Ни на одномъ изъ мотивовъ не удается полностью прослѣдить описанный выше процессъ развитія. Объясняется это, конечно, тѣмъ, что въ запись попала лишь ничтожная часть существовавшихъ когда-то редакцій, и изслѣдователю приходится довольствоваться только скудными крохами. Различные мотивы въ имѣющихся записяхъ съ большей или меньшей полнотою представляютъ различныя стороны этого процесса. Въ однихъ, напр., сохранилось больше указаній на исторію отмирающаго обряда. Въ другихъ — на ростъ эпической части. Въ третьихъ — на роль симпатическихъ эпитетовъ при разработкѣ миѳа, вошедшаго въ заговоръ и т. д. Поэтому въ большинствѣ случаевъ отдѣльные мотивы и будутъ иллюстрировать отдѣльные историческіе этапы. Общее же представленіе должно получиться отъ всей ихъ совокупности. Какъ ясно изъ предыдущаго, первое мѣсто въ исторіи заговорнаго мотива занимаетъ процессъ отмиранія породившаго его обряда. Это отмираніе снимаетъ путы съ сопровождающей обрядъ формулы и даетъ полный просторъ ея развитію. Поэтому я и начну съ такого мотива, гдѣ данный процессъ выразился ярче всего.

Начну съ мотива чудесной щуки. Онъ развился въ заговорахъ отъ грыжи. Наиболѣе распространенный способъ лѣченія этой болѣзни — „загрызаніе“ грыжи зубами. Иногда просто „пригрызаютъ“, закусываютъ больное мѣсто). Но чаще при закусываніи поясняютъ дѣйствіе.

Такъ, напр., приговариваютъ: „Не ты меня загрызаешь, а я тебя грызу. Тьфу, тьфу! я тебя загрызаю“). „Не тѣло и не пупъ кусаю, а кусаю злую и лихую грыжу, выживаю изъ тѣла и укрѣпляю раба божьяго на вѣки“). Разъ закусывается не тѣло и не пупъ, то вмѣсто пригрызанія пупа можно, очевидно, пригрызать и что-нибудь другое. Такъ оно и есть. Пригрызаютъ, напр., щепку съ тѣмъ же символическимъ значеніемъ). Это чистѣйшій видъ симпатическаго лѣченія изобразительнымъ дѣйствіемъ. Въ заговорной формулѣ пока нѣтъ ничего непонятнаго. Но существуетъ цѣлый рядъ заговоровъ отъ грыжи, въ которыхъ говорится о какой-то чудесной щукѣ. Откуда взялся этотъ образъ? Миѳологи усмотрѣли въ немъ отраженіе миѳа о божественной рыбѣ. Для Мансикка рыба — символъ Христа. Не будемъ объ этомъ спорить, а только посмотримъ, нѣтъ ли указаній на то, какъ явился образъ щуки въ заговорахъ отъ грыжи и какъ онъ развивался. Вотъ одинъ изъ самыхъ простыхъ заговоровъ, въ какомъ встрѣчается щука.

Послѣ шаблоннаго вступленія — „Въ чистомъ полѣ течетъ рѣчка медвяная, берега золотые; плыветъ по этой рѣчкѣ рыба, а имя ей щука. Зубы у ея желѣзны, щеки мѣдны, глаза оловянны. И тая щука желѣзными зубами, мѣдными щеками, оловянными глазами загрызаетъ, закусываетъ и заглядываетъ лобочную грыжу, киловую грыжу“ и т. д. слѣдуетъ перечень грыжъ и шаблонная заключительная формула).

Прежде всего, какъ могъ попасть въ заговоръ образъ какой бы то ни было щуки? Грыжу можетъ „прикусывать“ не только человѣкъ. Часто прикусываетъ и мышь. Къ пупку припускаютъ голодную мышь, и она его прикусываетъ). Сходнымъ пріемомъ лѣчатъ коровье вымя, выскребая болѣзнь когтями кота). Вѣроятно, кошачьи когти и

166

зубы употреблялись и при лѣченіи грыжи. Во всякомъ случаѣ въ заговорахъ отъ грыжи иногда упоминается котъ, загрызающій грыжу). Аналогиченъ съ этимъ пріемомъ и способъ лѣченія конской болѣзни „ногтя“. Спину больной лошади скребутъ рысьими когтями, читая заговоръ, въ которомъ говорится о Булатъ-дѣвицѣ съ рысьими когтями, выщипывающей болѣзнь изъ скотины). Является вопросъ, не прикусывала ли грыжу и щука? Въ этомъ нѣтъ ничего невѣроятнаго. Мы знаемъ, что щука играетъ извѣстную роль въ народной врачебной практикѣ. Такъ, напр., употребленіе щуки извѣстно при лѣченіи желтухи: „берутъ въ руки щуку и глядятъ на нее, покуда она уснетъ“). Роль щуки здѣсь не совсѣмъ ясна. Можно было бы предположить, что пристальнымъ взглядомъ хотятъ передать болѣзнь щукѣ. Можетъ быть, что нѣкоторыми, особенно въ позднѣйшее время, такъ это и понималось. Но трудно допустить, чтобы таковъ именно былъ первоначальный смыслъ присутствія щуки. Въ предыдущей главѣ я подробно останавливался на пріемахъ передачи болѣзней животнымъ. Тамъ мы видѣли, что чаще всего болѣзнь передаютъ животнымъ при помощи купанія въ одной и той же водѣ больного и животнаго. Или же даютъ съѣсть животному какой-нибудь предметъ, такъ или иначе поставленный въ связь съ больнымъ (хлѣбъ, яйцо, которыми выкатываютъ больного, ногти больного и т. п.). Пріема же передачи болѣзни животному взглядомъ мнѣ ни разу не встрѣчалось. Поэтому я и въ данномъ случаѣ не могу принять такого объясненія присутствія щуки. Вѣроятнѣе всего предположить, что здѣсь мы имѣемъ дѣло съ какимъ-то обрядомъ въ процессѣ отмиранія. Имѣемъ дѣло съ обрядомъ, не доведеннымъ до конца. Случай аналогичный съ примѣромъ Потебни. Какъ тамъ перестали доводить обрядъ до конца, а лишь ограничиваются тѣмъ, что берутъ въ руки приколень, такъ и здѣсь: щуку берутъ въ руки, но зачѣмъ берутъ — позабыли. Однако можно установить, зачѣмъ ее брали. Существуетъ способъ передачи болѣзни щукѣ совершенно

167

аналогичный съ разсмотрѣнными выше. Щуку заставляютъ съѣсть слюну больного). Съѣдая слюну, щука съѣдаетъ и болѣзнь. Возвратимся теперь къ лѣченію грыжи. Два факта установлены: 1) грыжу можетъ загрызать человѣкъ или мышь, 2) щука можетъ съѣдать (загрызать) болѣзнь. Такъ не существовало ли и третьяго факта: не загрызала ли щука и грыжу? Этотъ фактъ не засвидѣтельствованъ. Однако говорить о его существованіи можно не только на основаніи одной аналогіи. Въ обрядахъ, сопровождающихъ лѣченіе грыжи, сохранился слабый отголосокъ того, что щука дѣйствительно играла въ нихъ предполагаемую роль. У Виноградова послѣ одного заговора отъ грыжи, въ которомъ говорится о щукѣ, сообщается рецептъ: „Говорить трижды на сало ворванное наштикисъ и натерино млеко. А мазать безъимяннымъ перстомъ или щучьими зубами противъ того мѣста, гдѣ грызетъ“). У Ефименко послѣ того же заговора приписка: „говори трижды на сало ворванное, или на кислыя шти, или на матерно млеко, или на щучьи зубы, и мазать безъименнымъ перстомъ противъ того мѣста, гдѣ грызетъ“). Мы, очевидно, присутствуемъ здѣсь при самомъ послѣднемъ фазисѣ отмирающаго дѣйствія и можемъ отчасти видѣть, какъ совершалось отмираніе. Видимъ, что первоначальный смыслъ его забытъ и все болѣе забывается, и скоро оно совершенно отомретъ. Въ припискѣ Виноградова требуется мазать саломъ при помощи щучьяго зуба больное мѣсто. Это указаніе, если не на то, что щука пригрызала, какъ мышь, то по крайней мѣрѣ на то, что зубами ея скребли больное мѣсто, какъ скребутъ больную скотину кошачьими или рысьими когтями. Но, хотя и упоминаются щучьи зубы, смыслъ ихъ присутствія уже потерянъ. Поэтому-то и не настаивается на ихъ употребленіи: мазать можно или зубами, или перстомъ. Здѣсь мы видимъ взаимодѣйствіе двухъ способовъ лѣченія грыжи: загрызаніемъ или выскребаніемъ и смазываніемъ саломъ. Перевѣсъ оказался на сторонѣ смазыванія. Первый же способъ забылся. Однако щучьи зубы

168

все еще требовались при лѣченіи грыжи, и, чтобы осмыслить ихъ присутствіе, имъ навязали совершенно неподходящую роль — смазываніе. Такъ на этомъ примѣрѣ мы видимъ, какъ одинъ пріемъ врачеванія вытѣсняется другимъ. Самыя средства лѣченія въ обоихъ случаяхъ сильно разнятся. Лѣченіе смазываніемъ саломъ ближе подходитъ къ пріемамъ современной медицины. Еще дальше пошло забвеніе по второй припискѣ. Тутъ уже мажутъ только перстомъ. Въ первомъ случаѣ зубъ еще соприкасался съ тѣломъ, указывая этимъ на прежнее свое значеніе; во второмъ онъ уже не соприкасается. На щучьи зубы только наговариваютъ, да и то не обязательно: можно говорить на сало, на кислыя щи. А такъ какъ для большинства легче достать сало или кислыя щи, то, очевидно, рано или поздно щучьи зубы должны совершенно забыться. Такъ дѣйствіе отмерло. Но вмѣсто его развилось слово, изображая то, что раньше дѣлала щука. Возстановить полную картину развитія мотива щуки по имѣющимся записямъ нѣтъ возможности. Сохранились только отдѣльные этапы. Указаніе на то, что щучьи зубы употреблялись знахарями, какъ устрашающее средство противъ болѣзней, сохранилось въ заговорѣ XVII вѣка отъ порчи (притчи): „пущу на притчу щучьи зубы, росомаши ногти“…). Одной изъ первыхъ редакцій мотива надо считать слѣдующую: „У меня зубы щучьины. Я не тѣло грызу“ и т. д.). Благодаря ей становится понятна роль щучьихъ зубовъ. Очевидно, лѣкарь изображалъ собою при помощи ихъ щуку. Подобные примѣры изображенія изъ себя животныхъ съ лѣчебною цѣлью намъ уже встрѣчались. Мать изображаетъ корову, облизывая больного ребенка; брешутъ собакой, чтобы выгнать болѣзнь, и т. п. Такимъ образомъ, можно съ полной увѣренностью сказать, что щука участвовала въ загрызаніи грыжи. Отсюда и появленіе ея въ заговорахъ отъ этой болѣзни. Какъ показываетъ только что приведенный заговоръ, дѣло могло начаться съ простого упоминанія одного имени щуки, чтобы пояснить смыслъ того дѣйствія, какое

169

совершалъ знахарь. Поясненіе было необходимо, потому что, какъ мы видѣли, роль щучьихъ зубовъ при лѣченіи грыжи дѣйствительно переставала пониматься. Такимъ образомъ, до сихъ поръ весь процессъ ясенъ. Сначала пупъ пригрызала щука. Потомъ шуку сталъ замѣнять самъ знахарь, изображая собою щуку при помощи ея зубовъ. Далѣе и самый пріемъ „грызенія“ сталъ отмирать: вмѣсто пупа можно грызть щепку. Роль щучьихъ зубовъ тутъ уже забывается; приходится ее пояснять; точно такъ же приходится пояснять и самое грызеніе. На этой ступени и могли зарождаться формулы въ родѣ выше приведенной. Такъ попала въ заговоръ щука. Но въ заговорѣ оказалась не простая щука, а какая-то чудесная. Зубы у ней желѣзны, щеки мѣдны, глаза оловянны. Откуда такой образъ? Могутъ ли эти эпитеты указывать на то, что рѣчь идетъ о какой-то миѳической божественной рыбѣ, какъ утверждали миѳологи. Кажется, что нѣтъ. Здѣсь мы просто имѣемъ дѣло съ симпатическими эпитетами, о которыхъ говорилось въ морфологіи. Они даны щукѣ только затѣмъ, чтобы ярче оттѣнить ея способность грызть, подчеркнуть именно то ея свойство, которое въ данномъ случаѣ въ ней цѣнится. Это очень распространенный пріемъ заговорнаго творчества. Охотникъ, напр., заклинаетъ зайцевъ итти въ его „петельки шелковыя“. „Присушивающій“ становится на простой вѣникъ, а говоритъ, что — на „шелковый вѣникъ“ „бѣлымъ бумажнымъ тѣломъ“). Пастухъ, замыкая замокъ, приговариваетъ, что замыкаетъ замки „булатные“, „золотые“ и т. д. Читаютъ заговоръ надъ простымъ камушкомъ, а называютъ его „чистый хрустальный“).

Всѣ такіе эпитеты только подчеркиваютъ добротность того предмета, къ какому прилагаются. Когда создавались въ заговорахъ подобные образы, они не предполагали за собой никакихъ миѳовъ. Миѳъ тутъ только впервые творился, творился съ прямою практическою цѣлью. Что въ данномъ случаѣ эпитеты взяты не изъ готоваго ранѣе миѳа, а прямо на мѣстѣ, такъ сказать, созданы, видно изъ того, что они принадлежатъ не одной только щукѣ. Знахарка

170

говоритъ и про свои зубы и щеки, что они „желѣзные“. „Я тебя, грыжа, грызу зелезныма зубами“…). Въ другомъ заговорѣ Богородицу и бабушку Соломониду просятъ помочь „младенця обабить и на добро здоровьё наладить, заись и загрысь медныма щоками и жалезныма зубами и булатныма устами“). У бабушки Соломонидушки у самой оказываются „мѣдныя щеки, желѣзные зубы“.

Отъ дѣтской грыжи повитуха заговариваетъ: „Бабушка Соломонидушка у Пресвятой Богородицы грыжу заговаривала (или заедала) мѣдными щеками, желѣзными зубами, такъ и я заговариваю у раба б. N.“). Конечно, во всѣхъ этихъ случаяхъ эпитеты только подчеркиваютъ эффектъ загрызанія. Соломонія, какъ и сама знахарка, встрѣчается въ заговорахъ и безъ желѣзныхъ зубовъ, а какъ обыкновенный человѣкъ.

„Бабушка Соломонія мыла, парила р. б. N. въ парной банѣ, заѣдала, загрызала и заговаривала грыжныя грыжи у раба б. N.“ Далѣе грыжа ссылается въ чистое поле грызть „сѣрый камень“). Конечно, и щука была первоначально просто щука, такъ же, какъ и зубъ, о которомъ упоминаетъ знахарь, просто щучій зубъ, а не желѣзный щучій зубъ. Въ параллель къ желѣзной щукѣ появляется и желѣзный мужъ, поѣдающій и пожирающій грыжу). Кромѣ того, что эпитеты „мѣдный“, „желѣзный“ даются не только щукѣ, а и человѣку, у щуки-то они не устойчивы. Въ однихъ случаяхъ, какъ и у бабушки Соломонидушки, эпитетъ подчеркиваетъ крѣпость однихъ только зубовъ: „щука, ежевая кожа, булатные зубы“). Въ другихъ случаяхъ онъ превращается „въ сквозной симпатическій“ эпитетъ. Такъ въ одномъ изъ заговоровъ отъ грыжи попадается „щука золотая и перье золотое и кости золотыя, и зубы золотыя“, и щуку просятъ выгрызть грыжу „золотыми зубами“). А

171

какъ появляются симпатическіе сквозные эпитеты, мы уже видѣли. Они ничто иное, какъ отраженіе симпатическихъ чаръ въ словѣ. Всѣ они создаются для того, чтобы оттѣнить ярче желанное качество. Въ данномъ случаѣ желательна особенная крѣпость зубовъ для загрызанія грыжи. Потому-то они и „желѣзные“ или „золотые“. Точно такъ же и замки, которые запираетъ пастухъ, бываютъ „булатные“ и „золотые“. Такъ на почвѣ симпатическаго обряда создается миѳическій образъ. А разъ онъ появился, и формула, содержащая его, оторвалась отъ обряда, то дальнѣйшее его развитіе можетъ пойти въ самыхъ разнообразныхъ направленіяхъ. Щука, напр., изъ существа, врачующаго грыжу, сама сдѣлалась олицетвореніемъ грыжи. Отсюда — появленіе въ заговорахъ такихъ выраженій: „ой еси грыжа, вошла еси ты въ р. б. N. въ вотчину щукою…“).

Такова судьба образа щуки въ заговорахъ отъ грыжи. Но образы современной заговорной литературы не отличаются особенной прочностью прикрѣпленія къ своему родному мѣсту. Создавшись на почвѣ опредѣленнаго обряда, они отрываются потомъ отъ него и начинаютъ блуждать по самымъ разнообразнымъ, областямъ. То же случилось и съ чудесной щукой. Разъ создался миѳъ о животномъ, отгрызающемъ болѣзнь, то почему бы ему отгрызать только грыжу. Почему не отгрызать, напр., „конскій ноготь“? И чудесная щука дѣйствительно является въ этой роли). Есть еще у щуки и совершенно особая роль: она уноситъ ключи, которые, по закрѣпкѣ, бросаются въ море). Но здѣсь уже образъ заговорной щуки сливается съ представленіемъ о другой рыбѣ, какая, по древней легендѣ, проглатываетъ ключъ или кольцо. Изслѣдованіе ихъ отношеній не входитъ въ рамки настоящей работы.

Пока мы занимались мотивомъ чудесной щуки, изолировавши его отъ другихъ побочныхъ образовъ. На самомъ дѣлѣ этого въ заговорахъ нѣтъ. Образы заговорной литературы вступаютъ, какъ я уже сказалъ, въ самыя разнообразныя соединенія. То же случилось и со щукой. Почти всѣ

172

дѣйствія эпическихъ заговоровъ сосредоточиваются въ чистомъ полѣ, въ океанъ-морѣ, у латыря-камня. Туда же должна, конечно, попасть и щука. Уже въ первомъ приведенномъ мною заговорѣ шаблонное начало „Встану благословясь, пойду… въ чисто поле. Въ чистомъ полѣ течетъ рѣчка медвяная, берега золотые…“ Представленіе о рѣчкѣ медвяной съ золотыми берегами создалось, какъ кажется, подъ вліяніемъ все тѣхъ же симпатическихъ эпитетовъ. Сквозные эпитеты проникаютъ не только весь тотъ образъ, при какомъ они впервые зародились, но и всю обстановку, въ какой помѣщается такой образъ. Такъ въ заговорахъ на остуду ледянымъ является не только дѣйствующее въ заговорѣ лицо, но и вся обстановка. Наклонность эпитетовъ щуки „медная“ и „золотая“ обратиться въ сквозные была мною отмѣчена выше. Здѣсь мы, какъ будто, наблюдаемъ то же самое стремленіе. Въ одномъ случаѣ эпитетъ ограничивался только образомъ щуки (золотой), а въ другомъ затронулъ и обстановку, въ какой дѣйствуетъ щука. Такъ получилась, вѣроятно, рѣка „мѣдна“ (мѣдяна) и берега „золотые“. Позднѣе уже, подъ вліяніемъ другого представленія о рѣкахъ медовыхъ съ кисельными берегами, „мѣдяна“ замѣнилась словомъ „медвяна“. Аналогиченъ этому образу другой — „океанъ-море желѣзное“). — По другой редакціи въ полѣ оказывается уже не рѣка, a „окіянъ-море, и есть на окіянѣ-морѣ бѣлый камень, и есть подъ бѣлымъ камнемъ щука…“ Далѣе слѣдуетъ описаніе щуки и просьба выгрызть грыжу у р. б. Это первая часть заговора. Вторая часть органически не связана съ первой. Это новый мотивъ, развившійся изъ другого пріема лѣченія грыжи. Наконецъ, посмотримъ наслоенія въ самомъ длинномъ изъ сохранившихся заговоровъ отъ грыжи. Въ окіанѣ-морѣ, на латырѣ-камнѣ, уже является чудесный теремъ; въ теремѣ красна-дѣвица; къ дѣвицѣ просьба: „дай ты мнѣ р. б. грыжныхъ словъ“, и слѣдуетъ жалоба на грыжу. „И возговоритъ красна дѣвица: ой еси грыжа, вошла еси ты въ р. б. N. въ вотчину щукою, и ты выйди изъ него окунемъ, и пойди къ бѣлому каменю…“). Слѣдуетъ формула ссыланія болѣзни.

