Небо осенью выше,                             печальней                                           светлее. Лес — красивей,                       особенно ясностью                                                  просек. Так я вижу его                      и ничуть не жалею, что приходит пора,                            уносящая росы, что кружится листва,                               что последняя стая журавлей отлетает, тревогой объята. В этот час,               в сыроватой земле прорастая, начинают свой путь молодые опята. И не жаль               журавлиных протяжных известий. Если осень,                 пусть осень.                                  Но только б не рано. Пусть, как в жизни людей,                                      необычно, не вместе оголяются ветви берез и каштанов. Но бывает…                 орешник зеленый-зеленый, а негнущийся дуб —                            облетевший и черный… Что мне гнущихся прутьев                                       земные поклоны? Мне б дубы да дубы                             в вышине непокорной, мне б сурового кедра янтарные соки, вот того,             с побуревшим стволом в два обхвата. Осень!          Час листопада под небом высоким. Осень!          Первое острое чувство утраты. Дай мне, сердце, бескрайний полет                                                     голубиный, собери все опавшие листья у веток. Облетают рябины, облетают рябины… А к чему мне рябины? Я не про это… [1]

Есть у моря свои законы, есть у моря свои повадки. Море может быть то зеленым с белым гребнем на резкой складке, то без гребня — свинцово-сизым, с мелкой рябью волны гусиной, то задумчивым, светло-синим, просто светлым и просто синим, чуть колышемым легким бризом. Море может быть в час заката то лиловым, то красноватым, то молчащим, то говорливым, с гордой гривой в часы прилива. Море может быть голубое. И порою в ночном дозоре глянешь за борт — и под тобою то ли небо, а то ли море. Но бывает оно и черным, черным, мечущимся, покатым, неумолчным и непокорным, поднимающимся, горбатым, в белых ямах, в ползучих кручах, переливчатых, неминучих, распадающихся на глыбы, в светлых полосах мертвой рыбы. А какое бывает море, если взор застилает горе? А бывает ли голубое море в самом разгаре боя, в час, когда, накренившись косо, мачты низко гудят над ухом и натянутой ниткой тросы перескрипываются глухо, в час, когда у наклонных палуб ломит кости стальных распорок и, уже догорев, запалы поджигают зарядный порох? Кто из нас в этот час рассвета смел бы спутать два главных цвета?! И пока просыпались горны утром пасмурным и суровым, море виделось мне то черным, то — от красных огней — багровым.

Думал так: не в тюрьме, не во рву, не в плену — без друзей проживу. В тишине проживу, не спеша. Как с нездешней душою душа. На пороге теченья веков. Без упреков, без клятв, без звонков. Надоели финты да финты. А куда они делись, мосты?! Не в бою, без мостов проживу. Не в тюрьме, не в плену, не во рву. …Рано смерклось, намыло пески. Тишина заломила виски, хоть качай половицы в дому. Тень заката не смять одному. …То ли сам себя не угадал. То ли позднюю скатку скатал. С ними — горько. Без них — со двора. Выйдешь — завтра. Вернешься — вчера.

Если был бы я богатым, я б купил жене три платья, три пальто, три пары туфель и корзину помидоров. В дождь пускай она не мокнет, в снег пускай она не стынет, в день весенний пусть выходит в легком платьице веселом. Если был бы я богатым, я купил ей сок брусничный, завалил бы подоконник фиолетовой сиренью. Пусть она остудит губы, пусть она поднимет брови и, зарывшись в гроздьях влажных, пусть отыщет семь семерок. Если был бы я богатым, сапоги купил бы Юрке, сапоги купил Тимуру, сапоги купил Игнату. Нож вручил им, и двустволки, и билет плацкартный жесткий и сказал бы: — за Тайшетом по дорогам бродят волки. Если был бы я богатым, я повез бы Степку к морю: не в Одессу и не в Сочи, а к причалам Балаклавы. Там три цвета торжествуют: синий, белый и зеленый. Бухта, сахарные сопки и деревья — пояс бухты. Пусть он, сын мой, не увидит цвет четвертый, цвет особый. Там его я пролил в травы, Не мечтая о богатстве.

