#img_11.jpeg

1

Я давно мечтал побывать у кетов. Впервые я услышал об этом немногочисленном народе где-то в Саянских горах, у костра, от пожилого геолога, вдоль и поперек исходившего всю Сибирь. Затем это название встретилось мне в каком-то научном издании, посвященном народам Севера. Потом — опять рассказ. Один, другой, третий… Недавно я прочел в одном альманахе статью о кетах и твердо решил непременно познакомиться с этим интересным народом. Я узнал, что кетов осталось всего несколько сот человек и живут они не в одном месте, а разбросаны по северной части Красноярского края. Есть на Подкаменной Тунгуске деревня Суломай, где проживают около сотни кетов. Остальные рассредоточены по другим рекам, гораздо дальше на север. Меня привлекало не только то, что кеты — маленький, можно сказать, исчезающий народ. Особенно манило то, что все рассказчики подчеркивали самобытный образ жизни, этих людей, во многом отличающихся от других народов советского Севера.

И вот, ведомые этой мечтой, мы с товарищем в середине мая очутились в Красноярске. Едва выйдя из самолета, я горько разочаровался: дул холодный, ледяной ветер, неся редкие, словно заблудившиеся, снежинки. Я не одну весну встречал в Сибири и, казалось, наверное знал, что весна приходит сюда внезапно, своим жаром мгновенно разрушая все труды зимы. Теперь же, в легкой летней одежде, под пронизывающим насквозь ледяным ветром из Арктики, я почувствовал грусть и досаду: нет, еще не знаю я Сибири со всеми ее противоречиями.

Когда в крайкоме партии мы спросили о кетах, я испытал второе разочарование. Товарищ, с которым мы говорили, знал о них немногим больше, чем я сам. Однако он указал нам человека, который  д о л ж е н  знать о кетах. Так оно и было. Этот человек действительно знал о кетах много: и где они живут, и сколько их приблизительно осталось, и то, что они в основном занимаются рыболовством, меньше — оленеводством и охотой. Но и этот товарищ не знал одного — как, каким путем попасть в места, где обитают кеты. Такое время года. Здесь, в Красноярске, Енисей уже освободился ото льда, а там, дальше, на севере, река еще скована льдом, и неизвестно, когда очистится. Самолетом тоже ничего не выйдет, потому что здесь авиация уже на колесах, а там еще глубокий снег, без лыж ни подняться, ни сесть. Разве что вертолетом. Но лететь вертолетом на такое расстояние стоит безумных денег. Ведь ты не ищешь ни нефть, ни газ, ни полезные ископаемые, вот тебе обычные командировочные, и будь здоров, — может, прибьешься к какой-нибудь экспедиции, упросишь, чтобы тебя взяли, подвезли, подбросили, — ведь на Севере люди чуткие и радушные. Нет, вертолет нам не по карману.

Так что о кетах мы узнали многое, не знали только одного, как к ним попасть.

— Я вам советую обратиться к Назарову, — говорит наш собеседник и добавляет: — Может быть, он что-либо придумает.

— Простите, а кто он такой?

— Вы не знаете Назарова? — удивляется собеседник. — Не знаете Ивана Михайловича Назарова?

— Не знаем…

— Ах да, я ведь забыл, что вы не здешние.

И вот спустя полчаса мы сидим в кабинете Назарова, начальника Енисейского пароходства. Иван Михайлович — человек лет шестидесяти, с красивой сединой, сдержанный, с приятными манерами. Говорит он спокойно, негромким голосом. От его слов, от всей его манеры держаться веет большой внутренней культурой. Мы даже не удивляемся, узнав, что он автор нескольких книг о Енисее, член Союза писателей. Становится ясно, почему об этом человеке все нам говорили с любовью и уважением, тем более что Назаров работает здесь уже давно — все его знают, и он знает всех.

— Все дороги ведут к Ивану Михайловичу Назарову, — шутим мы и рассказываем, что все советовали нам обратиться к нему: «Если он вам не поможет, значит, уже и сам господь бог ничего не сделает».

Назаров выслушал наш рассказ, подробно расспросил о цели путешествия, наших замыслах, а потом вздохнул:

— По правде сказать, не знаю даже, чем вам помочь, что посоветовать… Несколько дней назад вниз по Енисею отправился караван судов. Как раз на Подкаменную Тунгуску. Вы могли бы добраться с ними до самого Суломая. Собственно, караван еще можно догнать. Надо немедленно вылететь самолетом к устью Подкаменной Тунгуски. Там лед еще стоит. Однако не знаю, стоит ли это делать.

— Почему?

— Видите ли, позапрошлой весной у нас по всему краю прошли очень большие паводки. Подкаменная Тунгуска начисто смела деревушку Суломай. Правда, в прошлом году мы отправили туда сборные дома, но сколько из них поставили — не знаю. Боюсь, что в Суломае вы застанете не много кетов. Разбрелись куда-нибудь по тайге. Кроме того, кеты, которые живут в Суломае, почти не держат оленей. Как говорится — быть в Риме и не видеть папы? Кет без оленей — это как уха без соли.

Да, я видел наводнение позапрошлого года. Я был на Нижней Тунгуске и на берегах Лены. Наводнение действительно было жестокое. Даже старожилы не припомнят такого паводка. Вода в реках невиданно поднялась и все сметала на своем пути. Как спички, ломала толстенные кедры и лиственницы, сметала приютившиеся по берегам деревушки, разбивала в щепу крепкие склады… И когда лед сошел, мы еще много дней видели, как река несет обломки домов, бревна, бочки, ящики… Стало быть, и кетскую деревушку Суломай смыло это наводнение. Я в то время даже не подозревал, что ледоход уносит и мою давнишнюю мечту…

— Так что же вы нам посоветуете?

— В Туруханском районе тоже есть кеты. Я сам у них не был, но товарищи из района помогут вам их найти. Плывите до Туруханска, а там будет видно. Через несколько дней как раз уходит пассажирский теплоход «Байкал».

Все это было бы прекрасно, но очень уж не хочется терять несколько дней в ожидании отплытия. Мы так и сказали Назарову.

— Можете хоть сегодня сесть на другой теплоход, — говорит Назаров и, улыбнувшись, добавляет: — Только не пассажирский, а грузовой. Удобств поменьше, но если хотите почуять запах Енисея, почувствовать вкус пота, — плывите на грузовом. Сегодня вечером или завтра утром отправляется крупный караван на Нижнюю Тунгуску, до самой Туры — центра Эвенкийского национального округа.

— До Туры? — переспросил я, не поверив себе.

— Да. В самую Туру.

На меня нахлынули воспоминания. Несколько лет назад, в конце зимы, мы с товарищем мечтали попасть в Туру. На нартах. Запряженных оленями нартах. Из небольшой деревушки Наканн, расположенной на Нижней Тунгуске. Река была еще покрыта толстым льдом и белым-белым снегом. Мы хотели двигаться по реке. Но в полдень солнце слизывало снег, и он превращался в вязкую кашу, в которой мы утопали, чуть не до подмышек. А ночью мороз схватывал снег толстой ледяной коркой. Однако днем эта корка крошилась, ломалась под копытами оленей, и острые, как стекла, ее края до крови резали ноги бедных животных, сдирая не только кожу, но и мясо до самой кости… Так и не добрались мы тогда до Туры. Жили в тайге с эвенками, ели полусырую оленину и совсем сырую, мороженую рыбу, ловили оленей и клялись, что когда-нибудь мы все-таки доберемся до Туры, этой желанной точки, затерявшейся в бескрайних просторах Сибири. И вот теперь, несколько лет спустя, всемогущий Случай (конечно, без Назарова он был бы бессилен) дает нам прекрасную возможность осуществить давнишнюю мечту. Но как же быть с кетами? Хватит ли у нас времени, чтобы и в Туре побывать, и кетов посетить?

— До Туруханска Енисеем идти будете дней пять, а потом по Нижней Тунгуске еще дня два-три, — говорит Назаров.

Восемь дней. На кетов остается около трех недель.

— Согласны!

Назаров улыбается, поднимает телефонную трубку и справляется о судах, которые в ближайшее время отправятся из Красноярска в Туру. Надо сказать, что каждую весну вместе с льдинами на север уходят многочисленные караваны судов. Они спешат, почти нигде не останавливаясь, не теряя времени, стремятся на север по бурным притокам Енисея, поднимаются к верховьям рек, оставляя в далеких деревнях и поселках все, что необходимо человеку. И когда их глубокие трюмы пустеют, суда так же лихорадочно спешат обратно в Енисей, потому что боятся где-нибудь застрять. Застрянешь — придется зимовать до весны, до следующей «большой воды». Большинство сибирских рек, едва сойдет лед, резко мелеют, а в летние месяцы уровень воды в них настолько падает, что ни одно солидное судно не может пройти: из-под воды выступает множество каменистых порогов, которые невозможно преодолеть: либо посадишь судно на мель, либо днище пробьешь. И хотя большинство этих рек куда больше нашего Немана, суда здесь появляются редко — один раз в год, когда вешние воды напитают реки, углубят и выровняют русло.

