#img_10.jpeg

Знакомство с Камчатским полуостровом началось для меня с его южной части — в Петропавловске-Камчатском. Оттуда я предполагал вылететь в глубь полуострова, где среди высоких горных хребтов приютился поселок Эссо. Меня интересовали эвены — небольшая народность охотников и оленеводов. Я думал пожить у них несколько недель, познакомиться с этими мужественными людьми, веками борющимися с суровой камчатской природой, найти выносливого и надежного каюра и дней за восемь добраться на собаках до центра Корякского национального округа — селения Палана на побережье Охотского моря. Я думал… Думал о многом, но все предварительные замыслы и планы рухнули. Оказывается, даже в век авиации не так-то просто попасть в отдаленные уголки Камчатки. Над горами часто бушуют бури, и авиасообщение закрывается на целые недели. Какой-то человек рассказывал, что несколько лет назад он три месяца сидел в Петропавловске, прежде чем сумел улететь на север. Мне дорог каждый день, не говоря уже о неделе или месяце. Однако я не в силах что-либо изменить, и никто не может мне помочь, потому что в это время года все зависит от матушки-природы — как ей вздумается, так и будет. А ей, по-видимому, не к спеху. Там, в северных районах полуострова, давно уже выпал снег, замерзли реки и озера, охотники отправились в тайгу за мягким золотом — пушниной, а здесь, в Петропавловске, стоит сравнительно теплая, согретая мягким океанским дыханием осень. Там, на севере, самолеты давно перешли на лыжи, а здесь — все еще на колесах. Если бы можно было, поднявшись в воздух, заменить колеса лыжами, мне, конечно, не пришлось бы долго ждать: в первый же погожий день самолет оторвался бы от земли и доставил меня в любое место. Увы, колеса остаются колесами, а лыжи — лыжами.

Надо ждать.

Разные города есть на свете: новые и старые, красивые и неказистые, погруженные во тьму и купающиеся в море света, веселые, как юность, и мрачные, как мысли смертника. У Петропавловска-Камчатского тоже свое лицо. Разумеется, для того, чтобы досконально изучить каждую черточку или морщинку этого лица, надо быть не гостем, а хозяином, пожить здесь подольше. Однако достаточно даже небольшого отрезка времени, чтобы почуять дыхание города. Петропавловск дохнул на меня романтикой. Многовековая борьба вулканических гор и океана породила изумительную по красоте Авачинскую губу — отличную незамерзающую гавань, вокруг которой и разросся город. Все для меня здесь напоено романтикой: черные, усталые, и белые, изящные, словно птицы, корабли, перекликающиеся сиплыми, простуженными гудками; жмущиеся к самой воде огромные склады, горы пустых и полных бочек, памятники с высеченными из камня парусниками; высящиеся вдали пирамидальные вершины заснеженных вулканов, поддерживающих голубое небо; бородатые мужчины, которые ходят по городским улицам враскачку, как будто и земля для них — качающаяся палуба; я слышу обрывки разговоров: «Когда пришел из моря?» — «Вчера». — «Когда опять уходишь?» — «Завтра». Все здесь дышит романтикой, даже самый обыкновенный магазин, за стеклянными витринами которого видны рыбы с причудливейшими названиями и формами, принесшие с собой частицу океанских тайн.

— Вам кальмара?

— Да. Полкило жареного кальмара.

Романтика, океан и деньги… Почему деньги? Бородатые моряки беспечно развлекаются в кафе и ресторанах, не глянув на поданный счет, достают из карманов скомканные, шуршащие банкноты и, как ничего не стоящие бумажки, бросают на скатерть, залитую дорогими винами.

И все-таки Петропавловск — это еще не Камчатка. Так мне твердили все. Правда, здесь тоже интересно, но, если хочешь увидеть и узнать Камчатку, надо лететь или плыть дальше, за сотни, а то и тысячи километров. Все мои предварительные замыслы пошли насмарку, и я чувствовал себя, как рыцарь на распутье.

Все решил случай. Незадолго до моего отъезда из Вильнюса мир облетела весть о том, что заработал кратер Ключевской сопки, величайшего из вулканов евразийского континента. В Петропавловске все только об этом и говорили. Я подумал, что и эвены и коряки, испокон веков живущие на Камчатке, никуда не денутся и наверняка у меня еще будет возможность с ними встретиться. А вулкан может затихнуть, и неизвестно, когда он опять проснется; как знать, представится ли еще случай своими глазами посмотреть на зрелище, которое не каждому суждено увидеть. В обкоме партии мы так и договорились: я немедленно вылечу в Ключи, поднимусь на вулкан, затем вернусь и пароходом или самолетом отбуду на Командорские острова, где состоится празднование двухсотдвадцатипятилетия открытия Витусом Берингом этих островов, именуемых еще Алеутскими островами. Товарищи из обкома постарались, и на следующий день я уже сидел в кабине пассажирского самолета, летевшего в Ключи. Мы летели вдоль поймы реки Камчатки, прижимаясь к земле, переваливаясь с горы на гору, так как выше свирепствовала пурга.

Селение Ключи расположено на берегу реки Камчатки. В ясный день отсюда отлично видны сразу две большие сопки — Шивелуч и Ключевская. Последняя, кажется, совсем рядом, селение находится у ее подножья, а в действительности до вулкана добрых полсотни труднопроходимых километров. Время от времени в селенье докатываются глухие взрывы, над главным кратером стоит гигантский столб дыма, пара и пепла, взметнувшийся на десять, если не больше, километров. По ночам вулкан окутан кровавым заревом. Ветер несет оттуда пепел, который садится на деревянные тротуары, заборы, дома, забивается между рамами. Пепел, точно песок, скрипит на зубах, забивается в глаза, поднятый порывом ветра.

Вулкан и манит и отпугивает меня. Я знаю, что путешествие будет не из легких, но пути назад уже нет, и поэтому я изо дня в день обиваю порог Камчатской вулканологической станции. Директор станции Иван Кирсанов каждый раз встречает меня, улыбаясь и разводя руками:

— Ничего нового, дорогой. Думаю, после праздников будет вертолет, тогда и подбросим вас.

— А до праздников ничего не будет?

— Наверняка. — Из-под очков на меня смотрят живые, искрящиеся легкой насмешкой глаза.

— А пешком добраться можно?

Он долго не отвечает, но я и без слов понимаю, что он думает: «Где уж тебе, милый, одолеть такой переход… И вообще, какой черт принес тебя на мою голову…» А вслух директор говорит нечто иное:

— Можно и пешком, но вы без провожатого не найдете дорогу, заблудитесь.

— Так, может быть, удастся найти провожатого?

— В это время не удастся.

— А когда удастся?

— Попозже.

— Когда попозже?

— Точно не знаю. Один из наших научных сотрудников полетел в Петропавловск за аппаратурой, которую понадобится доставить к кратеру. Пока он вернется, смотришь, снег выпадет, появится санная дорога, и можно будет поехать на собаках. Возможно, тогда и вас захватим.

— Почему «возможно»?

— Собаки потащат аппаратуру и прочее снаряжение. А люди пойдут пешком. Будет нелегко.

Я понимаю, что он хочет обиняком, разными намеками и околичностями отговорить меня, заставить отказаться от своего замысла. Не понимаю только, зачем ему это. Неужели я буду непосильным бременем? Однако чем настойчивей его уговоры, тем сильнее мое желание добиться своего, и я уже знаю, что не отступлю. А время не ждет. Самое обидное, что через несколько дней Октябрьские праздники. Три дня праздников — три дня ничегонеделанья. Дабы заглушить укоры совести, я пытаюсь найти себе какое-то занятие. Смастерил самую примитивную рыболовную снасть, привязав к обрывку лески блесну, и отправляюсь ловить гольцов. В Литве этой рыбы нет. Мясистая, жирная, она в больших количествах заходит в камчатские реки, охотясь за икрой идущих на нерест лососевых. Гольца здесь столько и он до того прожорлив, что не раздумывая хватает блесну, не боясь ни лодки, ни человека. Рыба эта по вкусу очень похожа на форель. И странно, что здесь ее не ценят, не считают хорошей рыбой. Очевидно, потому, что здесь много ценных лососевых рыб. Мне несколько раз довелось побывать в гостях, и везде подавали самых разных представителей семейства лососевых, многие из которых, пожалуй, даже не имеют литовского названия. Соленая и копченая, жареная и вареная, сушеная и маринованная рыба. В каждом доме стоят бочки с соленой рыбой, хотя ловить лососевых рыб строго запрещено. И в каждом доме угощали красной икрой, из-за которой государство и воюет с браконьерами. В то же время я слышал немало вздохов и жалоб на то, что с каждой осенью все меньше и меньше лососевых приходит нереститься в холодные и прозрачные воды камчатских рек. Как-то странно и неловко слушать эти причитания, когда на столе стоят тарелки красной, как лесная ягода, икры.

Здесь, в Ключах, река Камчатка еще не стала и, должно быть, так и не станет за зиму, потому что по ее берегам расположено много теплых источников, ключей, от которых поселок и взял название.

Однажды мы взяли моторную лодку и отплыли подальше от селения, чтобы посмотреть, как идет к нерестилищам лосось. Кета и горбуша уже отнерестились. Теперь к верховью в большие и малые притоки Камчатки движутся другие рыбы семейства лососевых, последние их косяки, почему-то опоздавшие, замешкавшиеся. С крутого скалистого берега хорошо видны темные рыбьи спины, видно, как гребут против течения плавники, как на перекатах высовываются из воды горбатые загривки, как рыба ползет на брюхе по донным камням и песку, плещет хвостом по воде, извиваясь, с шумом вздымая серебряные фонтаны брызг. Наверно, всем известно, что лососевые всегда нерестятся там, где сами вылупились из икры, — в той же речке и в том же месте. Однако не все, должно быть, знают, что нерестящиеся в камчатских реках лососевые платят за это жизнью. Гонимые инстинктом, они пробираются сквозь лабиринты сетей, расставленных японскими рыбаками, преодолевают колоссальные расстояния, ничем не питаясь, день и ночь плывут против течения, минуя множество порогов и перекатов, чтобы оставить где-то на речном дне икру — продолжение рода — и умереть. Я смотрю на реку, на эту своеобразную дорогу жизни и смерти, и грустные мысли приходят в голову при виде белых животов уносимой вниз по течению снулой рыбы, давшей жизнь тысячам потомков. Река тащит ее, обессиленную, катит по дну, выбрасывает на берег, отдельные рыбины цепляются за камни, застревают между ними, а на смену им поднимаются из океана все новые и новые косяки… Вылупятся маленькие лососи из икры и с вешними водами схлынут по этой дороге в океан, а через четыре года этой же дорогой вернутся в родные места, чтобы умереть. Дорога жизни и смерти…

Я смотрю на эту дорогу и думаю о страшной арифметике. Каждая рыба мечет тысячи икринок. Умирая, дает жизнь тысячам. Казалось бы, все реки должны кишеть рыбой. А ее от года к году становится все меньше. Вылавливая икру, мы рубим сук, на котором сами сидим. Еще лет десять назад, рассказывают здешние старожилы, рыба шла на нерест так густо, что люди, войдя в воду, ловили ее голыми руками, пинком выбрасывали на берег. И не только люди. На Камчатке, как нигде в мире, много медведей. Они тоже любят полакомиться лососем. С самого начала лета, как только рыба принимается идти на нерест, медведи почти только ею и кормятся до поздней осени, до зимнего снега. Косолапый рыболов, облюбовав какой-либо мелкий перекат, заходит в реку, плюхается на зад и, сидя в воде, лапами хватает рыбу и выбрасывает на берег. Особенно смешно рыбачат еще неопытные звери. Обычно они садятся на подводный камень. Выхватит мишка рыбину, приподнимет зад и сунет под себя добычу. Работает, старается, и каково же его удивление, когда, покончив с рыбалкой, не находит под собой ни одной рыбешки. Однако урок не проходит даром. Медведь умен, быстро смекает, что к чему, и в следующий раз уже не прячет добычу под себя, а надкусывает рыбе голову и выбрасывает на берег. Потом выходит сам, сгребает улов в кучу и, завалив рыбу ветками, землей, камнями, оставляет на несколько дней, чтобы протухла. Что же, у всякого свой вкус!

По ночам, когда селение охватывает тишина, я выхожу во двор и, прислушиваясь к отдаленному гулу вулкана, часами смотрю на багровое зарево и жалею о своей беспомощности. Ни вертолета, ни провожатого все еще нет. Провожатый, может быть, и нашелся бы, но сейчас такое время, что никто не хочет лезть на вулкан: пришлось бы идти пешком, тащить на себе тяжелый рюкзак и спальный мешок. На вулканологической станции есть и лошади, и ездовые собаки, но ни теми, ни другими нельзя воспользоваться. Лошадь может пройти только здесь, в долине, где нет снега, а там, в горах, его уже столько навалило, что лошадь увязнет. К тому же и кормить ее там нечем. Собаки могли бы там пройти, но как они потащат нарты здесь, где земля скована морозом, а снега — ни крупинки?

— Ждите, — ежедневно советует Иван Кирсанов, но этот совет не только не успокаивает меня, а вызывает еще большее беспокойство, так как, слоняясь по вулканологической станции, я слышу разговоры о том, что, дескать, извержение затухает, скоро кратер и вовсе прекратит выплевывать лаву.

В один прекрасный день мне наконец улыбнулось счастье.

Явившись на вулканологическую станцию, я застал незнакомого молодого человека, которого раньше здесь не видел. Высокий и стройный, он, нагнувшись над низким письменным столом, внимательно рассматривал лист бумаги, на котором вулканологи что-то чертили. Завидев меня, они хором сказали:

— Вот он!

Молодой человек окинул меня критическим взглядом, словно прицениваясь к лошади. Этот взгляд был каким-то не будничным, чем-то отличался от всех других взглядов, но я не мог догадаться, чем именно. Нас познакомили. Я пожал узкую ладонь с длинными пальцами и услышал:

— Олег Максимов, кинооператор.

— Из Москвы?

— Нет, из Новосибирска. Вы хотите попасть на вулкан?

— Да.

— Пешком пойдете?

— Почему бы и нет? — вопросом на вопрос ответил я, чувствуя нарастающее недовольство этим молодым человеком, его манерой держаться.

— Через полчаса выходим, — сообщил он и снова согнулся пополам над письменным столом. Я понял: вулканологи чертят карту, объясняют дорогу к вулкану. И еще я понял, что идем только мы двое, и побежал собираться.

Кому приходилось путешествовать пешком в труднопроходимых местах, с тяжелым рюкзаком за плечами, тот знает, что это такое, и скорее откажется от самого необходимого, чем согласится положить в рюкзак лишнюю вещь, которая впоследствии кажется вдесятеро тяжелее. Я не раз проклинал перегруженный рюкзак, не раз выбрасывал из него во время трудных переходов и патроны, и консервы, и буханки хлеба. Поймут меня и те, кому приходилось переезжать из старой квартиры в новую. Сколько ненужного хлама обнаруживается в эти дни! Только диву даешься, на кой шут все это хранилось… Поэтому теперь я взял лишь то, без чего действительно не обойтись: спальный мешок на оленьем меху, унты, запасную пару шерстяных носков, две пачки печенья, полкилограмма сахара и несколько плиток шоколада. Подумав, сунул туда же бутылку спирта. Ни полотенца, ни мыла, ни смены белья!

Через полчаса я снова был на вулканологической станции. Рабочие закинули в кузов грузовика груду досок, поставили большущий бидон с водой, мы с Олегом погрузили свои вещи, и машина тронулась.

Был ясный солнечный день. На небе ни облачка. Только из главного кратера Ключевской сопки валил смешанный с пеплом дым, поднимался на головокружительную высоту и широкой лентой тянулся до самого горизонта, бросая на землю густую тень. Километров пятнадцать мы проехали по дороге, а затем свернули в лощину, похожую на русло высохшей речки. По обе стороны выстроились высокие голые тополя, кривые, будто скрюченные ревматизмом, березы, жались к земле заросли низкорослой ольхи, и повсюду виднелись большие и малые, занесенные пылью камни. Вся долина была усыпана пеплом. Ветер резвился, словно в дюнах: вычерчивал морщины, волнистые линии, длинные языки, похожие на расплесканные лужи. Казалось, какая-то разрушительная сила пронеслась, посеяв смерть, и никогда уже не зазеленеют эти деревья, никогда не запоют здесь птицы, по высохшему, заваленному пеплом руслу никогда не заструится животворная вода.

Было уже далеко за полдень, когда мы попали в нижний лагерь — одинокую зеленую палатку, приткнувшуюся среди обнаженных деревьев. Мы выгрузили из машины доски (пойдут на растопку), перелили воду из бидона в ржавый железный бак, видимо бывшую бочку, распиленную пополам. Через несколько часов вода, конечно, превратится в лед, но в этой безводной пустыне он тоже пригодится. Может, и мы с Олегом, возвращаясь с вулкана, отрубим кусок льда, растопим его на плите в палатке и утолим жажду.

Вулканологи настойчиво отговаривали нас от намерения выйти в путь в тот же день. Они советовали переночевать здесь, в нижнем лагере, а рано утром следующего дня, отдохнув и набравшись сил, приступить к подъему на вулкан.

Мы не согласились.