Чтоб синей звездою синела звезда и ночью ее отражала вода, чтоб мирным был мир заоконный, чтоб тайный советник дал тайный совет, чтоб тень была тенью, а светом был свет — должны соблюдаться законы. Закон раздвоенья на влагу и сушь. Закон тяготенья двух родственных душ. Всемирный закон гравитаций двух равновлекомых взаимностью тел, где центрофугальность — еще не предел в эпоху цветенья акаций. Закон треугольника — грустный закон. С ним каждый влюбленный, пожалуй, знаком. Закон непорочного круга. Когда, распадаясь на время, семья опять возвратилась на круги своя законным приводом супруга. Закон постиженья, закон естества, закон постоянства, где — прочь голова за шалость невинной измены. Закон воскрешенья мужского ребра. Закон возвышенья, безльготно, Добра, как пишут: «без права замены». Когда из далеких и пряностных стран, возвысив свой род, не пришел Магеллан, свой путь завершив вокруг света. Оболган он был и посмертно судим. Но все же средь всех оказался один с судом и престолом — один на один товарищ его — Пигафетто. Во веки веков да возвысится он — закон Пигафетто, мой главный закон. Затем и пишу я про это. Чтоб сын мой и все, кто подобны ему, за правду свою уходили во тьму, как совесть моя — Пигафетто.

Как я мечтал о письменном столе, об окнах, но не круглых, а квадратных, о черной, теплой, вспаханной земле, а ты меня уже зовешь обратно! Куда зовешь, к чему опять ты мне!.. Мне все знакомо, все в тебе не ново. Гляжу в окно — волна всплывет в окне, глаза закрою — море хлынет снова. Мигнет из тьмы далеким маяком, качнет, толкнув, как локтем у штурвала… И, словно в детстве, бродишь три квартала за каждым незнакомым моряком.

Не тем, что полстолетья будут сцены изображать солдатский наш уют; не тем, что в двадцать два узнали цену тому, что люди в сорок узнают; не сединой, что, может, слишком рано легла походной пылью на виски, когда мы, жизнь примерив на броски, считали мины, не считая раны; не славой, что пришла к нам неспроста: на бланках похоронного листа, на остриях штыков под Балаклавой, в огнях ракет рождалась наша слава; ни даже тем, что, выйдя в путь тернистый, мы научились жертвовать собой. Мы тем гордимся, что последний выстрел завещан нам отцовскою судьбой. Гордимся мы, что в наш двадцатый век, — на той земле, где дни не дни, а даты, — в семнадцатом родился человек с пожизненною метрикой солдата. Гордимся мы, быть может, даже тем, что нам о нас не написать поэм. И только ты, далекий правнук мой, поймешь, что рамка с черною каймой нам будет так узка и так мала, что выйдем мы из бронзы, из стекла, проступим солью, каплею, росой на звездном небе — светлой полосой.

Если радость на всех одна, На всех и беда одна. Море встаёт за волной волна, А за спиной спина. Здесь, у самой кромки бортов, Друга прикроет друг. Друг всегда уступить готов Место в шлюпке и круг. Его не надо просить ни о чём, С ним не страшна беда. Друг мой — третье моё плечо — Будет со мной всегда. Ну, а случится, что он влюблён. А я на его пути, Уйду с дороги. Таков закон: Третий должен уйти. [2]

Я старею, и снятся мне травы, а в ушах то сверчки, то шмели. Но к чему наводить переправы на оставленный берег вдали? Ни продуктов, ни шифра, ни грязи не хочу ни сейчас, ни потом. Мне сказали: — Взорвете понтон и останетесь в плавнях для связи. — …И остался один во вселенной, прислонившись к понтону щекой, восемнадцатилетний военный с обнаженной гранатной чекой. С той поры я бегу и бегу, а за мною собаки по следу. Все — на той стороне. Я последний на последнем своем берегу. И гудят, и гудят провода. Боль стихает. На сердце покойней. Так безногому снится погоня, неразлучная с ним навсегда.

За молчанье — молчание. как давно это было. Плащ вишневого цвета, кинжал и колет. — Ты любила? — и шея на плаху: — Любила, — И душа вознеслась. И любви не теряется след. Вера выше всех доказательств. На лбу — троеперстье. — Отрекись, протопоп. — И запекшимся ртом: — Никогда. — Плоть травой прорастет. Но жив аввакумовский перстень, чтоб для всех страстотерпцев обернулась судьбою беда. Скачут кони без всадников. Оскорбивший наказан. Как давно это было. К сожаленью, давно. Обостренное чувство греха водит душу на казнь. Плоть травой прорастет, если праведным было зерно.