Назаров, прижав плечом телефонную трубку, свободной рукой выписывает названия судов, которые отправятся из Красноярска. Потом он улыбается и говорит:

— Кажется, нашел то, что вам нужно. Сегодня уходит «Тбилиси», но на нем не поплывете, там будет жестковато.

— Почему?

— Потом сами увидите… С «Курганом» я вас тоже не отпущу, а вот «Каунас» — в самый раз.

— «Каунас»?

— Да, есть у нас еще и «Клайпеда», но она уйдет позже, чем «Каунас». Этот может еще сегодня вечером отчалить. Ну как?

— Поплывем.

— Тогда поторопитесь собраться, а я за это время все улажу.

Через час мы снова в кабинете Назарова. Он вручает нам бумажку, на которой написано:

«Товарищ Сербаев, прошу взять этих товарищей до Туры, зачислить на довольствие, создать условия для их работы. Прошу принять их как можно теплее, потому что они — наши гости из Европы».

— Передадите капитану, — говорит начальник пароходства. — А теперь идите на набережную. Там ждет катер, который доставит вас на «Каунас». Счастливого пути.

Мы с благодарностью пожали руку этого чудесного человека. В своих поездках по Сибири я нередко встречал таких людей, которые в любой момент готовы тебе помочь, сделать все, что только могут, чтобы ты ночью нашел гостеприимный кров и тепло, которое так нужно путешественнику, оказавшемуся вдали от родного очага. Кажется, пора бы уже привыкнуть к характеру сибиряков, но я никак не могу. Каждый раз, когда встречаю такого человека, охватывает волнение. Хорошее, человеческое волнение, которого не выскажешь никакими словами, и только крепким рукопожатием передашь хотя бы частицу того, что чувствуешь.

Катер-буксир у набережной, качается на волнах. Енисей — это своеобразный коридор в Ледовитый океан, в арктические широты. И сейчас по этому коридору со свистом несутся ледяные ветры, взъерошивая воду, студя лицо и руки. В Литве уже отцветают сады, а тут на деревьях едва распустились почки, только-только показались крохотные листики берез, окрасившихся робкой зеленью. Мы переносим на катер свое имущество и тут же отчаливаем.

«Каунас» стоит посреди реки, вцепившись двумя якорями в дно, а рядом с ним — белехонький танкер, откуда теплоход забирает горючее. Наш катер, точно карлик, прижимается к борту «Каунаса». Теплоход не маленький. Его длина 85 метров, а ширина — почти 12. Какой-то паренек принимает брошенный конец, помогает нам пришвартоваться, подхватывает наши вещи, показывает, как пройти в каюту капитана.

2

Капитан Сербаев отводит нам двухместную каюту: две койки, два стула, столик, стенной шкаф с зеркалом, две полки и динамик. Сквозь два иллюминатора падают пучки солнечных лучей, видны мутные воды бурного Енисея. Мы сидим в своей каюте и обсуждаем, каким путем завоевать доверие капитана, как побыстрее сблизиться и с ним, и с командой теплохода. Капитан встретил нас сдержанно, почти официально. Казалось, он лишь из вежливости задал нам несколько вопросов; похоже, если бы этого не требовала официальная вежливость, он и вовсе не стал бы с нами разговаривать. Думается, что мы его интересуем не больше, чем прошлогодний снег, и вообще было бы гораздо лучше, если бы мы не лезли на глаза, не путались под ногами. От таких мыслей нам не по себе, все это действует угнетающе. Мы чувствуем себя здесь никому не нужными, нахально вломившимися, непрошеными гостями, которых хозяин не выставит вон только из-за своей врожденной вежливости и терпимости. Мы сидим и рассуждаем, каким путем сблизиться с этим человеком. Выбираем самый древний, самый примитивный, не раз испытанный путь. Освободив рюкзак, заворачиваем его в газету и отправляемся в город. Отовариться.

«Каунас» уже стоит у причала порта. Судовые трюмы жадно разинуты, как пасть ненасытного зверя: он пожирает все, что пихают ему в глотку краны. Сейчас грузят кирпич. Обыкновенный красный кирпич. На севере это очень нужная, дефицитная вещь — простой кирпич из красной глины. Там почти не строят каменных домов. Кирпич идет на самое необходимое — на кладку печей. Подъемный кран захватывает сразу целый штабель кирпича, уложенного на специальном щите. Цепляет стальными тросами края щита, отрывает от земли и плавно переносит через борт судна, осторожно опускает в огромные трюмы, такие большие и просторные, что хоть танцы устраивай — места хватит.

Второй штурман Виталий Хлунов наблюдает за погрузкой. Это молодой светловолосый, кудрявый парень с голубыми глазами. Мы подходим к нему и спрашиваем, успеем ли сбегать в город и обратно.

— Запросто, — говорит он.

— А если задержимся на час?

— Неважно.

В ресторане речного вокзала нам посчастливилось. Завязав дружеский и в то же время деловой разговор с седым как лунь старичком, гардеробщиком ресторана, мы добываем целый ящик пива. Правда, к дружеским разговорам приходится кое-чего добавить, но мы об этом уже не думаем, мы искренне радуемся, потому что пива в красноярских магазинах не достать. Это вообще довольно редкий товар здесь. Так что нам повезло. Однако мы как та лисица, которой дай только хвост на сани положить, а там она и с ногами заберется. Вслед за пивом в емкий рюкзак отправляются несколько бутылок «Столичной», болгарской «Плиски». Кажется, все в порядке. Теперь-то мы наверняка пробьем ледяную стену, которой отгородился от нас Сербаев.

Возвращаемся со своими сокровищами на судно, прячем все подальше от посторонних глаз, а затем поднимаемся на капитанский мостик. Просторная, застекленная со всех сторон рулевая рубка. Как и везде на судне, здесь идеальная чистота. Где-то когда-то довелось читать, что придирчивые судовые боцманы проверяют чистоту белоснежным платочком. Мы тоже проводим там и сям носовыми платками, однако — пыли ни следа. На лице капитана мелькает усмешка. Не поймешь, то ли он доволен безупречной чистотой судна, то ли рад, что мы посрамлены. А мы уже так и вьемся вокруг Сербаева. Как говорится, заходим издали, исподволь. Выясняем, что «Каунас», как и другие теплоходы того же типа, построен на Красноярской судоверфи. Такое судно может принять на борт до полутора тысяч тонн груза, а два дизельных двигателя развивают мощность в тысячу сто лошадиных сил. Однако в первый рейс «Каунас» берет только семьсот тонн, хотя трюмы будут полностью загружены. Почему? Да потому, что «Каунас» везет целый универмаг. Чего только не будет в его трюмах: галантерея и парфюмерия, начиная с пудры, зубной пасты и кончая лентами, резинками, галстуками; есть и отдел готовой одежды, заваленный всевозможными брюками, пальто, платьями, бельем, ватниками; обувь тоже на любой вкус — кирзовые сапоги, валенки, элегантные импортные туфли, а один из трюмов забит мебелью. Особенно много письменных столов. Видимо, цивилизация вместе с добрыми своими плодами несет в отдаленнейшие уголки и своего неизменного спутника — бюрократизм, ибо все эти письменные столы отправляются в Эвенкию по заявкам и требованиям различных учреждений. А по дороге, кажется, погрузим еще шестьдесят тонн овса и несколько тонн меда.

— Настоящий универмаг, — повторяет Сербаев и пренебрежительно усмехается, точно все это обилие и пестрота грузов роняют престиж и судна, и самого капитана.

Я не забываю, зачем мы явились, и говорю:

— Каунас — мой родной город.

Капитан окидывает меня недоверчивым взором, и я еще раз заявляю, что действительно родился и вырос в Каунасе. Для вящей убедительности добавляю, что и родители мои — коренные каунасцы.

— А я-то думаю, почему Назаров прислал именно к нам, — как бы про себя замечает капитан. За этими словами кроется вереница мыслей, которые, очевидно, не давали ему покоя. И конечно же большинство тех мыслей не в нашу пользу. Ну что же, самое время завести разговор по душам, сломать лед и подружиться.

— Не согласитесь ли вы отметить с нами такой случай? Несколько рюмочек коньяка за успехи «Каунаса» и каунасцев.

— С удовольствием присоединился бы к вам, но в ближайшее время не могу отлучиться с судна. Осталось полсуток до отплытия, а работы еще невпроворот.

