Кончились дни бездействия. Оборону на берегу Волховца заняли другие части. Мы деремся теперь день и ночь на различных участках Северо-Западного фронта. Совершаем изнурительные марши, с ходу вступаем в бой, тесним врага, потом внезапно отходим на прежние рубежи.
Бои тяжелые. Они выматывают все силы. Люди устали до крайности. Лица опять осунулись, почернели. Все худы, как скелеты: кожа да кости. Политрук Кармелицкий стал по-юношески тонок и гибок. Только походка осталась прежней — тяжелой и немного неуклюжей. Не узнать даже батальонного повара Петра Зленко. Он приходит к нам в окопы высокий, похудевший, с воспаленными от недосыпания глазами.
— Вам що, отбыв атаку и поспать трошки не заборонено, — жалуется он. — А я день и ничь як в пекле турбуюсь.
На Максима Афанасьева страшно смотреть. Он и до этого был худ, но теперь это не человек, а темь. Обмундирование не прикрывает его худобы, наоборот, подчеркивает ее.
На поле боя Максим Афанасьев делает что-то невероятное. Он выносит раненых из самого пекла. Мы никак не можем понять, откуда берется столько сил у этого тщедушного парня.
Осень наступила рано. Уже в начале сентября ударили заморозки. По утрам земля покрыта белым инеем. Хрустит под ногами тонкий ледок, образовавшийся в бороздах пашни. Печально осыпаются леса, осенний ветер тоскливо шумит в высохшей траве.
Холодны и свежи сентябрьские ночи в этих валдайских краях. Они холодны вдвойне, когда находишься в сырой, наскоро отрытой траншее, а над тобой простирается ночное небо, усеянное холодными звездами. От ближнего леса ползет к окопам пронизывающий тело сырой туман. Он доносит запах болота и тления. Обмундирование, каска, лицо, оружие покрываются тонким слоем влаги. Влагой пропитаны и папиросы. Они плохо горят, вместе с дымом в рот попадает горьковатая жижица с большой примесью никотина.
Погреться бы у костра, вобрать бы в легкие теплый дым хвои, да так, чтобы закружилась голова! Недаром говорят: солдат шилом бреется, солдат дымом греется. Но не разведешь костра на переднем крае, о нем только мечтаешь, как о чем-то самом дорогом и значительном в этом мире.
Стынут ноги. От них холод расползается по всему телу. Пропитанная ночной сыростью шинель почти не греет. В окопах слышен простуженный, хриплый кашель.
В одну из таких ночей, перед рассветом, мы услышали позади себя негромкий оклик командира роты.
— Блинов, где вы?
— Здесь, товарищ старший лейтенант!
— Тогда принимайте гостей!
В темноте различаем два человеческих силуэта, приближающихся к нам.
— Не узнаете? — раздается девичий голос.
Мой друг встрепенулся.
— Люба!
Девушка прыгает в траншею. Ее за талию поддерживает Блинов.
Командир роты прощается с гостьей.
— Надеюсь, я больше вам не потребуюсь?
— Большое спасибо, что довели. Назад сама доберусь.
Гостья шуршит маскировочным халатом, приглядывается к нам.
— Познакомьте со своими друзьями, — обращается она к Блинову.
Представляюсь. Жму узкую девичью руку. В этот момент откуда-то из темноты, из-за спины Блинова, появляется огромная ручища. Она тянется к Любе.
— Будем знакомы, — простуженно хрипит Беркут.
Он оттесняет Василия от девушки, прижимает его к стене траншеи. Толкаю кулаком Беркута. Наконец он догадывается и пятится назад. Отхожу в сторону и я.
Блинов и девушка остаются вдвоем.
Но это уединение условное. Наш друг и гостья всего лишь в нескольких шагах от нас. Отчетливо слышно каждое их слово, произнесенное даже шепотом.
— Вы как попали к нам? — спрашивает Блинов.
— Хотели идти сегодня в разведку на этом участке, да отставили. Вот и решила заглянуть. Но давайте друг другу не выкать. Ведь мы, кажется, ровесники.
— Так точно, Люба! Мы одногодки.
— Ну, рассказывай, как живешь, как воюешь?
— Отбиваем атаки немцев, сами ходим в атаки. Ничего примечательного. У вас, разведчиков, жизнь, конечно, интереснее, вы не чета нам.