173

Такимъ образомъ, основная часть, собственно заговоръ, оказывается вложенной въ уста чудесной дѣвицы. По поводу неоднократно встрѣчающагося при разбираемомъ мотивѣ ссыланія грыжи къ „бѣлому“ или „сѣрому“ камню, замѣчу, что въ этомъ отразилось вліяніе другого мотива, только что упомянутаго выше. Второй мотивъ развился изъ симпатическаго обряда, изображавшаго переведеніе грыжи на камень при помощи мочи. Упоминаніе объ этомъ камнѣ въ мотивѣ щуки, конечно, облегчило до нѣкоторой степени пріуроченіе послѣдней къ латырю-камню.

Итакъ, въ какомъ же отношеніи разобранный мотивъ стоитъ къ изложенной выше теоріи? Мы уже видѣли, что вплоть до появленія эпической части соотвѣтствіе устанавливается на всѣхъ ступеняхъ. Началось съ чистаго дѣйствія, потомъ дѣйствіе постепенно забывается, смыслъ его теряется, словомъ, оно отмираетъ, въ результатѣ чего необходимымъ образомъ появляются словесныя формулы. Видѣли, наконецъ, какъ могъ попасть въ эти формулы образъ щуки; видѣли, какъ обращался этотъ образъ въ фантастическій миѳъ. Съ появленіемъ миѳа является и эпическая часть. Въ развитіи эпической части въ III гл. также установлено нѣсколько ступеней: 1) ссылка на предыдущій аналогичный случай (дѣйствительный или миѳическій), 2) приписываніе этому прецеденту божественнаго характера (дѣйствующія лица боги и святые), 3) заговорная формула вкладывается въ уста необыкновеннаго существа (боги, святые, чудесные люди). Согласуется ли мотивъ щуки въ своемъ развитіи съ этими этапами? Предварительно надо замѣтить, что мотивъ щуки является только частнымъ проявленіемъ другого мотива болѣе широкаго, какъ это видно изъ предыдущаго, мотива „загрызанія“. Вѣдь мы видѣли, что „загрызаніе“ совершалось не одной только щукой, а еще и человѣкомъ и мышью. Поэтому естественно ожидать, что развитіе пойдетъ и въ направленіи этихъ образовъ. Дѣйствительно, мы видѣли, что „бабушка Соломонидушка“ можетъ съ успѣхомъ замѣнять щуку. Образъ мыши въ эпическихъ заговорахъ мнѣ не попадался. Если даже допустимъ, что его нѣтъ вообще въ записи, то и тогда нельзя еще утверждать, что его не существовало на самомъ дѣлѣ. Всегда надо помнить, что въ запись попала незначительная

174

часть существовавшихъ заговоровъ. Однако, мнѣ кажется, что мышь дѣйствительно не попала въ эпическую часть. Почему — объясню ниже. Сложность мотива „загрызанія“ отчасти затемняетъ изслѣдуемый процессъ. Кромѣ того a priori предполагающаяся утрата многихъ редакцій и варіантовъ подтверждается еще тѣмъ обстоятельствомъ, что сохранившіяся редакціи очень сильно разнятся другъ отъ друга. Безспорно, существовалъ цѣлый рядъ переходныхъ ступеней. Совершенно, напр., невозможно прослѣдить, какъ щука обратилась въ олицетвореніе грыжи. Теперь посмотримъ, отразился ли въ сохранившихся редакціяхъ грыжныхъ словъ первый этапъ развитія эпической части, т. е. ссылка на предшествующій фактъ, которою подкрѣпляется цѣлесообразность загрызанія грыжи щукою. Да, сохранился въ разсказѣ о какой-то щукѣ, отгрызающей грыжи. Однако, образъ щуки въ дошедшей редакціи уже настолько переработался, что эту редакцію скорѣе можно отнести ко второй стадіи развитія, когда авторитетъ обряда подпирается тѣмъ, что совершеніе обряда приписывается не простому существу, а божественному или чудесному. Но ярче эту вторую стадію запечатлѣлъ мотивъ загрызанія человѣкомъ. Эпическая часть разсказываетъ, какъ бабушка Соломонидушка у Богородицы грыжу загрызала (заговаривала), и тотъ часъ же послѣ этого знахарка говоритъ: „такъ и я заговариваю“ и т. д.). Эта формула лучше всего показываетъ, зачѣмъ вводились въ заговоръ святые и боги. Они вводились для того, чтобы сослаться на ихъ авторитетъ въ оправданіе того пріема, какой примѣняетъ знахарь. Этотъ же заговоръ замѣчателенъ еще тѣмъ, что, будучи параллелизмомъ, онъ не содержитъ въ себѣ элемента пожеланія. Следовательно, параллелизмъ въ заговорахъ можетъ служить и не для выраженія пожеланія въ болѣе яркой формѣ, а и еще для чего-то. Для чего — это видѣли ранѣе: для поясненія дѣйствія и его цѣлесообразности. Но существовали ли эпическіе заговоры съ мотивомъ загрызанія грыжи человѣкомъ, относящіеся къ той стадіи развитія, въ которой дѣйствуютъ еще не святые? Мнѣ такой

175

редакціи не извѣстно. Возможно даже, что ея и не существовало. Дѣло въ томъ, что для подтвержденія авторитета обряда могли обращаться прямо къ формуламъ второй стадіи, т. е. ссылаться на дѣятельность необыкновенныхъ существъ. Такой пріемъ, скачекъ черезъ одну ступень, особенно могъ распространиться въ ту эпоху, когда въ созданіи заговоровъ большую роль стала играть аналогія. т. е. въ эпоху, когда слово пріобрѣло ужъ авторитетъ самостоятельной магической силы, независимой отъ обряда. Третья стадія развитія эпической части является въ результатѣ стремленія оправдать авторитетъ формулы, оторвавшейся отъ дѣйствія и такимъ образомъ утратившей свою точку опоры. Достигается это вкладываніемъ формулы въ уста необыкновеннаго существа. Эту послѣднюю стадію, какъ мы видѣли, представляетъ мотивъ чудесной щуки. Заговорная формула вкладывается въ уста какой-то красной дѣвицы, сидящей на латырѣ-камнѣ. Образъ дѣвицы очень часто появляется въ заговорахъ въ роли цѣлительницы человѣческихъ недуговъ. — Теперь сравнимъ степень развитія словесныхъ формулъ въ разсмотрѣнныхъ трехъ мотивахъ „загрызанія“. Результатъ получается очень интересный. Какъ я выше сказалъ, образъ мыши вовсе не попалъ въ заговоры. Не только его нѣтъ въ эпическихъ, но и въ первичныхъ пояснительныхъ формулахъ. Чѣмъ это объясняется? Очевидно тѣмъ, что поясненія не потребовалось. Дѣйствіе мыши и безъ того понятно, когда случается, что она даже прогрызаетъ животъ паціенту). Не было пояснительной формулы, не послѣдовало и дальнѣйшаго развитія слова. Слово появляется только тогда, когда авторитетъ дѣйствія начинаетъ колебаться, и развивается за счетъ отмирающаго дѣйствія. Здѣсь же дѣйствіе въ полной силѣ, поэтому нѣтъ нужды и въ словѣ. Но вотъ прикусываетъ человѣкъ либо прямо пупъ, либо черезъ тряпку, либо просто закусываетъ щепку. Тутъ уже дѣйствіе не такъ вразумительно, а въ послѣднемъ случаѣ и вовсе непонятно. И вотъ, въ возмѣщеніе убыли въ выразительности дѣйствія, появляется пояснительная формула.

176

А изъ нея потомъ развилась и эпическая часть. Характерно то обстоятельство, что въ этомъ случаѣ развитіе эпической части не пошло дальше второй стадіи (по крайней мѣрѣ не засвидѣтельствовано извѣстными мнѣ записями). Почему? Да потому, что третья стадія наступаетъ тогда, когда дѣйствіе совершенно отмираетъ, и такимъ образомъ формула останется безъ почвы. Въ данномъ же случаѣ дѣйствіе, хотя уже въ процессѣ отмиранія, но еще не отмерло. А формула опирается на него. Третій видъ загрызанія — загрызаніе щукой — прошелъ ужъ всѣ стадіи. Дѣйствіе въ немъ совершенно отмерло, a вслѣдствіе этого наступила и третья стадія развитія эпической части. Такимъ образомъ, грыжныя слова наглядно иллюстрируютъ положеніе, что заговорныя формулы органически развиваются за счетъ отмирающаго обряда. Въ заключеніе обращу вниманіе на то, что грыжныя слова обычно не принимаютъ вида „пожеланія въ формѣ сравненія“. Объясняется это тѣмъ, что первоначальныя формулы не имѣли такого вида. Не появился онъ поэтому и въ дальнѣйшемъ развитіи.

. Этотъ мотивъ пользуется большой популярностью на Западѣ. Приведу французскую редакцію:

— „ sur tout voleur ou voleuse qui désire prendre mon bien ou emporter mes meubles. Je te ľordonne. Tu les arréteras, les lieras tout court comme un tronc, raides comme un roc, les yeux regardant en ľair jusqu’ à се que je les aie vus et connus“. Saint Pierre annonça à Marie: „Marie (3) ô vierge qui es accouchée, vois les Juifs qui viennent pour prendre ton cher enfant“. — La sainte-Vierge dit: „Saint Pierre, lie!“ (3) — Saint Pierre répond à Marie: „Marie (3), j’ai déjà lié avec la main de Dieu et avec des cercles de fer“. — Saint Gabriel dit: „Il faut que le voleur soit attrapé, lié, qu’il soit lié pour être venu voler les miens. Il s’en ira, s’il peut compter toutes les étoiles qui sont au cicl, toutes les gouttes d’eau qui sont dans la mer, tous les grains de sable qui sont sur la terre, toutes les feuilles d’arbres qui sont dans les bois, tous les flocons de neige qui tombent. Toi, voleur ou voleuse, si tu ne peux les compter, il faut que tu sois lié et marqué,

177

vendu comme Judas, qui est dans l’enfer, pour avoir donné le faux baiser à Dieu, il faut que les membres se tiennent raides comme des arbres et des barres de fer, jusqu’ à ce que je ťaie vu et connu de mes propres yeux, parlé de ḿa propre bouche et donné le pouvoir de partir“).

Прежде всего надо замѣтить, что эта редакція создалась благодаря взаимодѣйствію нѣсколькихъ другихъ. Въ ней самой замѣчается сшитое бѣлыми нитками соединеніе двухъ редакцій: первая краткая, до словъ Петра, и вторая пространная, начиная словами Петра. Далѣе это выяснится. А пока только укажу, что сличеніе первой части и конца второй говоритъ за такое предположеніе.

Возьмемъ еще нѣмецкую редакцію.

,

178

Такіе заговоры читаютъ ночью, обходя вокругъ того, что желаютъ предохранить отъ воровъ. Посмотримъ, изъ какихъ элементовъ создался заговоръ. Очевидно, что собственно заговоръ вложенъ въ уста Петра. Петръ заклинаетъ вора. Предшествующая сцена — это уже придатокъ. Хотя она очень часто встрѣчается въ заговорахъ, однако можетъ и отсутствовать, а собственно заговорную формулу Петръ можетъ произносить и при другихъ обстоятельствахъ. Слѣдующая редакція представляется уже значительно упрощенной.

,

Здѣсь уже суть заговора совершенно ясна. Она заключается въ формулѣ, выражающей пожеланіе, чтобы воръ сталъ, какъ палка, и смотрѣлъ, какъ козелъ. Какъ возникла такая формула? Предполагаетъ ли она обрядъ, или сравненіе происходитъ съ явленіемъ даннымъ? Мнѣ кажется, что формула родилась изъ обряда. Есть такой рецептъ:

С. М. H. Rex

F H E X.

X. X.

X.

179

„Вышеприведенные знаки пишутся на запискѣ, защемливаются въ палку и потомъ втыкаются въ землю такъ, чтобы земля ее прикрыла. Совершаться это должно утромъ, до восхода солнца. Это вѣрное средство навести столбнякъ на того, кто хочетъ украсть что-нибудь“).

Объяснить значеніе абракадабры невозможно. Но, безспорно, она — позднѣйшій привѣсокъ къ обряду втыканія палки. Въ то время, какъ упоминаніе палки сохранилось почти во всѣхъ варіантахъ, абракадабра не оказала на нихъ никакого вліянія.

Въ латышскихъ заговорахъ находимъ полное подтвержденіе зависимости разбираемаго мотива отъ обряда. Здѣсь извѣстны заговоры отъ воровъ и въ видѣ только что приведенныхъ, но есть и болѣе короткія формулы, связанныя съ обрядомъ. „Если хочешь, чтобы духъ умершаго удержалъ вора, то смѣряй покойника и отрѣжь палку, длиной въ его ростъ. Затѣмъ, послѣ заката солнца, обойди кругомъ своего имущества или поля и тащи позади себя упомянутую палку. Дошедши до того мѣста, съ котораго началъ обходъ, воткни палку въ землю приговаривая: кто здѣсь будетъ воровать, пусть останется на мѣстѣ, какъ эта палка покойника!“ „Чтобы отпустить вора, надо вытащить палку, ударить вора палкой по ляшкамъ и сказать: Уходи злодѣй“)! Въ чемъ смыслъ такого обряда? Обрядъ въ данномъ случаѣ уже нѣсколько затемнился. Палка обладала магической силой потому, что раньше она приходила въ болѣе тѣсное соприкосновеніе съ покойникомъ. Это объясняютъ русскія чары на воровъ. Чтобы воръ не вышелъ изъ круга, сдѣланнаго около чего-нибудь, должно взять изъ савана нитку и смѣрять ею длину мертвеца; обойти три раза около дома, кладовой и т. д., потомъ нитку обернуть около палки, которую воткнуть въ серединѣ обойденнаго пространства, и сказать слѣдующее: „Какъ сей мертвецъ, рабъ Божій (и. р.), не встаетъ и не выходитъ изъ могилы, такъ бы сей заблужденный рабъ не вышелъ изъ сего круга“). Палку обматывали ниткой изъ савана.

180

Очевидно, мы имѣемъ дѣло съ изобразительной чарой. Палка изображала вора, нитка — саванъ. Въ эстонскомъ пастушьемъ оберегѣ палка, съ надѣтой на нее шапкой пастуха, изображаетъ самого пастуха). Воръ спутанъ саваномъ; онъ какъ бы уже покойникъ. Вѣдь вещь, взятая отъ покойника, способна передать человѣку качество покойника, его неподвижность. Къ заимствованію отъ покойника нечувствительности и неподвижности очень часто прибѣгаютъ въ колдовской и знахарской практикѣ. Пользуются этимъ и латыши. „Чтобы привязать вора къ себѣ или къ возу, возьми шнурокъ, прикинь его ко всѣмъ членамъ покойника и въ концѣ каждаго члена завяжи на шнуркѣ по узлу. Такой шнурокъ имѣй постоянно при себѣ или на возу… Какъ только воръ прикоснется рукой къ тебѣ или къ возу, онъ тотчасъ окоченѣетъ“…). Такая чара не сопровождается заговоромъ. Она передаетъ вору свойство покойника и какъ будто бы обладаетъ изобразительнымъ элементомъ: узлы надъ членами покойника изображаютъ связываніе членовъ вора. Но есть изобразительныя чары на воровъ болѣе яркія. Чтобы остановить вора, надо спутать ножки стола чѣмъ-нибудь, имѣющимъ отношеніе къ украденному. Заговоръ тоже не требуется при этомъ. Но иногда появляется и заговоръ. Такъ, если украдена лошадь, и хотятъ задержать и вернуть вора, опутываютъ ножки стола поводьями и приговариваютъ: „Вяжи, вяжи вора, пусть онъ пріѣдетъ назадъ на лошади“)!

Такимъ образомъ, оказывается, что въ эпическихъ заговорахъ отъ воровъ не только формула, говорящая о стояніи вора, но и формула, говорящая о связываніи вора, обыкновенно влагающаяся въ уста Маріи, имѣютъ своей основой обрядъ. Весь же эпическій элементъ — продуктъ, очевидно, позднѣйшій и явился въ результатѣ стремленія оправдать священнымъ авторитетомъ магическій обрядъ. Собственно, какъ мы видѣли, въ основѣ было два магическихъ пріема: связываніе вора и обращеніе его какъ-бы въ

181

покойника. Изъ этихъ двухъ обрядовъ родились два мотива: „вяжи, вяжи вора“ и „стань воръ, какъ палка“. Въ дальнѣйшемъ развитіи оба эти мотива слились въ одномъ эпическомъ сюжетѣ. Выше былъ приведенъ краткій эпическій нѣмецкій заговоръ, въ которомъ оказывается налицо лишь одинъ второй мотивъ. Это заставляетъ предполагать существованіе самостоятельной эпической обработки этого мотива. Эпическаго заговора съ однимъ мотивомъ вязанія вора мнѣ не попадалось. Возможно, что этотъ мотивъ и не получилъ самостоятельной эпической обработки, а прямо примкнулъ къ зародившейся эпической части мотива стоянія вора. Существующія сейчасъ эпическія формулы и являются продуктомъ взаимодѣйствія двухъ этихъ мотивовъ.

Если мы теперь оглянемся назадъ, то увидимъ, что чары на воровъ пережили всѣ ступени развитія, какія проходитъ заговоръ. Внизу — симпатическое средство; вверху — эпическій заговоръ съ отмершимъ обрядомъ и вложенной въ уста святыхъ главной заклинательной формулой. И слово и обрядъ получили священное оправданіе. Послѣ этого момента въ заговорахъ обыкновенно замѣчается процессъ не созидательнаго, а разрушительнаго характера. О начавшемся разрушеніи эпическаго заговора ясно говоритъ французская редакція его; стоитъ только сравнить ее съ приведенной слѣдомъ нѣмецкой, чтобы убѣдиться въ этомъ.

Еще нѣсколько словъ о развитіи основныхъ формулъ заговоровъ отъ воровъ, независимо изъ эпической части. Формула стоянія вора развилась изъ обряда, въ какомъ употреблялась палочка или палка. Формула первоначально производила сравненіе именно съ палкой. Но, когда отмеръ обрядъ, образъ палки сталъ разростаться. Вмѣсто палки появляется чурбанъ, дерево), столбъ) и даже скала). Такая эволюція образа явилась въ результатѣ примѣненія пріема, часто практикующагося въ заговорахъ, пріема — симпатической гиперболы. Знахарь, желая какъ можно ярче выразить

182

на словахъ желанное явленіе, начинаетъ первичный обыденный образъ, навѣянный обрядомъ, дѣлать все грандіознѣе и грандіознѣе, часто переходя при этомъ границы всякаго вѣроятія. Второй мотивъ — вязаніе вора — также подвергся вліянію этого пріема. Орудіе связыванія становится все сильнѣе и сильнѣе. Латышскіе заговоры знаютъ еще связываніе вора лыковой веревкой). Но рядомъ появляется уже и цѣпь. Польскій заговоръ уже связываетъ вора веревкой, цѣпью и словомъ Божьимъ). Въ нѣмецкихъ и французскихъ заговорахъ про веревку уже и помину нѣтъ: вора вяжутъ цѣпями и рукою Божіей. Наконецъ, появляются такіе заговоры, гдѣ стараются осмыслить, соотвѣтственно новому міросозерцанію, старый образъ, возникшій изъ обряда. Съ исчезновеніемъ изъ обряда орудій связыванія, потеряло свой смыслъ и упоминаніе этихъ вещей въ заговорѣ. И вотъ цѣпи начинаютъ толковать символически. Вотъ саксонскій заговоръ:

„, das er uns gab auf dem Sinai; die zweite ist Christi Blut, das er vergoss auf Golgatha; die dritte ist der grüne Rit (Fieber), das dich schütteln soll, wenn du herkommst…“).

Приведенный примѣръ наглядно показываетъ несостоятельность теоріи, какую предлагаетъ Мансикка. Оказывается, что даже тамъ, гдѣ мы безспорно имѣемъ дѣло съ символами, символы эти явленіе не изначальное, а позднѣйшее.

Только что разсмотрѣнныя заговорныя формулы отразили на себѣ длинный путь исторіи человѣческаго сознанія. Обряды зародились еще на почвѣ анимистическаго міровоззрѣнія, а формулы, въ послѣдней стадіи своего развитія, говорятъ о преклоненіи предъ всемогущимъ христіанскимъ Божествомъ. Въ концѣ концовъ, оказывается даже, что и христіанизированный заговоръ самъ по себѣ не достаточенъ. Для дѣйствительности его надо отслужить мессу св. Петру).