— Не обязательно отлучаться. Можно отметить и здесь, на судне. Так сказать, пропишем коренного каунасца на «Каунасе»…

— Есть приказ министра, запрещающий брать на судно какие бы то ни было алкогольные напитки, — отворачиваясь, говорит капитан, и трудно понять, то ли рад он, то ли не рад, что министр издал такой приказ. Но во всяком случае, одно мы понимаем и без дополнительных объяснений: либо этот человек не доверяет нам, либо в рот не берет спиртного. Последнее представляется нам абсурдным. Тем более что речники, так же как и моряки, зарекомендовали себя в этой области ничем не хуже, чем представители всякой другой профессии. Они, как говорится, тоже не квасом утоляют жажду… Остается предположить, что этот человек нарочно избегает сближения. Глупая и довольно грустная ситуация.

До самой ночи громадные краны все таскали и таскали на судно кирпич, железные балки, спички…

Утром «Каунас» отчалил. Еще горели красные и белые огоньки бакенов, указывая судам путь, отмечая опасные места. Когда-то меня манила профессия бакенщика, как одна из самых романтичных. В маленьких домиках, прижавшихся к самой воде, казалось, можно было найти то, чего нигде не найдешь: и русалок, и старых, замшелых водяных, и давние легенды о тайнах, ревниво скрываемых глубокими речными омутами… Хорошо, что я все-таки не стал бакенщиком, а то ходил бы нынче в безработных. Нет больше на Енисее старых, окутанных романтикой домишек бакенщиков, да и сами бакенщики теперь совсем не те, они, как простые смертные, трудятся в две смены. Теперь они работают не в одиночку, а бригадами. За каждой бригадой закреплен участок в шестьдесят километров, и выдан катер, на котором бригада объезжает свои бакены, вечером зажигая, а утром гася огни.

Здесь, в нескольких десятках и даже сотнях километров от Красноярска, берега Енисея еще густо усеяны деревнями и поселками, по реке снуют большие и малые суда. Движение довольно оживленное. Можно подумать, что плывешь по Волге или какой-либо другой среднерусской реке. Хотя, конечно, Енисей ни в коем случае нельзя равнять ни с Волгой, ни с другими реками. Даже Обь не сравнить с Енисеем. И у Волги и у Оби песчаное дно. Там везде песок. Если по ошибке, из-за несчастного случая или ротозейства сядешь на мель — невелика беда. Неприятность, но никакой трагедии: либо сам как-нибудь снимешься, либо стащат с мели буксирами. А тут, на Енисее, повсюду камни, скалы. Наскочишь на мель — ищи пробоины в днище. А еще туманы, бураны такие бывают, что суда только по компасу да локаторам идут. Как в океане, где нет ни бакенов, ни берегов.

Под вечер останавливаемся в деревне Галанино. Небольшие избы толпятся на крутом берегу, как будто им непременно хочется посмотреть своими глазами-окнами мутную воду Енисея.

Наш капитан сходит на берег, находит бригадира грузчиков и просит быстрее погрузить эти шестьдесят тонн овса. Бригадир обещает тут же собрать народ. Здесь, на Енисее, грузчиками нанимаются люди разные. Мужчины и женщины, потому что это дает значительный приработок. Есть у человека свободное время, он и идет на пристань. Смотришь, за полдня рублей десять-двадцать заработает. Но сегодня охотников почему-то нет. Проходит час, другой, а грузчики так и не собираются. Наконец возвращается бригадир, беспомощно разводит руками:

— Ничего не выйдет.

— Почему?

— Сегодня зарплату выдали, — говорит бригадир, и всем все ясно.

Темнеет. На западе загорается красная, подернутая дымкой полоса зари. На ее фоне отчетливо видны вереницы черных птиц, летящих треугольниками, разрозненными стаями. Гуси и утки возвращаются на Север. Печальный крик гусей доносится до нашего судна. Вся команда стоит, запрокинув головы к небу, и глаза у всех тоже печальные, как будто в них отразилась тоска птиц. Весна. Пора томления. Непонятного, неизъяснимого. Весна. Что-то кончается и что-то начинается. Этот переход, очевидно, и наполняет душу тревожным ожиданием… Трудно заснуть в такую ночь, когда над тобой летят и летят с тоскливым криком тучи птиц. Мы и не пытаемся спать. Приглашаем в гости старшего механика судна Вадима Демирова. Его отец — болгарин, а мать — русская. Он говорит, что пошел в отца, который был таким же коренастым, плечистым, с вьющимися волосами, и черный как черт. Мы откровенно рассказываем о своей неудачной попытке сблизиться с капитаном. Демиров громко смеется, потом говорит:

— Вы напрасно переживаете. Наш Сербаев не то что в будни, по самым большим праздникам не притрагивается к спиртному. Даже когда отмечали прием судна, он только яблочным соком и побаловался. Силен капитан!

Узнали мы еще и то, что капитан нашего «Каунаса» Владимир Георгиевич Сербаев — лауреат Государственной премии. За что, когда получил премию? Этого Демиров точно сказать не может, капитан не любитель рассказывать о своей жизни. За что-то, связанное с Северным морским путем.

— Может, вам он и расскажет подробнее, — говорит Демиров и поглядывает на часы: — Час ночи. В четыре мне на вахту. Надо поспать хоть несколько часов.

Он уходит.

В иллюминаторы просачивается предрассветная синь. Ночи почти нет. И чем дальше мы будем плыть на север, тем она короче.

3

Спозаранок, еще задолго до завтрака, все зашевелились. Обычно завтрак с семи утра, но сегодня повариха Ирина Алексеевна, взяв на помощь матросов — Колю, Евгения и Валентина, сама отправилась на берег. «На заготовки», — как она сказала. Дело в том, что Галанино славится своей вкусной картошкой, квашеной капустой, солеными грибами и крепким, вышибающим слезу луком. Вместе с Алексеевной сходит на берег и девушка-матрос Тамара. У нее короткие, почти по-мужски остриженные волосы, низкий, почти мужской тембр голоса. Ходит всегда в брюках и враскачку, как настоящий морской волк. Однако больше всего меня поразила Тамарина каюта. Точнее, не сама каюта, а ее стены. Я как-то случайно заглянул в открытую дверь и увидел, что все стены заклеены портретами киноартисток и просто красивых женщин, вырезанными из «Огонька» и других журналов. Каких только не было тут красавиц! Матросы любят украшать свои каюты такого рода картинками. Ничего удивительного: мужчины по целым месяцам не видят женщин, хотя не знаю, помогают ли чем-нибудь эти красотки, скрашивают ли мужчинам одиночество. Но как бы там ни было, они — мужчины… Очевидно, Тамара, которая плавает уже десять лет, решила во всем быть похожей на матросов-мужчин. Кое-кто подтрунивает над ее причудами, хотя всем известно, что за ними, как за ширмой, прячется чуткая девичья душа, со свойственными ей мечтами, тоской и вздохами. Стоит заговорить с Тамарой, как она тут же краснеет, отворачивая светловолосую голову и прикрывая ладонью рот. Видно, что она страшно стесняется и волнуется. Тамара — сирота. В годы войны потерялась от родителей. Совсем не помнит их. Выросла в детдоме. Толком о родителях ничего не знает, но в ней все еще тлеет огонек надежды. Вот и сегодня ей незачем идти на берег, но девушка надевает красивый свитер и прихорашивается, не слушая мужчин, которые ворчат, что скоро Тамарина вахта и никто за нее стоять не будет. Капитан одним жестом утихомиривает команду и говорит:

— Ступай погляди, Тамара. На вахту успеешь.

Девушка краснеет как маков цвет. Сквозь светлые, редковатые волосы видно, что краска заливает даже макушку. Мы стоим на капитанском мостике и отлично видим все, так как разговор происходит внизу, на палубе. Тамара сходит на берег, и мы еще долго провожаем ее глазами.

— Родителей ищет, — говорит капитан. — Где только ни остановимся, у какой-нибудь деревни или поселка, она непременно идет на берег, все ищет…

— Как же она ищет?

— Заходит в одну, в другую, третью избу, расспрашивает. Но разве найдешь иголку в стоге сена! Надо бы, говорю, написать в газету.

— А как ее фамилия?

— Бормотова. Тамара Бормотова.

— А родом откуда?

— Местная. С Енисея. Если будете писать о своей поездке — не забудьте упомянуть. Черкните хоть несколько слов… Может, отзовутся, если живы.

Мы стоим молча, будто в чем провинились. Очень часто, повстречав несчастного человека, чувствуешь себя виноватым. Думаю, что многим знакомо это чувство при виде чужой беды. И хоть знаешь, что ты здесь ни причем и бессилен что-либо изменить в судьбе другого человека, все равно тебя угнетает ощущение какой-то необъяснимой вины.

— Владимир Георгиевич, за что вам дали Государственную премию?

