том, что пан Кручинский едет с нами, быстро облетела всех жителей села. Вокруг нас собрались молодые парни и мужчины.
— Берите и нас до войска!
— Мы тоже хотим воевать с немцами!
— Спокойно, панове, — громко говорит подошедший к ним майор Гордиенко. — Мы будем не в обиде, если вы останетесь здесь, с семьями. Пожалуй, так вам и надо поступить…
Но народ не успокаивается.
— Но пана Кручинского вы берете!
— Для него генерал сделал исключение, — оправдывается Гордиенко.
Не завидую Гордиенко. Как он выкрутится из такого положения, как успокоит людей? Замполит улыбается, минуту молчит, потом поднимает руку. Гул человеческих голосов сразу стихает.
— Дам я вам дельный совет, панове, — наконец, произносит замполит. — Где-то недалеко отсюда, на фронте, дерется с немцами Войско Польское. Идите в это войско. От себя и от всех бойцов наших спасибо вам, панове, что хотите помочь нам, спасибо, что встретили нас, как родных, что уважили нашего бойца Тиллу Матьякубова. За все вам спасибо.
И снова возгласы:
— Нех жие Червона Армия!
— Нех жие Россия!
Вечером покидаем село. Нас провожают все жители. Пан Кручинский прощается с жетон. Та немного всплакнула. Смотрит на своего Владека влюбленным взглядом, вытирает кончиком платка влажные от слез щеки.
— Пиши, Владек!
— Обязательно буду писать, Ядя!
— Нех матка боска будет с тобой!
— Не беспокойся, Ядя! Будет все файно.