183

Мотивъ убывающаго счета возникъ, вѣроятнѣе всего, при лѣченіи бородавокъ. Потомъ онъ распространился на лѣченіе ячменя, червей, зубной боли и нѣкоторыхъ другихъ болѣзней. Вотъ пріемы симпатическаго лѣченія бородавокъ. Завязываютъ узлы на ниткѣ по числу бородавокъ и забрасываютъ ее). Бросаютъ въ печку столько горошинъ, сколько бородавокъ). Касаются каждой бородавки гороховымъ зерномъ и потомъ бросаютъ зерна въ печь). Смыслъ такого дѣйствія самъ собой понятенъ. Такъ же лѣчатъ и ячмень. Трутъ ячмень ячменнымъ зерномъ и бросаютъ зерно въ чужое колодце). На этой почвѣ и возникъ мотивъ убывающаго счета. Первоначально слово шло параллельно дѣйствію. При лѣченіи бородавокъ счетъ долженъ былъ необходимо появиться. Вѣдь требовалось соотвѣтствіе между числомъ бородавокъ и числомъ узловъ или зеренъ. Когда же это средство распространилось на лѣченіе и другихъ болѣзней, гдѣ число не опредѣлялось само собой естественнымъ образомъ, то число стало опредѣляться иначе. Изъ глубокой древности еще идетъ преданіе, связывающее особенное таинственное значеніе съ опредѣленными числами. Такой репутаціей обладаютъ: 1, 3, 7, 12 и т. д. Вотъ эти то числа и стали избираться для заговоровъ. Такимъ образомъ вырабатывается слѣдующій пріемъ. „Считаютъ бородавки у людей или у скота и дѣлаютъ на ниткѣ столько узловъ, сколько насчитано бородавокъ. Потомъ отъ даннаго числа считаютъ обратно до 0 и зарываютъ нитку подъ желобомъ. Когда она сгніетъ, пропадутъ и бородавки“).

Число здѣсь опредѣляется само собой, a убывающій счетъ изображаетъ постепенное исчезновеніе бородавокъ. Иначе обстоитъ дѣло при лѣченіи ячменя. Лѣченіе ячменя первоначально обходилось безъ убывающаго счисленія. Считать было нечего. Ячмень одинъ, брали и одно зерно,

184

терли о ячмень и бросали въ колодецъ). Но когда на этотъ пріемъ повліялъ другой, очень похожій на него, употреблявшійся при лѣченіи бородавокъ, то число зеренъ было увеличено. При этомъ выбиралось одно изъ таинственныхъ чиселъ. И вотъ требуется „взять девять зеренъ ячменя и считать ихъ на ладони такимъ образомъ: не 9, не 8, не 7… не 1. Пересчитанныя такъ зерна бросить въ огонь“). Въ такомъ видѣ обрядъ уже не имѣетъ органической связи съ какой-либо одной болѣзнью и свободно переносится на другіе случаи, a затѣмъ отмираетъ, оставляя послѣ себя чистую формулу, хотя бы въ такомъ родѣ:

……….

……….

Dartre de 1 réduite à point).

Появленіе священнаго числа въ заговорахъ отъ бородавокъ обязано тому, что формула оторвалась отъ обряда, который ранѣе самъ опредѣлялъ это число. Съ отпаденіемъ обряда мѣняется и предметъ счета. Раньше считали узлы и зерна. Во французскомъ заговорѣ уже считаютъ лишаи (т. е. воплощеніе болѣзни) и при томъ совершенно независимо отъ того, сколько ихъ на самомъ дѣлѣ. Счетъ можетъ сдѣлаться и еще отвлеченнѣе. , — Na ist nicht wahr, haut nur 6 Neid, — Na, ist nicht wahr, haut nur 5 Neid u. s. w. herab bis… Na, ist nicht wahr, ist nur 1 Neid, — Na ist nicht wahr, ist kein Neid). Оригинальное выраженіе нашелъ мотивъ въ бѣлорусскомъ заговорѣ: „Одна баба, одзинъ дзѣдъ, дзьвѣ бабы, два дзяды…“ и т. д. до девяти. Потомъ начинается обратный счетъ: „Дзевяць бабъ, дзевяць и дзядовъ, восемъ бабъ, восемъ и дзядовъ… одна баба, одзинъ и дзѣдъ. Нѣту бабы, нѣту дзѣда, нѣту раны, нѣту и чарвей. (И лыко,

185

которое при каждомъ числѣ обертываютъ вокругъ указательнаго перста правой руки, завязать на шею заговариваемой скотины“)). Присутствіе лыка объясняется здѣсь тѣмъ, что оно пришло вмѣстѣ съ мотивомъ отъ обряда лѣченія бородавокъ, гдѣ на немъ завязывались узлы. Верченіе вокругъ пальца — результатъ забвенія первичнаго смысла обряда. Будемъ слѣдить дальше за развитіемъ мотива. Въ Греціи обѣими руками держатъ руки больного и, крѣпко нажимая при произношеніи каждаго числа на пульсъ, говорятъ: ). Бѣлорусскій заговоръ еще не эпическій; греческій уже эпическій. И какъ легокъ переходъ отъ одной формулы къ другой. И баба съ дѣдомъ и братья попадаютъ въ формулу потому, что исчезло то реальное, что раньше считалось: узлы и зерна. Мы уже видѣли, что такимъ же образомъ въ формулу попадаетъ и названіе болѣзни (dartres). Но такъ какъ болѣзни часто понимаются, какъ живыя существа и притомъ человѣкообразныя, то рядомъ съ формулой, говорящей, напр., о братьяхъ, можетъ появиться и такая: ). „Ко̂нь рыжо̂и, а въ коня рана, а въ ранѣ десять червяко̂въ: одинъ другого ѣстъ, другой третёго… девятый усѣхъ поѣсть“)! Процессъ развитія, конечно, увѣнчивается привлеченіемъ святого. … keinen Wurm hat er bei sich). Число девять получило въ мотивѣ наиболѣе широкое распространеніе. Но встрѣчаются и другія.

На мотивѣ счета особенно хорошо видно несовершенство классификаціи по названіямъ болѣзней.

Мотивъ розы особенно распространенъ въ нѣмецкихъ и латышскихъ заговорахъ отъ рожи. Почти во всѣхъ нихъ разсказывается о томъ, какъ кто-нибудь сбиралъ травы, цвѣты, чаще всего розы.

186

,

,

:

Ходятъ, срываютъ цвѣты и Петръ съ Пилатомъ). Пилатъ, очевидно, попалъ на мѣсто Павла. Но не обязательно ходятъ святые. Читающій заговоръ иногда говоритъ о себѣ:

,

Всѣ заговоры согласно указываютъ на какое-то хожденіе и срываніе розы (цвѣтовъ, травы), а если не срываніе, то исчезновеніе цвѣтка. Но есть указаніе и на нѣчто другое.

.

Здѣсь какъ будто бы намекъ на какое-то врачебное примѣненіе розы. Въ народѣ широко распространено пользованіе

187

всевозможными цѣлебными травами. Существуетъ вѣра и въ такія травы, безъ которыхъ и заговоры не дѣйствительны. Такъ Амманъ передаетъ повѣріе, по которому знахарь, чтобы обезпечить себѣ силу заговоровъ, долженъ весной отыскать у ручья цвѣты желтой повилицы (caltha palustris). Эти цвѣты срываются, и ими потомъ натираютъ скотъ и людей, которыхъ хотятъ предохранить отъ зла). Caltha palustris въ простонародьѣ у насъ называютъ „курослѣпомъ“. Въ глазахъ народа онъ является воплощеніемъ болѣзни куриной слѣпоты. Поэтому, если у нѣмцевъ онъ и является обладателемъ какой-то таинственной силы, которой можно воспользоваться во благо, то у насъ, онъ, напротивъ, является носителемъ зла. Болѣзнь и цвѣтокъ отождествляются. То же самое произошло у нѣмцевъ съ Rose. Одно слово и для цвѣтка и для болѣзни. Вмѣстѣ съ этимъ — смѣшеніе самыхъ понятій и явленій, отъ какихъ они отвлекаются. Цвѣтокъ Rose является символомъ, вѣрнѣе воплощеніемъ, болѣзни Rose. A извѣстно, какъ народъ поступаетъ, когда находитъ носителя болѣзни. Онъ его просто-на-просто уничтожаетъ или удаляетъ. Выше мы видѣли, что съ этою спеціально цѣлью болѣзнь переводится на различные предметы и на животныхъ. Существуетъ болѣзнь „ячмень“. Существуетъ и растеніе „ячмень“. И вотъ, чтобы уничтожить болѣзнь, срѣзаютъ растеніе). Здѣсь растеніе въ силу сходства названій разсматривается, какъ естественный носитель болѣзни. Но можно и искусственнымъ путемъ перевести болѣзнь въ растеніе для того, чтобы потомъ ихъ уничтожить. Такъ, больной носитъ зерна въ рукавицѣ на рукѣ и потомъ сѣетъ ихъ. А когда они взойдутъ, то онъ растаптываетъ ихъ). На связь между болѣзнью и цвѣткомъ Rose указываетъ окончаніе одного заговора противъ флюса. Очевидно, въ силу нѣкотораго сходства болѣзней — флюса и рожи — заговоръ построенъ на томъ же самомъ мотивѣ — Rose. Вѣрнѣе, заговоръ отъ рожи примѣненъ къ лѣченію флюса. Заговоръ кончается слѣдующими стихами:

188

,

dies war des Flusses Tod).

Понятно, если цвѣтокъ — носитель болѣзни, то онъ же носитель и ея смерти.

Разъ Rose является воплощеніемъ болѣзни, то естественнѣе всего уничтожить цвѣтокъ, чтобы избавиться отъ рожи. Навѣрно и ходили отыскивать такой цвѣтокъ, какой по извѣстнымъ признакамъ оказывался воплощеніемъ зла. На эти-то поиски и указываютъ постоянно упоминающіяся въ заговорахъ хожденія святыхъ. Первоначально ходилъ знахарь. Потомъ уже онъ только говорилъ о себѣ:

,

Вполнѣ возможно, что требовалось именно такія розы и найти. Постоянное указываніе на срываніе или исчезновеніе розы свидѣтельствуетъ о томъ, что она нѣкогда уничтожалась. Знахарь находилъ опредѣленную розу и уничтожалъ ее. На этой почвѣ и могъ родиться слѣдующій заговоръ: , wovon du genommen bist). Эта формула сначала обращалась не къ Rose — болѣзни, а къ Rose — цвѣтку, которая въ глазахъ знахаря отождествлялась съ болѣзнью. Роза выросла изъ земли, а знахарь ее, навѣрно, опять зарывалъ въ землю или втаптывалъ, какъ втаптываютъ взошедшія сѣмена, воплощеніе болѣзни. Латышскіе заговоры также постоянно говорятъ объ уничтоженіи рожи-розы (ruze значитъ и то и другое). „Черная свинья бѣжитъ вдоль по взморью, она связываетъ рожу, зарываетъ ее въ морской песокъ“). Въ то время, какъ нѣмецкіе заговоры знаютъ самого знахаря или Богородицу и Христа, латышскіе говорятъ и о другихъ персонажахъ. Кромѣ свиньи,

189

они говорятъ о какой-то „бабѣ рожъ (розъ)“. „Баба рожъ идетъ по дорогѣ, на плечахъ мѣшокъ рожъ (розъ)“…). Баба съ розами-рожами тонетъ въ морѣ). „3 мужика идутъ по морю, у всѣхъ рожи (розы) въ рукахъ“). Христосъ и Марія съ розами въ латышскихъ заговорахъ обычны. „Іисусъ сидитъ у креста, 3 рожи (розы) въ рукѣ: синяя, красная, бѣлая. Тамъ ихъ похоронили, тамъ онѣ исчезли…“). Настойчивое указаніе на зарываніе, уничтожение розы говоритъ о существовавшемъ когда-то обрядѣ. Вѣроятно, существовали и другіе пріемы лѣченія розой. Существовалъ, напр., пріемъ окуриванія больного рожей лепестками розы, взятой изъ вѣнка отъ праздника Тѣла Христова). Аналогичное симпатическое лѣченіе цвѣтами наблюдается и въ другихъ случаяхъ. Напримѣръ, по народному повѣрію, желтуха (желтая и синяя) излѣчивается цвѣтками соотвѣтствующихъ цвѣтовъ). — Первоначально ходилъ срывать розу знахарь или самъ больной. Потомъ, когда дѣйствіе забылось, отразившись только въ заговорѣ, то мѣсто знахаря заступилъ мужикъ или баба рожъ и особенно Христосъ. Въ послѣднемъ случаѣ возможно вліяніе иконографіи. Христосъ часто изображается съ розами. Слѣдующая формула родилась, можетъ быть, прямо подъ вліяніемъ такихъ изображеній:

,

За Христомъ по той же ассоціаціи могла явиться Богородица. Можетъ быть даже, что она была привлечена первой. За Богородицей — drei Jungfern:

,

190

Но здѣсь необходимо должно было произойти соприкосновеніе съ другой серіей заговоровъ, очень похожихъ по основному мотиву на заговоры отъ рожи. Я имѣю въ виду заговоры отъ глазныхъ болѣзней. Сходство мотивовъ вѣроятно, объясняется сходствомъ примѣнявшихся пріемовь лѣченія. А это въ свою очередь имѣетъ причиной, надо полагать, то, что, какъ въ первомъ случаѣ воплощеніе болѣзни видѣли въ цвѣткѣ, такъ и во второмъ — въ цвѣткѣ „курослѣпѣ“. Я не знаю, приписываютъ ли нѣмцы этому цвѣтку то же свойство, какое и русскіе. Но въ заговорахъ отъ глазной боли также говорится о срываніи какихъ-то травъ и цвѣтовъ.

:

Въ результатѣ взаимодѣйствія этихъ двухъ мотивовъ получились заговоры отъ рожи въ родѣ слѣдующаго:

,

Кромѣ смѣшенія съ заговорами отъ глазной боли, мотивъ розы имѣлъ вліяніе на заговоры отъ антонова огня. Въ этихъ послѣднихъ заговорахъ доминируютъ два мотива: мотивъ руки мертвеца и мотивъ головни.

Выше приведенъ былъ заговоръ, разсказывающій о томъ, какъ Христосъ нашелъ розу. А вотъ заговоръ противъ антонова огня:

,

Was fand er? Eine kalte Manns-Todtenhand:

191

Оба заговора по конструкціи совершенно тождественны; подставлено только названіе другой болѣзни, a соотвѣтственно ей является новое и средство. По этому образцу составленъ длинный рядъ заговоровъ отъ „огня“. Сначала говорится о какомъ-нибудь предметѣ, а кончается неизмѣннымъ — . Эта характерная фраза. какъ будто бы, органически связана съ заговорами отъ антонова огня и постоянно въ нихъ встрѣчается. Мертвая рука, упоминающаяся въ этихъ заговорахъ, на самомъ дѣлѣ употреблялась. Выше мы видѣли подобные способы утилизаціи покойника. Мертвая рука холодна; въ ней нѣтъ огня. Надо, чтобы и больное мѣсто было холодно и не горѣло. И вотъ мертвую руку приводятъ въ соприкосновеніе съ больнымъ мѣстомъ. Дѣйствіе это теперь уже совершенно забылось. Но, что оно существовало когда-то, на это указываютъ приписки послѣ двухъ заговоровъ: „Если можно, при этомъ берутъ руку умершаго мущины, въ противномъ случаѣ обходятся и безъ этого“). Эта замѣтка сохранилась, очевидно, отъ того времени, когда формула, сопровождавшая лѣченіе мертвой рукой, стала разсматриваться, какъ самостоятельная сила, независимая отъ обряда. Вспомнимъ щучій зубъ. Въ чемъ приблизительно состояло дѣйствіе, мы видимъ изъ другой приписки. Но въ ней уже говорится не о рукѣ, а о потухшей головнѣ. Лѣченіе потухшей головней мы уже видѣли у русскихъ (). Привлечена она къ дѣлу по такой ассоціаціи: головня горѣла и потухла; желательно, чтобы потухъ „огонь“ и у больного. И вотъ является такой рецептъ: взять потухшую головню и обвести ею больное мѣсто). Очевидно, что такъ же лѣчили и мертвой рукой. Когда же стали считать наличность мертвой руки не необходимой, то лѣкарь сталъ просто только упоминать ее:

,

Da fand ich eine Todtenhand:

Damit stille ich den Brand).

192

Потомъ уже мѣсто лѣкаря заступилъ Христосъ. Между мотивами розы и мертвой руки произошло взаимодѣйствіе. Когда же забылся даже и смыслъ употреблявшагося раньше обряда, то утратилось представленіе и о томъ, почему въ заговорахъ употребляется мертвая рука. Стала упоминаться просто рука.

:

Теперь уже рука будетъ держаться въ текстѣ только потому, что ее прикрѣпляетъ рифма къ постоянному въ заговорѣ слову Brand (Hand). Вслѣдствіе этого измѣненіе текста пойдетъ еще дальше, лишь бы сохранялась рифма. Получаются такія, напр., формулы:

,

Unser Heiland Jesus Christus zieht über das ganze Land

Mit seiner Hand,

Damit still ich den Brand).

Въ результатѣ осмысленія подобныхъ формулъ появились новыя, въ такомъ родѣ:

Ut din Hand (Kopp, Foot etc.)).

Такова судьба мотива мертвой руки. Лѣченіе головней также отразилось въ заговорахъ, но не въ такихъ широкихъ размѣрахъ. Мазурскій заговоръ отъ рожи:

: Nie będziesz więcej ogniem pustoszyła).

) trug sie in der Hand…).

193

Иногда такіе заговоры принимаютъ и болѣе пространную формулировку. Таковъ, напримѣръ, заговоръ, разсказывающій, какъ Марія нашла и благословила Brand). Часто наблюдаемое въ нѣмецкихъ заговорахъ стремленіе къ символическому толкованію образовъ, порожденныхъ забытымъ обрядамъ, отразилось и на этомъ мотивѣ. Вотъ какъ начинается, напр., одинъ заговоръ:

,

da begegnet ihm ein brennender Brand,

(das war Gott der Vater genannt)…).

Латышскіе заговоры также знаютъ головню. „Святая баба стоитъ у этого краснаго огонька, горящая головешка подъ мышкою, липовый вѣникъ въ рукахъ…“). Въ отличіе отъ нѣмецкихъ заговоровъ въ латышскихъ обыкновенно появляется существо не съ головешкой, а съ вѣникомъ. „Мать огня, дѣвица въ золотой курточкѣ, мѣдная метла въ рукѣ“). Образъ существа, заметающаго огонь, спеціально латышскій. У латышей сохранился и соотвѣтствующій ему обрядъ. Вечеромъ надо заметать огонь пепломъ и ставить на немъ крестъ). А заговоръ говоритъ: „Три бабы сидятъ у огня: у всѣхъ вѣники въ рукахъ; когда огонь выгораетъ, онѣ его заметаютъ…“).

Обращу вниманіе еще на одно обстоятельство. Какъ видно изъ приведенныхъ формулъ, со словомъ Brand на ряду съ Hand и Land рифмуется еще Sand. Мнѣ кажется, что слово это привлечено въ заговоръ не одною только рифмой. Это, вѣроятно, отголосокъ новаго мотива, до насъ не дошедшаго въ чистомъ своемъ видѣ. Обжогъ иногда присыпаютъ землей. А у Майкова мы находимъ заговоръ:

194

„Гдѣ былъ огонь, будь песокъ (вар. — камень)“). Прикладываютъ глину къ воспаленному мѣсту)

Переходя теперь отъ нѣмецкихъ заговоровъ на русскую почву, мы сталкиваемся съ однимъ изъ самыхъ загадочныхъ образовъ народной поэзіи.

Огненная Марія (красная дѣвица) встрѣчается не только въ русскомъ, но и въ сербскомъ и болгарскомъ фольклорѣ. Откуда явился этотъ образъ, до сихъ поръ не разъяснено. А. Н. Веселовскій, отмѣчая пріуроченіе нѣкоторыхъ празднествъ въ честь Маріи Дѣвы къ одному времени съ празднествами Ильи, приходитъ къ предположенію, что „эпитетъ „огненной“ Маріи у сербовъ и болгаръ можно бы объяснить изъ отраженія Ильи-громовника“). Мансикка, оспаривая это предположеніе, видитъ источникъ образа огненной Маріи въ иконографіи. Придерживаясь строго своего символическаго метода объясненія, онъ и въ этомъ образѣ видитъ символъ. Византійская иконографія представляетъ Богородицу, какъ Купину Неопалимую, какъ сосудъ съ огнемъ. Вотъ откуда, по его мнѣнію, взятъ образъ огненной Маріи). Не имѣя возможности прослѣдить здѣсь всѣ случаи, гдѣ появляется этотъ образъ, я ограничусь только сферою заговоровъ и попытаюсь поискать, нѣтъ ли тутъ какихъ-либо указаній на процессъ созданія образа огненной Маріи. Конечно, полученные выводы я и не буду распространять за предѣлы заговоровъ.