Капитан, застигнутый врасплох, смотрит на нас, широко открыв глаза, а потом морщится, как будто проглотил ложку горчицы. И в этой мимике можно различить целую гамму мыслей, все, что он подумал за это мгновение: «Уже успели мои матросики, протрепались… Господи, неужто придется теперь рассказывать…»

За эти дни нам удалось немного узнать нашего капитана. Мы заметили, что он — человек замкнутый, сдержанный, не любит говорить о себе. И, заметив эту черту, мы настойчиво допытываемся, не отстаем, пока он наконец не начинает рассказывать. Однако большой радости от этого мы не чувствуем. Похоже, будто капитан нарочно выжал из своего рассказа всю воду, и получился его рассказ сухим, как щепка. Сербаев дважды ходил с караваном судов из Архангельска в Игарку. Северным морским путем. В 1948 и в 1949 годах. Кажется, есть о чем порассказать. Тем более что рейсы длились долгими месяцами, а Государственными премиями, насколько известно, попусту не разбрасываются. Однако рассказ Владимира Георгиевича звучал приблизительно так:

— Ну, вышли мы из Архангельска, потом попали в сильный шторм, потом пробивались через льды… Хорошо, что самолеты разведывали трассу, указывали нам путь. Кое-как пришли в Игарку…

— Все пришли?

— Да. Люди все пришли.

— А суда?

— Суда не все.

— Почему?

— Ломались.

— Как ломались?

— Пополам.

— Ничего не понимаю.

— А чего тут не понять? Был большой шторм. Мы немецкие баржи гнали. Попадет такая баржа на гребень волны и гнется — нос туда, а хвост сюда. Ну, так вот погнут, помнут волны, а после судно и пополам…

— А люди как же?

— Людей, конечно, подбирали, — говорит он и смотрит на тебя такими глазами, что чувствуешь себя полной бестолочью. Как не понимать таких простых вещей?!

Вот и все. Можно подумать, они не новый судоходный путь прокладывали, а участвовали в заурядной прогулке, о которой даже и рассказывать-то нечего. Ни одной громкой фразы, ни одного хвастливого слова не произнес капитан. И вообще говорил об этом, лишь бы отделаться от настырных собеседников. Я хорошо знаю эту сдержанность сибиряков, эту непреувеличенную и ненаигранную скромность! Эта завидная черта — не только божий, как говорится, дар. Люди могут научиться и конечно же учатся этому. Из поколения в поколение. И постепенно начинает казаться, что все это они унаследовали, все это дается им безо всяких усилий.

Тем временем грузчики установили транспортер, открыли трюм, в который будут засыпать овес. С высокого берега до самой воды протянулся дощатый желоб — своеобразная погрузочная дорожка. Доски так и блестят — по ним съехала не одна тысяча мешков. В конце дорожки — транспортер. Соскользнувший сверху мешок падает на его широкую, бесконечную ленту, которая подает мешок на борт судна и сбрасывает на специально сбитый в трюме помост. Оттуда грузчики принимают мешки на плечи и укладывают их ступеньками, по которым подымаются все выше и выше.

В трюме — грузчики-мужчины. А на берегу трудятся две девушки. Грузовик подвозит мешки с овсом, задом подкатывает к деревянному желобу, и девушки мешок за мешком бросают в желоб. Я наблюдаю за их работой. Видно, что ворочать мешки для них не в новинку, их движения экономны, слаженны, точно рассчитаны. Вот они хватают мешок за углы, тащат по дну уже полуразгруженного кузова, сбрасывают вниз, и мешок стремглав съезжает по желобу, шмякается на транспортер, точно какой-то зверь, встряхивается, бежит, подпрыгивая, вверх, ныряет в ненасытную глотку судна… Иногда мешок цепляется за деревянный край желоба, рвется и просыпает блестящее золото зерен… Кто-нибудь из мужчин берет ведро, зачерпывает речной воды и поливает доски желоба — будто чересчур расходившегося озорника водой окатывает. Мокрые доски, как бы придерживая невидимыми руками, замедляют бег мешков, не дают им лететь как на пожар. А грузовики все подъезжают и подъезжают, покряхтывая под тяжелой ношей. Только изредка где-то происходит заминка, машины застревают и дают людям передохнуть, выкурить сигарету. Однако две девушки наверху не курят. И в такие минуты, кажется, не находят себе места. Взяли бы посидели, отдохнули, но где там! Не сидится. Языкастые. Заговаривают с ребятами с нашего судна, смеются, тараторят, заигрывают. Кажется, ни мешков, ни работы, ни усталости и в помине не было.

Вернулись и наши с многочисленными покупками. На двух тачках парни привезли картошку, лук, квашеную капусту и чертовски вкусные соленые грибы. Здесь, почти в самом центре Сибири, оказывается, очень хорошо растут все эти блага. Капитан рассказывает, что здешний колхоз каждый год приглашает из самого низовья Енисея, из Дудинки, какого-то огородника-китайца. Этот китаец — незаменимый знаток своего дела. Выращивает такие урожаи картошки и капусты, что кажется, будто живешь не в Сибири, а в Белоруссии. За свою работу китаец берет только овощами. Кроме того, получает на лето участок земли, на котором тоже выращивает овощи. Зато осенью, когда вниз по Енисею идут последние караваны судов, этот огородник всю пристань заваливает своими овощами. По тридцать копеек платит за погрузку одного мешка, еще сколько-то за перевоз и все равно загребает золотые горы, потому что там, в Дудинке, на Дальнем Севере, овощи берут не торгуясь. Сколько запросят, столько и платят.

Вернулась и Тамара. Грустная, неразговорчивая. Сидит на корме и бросает хлеб пронзительно кричащим чайкам, которые провожают нас всю дорогу, так и норовя схватить что-нибудь съедобное. Нет у меня симпатии к этим птицам. Очень уж они жадные и наглые существа. А Тамара сидит на корме, крошит в ладонях хлеб и бросает птицам. Самые проворные и нахальные хватают добычу еще в воздухе и тут же бросаются вниз, где остальные птицы дерутся за упавшие крошки.

— Куда без очереди, нахалки! — распекает их Тамара, точно птицы понимают человеческую речь.

А мешки с овсом, как живые, все летят и летят стремглав по желобу, шлепаются на широкую ленту транспортера, подпрыгивают, карабкаются вверх, исчезают в трюме нашего корабля. Две девушки наверху, время от времени перекидываясь с мужчинами острым словцом, все так же ритмично, неустанно делают свое дело. Меня всегда удивляли и восхищали русские женщины. Особенно их задорная, не знающая пессимизма, вечно светящаяся спокойной надеждой душа. В сибирячках эти черты особенно заметны. Гораздо заметнее, чем, скажем, у женщин средней России. И я думаю, никто не будет спорить, что человеку такой души можно только позавидовать.

4

Прошли устье Ангары. Енисей сразу стал значительно шире и суровее. По берегам топорщатся льдины — серые, ярко-голубые и совсем белые. Издали ледяные торосы кажутся огромными белоснежными пароходами. Последние куски льда, точно лепестки белого лотоса, плывут по темной освободившейся воде.

— Сейчас ни одного судна впереди нет, — говорит капитан. — Мы идем головными. У Подкаменной Тунгуски, правда, стоял караван, но теперь он уже ушел вверх.

Неизвестно, как бы мы поступили, если бы еще застали этот караван. Скорей всего, не устояли бы перед соблазном пересесть и добраться до Суломая — там живут кеты.

Подкаменная Тунгуска. Где-то здесь шестьдесят лет назад упал громадный метеорит. Известный всему миру Тунгусский метеорит. Сколько самых различных предположений и гипотез возникло в последнее время относительно происхождения этого феномена. Был ли это действительно метеорит? А может быть, тут погиб космический корабль, прибывший неизвестно откуда на нашу землю? Не было ли вызвано явление термоядерным взрывом? Бьются по сю пору ученые в поисках правильного ответа, и мы тоже считаем нужным высказать каждый свое мнение. Старший механик Вадим Демиров давно интересуется тайной метеорита, прочел немало литературы по этому вопросу. Он-то и заставляет нас каждый вечер вспоминать о метеорите. А сегодня Вадим вдруг говорит:

— Вы в самом деле собираетесь побывать у кетов?

— Ну конечно.

— Хотелось бы мне выяснить одну вещь… Летают кеты во сне или нет?

— Обязательно спрошу, — обещаю я.