— Вернешься — ты будешь героем, ты будешь бессмертен, иди! — И стало тревожно, не скрою, и что-то кольнуло в груди, и рухнул весь мир за плечами: полшага вперед — и в века… Как это не просто — в молчанье коснуться рукой козырька, расправить шинельные складки, прислушаться к дальней пальбе, взять светлую сумку взрывчатки и тут же забыть о себе… А почестей мы не просили, не ждали наград за дела. Нам общая слава России солдатской наградой была. Да много ли надо солдату, что знал и печаль и успех: по трудному счастью — на брата, да Красное знамя — на всех.

Благословляю виденье слепца, Бессонницы свои благословляю И мученичеством объявляю Невыносимо горький век отца. Тебя благословляю — кромка льда — Последнюю прижизненную кромку. Стихов незнаменитую котомку И отданные мною города. Благословляю связки всех мостов, Насильственно разорванные мною. Клянусь моей единственной войною, Что к исповеди я предстать готов. Содрав надежд озябшую кору, Свои плоты топлю, а не сплавляю. И ничего с собою не беру, И всех, с кем расстаюсь, благословляю.

Нужно, чтоб кто-то кого-то любил. Это наивно, и это не ново. Не исчезай, петушиное слово. Нужно, чтоб кто-то кого-то любил. Нужно, чтоб кто-то кого-то любил: толстых, худых, одиноких, недужных, робких, больных — обязательно нужно, нужно, чтоб кто-то кого-то любил. Лось возвращенье весны протрубил, ласточка крылья над ним распластала. Этого мало, как этого мало. Нужно, чтоб кто-то кого-то любил. Чистой воды морякам под килем, чистого неба летающим в небе. Думайте, люди, о боге, о хлебе, но не забудьте, пока мы живем: нет раздвоенья у супертурбин, нет у земли ни конца, ни начала. Мозг человеческий — как это мало. Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.

Комсомольская юность моя, мы с тобою наши версты считали от боя до боя; наши губы немели,                            наши мачты горели, нас хирурги спасали, а мы не старели. Что я помню?                   Дороги,                              дороги,                                        дороги, столбовые дымящиеся перекрестки, часовых у колодца, ночные тревоги, клещи стрел на подклеенной мылом двухверстке, ночи, длинные, синие, ночи без края, тяжесть мокрых сапог,                                  вечный холод зюйдвестки и смешную мечту об окне с занавеской, о которой мой друг загрустил, умирая. Что я помню? В семнадцать —                      прощание с домом, в девятнадцать — две тонких нашивки курсанта, а потом трехчасовая вспышка десанта, — и сестра в изголовье с бутылочкой брома. А потом — немота, неподвижность суставов, первый шаг, первый крик затянувшийся: "Мама!" И опять уходящие к югу упрямо бесконечные ленты летящих составов, и опять тишина затаенных причалов. Но опять, по старинной солдатской привычке, хватишь стопку, ругнешь отсыревшую спичку, обернешься — и все начинаешь сначала. Все сначала, как будто бы вечер вчерашний две судьбы разграничил луною горбатой: жизнь без риска —                          за дальней чертой медсанбата, жизнь взахлеб — там, где бой,                    там, где риск, там, где страшно. Комсомольская юность моя,                                          все, что было, не прошло,                 не состарилось,                                        не остыло. Нас бинтом пеленали,                                нас пулей учили, нас почти разлучали,                               но не разлучили.

И вырубил прорубь, а лед — толщиною в три пальца. Ты тоже попробуй. Честнее нырнуть, чем трепаться. И сразу все ясно, и по снегу ножки босые. И будешь ты красным, а может быть — белым и синим. Шутили: — Припайщик, объелся ты, брат, беленою. — Я странный купальщик. Объелся я только войною. Мне ночью не спится, Я желтыми взрывами маюсь. И, чтобы не спиться, я с горя зимою купаюсь.

Ах, форель, рыба ханского лакомства, но… Не по мне эти кружева. “Неграмоль” черногрудое                        диво-вино. От него не болит голова. Но крылатое “р” в сентябре, октябре, декабре — вот что вяжет друзей у стола. Крупных раков варю я                        в душистом ведре, их потом разрушая дотла. Две-три стопки разгонных и сразу — пивко! Кто-то крикнет тревожно: пора! И покатятся бубны                        гульбы далеко, мимо жен, до утра, до утра!