— Не набивай себе цену. Уж я-то знаю, каково в окопах. Всем сейчас достается.
Минутное молчание.
— Я все о тебе думал… — шепчет мой друг.
Гостья тоже переходит на шепот.
— И что думал?
— Как будто сама не знаешь?..
— Ты всем девушкам так говоришь?
— У меня еще не было девушки.
Слышен приглушенный Любин смех. Как хочется сейчас увидеть лицо Любы, ее глаза, которыми так восторгался Василий.
— Ты мне ничего тогда не рассказал о себе, — говорит Люба.
— Родом из Саратова. Работал на большом заводе. В семье одна мать и малолетняя сестренка. Трудно приходилось. Вот и пошел после десятилетки работать. Одновременно заочно учился в институте, на третьем курсе был. Потом призыв в армию. Вот и вся биография. Теперь твоя очередь о себе рассказывать.
— Москвичка я. В сороковом десятилетку закончила. В институт не прошла по конкурсу. Тоже поступила на завод. На подшипниковом, в отделе технического контроля работала. Только вот не училась заочно. Дура была. Дело поправлю, после войны обязательно буду учиться.
— Опять в Москву уедешь?
— Обязательно, там отец и мама. С ними надо быть.
— И не встретимся после войны?
— Не время сейчас загадывать.
— Человеку положено мечтать.
— Ты прав, но подумай и о том, что еще будет. Ведь война только началась.
Снова пауза.
Над нейтральной полосой взвивается немецкая ракета. Хочу увидеть лицо Любы, но она стоит спиной. Ракета гаснет, и опять наступает темнота, которая кажется теперь еще гуще. Через несколько минут глаза опять свыкаются с ней.
— Знаешь, а мне пора, — спохватывается Люба.
— Побудь еще, успеешь…
— Нет, я и так задержалась. Ребята ждут, без меня в дивизию не возвратятся.
— Что ж, если настаиваешь, тогда иди…
Они стоят молча друг перед другом.
— Люба, можно поцеловать тебя? — шепчет Блинов.
— Василий, не надо! Не обижайся только. Плохо ты обо мне подумаешь: вот, скажешь, только второй раз встретились, и уже разрешила. Не надо! Давай лучше руку. Вот так, это лучше. Где же твои друзья? Надо попрощаться и с ними.
— Мы здесь, Люба, — басит где-то в темноте Степан Беркут. — Стоим на своих постах, оберегаем вас.
— Да вы подслушивали! — восклицает с укором разведчица.
— Никак нет, товарищ Люба, — отвечает Беркут. — В то время, как вы Москву и Саратов вспоминали, я вздремнул малость.
— До свидания, товарищи, — прощается Шведова.
— До свидания, Люба! — произносим в три голоса.
Девушка ловким рывком выбирается из траншеи. Некоторое время слышны ее торопливые шаги и шуршание маскировочного халата. Потом все затихает.
Подходим к Василию. Беркут толкает Блинова в бок.
— Вот ловкач! Где ты подцепил такую?
— Выражайся полегче, Степан.
— Да что я плохого сказал?
— Значит, и жену свою ты где-то подцепил?
— Конечно, подцепил. На вечеринке в соседнем селе. Тогда мне хлопцы-соседи чуть ребра не поломали.
— Прошу тебя, Степан, ни о чем не спрашивай. Уважь, друг. Расскажу другим разом. Честное слово, расскажу.
Опять толкаю кулаком в бок Беркута. На этот раз Степан догадывается быстрее.
Ночное сентябрьское небо почему-то не кажется теперь холодным и хмурым, злым и равнодушным к людям. Да и сама эта ночь не так уж холодна.
Шинель, конечно, отсырела, но и она может сослужить полезную службу, задержать тепло. Надо только хорошо застегнуться на все крючки, поднять ворот, поглубже нахлобучить на голову каску и время от времени дуть в рукава шинели. Тогда теплый воздух, выпущенный твоими легкими, пойдет по рукавам, как по трубам, приятно согреет тело.
Неплохо горят и папиросы. Не надо только торопиться. Делай все с чувством, с толком, с расстановкой. Возьми папироску в руку, аккуратно разомни ее, подержи конец гильзы, начиненной табаком, несколько минут в горячей ладони, и табак за это время успеет немного просохнуть и будет гореть за милую душу.
Костер, конечно, дело хорошее, полезное, даже романтическое. Но солдата на фронте обогревает не только костер.