Мне и самому будет интересно это выяснить. Летают ли кеты во сне? Наверно, летают. Насколько мне известно, все люди летают во сне, особенно в детстве и ранней юности. Поражает не сам сон — мало ли что может присниться, фантазия у всякого спящего разыгрывается, — а именно то, что сон этот снится буквально всем и всегда поразительно достоверно. Отталкиваешься, раскидываешь руки и летишь, летишь… Приходилось мне прыгать в воду с вышки и с моста, и каждый раз я только диву давался — до чего же этот полет напоминал тот, испытанный когда-то во сне. Парашютисты уверяют, что свободный полет они испытали впервые не с парашютом за плечами, а в детстве, во сне. Абсолютно то же самое чувство. Но откуда ему было взяться в детстве — этому ощущению? Ведь маленький человек не прыгает с высоты, никуда не летает и даже не подозревает, что когда-нибудь станет сравнивать свои сны с настоящим полетом…

Возможно, такие мысли не приходили бы нам в голову, если бы не белые ночи. Белые ночи да еще крик возвращающихся к своим гнездам птиц… Чем дальше на север мы плывем, тем светлее ночи. А сегодня, кажется, и вовсе не собирается темнеть, хотя часы — закоренелый консерватор — указывают полночь. На самом деле нет никакой ночи, никакой полночи. Я сижу под открытым иллюминатором и, не зажигая света, читаю. На часах уже половина первого. Я читаю рассказ Пристли «В другом месте». Сейчас я готов поверить в любую чертовщину, в любую мистику. Белой ночью можно поверить во что угодно. Белой ночью все кажется возможным. Невозможно только уснуть. А природа спит — наверно, по привычке, оставшейся с зимы. Угомонился, стих ветер; недвижно, словно застывшие, стоят деревья; дремлет набухшая река — на воде ни волн, ни ряби. А человек не может уснуть. И птицы тоже не спят. Летят и летят на север большие стаи и малые. Иные летят высоко, а иные над самой рекой, едва не касаясь крыльями воды.

Причаливаем к огромному острову. «Каунас» останавливается, уткнувшись острым носом в отвесный берег. Ребята накручивают стальной трос на ствол толщенного дерева. Мыс, выступающий в реку, защищает нас от идущих сверху льдин.

Я подымаюсь на капитанский мостик и нахожу здесь Сербаева. Видно, и капитану не спится. Всех мучает эта белая бессонница. Мы стоим, облокотившись на поручни, смотрим на пролетающие косяки гусей и уток и молчим. Кажется, что слова могут расколоть тишину, разбудить все вокруг. Но, может быть, капитану совсем и не жалко этой белой тишины, потому что он вдруг говорит:

— Не пришлось мне побывать в Литве. Сколько лет собираюсь, да все никак не соберусь… А хотелось бы поглядеть на Каунас… Настоящий Каунас…

Говорит он тихо, будто бы самому себе. И я не отвечаю.

— Что за город такой? — продолжает он неторопливо. — А может, и не стоит туда ездить?!

Тут уж я не выдерживаю:

— Да хотя бы ради одного Чюрлениса стоит съездить.

— Да… Я слышал…. — откликается капитан.

В самом деле, думаю я, почему бы команде «Каунаса» не завязать дружбу с моим родным городом? Почему бы не погостить у нас и капитану, и всем остальным? А правильнее будет, если сам город пригласит к себе тех, кто под его именем меряет тысячекилометровые сибирские реки. Пусть возьмется за это какое-нибудь предприятие, школа. Тут важен первый шаг. Я вспоминаю, что несколько дней назад капитан тоже заводил разговор о дружбе. Значит, он уже давно вынашивает эту мысль.

— Хотелось бы пригласить кого-нибудь из каунасцев, — говорит Сербаев. — Покатали бы по всему Енисею, до самой Дудинки. Ведь и им, наверно, интересно…

— Еще бы, — говорю я, а сам думаю, что приеду домой и поговорю с кем-нибудь из каунасских градоправителей. Они наверняка поддержат. Дружба нужна всем, всем ее не хватает. Не знаю уж почему… Вот буду писать о нашей поездке, обязательно вставлю в очерк адрес: Красноярск, Енисейское пароходство, капитану теплохода «Каунас» В. Г. Сербаеву. Пусть мои земляки напишут ребятам несколько теплых слов. Осенью, когда тяжелые льды возьмут Енисей в плен, когда все суда будут отдыхать в гаванях, команда вдруг получит весточку из далекого, совершенно незнакомого края. И людям будет приятно. Потому что никогда никому еще не мешало дружеское слово. Дружба нужна людям, нужна народам. И вдруг мне посчастливится завязать узел большой человеческой дружбы.

— Пойду, пожалуй, поохочусь, — говорю я.

Сербаев остается стоять на мостике. Перегнувшись через поручни, он глядит на мутную енисейскую воду.

Мы охотимся на каждой стоянке и после лакомимся утятиной.

Кривые стебли лозняка подступают к самой воде. Сквозь заросли приходится продираться силой, загораживая лицо от колючих ветвей. Ноги вязнут в снегу. Рыхлый, обмякший, он уже не держит, и я иногда проваливаюсь по пояс. В некоторых местах кусты примяты, будто по ним прошелся какой-то великан. Это работа ледоходов — и нынешнего, и прошлогоднего, и позапрошлогоднего. Работа десятилетий. Вот и теперь кое-где разбросаны громадные льдины. А настоящий паводок еще впереди. Вода подымется и унесет эти ледяные горы. Весь этот остров будет залит водой. В этих местах воды Енисея подымаются метров на тридцать. Капитан заранее беспокоится — что, если вода сразу вдруг прибудет и понесет глыбы льда, наваленные по берегам. Куда тогда прятаться?

Облюбовав небольшую полянку, надеваю маскировочный плащ и усаживаюсь под кустом. Жду. Птицы летят на север, чтобы вывести там птенцов, продлить свой род. К сожалению, далеко не все достигнут родных гнездовий. В Сибири не запрещена весенняя охота на птиц. Наша повариха Ирина Алексеевна говорит, что все утки, которых мы ей приносим, оказываются с яичками. Постараюсь стрелять селезней, чтобы хоть этим уменьшить зло. В воздухе селезня нетрудно отличить от утки — он всегда летит позади своей избранницы.

Сижу под кустом, поджидаю птиц, а сам почему-то вспоминаю мертвые деревни, которые время от времени попадаются на нашем пути. Издали такая деревня выглядит совсем обычно — стоят на берегу несколько десятков изб с побеленными ставнями, в снегу чернеют днища лодок. Только ни один дымок не вьется над всей деревней. Это замечаешь уже позже, а вначале ждешь, что вот сейчас высыпет на берег народ и будет приветствовать первое в этом году судно. Но никто не выбегает, не машет, не приветствует… Избы стоят пустые. Когда проходишь по такой деревне, замечаешь, что время уже начало свою разрушительную работу — оконные рамы смотрят пустыми глазницами, двери отошли, а кое-где и совсем сорвались с петель… Глухая тайга наступает со всех сторон на осиротевшие дома, теснит к реке. И начинает казаться, что у Людей просто не хватило сил бороться с суровой природой, что они капитулировали перед стеной леса, которому нет конца-края, который тянется во все стороны на десятки, на сотни километров. Дело тут, однако, не в тайге. На наши вопросы капитан отвечает спокойно:

— Разъехались по домам. Как получили разрешение, сразу всё тут бросили и вернулись на родину.

Все легко объясняется. Восстановлена социалистическая законность, люди разбрелись по родным местам, и хотя на карте деревни значатся по-прежнему, на самом деле уже больше десяти лет тут нету ни живой души.

Правда, в одной такой деревне мы вдруг заметили дымок над трубой. Оказалось, что там заночевали охотники. Когда мы проплывали мимо, они вышли из избушки и принялись, приветствуя нас, палить из двустволок.

Птицы всё не показываются. Наконец слышу, как чьи-то сильные крылья рассекают воздух над самой моей головой. Гусь. Но не успеваю я вскинуть ружье, как он плюхается в реку. Ледяные торосы скрывают его от меня. Я ползу на животе к берегу, осторожно выглядываю из-за края вздыбленной льдины. Гусь плавает, так что дробью его не возьмешь. Я замечаю, что он все вертит головой, будто надеется увидеть кого-то. Потом он начинает кричать — тоскливо, печально. Кричит, кричит, зовет… Никто не откликается. А он продолжает кричать. Я подымаюсь во весь рост. Гусь на минуту смолкает, смотрит на меня. Нет, я не тот, кто ему нужен. Он отворачивается и опять полным отчаяния голосом зовет кого-то. Ну, будь здоров, гусь. Желаю тебе найти того, кого ты потерял в пути. Я бреду обратно под свой куст.

Через полчаса доносится сирена «Каунаса». Это созывают охотников. Я подбираю свою добычу — двух пестрых, еще не слинявших франтов селезней — и продираюсь сквозь заросли к берегу.

— Идем дальше, — говорит капитан. — Только что был на связи с Филатовым — разрешил двигаться.

Филатов — капитан-наставник. Он руководит всем караваном судов, направляющихся в Туру. По данным авиаразведки, чистой воды впереди немного, дальше сплошные, еще не потревоженные весенним теплом льды. Однако Филатов все-таки разрешил потихоньку двигаться — в том месте, где мы остановились, лед почти сошел. Мы идем первыми, а Филатов с остальным караваном — всего под его началом пятнадцать судов — остался пока выше.

Отчаливаем.

Поворачиваемся носом по течению, точно на север.

В дверь каюты стучит Ирина Алексеевна:

— Идите завтракать!