Как гудок пароходный, помани и балдей. Хорошо быть свободным от толпы, от идей. Как в некошеном поле, средь балованных трав, пой, дичая от воли, морду к солнцу задрав. Не слуга, не провидец — сын небес и морей. Нет достойных правительств и надежных царей. Есть в заброшенной даче выше локтя рука. И, счастливый, незрячий, ты плывешь сквозь века. Не круги и квадраты. Все в длину и в длину. Зарываясь в закаты, обрывая струну.

Когда в лесу пропали волки — насторожился лес и сник. Стал заяц бегать напрямик, овечьи зажирели холки. У рыси кисти на ушах повисли непривычно вяло. В лесу гармония пропала, его загадка и душа. Так, на скрещенье несвобод и реформаторской пучины в стране пропали вдруг мужчины и стал народом ненарод. А те, кто выиграли войну и пол-Европы покорили, — бездействуя, заговорили, заглатывая лжи блесну. И все пошло, как с молотка, что было дорого и свято, с продажной легкостью раската неумолимого катка. И женщины, храни их Бог, что в мае нами так гордились, чужими снегами умылись. Да будет снова волком волк. По чести — ношу и суму. И нет достойнее причины: Вернутся к женщинам мужчины, Уже готовы ко всему.

Никакого насилия. Все уже не мое. Оставляю вам синее и малиновое. Остановку конечную в затененном краю. И зеленых кузнечиков с бойкой сабелькою. Никуда не сворачиваю. Все достойно приму. Но пока — заворачиваю в лаваши бастурму.

А ты хотел, чтобы тебя любили с такой же страстью,                               полною губой, тебя, уже не ставшего тобой, не стряхивая соловьиной пыли?! За что любить?! За тяжесть жесткой кисти, за четкой узнаваемости след. За вечно заряженный пистолет, лежащий в строгих, не опавших листьях. Я многое еще пока могу. Не гнусь, держу прямой удар, не лгу. Чужие льды колю                            пудовым ломом. И ждать умею                     тонкокожим домом.

Пока пути чисты, господь, друзей храни, и я не жгу мосты и не гашу огни. У жизни на краю не ерзаю, не лгу. Живу, пока могу, пока могу — пою.

Спешите делать добрые дела, пока еще не склевана рябина, пока еще не ломана калина, пока береста совести бела. Спешите делать добрые дела. В колесах дружбы так привычны палки, в больницах так медлительны каталки, а щель просвета так порой мала. А ложь святая столько гнезд свила, анчары гримируя под оливы. У моря все отливы и отливы, хоть бей в синопские колокола. Пока сирень в глазах не отцвела, и женщины не трубят в путь обратный, да будут плечи у мужчин квадратны!.. Спешите делать добрые дела.

Что сам орел пред чучелом орла У чучела заоблачного зверя какая стать,                 каков разлом крыла! Какие настороженные перья, надмирный взор, мол,                 все ничто пред ним. Нахохлившийся, хищный,                 вечно новый Живой орел с моделью двойниковой. С бескровною моделью несравним. Вот так своим подобием сильна вторичная поэзия. Она толпе всегда понятна и любезна. Но соль ее — лизни — не солона. А бездна — загляни в нее — не бездна.

Я старомоден, как ботфорт на палубе ракетоносца. Как барк, который не вернется из флибустьерства в новый порт. Как тот отвергнутый закон, что прежней силы не имеет. И как отшельник, что немеет у новоявленных икон. …Хочу, чтоб снова кружева, и белы скатерти, и сани. Чтоб за морями, за лесами жила та правда, что права. Хочу, чтоб вновь цвела сирень, наваливаясь на заборы. Хочу под парусом, за боны и в море всех, кому не лень. Хочу, чтоб без земных богов и, презирая полумеру, за оскорбление — к барьеру. Считай четырнадцать шагов. Хочу, чтоб замерла толпа пред Биргером и пред Ван Гогом. Чтоб над арканами монголов смеялся дикий конь гарпан. Чтоб нам вернули лошадей. Чтоб наши дети не болели, чтоб их воротнички белели и было все, как у людей. Чтоб ты жила, чтоб ты плыла. Чтоб не скрипел военный зуммер. Чтоб я, не заживаясь, умер, окончив добрые дела.