Прежде всего обращаю вниманіе на то, что выраженіе „огненная Марія“ въ заговорахъ не встрѣчается. Я этотъ терминъ взялъ лишь только потому, что раньше имъ пользовались Веселовскій и Мансикка, и послѣдній подвелъ подъ него какъ разъ тѣ явленія, о которыхъ я сейчасъ намѣренъ говорить. Въ заговорахъ упоминаются просто „огненныя огневицы“) и подобные имъ образы, безъ названія именъ, или упоминается Богородица, Неопалимая

195

Купина), но безъ эпитета „огненная“. Подъ понятіе „огненной Маріи“ Мансикка подвелъ образы, не носящіе этого имени, а только напоминающіе его. Послѣ этого замѣчанія начнемъ сопоставленіе данныхъ. Прежде всего оказывается, что при лѣченіи отъ „во́гнику“, „огнища“ у русскихъ употребляется аналогичное средство съ нѣмецкимъ. Нѣмцы обводятъ больное мѣсто головешкой, русскіе „кружка вогника первымъ угарочкомъ зъ лучины“). Поэтому и заговорные мотивы, связанные съ этими обрядами, должны быть сходны. И дѣйствительно, сходство находится. Въ нѣмецкихъ заговорахъ появляется Марія съ головешкой: ею она унимаетъ „огонь“). Въ русскихъ заговорахъ есть нѣчто подобное. Такъ, въ одномъ заговорѣ читаемъ: „На островѣ на Буянѣ сидитъ баба на камнѣ, у бабы три дочери: первая съ огнемъ, вторая съ полымемъ, третья руду заговариваетъ и ломоту…“). Заговоръ этотъ читается отъ крови, а не отъ „огня“. Но аттрибуты дочерей показываютъ, что онѣ попали сюда изъ другого мотива. Три дочери очень напоминаютъ латышскихъ трехъ бабъ у огня, или бабу съ головешкой подъ мышкою. Въ русскихъ заговорахъ 3 дѣвы чаще всего пріурочиваются къ заговорамъ отъ крови; но нигдѣ больше имъ въ этихъ заговорахъ не приписывается огонь. Въ данномъ же случаѣ, очевидно, произошло сліяніе двухъ заговоровъ. Одинъ заговоръ былъ отъ крови, и въ немъ, какъ и въ другихъ заговорахъ отъ крови, говорилось о трехъ дѣвахъ. Другой же заговоръ, отъ „огня“ или какой-нибудь сходной болѣзни, говорилъ о бабѣ съ огнемъ, съ полымемъ. Когда произошло сліяніе, то 3 дѣвы были обращены въ 3 дочерей бабы, и ея аттрибуты перешли на нихъ. Нѣмецкимъ заговорамъ съ Богородицей, несущей огонь, соотвѣтствуетъ русскій заговоръ отъ сибирки съ такимъ обращеніемъ: „Неопалимая Мати Божія Купина, Пресвятая Богородица, не пали ты своимъ пламямъ, Господнимъ Духомъ; укрой, утѣши отъ огня и

196

отъ пламя…“). Навѣяно ли такое обращеніе къ Богородицѣ иконографическими впечатлѣніями или чѣмъ другимъ, не знаю. Для меня важно сейчасъ только отмѣтить, почему именно потребовалось введеніе въ заговоры такого образа. Очевидно, и на русской почвѣ было то стремленіе, какое наблюдалось въ нѣмецкихъ заговорахъ: смыслъ и цѣлесообразность лѣченія головней (огаркомъ) хотѣли подкрѣпить божественнымъ авторитетомъ, преданіемъ. Поэтому, какъ въ нѣмецкихъ заговорахъ у Богородицы оказывается въ рукахъ Brand, такъ и въ русскихъ появляются дѣвы съ огнемъ — съ полымемъ. Какъ въ нѣмецкихъ заговорахъ Богородица унимаетъ „огонь“, такъ и въ русскомъ къ ней обращаются съ просьбой не жечь „своимъ пламямъ“. Однако такой ясной разработки этого сюжета, какъ у нѣмцевъ, въ русскихъ заговорахъ не имѣется. Возможно, что требующіяся редакціи просто утрачены. Но возможно, что онѣ и не развились настоящимъ образомъ. А произойти это могло по той причинѣ, что развитіе мотива, происшедшаго изъ однороднаго съ нѣмецкимъ обряда, пошло въ иномъ направленіи, чѣмъ у нѣмцевъ. Пользованіе симпатическими эпитетами, методъ почти не извѣстный на Западѣ, является излюбленнымъ пріемомъ на славянской почвѣ. Былъ онъ примѣненъ и къ заговорамъ отъ „огня“. У Романова одинъ заговоръ отъ во́гнику начинается такъ: „Ѣхали паны чорныя жупаны, красныя кавняры́, чорны кареты“). Дальнѣйшій текстъ не имѣетъ ни малѣйшаго отношенія къ этому зачину. Фраза, очевидно, является какимъ-то обрывкомъ. Однако всмотримся въ нее. „Чорныя жупаны, красныя кавняры́“ — по какой ассоціаціи образъ чернаго жупана съ краснымъ воротомъ попалъ въ заговоръ? И почему именно черный жупанъ? И почему онъ въ заговорѣ отъ во́гнику? Мнѣ кажется, что образъ навѣянъ тѣмъ предметомъ, какой употреблялся при лѣченіи этой болѣзни. Черный жупанъ съ краснымъ воротомъ — головня, „первый угарочекъ зъ лучины“. Вотъ ассоціація. Признакъ, наблюдающійся въ болѣзни, опредѣляетъ характеръ

197

симпатическаго средства, a затѣмъ переносится въ заговоръ. Такъ при заговорахъ отъ желтухи появляется эпитетъ „желтый“, при заговорахъ на остуду — „ледяной“ и т. д. Въ данномъ случаѣ воспаленіе, сопровождающееся сильнымъ жаромъ, напоминаетъ своей краснотой огонь. Отсюда — ассоціація къ головнѣ. Но и эпитетъ „красный“ можетъ войти, какъ симпатическій, въ заговоръ отъ той же болѣзни. Головня и красный воротъ чернаго жупана выражаютъ одну и ту же идею: потуханіе огня. А симпатическіе эпитеты, какъ я уже говорилъ, очень склонны обращаться въ сквозные. То же случилось и съ эпитетомъ „красный“ въ заговорахъ отъ воспаленія. Извѣстенъ мордовскій заговоръ:

, ein rotes Tuch auf dem Kopfe, rote Kleider an, über die Kleider ist ein roter Gurt gebunden, rote Bastschuhe hat sie an den Füssen, rote Bastschuhschnüre an den Füssen, rote Binden an den Füssen, rote Handschuhe an den Händen).

Мансикка совершенно ошибочно полагаетъ, что въ этомъ образѣ комически отразилась „огненная Марія“). Только предвзятое убѣжденіе, что подъ всякимъ женскимъ образомъ скрывается Богородица, и невниманіе къ обряду, источнику заговорныхъ образовъ, могли натолкнуть изслѣдователя на такое предположеніе. Между дѣвицей, одѣтой во все красное, и Неопалимой Купиной нѣтъ ничего общаго. Одинъ образъ быль привлеченъ къ заговору, благодаря процессу творчества, какой отразился въ нѣмецкихъ заговорахъ и заставилъ Богородицу нести головешку или огонь; другой же образъ („красной“ дѣвицы) былъ созданъ заговоромъ. Тотъ пріемъ, какой намѣтился въ отрывочномъ упоминаніи о панахъ въ черныхъ жупанахъ, красныхъ кавнярахъ, пріемъ симпатическаго эпитета, во всей силѣ выступаетъ въ образѣ „красной“ дѣвицы. Если тамъ были только красные воротники, то здѣсь уже вся одежда красная. И даже сама дѣвица „красная“. Съ образомъ дѣвицы

198

случилось то же самое, что мы уже наблюдали надъ образомъ щуки. Тамъ эпитетъ „желѣзный“, приданный первоначально зубамъ по извѣстнымъ соображеніямъ, распространился потомъ на весь образъ. Здѣсь эпитетъ „красный“ пережилъ то же самое. На панахъ пока только красные воротники. На дѣвицѣ — все красное. Но можно предполагать, что и дѣвица первоначально не вся была красная. Заговоръ кончается интересной подробностью: „красныя рукавицы на рукахъ“. Если мы отбросимъ эпитетъ „красный“ во всѣхъ остальныхъ случаяхъ, то у насъ получится образъ совершенно аналогичный тому, какой выработался въ нѣмецкихъ заговорахъ. Тамъ въ рукахъ Маріи головешка; здѣсь — на рукахъ дѣвицы „красныя“ рукавицы. Ту же судьбу, что и эпитетъ „красный“, пережилъ и другой, параллельный ему, „черный“. Въ бѣлорусскомъ заговорѣ эпитетъ „черный“ замѣтно уже склоняется къ характеру сквозного: черные жупаны, черныя кареты. Можетъ быть, онъ и былъ уже сквознымъ въ томъ заговорѣ, откуда выдернута эта фраза. Ему, какъ и „красному“, соотвѣтствуетъ образъ „черной“ дѣвицы). Такъ оказывается, что два эпитета, взятые отъ потухающей головни, черный и красный, существующіе въ бѣлорусскомъ заговорѣ, въ другихъ заговорахъ получили самостоятельное развитіе, выработались въ самостоятельные мотивы. На разработку заговоровъ съ симпатическимъ эпитетомъ „красный“, можетъ быть, еще въ большей степени, чѣмъ головня, вліялъ пріемъ лѣченія рожи „красной“ матеріей, очень распространенный въ Россіи).

Мнѣ пришлось наблюдать лѣченіе рожи бабкой. У больного воспаленіе распространилось очень сильно: съ головы до колѣнъ. И вотъ бабка почти всего его обвила красной фланелью. При этомъ я еще узналъ, что для удобства, вмѣсто фланели на руки и ноги можно надѣвать красныя рукавицы и чулки. Не отсюда ли „красная дѣвица“ мордовскаго заговора и „красныя кавняры“? То обстоятельство, что дѣвица оказывается сидящей на подѣ, вовсе не

199

комично. Оно было бы комично, если бы дѣвица была дѣйствительно Богородица. Но образъ создавался безо всякой даже мысли о Богородицѣ. Всѣ подробности костюма списаны съ простой крестьянки. А посажена дѣвица на подѣ потому, что тутъ-то именно, около печи, и происходитъ лѣченіе огарками или сажей. Кромѣ того, больные рожей почти всегда лежатъ на печи, потому что знахарки прежде всего не велятъ ее застуживать. Образъ красной дѣвицы на подѣ и больной, обматанный въ красное, лежащій на печи, невольно напрашиваются на сопоставленіе.

На появленіе симпатическаго эпитета „черный“ еще больше, чѣмъ головня, могло дѣйствовать употребленіе сажи, какъ средства противъ огника. Пріемъ этотъ извѣстенъ въ Малороссіи, гдѣ наблюдаются и соотвѣтствующіе заговоры. Въ одной малорусской сказкѣ разсказывается, какъ баба мазала сажей покраснѣвшую шею пьянаго мужа, думая, что онъ испорченъ). Вотъ какъ тамъ лѣчатъ отъ огника. „Тимъ вихтыкомъ, шо мыють горшкы, брать навхрестъ въ челюстяхъ сажу, затоптувать огныкъ и прымовлять трычи: „Іхала баба лисомъ. Чорна запаска, чорна сорочка — чорный лисъ рубаты, вугильля палыты, вогныкъ затоптуваты“). Что баба ѣдетъ рубить лѣсъ, это объясняется вліяніемъ на заговоръ другого обряда. „Якъ топлять въ пичи, взять нижъ, торкать нымъ навхрестъ челюсти, притоптувать тымъ ножемъ огныкъ и прымовлять трычи: „Ишла баба чорною дорогою. Сама баба чорна, чорна плахта, чорна запаска. Та не руба ни дуба, ни явора, ни березы, тильки руба огныкъ“). Таковымъ мнѣ представляется происхожденіе этихъ загадочныхъ образовъ въ заговорахъ отъ воспаленій. Ни о какой „огненной Маріи“ здѣсь говорить не приходится.

Опять повторяю, что свое толкованіе я далѣе сферы заговоровъ не распространяю. Однако и въ заговорахъ образы, обыкновенно сводящіеся къ „огненной Маріи“, не ограничиваются только кругомъ заговоровъ отъ воспаленій. Они

200

появляются еще въ мотивѣ, связанномъ съ чарами на любовь. Такъ, въ одной присушкѣ упоминаются какія-то „три дѣвицы, три огненныя огневицы“). Для Мансикка нѣтъ никакого сомнѣнія, что въ нихъ отразилась все та же „огненная Марія“). Онъ даже не сомнѣвается и въ томъ, что упоминающаяся въ одномъ изъ заговоровъ „баба сводница“ все та же „огненная Марія“. И изслѣдователь по этому поводу пробуетъ филологически объяснить, какимъ образомъ вмѣсто розоваго вѣнка и горящаго куста, символовъ Богородицы, въ заговорахъ появляются печь, баня и вѣникъ). Я послѣ вернусь еще къ этимъ образамъ, когда буду говорить о присушкахъ, съ какими они связаны. Здѣсь же ограничусь лишь указаніемъ на то, что между женскими образами изъ заговоровъ отъ воспаленій и сходными до нѣкоторой степени съ ними образами изъ любовныхъ заговоровъ нѣтъ ровно ничего общаго. Они связаны съ различными мотивами и развивались на почвѣ различныхъ обрядовъ.

По поводу разсмотрѣнныхъ нѣмецкихъ заговоровъ можно отмѣтить нѣсколько чертъ, вообще свойственныхъ нѣмецкимъ заговорамъ. Если сравнить ихъ съ русскими, то бросится въ глаза бѣдность фантазіи ихъ творцовъ. Чудесный элементъ фантастики почти совершенно отсутствуетъ. Эпическая часть отсутствуетъ чаще, чѣмъ въ русскихъ заговорахъ, а когда присутствуетъ — кратка и почти всегда чисто христіанскаго содержанія, бѣдна образами. Разработка ея однообразна. Обыкновенно разсказывается, что шелъ какой-нибудь святой, и вотъ случилось, или сдѣлалъ онъ то-то. Перечни, столь частые у русскихъ, у нѣмцевъ значительно рѣже встрѣчаются и бываютъ обыкновенно короче. Совершенно отсутствуетъ лирическій элементъ, дающій такую прелесть русскимъ заговорамъ. Къ нимъ скорѣе всего можно приложить характеристику заговоровъ, какъ литературы практической, а не поэтической. Поэтическіе мотивы врываются въ нихъ рѣдко-рѣдко

201

и притомъ въ видѣ чего-то посторонняго. Таковъ хотя бы слѣдующій заговоръ:

Заговоръ очевиднымъ образомъ распадается на двѣ части. Заговоръ, собственно, составляетъ вторая часть. А первая, поэтическая, приставлена къ нему механически и взята, вѣроятно, изъ какого-нибудь ходячаго стихотворенія или пѣсни. Всѣ перечисленныя особенности, мнѣ кажется, говорятъ за то, что нѣмецкіе заговоры болѣе поздняго происхожденія, чѣмъ русскіе. Я имѣю въ виду не общую хронологію, a отношеніе къ той степени культурнаго развитія, на которой стоялъ народъ въ то время, когда создавалъ заговоры, сохранившіеся до нашего времени. Отсутствіе длинныхъ перечней, безспорно, указываетъ на то, что мысль практиковавшихъ заговоры привыкла уже къ большей степени обобщенія и отвлеченія, чѣмъ мысль человѣка, которому для обозначенія болѣзненнаго состоянія тѣла надо перечислить всѣ его члены. Сжатость формулъ также указываетъ на большее умѣніе пользоваться словомъ въ опредѣленныхъ цѣляхъ. Возможность прослѣдить всѣ стадіи развитія на однихъ заговорахъ съ чисто христіанскимъ содержаніемъ (заговоры отъ воровъ) указываетъ на то, что и самое развитіе мотива, вѣроятно, происходило въ эпоху христіанскую. Наконецъ, отсутствіе лирики и вообще поэтическаго элемента, мнѣ кажется, указываетъ на то, что заговоры находились уже въ эпоху ихъ созданія въ рукахъ ограниченнаго круга людей; масса въ ихъ разработкѣ не принимала участія. Этотъ кругъ людей

202

смотрѣлъ на заговоры исключительно съ практической точки зрѣнія и не давалъ въ нихъ мѣста работѣ живой фантазіи. Словомъ, заговоры создавали уже профессіоналы, лѣкари, знахари. Какъ у нѣмцевъ, такъ и у русскихъ выработались прочные шаблоны для заговоровъ. Сравненіе этихъ шаблоновъ также указываетъ на болѣе позднее происхожденіе нѣмецкихъ. Они гораздо короче и ближе подходятъ къ сути дѣла. Если въ эпической части надо изобразить какое-нибудь событіе, то приступаютъ къ нему безо всякихъ околичностей, послѣ самаго краткаго вступленія: шелъ тотъ-то, и случилось то-то. Далѣе этого развитіе эпической части почти никогда не простирается. Напротивъ, русскій обстоятельно разскажетъ, какъ онъ встанетъ, умоется, выйдетъ изъ избы во дворъ, со двора въ поле до самаго синяго моря, до латыря-камня, и тамъ нагородитъ цѣлую кучу чудесъ. Русскіе шаблоны образнѣе нѣмецкихъ и пространнѣе. Это опять указываетъ на происхожденіе ихъ въ болѣе раннюю эпоху, когда самъ языкъ былъ образнѣе. Чѣмъ ниже развитіе народа, тѣмъ образнѣе языкъ; языкъ дикихъ племенъ отличается особенною образностью.

Мотивъ рога. Итакъ, намъ неоднократно уже приходилось встрѣчаться съ оригинальнымъ пріемомъ заговорнаго творчества — употребленіемъ сквозныхъ симпатическихъ эпитетовъ. Мы видѣли, что благодаря ему создаются отдѣльные фантастическіе образы и даже цѣлыя картины. Мотивъ рога разрабатывался этимъ же самымъ пріемомъ. Связанъ онъ съ заговорами отъ impotentia virilis.

…„Есть окіанъ море, на пуповинѣ морской лежитъ Латырь камень, на томъ Латырѣ камени стоитъ булатной дубъ и вѣтвіе и корень булатной. Коль тотъ булатной дубъ стоитъ крѣпко и плотно, столь бы крѣпко и плотно стоялъ былой… ярый… п…..ная жила на женскую похоть, на полое мѣсто. Изъ подъ того камени выходитъ быкъ порозъ, булатны рога и копыта булатныя, и ходитъ около дуба булатнаго и тотъ дубъ бодетъ и толкаетъ и не можетъ того дуба сломить и повалить. Сколь тотъ крѣпко булатной дубъ стоитъ и сколь крѣпки рога у пороза, столь бы крѣпко стояла п…..ная… жила“…).

203

Уже упрощеннымъ является мотивъ въ слѣдующемъ заговорѣ. Послѣ обычнаго выхода въ восточную сторону — „есть въ востокѣ, въ восточной сторонѣ стоитъ буевой островъ; на томъ буевомъ островѣ стоитъ святое дерево, изъ толстаго святого дерева выходитъ булатный быкъ, булатными рогами гору бодаетъ, ногами скребетъ; и какъ у того булатнаго быка булатные рога крѣпки не гнутся, и не ломятся, и не плющатся, такъ же бы у меня р. Б. и становая жила не гнулась бы и не ломалась, крѣпко бы стояла, какъ колъ, рогъ рогомъ стояла бы, столбъ столбомъ, стрѣла стрѣлой, копье копьемъ“. Конецъ приставленъ отъ другого заговора.

Нѣтъ ли въ приведенныхъ заговорахъ указанія на „исходный пунктъ“? Есть. Оно заключается въ сравненіи съ рогами, подобно тому, какъ въ заговорахъ отъ воровъ заключалось въ сравненіи съ палкой. Возьмемъ еще одну редакцію мотива, гдѣ фантастики уже значительно меньше чѣмъ въ предыдущихъ, и потому яснѣе выступаетъ первооснова.

…„И возьму азъ р. Б. (и. р.), свой черленой вязъ и пойду я въ чистое поле, ажно идетъ въ чистомъ полѣ встрѣчу быкъ третьякъ, заломя голову, смотрится на небесную высоту, на луну и на колесницу. И подойду азъ, р. Б. (и. р.), съ своимъ черленымъ вязомъ и ударю азъ быка третьяка по рогу своимъ черленымъ вязомъ, и какъ тотъ рогъ не гнется, ни ломится отъ моего вязу, такъ бы…“).