В кубрике тепло и уютно. Едим тушеную картошку с утятиной, с наслаждением грызем и обсасываем косточки. Мне кажется, что это не завтрак, а ужин, не поймешь ведь — утро теперь или вечер, все перепуталось. Белые ночи…

Взбираюсь на капитанский мостик, оглядываю медленно отступающий назад берег. Бессонная ночь дает себя знать — голова отяжелела, слипаются глаза. А тут еще начинает идти снег. Все гуще, гуще, так что уже не видно ни берегов, ни воды впереди. В самом конце мая рождественский снег…

Капитан включает локатор.

Я спускаюсь в каюту, расстилаю постель. Не все ли равно, когда спать? Тем более что природа отменила ночи. Дивный напиток эти белые ночи. Отведаешь один раз и не забудешь уже всю жизнь. Белые ночи переворачивают душу, манят, обещают раскрыть все тайны… Белые северные ночи…

5

Нигде, пожалуй, не приходилось мне наблюдать таких резких перемен погоды, как здесь, в низовьях Енисея. Позавчера термометр стоял на нуле, валил густой снег; вчера прошел дождик, настоящий грибной дождик — такие бывают у нас в Литве в конце лета; а сегодня небо чистенькое, голубенькое, будто его вымели хорошенько, ни облачка, ни ветерка, термометр в тени показывает двадцать пять градусов тепла. Не верится, да и только.

Мы уже третий день стоим возле деревни Марково. За нами выстроилась целая флотилия: «Полтава», «Курган», «Целиноград», «Омск», «Клайпеда», «Тбилиси»… Кстати, теперь мы понимаем, что имел в виду Назаров, начальник Енисейского пароходства, когда сказал, что на «Тбилиси» будет «жестковато», — теплоход везет огромные металлические котлы. Мы так и не разобрались, для чего они предназначаются — то ли это паровые котлы, то ли цистерны под нефть. Ими заставлена вся палуба. А кроме того, судно еще тянет за собой плавучий кран. Поэтому двигается «Тбилиси» очень медленно.

Сегодня к нашему каравану присоединился и «Байкал», белоснежный двухтрубный пассажирский теплоход. Мы не двигаемся, так как получили радиограмму из Красноярска: дальше идти нельзя — внизу и Енисей, и все его притоки еще скованы льдом… Но жара стоит такая, что, по-видимому, они скоро тронутся. Тогда может сразу резко подняться уровень воды. Капитанов это беспокоит.

Вынужденная стоянка нагоняет тоску. Марково — одна из тех покинутых деревень, о которых я уже говорил. Так что на берегу делать нечего. Пытались охотиться, но в тайге еще снегу по колено, каждый шаг дается с трудом. Единственным развлечением остается посещение «Байкала». На «Байкале» есть ресторан, буфеты, и — что самое главное — в этих буфетах есть пиво. «Водные трассы» соединяют «Байкал» со всеми грузовыми судами. Кое-кто уже успел искупаться в ледяной енисейской воде. Дело в том, что желающих отправиться в рейс всегда много, а шлюпки не слишком устойчивы. То льдина перевернет какую-нибудь, а то и сами неосторожные пассажиры. Оказание помощи потерпевшим вносит некоторое разнообразие в нашу жизнь.

Течение вдруг прибило к нашему борту громадное ледяное поле. Как были, в босоножках, в сандалиях, надетых по случаю наступившего тепла, мы попрыгали на лед и сфотографировались вместе с командой. Будто в Арктике!

Перед обедом показался ярко-красный двукрылый самолетик. Сделал несколько кругов, помахал крыльями и растаял в ясной голубизне неба. После обеда нас посетил капитан-наставник Филатов. Они с Сербаевым старые, добрые друзья. Сербаев принялся упрашивать Филатова, чтобы тот разрешил «Каунасу» выйти на разведку. Филатов уступил с условием, что «Каунас» не станет совать нос куда не следует и каждые четыре часа будет сообщать по радио о своем положении.

Под утро подняли якоря. «Под утро» — это, конечно, чистая условность, потому что теперь круглые сутки светло как в полдень. Уже через несколько часов на реке начали попадаться скопления льда. Потом лед пошел настолько густо, что «Каунасу» пришлось подолгу маневрировать и крутиться на месте, отыскивая просветы. Когда куски льда попадают в винты, по всему телу мощного судна пробегает мелкая дрожь.

Река несет огромное количество бревен. Они плывут и сбившись в кучу, и поодиночке, лежа и стоймя, словно нацеленные в небо орудийные стволы. Боюсь сказать точно, сколько Енисей уносит ежегодно в океан леса, но думаю, его хватило бы на постройку целого города. Речники смотрят на это гибнущее богатство, вздыхают, пожимают плечами и выдвигают всяческие проекты. Говорят, будто какие-то норвежцы держат в океане специальные суда, подбирают енисейские дары. Почему же мы упускаем такое богатство? Конечно, махнуть рукой проще всего, — дескать, хватает у нас этого леса, вон какая тайга еще нетронутая стоит, ни топора, ни пилы не видела. Тайга действительно стоит, но попробуй возьми хоть одно бревно там, где ни шоссе, ни железной дороги, ни просто реки, по которой можно было бы сплавлять лес. Это верно, что мы обладаем неограниченными запасами древесины, но большая часть этого богатства до сих пор остается заколдованной, поскольку человек не может до него добраться. Леса как стояли столетиями, так и стоят — подымаются, умирают, падают, вырастают снова, а мы тем временем рубим возле больших рек, автомобильных трасс, железнодорожных линий. Рубим вовсю, не смущаясь тем, что оставляем после себя голую землю.

Ребята горячо спорят, вздыхают. Я прислушиваюсь к их разговору с удовольствием. Это очень ценно, что люди мыслят широко, что их волнуют дела всей страны.

Вперед мы продвигаемся медленно, но все-таки продвигаемся. В шесть утра по московскому времени, как и было условлено, Сербаев связывается по радио с Филатовым и получает разрешение идти дальше.

Снова попали в зону холода. Вчера млели на солнышке, наслаждались теплом, а сегодня опять снег и пронизывающий до костей ветер с океана.

К вечеру на правом берегу показываются силуэты прижавшихся к земле домов, дымящихся труб. Туруханск. Мы прошли по Енисею почти полторы тысячи километров, предстоит подыматься вверх по Нижней Тунгуске. Однако Тунгуска еще стоит. Хотя в верховье и среднем течении она уже вскрылась, но устье километров на триста покрыто льдом. Так нам сообщили по радио из Туруханска. Триста километров для такой быстрой реки расстояние не особенно большое. Весь лед может пройти за сутки, если только тронется. Беда в том, что неизвестно, когда он тронется. Пока стоит река, стоим и мы.

Чтоб скоротать время, решаем поохотиться. Спускаем на воду шлюпки, подвешиваем мотор. Плывем вдоль берега, загроможденного ледяными торосами. Время от времени глыбы льда срываются и с шумом плюхаются в воду. Если такой «кусочек» попадет в лодку — мигом пойдем ко дну.

Весна сюда не спешит. Деревья стоят голые, только ивы да вербы покрылись пушистыми барашками. А ведь май уже на исходе. Коротко северное лето! В конце сентября повалит новый снег, начнется новая зима.

Мы замечаем, что от противоположного берега отделяется целая флотилия моторок. Это охотники из Туруханска держат путь куда-то вверх по реке. Моторы у них настолько мощны, что лодки несутся против течения со свистом. Каждая лодка тащит за собой на буксире небольшой челн. Челны эти мне знакомы. Они очень легки, охотники взвалят их себе на плечи и понесут за несколько километров от реки на озера. Озера уже оттаяли. Лес защищает их со всех сторон от ледяных ветров, гуляющих по Енисею. На озерах теперь собрались все птицы — и утки, и гуси. Туруханцы направляются на охоту. Судя по количеству нагруженного на лодки имущества, они собираются посвятить этому занятию не день и не два. Ничто не забыто: палатки, кухонные принадлежности, основательные запасы продуктов и уж конечно пузатые бочки, предназначенные для засола птицы. Не первый раз я в Сибири, и каждую весну и каждую осень повторяется одна и та же картина: стоит начаться весеннему или осеннему перелету птиц, как целые деревни и поселки пустеют, все взрослое население отправляется на заготовки. Весной солят мясо на лето, осенью на зиму. Осеннюю охоту, положим, еще можно допустить, но то, что творится весной… Жуткое это дело — весенняя охота. Птицы летят день и ночь в течение долгих недель и месяцев, покрывают тысячи километров и, наконец, у самого порога родных мест, не успев свить гнезд, не успев оставить потомства, становятся жертвами поджидающих их многочисленных охотников. Каждая утка вывела бы десяток утят. Один выстрел уничтожает целую стаю птиц. А потом те же охотники удивляются и жалуются, что птиц с каждым годом становится все меньше и меньше. (Правда, уже по возвращении из этой поездки я узнал, что весенняя охота на птиц будет запрещена в нашей стране повсеместно. Весьма своевременное и правильное решение!)