Собственно, я был склонен остаться, но Олег упрямо требовал немедленно отправляться дальше, и тут я понял, чем примечателен его взгляд, почему у его глаз такое необычное выражение. Это были глаза фанатика. Он, как зачарованный, смотрел на дымящуюся вершину сопки и несколько раз упрямо повторил:

— Надо идти.

Я с ужасом смотрел на его разбухший рюкзак. Там была увесистая кинокамера, километры пленки, большие, будто литые из свинца, объективы, кое-что из одежды, провизия. Его пуховый спальный мешок не влезал в рюкзак, и пришлось привязать его ремнями сверху. Помимо всего прочего, Олег был в тяжелой шубе, и на шее у него болтались аккумуляторы, втиснутые в деревянный ящик. Господи, как он все это потащит!

Дорога вилась среди небольших стелющихся по земле ольшаников. (На Камчатке, особенно в гористых местах, многие деревья остаются похожими на кусты, хотя им уже не один десяток лет. Они растут, лежа на боку, почти вплотную приникая к земле. Мне не довелось поговорить со знатоками, но, думаю, их с самого начала пригибает снег, которого здесь выпадает несметное количество. А поскольку зима стоит долгая, деревья за лето не успевают выпрямиться. Глядя на эту растительность, невольно вспоминаешь литовскую поговорку: «Клони дерево смолоду».) Видимо, перед нами тут прошли люди с топорами, проложив тропу через эти заросли. Отрубленные ветви еще не успели почернеть и, белея вдали, указывали нам путь. На более чистых местах были сделаны зарубки на стволах. Подойдешь к деревцу, бросишь взгляд вперед и видишь вдали другой белеющий знак. Так и пробираешься от зарубки к зарубке, мысленно благодаря людей, оставивших нам следы.

Мы с Олегом уговорились пятьдесят минут идти, десять — отдыхать. Первый час мы так и делали. Но затем, когда дорога пошла круче в гору, мы, уже не сверяясь с часами, все чаще и чаще останавливались, чтобы перевести дух, вытереть с лица соленый пот, дать плечам отдых от режущих ремней. К вечеру попали в узкую расселину. С обеих сторон высились отвесные скалы, иногда так плотно сжимая нашу тропу, что оставалась лишь тесная щель, в которую мы и протискивались, цепляя боками о грубый камень. Здесь, в глубоком ущелье, ночь опустилась раньше, чем мы рассчитывали. В сумерках идти стало еще трудней, нога не всегда нащупывала опору. Мы скользили, карабкались на четвереньках, но все-таки двигались вперед. Я не спрашивал Олега, сколько километров до среднего лагеря, сколько часов до него ползти, так как по опыту знал, что гораздо легче идти, когда не знаешь, далеко или близко тебя ждет отдых.

Чем выше — тем труднее. Вконец измучила жажда. Я радуюсь, почуяв под ногами снег, хватаю горсть и жадно собираю губами с ладони, как лошадь собирает крошки хлеба с руки кормильца. Однако, не успев проглотить и капли, чувствую во рту неприятный вкус, что-то скрипит на зубах. Ну конечно, снег вперемежку с вулканическим пеплом. Его здесь, наверно, очень много, если полно даже в селении, которое находится в пятидесяти километрах от вулкана.

— Не могу больше, — говорит Олег и со всей своей ношей падает прямо на снег.

— Заночуем?

— Придется, — с трудом переводя дыхание, отвечает он.

Мы выпрягаемся из своей сбруи и на ощупь принимаемся искать сухие сучья для костра. Тащим охапки хвороста, похожего на солому. Пытаемся разжечь костер, но ничего не выходит. Я отхожу подальше от лагеря и натыкаюсь на толстую березу. Дерево давно уже мертво. Голыми руками срываю с него потрескавшуюся кору, мне удается отломать большой кусок древесины, видимо когда-то отколотый молнией. Береза горит. Неохотно, но все-таки тлеет.

Махнув рукой на злополучный костер, мы поспешно разворачиваем спальные мешки, бросаем их прямо на снег и забираемся внутрь. Зуб на зуб не попадает, дрожь колотит тело. Я подкладываю вместо подушки сапоги, рюкзак и с головой ныряю в мешок. Оленья щетина лезет в рот, душно, но зато я быстро согреваюсь. Пытаюсь уснуть, погружаюсь в сладкую дрему, но тут же просыпаюсь от жуткого ощущения, что кто-то затыкает мне рот широкой ладонью, и я начинаю задыхаться. Высовываю голову из мешка, снова задремываю, и снова невидимая ладонь перехватывает дыхание. Я понимаю, что все это — не какой-то кошмар, а просто недостаток кислорода, преследующий человека в горах, где воздух разрежен. Такой же кислородный голод я испытывал и на Крайнем Севере, и в Саянах. Господи, как много на нашей земле мест, где человеку не хватает воздуха!

Я лежу, смотрю в звездное небо, слышу, как вдали гремит и ухает вулкан. Я думаю о цивилизации, о том, что дала она человеку и что у него отняла. Вот мы с Олегом — истинные сыны цивилизованного мира, но все наши знания оказались ничего не стоящими, когда мы очутились наедине с природой. Мы не сумели разжечь приличного костра и, коченея, поспешно забились в мешки, которые, увы, не являются изобретением цивилизации. Что бы с нами сталось, если бы пришлось в таких условиях прожить неделю, месяц, год? Не слишком ли быстро растеряли мы опыт своих предков, которые противостояли природе, ниоткуда не ожидая помощи.

Видно, я все же задремал, так как, открыв глаза, увидел, что мой спальный мешок совершенно белый, словно в наволочку одет. Шел снег. Легкие снежинки падали тихо, и казалось, чьи-то влажные, мягкие пальцы осторожно касаются лица. Самое странное, что сквозь белесый тюль снежинок отчетливо проступали холодно мерцавшие звезды. Я понял, что мы лежим под самым облаком, а возможно, и в его верхнем слое. Там, внизу, в долине, снег, наверно, идет гораздо гуще, и люди не видят звезд. Плохо, когда люди не видят звезд. Звезды никогда не заменят человеку хлеб, но, по-моему, они нужны не меньше хлеба насущного.

Потихоньку, стараясь не шуметь, я выпрастываю руки из мешка и, растопырив пальцы, сгребаю чистый, пушистый снег — дар небес истомленному жаждой человеку. Глотаю его, стараясь не чмокнуть, не выдать себя — ведь мы с Олегом договорились не есть снега, чтобы болезнь случайно не свалила одного из нас и товарищ не очутился в совсем незавидном положении — вдали от жилья и с больным на руках.

А вулкан все гремит, грохочет, как гроза. То бухает, как из пушки, то глухо рокочет. В такие минуты мне кажется, будто земля что-то говорит, пытается что-то втолковать своим детям — людям, но они не понимают ее языка, и земля злится, раскатисто ворчит, грозится, ругается, пока не устанет объяснять.

Интересно, когда же человек научится понимать язык земли, исходящий из самых ее недр? До сих пор человечество толком ничего не знает о сердце своей планеты. Мы исследовали лишь тоненькую корочку — верхнюю одежку земли, а что творится в ее сердце — никому не известно, это тайна тайн, загадка загадок.

Может быть, завтра я увижу людей, которые пытаются уразуметь язык земли. Нам говорили, что сейчас у кратера живут два вулканолога, ведут наблюдения за отверзшимися устами планеты.

На рассвете мы проснулись под белым рыхлым одеялом. Снежинки все еще падали, и ужасно не хотелось вылезать из теплого спального мешка. Мне вспомнилось далекое детство, замерзшие окна избы, хлопочущая возле печи бабушка, теплая постель, в которой так сладко понежиться, хотя бы на миг отдалить ту минуту, когда не помогут уже никакие мольбы и хитрости и, хочешь не хочешь, придется выкатываться из постели.

Мы позавтракали на скорую руку — съели несколько кусочков печенья, ломтик шоколада — и пустились в путь, опасаясь, как бы снег не занес и без того едва заметные следы, которые оставили вулканологи, возвращавшиеся на прошлой неделе от кратера. Эти отпечатки — теперь единственный наш указатель, так как, чем выше мы поднимаемся, тем скуднее растительность, и отыскивать зарубки на деревьях безнадежно.

Согласно начерченной на вулканологической станции карте, средний лагерь должен быть где-то за старым кратером, который мы назвали подковой. Собственно, любой кратер напоминает подкову. Вернее, вершина кратера имеет подковообразную форму: в почти правильной окружности есть промежуток — разрыв, через который когда-то извергалась лава. Мы идем уже несколько часов, а подковы все не видно. До чего же наивны были наши планы еще вчера вечером достигнуть среднего лагеря! И какое счастье, что не разыгрался страшный камчатский буран!

Почти в полдень мы наконец увидели заснеженную палатку.

Олег шел позади, еле таща свою амуницию. Я влез в палатку и поспешил разжечь железную печку. Сухая растопка тут же вспыхнула. Тогда я бросился к ведру с водой, но кружка звякнула о лед. Вода промерзла до самого дна, и я поставил на печку все ведро.

Осмотрелся. На дощатых нарах лежала книжка Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой». На титульном листе крупными буквами кто-то вывел карандашом:

«Вниманию приходящих!

1. Не трогай вещи.

2. Поддерживай порядок.

3. Оставь ведро воды и дрова для растопки».

Что же, требования абсолютно разумные. В противном случае я, наверно, еще долго бы мучился с печкой, а сейчас в ней весело трещат дрова, и скоро я смогу не только напиться воды от растаявшего льда, но и горячего, согревающего нутро чая. При одной мысли об этом кружится голова.

Палатка разбита безупречно. Нижняя ее часть сбита из досок, крыша натянута на прочный деревянный остов, за железной печуркой сложены сухие дрова, на полках — посуда, под нарами — груда мясных и рыбных консервов, стеклянные банки с консервированными овощами и фруктами, мешок набит буханками хлеба, в коробках — сахар, чай, кофе, множество мешочков с крупой, макаронами, сухарями. В такой крепости можно целую зиму отсиживаться.

Запыхавшись и пошатываясь под тяжестью своей ноши, в палатку вваливается Олег. Напившись горячего чаю, мы долго лежим на нарах. Спешить некуда. О дальнейшем подъеме сегодня не может быть и речи, так как полдня уже прошло, а мы не скоро соберемся с силами. В общем, я не успел акклиматизироваться там, внизу, а здесь и подавно ощущаю расстройство организма: все время болит голова, как будто ее сжимает железный обруч, нет аппетита и, главное, по ночам одолевает бессонница, а днем слоняюсь как сонная муха.

Лежа на нарах, мы услышали голос человека. Выскочили из палатки, но не увидели ни живой души. Стали кричать, свистеть, но никто не откликался.

— Неужели галлюцинация? — пожал плечами Олег.

— Не может быть. У одного — еще куда ни шло, но у обоих сразу — так не бывает.

— Дай бог, — сказал Олег. Помолчал и еще раз повторил: — Дай бог.

Прошло полчаса, и мы опять услышали голос. Странно, но за грохотом вулкана, который, казалось, заглушал все остальные звуки, мы явственно слышали человеческий голос. Мы с минуту смотрели друг на друга и конечно же думали об одном и том же — о звуковых галлюцинациях. Потом выскочили наружу.

Снегопад кончился. Небо прояснилось. Обнаружилось множество холмов и старых, потухших кратеров, которых мы раньше не замечали. От одного из этих кратеров прямо к нашей палатке по снегу шел человек. Он шел и пел. Мы отчетливо слышали песню, когда сам человек был еще очень далеко — черная точка на белом поле. В одних рубахах стояли мы на морозе, словно боясь, что человек вот-вот исчезнет, если мы упустим его из виду.

Это был юноша в очках. Из-под ушанки выбилась прядь черных и грубых, точно конская грива, волос. Близорукие глаза смотрели на нас удивленно, ноги в громадных валенках замедлили шаг, как бы сомневаясь, подойти ли ближе или в самый раз повернуть обратно.

— Юра Усельцев, — представился новоприбывший и уточнил: — Рядовой турист.

Так вот кого судьба привела к нам в гости! Об этом чудаке мы наслышались еще на вулканологической станции. Там его ругали, не стесняясь в выражениях. Мол, шляются по горам тут всякие, мешают работать, в палатках и без того тесно, а тут еще свалится на голову такой верблюд, хлещет драгоценную воду, под ногами путается. Рассказали нам и об удивительном, почти невероятном приключении Юры Усельцева. То ли по дурости, то ли просто по неведению, явившись бог весть откуда на вулкан, он прямым ходом двинулся к кратеру, который в это время не гремел, а только выдыхал в небо тучи дыма и пара. Вулканологи заметили парня слишком поздно, когда он был уже недалеко от кромки кратера. Они кричали, звали, но тот, ничего не слыша, карабкался вверх. И тогда вулканологи поставили на нем крест. Они видели, как этот, неизвестно откуда взявшийся человечек подполз на четвереньках к самому кратеру, лег на живот и заглянул в жерло вулкана. Потом они видели, как он вскочил и кубарем покатился вниз, а в ту же секунду произошел так называемый черный взрыв. Черный взрыв бывает особенно сильным. Гигантские камни вместе с пеплом, обломками скал и дымом взлетают километра на два и даже выше, а затем, широко рассеявшись, падают на землю смертоносным дождем. Вершину кратера окутали тучи дыма и пепла. Вулканологи мысленно еще раз похоронили незнакомца. Каково же было их удивление, когда дым рассеялся и они увидели его живым и невредимым, стремглав бегущим прочь от кратера. Впоследствии Юра Усельцев рассказывал, что только он лег на край кратера, как увидел вздымающуюся из бездны красную массу, и какое-то мгновение не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, словно загипнотизированный уставившись в глотку кратера. Вулканологи заявили, что он — Юрий Усельцев — едва ли не единственный человек в мире, который своими глазами видел жерло вулкана в момент извержения лавы. Если и был на свете другой такой человек, то он, безусловно, никому не успел рассказать о том, что видел и пережил при этом. А пережить Юре, кажется, пришлось достаточно, потому что после он так ни разу и не приблизился к кратеру, держась от него на расстоянии по меньшей мере полкилометра, хотя видел, как вулканологи оставались там часами, то и дело увертываясь от валящихся с неба камней.

Мы спросили Юру, правда ли все это. Он помолчал, снял очки, тщательно протер стекла, снова водрузил их на нос и только тогда сказал:

— Правда.

Я подумал, что за эти мгновения он заново пережил весь ужас, который испытал у пасти кратера.

Юрий Усельцев вообще похож на чудака, явившегося как бы из давних времен. Его образ жизни напомнил мне о бродягах-философах прошлого столетия, которые исходили пешком всю Русь в поисках ответа на вопрос — как надо жить человеку. Некоторые здесь посмеиваются над ним, а меня привлекает этот человек. Не всякий поступит так, не у всякого хватит смелости и выдержки. Окончив несколько лет назад среднюю школу, он не попал в армию из-за плохого зрения. Без копейки в кармане парень покинул родной Свердловск — отправился поглядеть на мир. Его манили Дальний Восток, Камчатка. Юра путешествовал, время от времени останавливаясь, чтобы заработать денег на питание и дорогу. Чаще всего ему удавалось устроиться рабочим при столовой или ресторане. Месяц грузил он ящики, таскал мешки с картошкой, капустой, носил уголь, пилил дрова, делал множество самых разных других работ и, разумеется, получал бесплатную еду, а заработанные деньги шли на дальнейшие путешествия. Так он добрался до Камчатки, где устроился инструктором по туризму и пешком исходил немалую часть полуострова, возглавляя туристские группы. Теперь Юра хочет вернуться домой, в родной Свердловск. И опять в кармане ни гроша.

— Ничего, в Ключах заработаю на дорогу до Петропавловска, а там опять, а потом еще… — успокоил он меня.

— Долго же тебе добираться до дому: ведь надо проехать около шести тысяч километров!

— А мне не к спеху. Важно будущим летом попасть домой. Документы в институт подать.

— В какой?

Юра ответил не сразу. Снял очки, прочистил стекла, снова надел и, улыбнувшись, сказал:

— Теперь я знаю, на кого учиться.

Но так и не признался, кем хочет быть. Мы с ним сидели до ночи, сожгли не одну свечу, а разговорам, казалось, конца не будет. Перед сном я предложил ему десятку, которую захватил с собой, — на дорогу. Однако Юрий наотрез отказался.

— Принципиально, — заявил он.

А утром уложил свой рюкзак, стал на лыжи и направился в нижний лагерь.

Собрались в путь и мы с Олегом. Решили облегчить рюкзаки, оставить здесь часть вещей. Я понял, что обойдусь без унтов. Подумав, оставил и бутылку спирта. Олегу было труднее расстаться со своим добром. Все казалось ему нужным позарез. Он долго вздыхал, сопел, в который раз перекладывая свои вещи, наконец решил расстаться с большим и тяжелым трансфокатором, заранее обрекая себя на опасность и риск. Дело в том, что это приспособление позволяет снимать с дальней дистанции, а на экране кажется, что оператор приблизил камеру к самому объекту. И все же Олег оставил трансфокатор, хорошо зная, что предстоит снимать не обычный пейзаж, а извержение вулкана. Когда я напомнил об этом, его глаза снова зажглись фанатическим огнем.

— И прекрасно, — сказал он.

Часть содержимого переложили из его рюкзака в мой, срубили по узловатой ольховой палке и простились с гостеприимной палаткой, натопив перед этим ведро снега и наколов кучу щепок для растолки.

