Топчу набежавшие тени, презрев небеса. Опять начинаю с сирени и шью паруса. В убранстве из битой посуды пойдем налегке. Опять начинаю с Пицунды. С тебя на песке.

Ах, как я кричал когда-то: — Вашу мать… концы и кранцы. Бродят по военкомату одноногие афганцы. Их суровые медали однозвучны и негромки. Их клевать не перестали похоронки… похоронки… Знать бы, что чему основа, что бедою отбелило. Может, не случилось снова то, что было, то, что было. Может, кануло б с концами и ушло дурными снами то, что делали с отцами и что с нами, и что с нами. Не пришедших на свиданье — тех, кто с горечью повенчан, одарите за страданья и воздайте за увечья! Но куда что подевалось, будь я проклят, в самом деле. Глупые — навоевались. Умные — разбогатели.

В моих ушах, контуженных войной, не гул, не звон, а чей-то позывной. Но чей он и который это год — я все забыл: и ключ, и гриф, и код. В моих ногах осколки прежних лет. Они со мной покинут этот свет, и вместе с ними выйдут из огня тот, кто стрелял, и тот, кто спас меня. В моих зрачках (не я тому виной, что жив остался, просто я связной меж теми, кто живут и кто мертвы) — в моих зрачках зеленый цвет травы. …Я все, что смог, скребком годов соскреб. Я не берег, не подставлял свой лоб. Не коротал в чужой рубахе дни и был в окопах всем другим сродни. В предчувствии начала и конца — светлее день спокойного лица, уверенней разжатая рука, добрее уходящая строка. Иду на дно и не иду ко дну… Так две реки сливаются в одну, чтоб, растворившись в море                                          навсегда, плыла освобожденная                                  вода.

Если б душа отделялась от тела, сколько бы чаек ко мне прилетело. Сколько бы ласточек в окна влетало. Сколько б коней в дом тропу протоптало. Если б душа отделялась от тела, я не ходил бы тайком на Пастера, в дом, где живут все друзья неживые. Где не лежат и цветы полевые. Может, потом и случится такое, там, за неслышной подземной рекою, на перевозе, где лодочник желтый знает, зачем и откуда пришел ты. Но на земле не случается чуда. Тот, кто погиб, не приходит оттуда. Были юнцами. Не стали старее. Тех, что погибли, считаю храбрее. Может, осколки их были острее? Может, к ним пули летели быстрее?! …Дальше продвинулись. Дольше горели. Тех, что погибли, считаю храбрее.

Ее топтали нелюди. По ней катком прошли. И в наростах, и в наледи — прекрасен лик земли. Ее сжигали заживо и снова жгли и жгли. И в трещинах, и в скважинах — прекрасен лик земли. В нее взрывными тромбами заряды мин легли. В лицо швыряли бомбами — прекрасен лик земли. И как бы ни корежили, до мантии трясли — зазеленело крошево. Прекрасен лик земли. Ничто на ней не вымерзло, ничто не извели. Всех вывела. Всех вынесла. Прекрасен лик земли. Так много перемолото меж «завтра» и «вчера», что океаны молоды, а мать-земля стара.

За то, что ждал так долго, навек достались мне: связной с письмом из дома на каменном коне, ожившей гильзы порох в истлевшей кобуре, черемуховый шорох на выцветшем ковре. Да мамина ограда, осевшая к весне. Не так уж много надо, как выяснилось, мне.

Что-то все у меня не ладится. То весною зима приластится, То зимой, в декабре, за стеклами Птиц обманут ветрами теплыми. Что-то все у меня навыворот. То за горькую правду выпорют, То за самую малость малую Вдруг погладят рукой беспалою. Да и сам-то я, словно маленький, То с достоинством губы выпячу, То, зарывшись в подоле маменьки, Чтобы люди не знали, выплачусь. Где ж вы, деды морозы добрые? Вы такие ж, как я, бездомные. Где ж ты, палочка выручальная? Ты такая ж, как я, случайная. Не встречались вы на роду моем. Вас такие ж, как я, придумали. Новогоднею ночью бесснежною, Чтоб вы стали людской надеждою.