Мы вернулись под утро и нашли свой «Каунас» окруженным целым караваном судов. Здесь были и прежние наши знакомцы, и много новых кораблей. Бросаются в глаза несколько теплоходов, груженных сосной. Как же это получается? Неужто из Красноярска в Туру нужно возить лесоматериалы? Ведь кругом тайга.

— Тамошний лес не годится для строительства, — объясняет Сербаев.

— А почему бы не сплавлять с верховьев Нижней Тунгуски?

— Дорого обходится.

— Дороже, чем везти судами из Красноярска?

— Не знаю, — пожимает плечами Сербаев.

Снова мы возвращаемся к разговору о тех колоссальных богатствах, которые ежегодно уносит в океан не только Енисей, но и другие сибирские реки. Пора, пора что-то предпринимать. Мимо северных деревень и поселков проплывают тысячи, десятки тысяч бревен. Уплывают и безвозвратно погибают в океане, а через неделю в те же самые деревни и поселки строительные материалы доставляются на теплоходах.

По радио сообщают, что в Туруханск отправляется плоскодонная баржа — все, кто хочет запастись продуктами, могут воспользоваться ею. Хлеб у нас кончился, мы уже который день сидим на сухарях и в связи с этим предложение посетить город встречаем с энтузиазмом.

Туруханск, надо сказать, выглядит малопривлекательно. Мрачный, неустроенный город. Можно себе представить, каким он был в начале века, когда царская охранка высылала сюда революционеров. Тут, на краю света, отделенном тысячами километров необжитой, труднопроходимой тайги от всего остального мира, отбывали ссылку Сталин, Свердлов, Спандарян. Оторванные от близких, от боевых товарищей, окруженные суровой северной природой, гонимые и преследуемые… Царские прислужники рассчитывали, что рано или поздно наступит час, когда в человеке угаснет боевой дух, иссякнут силы, когда равнодушие и апатия охватят душу и мысли. Впрочем, не стоит говорить о том, что и без того известно. Усилия царских чиновников и жандармов ни к чему не привели. Теперь это знает весь мир.

Мы идем по улицам Туруханска. Как и везде на Севере, тротуары тут деревянные и очень высокие. На каждом шагу кучи почерневшего, слежавшегося снега. Зимой эти улицы превращаются в туннели. Бульдозеры прорывают их словно каналы в трехметровом слое снега. Много собак. Лохматые псы самых разнообразных мастей и размеров лениво слоняются по улицам, валяются под заборами, собираются целой стаей на берегу поглазеть на проплывающие пароходы.

Заходим в магазины, оглядываем полки. Вот и тут, как в других сибирских городах, стоят стеклянные банки: «Литовский борщ с колбасой». Признаться, изготовители этих борщей мало болеют за честь и славу своей республики. Очень уж неважный борщ в этих банках. В рыбном отделе на прилавке метровые налимы и не уступающие им по размеру щуки. Для здешних мест это бедный ассортимент. Но такое уж сейчас время — и подледным ловом не займешься, и в открытых водах не закинешь пока сети. Позже будет много очень вкусной и редкой рыбы — стерляди, сибирской форели, омуля. Здешний омуль нисколько не уступает по своему вкусу знаменитому байкальскому собрату, даже еще жирнее и крупнее. Только он плавает в Енисее. А полки заняты водкой — любая марка на выбор. Есть даже поллитровки со спиртом. Это самый надежный напиток. Зимой, когда мороз доходит до пятидесяти, водка превращается в лед. А спирт в любую погоду-спирт. Хороший выбор промтоваров, даже латвийские «Спидолы» ждут покупателей. Берега Енисея обеспечиваются отлично — суда здесь ходят регулярно всю навигацию. Не то, что на Нижней или Подкаменной Тунгуске, куда караван попадает один раз в году — по весенней высокой воде.

6

Мы прощаемся с «Каунасом» — пересаживаемся на пассажирский теплоход «Байкал». Не потому, что ищем удобств или комфорта. На «Каунасе» нам действительно было хорошо. Мы переходим, чтобы сэкономить время, так как узнали, что «Байкал» придет в Туру на двое суток раньше всех судов. Два дня для нас — большое дело. Тем более что две недели пробежали, а до кетов нам все так же далеко, как в начале нашей поездки. Из Туруханска в это время к ним не попасть ни самолетом, ни катером. Когда мы будем в Туре, возможно, сумеем оттуда добраться по воздуху или по воде. Только очень мало остается времени. Потому-то мы и пересели на «Байкал».

Прощание с экипажем «Каунаса» получилось каким-то торопливым, лихорадочным, похожим на бегство. Мы чувствовали это и пытались какими-то сбивчивыми словами сгладить охватившую всех неловкость. За эти две недели мы привязались друг к другу. Чувствовали себя здесь как дома, окруженные вниманием и сердечностью, присущими только сибирякам. Сердечностью, которая очень быстро сближает людей: кажется, что мы знакомы уже много лет.

Отпуская нас, капитан Сербаев, может, случайно, а может, и не случайно, обронил фразу, которую часто произносят в минуты прощания:

— Кто знает, когда свидимся? И вообще, доведется ли еще когда-нибудь…

— Я верю, что еще в этом году завяжется дружба между вашим и нашим Каунасом.

— Было бы очень здорово, — сказал Сербаев и, немного помолчав, добавил: — Мне кажется, у нас слишком мало делается в этом направлении. Есть, например, комитеты, общества дружбы с зарубежными странами, а между советскими народами ничего такого нет. Может быть, подобные комитеты или общества не нужны, но одно-то нужно наверняка…

— Что именно?

— Советские народы должны лучше знать друг друга.

— Безусловно, — согласились мы с его словами.

Теперь мы плывем на «Байкале». И вспоминаем Сербаева не только из-за этого разговора. Еще раньше он рассказывал нам, что Нижняя Тунгуска действует на него угнетающе, он всегда облегченно вздыхает, снова выйдя на простор Енисея. Однако нам гораздо интереснее на Нижней Тунгуске, потому что за каждым поворотом, за каждой излучиной открываются все новые картины. Правда, мы, конечно, никогда не почувствуем той тревоги, которую испытывает капитан, ведя судно по этой прихотливой и коварной реке. Мы видели знаменитый порог, на котором в одну минуту поседел бывший капитан «Байкала», мощное течение подхватило его корабль, развернуло и швырнуло на скалы. Судно было на волосок от гибели. За этот короткий миг голова капитана стала белой, как весенняя черемуха. Капитан поседел буквально на глазах у людей. Теперь он плавает по Енисею. Водит пассажирский теплоход «Чехов».

Нижняя Тунгуска — река угрюмая. Отвесные скалы вздымаются прямо из воды, и наш теплоход, кажется, лишь чудом не цепляет за них бортами. Особенно грозен так называемый Большой порог. Стиснутая крутыми скалами река бунтует, бросаясь то к одному, то к другому берегу. Все течение, кроме узкой прибрежной полоски, устремляется в огромный водоворот. И не дай бог, если судно попадет в чрево этого водоворота. Река заглатывает даже большие плоты, комкает их и выплевывает далеко вниз по течению. Но как они выглядят при этом! Могучие стволы всплывают скомканными, как пук соломы, говорят, что дно порога похоже на гигантскую каменную пилу, и горе тому, кто попадает на ее зубья. Забегая вперед, могу сказать, что наш караван тоже пострадал. У «Полтавы» и «Клайпеды» были пробиты днища, несколько судов вышли с помятыми, покореженными бортами, некоторые отделались меньшими ранами. С Тунгуской шутки плохи. Суда здесь ведут опытные капитаны, не один раз прошедшие всю реку. Обычно такому опытному капитану придают еще два судна, которые идут в кильватере у своего вожака. Некоторые суда проводят специальные лоцманы. Несколько лет назад была подготовлена специальная группа таких лоцманов. Отряд речников на небольших морских шлюпках прошел почти всю Нижнюю Тунгуску, останавливаясь в наиболее опасных местах, изучая дно реки, фарватер, уточняя лоции, стараясь запомнить каждый скрытый водой камень, каждую отмель — все, что угрожает судам на этой коварной и угрюмой реке. Один из таких лоцманов ведет сейчас наш «Байкал».