Я так долго губил то, что чудом досталось. И глотка не осталось того, что любил. А ошейник тугой пусть разносит кто молод. И холод на холод пусть множит другой.

Такие подарки к чему бы… Четвертые сутки подряд лиловые астры, как губы, цыганские губы, горят. Лиловые астры, как жалко, что поздно они расцвели. Но все-таки вспыхнули жадно в ладонях остывшей земли. И жаль, что все это серьезно: пропавшее лето, дожди. И поздние астры. И поздно все то, что еще впереди…

Когда уже сделаны ставки, условности соблюдены. С концами концы сведены. И все промедленья в отставке. Когда очевидцы поддаты И миг на последней резьбе. А небо и бездна в тебе, смещая круги и квадраты. И круто поставлены на кон раздраем, разлукой, судьбой последние “ой-йой-йой-ой”. А стоптано семьдесят                         с гаком. Надену я кепочку в клетку, к знакомым спецам подрулю. Из лайки пошью я жилетку и ухо серьгой проколю.

Как в Акапулько или в Сен-Мало. Чужой, в чужом пространстве                               нелюдимом. Ночь отпылала, утро отплыло. И водка — мимо. Пиво — мимо. Раки — мимо. Сжег книжку телефонную свою. Они ушли землею, небесами. Остался с их живыми голосами. Один на все четыре                               стороны стою.

Нет беднее беды, чем печаль, это то, что все длится и длится. И не может никак возвратиться. И себя, и ушедшее жаль. Как ушло оно и почему так мучительна тяжесть                           томленья. Как в церквах панихидное пенье сквозь оплывших                           свечей полутьму. Камни скорби — тоска глубины. Можно пулей ответить                           на пулю. А печаль — из уплывшего тюля с неосознанным чувством вины.

В России испокон веков еще так не бывало, чтоб такое множество полковников себе пускали пулю в лоб. Не осуждая, не оправдывая, и я б, пожалуй, жить не смог с распятой офицерской правдою! Но пулю б эту поберег. Недальновидные и сытые, забыли, видно, как слепа поднявшаяся в рост толпа с полковниками не убитыми.

Ах, это певчая судьба: звук доставать со дна. Такая участь ей дана — солдатская труба. Трубач — один, трубач — ничей в рассветах ножевых. Их очень мало, трубачей, оставшихся в живых. Зато какая это честь, и слава, и игра — трубить решительную весть своим полкам: “Пора!”

Я не гость, не приезжий, Не искатель затей. Кто ж я? — Гул побережий, Соль набухших сетей, Боль ладоней растертых, Смутный ропот полей И летящий над портом Легкий пух тополей. Я сюда не с речами, Не за праздным житьем. Мне не спится ночами В сытом доме моем. Хмель жасмина дурманный Стал не люб, хоть убей… Я опять сквозь лиманный Проползу Хаджибей. Лягу в жиже дорожной, Постою у плетня, И не жаль, что, возможно, Не узнают меня. Утро юности, где ты? Мне тебя не вернуть. По незримым приметам Продолжается путь, Путь суровый и тяжкий От зимы до весны… Мы, как нитки в тельняшку, В нашу жизнь вплетены.

Кружится жизни крахмальное кружево, Крошево вьюг. Кружится сцена, и круг ее кружится, Клоунский круг, Крутятся, как карусельные лошади, Дней жернова, Крутится паперть и плаха на площади, паперть и плаха на площади, и — голова… Наши надежды, и наши желания, Зимние сны — Ах, набирайтесь терпенья заранее, Ждите весны: Только весною в снегу обнаружится Горстка травы, Только весной кто-то кружится, кружится, Кружится — без головы…

Мир стоит на голове, дыры дырами латает. Рыбы по небу летают, птицы ползают в траве. Стало тесно на земле. Есть вопросы — нет ответов. И в кровавой полумгле меньше лбов, чем пистолетов. Кто сказал, что так и надо — в черноте чеченских битв светлые часы молитв проверять кругами ада?