Эта редакція очень интересна и важна для пониманія разработки всего мотива. Прежде всего она показываетъ, что эпитетъ „булатный“ принадлежность позднѣйшихъ редакцій. Если мы примемъ это во вниманіе, то намъ вполнѣ понятенъ будетъ составъ предыдущихъ редакцій. Напр., въ первой редакціи откинемъ симпатическій эпитетъ. Оказывается, что всѣ введенные въ нее образы самые обыкновенные блуждающіе образы заговорной литературы: латырь камень, чудесное дерево, окіанъ море, островъ Буянъ. Только одинъ образъ быка — новый. Это спеціальная принадлежность даннаго мотива. Для пониманія исторіи

204

мотива надо прослѣдить, какимъ путемъ связывались эти образы другъ съ другомъ. Океанъ-море, островъ-Буянъ, латырь-камень насъ не интересуютъ: это шаблонное пріуроченіе дѣйствія къ опредѣленному мѣсту. Необходимо выяснить присутствіе двухъ остальныхъ образовъ: дерева и быка. Послѣдняя редакція и даетъ въ этомъ отношеніи указаніе. Въ ней заключается важное указаніе на то, что заговоръ связанъ былъ когда-то съ обрядомъ. Она описываетъ воображаемое дѣйствіе. А мы видѣли, что такое воображаемое дѣйствіе является обыкновенно отголоскомъ забытаго реальнаго (загрызаніе, лѣченіе мертвой рукой). Въ эпической части оно только иногда фантастически изукрашивается. Отбросимъ эти прикрасы и здѣсь. Получится голый фактъ: читающій заговоръ ударяетъ палкой быка по рогамъ. Вотъ о чемъ свидѣтельствуетъ заговоръ. Изъ этой-то палки и развился образъ черленаго вяза, дуба и, наконецъ, булатнаго дуба, который смѣшался съ другимъ образомъ — святого дерева. Психологическое основаніе такой переработки вполнѣ понятно: все сильнѣе подчеркивалась сила сопротивленія рога, вокругъ котораго и вращаются всѣ остальные образы. Итакъ, возможно предполагать, что существовалъ обрядъ битья быка по рогамъ. Смыслъ его ясенъ изъ текста заговора. Первоначально заговоръ не былъ такимъ сложнымъ, какимъ мы его видимъ теперь. Онъ просто заключался въ краткой формулѣ; „Стой мой …, какъ рогъ“)! Вотъ ячейка мотива, потомъ такъ причудливо развившагося. Развитіе наступило послѣ того, какъ отмеръ обрядъ. Указаній на существованіе битья быка по рогамъ мнѣ не удалось найти, такъ что о немъ можно только догадываться на основаніи самаго текста заговора. Зато есть указанія на другой симпатическій пріемъ, съ какимъ также связанъ мотивъ рога. Существуетъ пріемъ, передающій упругость рога человѣку. И замѣчательно, что требованіе его сохранилось какъ разъ при самой краткой редакціи мотива, только что приведенной. Скоблятъ ножомъ рогъ и стружки пьютъ въ винѣ, приговаривая формулу.

205

Очевидно, изъ аналогичнаго пріема лѣченія развился и слѣдующій заговоръ съ сквознымъ симпатическимъ эпитетомъ. „Азъ рабъ Божій (имркъ) пойду во святое море океанъ, во святомъ морѣ океанѣ есть улица костяная, въ той улицѣ стоитъ дворъ костяной и пойду рабъ Божій (имркъ) въ тотъ дворъ костяной, въ томъ дворѣ стоитъ изба костяная, пятка не притирается, такъ бы у раба (рабы) Божія стоять уду по всякъ день, и по всякъ часъ, и по всяку нощь и со схода мѣсяца впереходъ; пойду рабъ Божій въ избу костяную, и что въ той избѣ костяной сидитъ старой мужъ костяной…“ Слѣдуетъ соотвѣтствующая просьба).

Любопытно сопоставить образъ булатнаго дуба изъ приведеннаго выше заговора съ пріемомъ лѣченія impotentia османскими колдунами. Они, читая заговоръ отъ impotentia, вбиваютъ въ землю желѣзный шестъ). Смыслъ обряда ясенъ. Къ сожалѣнію, самый заговоръ мнѣ не извѣстенъ.

Въ печи огонь горитъ. Этотъ мотивъ разрабатывается въ любовныхъ заговорахъ, такъ называемыхъ „присушкахъ“. Редакцій его очень много, и онѣ крайне разнообразны. Начнемъ съ болѣе сложныхъ и, переходя постепенно къ болѣе простымъ, посмотримъ, къ чему онѣ насъ приведутъ.

„Выйду я на улицу, на божій свѣтъ, посмотрю въ чисто поле. Въ чистомъ полѣ есть 77 мѣдныхъ свѣтлыхъ каленыхъ печей, на тѣхъ 77 на мѣдныхъ, на свѣтлыхъ, на каленыхъ печахъ есть по 77 еги-бабъ; у тѣхъ у 77 еги-бабъ есть по 77 дочерей, у тѣхъ у 77 дочерей есть по 77 клукъ и по 77 метелъ…“ Далѣе просьба къ дочерямъ присушить р. б. N. За просьбой — „Коль горятъ пылко и жарко мѣдны, калены пеци, такъ же бы раба б. им. пеклась и калилась“ и т. д.).

По другимъ редакціямъ:

… „Въ чистомъ полѣ стоитъ дубъ сорочинскій, и подъ тѣмъ дубомъ сорочинскимъ есть тридевять отроковицъ,

206

изъ-подъ того дуба сорочинскаго выходитъ Яга-баба и пожигаетъ тридевять сажень дубовыхъ дровъ. И коль жарко и коль ярко разгорались тридевять сажень дубовыхъ дровъ и столь жарко… разгоралась отроковица р. б. (и. р.)“…).

… „Въ темномъ лѣсѣ, въ топкомъ болотѣ стоитъ изба, въ той избѣ живетъ ста̀ръ-матёръ человѣкъ, у того стара-матёра человѣка есть три дѣвицы, три огненныя огневицы, у нихъ три печки: печка мѣдна, печка желѣзна, печка оловянна, они жгли дрова… жарко, ярко, пылко…“).

Въ одномъ изъ заговоровъ Майкова уже просто — въ полѣ „сидитъ баба сводница, у тоё у бабы у сводницы стоитъ печь кирпична, въ той печѣ кирпичной стоитъ кунжа́нъ ли́тръ; въ томъ кунжанѣ литрѣ всякая веща̀ кипитъ, перекипаетъ, горитъ, перегораетъ, сохнетъ и посыхаетъ: и такъ бы…“).

По слѣдующей редакціи дѣло обстоитъ еще проще:

… „Подъ восточной стороной стоитъ, есть три печи: печка мѣдна, печка желѣзна, печка кирпична. Какъ онѣ разожглись и распалились отъ неба и до земли, разжигаются небо и земля и вся подселенная. Такъ бы разжигало у р. б. N.“…).

Дальнѣйшее упрощеніе:

… „Есть въ чистомъ полѣ печь мѣдная, накладена дровъ дубовыхъ, какъ отъ тѣхъ дровъ дубовыхъ столь жарко разгоряится, и такъ бы разгорялась раба б.“ и т. д.).

Еще ближе къ реальной обстановкѣ:

„Въ печи огонь горитъ, палитъ и пышетъ и тлитъ дрова; такъ бы тлѣло, горѣло сердце у р. б…“).

Такимъ образомъ выясняется, что всѣ встрѣчающіеся въ этомъ мотивѣ образы вертятся вокругъ сравненія съ горящимъ (въ печи) огнемъ. Это сравненіе, очевидно, ядро мотива. Во всѣхъ приведенныхъ случаяхъ сравненіе производилось

207

съ явленіемъ даннымъ, описаннымъ въ эпической части. Однако есть и такія редакціи, какія свидѣтельствуютъ, что сравненіе (формула) родилось не подъ вліяніемъ даннаго явленія, а подъ вліяніемъ нарочно произведеннаго. Такъ, у Виноградова читаемъ:

… „Пойду я р. Б. въ лѣсъ къ бѣлой березѣ, сдеру бѣлое бересто, брошу въ пещь огненную. Какъ то бересто на огнѣ горитъ и тлѣетъ, такъ бы…“).

Этотъ текстъ уже явно указываетъ на забытое дѣйствіе. Но оно не совсѣмъ еще отмерло, и часто, желая „присушить“ кого-нибудь, прибѣгаютъ къ помощи огня. Потебня, описывая простѣйшую форму чаръ, говоритъ: „Пусть будетъ данъ миѳъ: „любовь есть огонь“. Если бы можно было зажечь въ любимой женщинѣ огонь, то тѣмъ самымъ бы въ ней загорѣлась и взаимная любовь. Зажечь въ ней самой огня нельзя, но можно подвергнуть дѣйствію огня нѣчто имѣющее къ ней отношеніе (куклу изъ воску или другого матеріала, волосы, сорочку и проч.), ея слѣдъ (взятый изъ-подъ ногъ „горячій слѣдъ“). И вотъ, сопровождая чары заговоромъ, человѣкъ разжигаетъ слѣды, ожидая появленія въ женщинѣ (respr. мужчинѣ) любви“). Изъ этихъ-то вотъ чаръ и возникъ мотивъ присушекъ. Только я думаю, что чары первоначально не сопровождались заговоромъ, а онъ наросъ позднѣе. Потебня постоянно связываетъ простѣйшія чары съ простѣйшими заговорами. Это ошибочное мнѣніе прямо вытекаетъ изъ того понятія чаръ, какое Потебня далъ имъ въ своемъ опредѣленіи. Онъ ихъ опредѣлилъ въ зависимости отъ понятія заговора и представилъ простымъ дополненіемъ къ заговору, болѣе яркимъ способомъ его выраженія. Но, если справедливо приведенное сейчасъ объясненіе происхожденія чаръ, данное Потебнею же, то оно показываетъ отношеніе какъ разъ обратное. Только что разобранный мотивъ, мнѣ кажется, также подтверждаетъ, что формула приросла позднѣе. Она появилась уже тогда, когда смыслъ первоначальнаго дѣйствія и самое дѣйствіе исказились.

208

Едва ли подлежитъ сомнѣнію, что первоначально дѣйствію огня подвергался какой-нибудь предметъ, имѣющій отношеніе къ человѣку, на котораго направлены чары: либо его изображеніе (кукла), либо волосы, слѣды и т. п. И, вѣроятнѣе всего, первоначально сравненіе производилось не съ огнемъ, а съ этими именно предметами. Огонь же только неизбѣжено, конечно, при этомъ упоминался. Таковъ, напримѣръ, приводившійся выше латинскій заговоръ — Limus ut hic durescit… Въ немъ сравненіе производится съ самыми изображеніями любимаго человѣка. Огонь — только средство воздѣйствія на эти предметы. Вниманіе сосредоточено вовсе не на немъ. Латинскому заговору аналогиченъ малорусскій:

„Щчобъ тебе за мною пекло, якъ пече во̂гонь той во̂скъ! Шобъ твоэ серце за мною такъ топылось, якъ топыця той во̂скъ…“).

Воскъ въ данномъ случаѣ не является изображеніемъ человѣка, а приведенъ въ связь съ человѣкомъ тѣмъ, что въ него залѣплено что-нибудь, принадлежащее этому человѣку.

Какъ видимъ, ни въ томъ, ни въ другомъ заговорѣ сравненія съ огнемъ нѣтъ. Но, конечно, оно очень легко могло появиться на этой почвѣ. Любопытный въ этомъ отношеніи заговоръ сохранился въ былинѣ:

209

Это свидѣтельство былины очень важно. Здѣсь цѣла еще органическая связь между обрядомъ и заговоромъ. Въ практикующихся же теперь любовныхъ заговорахъ даннаго мотива эта связь совершенно утеряна. Обычно при совершеніи ихъ ничего не сжигаютъ, а наговариваютъ волшебныя слова на пищу и даютъ ее потомъ съѣсть тому, кого хотятъ присушить. Это произошло благодаря смѣшенію различныхъ видовъ любовныхъ чаръ послѣ того, какъ обрядъ, породившій заговоры разбираемаго мотива и описанный въ былинѣ, забылся. Вполнѣ возможно, что формулы въ родѣ былинной произносились при сжиганіи и другихъ вещей. Указанія въ этомъ направленіи дѣйствительно имѣются. Прежде всего обращаетъ на себя вниманіе самое названіе любовныхъ заговоровъ — „присушка“. Среди другихъ названій заговоровъ оно исключительное по своей выразительности и почти единственное, указывающее на источникъ магической силы слова. Не можетъ быть сомнѣнія, что оно первоначально относилось къ обряду и только послѣ перешло на заговоры, развившіеся изъ этого обряда. Кромѣ этого есть и другія указанія на присушиваніе, какъ обрядъ. Въ любовныхъ чарахъ играетъ какую-то роль вѣникъ. Такъ, присушку читаютъ, парясь въ банѣ, и, когда выходятъ, то вѣникъ бросаютъ черезъ голову наотмашь). Или требуется „пойти въ баню, послѣ паренья стать на тотъ вѣникъ, какимъ парились, и говорить“ присушку). Въ обоихъ случаяхъ смыслъ такого дѣйствія совершенно не понятенъ. Слѣдующія чары нѣсколько разъясняютъ дѣло. Для присухи „изъ свѣжаго вѣника берется прутокь, который кладутъ у воротъ двери, въ которую пройдетъ тотъ, для кого назначена присуха. Какъ только перешагнуто черезъ прутъ, онъ убирается въ такое мѣсто, гдѣ его никто не могъ бы видѣть. Потомъ берутъ прутъ въ жарко истопленную баню, бросаютъ на полокъ и приговариваютъ:

„Какъ сохнетъ этотъ прутъ, пускай сохнетъ по мнѣ рабъ божій (такой-то)“).

210

Вотъ изъ такого-то пріема сушенія прута (палки и т. п.) могъ развиться мотивъ „огня въ печи“. Дѣйствительно, сравненіе производится съ сохнущимъ прутомъ. Но когда сильнѣе всего прутъ сохнетъ? Когда онъ горитъ. Поэтому вполне естественно могла явиться идея, не класть прутъ на полокъ, а бросать его въ печь. Это легко могло произойти потому, что рядомъ существовали любовныя же чары, состоявшія именно въ сжиганіи вещи, принадлежащей тому, на кого чары направлены. Такимъ образомъ сухоту будетъ изображать не просто сохнущій прутъ, a горящій. Сходныя чары мы находимъ у чувашей. Они, подозрѣвая кого-нибудь въ совершеніи проступка, заставляютъ его перешагнуть черезъ сухую, зажженную съ обоихъ концовъ, палку. Переступая черезъ нее, заподозрѣнный долженъ сказать:

„Да буду я такъ же сухъ, какъ эта палка, если показалъ неправду“).

Подобнымъ же сжиганіемъ прута или палки могли быть и тѣ первоначальныя чары, которыя породили мотивъ „огня въ печи“. Потомъ, когда начался неизбежный для всѣхъ чаръ процессъ разложенія, прежде всего въ сознаніи чародея затемнился смыслъ совершаемаго имъ дѣйствія. Первоначально одинаково важны были оба момента въ чарахъ: перешагиваніе черезъ прутъ и сушеніе (сжиганіе) прута. Но потомъ, такъ какъ горѣніе прута изображало сухоту и любовный жаръ въ человѣкѣ, вполнѣ естественно, что эта часть, какъ наиболѣе выразительная и связанная именно съ желаннымъ явленіемъ, изображаемымъ, стала все болѣе и болѣе развиваться, оставляя въ тѣни первую часть. Стремленіе къ болѣе яркому изображенію желаннаго явленія заставляло все болѣе и болѣе увеличивать силу горѣнія. Поэтому-то въ чарахъ вмѣсто прута уже могли появиться „дрова дубовые“ и береста, о которыхъ упоминается въ заговорахъ. Когда же появилась формула, то она, по общему правилу, стала вытеснять обрядъ, развиваясь на его счетъ. Такое развитіе слова за счетъ дѣйствія, кромѣ изложенныхъ въ III гл. причинъ, обязано еще и тому

211

обстоятельству, что словесныя чары несравненно легче и примѣнимѣе при всякихъ обстоятельствахъ. Взять хотя бы тѣ же присушки. Распалить печь гораздо удобнѣе на словахъ, чѣмъ на дѣлѣ. Поэтому слово-присушка вытѣсняетъ присушку-обрядъ. Когда же разрывъ съ обрядомъ совершится, наступаетъ царство необузданной фантазіи. Горѣніе рисуется все болѣе и болѣе яркимъ, пылкимъ, жаркимъ; создаются образы, одинъ другого фантастичнѣе. Начинаетъ примѣняться характерный для заговорнаго творчества пріемъ, который я назвалъ выше симпатической гиперболой. Сначала заговоръ читали, на самомъ дѣлѣ глядя на горящіе въ печи дрова. Потомъ, когда обрядъ отмеръ, стали просто говорить: „есть въ чистомъ полѣ печь мѣдная, накладена дровъ дубовыхъ“ и т. д. И даже печь въ полѣ могла быть не мѣдная первоначально, а самая обыкновенная кирпичная или желѣзная, какой она и является въ другихъ заговорахъ). Первоначально она была кирпичная, потому что дѣйствіе въ поле перенесено изъ бани, гдѣ раньше на самомъ дѣлѣ совершались чары. Потомъ могла появиться и желѣзная печь. И въ этомъ образѣ пока нѣтъ еще ничего фантастичнаго. Онъ взятъ изъ домашняго же обихода простого человѣка. До красна раскаленная желѣзная печь — образъ хорошо всѣмъ извѣстный и подходящій для заговора. Далѣе уже не труденъ переходъ и къ мѣдной печи и къ оловянной. Наконецъ, увеличивается и самое число печей. Оно доходитъ даже до 77. Такъ развивается представленіе о горящемъ въ печи огнѣ. Игра воображенія доходитъ до того, что огонь отъ печей уже разжигаетъ „небо и землю и всю подселенную“.

Въ мотивъ огня вплетается и еще одинъ образъ, который надо считать побочнымъ приростомъ. Иногда не однѣ печи горятъ, а при нихъ еще находятся какія-то женскія существа, которыя и распаляютъ печи. Откуда взялся этотъ образъ? Мнѣ кажется, что и онъ первоначально былъ списанъ съ дѣйствительности, а потомъ уже переработался подъ вліяніемъ ходячихъ образовъ народной поэзіи. Возьмемъ этотъ образъ въ самомъ простомъ его видѣ, въ какомъ

212

онъ встрѣчается въ присушкѣ. Въ одномъ заговорѣ у Майкова просто говорится, что около печи „сидитъ баба сводница“). Хотя я выше и привелъ этотъ заговоръ въ числѣ другихъ редакцій мотива, но теперь долженъ оговориться. Эта редакція потерпѣла очень сильное вліяніе со стороны другого мотива, также разрабатывающагося присушками. Внѣшняя форма сохранилась та же, какую мы видимъ и въ другихъ пространныхъ редакціяхъ мотива огня. Но содержаніе почти все навѣяно другимъ мотивомъ. Не сохранилось даже сравненія съ огнемъ. Въ печи оказывается „стоитъ кунжа́нъ ли́тръ: въ томъ кунжанѣ литрѣ всякая веща́ кипитъ, перекипаетъ, горитъ, перегораетъ сохнетъ и посыхаетъ: и такъ бы…“ Эта картина уже изъ другого мотива, связаннаго не съ обрядомъ разжиганія огня, а съ обрядомъ варенія приворотнаго зелья. Варючи такое зелье, приговариваютъ: „Якъ дуже зелье кипитъ…“). Вотъ откуда взята картина заговора Майкова. Баба сводница, варящая приворотное зелье, явленіе, и по сію пору очень хорошо извѣстное по селамъ. Въ рѣдкомъ селѣ не найдется бабы съ такой репутаціей. Она-то и попала въ заговоръ. Такимъ образомъ, печь и баба сводница въ заговоры попали вовсе не вмѣсто Неопалимой Купины, какъ утверждаетъ Мансикка). До Неопалимой Купины отсюда еще очень далеко. — Далѣе, по тому общему правилу, что обрядъ въ эпической части приписывается въ концѣ концовъ необыкновенному существу, и простую бабу замѣнили также болѣе таинственныя и могучія существа. Легче всего, конечно, могла попасть сюда Баба-Яга. Она въ народномъ представленіи тѣсно ассоціирована съ печью. То она лежитъ на печи; то подъ печкой — изъ уголъ-въ уголъ. То, наконецъ, жарко распаляетъ печь, чтобы сварить свою жертву. Участіе въ присушкѣ вѣника могло двигать фантазію въ томъ же направленіи. Баба-Яга обыкновенно представляется съ метлою. Не даромъ метла попадаютъ и въ заговоръ). — Упомяну еще о трехъ дѣвицахъ-огневицахъ,

213

въ которыхъ Мансикка усмотрѣлъ отраженіе „Огненной Маріи“. Для меня появленіе этого образа въ присушкахъ не ясно. Думаю, что онъ попалъ сюда изъ заговора — Сисиніевой молитвы. Огневицы, по народному представленію, олицетвореніе лихорадочнаго жара, горячки. Вполнѣ естественно, что онѣ появились въ заговорахъ, имѣющихъ цѣлью какъ разъ „разжечь“ человѣка. „Имя мнѣ Огнія кипучая, какъ въ печи смольнима дровами сжгу человѣка“). Женщина изъ простой обратилась въ „огненную огневицу“ для того, чтобы усилить эффектъ изображающагося дѣйствія. Это извѣстный уже пріемъ симпатическихъ эпитетовъ. Онъ же наблюдается и въ другомъ заговорѣ, записанномъ Мансикка: „Стоит огненна избушка, огненны стены, огненны окна, кирпицьная пець, в этой пеце горят всякіе дрова, ёловы и сосновы, рожжыгают и роскаливают. Так бы у р. Б……“).