Сделав первый шаг, мы провалились в снег по колено. Правда, снегом это можно было назвать весьма приблизительно, ибо неизвестно, чего там было больше — снега или пепла. Слой пепла лежал на поверхности, и казалось, что перед нами занесенная пылью пашня в истерзанной засухой степи. И странно, непривычно выглядели посреди этого темно-серого поля наши белые следы.

Чем выше мы поднимались, тем дальше отступал горизонт: открылись подернутые дымкой вереницы гор, почти черная долина внизу и множество потухших кратеров вокруг нас. Эти немые копны казались мне подозрительными, будто они не умерли, а только задремали на какое-то время и в любой миг готовы опять проснуться. Глядя на них, я впервые со страхом осознал, что вулканы пробуждаются от сна, никогда не предупреждая заранее, так же внезапно, как человек.

Мы без отдыха поднимались почти три часа, пока не вышли к широкой гряде каких-то скал и камней, беспорядочно громоздившихся друг на друга. Самое неприятное, что и они были покрыты слоем снега и пепла, скрывшим коварные расщелины, в которые мы часто проваливались. Пробираться здесь было мукой. Один раз моя нога застряла, точно в капкане. Я долго не мог ее вытащить и освободился, только сняв сапог, который затем кое-как выдрал из этой западни.

Вулкан гремел где-то над нами, кажется, совсем рядом, но рассмотреть было ничего нельзя, так как нависли облака — то ли обычные, то ли порожденные извержением.

Мокрые от пота, подошли мы к широкой, черной полосе камней, которая уходила от вершины вулкана куда-то вниз, и конца ей не было видно. Огромные камни и скалистые глыбы здесь тоже хаотически громоздились высокой грудой, словно гигантский вал, торопливо насыпанный каким-то великаном. Почти вся насыпь была окутана паром. Местами он клубился, как над городскими трубами в раннее зимнее утро, а местами только воздух дрожал, как в знойный летний полдень над полем или рекой. Мы знали, что этот вал нам придется преодолеть, и долго стояли перед ним, охваченные сомнением. Спуститься вниз, найти его конец и обойти? Неизвестно, сколько времени потратили бы на это. Может быть, день, а может, и двух не хватит. А другого пути к верхнему лагерю нет — либо в обход, либо напрямик через этот злополучный, издали пугающий вал.

Мы выбрали второй вариант.

Едва начав карабкаться на крутой склон, я сообразил, что этот вал — работа извержения. То была вулканическая лава, еще не успевшая остыть, так как наши заснеженные сапоги оставляли на камнях мокрые следы, которые тут же испарялись. Все мои школьные представления перевернулись вверх дном. Почему-то я думал, что лава похожа на манную кашу, только, разумеется, черную. Мне казалось, она вытекает густая, как расплавленная сталь, и, постепенно остывая, твердея, становится твердой и гладкой, как лента шоссе. А она вот какая! Крупные глыбы, величиной с одноэтажный дом, большие и маленькие камни были ноздреватыми, перегоревшими в земных недрах и напоминали шлак. Видимо, хрупкие, они распадались на множество мелких осколков, местами превратившихся в липкую пыль.

Мы карабкались с камня на камень, с глыбы на глыбу, делая петли, отступая, двигаясь в обход, потому что время от времени в лицо нам веяло жаром, пропитанным запахом каких-то газов. Иногда я заглядывал в глубокие расщелины между спекшимися глыбами и видел там, внизу, ярко-красную массу — раскаленный камень. Из таких промежутков вырывались обжигающие струи воздуха. Я хотел было плюнуть в одно из этих отверстий, но воздушный поток выбросил слюну. Не скрою, мне стало страшно. Казалось, на всей земле нет более непостоянного и ненадежного места, чем этот проклятый вал, через который мы должны перебраться. Он был как живой. Нет, не он сам, а кто-то, лежавший там, внизу, под грудой скал и камней. Этот «кто-то» был велик и могуч, он ни за что не соглашался, чтобы его похоронили заживо. И поэтому он встряхивался, потягивался, рвался наружу, стараясь сбросить придавившие его скалы и камни. Мне чудилось, что каждое судорожное движение его пальцев, каждый вздох отдается на поверхности — нагромождения перегоревших, пористых камней непрестанно вздрагивали, скрипели, шуршали, словно кряхтя и постанывая от напряжения и ни за что не желая выпустить страшную силу, таившуюся внизу. Нередко большие и малые камни начинали сползать, катились вниз, обнажая раскаленное докрасна тулово гиганта, дыхание которого было таким жарким, что и в ледяной мороз опаляло щеки, заставляло пятиться, прикрывать глаза, сворачивать в сторону. Ничего подобного мне и не снилось. Я почувствовал неодолимое желание пуститься бегом через эти каменные джунгли, но здравый смысл подсказывал, что поступать надо как раз наоборот — красться медленно и осторожно, точно кошка к добыче, в любой момент готовясь к решающему прыжку. И я крался. Медленно, осторожно, выбирая точку опоры, придерживаясь за камни и чувствуя, как сквозь варежки пробивается тепло. Порой камень или крошки шлака ускользали из-под ног, тело как бы повисало в безвоздушном пространстве, медленно сползая куда-то по камням и обломкам. В такие мгновения возникало отчаянное желание схватиться за что-то незыблемое, прочное, что могло бы остановить это сползание, но я не хватался, так как знал, что это может повлечь за собой еще большую лавину, и наступит конец, бессмысленный и печальный. В такие минуты я уже не смотрел, куда плывет уходящая из-под ног масса, и только старался не упускать из виду гребень вала, откуда можно было ждать сорвавшегося камня, который свалится, придавит и навек заточит тебя в каменном гробу. Это были редкие мгновения, и длились они какую-то секунду, но каждая такая секунда превращалась в вечность, в течение которой можно было поседеть. Самое странное, что в такие мгновения неудержимо хотелось громко говорить, смеяться, неудачной шуткой обратить на себя внимание товарища, как бы возвещая всему вокруг, что ты жив и здоров. Очевидно, это было что-то вроде нервного смеха. И еще одно открытие сделал я для себя. Может быть, сделал его не тогда, может быть, потом, когда мы уже пересекли роковой вал: я понял, что и здесь, как в жизни, нельзя ходить по хоженым тропам. В жизни это чисто символическое понятие, но здесь оно приобретало прямой, болезненно осязаемый смысл. Идущий впереди расшатывает еле сцепленные друг с другом камни, и, двигаясь по его следам, ты гораздо больше рискуешь, так как расшатанное нагромождение камней от малейшего прикосновения может ринуться вниз, увлекая за собой и те, что нависли над твоей головой. Хоть немножко, хоть чуточку, хоть на дюйм в сторону, но ищи свой путь и при каждом шаге выбери и проверь свою точку опоры.

Когда я соскочил с большого пористого камня в глубокий, запорошенный пеплом снег, мои ноги дрожали и я был мокрый, как мышь, от пота. Мы с Олегом рухнули прямо на снег, даже не сбросив рюкзаки, и, как по команде, разразились все тем же, ничего доброго не сулящим нервным смехом. Потом, стянув варежки, расстегнули ремни. Ветер нес от лавы теплый воздух, и я опять почувствовал во рту странный, уже знакомый вкус. И вдруг вспомнил: так пахло дома, этот вкус я узнал в далеком детстве, вертясь возле матери, которая стирала белье каким-то щелоком. И от нахлынувших воспоминаний далекого детства окутанная паром лава стала не так страшна мне, вроде ближе и понятнее.

Когда мы наконец встали и я поднял варежки, они были твердыми, как жесть, и только тут я понял, какой мороз. Мы поднялись на две тысячи метров над уровнем моря, а самая крутизна была еще впереди. Через несколько десятков шагов последовало новое открытие: снег был подернут такой жесткой коркой, что ноги не только не проваливались, а скользили, будто по льду. Впереди, насколько хватал глаз, дыбилась каменистая ледяная пустыня. Здесь не виднелось уже ни пучка травы, не было больше следов белых зайцев и куропаток, которые часто встречались нам внизу. Мрачная пустыня без малейших признаков жизни! И хотя мы шли почти не отдыхая, ледяной холод пробирал насквозь, сжимал дыхание. Мои кирзовые сапоги, смазанные рыбьим жиром, задубели, их голенища смерзлись ледяной гармошкой и натирали ноги. Меня охватывала странная, никогда прежде не испытанная сладкая дрема. Я шел, как во сне, и, казалось, начал этот путь очень, очень давно. А может, все это и впрямь лишь гнетущий сон, думал я. Бывает же так: видишь кошмарный сон, каким-то уголком сознания понимаешь, что это сон, хочешь проснуться, высвободиться из его объятий, и не можешь — нет сил. В эти минуты я прекрасно понимал, как человек замерзает на зимней дороге. И очень жалел, что оставил в среднем лагере бутылку спирта. Как пригодился бы сейчас глоток!

— Боже упаси, — сказал Олег. Он остановился, и я видел, как покачивается из стороны в сторону его высокая, тонкая фигура, точно маятник, перевернутый вверх ногами. — Достаточно даже чайной ложки — упадешь и не встанешь.

Темнело.

Мы перевалили через горбатый хребет, похожий на верблюжью спину. Где-то здесь расположена палатка — верхний лагерь, в котором живут вулканологи. Однако ничего не было видно. Ужасно не хотелось ночевать под открытым небом. Мучила жажда. В палатке мы нашли бы все — и теплый ночлег, и горячий кофе. Мы плелись, с трудом волоча ноги, внимательно смотрели по сторонам, не пропуская ни одного камня, которые издали смахивали на палатку. Наконец у одного из больших камней увидели шест, а на нем что-то трепыхалось на ветру. Это «что-то» оказалось красной рубашкой. Значит, лагерь тут. Мы принялись кричать, свистеть, хоть и не питали особенной надежды, что кто-нибудь услышит, ибо вулкан грохотал, как тысячи орудий. На секунду послышался человеческий голос, но, как мы ни напрягали слух, он больше не повторился. А сумерки густели, насыпь лавы из черной становилась красной, искрящейся, и мы уже думали свернуть к ней, подыскать местечко потеплей для ночлега, как вдруг в небо взвилась белая ракета.

— Слава богу, — сказал я.

— Слава богу, — эхом откликнулся Олег, и мы поспешили в ту сторону, где вспыхнула ракета.

Через несколько минут остановились у небольшой впадины. Из короткой трубы выскакивали искры и тут же гасли, подхваченные ветром. Палатка стояла в котловине, в защищенном от ветра месте, поэтому мы раньше и не увидели ее. Крыша была занесена смесью снега и пепла. Если бы не искры, летящие из закопченной трубы, мы снова прошли бы мимо, так ничего и не заметив.

Я часто думаю о причудах судьбы, которая сводит и разводит людей. Я отнюдь не фаталист, но иной раз человеческие пути так странно перекрещиваются, что мы не находим другого слова для объяснений, нежели «фатальность».

На сей раз судьба поднесла мне сюрприз: свела с человеком, о котором я часто думал и с которым давно хотел познакомиться.

Окутанные клубами пара, мы с Олегом ввалились в палатку и, буркнув приветствие, плюхнулись на чурбаки у входа. При свете нескольких свечей я увидел троих мужчин. Один, коротко стриженный, седоватый (казалось, его волосы усыпаны вулканическим пеплом), сидел перед железной печкой и разводил огонь, второй — молодой, с продолговатым лицом, — забравшись на нары с голыми ногами, латал порванные брюки, а третий (похожий на актера Дружникова, только гораздо моложе) лежал в полосатой матросской тельняшке и курил.

— Пить, — чуть ли не в один голос попросили мы.

— Воды или чаю? — спросил седоватый и сам же решил за нас: — Вода ледяная. Нельзя. Смешаю с горячим чаем.

Мы одним духом выдули по две кварты теплой воды и только после этого приступили к церемонии знакомства.

— Алексей Пронин, — назвался молодой человек, зашивавший брюки.

— Валерий Дрознин, — приподнялась на нарах полосатая тельняшка.

— Вадим Гиппенрейтер, — протянул руку седоватый и, держа в другой руке чайник, спросил: — Может, еще?

Гиппенрейтер… Гиппенрейтер… Неужели тот самый? Это было несколько лет назад — пять, шесть или все десять? Не помню, на страницах какого журнала я впервые наткнулся на его снимки, но в памяти отлично сохранились и токующие глухари — лесные отшельники, которых, по-моему, до него еще никто не фотографировал во время свадебной песни. А среди удивительных фотографий была небольшая заметка. Гиппенрейтер с болью писал о трагедии леса — выловленных силками глухарях, мертвом токовище, на котором эти лесные красавцы испокон веков каждую весну устраивали свадебные игрища… Помню, мне тогда захотелось написать письмо автору этих снимков и заметки. Потом я снова и снова встречал его работы на страницах разных журналов, и каждая такая встреча была для меня настоящим праздником.

— Да. Тот самый, — ответил человек с седеющей головой.

Потом мы уплетали холодную сладкую рисовую кашу, чаевничали допоздна. Изредка кто-нибудь выходил наружу и возвращался с невеселыми вестями: погода все ухудшается, ветер из долины, похоже, предвещает пургу. Но больше всего меня тревожат разговоры вулканологов и Гиппенрейтера о странных явлениях в лаве, которая ворочалась в нескольких десятках метров от нашей палатки. Они заметили, что лава приближается к нам. Исподволь, понемногу, но тем не менее ползет к нашей палатке. Вулканологи обсуждали, что предпринять, в какое место переносить палатку, если наступит критический момент, пытались рассчитать скорость движения лавы. Признаться, от этих разговоров мне стало не по себе. Я тоже время от времени выбирался из палатки и подолгу смотрел на лаву. Теперь она была похожа на огненную реку или гигантское факельное шествие. Багровые огни искрились, двигались, гасли и снова вспыхивали, еще более яркие, а звуки невозможно передать — лава копошилась, шуршала, скрипела, вздыхала, барабанила, словно каменный дождь. Напротив палатки лавовый поток был выше десяти метров. Там, на валу, ни на минуту не затихало движение. Огромные перегоревшие глыбы постепенно косились набок, потом отрывались, соскальзывали, съезжали вниз, волоча за собой массу мелких камней и крошки. На месте оторвавшейся глыбы горела пурпуром раскаленная масса, и куски ее, величиной с ведро, также сползали вниз. Казалось, она состоит не из камня, а из какого-то тягучего, липкого вещества. Можно было часами не отрываясь глядеть на этот своеобразный калейдоскоп. А где-то в вышине грохотало, гремело, глухо кашлял вулкан, и все небо озаряли кровавые отблески. В более ясную погоду отсюда была бы отлично видна вершина кратера и взлетающие в небо раскаленные камни. Но из долины дул резкий ветер, мело, и виднелось только великое кровавое зарево.

Легли поздно. И хотя я чертовски устал, заснуть не мог. Особенно беспокоило меня, что и остальные не спали. Я слышал, как в темноте Вадим Гиппенрейтер спросил:

— Алеша, можно заранее предугадать, когда прорвется новый кратер?

Алеша Пронин, научный сотрудник Института вулканологии, ответил не сразу.

— Невозможно, — видимо поразмыслив, сказал он. — Пока что невозможно. Вулканология — слишком молодая наука.

Потом мы молча лежали в темноте, прислушиваясь к каждому звуку за стенами палатки, погруженные в свои мысли. Наверно, думали все об одном и том же: какую неожиданность может преподнести вулкан. Тем более что теперь он вел себя довольно странно: взрывы и грохот стихли, и доносилось только сильное шипение, свист, как будто над нашими головами пролетала бесконечная вереница реактивных самолетов. Я вслушивался затаив дыхание. Казалось, никто из нас не дышит. В темноте раздался голос Алеши Пронина:

— Что-то он странно начал себя вести.

Это про вулкан. Вулканологи всегда говорят о нем, как о живом существе.

— И что же из этого следует? — спросил Гиппенрейтер.

— Может, извержение прекратится, и лава перестанет ползти, — предположил Валерий Дрознин, но Алеша думал иначе.

— Наверно, забило кратер, — оказал он и тут же выдвинул новую гипотезу, которая зловещим призраком повисла над тесной, погруженной во тьму палаткой: — Либо откроется другой кратер. Паразитический. Так или иначе, завтра надо встать пораньше, еще до рассвета. Спите.

Легко сказать — спите. Какой тут, черт возьми, может быть сон? Я лежу с открытыми глазами, смотрю в черную, кромешную тьму и напряженно прислушиваюсь к каждому звуку. Страшная мысль, явившаяся днем, не дает заснуть, а тут еще эти разговоры, которые как бы подтверждают опасение, что в любой момент под ногами может открыться новый кратер. На душе паршиво, я невольно вздрагиваю при каждом звуке. Что-то барабанит по крыше палатки, иногда кажется, будто там носятся полчища испуганных мышей, а иногда будто пригоршни гороха сыплются сверху. Снаружи мороз, ни о каком дожде не может быть и речи, но все-таки я спрашиваю:

— Неужели дождь?

Спрашиваю, чтобы узнать, откуда эти странные звуки, что они сулят — дурное или доброе, а кроме того, хочется выяснить, спят ли остальные, — может быть, я один терзаюсь страхами?

— Вулканический пепел, — сонным голосом говорит Алеша.