Все до боли знакомо: стрелы мачт, скрип задумчивых талей, грозный окрик старпома, грузный стук деревянных сандалий, жесткость флотских подушек и щитов броневая подкова, дула дремлющих пушек, словно губы, замкнувшие слово… Здесь не в моде калоши, здесь, как флаги, расправлены плечи, здесь не стонут от ноши и не любят туманные речи. Дайте право на выход — турбины теплы и готовы. Без упреков и выгод эти люди обрубят швартовы. И, не терпящий фальши, перед тем как уйти из залива, вскинет флаги сигнальщик, написав: "Оставаться счяастливо". С ними ростом я выше, влюбленней в зарю и храбрее. К черту стены и крыши, пусть наколется небо на реи, пусть кричат альбатросы, пусть парой летают орланы! Тот покоя не просит, кто на длинной волне океана. Пусть гремит непокорно флотский колокол громкого боя!.. Как для храбрых просторно океанское поле рябое!

Зайцы бежали к морю. Зайцы бежали быстро. Сосны бежали рядом, истекая янтарным соком. Но зайцам янтарь не нужен, они его есть не станут. Зайцу нужна морковка. Зайцу нужна капуста, хотя бы даже цветная. В крайнем случае, брюква. Или зеленый горошек. Зайцу жить невозможно без чего-нибудь овощного… Но сосна — не такое дерево, Совершенно другое дерево. На сосне не растет морковка. На сосне не растет капуста. Никакой калорийной пищи от нее получить невозможно. Даже клубня простой картошки и то на ней не увидишь… Но зайцы об этом не знали. Зайцы бежали к морю. Ибо если не днем и не ночью, а в воскресное, скажем, утро заяц принял решенье — он уже от него не отступит… А до моря бежать — не просто. А до моря бежать — не близко. Но зайцы бежали так быстро, что в конце концов добежали. И они увидели море… Море очень сильно смеялось.

А что бы мне рукой десантника, рукой раскованно мужскою, серьезно ноября десятого затеять дело колдовское. И, раздвигая жизни занавес, презрев: “любила — не любила”, начать, как начинают заново все то, что не было и было. Начну с чего-нибудь хорошего. С дождя, в три пальца —                                лил, не капал. Нет, с платья, что небрежно брошено не на диван, а в спешке на пол. С причала, вырваться готового в разболтанное штормом море. Где сразу отданы швартовые и три гудка прощальных с мола. Пожалуй, вспомню неуверенно пустых размолвок                            постоянство. Все наши ночи, что потеряны, безмолвно выброшу                             в пространство. Но старым пляжем под Пицундою, рассветом, пойманным                                с поличными, в дни замирений безрассудные взойду, как хлебами пшеничными. Я верю прорубям, проталинам, разрывам облака гусиного… Сирень соседствует                            с татарником, перетекает розовое в синее. Душа с душою не прощается. Уходим, чтоб соединиться. И журавлями                   возвращаются давно пропавшие синицы. Всевластна остановка вечная. Но, на борт прыгая с причала, есть шанс остановить конечное, чтоб хоть на миг                         начать с начала.

Мир забывает тех, кому не повезло. И если ты промазал на дуэли, забыл свой кортик на чужой постели, упал с коня или сломал весло — спасенья нет. Тебя забудет мир. Без вздоха, сожаления и плача. Свою удачу опроверг кумир. Таков закон. Да здравствует удача!

Закатный луч на миг издалека украдкою нет-нет да оглянется. Прошу у Бога —                   пусть меня коснется опять, как в детстве,                   мамина рука. Я буду нем в последней тишине. Пусть медленно наступит                   равновесье. Никто другой уже не нужен мне. Ее рука прикроет поднебесье. …Теперь, когда одна земля права, с которою меня навек связали, покой молчанья — будут те слова, которых мне при жизни                   не сказали.

Опровергая смиренье, ветром хмельным заряжен, нужно прорваться к сирени вместе с пчелой и стрижом. Как предвкушенье улова, как тишине — высота, необходима лиловость вспыхнувшего куста. И, раздвигая пространство, цепкость его берегов, хочется вплыть в африканство после тяжелых снегов. Чтоб, наконец, задохнуться, может, последней весной. Чтоб в Балаклаву вернуться, в стойкий сиреневый зной. И не страшна быстротечность. Радость всегда недолга. Жизни короткая вечность: май! После мая — снега.