Одинъ изъ самыхъ распространенныхъ мотивовъ въ Европѣ принадлежитъ заговорамъ отъ крови и свиха. На немъ построенъ и извѣстный второй мерзебургскій заговоръ. Я имѣю въ виду часто встрѣчающуюся, какъ у насъ, такъ и на Западѣ формулу: „тѣло съ тѣломъ, кость съ костью, жила съ жилою“).

Варіанты ея у различныхъ народовъ я уже указывалъ въ морфологіи. Извѣстная статья Буслаева „О сходствѣ двухъ заговоровъ“ посвящена этому самому мотиву. Статья, во многихъ отношеніяхъ интересная, однако мало что даетъ для объясненія происхожденія мотива. А когда авторъ въ выраженіи русскаго заговора — „сбасалися, сцѣпалися двѣ высоты вмѣсто“ — усматриваетъ широкій розмахъ поэтическаго настроенія знахаря и сопоставляетъ его въ этомъ отношеніи съ былиннымъ стихомъ:

Высота ль, высота поднебесная,

Глубота ль, глубота окіанъ-море,

то онъ обнаруживаетъ странное непониманіе русскаго слова

214

„сбасалися“, которымъ, по его мнѣнію, заговоръ обогащаетъ русскій языкъ. (Заговоръ — изъ судебнаго дѣла 1660 г.). Это не вѣрно. Слово „сбасаться“ было въ то время уже извѣстно Далю изъ живого языка. Народъ имъ просто называетъ „лѣченіе“ знахаря. Басать — лѣчить. Поэтому и выраженіе „сбасалися, сцѣпалися двѣ высоты“ — означаетъ не неудержимое стремленіе неба и земли другъ къ другу, какъ думаетъ Буслаевъ, а всего лишь слѣчиваніе, сростаніе, сцѣпленіе двухъ вершинъ, конечностей, поврежденнаго сустава. Надо согласиться, что вся красота поэтическаго розмаха исчезаетъ. Разбираемый мотивъ очень древній. Мерзебургскій заговоръ извлеченъ изъ памятника X вѣка). Параллель ему указана Куномъ въ Атарва-Ведѣ). Формула входитъ въ самые разнообразные заговоры, но сама отличается удивительной устойчивостью и въ рѣдкихъ случаяхъ подвергается измѣненію. Самыя измѣненія бываютъ весьма незначительны и всегда почти въ одномъ направленіи: измѣненія числа членовъ формулы. Оно либо уменьшается, либо увеличивается. Но самый характеръ формулы сохраняется очень хорошо. Правда, Эберманъ приводитъ одинъ нѣмецкій заговоръ, въ которомъ формула подверглась, по его мнѣнію, сильному искаженію. Вотъ онъ:

,

По его мнѣнію, это непонятная и искаженная мерзебургская формула. Мнѣ кажется, что Эберманъ ошибся. Приведенный здѣсь заговоръ, по моему, отнюдь не является искаженіемъ мерзебургской формулы. Напротивъ, онъ даетъ ключъ къ пониманію того пути, какимъ создалась сама мерзебургская формула. Мнѣ кажется, Эберманъ потому счелъ ее искаженіемъ, что онъ неправильно понялъ, о какихъ тутъ жилахъ и костяхъ идетъ рѣчь. Когда читаешь

215

мерзебургскій заговоръ, тамъ это кажется вполнѣ понятнымъ. Когда тамъ говорится: „кость къ кости, жила къ жилѣ“, то естественно, что представляешь себѣ дѣло такъ: при свихѣ кости и жилы разошлись, и вотъ ихъ теперь составляютъ — кость къ кости, жила къ жилѣ. Когда подобное пониманіе приложишь къ нѣмецкому четверостишью, то дѣйствительно получается безсмыслица. Но дѣло обстоитъ нѣсколько иначе. Сопоставимъ нѣсколько данныхъ, имѣющихъ отношеніе къ разбираемому мотиву. Къ сожалѣнію, мнѣ удалось найти ихъ очень немного. Начнемъ съ четверостишья. Чѣмъ оно отличается отъ мерзебургской формулы? Главнымъ образомъ тѣмъ, что въ него вставлено слово Streich’. Для Эбермана это слово спутало всю формулу. Мнѣ, напротивъ, даетъ ключъ къ ея пониманію. Оно важно тѣмъ, что даетъ указаніе на дѣйствіе. Правда, дѣйствіе какъ будто безсмысленное. Но оно безсмысленно только при томъ представленіи о формулѣ, какое у насъ создалось благодаря мерзебургскому заговору. Допустимъ, что мы раньше не знали той формулировки. Допустимъ, что мы прямо встрѣтились съ нѣмецкимъ четверостишьемъ. Было бы тогда для насъ треніе жилы о жилу и т. д. безсмысленнымъ? Нѣтъ, оно было бы только непонятно. Мы бы спросили: какую жилу трутъ о какую, какую кость о какую? Вотъ и постараемся разрѣшить этотъ вопросъ. Есть заговоръ отъ свиха), читая который, знахарь долженъ сложить пальцы рукъ, вложивши ихъ одни между другими, и держать ихъ такимъ образомъ на больномъ мѣстѣ. Въ заговорѣ говорится: „кость къ кости прилагаетъ, кровь къ крови приливаетъ…“ Что при этомъ обрядѣ получается? А получается то, что мясо ложится къ мясу, суставъ къ суставу и т. д. Въ Германіи знахарка лѣчитъ заочно переломъ ноги. Для этого, она связываетъ вмѣстѣ двѣ ножки скамейки). Во Франціи знахарь, когда лѣчитъ отъ свиха, прикладываетъ свою голую ногу къ ногѣ больного, говоря: ante, ante, super ante, antete). Или дѣлаетъ

216

крестъ большимъ пальцемъ ноги). Бессмысленная фраза абракадабра — примѣняется въ самыхъ разнообразныхъ случаяхъ и спеціальнаго отношенія къ свиху не имѣетъ. Но прикосновеніе здоровой ноги знахаря къ больной имѣетъ важное значеніе. Въ этомъ именно дѣйствіи и заключается лѣченіе. Мы пришли къ хорошо извѣстному симпатическому пріему лѣченія. Передъ нами обрядъ, передающій желательное свойство отъ предмета, обладающаго имъ, предмету нуждающемуся. Желательно, чтобы въ свихнутой ногѣ кость и жилы стали на свое мѣсто, и вотъ знахарь прикладываетъ къ ней свою здоровую ногу, въ какой всѣ члены на мѣстѣ. Точно такъ же, мы видѣли, холодную мертвую руку прикладываютъ къ воспаленной. Когда корова лишится молока, то, чтобы вернуть его, даютъ кусокъ хлѣба молочной коровѣ, а когда она начнетъ его жевать, отнимаютъ у ней и отдаютъ больной. И больная корова будетъ такъ же хорошо доиться). Отъ неплодія пьютъ молоко женщины, родившей перваго ребенка). Медвѣдь прикосновеніемъ лапы передаетъ свою силу больному. Если подобная передача возможна, то тѣмъ болѣе возможно исцѣленіе свихнутой ноги прикосновеніемъ ноги знахаря. Цѣлебная сила приписывается не только знахарю, но и всему, что такъ или иначе съ нимъ связано, исходитъ отъ него). Поэтому и прикосновеніе здоровой его ноги къ больной исцѣлитъ больную. Выше былъ приведенъ заочный способъ лѣченія свиха. Теперь и онъ понятенъ. Связывая двѣ ножки скамьи, знахарка изображаетъ соединеніе двухъ ногъ, котораго нельзя произвести за отсутствіемъ паціента. Не указываетъ ли на предполагаемый пріемъ лѣченія слѣдующій, очень странный и, вѣроятно, сильно искаженный заговоръ: „Переломъ къ перелому, глазъ къ глазу, зубъ къ зубу, рука къ рукѣ, нога къ ногѣ, жизнь къ жизни“)!

217

Можно теперь отвѣтить и на вопросъ, про какія жилы и кости говоритъ нѣмецкое четверостишіе. Трется здоровый суставъ о поврежденный. Примѣненіе формулы къ лѣченію ранъ заставило упоминать еще и кровь. Теперь будто бы изуродованный заговоръ вполнѣ понятенъ. Когда дѣйствіе, треніе здороваго члена о поврежденный, забылось, то подъ костями и жилами стали подразумѣвать не члены разныхъ лицъ, а кости и жилы свихнутаго члена. Эпическая часть — наростъ позднѣйшій. Прослѣдить, какъ она развивалась изъ первоначальной формулы, нѣтъ никакой возможности. Очевидно, уже много болѣe тысячелѣтія прошло съ тѣхъ поръ, какъ совершился этотъ процессъ. Дошедшіе до насъ заговоры почти всѣ эпическіе, но часто переродились уже до полной неузнаваемости. Только послѣ сличенія цѣлаго ряда заговоровъ иногда можно открыть, что такой-то заговоръ принадлежитъ къ мерзебургскому мотиву. Особенно много такихъ редакцій въ сборникѣ Романова. Надъ русскими редакціями этого мотива можно произвести работу не менѣе интересную, чѣмъ сдѣлалъ Эберманъ надъ западно-европейскими. Но это не входитъ въ мою задачу. Моя цѣль только указать возможный источникъ мотива.

Мерзебургскій мотивъ интересовалъ кромѣ Буслаева и другихъ русскихъ изслѣдователей. Приведу мнѣніе Зелинскаго. Онъ, не соглашаясь съ Веселовскимъ, высказавшимъ мысль, что разсказъ о поѣздкѣ боговъ, содержащійся въ мерзебургскомъ заговорѣ, воспроизводитъ какую-нибудь подробность изъ нѣмецкой миѳологіи, говоритъ: „Предположимъ для простоты, что существовалъ разсказъ о поѣздкѣ боговъ въ лѣсъ, но безъ дальнѣйшихъ подробностей. Случилось человѣку, знавшему этотъ разсказъ, поѣхать самому, и конь его вывихнулъ ногу. Размышляя о томъ, какъ бы пособить горю, человѣку вспомнилась поѣздка въ лѣсъ боговъ, и пришло въ мысль: „Что, если бы и у бога захромалъ конь? Конечно боги заговорили бы вывихъ. Бальдеръ и другіе боги, пожалуй, не заговорили бы, а Воданъ заговорилъ бы: и пришлась бы кость къ кости, кровь къ крови, суставъ къ суставу“. Вотъ и готово явленіе для сравненія въ заговорѣ, и могъ бы получиться заговоръ: „Какъ Воданъ заговорилъ бы вывихъ

218

и т. д. такъ я заговариваю“, или въ томъ видѣ, въ какомъ извѣстенъ на самомъ дѣлѣ“). Послѣ всего выше сказаннаго такое объясненіе происхожденія мерзебургскаго мотива ни въ коемъ случаѣ принято быть не можетъ. Кромѣ того „для простоты“ Зелинскій извратилъ самую форму мотива. Какъ я уже говорилъ, форма пожеланія, выраженнаго въ сравненіи, чужда мерзебургскому мотиву. Нельзя также согласиться и съ тѣмъ, что въ мерзебургскомъ заговорѣ отразилась подробность нѣмецкой миѳологіи. Напротивъ, эта подробность попала въ миѳологію только благодаря заговору. Относительно того, чѣмъ объясняется наличность одного и того же мотива у русскихъ и нѣмцевъ, вопросъ, возбужденный Буслаевымъ, можно, мнѣ кажется, пока только утверждать одно, что обрядъ, изъ какого развился мотивъ, существовалъ, какъ у тѣхъ, такъ и у другихъ. Онъ существовалъ не только у русскихъ и нѣмцевъ, а и у другихъ европейскихъ народовъ. Древность самаго мотива (Атарва-Веда) свидѣтельствуетъ о еще болѣе глубокой древности породившаго его обряда. Вполнѣ возможно, что онъ вынесенъ европейскими народами изъ общей ихъ колыбели. Самый же мотивъ на почвѣ общаго обряда могъ потомъ развиваться у различныхъ народовъ вполнѣ самостоятельно. У нѣмцевъ онъ принялъ эпическую обработку еще въ эпоху языческую. Поэтому у нихъ въ эпическую часть и попали языческіе боги. У другихъ эпическая часть могла появиться уже въ эпоху христіанства. Отсюда — Христосъ и святые.

Бѣлорусскіе заговоры подсказываютъ возможность и другого объясненія мерзебургскаго мотива. Въ нихъ идетъ иногда рѣчь о какихъ-то костяхъ. О костяхъ говоритъ и слѣдующій латышскій заговоръ: „Слово Господне рекло мнѣ: и я пошелъ. Я очутился на великомъ полѣ, гдѣ лежало много костей. Онъ меня спросилъ: видишь ли? Скажи этимъ костямъ: жилка къ жилкѣ, косточка, къ косточкѣ, обтянитесь новою кожею, дыханіе Господне наводитъ на васъ жизнь“). Другими словами: Слово

219

Господне повелѣло произнести мерзебургскій заговоръ надъ костями. Бѣлорусскій заговоръ говоритъ, что Христосъ какіе-то „суставки-суколѣнки ломавъ и гэтому рабу прикладавъ“). „Шовъ Господзь по широкой дорози, по вяликихъ лясахъ, по зялёныхъ лугахъ, косточки-суставки собиравъ, рабу отъ зьвиху помочи дававъ“). Надъ костями что-то продѣлывается. Христосъ, мы видѣли, прикладываетъ ихъ къ больному. „Ходзила прачистая и съ святымы апостоламы по горахъ, по поляхъ, по межахъ, косточки збирала и ў кучку складала, и больша до большія, и меньша до меньшія — и складзицеся, и сросьцицеся у раба божаго“…). А вотъ и болѣе осмысленное дѣйствіе: „пресвятая Палея косточки-суставочки собирала, пресвятой Бугуродзицы на престолъ выкладала. Пресвятая Бугуродзица суставы брала, суставъ у суставъ уставляла… скорбь и болѣзнь поживляла“). Очевидно, мы имѣемъ указаніе на изобразительную чару. Вкладываніе сустава въ суставъ изображало вправленіе вывихнутаго члена.

Эберманъ, изслѣдуя мотивъ, названный имъ Jordan-Segen, приводитъ въ числѣ его различныхъ редакцій и варіантовъ слѣдующій: Christus ging mit Petrus über den Jordan, und stach einen Stab in den Jordan, sagte:).

Въ морфологіи былъ приведенъ образецъ Jordan-Segen. Если вглядѣться какъ слѣдуетъ, то оказывается, что настоящій заговоръ отъ крови съ мотивомъ Jordan-Segen связываетъ одно только имя Jordan. Эберманъ и считаетъ его сильнымъ искаженіемъ мотива. Мнѣ же кажется неправильнымъ считать этотъ заговоръ искаженіемъ мотива Jordan-Segen. Напротивъ, если глянуть на него съ нашей точки зрѣнія, онъ представляетъ довольно хорошо сохранившійся вполнѣ самостоятельный мотивъ. Это одинъ изъ очень рѣдкихъ случаевъ, отразившихъ въ одной сжатой формулѣ всѣ стадіи развитія. Во-первыхъ, въ эпической

220

части сохранилось указаніе на чары дѣйствіемъ: втыканіе въ воду прута. Во-вторыхъ, сила обряда оправдана авторитетомъ преданія: его совершаетъ Христосъ. Въ-третьихъ, сохранилась память о первоначальной формулѣ въ выраженіи —. Въ-четвертых развитіе эпической части. Въ-пятыхъ, сила слова оправдана преданіемъ: основную формулу произноситъ Христосъ. Такая цѣлостность только подтверждаетъ, что заговоръ не искаженъ, а, напротивъ, представляетъ нѣчто органически развившееся. Изъ чего развивался этотъ организмъ, даетъ поводъ предполагать упоминаемое въ немъ втыканіе въ воду прута. Въ Польшѣ, если хотятъ удерждать (остановить) у кого-нибудь мочу, то берутъ березовый прутъ и вбиваютъ въ дно источника. На прутѣ дѣлаются нарѣзы. Сколько нарѣзовъ — столько дней не будетъ мочи). Полная аналогія съ обрядомъ, описаннымъ въ заговорѣ Эбермана. Только заговоръ примѣняется для останавливанія крови, а обрядъ — для останавливанія мочи. Можно было бы предположить, что заговоръ, развившійся изъ обряда останавливанія мочи, послѣ того, какъ оторвался отъ обряда, перешелъ въ кругъ заговоровъ отъ крови. Такія явленія не рѣдки. И мы уже съ ними встрѣчались при разборѣ предыдущихъ мотивовъ. Но мнѣ кажется, что едва ли дѣло обстояло такъ. Вѣрнѣе предположить, что сходный обрядъ примѣнялся и для останавливанія крови. На это есть намеки. Въ Германіи на самомъ дѣлѣ палка или вѣтка употребляется при останавливаніи крови). Есть даже такой рецептъ: трижды касаются раны ивовымь прутомъ и бросаютъ его въ проточную воду). Кажется, что это искомый обрядъ въ процессѣ отмиранія. Указанія на присутствіе при останавливаніи крови палки встрѣчаются и въ русскихъ заговорахъ. „Ехала баба по рики, дёржала палку в руки, палкой помахивала, крофь заговаривала. Веки по́ веки, отныни до́веки. Аминь“). Есть даже указаніе на

221

какое-то рѣзаніе прута: „…стоит прут, этот прут я резала. Кора как не отставаёт, так бы у р. б….“). Въ судебникѣ Казимра IV сохранился заговоръ отъ крови. При совершеніи его рекомендуется взять на пути „дѣревцо“, омочить его въ крови и писать на „чалѣ“ (челѣ?) таинственныя слова; потомъ уже произносить заговоръ). Обратимъ вниманіе еще на то обстоятельство, что въ русскихъ заговорахъ отъ крови часто говорится о Богородицѣ, Христѣ или святомъ, идущемъ съ тростью, съ палкой, жезломъ, копьемъ. „Шелъ Господь съ небесъ съ вострымъ копьемъ, ручьи протоки запираетъ, руду унимаетъ“). Очевидно, онъ протоки запираетъ, втыкая въ нихъ копье. Стояніе копья или прута означало стояніе воды и крови или мочи. Марія съ жезломъ (Stab) встрѣчается и въ западно-европейскихъ заговорахъ). Приведенные здѣсь русскіе и нѣмецкій заговоры я считаю родственными между собою. Они вовсе не искаженіе мотива Jordan-Segen. Я даже склоненъ предполагать, что самый-то мотивъ Jordan-Segen развился изъ этого послѣдняго мотива. Однако сейчасъ прослѣдить это перерожденіе не могу. Предложенное объясненіе разбираемаго мотива находитъ подтвержденіе въ латышской знахарской практикѣ. Тамъ, чтобы остановить кровавый поносъ, втыкаютъ въ кровавое изверженіе осиновые прутики). Очевидно, это запираніе кроваваго потока. Еще яснѣе смыслъ другого обряда. Чтобы остановить кровь, надо вынуть изъ земли колъ, пустить туда нѣсколько капель крови и опять воткнуть колъ). На почвѣ подобнаго обряда и могъ возникнуть образъ святого съ палкой, запирающаго (кровавые) потоки. Интересенъ рецептъ, какой даетъ одинъ заговоръ: „Литовецъ ѣдетъ по морю, позади его бочка. Выдерни втулку, вколоти втулку, срѣжь втулку: ни капельки больше не

222

потечетъ“). Въ латышскихъ заговорахъ отъ крови очень распространено поминаніе какой-то металлической запруды: стальной крестъ, желѣзный мечъ, чаще желѣзная платина). Мнѣ кажется, что эти образы попали въ заговоръ потому, что существовалъ и кое-гдѣ еще существуетъ пріемъ останавливанія крови прикладываніемъ къ ранѣ металлическаго предмета. Прикладываютъ, напр., монету). Очевидно, этимъ желаютъ поставить „желѣзную платину“ для потока. Подъ вліяніемъ такихъ обрядовъ могли возникать въ заговорахъ выраженія въ родѣ „да будетъ твердо, какъ желѣзо, какъ сталь“) и т. д. „Маленькая, маленькая быстрая рѣчка желѣзомъ и сталью запружена“).