Однако это объяснение меня мало успокаивает. Какой там, к черту, пепел, если по брезенту явно стучат мелкие камешки. Я прислушиваюсь к их перестуку и слышу мерный храп усталого человека. Меня берет зло. Ему, видите ли, на все плевать! Храпит, как у жены под боком. Мне кажется, будто все спят и не слышат этого барабанного грохота. Каждый дурак поймет, что это никакой не пепел… Где вы видали такой пепел, который барабанит, словно град, по крыше! Но что же это тогда на самом деле? Мой инстинкт самосохранения десятки раз задает этот вопрос, и я лихорадочно ищу на него ответ. Наконец я, кажется, нахожу его. Вернее всего, открылся новый кратер, который гораздо ближе к нам, и осколки выброшенных им камней падают на крышу палатки. И это странное завывание, свист и шипение доносятся тоже из нового кратера, а не из прежнего.

И вдруг — мощный взрыв. Кажется, в земле разверзлась новая дырка. Затаив дыхание, я прислушиваюсь, когда же с неба на палатку или рядом с ней начнут падать камни, но время идет, камни почему-то все не падают, а вулкан опять без передышки грохочет.

— Чихает, — сонно бормочет Валерий. Мне кажется, за этим словом стоит очень много: «Слава богу, все на своих местах, как тому и положено быть». Очевидно, я не ошибся, ибо вскоре со всех сторон раздается храп — все засыпают крепким сном намаявшихся за день людей. Пытаюсь заснуть и я. Если они спокойно спят, значит, опасности нет. Однако и эта мысль не успокаивает. Почему-то я начинаю думать о том, что такое человеческий коллектив. Мне вспоминается война, когда бывало, что маленькая горстка людей совершала невероятные подвиги, а бывало и так, что куда более многочисленные группы слепо подчинялись насилию, давали уничтожить себя, даже не попытавшись встать на борьбу. Видимо, они руководствовались правилом: «Как всем — так и мне». И все они были истреблены. Человеческий коллектив, собравшийся в этой тесной палатке, напоминает мне о тех печальных уроках. Он спит! Дрыхнет самым бессовестнейшим образом. И я уже не могу мириться с мыслью, которая еще недавно утешала: как всем — так и мне. Нет, не каждую группу людей можно назвать коллективом. Коллектив тем и отличается от стада баранов, что у него есть своя программа действий, есть ясная цель, в нем все единомышленники… Я не могу больше слышать этот позорный храп, мне хочется крикнуть, разбудить всех и сказать им прямо в глаза: отоспаться успеете и дома, а здесь, на вулкане, надо действовать. Но как? Я не знаю. Наверно, поэтому и не бужу их. И еще потому не бужу, что понимаю: все это мне нашептывает инстинкт самосохранения. Вот уж не думал, что он сохранил такую силу над современным человеком. Многие замечательные свойства исчезли, атрофировались, а этот инстинкт уцелел.

«Как всем — так и мне», — мысленно говорю я, как бы пробежав полный круг и не найдя ничего лучшего, опять вернувшись на то же место, с которого начал бег.

Вулкан грохочет. Я считаю удары, более отчетливо выделяющиеся в бесконечном грохоте. Насчитав полторы сотни, я, должно быть, заснул, потому что, когда открыл глаза, тут же понял: что-то изменилось, хотя в палатке по-прежнему темно. Я прислушиваюсь. Снаружи скрипят по снегу чьи-то шаги: скрип, скрип, скрип — все ближе и ближе. Кто-то шарит руками у входа, в палатку врывается порыв холодного воздуха, и с нар доносится вопросительное:

— Ну?

Узнаю голос Вадима Гиппенрейтера.

— Ветер и снег, — отвечает вошедший, и я уже знаю, что это Валерий. Он отряхивается и, зевнув, говорит: — Звезд не видно.

— Буран? — спрашивает Вадим.

— Не совсем, но что-то в этом роде. Будем спать.

Я забираюсь поглубже в спальный мешок, прижимаюсь щекой к нежной оленьей шкуре и тут же засыпаю.

Меня будят голоса. Ребята обсуждают, из чего смастерить временную трубу, потому что от нее остался всего лишь короткий кончик, и, когда дует из долины, печку растопить невозможно — ветер гонит дым в палатку, гасит огонь. Уже решено, что сегодня к кратеру идти нельзя, потому что в горах повисла белая мгла. В двух шагах ничего не видно, вытянутая вперед рука тонет, как в дыму. Честно говоря, я даже рад такому решению, потому что все еще чувствую усталость. А в то же время где-то закрадывается суеверная тревога: почему все мои расчеты рушатся, почему встреча с вулканом все время переносится со дня на день, какие силы — добрые или злые — отдаляют эту встречу? Может, это сигнал судьбы, предупреждающей меня, дающей время подумать, стоит ли мне вообще встречаться с вулканом, этим преддверием ада, как я мысленно его называю.

Сегодня дежурство Валерия. Он первым вылезает из спального мешка и, разломав ящик из-под мясных консервов, пытается сделать из дощечек трубу. Валерий сидит на колоде и вертит в руках тоненькие дощечки, видимо раздумывая, с чего начать, а Пронин потихоньку подшучивает над ним. Шутить здесь любят все, и, наверно, ребятам это необходимо.

— Ну вот, теперь он целый час будет курить, — упрекает Алеша, и не сразу поймешь — притворяется он или говорит серьезно.

— Подумать надо, — оправдывается Валерий, затягиваясь сигаретой.

— Тебе вредно думать, — вставляет Вадим Гиппенрейтер.

— Мы сами за тебя подумаем и дадим ряд ценных указаний.

— Нет, — качает головой Валерий. — Кто дает указания, тот может их и выполнять.

— Значит, без указаний?

— Без.

— А вопрос можно?

— Вопрос — можно, — милостиво соглашается Валерий, пытаясь составить ребрами пять дощечек — сделать некое подобие цилиндра.

— Не проще ли сбить из четырех дощечек?

— Пожалуйста, сбивайте!

— Я не указываю, а только опрашиваю.

— И еще: не проще ли связать дощечки проволокой?

Валерий молчит и делает по-своему. В этой палатке существует правило: выслушай каждое предложение, но думай своей головой, делай, как сам считаешь правильным. Наконец труба готова. Валерий натягивает торбаса, выбирается наружу и, водрузив трубу, принимается готовить завтрак.

Я расспрашиваю вулканологов об их работе и быте, о том, как была организована эта экспедиция. Оказывается, у советских вулканологов исключительные условия для наблюдений: большая часть всех действующих вулканов планеты находится на территории нашей страны. Особенно много их в так называемом вулканическом поясе Тихого океана, который включает Курильские острова, Камчатку, а также некоторые другие места на побережье океана. И вулканы здесь самые беспокойные — широчайшее поле для наблюдений и научной работы. Вулканы Камчатки отличаются к тому же своими размерами. Например, высота Везувия — тысяча сто восемьдесят метров, и он считается величайшим вулканом Европы. Между тем Ключевская сопка, на которой мы находимся, достигает чуть ли не пяти тысяч метров, а кратер, у которого стоит наша палатка, вдвое выше над уровнем моря, чем Везувий.

Неподалеку от места, где развевается на ветру красная рубаха, вертолет две недели тому назад высадил вулканологов, доставив им палатку, доски и все остальное: аппаратуру, мясные и молочные консервы, мешки с крупой, большой бидон для хранения воды, груду посуды, сахар, курево, ящик свеч, несколько мешков хлеба и сухарей, спальные мешки, несколько кубометров сосновых дров (здесь нет никакой растительности), надувные матрасы, аптечку — словом, все, что необходимо людям, которым предстоят долгие недели жизни в трудных условиях, отрезанным от всего мира. Мы действительно отрезаны, не поддерживаем никакой связи с миром. В среднем лагере была рация, но она вышла из строя. Правда, у нас есть еще кучка ракет. Согласно договоренности, если внизу, на вулканологической станции, увидят зеленую ракету, это значит, что здесь требуется срочная помощь. Но заметят ли там эту зеленую ракету? Все вокруг окутано тучами дыма, пепла и пара, а ведь есть еще и настоящие облака, которые часто проплывают на этой высоте. На вулканологической станции наблюдают за кратером в специальные оптические приборы, но полагаться только на зеленую ракету все-таки слишком рискованно. Остается надеяться на самих себя. Кроме того, сегодня должен был прилететь вертолет, доставить новую рацию, но в такую погоду он, конечно, не вылетит. А сколько продержится такая погода? Ну, этого уже никто не знает. Может, день, может, два, а может, и целую неделю. Гм… Коли так, то не видать мне Командорских островов как своих ушей. Через три дня из Петропавловска-Камчатского туда вылетает областная делегация, и товарищи из обкома партии позаботились о том, чтобы нашлось местечко и для меня. Ну да ладно, как природа рассудит — так тому и быть.

К полудню слегка прояснилось, хотя белая мгла все еще окутывала и горы, и ленту лавы. Воспользовавшись этим просветом, мы решили сходить по воду, запасы которой кончились. Взяли сорокалитровый бидон, закутались потеплей и вынырнули из палатки. Олег захватил еще и кинокамеру.

Сильный ветер то и дело менял направление, налетая со всех сторон, выискивая слабые места. Его порывы были такими сильными и внезапными, что вырывали из рук бидон. Когда ветер дул в спину, мы невольно пускались чуть не бегом, а налетал спереди — казалось, упирались в эластичную невидимую стену.

В глубоком ущелье под толстым снежным покровом шумит ручей, который берет начало у высящегося где-то над нами ледника, не тающего даже в летнюю пору. Видимо, ручей родникового происхождения, потому что бежит под землей и только на коротком участке выбивается в этом ущелье на поверхность.

Мы съезжаем на заду с отвесного склона и пробираемся в глубь ущелья. Снегу здесь намело столько, что вскоре мы оказываемся как бы в колодце, по дну которого шумит и пенится узкий, но сильный поток. Набираем котелком полный бидон воды и тащим его наверх. Тащим с трудом. Одни тянут за длинную веревку, а другие подталкивают снизу, глубоко проваливаясь в снег. Олег стоит над нами и снимает. У него на губах довольная улыбка. Когда он отрывается от камеры, я вижу в его глазах уже знакомый фанатический блеск и ничуть не удивляюсь, когда Олег говорит:

— Вот это кадр! А теперь повторим все сначала! Надо снять дубль.

Я-то не удивляюсь, зная, что Олег за удачным кадром готов лезть к черту на рога, ради хорошего кадра ему не жаль ни себя, ни других. Зато «ребят» будто колом по голове хватили. Они тяжко дышат, отворачиваются от ветра, который несет над землею снег с пеплом, так и норовит швырнуть полную пригоршню этой смеси в глаза, рот, нос. Валерий поглядывает то на Олега, то на дно ущелья и, ничего не сказав, хватается за веревки, изо всех сил тащит бидон наверх, словно боясь, что кто-нибудь из нас еще возьмет и послушается Олега. Но тот не сдается. Тяжелый бидон уже почти у самого гребня, на котором ветер не оставил ни снежинки и который сулит твердую и надежную опору нашим ногам, а Олег просит свернуть в сторону. Мы сворачиваем и до подмышек проваливаемся в снег. Мы все барахтаемся, а Олег ликует. И снимает, снимает. Вдруг камера перестает жужжать, и Олег накидывается на Валерия:

— Что ты наделал! Что ты наделал!

— Ничего я не наделал, — еле дышит Валерий. — Все равно в этом месте ты пустишь музыку. Какого-нибудь Бетховена или еще что-либо…

— Музыка музыкой, но даже глухонемой прочтет по твоим губам это словечко. И надо же было ему выругаться! — сокрушенно вздыхает Олег.

Наконец мы втаскиваем бидон в палатку. Почти два часа потратили. Дорого обходится здесь вода. Воды здесь нет. И этот ручей был найден лишь после долгих поисков. Зато вода хорошая. Никакого сравнения с талым снегом, в котором много не только пепла, но и выбрасываемых вулканом ядовитых газов. По дороге сюда я часто наклонялся к земле, выискивал, где снег почище, и утолял жажду, удивляясь его странному вкусу. От небольшой горстки во рту становилось кисло, будто клюкву жевал. Только кислинка эта была особенная. Когда я рассказал об этом вулканологам, они спросили:

— И много ты съел?

— Когда пить хотелось, тогда и ел, а что?

— Ничего. Если зубы не выпадут через несколько недель — говори спасибо.

Жалко зубов. Пусть и не ахти какие, не то что у кинозвезд, но все-таки свои.

Олегу не сидится на месте, он то и дело высовывается из палатки. Посидит минутку-другую и снова, согнувшись в три погибели, лезет нарушу. Наконец он не выдерживает:

— Пойду к кратеру.

— Сейчас?

— Немедленно, — и он укладывает в рюкзак кассеты с пленкой, кинокамеру, банку консервов, кусок хлеба, шоколад.

Ребята пытаются отговорить его. Уверяют, что в такую непогодь нечего делать возле кратера — ничего не снимешь, не увидишь. Там сейчас как в черной бане. Полно паров и газов, будешь задыхаться, чихать, кашлять. Никуда не годная затея. Только наивный человек или полный идиот может идти в такую погоду к кратеру. Говоришь, немного прояснилось? Какое там прояснилось! Воды принести — еще куда ни шло, не заблудишься, а там совсем иное дело. Там с неба камни сыплются. Может, и успеешь их увидеть над головой, но уклониться уж наверняка не удастся. А камешки там такие, что тебя либо в землю вгонит, либо расплющит в блин, или из одного кинооператора станет два. Возможно, у нас и не хватает хороших кинооператоров, но почему же непременно из тебя делать двоих?

Но Олег стоит на своем. У него в глазах горит знакомый огонек, и я знаю, что никакие аргументы не убедят его. Не обращая внимания на все предостережения, он укладывает в рюкзак самое необходимое, надевает полушубок и, ни на кого не глядя, опрашивает:

— Может, кто-либо пойдет со мной?

Вулканологи и Вадим отказываются наотрез и делают последнюю попытку удержать этого безумца. Я молчу, хотя сразу же почувствовал, что слова Олега относились ко мне. Ведь мы вместе шли сюда от самого нижнего лагеря, и, естественно, Олег рассчитывает, что мы и дальше будем вместе идти до самого кратера. Но я молчал. Не знаю, что он подумал обо мне, — очевидно, мы оба были недовольны друг другом. Возможно, он решил, что в последнюю минуту я струсил и у меня отпала всякая охота лезть в это пекло. Не знаю. Я молчал, будто не понимая, что Олег обращается и зовет с собой только меня.

Он ушел один.

В палатке наступила гнетущая тишина. Почему-то мне вспомнился тот день, когда мы с Олегом добрались до среднего лагеря. Погода испортилась, шел снег, понемногу мело, и мы забеспокоились, что не отыщем дорогу в верхний лагерь, застрянем здесь. Помню, Олег тогда сказал: «Нечего беспокоиться. На вулканологической станции спохватятся, что нас одних отпустили, и придут сюда». Я еще в тот раз подумал, что Олег неплохо разбирается в психологии.

— Худо дело, — прервал мои мысли Гиппенрейтер.

— Не маленький, — пробурчал Валерий.

— Мы ему все сказали, — подхватил Алеша.

— Не следовало его пускать, надо было просто запретить, — волновался Вадим. — Ты ведь, Алеша, начальник экспедиции.

— Он мне не подчинен.

— Если бы он откуда-то пришел и не остановился у нас — тогда другое дело. Но его направили с вулканологической станции, и он живет в нашей палатке. Ты, Алеша, должен был либо запретить ему идти, либо не отпускать без провожатого.

Я опять подумал, что Олег — отличный психолог.

— Надо догнать его и вернуть, — решил Валерий и, поспешно одевшись, выскользнул из палатки в белую мглу.

Меня терзали противоречивые мысли. Я осуждал Олега за то, что он ни с кем не считается, ставит в затруднительное положение этих чудесных людей, которые и без того намаялись, живя вторую неделю в палатке и ежедневно поднимаясь к кратеру. Белая мгла — единственная возможность для них сделать передышку и отдохнуть со спокойной совестью. Я осуждал Олега и в то же время восхищался им. Мне нравилось, что во имя намеченной цели этот человек не жалеет ни себя, ни других. Вероятно, только так и можно добиться в жизни чего-то ценного.

Прошло полчаса, час, но ни Валерий, ни Олег не возвращались. Я отлично представлял себе, как было дело, когда Валерий нагнал Олега и попытался его вернуть: оператор с фанатическим упорством рвался к кратеру, ничего не желая слышать, и Валерию оставалось только присоединиться к нему.

Выяснилось, что так оно и было. Воротились, когда уже стемнело. Приблизиться к кратеру им не удалось. Там, на подходах к жерлу вулкана, воздух перенасыщен газом. Почихали, покашляли, побродили на ощупь в густой мгле и не солоно хлебавши пошли обратно. Теперь Олег сушил у печки камеру, а затем взял обыкновенную медицинскую клизму и весь вечер выдувал из всех щелочек и зазоров вулканическую пыль. Тем не менее его лицо светилось спокойной радостью. Дескать, сделал все, что мог. И не его вина, если это ничего не дало. Его совесть спокойна. Может быть, поэтому Олег первым и улегся спать, а мы еще долго вечерничали.