Скоро ты будешь взрослым, больше станешь и шире. Звезды бывают тоже маленькие и большие. Те, что поближе — близкими, те, что подальше — дальними, Если ты счастлив — счастливыми, если грустишь — печальными. Звезды бывают крупными, в южных широтах яркими, Спелыми, словно яблоки, те, что сбивают палками. А иногда и тусклыми точечками одинокими — Они зовутся грустными или попросту зимними. Восходят они далеким, то ранними, то поздними. Те, что одни — одинокими, те, что вместе — созвездиями. Звезды не умирают, вечно качают ветра их. Если нет звезд на небе, значит, ищи их в травах. Если травы пожухнут, в море они зажгутся… Звезды не умирают, звезды еще зажгутся. Звезды не умирают, звезды еще вернутся. Этим все люди живы, этим живи и ты. Звезды не умирают, звезды — это надежды. Весенние или зимние, туманные или ясные Небесные звезды — синие. Все звезды земные — красные.

Защищая свою крутизну, не печальтесь, что губы разбиты. Ни погонщику и ни слону, как слоны, не прощайте обиды. Шрам притерпится, боль отболит. Как бы ни были поводы жестки, никому не прощайте обид. Защищайте свои перекрестки. Есть особый изгиб у спины, принимающий вызов обрыва. И особая власть у разрыва. Не прощайте обид, как слоны. Без любви: ни щепы, ни следа. Ни чужим, ни своим и ни званым. Ни тоски, ни слонят, ни саванны. Как слоны: никому, никогда.

Если был бы я богатым, я б коня купил Тимурке, Я б козу купил Игнату и купил бы зайца Юрке. Пусть Тимур проскачет лихо за картошкою на рынок. Пусть Игнат козу подоит и сильней ее полюбит. Пусть полней постигнет Юрка зайца сложную природу, раз уж взяться он решился за большую эту тему. Пусть постигнет, пусть изучит досконально и научно, а потом сидит и строчит столько, сколько он захочет. Только лучше не про Гришу, а про Сашу и про Мишу, про Андрея и про Женю, про Булата и про Беллу, про Ивана, про Степана, про Петра и Митрофана — это было бы нужнее и, по-моему, смешнее.

Еще не зная, что тебя влечет на рифы неизведанных открытий, кто поселился, ангел или черт, в душе, поднявшей паруса отплытий, еще на изначальном рубеже ты в поисках глубин идешь мористей, а тень сомненья расползлась уже по коже неоформившихся истин. Но, скрытой одержимостью влеком, внеклеточной и внематериковой властью, прозрения накатывая ком, себя ты чьей-то ощущаешь частью. Талант надличен. Как ты ни зови, как ни тащи за хвост кота удачи — кровь под ногтями и крыло в крови. Коль страсти ближе — горечь правды дальше. Талант надличен. Нет ни вечных льдов, ни тайною задушенной ошибки. Уже давно под тяжестью годов заждались нас пророчества пушинки. Талант надличен. Лишь хватило б сил, все отметая, над тщетой вчерашней встать у холмов безвременных могил и ощутить, что ничего не страшно.

Этим утром я принял решение… Принял решение. Следы — это был человек и нету, Следы — это только то, что осталось, Следы, неразмытые морем, Вдоль моря — следы, Словно петли вдоль окон до желтой березы И вновь вокруг дома Вдоль окон до желтой березы — К крыльцу моему. Этим утром я принял решение, Принял решение. Следы От сапог, от ботинок, от туфель, Босые следы, Уходящие в лес или в дюны по морозной примятой траве, По первому снегу Следы — это был человек и нету. Следы — это только то, что осталось, Но все остается с тобою навеки, Но все с тобою навеки уходит, А тебе уже ничего не страшно. Если утром, а не днем или ночью… Если утром, а не днем или ночью Один на один с собою, Один на один с собою Ты принял решение. Принял решение. Этим утром я принял решение…

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, зеленый, Всегда зеленый — и зимой, и осенью. Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива, Чтобы я мог не разгибаясь гнуться. Но я другое дерево. Если рубанком содрать со ствола кожу, Распилить его, высушить, а потом покрасить, То может подняться мачта океанского корабля, Могут родиться красная скрипка, копье, рыжая или белая палуба. А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу. Я не хочу чтобы меня красили, сушили, белили. Нет, я этого не хочу. Не потому что я лучше других деревьев. Нет, я этого не говорю. Просто, я другое дерево. Говорят, если деревья долго лежат в земле, То они превращаются в уголь, в каменный уголь, Они долго горят не сгорая, и это дает тепло. А я хочу тянуться в небо. Не потому что я лучше других деревьев, нет. А просто, я другое дерево. Я такое дерево.