Въ сборникѣ заговоровъ XVII вѣка приводится такой рецептъ отъ ранъ: „Аще будетъ мѣдь или желѣза и ты держи больное мѣсто треми персты“…). Желѣзо и мѣдь — симпатическія средства отъ крови. Отъ этихъ предметовъ отвлекаются симпатическіе эпитеты, которые могутъ обращаться и въ сквозные. „Въ желѣзной ступѣ сидитъ желѣзная баба“ и т. д.).

Совмѣстное существованіе двухъ способовъ останавливанія крови не могло, конечно, не отразиться на смѣшеніи мотивовъ сопровождавшихъ ихъ заговоровъ. Смѣшеніе мотивовъ могло произойти тѣмъ легче, что самые симпатическіе предметы могли близко соприкасаться. Съ одной стороны, для останавливанія крови примѣняется палка, съ другой — желѣзо, сталь. Жезлъ съ желѣзнымъ наконечникомъ, копье вполнѣ удовлетворяютъ тому и другому пріему. Благодаря этому скрещиванію, мнѣ кажется, и могли появиться въ заговорахъ образы Богородицы съ жезломъ, Христа съ копьемъ и т. п.

Любопытно отмѣтить, что въ былинѣ Добрыня Никитичъ,

223

произнося заговоръ противъ змѣиной крови, пользуется копьемъ:

Говоря о заговорахъ отъ крови, нельзя не коснуться очень распространеннаго въ этихъ заговорахъ образа красной дѣвицы. Обычно она представляется сидящей на камнѣ и шьющей красной ниткой. Хотя эпитетъ „красная“ принадлежитъ въ народной поэтикѣ къ числу постоянныхъ эпитетовъ дѣвицы и означаетъ „красивую“, „прекрасную“ дѣвицу, въ данномъ случаѣ, мнѣ кажется, его надо понимать въ буквальномъ смыслѣ: дѣвица красная цвѣтомъ, т. е. мы имѣемъ дѣло съ симпатическимъ эпитетомъ, какъ въ заговорахъ отъ огника. Какъ тамъ, такъ и здѣсь эпитетъ отвлеченъ отъ того явленія, на какое направляется заговоръ, и переносится въ заговоръ. Въ заговорахъ отъ крови „красная“ дѣвица обыкновенно либо шьетъ „красными“ нитками, либо мотаетъ „красный“ клубокъ. Въ латышскихъ заговорахъ вмѣстѣ съ „красной“ дѣвицей появляется „красный“ кирпичъ). Такое толкованіе подтверждается тѣмъ фактомъ, что у латышей „красная“ дѣвица появляется только въ заговорахъ отъ крови. Очевидно, что это не постоянный эпитетъ дѣвицы, a симпатическій эпитетъ, отвлеченный отъ крови. Наряду съ дѣвицей говорится и о „красномъ“ человѣкѣ), „красномъ“ нѣмцѣ). Эпитетъ „красный“ въ качествѣ сквозного симпатическаго встрѣчается и въ русскихъ заговорахъ). Понятно и почему дѣвица представляется шьющей. Раны часто зашиваются. Соотвѣтственно съ этимъ и въ заговорахъ читаемъ, напримѣръ, такъ:

224

„Возьму, раба Божья, булатнюю иголку и шолковую нитку зашью у раба Божья эту рану…).

Мотивъ ризы. Въ заговорахъ, особенно отъ дѣтскихъ болѣзней, часто упоминается какая-то риза или пелена. Она находится либо у Матери Божіей, либо у бабушки Соломониды, либо у другихъ святыхъ. Къ нимъ обращается просьба стереть съ р. б. уроки, притки и т. д. Или же прямо говорится, что онѣ стираютъ уже. Чья риза или пелена — опредѣленно въ заговорахъ не устанавливается. Она то просто называется ризой), то ризой св. Феодосія), то ризой Богородицы, Христовой). Неустойчивость именъ дѣйствующихъ лицъ и названій ризы (пелена, покровъ) указываетъ на то, что мотивъ этотъ не выработалъ опредѣленной традиціи, хотя уже явный перевѣсъ замѣтенъ въ пользу Богородицы. Кажется, что здѣсь мы имѣемъ дѣло съ процессомъ подысканія подходящаго преданія къ существующему на лицо обряду. Обрядъ указываетъ только на то направленіе, въ какомъ должна сложиться эпическая часть. Обстановка же и дѣйствующія лица подсказываются уже готовыми ходячими заговорными образами. Въ чемъ же состоитъ направляющій обрядъ? Существуетъ обрядъ обтиранія больного (стиранія съ тѣла болѣзни). Обтираютъ рубахой, тряпицей и т. п.). Обтираетъ мать ребенка подоломъ). У мазуровъ больного обтираютъ 9-ю разными платками или тряпками). Что за смыслъ въ этомъ дѣйствіи? Иногда, обтирая подоломъ, поясняютъ — „чѣмъ родила, тѣмъ и отходила“. Очевидно, между рожденіемъ и здоровымъ состояніемъ усматривается какая-то связь, и для достиженія послѣдняго надо какъ-нибудь изобразить, напомнить первое. Мы уже выше встрѣчались съ этимъ представленіемъ, когда говорилось о томъ, какъ страдающій импотенціей обрызгиваетъ себя мочей, приговаривая, что онъ родился

225

въ мочѣ. То же самое представленіе играетъ, очевидно, нѣкоторую роль и при протаскиваніи больного черезъ дерево и другіе предметы. Какой первоначально смыслъ имѣло это протаскиваніе, вопросъ спорный. Одни ученые полагаютъ, что такимъ образомъ боль какъ бы передается предмету, чрезъ который протаскиваютъ; другіе, наоборотъ, что такъ получаютъ желательное свойство отъ предмета; третьи, наконецъ, полагаютъ, что протаскиваніемъ изображалось рожденіе: очищались, какъ бы снова рождаясь. Въ настоящее время существуютъ данныя, подтверждающія всѣ три взгляда. Вопросъ о первоначальномъ смыслѣ тѣмъ болѣе трудно рѣшить, что оба вида лѣченія — и передача качества и изображеніе — одинаково древни. Для насъ сейчасъ важно только отмѣтить, что послѣдній взглядъ имѣетъ нѣкоторое основаніе. Это иллюстрируется отчасти рецептомъ, сохранившимся въ книгѣ 17 вѣка. По немъ ребенокъ, протаскиваемый сквозь дерево, долженъ быть „голымъ, какъ новорожденный“). Кажется, отголосокъ того же взгляда мы имѣемъ и въ обтираніи подоломъ матери. Когда же потребовалось оправданіе дѣйствія преданіемъ, стали подбирать или создавать подходящія ситуаціи. То вспоминается, что Іисусъ Христосъ крестился въ Іорданѣ и отирался пеленой); то бабушка Соломонида обтираетъ новорожденнаго); то говорится, что „прійде Пречистая Богородица съ борчатою пеленою къ р. б. (и. р.) и станетъ вытирать притчи и прикосы“). Такъ какъ обрядъ совершается матерью (иногда бабкой), то образы должны были скорѣе пойти по женской линіи и естественнѣе всего остановиться на Б. Матери. Богородица ставится въ обычную для заговоровъ обстановку, и къ ней обращается просьба приложить ризу къ больному). Но, какъ я уже сказалъ, мотивъ не принялъ строго установившейся формы. Такъ, напримѣръ, иногда въ заговорной обстановкѣ лежитъ риза,

226

вокругъ стоятъ угодники, и къ нимъ обращается просьба отряхнуть съ раба божьяго уроки). — По центральному образу разобраннаго мотива его можно назвать мотивомъ ризы. Но вѣрнѣе назвать его по магическому обряду „мотивомъ обтиранія“.

Рядомъ съ мотивомъ обтиранія (ризы) стоятъ другіе, близкіе ему по характеру. Таковъ, напр., мотивъ сметанія болѣзни. Въ одномъ заговорѣ у Виноградова читаемъ: …„На Латырѣ камнѣ сидитъ царь и царица. У царицы дѣвица, она съ шелковымъ вѣникомъ. Царь вели и царица вели, a дѣвица мети съ раба божія щепоту ломоту“…). У Попова находимъ просьбу къ Богородицѣ смести съ раба Б. всѣ страсти, уроки и т. д.). Или говорятъ въ вѣникъ такъ: „У меня р. Б. на жировиковъ и на отпадущую силу есть тридевять прутовъ, тридевять кнутовъ, тридевять булатныхъ ножовъ. Этими тридевятью прутами, тридевятью кнутами, тридевятью ножами откалываю, отбиваю“ и т. д.). Этотъ текстъ прямо указываетъ на нѣкоторые пріемы лѣченія. Употребленіе кнута и прутьевъ мы уже видѣли. Ножъ (или какое-нибудь другое острое орудіе) также часто встрѣчается во врачебной и чаровничьей практикѣ. Напр., лѣча отъ усовей, знахарь покалываетъ больного чѣмъ-нибудь острымъ, а въ заговорѣ при этомъ гогорится о томъ, какъ знахарь будетъ колоть усовей желѣзной спицей). Предыдущій же заговоръ оторвался уже отъ обряда и началъ подвергаться воздѣйствію со стороны другихъ ходячихъ формулъ и образовъ. Намекъ на забытое дѣйствіе сохранился только въ томъ, что заговоръ читается въ вѣникъ. Такимъ образомъ, этотъ заговоръ является результатомъ сплетенія различныхъ мотивовъ: одинъ говоритъ о „закалываніи“, два другихъ указываютъ на „засѣканіе“ кнутомъ или прутомъ или на „сметаніе“ болезни вѣникомъ. Съ вѣникомъ во врачебной практике простонародья

227

мы уже встрѣчались. Онъ въ ней играетъ очень большую роль. Отчасти это, можетъ быть, объясняется тѣмъ, что вѣникъ находится въ связи съ баней, этой своеобразной народной клиникой. Но вѣрнѣе всего онъ привлеченъ къ дѣлу по нѣкоторымъ другимъ соображеніямъ. Прежде всего, вѣникомъ, какъ прутомъ, можно выгонять, засѣкать“ болѣзнь. Параллелизмъ представленій также игралъ при этомъ извѣстную роль. Какъ соръ имъ сметается, такъ можно смести имъ и болѣзнь, особенно, если она имѣетъ какое-нибудь внѣшнее проявленіе въ родѣ сыпи, болячекъ и т. п. Новорожденнаго ребенка парятъ въ банѣ, приговаривая: „Парю я раба божія“…), или: „Благослови, Господи, паръ да вѣникъ“). Отъ полуночницъ больного также парятъ въ банѣ). Вѣникъ получилъ въ глазахъ народа какую-то цѣлебную силу. Щелочью изъ вѣника омываютъ больныхъ). Что больныхъ сѣкутъ вѣникомъ, мы уже видѣли. Онъ получилъ далѣе свойство предохранять отъ всякой порчи, какъ бы отметать ее. Съ этою цѣлью кладутъ на порогѣ вѣникъ и вилы, вѣникъ и топоръ; проводятъ скотину черезъ вѣникъ и топоръ). Въ новое помѣщеніе вносятъ вѣникъ). Въ заговорахъ, собранныхъ Романовымъ, часто дѣлается сравненіе съ вѣникомъ. Но всегда такое сравненіе основано на другой ассоціаціи. „Якъ етому древу (вѣнику) на корни не стояць, вѣтками не махаць“… говоритца парючи у лазьни“). Или же при этомъ говорятъ: „Якъ гэтому вѣнику на пни не стояць, не шумѣць, не зелянѣць, такъ“…). Очевидно, подобныя сравненія появились послѣ того, какъ первоначальный смыслъ употребленія вѣника позабыли. Не стану утверждать, но предполагаю, что создавшееся такимъ образомъ представленіе о деревѣ, которому не шумѣть,

228

не зеленѣть, на корнѣ не стоять, вѣтвями не махать, имѣетъ существенное отношеніе къ загадочному образу сухого дерева безъ вѣтвей, безъ листьевъ, которое оказывается иногда стоящимъ на макушкѣ вверхъ корнями. Для Мансикка этотъ образъ безспорно входитъ въ кругъ христіанской символики, потому что Пресвятая Дѣва часто называется Ливанскимъ Кедромъ, а это — образъ, идентичный съ крестнымъ древомъ). Мнѣ кажется, что независимо отъ символики образъ сухого дерева, стоящаго вверхъ корнями, навѣянъ видомъ вѣника, обыкновенно стоящаго внизъ макушкой, вверхъ черенками. Въ приведенныхъ выше двухъ бѣлорусскихъ заговорахъ мы видѣли, какъ вѣникъ подсказалъ сравненіе съ сухимъ деревомъ безъ листьевъ, которому не зеленѣть и на корнѣ не стоять. Вѣникъ, дѣйствительно, стоитъ уже не „на пни“, не „на корни“, а вверхъ корнями. Отсюда могло появиться представленіе о „бѣлой березѣ, внизъ вѣтвями, вверхъ кореньями“). Такъ зародившись, данный образъ могъ потомъ слиться съ другими представленіями о чудесномъ древѣ, хранящимися въ народной поэзіи.

Совершенно ошибочно, мнѣ кажется, утверждать, что баня въ заговорахъ появилась вмѣсто Неопалимой Купины, a вѣникъ — вмѣсто вѣнка, аттрибута Богородицы). Никакой символики здѣсь нѣтъ и не было. Просто-на-просто здѣсь совершается хорошо знакомое уже намъ перенесеніе отмирающаго обряда въ эпическую часть заговора. Вмѣсто знахарки съ вѣникомъ появляется образъ женскаго существа съ шелковымъ вѣникомъ, который пріурочивается, конечно, къ традиціонному камню). Даже и вѣникъ обращается въ латышскомъ заговорѣ въ „метлу съ алмазными листьями“).

Въ тѣсной связи съ мотивомъ сметанія стоитъ мотивѣ смыванія болѣзни. Собиратели заговоровъ часто не придаютъ

229

значенія тому, что заговоръ читается на воду или сопровождается обрызгиваніемъ больного и т. п., полагая, что все это продѣлывается для того, чтобы сильнѣе подѣйствовать на воображеніе паціента. Правда, пріемъ этотъ такъ распространился среди знахарей, что теперь въ большинствѣ случаевъ употребляется безо всякой связи съ текстомъ заговора, и сами практикующіе обрядъ позабыли его смыслъ. Но первоначально это было не такъ. Нашептываніе на воду и кропленіе произошли изъ пріема омовенія больного. Какъ вмѣсто обряда съ прикольнемъ стали только читать заговоръ на приколень, вмѣсто сѣченія вѣникомъ — только шептать на вѣникъ и т. п., такъ же и вмѣсто омовенія съ теченіемъ времени стали лишь шептать на воду. Омовеніе водой — пріемъ лѣченія, распространенный у всѣхъ народовъ. Вода обладаетъ очистительнымъ свойствомъ. По демонографамъ, проточная вода разрушаетъ всякія чары). „Водица царица, красная дявица, усяму свѣту помощница“). Что вода была привлечена къ врачеванію по параллелизму представленій, показываютъ сами тексты заговоровъ. „Какъ ты рѣка матица (названіе рѣки) смываешь и омываешь крутые берега… такъ смывай и омывай мои ставушки“…). Заговоръ отлился въ форму просьбы. Въ такую же форму отливается большинство заговоровъ, въ какихъ говорится о водѣ. Происходитъ это отъ того, что вода представляется живымъ существомъ. Ее боятся оскорбить. У нея испрашиваютъ всѣхъ благъ). У нея приходятъ просить прощенія. Вода омываетъ берега, коренья, каменья; можно попросить ее омыть и ставушки, ловушки; можно попросить омыть и притки, уроки и т. п. Всѣ эти болѣзни возможно смыть, какъ и стереть или смести. Обряды всевозможныхъ омовеній достаточно общеизвѣстны, чтобы здѣсь говорить о нихъ. Возможно, что первоначально для омовенія требовалась вода проточная, а самое омовеніе состояло въ погруженіи въ эту текучую

230

воду, въ купаньѣ. Вода бѣжитъ, омываетъ берега, пески, каменья, не омоетъ ли она такъ же и больного? Очень хорошо иллюстрируетъ это упомянутый выше старофранцузскій обрядъ сажанія больного въ море у берега такъ, чтобы набѣгающая волна перекатывалась черезъ него. Особенно часто прибѣгаютъ къ омовенію при „сухотахъ и урокахъ“ у дѣтей. Въ этихъ случаяхъ вода служитъ средствомъ передачи болѣзни. Краткая заговорная формула „na psa urok“ была первоначально ничѣмъ инымъ, какъ простымъ поясненіемъ обряда. Больного купали, а потомъ выливали воду на чужого пса). Или же выливали на изгородь, приговаривая: „“). Укушенный змѣей омывается въ проточной водѣ). Ядъ змѣи можно смыть, поэтому укушенное мѣсто обливаютъ водой и обтираютъ, приговаривая: „“…). Эти пріемы лѣченія отразились потомъ въ эпическихъ частяхъ заговоровъ. Смываніе яда отразилось въ мотивѣ рецепта, о которомъ будетъ говориться ниже. Христосъ даетъ совѣтъ укушенному змѣей смыть ядъ). Обрядъ омовенія больныхъ часто совершается въ банѣ (особенно при лѣченіи младенцевъ). Отсюда и въ заговорахъ — „Въ чистомъ полѣ стоитъ баня, въ этой банѣ сидитъ чистая баба. — Она схватываетъ, она споласкиваетъ уроки и призоры“…). Или этимъ занимается сама Богородица). Благодаря тому, что самые обряды омовенія, паренья въ банѣ вѣникомъ (сметаніе, сѣченіе болѣзни) тѣсно переплетаются другъ съ другомъ, и мотивы, развившіеся изъ нихъ, также сплетаются другъ съ другомъ. Въ однихъ и тѣхъ же заговорахъ упоминается и вода и вѣникъ). Но вообще эпическая часть мотива смыванія развилась очень слабо. Съ одной стороны этому способствовала

231

живучесть обряда, а съ другой — представленіе воды, какъ живого существа. Такое представленіе заставило развиваться текстъ не въ формѣ эпическаго разсказа, а въ формѣ просьбы къ водицѣ-царицѣ. Отсюда — длинный рядъ заговоровъ въ родѣ приведеннаго выше.

Аналогиченъ съ только что разобранными мотивами мотивъ отстриганія болѣзни. Мы уже видѣли, что, желая избавиться отъ болѣзни, состригаютъ волосы, ногти съ рукъ и ногъ и либо отдаютъ ихъ собакѣ въ хлѣбѣ, либо забиваютъ въ дыру и т. д., думая, что такимъ образомъ отрѣзаютъ болѣзнь и переводятъ ее на что-нибудь другое. Нѣчто соотвѣтствующее мы находимъ и въ эпическихъ заговорахъ. Такъ, въ одномъ заговорѣ у Виноградова говорится о Маріи съ золотыми ножницами: „она, святая Марія, обрѣзываетъ, Духъ Святой остригаетъ и обрѣзываетъ съ раба Божія прикосы, призоры“…). По обыкновенію мѣстопребываніе Богородицы съ ножницами мѣняется: то это Латырь камень), то престолъ), то церковь) и т. д. Описывается золотой столъ, золотое блюдо, золотыя ножницы, и слѣдуетъ просьба къ Богородицѣ отстричь болѣзнь съ р. Б.).

Такіе пріемы лѣченія, какъ сѣченіе или покалываніе больного, основываются на вѣрѣ въ возможность подѣйствовать физически этими средствами на болѣзнь, представляющуюся въ видѣ живого существа. На томъ же основанъ и пріемъ лѣченія, описанный въ слѣдующемъ заговорѣ.

„На мори, на кіяни ляжиць бѣлъ камень латырь, на тымъ бѣлымъ камни латыри стоиць золотая кузьня. У той кузьни Кузьма-Дземьянъ, Купалный Иванъ; мѣець жа сабѣ Кузьма-Дземьянъ, Купалный Иванъ дванатцаць молойцовъ, дванатцаць молотовъ, Кузьма-Дземьянъ, Купалный

232

Иванъ! бейця, побивайця лихую чемерь, выбивайця зъ р. б…“).

По заговору отъ часотки „на сѣромъ каменю стоит трицеть три кузнеця, дёржат трицеть три молота и бьют, отколачивают“ болѣзнь).

Новую редакцію мотива съ иными дѣйствующими лицами находимъ у Виноградова). Мнѣ неизвѣстно способа лѣченія, подходящаго къ описанному въ заговорѣ. Но можно съ большою вѣроятностью предполагать, что онъ существовалъ. Можно на томъ основаніи, что существуетъ этотъ пріемъ на Западѣ. Только тамъ онъ примѣняется къ лѣченію не скота, а людей. Въ этомъ и заключается главное препятствіе къ рѣшительному утвержденію. Въ Штампордгамѣ больного ребенка приносятъ въ кузницу. Кузнецъ кладетъ его на наковальню и замахивается изо всей силы молотомъ, потомъ опускаетъ молотъ, осторожно касаясь ребенка. Вѣроятно, было что-нибудь подобное и при лѣченіи чемеря.