Утром я проснулся раньше всех, потому что сегодня был мой черед дежурить. Меня удивила необычная тишина за стенами палатки. Лежа в спальном мешке, я напряженно прислушивался. Вулкан молчал — не доносилось ни грохота, ни протяжных, свистящих вздохов. Неужто все? Неужто извержение кончилось и я не увижу вулкан в действии? В опасных ситуациях иногда становишься суеверным: малейшие явления, которым обычно не придал бы значения, даже не заметил их, внезапно приобретают какой-то сокровенный смысл и значение. Я лежал и думал: какие силы — злые или добрые — заставили умолкнуть кратер, когда после таких трудов и испытаний я наконец очутился у его порога. Меня разбирала невольная досада, однако я не богохульствовал, а вел себя, как настоящий идолопоклонник, который молчит, боясь накликать злых духов, обозлить, разгневать их.

Стараясь не разбудить товарищей, я потихоньку вылез из спального мешка и удивился, что в палатке очень тепло. Так тепло, словно кто-то истопил печку. А может, и в самом деле кто-нибудь уже встал? Нет. Печка холодная, и в блеклой золе не тлеет ни один уголек.

Я отстегнул полог палатки, открыл его и опешил, не почувствовав ни малейшего дуновения. Моя рука уперлась в холодную и тугую стену снега. И тут я все понял — за ночь нашу палатку занесло.

— Лопата в углу, — услыхал я голос Алеши, и сразу стало легче на душе, улеглась тревога, потому что в его голосе я не расслышал ни страха, ни озабоченности, а главное, меня уже не мучила неизвестность. Признаться, еще до начала подъема в горы мне хотелось своими глазами увидеть знаменитые камчатские бураны, о которых я столько слышал. Кажется, мое желание сбывалось…

Я нашел лопату и попытался пробить в снегу вертикальное отверстие. Это было не так-то просто. Пришлось навалить в палатку кучу снега, прежде чем я проткнул лопатой снежную оболочку. Вместе со светом и струей холодного воздуха в палатку ворвался вой ветра и глухое, какое-то придушенное гуденье вулкана. Я выбросил лопату наружу и сам выбрался туда же, утопая в снегу, карабкаясь, как на отвесную гору. Пурга мгновенно накинулась на меня: ослепила, ледяной ладонью зажала рот и нос, будто желая задушить. Трудно было что-либо разглядеть. Я не видел даже конец лопаты, которую держал в руке. Спотыкаясь и проваливаясь, я, как по воде, бродил вокруг палатки. Котловина, где она стояла, была полностью забита снегом. Я удивлялся, как мы не задохнулись под такой толщей. И, только увидев чернеющее отверстие, понял, что нас спасла труба. Накануне Алеша расщепил пополам длинный чурбак, выдолбил сердцевину, затем сложил обе половины, и получилась отличная труба для печки. Та, что Валерий соорудил из дощечек, просуществовала недолго — она вдруг вспыхнула, как солома, и сгорела.

Впервые в этих местах я вижу такой снег. Настоящий, белый. И мне весело. Я лижу его, и на сердце становится еще веселей оттого, что снег не кислит. Обыкновенный, чистый снег, который мы горстями пожирали в детстве, кашляли, получали нагоняй от родителей, а на следующий день опять глотали, прячась за угол, а потом врали, что «ни крупиночки не держал во рту». Буран свистел, завывал, стонал, небо смешивалось с землей, а я махал лопатой и чувствовал себя счастливым — как в далеком детстве, когда после долгой и грязной осени выпадет первый снег.

Буран неистовствовал целый день, ни на минуту не успокаиваясь.

Мы по очереди выбирались наружу, чтобы раскопать отверстие, сгребали снег с крыши палатки и делали защитный ров, но, увы, через полчаса все опять заваливало.

Буран и ночью не унимался. Толстые доски, составлявшие остов палатки, прогибались и время от времени тихо, но угрожающе потрескивали под снежной ношей. Алеша разбудил нас, и мы долго трудились, укрепляя подпорками эти доски. Если бы они сломались и на нас обрушилась снежная лавина, оставалось только забиться под бревенчатые нары и отсиживаться там до конца бурана.

Мы долго не могли уснуть. Лежа в темноте, рассказывали всевозможные истории, а Валерий и Алеша пытались вычислить вес снега, давящего на крышу палатки. У Алеши получалось полторы тонны, а Валерий с жаром доказывал, что всего лишь одна тонна триста килограммов. «Какая, собственно, разница, обрушится на нас тонна или полторы тонны, — подумал я. — Бессмысленный спор».

Утром они вновь приступили к математическим вычислениям. Горячо спорили. Мы слушали, как они пререкаются, пока наконец Вадим Гиппенрейтер не выдержал:

— В таких случаях мы, колхозники, беремся за лопаты и лезем на крышу.

Залезли и тут же пожалели о своем опрометчивом решении. Оказывается, рыхлый и легкий снег покрылся обледенелой коркой, к которой новые снежинки не приставали, и ветер уносил их прочь. А тут повалили влажные, почти мокрые хлопья, так что опасность только увеличилась. Видимо, придется из-за этого каждый час попеременке вылазить наверх и работать лопатой. Так и делали. Только под вечер, когда ветер начал нести сухой, колющий иголками снег, мы оставили это занятие!

Потом перепутались дни и ночи.

Буран свирепствовал по-прежнему. Казалось, какие-то злые силы сорвались с цепи и, обрадовавшись необузданной свободе, бесятся, воют дикими голосами, стирая с лица земли, хороня, уничтожая все, что попадется на их пути.

Наша палатка без окошка, поэтому свеча горит день и ночь. Свечи так и тают в прямом и переносном смысле. Мы томимся, обреченные на скуку и безделье. Таксе вынужденное ничегонеделанье, по-моему, самое ужасное наказание для человека. Вряд ли можно придумать что-либо хуже. Разве что только прибавив к этому и одиночество. Мы рьяно хватаемся за любую работу и стараемся придумать ее как можно больше. Особенно рвутся к делу Вадим с Алешей. Они даже поделили между собой поленья и никому не дают взяться за топор — сами колют их, щеплют лучину и ревниво поглядывают на товарищей, если тем удается придумать себе еще какое-нибудь занятие. Раньше в такую погоду никого бы не выгнать за водой в ущелье, а теперь мы рады такой возможности, хотя воды худо-бедно, но еще на день хватило бы. Мы одеваемся, тщательно закутываемся, затыкаем каждую щелочку в одежде и, захватив компас, тесной кучкой бредем через буран к ущелью. Возвращаемся тоже по компасу, потому что наши следы уже замело, как будто их и не было.

Трудно описать буран. Наверное, надо самому увидеть это, если хочешь пережить всю гамму чувств и ощущений. В Литве таких буранов не бывает. У нас вьюги по сравнению с Камчаткой — игривый танец снежинок под нежную флейту ветра. Камчатский буран — бедствие. Алеша рассказывал, как один его знакомый в такую погоду вышел в сарай за дровами и больше не вернулся. Бедняга заблудился в собственном дворе. Его окоченевший труп нашли на полдороге от дома до сарая.

За несколько дней вынужденного безделья я услышал уйму всяческих историй о суровой природе этого края. Вот одна из таких историй, широко известная по всей Камчатке.

…На Курильском архипелаге много малых, необитаемых островов. Одиноко стоят они в бескрайних океанских просторах, забытые людьми и судами. Только тучи птиц слетаются сюда каждой весной и нарушают мертвую тишину своим гомоном. Но к осени, когда у птенцов окрепнут крылья, птицы покидают острова, и стоят они снова одинокие, неприступные, окруженные скалистыми, отвесными берегами, где нет ни спокойных бухт, ни лагун, в которых могло бы укрыться судно. Скалы и беспокойная океанская волна ревниво охраняют от людей одиночество островков. И вот у одного из таких островков поздней осенью показалась рыбачья шхуна. Беспомощную, волны изо всех сил швырнули ее на береговые скалы, и на поверхности остались только обломки. Каким-то чудом трое японских рыбаков сумели спастись, выбраться на берег. Обойдя кругом островок, они, к величайшей своей радости, обнаружили избушку. Никто в ней давно не жил, но там была печка, поленница дров на дворе, продукты в ящиках. Рыбаки поселились в избушке и ждали чуда. Они знали, что суда в эти места не заходят, а другого спасения нет — на птице не улетишь. Когда продукты кончились, двое рыбаков убили третьего и съели его. Потом оба поняли, что теперь черед кого-то из них. И тот и другой сутками не смыкали глаз, следили за каждым движением товарища. Погиб тот, кого первым сморил сон. В конце зимы наши пограничники заглянули на островок и нашли в избушке странное существо, мало похожее на человека. Обросшее длинными космами, почерневшее и заскорузлое, оно вываривало в котле берцовые кости. Все это выяснилось во время следствия. Преступник был передан японским властям. Однажды ночью он удавился в тюремной камере…

— Если буран не уймется еще недели две, то вначале вас останется четверо, — заметил я.

— Почему ты говоришь «вас»? — спросил Валерий.

— Потому что я — самый толстый.

— На всякий случай пиши заявление, Юозас.

— Диктуйте.

— Пиши: я, такой-то и такой-то, учитывая трудное положение вулканологов, согласен пожертвовать собой, но за это требую, чтобы сегодня к обеду была выдана одна из двух бутылок спирта, предназначенного для промывания аппаратуры. Поскольку в эти дни никакой работы нет и промывать нечего, спирт, по моему глубокому убеждению, надлежит использовать по его прямому назначению — на благо человечества…

— Не согласен, — сказал я.

Лица у всех вытянулись.

— Не согласен с формулировкой «по моему глубокому убеждению».

— Можно заменить на «глубочайшему»…

— Либо — «не вызывающему сомнений», — посыпались предложения.

— Нет, — возразил Вадим. — Сомневаться в чем бы то ни было — величайшее преимущество человеческого разума.

— Ладно, пусть будет так: «глубоко сомневаясь, предлагаю»…

— Да будет так, — единодушно постановили мы, и Валерий выкопал из снега пузатую бутыль из-под шампанского, наполненную спиртом, предназначенным для промывки аппаратуры.

А буран неистовствовал. Я уже примирился с мыслью, что не увижу Командорские острова. Как большинство людей, в случае какой-то потери или неудачи я ищу оборотную сторону медали, которая все покажет в ином свете. Теперь я каждое утро радовался, что буран продолжается:

— Слава богу, будет время привести в порядок записи.

Свободного времени и в самом деле много, так много, что мог бы раздавать его взаймы, чтобы когда-нибудь потом, когда будет в обрез, получить обратно. Увы, время — не деньги, его никому не одолжишь, не положишь в копилку. День за днем уходят в небытие, и ничего тут не поделаешь.

За эти дни я очень привязался к людям, с которыми судьба свела меня в тесной, затерянной в горах палатке. Я полюбил их за умение понять человека, за неиссякаемый оптимизм и юмор, за то, что им чужда банальность — пошлый анекдот или плоская острота. За то, что они даже полсловом никогда не вспомнят об оставшихся далеко своих близких, хотя все женаты и у всех есть дети. Почему? Я думаю, потому, что у каждого человека есть в душе такой уголок, куда для посторонних вход воспрещен или, во всяком случае, нежелателен. Бывают минуты, когда в нашей палатке воцаряется тишина, все сидят молчаливые, задумчивые. Нетрудно понять, куда уносятся в такую минуту их мысли. Но это длится не долго: тут же включается «Спидола», как окрестили Валерия. Он знает множество песен. Начиная от старинных русских романсов и кончая модерновыми западными мелодиями. Правда, мелодиями их можно назвать весьма условно, поскольку в исполнении Валерия они все на один мотив. Валерий страстно любит петь, но у него нет слуха, поэтому он всегда выступает соло, подпевать ему невозможно. Он так бесчеловечно коверкает мелодию, что ее не узнал бы даже сам композитор. Однако тексты песен Валерий помнит назубок, и репертуар его неистощим.

— Наша «Спидола» работает только на одной волне, — говорит Вадим, но Валерий не обижается и продолжает давать нам концерты — иногда по часу, а иногда и по два часа кряду.

Мы давно перепутали все дни недели, часто не обращаем внимания на часы — встаем ночью и готовим еду. Плохо только, что быстро тают запасы дров — печка топится большую часть суток. Быстро подходит к концу и запас свечей — осталось всего несколько штук. Алеша сделал светильник из консервной банки: свернул из бинта фитиль, а вместо керосина налил топленое сало, которого у нас предостаточно. Однако исчезающие дрова вызывают серьезную озабоченность. Если буран продлится еще неделю — неизвестно, как мы выкрутимся. В такую погоду вертолет не прилетит, и мы не возлагаем на него каких-либо надежд. Поэтому последнее время экономим дрова: большей частью лежим в спальных мешках. Лежим и разговариваем.

— Знаете, ребята, как лучше всего испытать выдержку? — спрашивает Вадим.

— Как?

— Надо с деревенскими мужиками выйти на весь день косить сено.

И Вадим начинает расписывать сенокос. Мы все переносимся на огромный цветущий луг, где звенят косы, где воздух, напоенный ароматом цветов, густой, как мед, где солнце ласкает, не в силах высушить потные спины, где мужчины, запрокинув кувшин, большими глотками пьют родниковую воду, а вода проливается мимо рта, капает на открытую грудь. И кажется, не деревенские мужички, а мы возвращаемся тихим вечером, перекинув косы через плечо, не у них, а у нас ломит поясницу, руки и ноги налиты свинцовой усталостью.

Я догадываюсь, почему Вадим завел этот разговор. Он любит деревню, любит трудовой деревенский быт. А может быть, еще и потому, что у него, как у всех у нас, душа и глаз истосковались по зелени деревьев, босые ноги — по росистым лугам, руки — по настоящей, мужской работе. Я прекрасно понимаю его. И сам тоже охотно соглашаюсь рассказать ему о Литве, в которой он никогда не был. Рассказываю с каким-то упоением, осязаемо чувствуя, как много дорогого и святого есть на земле у человека.

Наконец однажды буран выбился из сил. Это случилось, должно быть, на шестые сутки, потому что снова было дежурство Валерия.

— Подъем, засони, всю красоту проспите! — кричал он, выбравшись рано утром из палатки.

Мы поверили не сразу, так как уже привыкли к невинным розыгрышам, разнообразящим серые будни. Однако Валерий клялся и божился, что не врет. Не преувеличивая, могу сказать, что зрелище, которое я увидел, околдовало меня. Я как выскочил, так и застыл, по пояс в снегу и не чувствуя стужи, не в силах оторвать глаз от кратера.

Занимался погожий день. На фоне ярко-синего неба четко вырисовывались зубчатые линии белоснежных гор, а над ними непрестанно взлетали в небо букеты красных цветов — раскаленные камни и глыбы огненной лавы, выкидываемые из кратера. Вулкан был отлично виден, и казалось, он совсем рядом, рукой подать. В прозрачном предрассветном воздухе стоял оглушительный грохот. Вулкан безостановочно метал в небо тяжеленные камни, точно желая кого-то сбить. Пылающие осколки разлетались в стороны веером, гигантские глыбы лишь приподнимались над жерлом кратера и падали обратно, а он снова и снова их выплевывал, пока наконец не отшвыривал совсем.

Отказавшись от завтрака, мы захватили несколько банок с консервами и поспешили к кратеру. Я вышел первым, так как ребята еще собирали съемочную и фотоаппаратуру, укладывали в рюкзаки запасные кассеты с пленкой. Кроме того, я знал, как быстро лазят они по горам, и не сомневался, что вскоре меня догонят.

Я шел по гребням, как мне велели, потому что здесь почти не было снега и торчали голые скалы, покрытые тоненькой коркой льда. Казалось, какой-то упорный мастер обошел все камни, над каждым нагнулся и тщательно смазал лаком. Кратер почти все время был в поле зрения, исчезая из виду, только когда я пересекал впадину или ущелье. В такие минуты его грохот, казалось, в несколько раз усиливается.

Когда человек поймет язык земли? Ведь мы почти ничего не знаем. Самые глубокие океаны в наши дни, по-видимому, скрывают меньше тайн, чем земля, на которой мы живем, по которой ходим, в которой спим и на которой бодрствуем. Человек устремился в космос, заводит близкое знакомство с другими небесными телами, но чрево земли остается для него недостижимым, непонятным. А ведь земля говорит. Она изъясняется устами вулканов, только мы не в состоянии понять, что она хочет сказать.

— Эгей! — услыхал я за спиной.

Обернулся и увидел Вадима в ярко-синем костюме альпиниста. Он что-то кричал, указывая рукой в сторону кратера. Я взглянул туда и обомлел: к небу поднимался черный столб, похожий на гриб атомного взрыва. Его шляпка, казалось, подпирала небосвод. Километра на два или на три в высоту выбросил вулкан пепел, камни, осколки, и несколько минут они висели непроницаемым облаком.

— Черный плевок? — спросил я Вадима, поравнявшегося со мной.

— Он самый… Наше счастье, что не вышли на полчаса раньше. Теперь бы мы уже были возле кратера, и кто знает… Хотя чертовски хочется увидеть все вблизи.

Он обогнал меня и пошел вперед ровным, неторопливым шагом. Приятно смотреть, как ходит Вадим в горах. Альпинист. До войны был чемпионом страны по горнолыжному спорту. Он идет небольшими шагами, медленно и верно, как часы, — ни сбавляя, ни убыстряя темп. А я то и дело останавливаюсь, мне не хватает воздуха, и отчаянно колотится сердце. Все-таки более двух тысяч метров над уровнем моря.

— Это еще не высота, — улыбается Вадим и шагает, опираясь на ледоруб, таща на себе рюкзак, в котором три фотоаппарата и множество кассет с пленкой.