Пассажиры «Байкала» напоминают героев Джека Лондона, которые некогда рвались в Клондайк. Такой пестроты человеческих характеров и судеб я еще не видывал. Несомненно, настоящие герои здесь — геологи. Многие из них уже не первый год работают в бассейне Нижней Тунгуски. Приезжают ранней весной, а уезжают осенью, когда выпадает первый снег. Ищут геологи многое, но, пожалуй, самые многочисленные экспедиции заняты разведкой месторождений газа и нефти. Специалисты предполагают, что в бассейне Тунгуски немало этих богатств. Ищут промышленные скопления. Геологи, почти все без исключения, прекрасные люди. Думаю, что это их профессиональное отличие. Для них, живущих целыми месяцами в бескрайней тайге, отрезанных от всего мира, от цивилизации, культуры, очагов искусства, общение с другими людьми стало такой же необходимостью, как, скажем, пища или вода. Все они, безусловно, хорошие специалисты и отлично разбираются в порученном им деле. Однако меня удивило то, что это по-настоящему культурные, начитанные и вежливые люди. Вы скажете, что в этом нет ничего удивительного, что так и должно быть. Возможно. Однако на практике не всегда бывает так, как нам хотелось бы. Ни для кого не секрет, что, когда человек живет долгие месяцы в суровой тайге, занятый тяжелым трудом, не зная ни удобств, ни передышки, терзаемый комарами, оводами и москитами, он становится раздражительным, грубым, резким в обращении с другими людьми. А геологи, плывущие на «Байкале», буквально образец вежливости. С некоторыми из них мы познакомились, разговорились и даже нашли общих знакомых, так как геологи работали и в тех местах, где мне довелось побывать несколько лет назад. Отзывчивые, чуткие, умные парни. И веселые. Их полюбили все. А две молодые девушки — корабельный кок и официантка ресторана — решили уволиться с работы, как только «Байкал» придет в Туру. Они отправятся с геологами в тайгу. Будут работать поварихами. Девчат увлекли рассказы геологов и конечно же сами геологи.

Однако есть на «Байкале» совсем иная публика. Очень много едет «бичей». Думаю, что это название идет от слова «бичева». «Бичева» — канат, на котором тащили суда против течения. По сути дела, это заново окрещенные бурлаки, которые будут не только тащить суденышки геологических партий через пороги, но и валить лес, копать шурфы, присматривать за лошадьми, чинить упряжь, ставить временные домики и делать множество всяких дел, без которых не обходится ни в одной экспедиции. Среди «бичей» не найдешь такого, кто едет добровольно. Их собирают на вокзалах, пристанях, прямо на улицах. Все они принадлежат к злополучной касте тунеядцев. Большинство из них имеют судимости за различные преступления, начиная от мелкого хулиганства, воровства и кончая тяжкими преступлениями. И почти всех их можно было бы сажать на скамью подсудимых за паразитический, тунеядский образ жизни, но их собрали и предложили поехать в геологические экспедиции. Это — последняя возможность закрепиться; не скатиться по наклонной плоскости. Последний шанс вернуться к честной жизни, вернуться в общество. Не знаю, как сложатся судьбы этих людей в дальнейшем. Но пока они мало радуют взор. Почти всеми еще владеет инерция той жизни, которую они вели последние месяцы, а то и годы. Здесь, на судне, денег им на руки не дают. Кормят три раза в день. По талонам. Талоны выдают перед самым завтраком, обедом или ужином. Не раньше. Еще когда мы плыли по Енисею и время от времени наведывались на «Байкал», то видели на некоторых из них вполне приличные костюмы и обувь. Среди «бичей» были даже франты. А сейчас те же люди ходят полуодетые и чуть ли не босиком.

— Куда они девали свою одежду? — спросили мы капитана «Байкала» Виктора Ледневского.

— Продали, променяли и пропили. Знают, что в геологической экспедиции бесплатно получат рабочую одежду.

— Но где же они могли променять или продать, если «Байкал» ни разу не приставал к берегу?

— Это для меня самого неразрешимая загадка, — говорит Виктор Ледневский. Он некоторое время молчит, точно раздумывая, говорить или нет, а затем все-таки говорит: — Команде строго-настрого запрещены какие бы то ни было обмены. Однако попробуй уследи. Эти операции делаются тайком… А кроме того, среди пассажиров тоже находятся такие, что готовы польститься на какие-то тряпки.

Но и среди «бичей» есть всякие люди. Не все они одним миром мазаны. Часть из них окончательно сформировалась, и уже вряд ли что-нибудь изменит их характер и привычки. Такие ходят одинокими, держатся особняком, как старые кабаны. Хмурые. Неразговорчивые. Другие, видно, считают себя обиженными судьбой, не оцененными и не понятыми обществом. Эта часть — «бывшие». Это действительно бывшие люди разных профессий, занимавшие различные посты. Иногда даже довольно высокие и ответственные. Всех их подкосило чертово зелье — водка. Эти раньше других распродали все с себя и ходят в одних носках. Однако они еще полны претензий, какой-то детской важности и иллюзий: «Наш час еще пробьет… И на нашей улице будет праздник…» Быть может, они и впрямь возьмутся за ум там, где целыми месяцами не придется даже понюхать спиртного. У них будет достаточно времени обо всем подумать на трезвую голову, все переоценить, взвесить… А есть и такие, которые уже очухались. Побыв несколько недель в таком обществе, они как в зеркале увидели самих себя. И их охватил страх, ибо они не думали, что сами так низко пали: «Другие — да, но только не я. Оказывается — и я…» Это открытие вызывает в них лихорадочное желание покаяться, что-то сделать, одним подвигом смыть все грехи прошлого. Увы, такие подвиги не встречаются. Все в жизни имеет свою логику, свои законы. Дорога назад так же длинна, как и путь падения. Ничего не делается сразу, одним махом. Постепенно, шаг за шагом, падал, постепенно, шаг за шагом, и подымись. А чудес не бывает.

Чем ближе к Туре, тем меньше остается на судне «бичей». Небольшими группами их высаживают на берег в местах, где уже стоят отряды геологических экспедиций, где белеют палатки, подымается к небу дым костров. Правда, я ни разу не видел, чтобы спущенная на воду лодка везла этих новобранцев сразу к палаткам. Как правило, их переправляют на другой берег и там высаживают.

— Почему? — спросил я капитана.

— На всякий случай, — ответил он и объяснил, что на другом берегу «бичи» проходят как бы проверку. Ни один геолог не захочет пойти в тайгу с человеком, которого он совершенно не знает, не знаком с его характером, привычками, его слабыми сторонами. Нельзя идти в тайгу с человеком, которому полностью не доверяешь. У старых солдат существует поговорка: «Я бы с ним в разведку не пошел». У геологов действует то же правило.

За все время «Байкал» только один раз подошел к берегу и спустил трап. Это было в Ногинске — сияющем новыми деревянными домами поселке, где живут шахтеры, добывающие графит. Рудник небольшой, но графит здесь очень качественный. Все грузовые суда, которые возвращаются из Туры порожняком, останавливаются в Ногинске, чтобы заполнить трюмы графитом.

К концу девятнадцатого дня плавания мы увидели Туру. Больше двух тысяч километров прошли мы по сибирским рекам. Теперь я уже знал, что моя мечта побывать у кетов так и останется неосуществленной — на этот раз не хватит времени. Но рано или поздно я вернусь сюда, выбрав более удобное время года, и непременно встречусь с ними.

Мне довелось немало странствовать по Сибири, но ни в одной из прежних поездок я так остро не чувствовал масштабов этого края, как теперь, плывя по рекам. Бывало, проделаешь весь путь самолетом, опустишься в какой-нибудь глуши, побродишь с местными охотниками по тайге или тундре, поездишь на оленях или собаках, но никогда не увидишь таких просторов. Последнее время в мировой печати часто обсуждаются проблемы будущего. Причем многие боятся бурного роста населения, боятся, что через несколько десятков лет человечеству будет слишком тесно на нашей планете. Читая такие строки, испещренные столбцами цифр, поневоле начинаешь верить, что человеку и впрямь становится тесно на старушке земле. Однако, плывя по сибирским рекам, когда день и ночь видишь кругом только суровую, необжитую тайгу, когда целыми неделями не встречаешь человека и не видишь никаких следов его деятельности, проникаешься мыслью, что пройдет еще много десятилетий, а может, и целое столетие, пока человек освоит эти бескрайние просторы. Спустя десять — двадцать лет здесь наверняка вырастут новые города, но это будут лишь маленькие заплатки на одеянии великана. И тогда, через несколько десятков лет, мы будем говорить (вернее, говорить будут наши дети и внуки), что человеку предстоит освоить, прочно обжить этот богатый и необъятный край нашей планеты.

Ежегодно прибытие «Байкала» в Туру превращается в большой праздник. Я сказал бы, что этот праздник ничуть не меньше, чем, например, Новый год. Может быть, даже более волнующий, потому что Новый год приходит точно по часам, а «Байкал» — как когда, в зависимости от капризов всемогущей природы-матушки. И жители Туры с нетерпением ждут этого праздника, который, словно сама весна, несет обновление их земле. Точнее, это обновление людям приносят набитые доверху трюмы судов.

Все население Туры собралось на высоком берегу Тунгуски. Стар и млад, мужчины и женщины. Действительно, как большой праздник: все нарядны, в светлое небо взвиваются разноцветные ракеты, слышны песни, где-то гремит музыка. А над всем этим плывет белая полярная ночь, дыша каким-то спокойствием, задумчивостью, похожими на те, что исходят от гор или океанов, от всего вечного и бессмертного в природе. Окутанные этой белой ночью, мы спустились по трапу и сошли на землю эвенков.

1968