Вскоре меня обгоняет и Алеша, а затем Валерий, уже недалеко сопит запыхавшийся Олег. Чем ближе кратер, тем тревожней у меня на душе. Я подхожу к месту, где только что падали вулканические бомбы. Большие камни застряли в скалах, а те, что угодили в снег, растопили его и все еще дымятся. Подняв камень величиной с кулак, я чувствую, что он еще теплый, хотя мороз щиплет лицо, а острый горный ветер так и бреет щеки. Вырытые бомбами в снегу воронки чернеют в нескольких метрах друг от друга, беспорядочно разбросанные по всему склону. Нет, не хотелось бы оказаться здесь во время черного взрыва. Что уготовили мне злые или добрые силы, которые так долго не позволяли приблизиться к кратеру?..

Вулканологи и Вадим еще раньше присмотрели укромное местечко у самого вала, образованного застывшей лавой. Отсюда хорошо видны и кратер, и начинающаяся от него река лавы. Огромный, перегоревший в лоне земли камень представляет собой надежное укрытие от свирепого ветра и неплохое убежище во время черного взрыва. Камень еще горячий, от него исходит приятное тепло, и хорошо прислониться к нему спиной, погреть мерзнущее тело.

Все спешат фотографировать, почти беспрерывно стрекочет кинокамера Олега. Кратер с оглушительным грохотом выбрасывает ярко-красные и черные камни. Некоторые из них превосходят по величине крестьянскую избу средних размеров, не говоря уже о бане. Такие выбросы вулканологи почему-то прозвали портянками.

— Ну выбрось, выбрось портянку! — как живого упрашивают они кратер, наставив аппараты. И кратер не заставляет долго себя просить, запускает в небо новую пурпурную глыбу. Люди, охваченные экстазом, кричат не своими голосами и щелкают аппаратами. Этот крик заразителен. Я ловлю себя на том, что тоже деру глотку.

Вырывающиеся из кратера черные камни похожи на громадных птиц, которые бешено кувыркаются и машут крыльями на лету.

Я стою и смотрю на реку лавы. В самом деле, другого сравнения не придумаешь. Лава движется, точно река во время ледохода. Она ползет примерно со скоростью пешехода. С обеих сторон ее обрамляют груды серых, пористых, как шлак, скал, а сама река — багровая, сверкающая, и только в нескольких стах метрах от кратера она темнеет, чернеет, подергивается золой.

Извержение началось с того, что в земле открылась почти семисотметровая щель, из которой и потекла лава. Сейчас лавовый поток прошел около пятнадцати километров, выбирая для своего русла ущелья и ложбины между скалами.

Я незаметно поглядываю на ребят, но не вижу на их лицах ни страха, ни волнения, только глаза искрятся каким-то внутренним огнем. Я понимаю, что никто из них не хочет сложить здесь голову, что они не безумцы и не станут попусту рисковать жизнью, но не могу отделаться от ужасной мысли, что земля вдруг разверзнется у меня под ногами или случится что-то еще более ужасное. Никогда не думал, что инстинкт самосохранения так силен и его так трудно подавить. Нет, подавить его, очевидно, невозможно. Можно только заглушить. Ничего подобного я в своей жизни не испытывал, разве только в снах далекого детства. Я презираю себя за этот страх, пытаюсь принять бодрый, беспечный вид, но не сомневаюсь, что товарищи видят меня насквозь, только ничего не говорят, не смеются надо мной, помнят, должно быть, тот день, когда они сами впервые очутились в этом преддверии ада. Такое не забывается.

— Смотри в оба за ним, — говорит мне Алеша, кивая на огнедышащий кратер. — Он любит устраивать сюрпризы. Чуть что — прячься за эту скалу и не зевай, смотри в небо. Несчастья валятся на нас с неба.

Я послушно киваю головой и присматриваю для себя убежище, а Алеша, закинув на плечо теодолит, подходит еще ближе к кратеру, устанавливает треногу, что-то измеряет, делает пометки в записной книжке.

Валерия особенно интересует тепло-газовый состав лавы. Он собирает образцы — камни величиной с кулак — и кладет их в небольшие полотняные мешочки, а вернувшись в лагерь, зальет парафином. Потом, уже в Петропавловске, в лаборатории Института вулканологии, он размельчит эти камни в вакуумной мельнице и выяснит, какие газы и в каких количествах они содержат.

— Какая температура там? — спрашиваю я о кратере.

— Тысяча сто, — отвечает Валерий. — Может, и больше.

Олег не отрывается от кинокамеры и щедро меняет кассеты. Если и дальше так пойдет — он скоро останется без пленки, хотя приволок ее несколько километров.

Меньше всех снимает Вадим. Он бережет пленку для самых интересных, как он говорит, «сногсшибательных» кадров. Мне становится еще больше не по себе. Стало быть, каждую минуту можно ожидать чего-то еще, от чего захватывает дух даже у таких аборигенов, как Вадим Гиппенрейтер.

Увы, долго этого момента ждать не пришлось.

Я держал вытянутые перед собой ладони, собирая падающий с неба вулканический пепел. Он был темно-коричневым, покрупнее зернышек мака. Нередко в ладонь попадали крупинки величиной с рисовое зерно, а иногда и с горошину. Оставив теодолит, к нам вернулся Алеша.

— Алеша, разреши подойти к щели, — попросил Вадим.

— К какой?

— К первой.

Эта щель находилась метрах в пятидесяти от нас. Оттуда брала начало река лавы. Немножко выше были еще две щели, которые понемногу поплевывали, а еще выше — пышущий огнем кратер.

— Нет, — сказал Алеша.

— Почему?

— Потому, что сегодня она еще не показала, на что способна.

— А когда покажет — можно?

— Нет. Надо переждать хотя бы два плевка.

— На кой шут?

— Чтобы предусмотреть силу этих плевков и интервалы между ними, — объяснил Алеша. Я понял, что начальник экспедиции будет твердо держаться своей установки.

В это время сильный плевок вышвырнул из кратера множество больших и малых осколков, которые, как испуганные птицы, разлетелись во все стороны. Несколько черных кувыркающихся «птиц» направились в нашу сторону, одна, размером с откормленного гуся, ударила в то место, где несколько минут назад стоял Алеша. Камень, не задев теодолит, угодил прямо в вытоптанную Алешей площадку, и теперь там зияла дымящаяся воронка.

— Точно бьет, чертяка, — сказал Алеша.

После этого взрыва вулкан вдруг притих, перестал плеваться. Мы переглянулись.

— Что-то будет, — сказал Алеша.

Все уставились на кратер в ожидании чего-то необычного, что невозможно угадать или предвидеть заранее. Однако необычное началось не там, а поблизости от нас, в щели, откуда вытекала лава. Мы стояли как загипнотизированные, не в силах оторвать взгляд от ярко-красного пузыря лавы, который рос, ширился у нас на глазах. Казалось, какой-то великан надувает красный воздушный шар. Через несколько секунд он вырос до размеров трехэтажного дома, затем было начал опадать, уменьшаться, но тут же снова раздулся и внезапно лопнул с оглушительным грохотом. Во все стороны полетели красные осколки. Некоторые упали около нас, другие со свистом понеслись дальше. Все это время щелкали фотоаппараты, но никто не произнес ни слова. Только когда на месте пузыря осталось большое алое пятно, Валерий сказал:

— Ребята, надо тикать отсюда.

Я никогда не думал, что у меня такие спортивные способности. Точно во сне перемахнул я через лавовый шлак, на собственном заду съехал с обледенелой горки, быстрее ветра промчался по узкой лощине и как птица взлетел на следующую высотку. Только тут я остановился и посмотрел назад. Четверо моих товарищей все еще стояли там, где я их оставил. А на ярко-красном пространстве начинал вздуваться новый пузырь. Тогда и они разбежались по сторонам и, притаившись за большими камнями или перегоревшими глыбами шлака, заработали аппаратами. Я тоже забился за камень и наблюдал, как надувался громадный пылающий купол, как он лопнул и от него со свистом разлетелись осколки, как они осыпались на обледенелый снег, шипя, словно неразорвавшиеся снаряды, как вокруг повалил дым, будто кто-то одновременно зажег десятки костров. Но от того, что я увидел затем, у меня действительно захватило дух. Все четверо вдруг повыскакивали из своих укрытий, сбились в кучу, коротко посовещались о чем-то и кинулись бежать к тому месту, где только что взорвался огненный пузырь. Самым прямым и коротким путем. Подбежали, наклонились над зиявшим отверстием (издали мне показалось, что они все вместе плюнули туда) и тем же путем понеслись обратно. И только тогда, когда они очутились на прежнем месте, я спохватился, что разговариваю сам с собой.

И тут мне стало тошно. Меня душили стыд и злость на самого себя. Не было никакого желания возвращаться к ребятам, не хотелось ни с кем встречаться, а тем более разговаривать.

В грустном одиночестве я спустился к палатке, прибрал в ней, растопил печку, приготовил на всех ужин. Потом вышел наружу и долго смотрел на вулкан, который снова метал в небо раскаленные камни. Я видел, как над ним вырос новый гигантский гриб, словно там взорвалась атомная бомба. И тогда я дал себе торжественную клятву…

С беспокойством дожидался я возвращения товарищей, думая, как объясню им, почему сбежал. Мне казалось, что перед другими можно всегда найти объяснение и оправдание. Можно даже убедить людей, что все это — чистейшая правда. Я решил, что просто-напросто скажу ребятам: посмотрел на текущую из кратера лаву, и будет с меня. Я ведь не вулканолог и не фотограф, который гонится за все новыми, все более интересными кадрами. Но как обманешь самого себя?

Когда они вернулись в палатку, Вадим без обиняков спросил, какого черта я почти целую неделю торчал здесь, дожидаясь возможности встретиться с вулканом, а как только этот случай представился — дал тягу. Придуманное заранее объяснение будто ветром сдуло, и я не почувствовал, как выпалил в ответ:

— Мне стало страшно.

Все поглядели на меня, потом друг на друга, и, хотя никто ничего не сказал, я видел, что им стало легче, точно какой-то гнетущий груз упал с плеч. Впоследствии Вадим говорил мне:

— Мы думали, ты будешь выкручиваться. Этот страх испытывает каждый, кто впервые очутился у кратера. Потом — свыкаешься. Привыкнуть никогда не привыкнешь, но свыкаешься настолько, что можешь держать себя в руках.

В тот вечер в нашей палатке разгорелся спор.

Олег обмолвился, что рассчитывает привезти из этого путешествия короткометражку минут на семь.

— Почему именно семь? — спросил Вадим. — Как можно заранее предвидеть это?

Олег пытался доказать, что для зрителя ничего не изменится, если он будет смотреть на кратер целый час: любой эффект на экране очень скоро приедается.

Вадим считал иначе: все, что здесь происходит, бесконечно интересно, и успех фильма зависит от того, как режиссер сумеет это подать зрителю.

Алеша изложил свой взгляд в следующих словах:

— И книга, и кинофильм интересны постольку, поскольку содержат информацию — как фактическую, так и эмоциональную.

Валерий не принял ни ту, ни другую сторону. Мне казалось, что он старается только подлить масла в огонь, а у самого есть собственное мнение, которое ему хочется проверить. В конце концов он все-таки высказался. Дело в том, заявил Валерий, что, как бы интересно ни была написана книга о конкретном человеке, все равно этот человек останется недоволен ею. Почему? Да потому, что пишущий никогда не сумеет объективно познать человека и либо подсластит его портрет, либо сгустит краски, либо просто сделает его мельче, чем он есть на самом деле.

— Если писатель не понимает другого человека, то не имеет права писать, — сказал Олег.

— Фотография — другое дело, — продолжал Валерий. — Тут как в зеркале: отражается лишь то, что есть у человека, а чего нет, того и не ищи.

— Но ведь люди позируют перед аппаратом, невольно делаются не такими, как в обычной жизни. К тому же аппарат фиксирует только внешность, физическую оболочку человека, — сказал Алеша.

Дальше спор шел уже между Вадимом и Олегом. Кинооператор и мастер художественной фотографии еще долго излагали свои взгляды на искусство.

А поздно ночью, когда мы залезли в спальные мешки и задули коптилку, Валерий, точно желая подкрепить свое мнение, рассказал нам случай из жизни Института вулканологии. Работает у них там один вулканолог. Росту — почти два метра, плечи — косая сажень, но очень стеснительный и скромный юноша. Однажды явилась в институт корреспондентка Петропавловского радио с магнитофоном для записи интервью. Она спросила у нашего вулканолога фамилию, и он ответил, спросила имя и снова получила ответ, но когда попросила дать интервью — вулканолог отказался, сославшись на то, что вулканология наука молодая, множество тайн остаются не раскрытыми, и для всяких речей, тем более хвастливых, еще не время, и вообще не по душе ему это. Каково же было его изумление, когда вечером того же дня он услышал по радио свой голос: сам назвал свою фамилию, имя, должность. А дальше о нем рассказывала корреспондентша. Господи, чего только она не наплела! Начала с того, что была немало удивлена, увидев такого великана за крохотным письменным столом. Ей показалось, тут какая-то ошибка, недоразумение, она представила, как этот гигант вдруг встанет, подойдет к вулкану и могучим голосом воскликнет: «Эге-гей, горы, я пришел вас покорить!» И пошло-поехало, точно пустая бочка покатилась под гору. А на другое утро в институте нашего товарища встретили насмешливыми репликами: «Эге-гей, горы!» Так и пристало это глупое восклицание к человеку, словно кличка.

Ничего не скажешь — случай характерный, не только для нашего радио, но и для собратьев по перу. Как часто мы обедняем своих героев, делаем их какими-то смешными выскочками, хотя намерения, казалось, были самые благие — рассказать о том, как силен и могуществен наш человек. Если не знать меры, даже мед набьет оскомину.

Утром ребята еще до света отправились к кратеру, а я задержался. Убрал в палатке, наколол лучины и щепок для растопки, чтобы, вернувшись, не терять время на разведение огня. Я вышел, заделал полог палатки, чтобы туда не набился снег, но вспомнил вчерашнюю клятву и снова полез в палатку. Сунул в карман банку консервированной говядины, несколько плиток шоколада.

Светало.

Я взбирался по склону сопки, размышляя о том, почему человечеству так мало известно о недрах нашей планеты. И на вулканологической станции, и здесь все говорили, что мы опоздали — вулкан выдыхается. Но за последние дни он разбушевался с такой силой, какой никто не ожидал и ничего подобного не видел раньше. Всю прошлую ночь он бешено плевался, раскаленные камни бесконечным фейерверком взлетали ввысь и падали, чертя в небе огненные линии. Казалось, падают большие пылающие звезды. И сейчас, на заре нового дня, вулкан неистовствовал, из кратера лилась ярко-красная лава, и весь небосвод был охвачен кровавым заревом. А человек пока бессилен не только овладеть этой необузданной силой, поставить ее себе на службу, но даже не в состоянии предугадать, когда подземный великан проснется и когда опять утихомирится. Правда, извержения некоторых вулканов предсказывает аппаратура сейсмических станций — перед самым извержением она регистрирует незначительное, неощутимое для человека землетрясение…

Меня всегда занимала работа вулканологов. По-моему, они чем-то напоминают тех людей, которые еще в седой древности желали летать, как птица, в просторе неба и, привязав крылья, бросались с высоких скал. Они погибли, но пробудили человеческую мысль, облегчили дорогу исканий, перечеркнув своим опытом один из многих ошибочных путей.

У кратера я никого не застал, там оставалась только часть снаряжения. По белым следам на черном снегу я определил, что товарищи обошли вокруг кратера, очевидно в поисках новых ракурсов для съемки (кстати, фотографирование и киносъемка — одна из главных задач вулканологов в период дежурства подле кратера). Лава сегодня текла быстрее, и уровень ее повысился. Я все думал о своей клятве, глядя на эту огненную реку. На нее можно смотреть часами, и не надоедает. Вот вынырнул огромный камень, смахивающий на фигуру человека. Он стоит ровно, как на постаменте; река лавы несет его, объятого пламенем, рассеивающего вокруг себя золотой дождь. Затем эта скульптура из огня и камня начинает сгибаться, падает на колени, валится на бок, и вот она уже плывет, а за ней — другие вынырнувшие на поверхность глыбы, похожие то на зверя, то на какую-то фантастическую рыбу или причудливую мебель.

Я встаю и иду вверх по берегу огненной реки. Иду туда, где она берет начало. Краем глаза вижу ребят, подобравшихся к кольцу кратера. Не знаю, видят ли они меня. Нас разделяет лава. Они на другом берегу и гораздо выше. Я поднимаюсь по дымящимся глыбам шлака, приговаривая: «Посмотрим, что там, в этом аду… Посмотрим, что там, в этом аду…» Когда слышишь чей-то голос (пусть даже свой собственный) — спокойнее на душе. Я подхожу к самому краю отверстия и заглядываю вниз…

Я рассчитывал увидеть нечто вроде глубокой шахты с отвесными стенами, но моим глазам открылось совсем неожиданное зрелище. Пурпурная лава поднималась не круто вверх, а зигзагами, то удаляясь, то совершенно исчезая под обломками скал. Дорога к чреву земли. Дорога, по которой никто еще не прошел и, должно быть, никогда не пройдет… Я вынул из кармана банку консервов, швырнул ее вниз — на, подавись! — повернулся и тем же путем пошел обратно.

Потом я сидел, прислонившись к камню, курил и думал, что все это — глупое мальчишество, никому не нужное озорство. И все же мне было весело. Увы, я не долго веселился.

До меня донеслись дикие возгласы моих товарищей. Прежде всего меня удивило то, что, несмотря на грохот вулкана, так явственно слышны их крики, — казалось, ребята орут где-то совсем близко. Однако они стояли у самой вершины кратера, на правом крыле так называемой подковы. Кратер пульсировал на левом краю. И вчера, и позавчера, и много дней подряд. Вулканологи заметили это. Плевки кратера, как правило, вылетали не из правой, а из левой закраины подковы. А тут вдруг кратер плюнул пылающей лавой прямо в людей, и теперь они в экстазе вопили не своим голосом:

— Давай, давай!

— Еще портянку!

— Еще!

Странно. Человек не понимает языка земли, а она, как видно, прекрасно понимает человека. По просьбе людей кратер все чаще стал плевать в их сторону. Растерянный и подавленный, я смотрел, как они бегают от камней и вулканических бомб (так называется расплавленная масса, которая, вылетая с огромной скоростью, принимает форму бомбы). Слово «бегают» тут не совсем подходит, ибо на самом деле они не бегали, а стояли на одном месте, глядя в небо, с которого градом летели камни, и только в последнюю минуту делали несколько шагов в сторону. Но мне казалось, что они действительно бегают, так как то и дело меняли места. К тому же все четверо были при кинокамерах, фотоаппаратах. Увлеченные съемками, они часто замечали падающий камень или бомбу, когда те были уже в нескольких десятках метров от головы. В таких случаях ребята отскакивали в сторону, точно подброшенные пружиной. Я видел, как одна довольно крупная бомба летела прямо на Вадима Гиппенрейтера, словно избрав мишенью его синий костюм альпиниста. Вадим как раз фотографировал кратер и заметил ее слишком поздно, он успел сделать всего один шаг, и вдруг случилось что-то страшное, непонятное. На том месте, где стоял Вадим, казалось, разорвался зенитный снаряд — возник белый шар, похожий на головку гигантского одуванчика, но дунул ветер, и он рассеялся. (Потом я узнал, что бомба упала рядом с Вадимом, отскочила от скалы и рикошетом просвистела у его носа. Чиркнув раскаленным краем по капроновому костюму, она мгновенно прожгла его и пустила облачко, которое и напомнило мне одуванчик.) Издали показалось, что Вадим взорвался. Однако в ту же секунду я снова увидел его синий костюм, и до меня донеслись голоса:

— Еще разок!

— Будь добренький, услышь!

— Портянку! Выбрось портянку!

Вадим Гиппенрейтер, в моем понимании, незаурядный художник. Только пламя творческих исканий может так зажечь человека, только страсть, понятная лишь открывателям, может так воодушевить, что человек готов идти хоть в самый ад. Я видел медведей, которых он фотографировал не в зоопарке, не скованных и затравленных, а в северной тайге, — со вздыбленной шерстью и налитыми кровью безжалостными глазами, когда зверь, столкнувшись со своим ненавистным врагом, человеком, инстинктивно понимает, что живым из этой схватки выйдет кто-то один. И конечно же никаким гонораром не оценить такие работы, как не купить и самого человека. Не гонорар, а человеческое «я», его становление и утверждение ведет таких людей туда, куда другие не сунутся ни за какие деньги. И все-таки не редкость, что эти другие называют тех, одержимых, дураками, не умеющими жить на свете. И чувствуют себя правыми, поскольку таких, как они, больше. И если мы примем их отношение за аксиому, то всех вулканологов следует причислить к этим «дуракам, не умеющим жить на свете».

Ребята все еще увертываются от бомб. Им там, видимо, жарко, а у меня здесь мороз по коже. Я встаю и ковыляю по грудам шлака к нашей полевой кухне. Это рядом, в нескольких десятках метров, на берегу реки лавы. Кое-что из провизии и, главное, чайник. Набрав как можно больше чистого снега (чистота его, разумеется, относительная), я туго набиваю чайник и несу к ползущей лаве. Здесь, на спокойном мыске, ставлю чайник прямо на горячую лаву и ищу местечко, где бы самому присесть погреться. Плюю на один, на другой камень, но все они шипят, как раскаленные утюги. Наконец нахожу остывший. Впрочем, теплота таких, казалось бы, остывших камней обманчива и коварна. Брюки у нас у всех, а в особенности у Алеши и Валерия, прожжены и не раз залатаны неловкой мужской рукой. Бывает так: сядешь на камень, минуту-другую чувствуешь приятное тепло, и вдруг так обожжет, что аж подскочишь, а на брюках — новая дырка. Значит, камень еще слишком горяч, раскален внутри докрасна, и только самый верхний слой успел остыть на морозе. Однажды я бросил на такой камень варежки, а через десять минут они уже дымились и вот-вот были готовы вспыхнуть.

Чайник закипел, я засыпал горсть заварки и снял его с горячей лавы. Надо выждать, пока осядет пепел, попавший вместе со снегом. Тем временем я пытаюсь сделать себе на память сувенир. Выдергиваю ледорубом из лавы красный камешек и пытаюсь вогнать в него гвоздь. Но железо гнется. Алюминиевая ложка оказывается более подходящей для этой затеи. Она плавится, прилипает к камню, но все равно ничего путного не успевает получиться. Вулкан как-то глухо, необычно кашляет, и, подняв голову, я вижу над ним зловещий гриб, похожий на взрыв атомной бомбы. Этот гриб каждый раз наводит меня на грустные размышления. Как незваный гость, нагло вторгается он в наши будни и маячит в поднебесье, точно перст судьбы.

Как-то непривычно пить кислый чай, зная, что не клал туда ни варенье, ни лимон. Это — вулканические кислоты, пропитавшие пепел, и никакой марлей или ситом их не отцедишь, не профильтруешь. Не очень-то приятно, но если при каждом глотке откусывать кусочек сахара, то можно утолить жажду.

Вдруг у меня за спиной что-то бабахает, как из охотничьей двустволки. Не успеваю обернуться, как вокруг начинают падать мелкие ядрышки шлака. В потоке лавы зияет ярко-красное углубление. А ведь это местечко, рядом с нашей полевой кухней, считается спокойным уголком, не сулящим никаких сюрпризов. Я поднимаю с земли камень, решив, что это и будет самым лучшим сувениром. (Теперь он хранится как памятный дар в редакционном музее газеты «Тиеса».)

Ребята все еще трудятся на вершине кратера.

Откуда-то с гор, покрытых вечным льдом, тянет резкий ветер. Самое неприятное, что вместе с цепенящим холодом он несет от кратера дым, пепел, газы. Трудно дышать. Щиплет глаза и горло, я начинаю чихать, кашлять. Вулканологи в таких случаях надевают противогаз или привязывают ко рту содовую подушечку. Но ни противогазов, ни подушечек у нас нет: мы так и не дождались вертолета, который должен был их доставить.

Я вынимаю из кармана шоколад и, разложив его на оставленных товарищами вещах, спускаюсь вниз, обратно в лагерь.

Часа через два приходят и они. Аппетитно дымится приготовленная мною еда, но никто даже не смотрит на нее. Лица у ребят почернелые, запорошенные пеплом, усталые. О еде и думать не хотят, хотя, кроме нескольких кусочков шоколада, ничего не держали во рту с самого утра.

— Газов нанюхались, — говорит Олег.

А воду так и хлещут. Только Алеша, едва хлебнув, тут же выплевывает.

— Откуда вода? — спрашивает меня.

— Из бидона.

— Я понимаю, что из бидона, а где набрал?

— В ущелье, где всегда берем.

— Какая-то кислая, — не верится Алеше. Прополоскав теплой водой рот, он снова начинает пить маленькими, осторожными глотками. — Вода нормальная. Значит, во рту было кисло.

Алеша очень чувствителен к воде. Три года назад, во время экспедиции на Карымский вулкан, он и еще трое человек отравились водой. У них не было сил даже подняться по лестнице на второй этаж. Впоследствии анализ показал, что они получили такую дозу отравляющих веществ, которая в двести раз превышает норму. Лечились в Кисловодске, но окончательно выздоровели, охотясь на камчатских медведей. С тех пор его организм очень реагирует на вкус. Алеша для нас как лакмусовая бумажка: если он пьет, значит, можно всем пить без опаски.

Газов здесь действительно более чем достаточно. Одежда у ребят, особенно штормовка Валерия, вся изъедена невидимыми зубами и стала такая жиденькая, непрочная, что достаточно слегка потянуть, и лезет клочьями, как шерсть с линяющей скотины. Кислые газы белыми пятнышками въедаются в стекла объективов, даже чистый спирт не смывает их.

Наконец однажды, как мы и предполагали, Олег печально сказал:

— Кончилась пленка.

Конечно, для кинооператора не может быть ничего печальнее, чем израсходовать всю пленку, когда вокруг такое множество интересных, еще никогда в истории человечества не снятых кадров и сюжетов. Вся надежда Олега на вертолет, который уже давно должен был прилететь и доставить массу необходимых вещей, в том числе и несколько километров пленки для Олега. А вертолета нет как нет. Кончаются дрова, хлеб. У нас уже нет консервированных щей, не осталось ни одной банки с овощами, вышли все свечи. Больше ждать невозможно. Ребята принимают решение: Алеша, Олег и я спустимся вниз, на вулканологическую станцию, устроим скандал, а Валерий Дрознин и Вадим Гиппенрейтер останутся здесь. На двоих еще хватит хлеба на несколько суток. К тому же есть полмешка сухарей, а главное — несколько десятков кассет с пленкой, которую Вадим бережет для «сногсшибательных» кадров, и пока она не кончится — он отсюда не двинется.

Жизнь человека — цепь встреч и расставаний. Здесь, в палатке, к этой цепи прибавилось еще одно звено. Мне почему-то было тоскливо. Видимо, каждый человек переживает подобное чувство, навсегда прощаясь с людьми, среди которых узнал не только много нового, но и глубже заглянул в себя. Наверно, поэтому наше прощанье вышло грустным, — казалось, отрываешь и оставляешь здесь какую-то часть себя.

День занимался морозный, ясный.

Вулкан грохотал, как никогда: раскаты грома катились друг за другом, над кольцом кратера беспрерывно блистал пурпурный фейерверк лавы. Казалось, вулкан не хотел нас отпускать, звал к себе, обещая сказать что-то очень важное, и в какой-то момент мы действительно заколебались: а может, остаться, еще раз услышать голос земли?

Мы ушли. Не остались.

Сильный ветер дул с гор, метя над землей мелкий, колючий снег. Казалось, снег течет, как вода. Вместе с ним катились вниз и мы, часто на заду съезжая с обледенелых склонов, будто расшалившиеся первоклассники. Чем ниже мы спускались, тем больше было снега. Мы особенно остерегались занесенных снегом расщелин, так как, попав в нее, вряд ли сумеешь выкарабкаться. Утонешь, как в трясине.

Лавовый вал пересекли в самом узком месте. Предварительно хорошенько присмотрелись, не движется ли наша дорога, нет ли на лаве красных, раскаленных пятен — огненных ран на огромном теле вытянувшегося на земле великана.

Потом мы брели по глубокому снегу. Вязли по пояс, по грудь, выручая друг друга и часто меняя идущего впереди, которому приходилось труднее всех, так как надо было прокладывать тропу.

В средний лагерь попали уже в темноте, усталые и промокшие до нитки.

Всю дорогу Олег мечтал о киселе. Он еще раньше, в верхнем лагере, часто вспоминал об этом «напитке богов», как он говорил. Мы даже дружески посмеивались над Олегом. Теперь же, когда мы кое-как дотащились до палатки, у него не было других разговоров. Я только и слышал, как он сварит пачку, нет, две, а еще лучше — три пачки киселя, как вынесет и остудит в снегу этот божественный напиток, как выхлебает три кружки залпом, а остальное будет беречь и маленькими глоточками смаковать весь вечер, а утром снова сварит целую кастрюлю.

Так он и сделал. Натопил снега, растер несколько пачек концентрата киселя, которого в этом лагере было более чем достаточно, тщательно размешал с водой, сварил и вынес кастрюлю на мороз. Однако мечте Олега не суждено было сбыться.

Мы услыхали чьи-то голоса и вылезли из палатки. В темноте трудно было что-либо разглядеть, только на фоне белого снега маячили черные движущиеся силуэты. Олег предупредил приближавшихся:

— Осторожно, ребята, не выверните кисель.

К палатке подошли на лыжах шестеро. Пять мужчин и женщина.

— Где тут у вас кисель? — спросил бровастый человек с правильными чертами лица и в шикарном лыжном костюме.

— Вот, на снегу стоит, — показал Олег.

Человек взял кастрюлю и понес в палатку. Налив полную кружку, большими глотками выпил. Налил вторую и передал кастрюлю в другие руки. Олег с тоской провожал глазами идущую по кругу кастрюлю, видя, как она катастрофически теряет в весе, но мужественно молчал: по лицам пришельцев стекал пот, они жадно хватали воздух, весь их вид свидетельствовал об усталости и жажде.

Когда кастрюля с киселем опустилась на стол передо мной, она была почти пуста. Я взял кружку, слил в нее остатки и протянул Олегу.

— Нет, — помотал он головой. — Я чаю выпил.

Он взял кружку и вручил ее единственной женщине, которая, едва пригубив, передала чернобровому человеку в роскошной экипировке: тот облизывал спекшиеся, потрескавшиеся губы.

Я никогда не видел этих людей, однако сразу узнал, кто это такие, ибо столько слышал о них, что в воображении давно нарисовал их портреты. Чернобровый человек в шикарном костюме, безусловно, Генрих Штейнберг, недавно защитивший кандидатскую диссертацию. А сидящий рядом с ним невысокий рыжеватый человек, очевидно, Анатолий Чирков. Об этих двух вулканологах я был особенно наслышан, поэтому, не боясь ошибиться, обратился к Чиркову:

— Как ваша нога?

В глазах человека мелькнуло удивление, потом он улыбнулся:

— Ничего. Думал, хуже будет. Первый раз после такого перерыва встал на лыжи, и ничего — кое-как дошел.

Чирков почти три года пролежал в гипсе. У одного из кратеров вулканическая бомба сломала ему берцовую кость. Потом ее дважды ломали сами врачи, так как она неудачно срослась.

— А как ваша голова? — спросил я у Штейнберга.

— Дубовой башке ничего не страшно.

Штейнберг был вместе с Чирковым возле кратера. Ему пробило череп. Генрих потерял сознание, и все думали, что человек навсегда покончил с вулканологией. Однако через год Штейнберг выздоровел, защитил диссертацию, и теперь оба снова лезут в самое пекло. Видно, есть в людях что-то более сильное, чем инстинкт самосохранения.

Оказывается, несколько дней назад они летали над верхним лагерем, видели, что вулкан начал извергаться с невиданной силой, суля новую поживу для вулканологов, и было решено отправить к кратеру большую экспедицию, снабженную сложной аппаратурой и составленную из ученых различных областей, которые будут пытаться объяснить голос земли. Они не забыли и Олега — доставили ему много кинопленки, так что он может спокойно возвращаться к вулкану.

— Где она? — просиял Олег.

— Еще в пути, — ответил Чирков.

Вулканологи вышли налегке. Даже спальные мешки с собой не взяли, так как навалило столько снега, что и на лыжах вязнешь выше колена. Все снаряжение следует но протоптанной ими тропе на двух запряженных собаками санях. Ночью должны быть здесь, если ничего не случится.

Мы долго вечерничали, поджидая погонщиков с собаками. Снаружи горит привязанный к длинному шесту ком пропитанных керосином тряпок, чтобы погонщики издалека увидели лагерь. Каждые пятнадцать — двадцать минут кто-нибудь выходит из палатки, делает несколько выстрелов из двустволки и снова пропитывает факел керосином, Вот уже и полночь, а упряжек нет. Мы ложимся спать. У кого нет спальных мешков, те устраиваются на нарах, собрав всю лишнюю одежду, а мы, в спальных мешках, ложимся прямо на пол.

Вскоре раздается храп усталых, крепко спящих людей. Бодрствуют только Алеша и Чирков. Алеша приводит в порядок записи, которые вел у кратера, аккуратно упаковывает захваченные оттуда образцы и передает все мне, потому что сам вернется с экспедицией на вулкан. Чирков тоже вручит мне пакет с указаниями, что требуется в ближайшие дни доставить к кратеру. Моя задача — как можно скорее отнести эту посылку на вулканологическую станцию.

Под утро нас будит лай собак, людские голоса, какая-то возня. Я лежу, упираясь головой в полог палатки; струя холодного воздуха ударяет в темя, забирается за шиворот. Я чувствую, как чьи-то ноги ступают прямо по мне, но еще долго не могу открыть слепленных сладкой дремой век.

В палатке трое новичков. Невероятно усталые лица. От одежды валит пар.

Я вспоминаю про бутылку спирта, которую спрятал здесь, отправляясь к вулкану. Нахожу бутылку и протягиваю вновь прибывшим. Прежде чем уснуть, еще слышу, как они чокаются, желают друг другу здоровья, крякают, выпив; у меня вот-вот потекут слюнки, но вскоре как бы проваливаюсь в глубокий, мягкий и теплый сугроб.

Когда я открываю глаза, вижу опять те же лица и не могу понять — спал я или нет. Кто-то из мужчин говорит:

— Вставайте. Пора в дорогу.

Когда же они отдохнули? И вообще, удалось ли им сомкнуть глаза?

Я поспешно укладываю рюкзак, сворачиваю спальный мешок, выбираюсь из палатки и бреду по глубокому снегу к небольшому холму, откуда в ясную погоду виден вулкан. Я иду проститься с ним. Над кратером, подпирая широкой шляпкой голубой небосвод, висит гриб, словно там взорвалась атомная бомба. Черный столб дыма торчит гигантским восклицательным знаком, настойчиво требуя внимания к себе и вызывая в моей душе неясную тревогу. Что хочет сказать земля, почему она так часто старается могучим громом обратить на себя внимание людей, словно боясь, что, занятые своими делами, они просмотрят то, чего нельзя просмотреть, чего будущие поколения не простят им.

У палатки повизгивают от нетерпения запряженные собаки. Погонщики грузят на нарты наше имущество, принесенные Алешей с вулкана образцы шлака и камней, затягивают все брезентом, обвязывают веревками, чтобы, если даже сани перевернутся, ничего не выпало. Санки деревянные. Длинные и узкие. Вместо полозьев — две длинные лыжи. Всё из крепкого камчатского дерева, соединения и стыки тщательно заделаны без единого гвоздя. Ременная упряжь обшита мягкой тканью. На каждые нарты по девять собак — больших, лохматых эскимосских псов с очень живыми глазами, взгляд которых настолько выразителен, что можно подумать, будто эти твари и впрямь все понимают, только говорить не умеют.

Погонщики могут сойти за двух близнецов, и даже имена их звучат похоже — Яша и Саша. Оба — камчадалы. Я еду с Яшей. Его прадед — донской казак — много десятилетий тому назад отбывал на Камчатке военную службу, здесь женился на девушке-ительменке и остался навсегда. Яша — невысокий, коренастый паренек. Лицо у него немного светлее, а щелки глаз чуть шире и скулы выступают меньше, чем у чистокровных представителей северных народностей, однако с первого взгляда ясно, что в жилах Яши течет азиатская кровь. Он работает на вулканологической станции. Летом отправляется в экспедиции на лошадях, зимой — на запряженных собаками нартах. На станцию пришел несколько лет назад. А до того занимался рыбной ловлей и охотой, как и его отец, дед и прадед.

— Хоть немножко поспали, Яша? — спрашиваю я.

— Спал.

— Где же вы спали, когда в палатке негде было даже ногой ступить?

— Тут спал. На нартах, — показывает он на сани.

Я не слишком удивлен, хоть и знаю, что ночью мела пурга. Я давно уже не удивляюсь выдержке северян, их умению применяться к самым, казалось бы, невыносимым природным условиям.

Яша развязывает брошенный у палатки мешок и достает из него охапку юколы. Он разрывает руками сухую рыбу, бросает каждой собаке по куску, и те ловят свою порцию на лету. Неужели это и вся их радость?

— Нет, — отвечает Яша. — Это только подкрепиться, чтобы в дороге были веселей. А главная кормежка — вечером.

— Всего один раз кормите?

— Один.

— А поите?

— Снега напьются.

Все-таки незавидная жизнь у этих четвероногих. Собачья.

Мы с Яшей переворачиваем нарты набок, счищаем с лыж намерзшие комья, снега и, простившись с вулканологами, пускаемся в путь.

Мне приходилось ездить на нартах, запряженных оленями. Я еще удивлялся, что эвенки обходятся только одной вожжой, а когда надо повернуть в сторону — тычут в морду животному длинным деревянным шестом. Яшины собаки запряжены совсем без вожжей, у него нет даже длинной палки, лишь короткий бич на толстом кнутовище.

— Лево, лево! — кричит Яша сиплым, простуженным голосом, и головной пес — вожак — сворачивает влево.

За ночь вчерашнюю колею занесло, и теперь собаки находят ее чутьем, часто сбиваясь с тропы и почти с головой окунаясь в рыхлый снег. Его так много, что, даже увязнув до подмышек, человек не достал бы земли. Собакам трудно тащить по такому снегу нарты. Почти невозможно. Поэтому каюры непрерывно кричат «лево»-«право», отыскивая оставшуюся с ночи колею, где придавленный снег уже прихватило морозом, и собаки не тонут в нем. Больше всего работы вожакам — они прокладывают тропу. Но и у замыкающих нелегкий удел — они ближе к нартам, так что им не только тяжелее передних тащить сани, но и чаще достается кнутом. Лучше всего тем, кто в середине. Им и тропу не искать, не протаптывать, и кнута не бояться.

Сегодня особенно плохо Горностаю — большому белому псу, запряженному ближе всех к нартам. В первый раз он свалился, когда я сидел на санях, а Яша на широких, подбитых оленьей шкурой лыжах ушел вперед — прокладывать тропу. Горностай упал, когда нарты катились под уклон, и собратья несколько десятков метров волокли его по снегу, а он корчился, не успевая вскочить на ноги; нарты наезжали на него, и раздавался душераздирающий визг. Наконец мне удалось как-то удержать рвущихся за хозяином собак. По пояс в снегу, я пробрался к Горностаю, распутал постромки, осмотрел собаку, но она была цела и невредима и благодарно лизнула мою руку. Я дал собакам с минуту отдохнуть. Высунув языки, они тяжело дышали, хватали снег, их бока вздымались, как кузнечные мехи, но все смотрели в ту сторону, где за небольшим холмом исчез хозяин.

Мы нагнали Яшу, он положил на нарты лыжи, сел сам. Через полкилометра Горностай упал второй раз. Яша дал собакам небольшую передышку и теперь уже все время следил за Горностаем.

— Смотри, он опять упадет сейчас. — сказал Яша.

В самом деле, собака бежала как-то странно. Казалось, у нее нарушена координация движений: лапы болтались, налезали друг на друга, голова повисла, а спина выгнулась, как у застигнутой врасплох и приготовившейся к защите кошки. Секунда, другая, третья, и Горностай снова рухнул в снег. Яша придержал собак.

— Заболел нес?

— Нет. Отъелся за лето, бездельник, а теперь трудно. Салом зарос… Через недельку-две все будет хорошо, — говорит Яша, выпрягая Горностая.

Он подвел собаку к нартам и уложил рядом со мной.

— Будет еще один пассажир, — сказал Яша, привязывая Горностая.

Мы двинулись дальше. Глядя в усталые, прижмуренные глаза Горностая, я подумал: что, если бы собаки могли мыслить и знали, что такое «симуляция»? Вряд ли они стали бы тащить сани до упаду, как Горностай. Я вытянул руку, погладил этого честного работягу, и он благодарно меня лизнул. Но Яша не позволил ему долго нежиться. Через полчаса снова поставил в упряжку. Только теперь уже в середину, а к нартам переставил Жулика. Это был молодой пес. Я еще раньше заметил, что он и на ходу ухитрялся поиграть с друзьями, шутливо хватал своего напарника за ухо или загривок. В середине Жулик не слишком уставал, и в минуты отдыха он открыто лез к другим собакам, желая поиграть, но те отвечали ему рычаньем, как бы говоря: «Отстань! Хорошо тебе дурачиться… Побудешь на моем месте — мигом вылетят из башки все глупости…» Жулик и на новом месте попытался было озорничать, но, отведав кнута, стал серьезней относиться к своим обязанностям.

Мы спускались вниз. На пути встречались ущелья, из которых приходилось выбираться по отвесным склонам. Мы с Яшей выскакивали из саней, брели по глубокому снегу, желая помочь собакам. Одежда наша промокла, обрастала снегом, который таял, когда мы снова усаживались на нарты. Поднимаясь из одного ущелья, Яша заметил на снегу кровавые пятна. Когда мы очутились наверху, он остановил собак и осмотрел их ноги. У какого-то пса из лапы сочилась кровь. Яша очистил лапу, достал меховой мешочек, похожий на кисет старого деревенского курца, надел его на раненую лапу и привязал. Пес спокойно сидел, благодарными глазами следя за работой хозяина, и время от времени лизал его руку.

У Яши было много таких кисетов. Оказывается, эти мешочки обуваются собакам не только при ранении. Ближе к весне нередко бывают оттепели, после которых снова ударяют морозы, и снежная корочка превращается в твердый режущий наст. Вот тогда-то собак пускают только в такой обувке.

Было уже темно, когда мы достигли леса, за которым находился нижний лагерь. Мы нарубили сушняка, погрузили его на нарты и сами сели, но собаки тянули весело, не дожидаясь понуканий, видимо чувствуя близкий отдых.

Не доезжая до палатки, мы увидели синеватую ленту, поднимающуюся из трубы. Из палатки высунулась чья-то голова, и тут же вывалились наружу несколько человек. Высокий, стриженный наголо пожилой мужчина дружески приветствовал погонщика. Видно было, что они добрые старые знакомые. Познакомились и мы.

— Святловский, — сказал мужчина. Рука у него была грубая и сильная.

Месяц тому назад эта фамилия ничего бы не сказала мне, но теперь я знал, что Святловский — профессор, доктор геолого-минералогических наук, один из выдающихся вулканологов страны. Славный человек. Простой, со всеми находящий общий язык, интересный собеседник. Казалось, он из бездонного колодца черпает всё новые и новые сведения. Мы долго пили горячий чай, ели консервную уху и разговаривали. Святловский с группой из троих человек тоже хочет побывать у кратера. Завтра утром он выходит на лыжах вслед за погонщиками собак, которые доставят оставшуюся аппаратуру и другое снаряжение, необходимое экспедиции. Этот человек рассказал мне много интересного о камчатских вулканах. Спокойствие этих великанов обманчиво. Целыми десятилетиями они угрюмо молчат, и люди думают, что вулкан навсегда угас. Но в один прекрасный день он пробуждается со страшной силой. Так проснулась сопка Шивелуч, которая пятнадцать лет почти не подавала признаков жизни. Несколько лет назад она пробудилась с невиданной силой, извергнув около кубического километра скалистых пород. Я вспомнил, что недалеко от Петропавловска находится огромная Авачинская сопка. Когда выходишь из самолета, кажется, что она совсем рядом, а над ее вершиной неизменно клубится облако дыма и пара.

— Нет, она не представляет опасности, — говорит Святловский. — Не думаю, чтобы выкинула какую-нибудь штуку, потому что постоянно дымится — постепенно выпускает скапливающийся в недрах пар.

Мы стояли среди обнаженных, застывших деревьев, которые отбрасывали фантастические тени на белый снег. В лунном свете высокая фигура ученого казалась еще более длинной, а его тень все время двигалась, ни на минуту не оставаясь в покое… Вдали был слышен грохот, непрерывно гремел вулкан. Мне захотелось поговорить по душам с этим худощавым человеком, прислушивающимся при лунном свете к голосу вулкана: и об оглушительном грохоте вулкана, и о зловещем гигантском грибе, взметнувшемся до самого неба, и о тревоге людей, не понимающих голос земли.

Однако поговорить мы не успели, так как послышался отдаленный шум мотора, и на краю долины, точно два огромных звериных глаза, вспыхнули беспокойно скачущие огни. Через несколько минут возле лагеря остановился грузовик. Он должен был приехать только завтра вечером, а прибыл сегодня. Я подумал, что вулканологи, должно быть, смонтировали рацию и передали на станцию, чтоб за мной приехали. Шофер спешил, поэтому я простился наспех, не так, как думал расстаться с этими людьми.

На следующий день я шел по улице селения Ключи, прислушиваясь к отдаленному гулу вулкана, который докатывался сюда эхом дальней грозы. Вдруг кто-то окликнул меня. Я обернулся. По улице, рядом с возом дров, шагал человек. Держа в руке вожжи, он махал мне, звал по имени.

Юра Усельцев!

Мы обнялись как старые добрые друзья.

— Как он там? — спросил Юра. Я понял, что парень интересуется вулканом.

— Плюется, — ответил я и в свою очередь спросил: — А ты как?

— Как видишь — подрабатываю. Дрова пилю. Недельки через две и я махну домой.

Мне очень хотелось как-то приободрить Юру, сказать ему много самых теплых слов, но хорошо, что я не успел раскрыть рта.

— Знаешь, — сказал он, — люди не понимают меня, некоторые просто за дурачка считают. Нашелся тут один такой благодетель — вместе на деревообделочном комбинате трудимся, — узнал, что мне не на что уехать, и вызвался помочь. Собрал с рабочих двадцатку на дорогу до Петропавловска и подносит мне. А я купил на эти деньги игрушек и отнес в подарок детскому саду. Так теперь этот благодетель не здоровается со мной: дескать, я его обманул. Чудны́е люди! Не понимают, что самая большая радость — добиться чего-нибудь своими собственными руками. Только дети ждут подарков… Верно?

Ничего я ему не ответил. Не ответил потому, что не хотел, дабы он и меня причислил к тем чудакам, пусть считает меня своим другом.

Через два дня я был уже в Петропавловске.

На Командорские острова я, конечно, опоздал. Люди, вернувшиеся оттуда, повидали много интересного. На Командорских островах сохранились единственные в мире лежбища котика. Этот дорогой зверь ежегодно собирается на них огромными стадами, так как здешние воды богаты пищей, а скалистые берега островов — удобные лежбища. Здесь котики выводят потомство и здесь же… гибнут. Охотники бьют их дубинками, так как котик подпускает человека вплотную. Делается это не как-нибудь, а с разбором — детенышей отлучают от родителей, и тогда над океаном разносятся отчаянные вопли охваченных ужасом и болью зверей. Охотой это, конечно, не назовешь. И люди, которые занимаются этим промыслом, никогда не ходили и не будут ходить в котиковых шубах. В них будут щеголять женщины. Будут носить шкуры котика, кулана, соболя, куницы, горностая, леопарда, пантеры, других зверей — и ликовать по этому поводу.

Над Петропавловском только что пронесся буран. Мокрый, пропитанный океанской влагой снег валил без передышки двое суток, причинив массу неприятностей. Люди чистили, улицы, починяли оборванные электрические и телефонные провода, откапывали из-под снега ларьки, киоски. У многих деревьев были обломаны ветви и верхушки. На проводах линии высокого напряжения, говорят, налип метровый слой снега.

А сейчас ослепительно сияло солнце, в незамерзающей океанской бухте покачивались суда, их сипловатые голоса прорезали чистый, прозрачный воздух. Гостиница опять гудела как улей, опять по ее коридорам бродили мужчины в белых накрахмаленных сорочках, черных костюмах и блестящих лакированных туфлях, слегка покачиваясь из стороны в сторону, как будто под ногами у них все еще качалась корабельная палуба.

Камчатские рыбаки сдержали свое слово — дали государству пять миллионов центнеров рыбы. Ото трудно себе представить — пять миллионов центнеров!

Пришла пора мне расстаться с этим далеким полуостровом, только малую частицу которого я успел увидеть. Билет на самолет был уже в кармане; оставался еще один день, последний день моего пребывания на Камчатке. Разумеется, нечего и думать за такой короткий срок успеть побывать в знаменитой долине гейзеров, где бьют из-под земли почти триста фонтанов горячей воды. В это время года попасть в долину гейзеров не так-то просто. Зато в Паратуньку — можно.

Паратунька — местность в шестидесяти километрах от Петропавловска. Люди издавна замечали, что земля в этих местах дымится, а вокруг, словно в субтропиках, произрастают буйные травы выше человеческого роста. Сейчас здесь работает геологическая партия: бурят землю, проникают к горячим рекам, скрытым в ее недрах. Небольшая деревушка из палаток и временных домиков. В каждой палатке и в каждом домике — центральное отопление, горячую воду для которого дает одна из многих скважин, доставших до горячих подземных вод.

В двух километрах от палаточного городка завершается строительство первой в нашей стране фреоно-геотермической станции. Чтобы давать энергию, этой станции требуется не менее восьмидесяти литров воды в секунду при температуре не ниже восьмидесяти пяти градусов. Все это геологи уже подготовили. Воду дадут четыре скважины.

Геологи решили и вторую задачу — обеспечить горячей водой тепличный комбинат, который будет выращивать овощи для жителей суровой Камчатки. Геологи продолжают настойчиво пробиваться в глубь земли, так как уже через два года понадобится много, очень много горячей воды для отопления города Петропавловска…

В палаточном городке я увидел открытый бассейн. Был морозный зимний день, над водой клубился густой пар.

— Искупаемся, — предложил сопровождавший меня шофер обкома партии. Я решил, что он шутит, однако шофер серьезно добавил: — Такая традиция. Все, кто приезжают сюда впервые, лезут в бассейн.

Кругом белел снег.

Я шапкой смахнул его с деревянной скамейки, сложил на нее одежду и вниз головой бултыхнулся в бассейн — коль традиция, так уж традиция! Вода была теплая, но не горячая (как я выяснил потом, сорок пять градусов). Я нырял, радуясь этому чуду природы. В теплом бассейне, со всех сторон окруженном снежным пологом, я вспомнил о вулкане: когда же человек подчинит его необузданную силу и направит ее не на разрушение, не на уничтожение, а на путь созидания? Когда наконец люди, показывая детям вознесшийся над вулканом гриб, смогут сказать:

— Было время, сын, когда человечество мучил страх перед такими грибами. Правда, они были иного происхождения, отнюдь не вулканического… Но те времена канули в прошлое.

Если люди смогут когда-нибудь сказать это, я думаю, тем самым они одержат величайшую победу человеческого разума. Надо надеяться, что так и будет.

Надо!

1966