Теперь разсмотримъ мотивъ, который собственно не относится къ эпической части, а присоединяется къ ссыланію болѣзни на черета, на болота, въ глухое мѣсто, гдѣ солнце не свѣтитъ и т. д. Часто при такомъ ссыланіи говорится, что тамъ стоятъ столы набранные, кравати дубовыя, перины пуховыя и т. п. Всѣ подобныя выраженія есть не что иное, какъ указаніе на умилостивительныя жертвы злымъ духамъ. Заговоры, сопровождающіе такія приношенія, или нѣкогда сопровождавшіе, представляютъ изъ себя моленія. Такъ, у Романова есть заговоръ отъ нечистой силы.

„Прошу я васъ, Адамя, съ отцами, зъ дзицями, кабъ вы ласковы были́, мою хлѣбъ-соль приняли́, и молитву приня́ли и рабу божаму етому помочи да́ли“… говорится надъ хлѣбомъ, солью и водою. Потомъ, въ полночь, когда не слышно ни одного звука, отнести этотъ хлѣбъ на ра̀станьки,

233

стать тамъ, заложить руки на спину, кабъ не перякститца — и по три раза на переднюю и боковыя дороги поклониться до земли и сказать: „Святъ Доброхотъ, хлѣбъ-соль прими, а раба божаго просьци“. И на переднюю дорогу хлѣбъ положить въ чистой тряпочкѣ“).

12 пирожковъ, завязанныхъ въ салфетку, относятъ въ лѣсъ, приговаривая: „Вотъ вамъ 12 сестеръ, хлѣбъ-соль, полноте меня мучить, оставьте меня“).

Въ приведенныхъ случаяхъ моленіе сопровождается обрядомъ, а обрядъ, какъ мы видѣли, связываетъ словесную формулу, полагая ей естественныя рамки. Но стоитъ только формулѣ оторваться отъ дѣйствія, какъ она начинаетъ разростаться. Раньше, когда на самомъ дѣлѣ приносилась жертва (хлѣбъ-соль), въ формулѣ и упоминалось только то, что приносилось. Когда же приношеніе перестали дѣлать, то въ замѣнъ этого въ заговорѣ стала на словахъ изображаться болѣе обильная жертва, чѣмъ хлѣбъ и соль. Обычный заговорный пріемъ. Такъ, стали говорить: …„Я жъ васъ усихъ упрощаю, столы наставляю, скацерсцими засцилаю, хлѣбъ-соль покладаю, мёдъ и вино у кубки наливаю…“).

О подобныхъ же жертвахъ говорятъ и нѣкоторые „плачи“ по усопщимъ. Эти упоминанія плачей о трапезахъ, приготовленныхъ съ цѣлью умилостивить смерть, несомнѣнно, отголосокъ существовавшихъ когда-то умилостивительныхъ жертвъ. Интересную въ этомъ отношеніи параллель находимъ въ еврейской врачебной практикѣ. Больного запираютъ въ домѣ на 9 дней () и дѣлаютъ каждую ночь возліянія медомъ и соленой водой въ 4 углахъ дома, обращаясь къ духамъ: . Или же больного запираютъ на 40 дней (). Тогда кромѣ того жгутъ ладонъ и ароматы, зажигаютъ множество свѣчей и ставятъ столъ, накрытый лучшими яствами, приглашая демоновъ притти

234

на трапезу). Очень странно въ медѣ, винѣ, молокѣ и тому подобныхъ вещахъ, упоминающихся въ заговорахъ, видѣть отраженіе представленія о крови и водѣ изъ раны Христовой, или о райскихъ рѣкахъ, какъ это дѣлаетъ Мансикка). И здѣсь надо искать реальныхъ основъ для формулы въ обрядѣ, а не въ символикѣ. Приношенія злому духу-болѣзни за больного человѣка — явленіе очень распространенное у самыхъ разнообразныхъ народовъ). У насъ сохранились только слабые остатки умилостивительныхъ приношеній духамъ, причиняющимъ болѣзни. Таково приношеніе лихорадкамъ пирожковъ); бросаніе зеренъ и хлѣба-соли „тёткамъ“), угощеніе хлѣбомъ-солью „криксъ“) и т. п. Жертвы и трапезы дѣйствительныя или воображаемыя помѣщаются въ лѣсахъ, болотахъ, очеретахъ, куда и ссылается болѣзнь. Это и вполнѣ понятно. Нечистая сила, причиняющая болѣзни, по народнымъ представленіямъ, живетъ именно въ болотахъ, въ трущобахъ, подъ корнями деревьевъ, гдѣ „солнце не грѣетъ, мѣсяцъ не свѣтитъ“. Поэтому-то лихорадку и завязываютъ въ лѣсу, въ вѣткахъ березы). Или, напр., омывши больного ребенка водой, воду выливаютъ на березовый пень, że odbierze chorobę od dzieci złe, które tam pod krzakiem spoczywa ). Представленіе о болѣзни, живущей подъ деревомъ, отразилось и въ заговорахъ. Такъ, одинъ мордовскій заговоръ разсказываетъ о женщинѣ, ссылающей болѣзнь подъ дерево: ). Приведенный выше нѣмецкій заговоръ призываетъ на вора den grünen Rît (Fieber). Изслѣдователь по этому поводу замѣчаетъ, что эпитетъ „зеленый“ указываетъ на лѣсъ и дерево, а также

235

на то, что духи-болѣзни первоначально были духами лѣсовъ и деревьевъ). Къ корню дерева кладутся и жертвы за больныхъ). Въ Германіи больной сухоткой дѣлаетъ приношеніе бузинѣ изъ воска, льна, сыру и хлѣба). У насъ пирожки лихорадкамъ носятъ въ лѣсъ. А въ языческую эпоху въ тѣхъ самыхъ мѣстахъ, какія перечисляются теперь въ заговорахъ, совершались всевозможныя „требы“. Таковы жертвы подъ дубомъ, жертвы „рощеніямъ“. Еще въ 16-мъ вѣкѣ Макарій писалъ про Чудь и Ижору: „Суть же скверныя мольбища ихъ лѣсъ и каменіе и рѣки и болота, источники и горы“… Какъ разъ въ эти-то притоны и ссылаются болѣзни. Однако Мансикка и здѣсь старается отыскать апокрифическіе источники и христіанскіе символы. По его мнѣнію, ссыланіе „на очерета“ взяло свое начало изъ апокрифа, по которому діаволъ ссылается in loca silvestra). Мѣсто ссылки пріурочивается имъ къ Сіонской горѣ). Формула ссыланія въ дикое мѣсто была сначала только заключительнымъ эпизодомъ въ мотивѣ встрѣчи со зломъ, возникшемъ также изъ апокрифа, а потомъ она срослась съ символической вечерію на Галилейской горѣ). Однако тѣ данныя, на которыхъ онъ строитъ свои соображенія, скорѣе могутъ быть истолкованы, какъ апокрифическій наростъ на болѣе древней основѣ. Источникъ происхожденія формулы надо искать въ обрядѣ. А онъ указываетъ, что въ заговорахъ рѣчь идетъ о буквальномъ отправленіи тѣмъ или инымъ способомъ болѣзни въ глухое мѣсто, гдѣ солнце не свѣтитъ и т. д. Такъ, напр., больной носитъ на себѣ записку, потомъ относитъ и кладетъ ее въ такое мѣсто, куда ни солнце, ни мѣсяцъ не свѣтитъ). При униманіи крови окровавленныя вѣтки и тряпки прячутъ также въ темное мѣсто, туда, гдѣ ни мѣсяцъ, ни

236

солнце не свѣтитъ). Упомянутый выше обычай носить воду подъ березу послѣ омовенія больного, окатываніе водой больного въ лѣсу черезъ вѣтки, все это говорить о томъ же выселеніи болѣзни. Латыши при помощи нитки завязываютъ лихорадку на деревѣ: „Тряси пни въ лѣсу“… „Кто тебя развяжетъ, тотъ себѣ путь свяжетъ“). Вѣрованіе въ возможность заставить злого духа оставить человѣка и поражать дерево отразилось и въ сказкахъ. Въ малорусской сказкѣ разсказывается, какъ Богъ велѣлъ смерти грызть старыхъ людей, а москаль обманулъ ее и велѣлъ грызть старые дубы). У Ревиля находимъ описаніе, какъ дикари во время эпидемій цѣлыми деревнями съ шумомъ и крикомъ выгоняютъ злыхъ духовъ изъ жилищъ и загоняютъ ихъ въ трущобы). Болѣзнь можно удалить, какъ мы уже видѣли, съ птицей, съ животнымъ). Еврейскій козелъ отпущенія, изгоняющійся въ пустыню, совершенно аналогичное явленіе. Выше мы видѣли случаи передачи болѣзни деревьямъ. Въ Сіамѣ статуэтку, на которую переводятъ болѣзнь, зарываютъ въ лѣсу). На основаніи всего этого мы имѣемъ полное право утверждать, что, когда ссылаютъ „уроки на мхи, на болоты, на ницыя лозы, на сухія лясы́, дзѣ вѣтры ня вѣюць, дзѣ й сонца ня грѣя“…),), то тутъ нѣтъ никакого намека на Галилейскую гору и какіе бы то ни было апокрифы. Формула развилась на почвѣ широко практикующагося у всѣхъ некультурныхъ народовъ изгнанія злыхъ духовъ, причиняющихъ болѣзни, въ глухія, пустынныя мѣста: въ горы, въ лѣсъ, въ трущобу, въ болота и т. д. Глухія мѣста, особенно куда ни солнце, ни мѣсяцъ не свѣтятъ, почитаются естественнымъ мѣстопребываніемъ этихъ духовъ. Лихорадки представляются живущими

237

въ колодцахъ и озерахъ). Еще въ Атарва-Ведѣ въ заклинаніяхъ лихорадку ссылаютъ въ глухое мѣсто — въ лѣсъ, въ горы). У насъ въ XI вѣкѣ приносили жертвы болотамъ). Интересное указаніе въ этомъ отношеніи сохранилось въ Калевалѣ. Колдунъ Випуненъ, во внутренности котораго попалъ Вейнемейненъ, причиняющій ему страшныя боли, творитъ заклинанія. „Онъ пѣлъ о происхожденіи зла и болѣзни и увѣщевалъ своего мучителя удалиться на гору Кипувори, на которой обыкновенно имѣютъ свое мѣстопребываніе всѣ болѣзни и недуги“). Такая вѣра, безспорно, отчасти основывается на наблюденіи, что болѣзни часто поражаютъ человѣка именно въ темныхъ болотистыхъ мѣстахъ. Если оказывается, что и въ заговорахъ и въ апокрифѣ мѣсто ссылки злого духа сходно, то это нисколько не говоритъ о происхожденіи первыхъ изъ послѣдняго. Если христіанинъ разсказываетъ о томъ, какъ Христосъ изгналъ демона, то дикарь самъ выгоняетъ демоновъ in loca silvestra. Такое совпаденіе обрядовъ дикихъ народовъ съ христіанскимъ апокрифомъ можетъ говорить только объ одномъ: самъ апокрифъ родился среди народа, раздѣлявшаго вышеприведенныя вѣрованія на счетъ мѣстопребыванія злыхъ духовъ.

Въ заключеніе напомню любопытный эпизодъ изъ Декамерона. Женщина, приготовившая своему любовнику закуску въ саду, даетъ ему знать объ этомъ, произнося заклинаніе: „Призракъ, уйди въ садъ, тамъ подъ деревомъ найдешь пищу“… Мнѣ кажется, это отголосокъ существовавшихъ еще въ то время умилостивительныхъ жертвъ злымъ духамъ.

Перехожу теперь къ двумъ интереснымъ и очень распространеннымъ мотивамъ. До сихъ поръ имъ было дано миѳологическое и символическое объясненіе. Оба они принимаютъ самыя причудливыя формы и часто переплетаются

238

другъ съ другомъ, такъ что нѣкоторые изслѣдователи считаютъ ихъ происшедшими изъ одного общаго источника. Я имѣю въ виду закрѣпку „Словамъ моимъ ключъ и замокъ“ и т. п. фразы и мотивъ „желѣзнаго тына“. Начнемъ съ первой. Мансикка объясняетъ ее христіанской символикой. Онъ ссылается на то, что въ одномъ заговорѣ формула эта стоитъ въ связи съ упоминаніемъ печати Христовой, и утверждаетъ, что ключъ имѣетъ спеціально священное значеніе. Онъ указываетъ западную параллель, въ которой, говоритъ, можетъ быть, источникъ русской формулы:). Дѣло идетъ о небесныхъ ключахъ и въ русскихъ заговорахъ, что подтверждаютъ такія фразы: какъ — „земля — замокъ, ключъ — небо“. Мансикка соглашается съ мнѣніемъ Ефименко, что фразы эти сократились изъ цѣлаго эпическаго мотива. По мѣрѣ того, какъ эпическій мотивъ забывался, закрѣпка все болѣе и болѣе теряла свой первоначальный видъ). Миѳологическое объясненіе мотива далъ Ефименко. Но такъ какъ онъ при этомъ связываетъ въ одно цѣлое разбираемый мотивъ съ мотивомъ „желѣзнаго тына“, то я изложу его взгляды, переходя отъ перваго мотива ко второму. Сейчасъ же остановлюсь на мнѣніи другого миѳолога. Крушевскій, разбирая любовные заговоры, пишетъ: „Въ концѣ этого заговора (Майк. 16) говорится: „Ключъ — небо, замокъ — земля“; хотя варіанты этой фразы повторяются въ различныхъ заговорахъ, тѣмъ не менѣе мы, кажется, въ правѣ сблизить ее съ формулой въ свадебномъ обрядѣ по Яджуръ-Ведѣ, гдѣ женихъ говоритъ невѣстѣ: „Я небо, а ты земля, будь моей женой“. Замѣчательно, что въ нашемъ заговорѣ небо удержало за собой активную роль (ключъ), а земля пассивную (замокъ)“). Не вдаваясь въ такія сравненія, посмотримъ, нѣтъ ли чего-нибудь реальнаго, соотвѣтствующаго закрѣпкѣ, въ знахарскомъ обиходѣ. Прежде всего поправимъ ту ошибку Крушевскаго, что онъ считаетъ

239

„ключъ и замокъ“ исконною принадлежностью любовныхъ заговоровъ. Формула „ключа и замка“ первоначально была связана съ опредѣленнымъ обрядомъ, имѣющимъ цѣль совсѣмъ не любовнаго характера. Она органически выросла изъ обряда, предназначеннаго охранить, оберечь, запереть. Это пастушескій оберегъ скота. Въ какомъ видѣ онъ существовалъ первоначально, намъ неизвѣстно. Въ настоящее время онъ представляетъ цѣлое чинопослѣдованіе. Вотъ какъ обрядъ описывается Майковымъ.

1) „Въ Егорьевъ день взять изо всякой скотины по малой части шерсти изо лба между глазъ, изъ груди между переднихъ лопатокъ, ногъ и на хрестцахъ. 2) Потомъ взять ярого воску и разогрѣть его немножко и раздѣлить на двѣ части: одну часть положи пастуху, въ свою трубу, подъ бересту или въ рогъ, а другую часть воска съ шерстью положи въ замокъ и тотъ замокъ замкни. 3) И когда прійдетъ время въ первый разъ въ Егорьевъ день выгонять скотину со двора въ поля, возьми топоръ и вторни въ… тотъ замокъ съ шерстью и положи замокъ на одну сторону, а ключъ на другую и, какъ пройдетъ скотъ, тогда возьми замокъ и вынь воскъ изъ замка, и прибавь еще немного воску къ той шерсти, разогрѣй и стопи, потомъ разломи на двое: одну часть пастуху отдай, дабы положилъ подъ бересту въ трубу или въ свой рогъ. 4) Какъ прійдетъ пастухъ, тогда замокъ тотъ съ шерстью и воскомъ замкни“).

Въ другомъ описаніи, рядомъ же сообщаемомъ Майковымъ, предписывается „топоръ волочить и около скота на посолонь обойти трижды“. Замокъ съ шерстью надо замкнуть и ключъ утопить въ воду). Кромѣ молитвъ, читаемыхъ при этихъ обрядахъ, читаются такъ же заговоры. Заговоръ, сообщенный Майковымъ, занимаетъ 8 страницъ. Онъ явно составной и складывался постепенно изъ разныхъ элементовъ. Ядро, вѣроятно, было въ родѣ слѣдующаго обряда-заговора.

240

„Господзи Божа богослови, прячистая пособи. (Замкнуть замокъ и зарыть въ землю подъ воротами). Замыкаю и заговарюю замокъ. Якъ я замкнувъ замокъ, кабъ у звѣря замкнулися ротъ и санки; якъ ня видзиць нихто етаго замка, кабъ ёнъ ня видзивъ мое скоцины, черной шарсьцины“).

Изъ этого обряда замыканія замка развился потомъ часто встрѣчающійся во всѣхъ оберегахъ мотивъ замыканія рта, зубовъ звѣрямъ, врагамъ, колдунамъ и т. п. Такова, напр., молитва отъ волковъ.

„Святый — Юрій — Ягорій, Михайла архангалъ, запри, замкни моимъ урагомъ ярый зубъ, губы и зубы, до поры, до ўремя, золотыми ключами, мѣдзяными, сяребряными замками“). Родственный обрядъ при этомъ заговорѣ уже забытъ. Указанія на тотъ процессъ, какимъ мотивъ „ключа и замка“ обращался въ закрѣпку, даетъ закрѣпка изъ упомянутаго оберега Майкова: „Всѣ же сіи обиходы и заговоры скотамъ ключъ и замокъ“. А мы видѣли, что „всѣ сіи обиходы“ сводятся къ простому замыканію самаго обыкновеннаго замка, т. е. къ симпатическому обряду, изображающему замыканіе скота или вражьей пасти). Выработкѣ „закрѣпки“ изъ мотива „ключа и замка“ способствовало еще то обстоятельство, что замокъ употреблялся не только при скотьемъ оберегѣ, а и при оберегахъ, ограждающихъ людей, и въ такихъ оберегахъ подъ вліяніемъ обряда съ замкомъ могли развиваться фантастическіе образы, сводящіеся въ концѣ концовъ къ простому замку, какъ своему источнику).

Поэтому вполнѣ естественно могли возникать фразы въ родѣ такой: „этими словами какъ замкомъ запрешь себя“).

Такимъ образомъ, источникъ формулы „ключа и замка ясенъ. Подъ ней первоначально были реальные ключъ и

241

замокъ въ обрядѣ. Потомъ уже, оторвавшись отъ обряда, она вступила въ семью бродячихъ мотивовъ и заняла среди нихъ первое мѣсто, выливаясь въ самыя разнообразныя формы. Нѣкоторыя изъ нихъ опять-таки отразили то, что на самомъ дѣлѣ продѣлывалось съ замкомъ. Такова, напр., формула „ключъ въ воду, а замокъ въ руки“). Мы видѣли, что ключъ, дѣйствительно, бросался въ воду. Формулѣ — „ключъ въ воду, а замокъ въ гору“) — отвѣчаетъ зарываніе замка въ землю. Другія же формулы, не имѣя подъ собой реальной почвы, принимали выраженія самыя разнообразныя, часто нелѣпыя. Формула распространилась въ своемъ объемѣ, присоединивши къ себѣ пожеланіе, чтобы ключъ, брошенный въ воду, проглотила щука. Распространеніе это, несомнѣнно, произошло подъ вліяніемъ широко извѣстнаго сказанія о рыбѣ, проглотившей брошенный въ море ключъ или перстень.

Ключъ и замокъ извѣстны и западнымъ оберегамъ.

Da begegneten ihm drei Knaben; der erste ist Gott der Vater, der andere ist Gott der Sohn, der dritte ist Gott der heilige Geist, die behüten mir mein Vieh, sein Blut und Fleisch! und macht (machen) ein Ring um sein Vieh; und den Ring hat gemacht Mariam ihr liebes Kind, und der Ring ist beschlossen mit siebenundsiebzig Schlösser; das behüt mir Gott mein Vieh, sein Blut, Milch und Fleisch, dass mir kein böser Mensch anschaue, keine böse Hand angreife (nicht angreife), kein böser Wind anwehe, kein Thier beiss, wie auch kein wildes Thier zerreiss, kein Baum fällt, keine Wurzel stecke und kein Dieb nimmt und wegführt (kein Dieb wegführt) das Vieh. Im Anfange des erstenmals sei geschlossen und das ganze Jahr mit Vater, Sohn und heilegem Geist also fest beschlossen (mit Vater — Geist fehlt)).

Здѣсь, какъ видимъ, идеализируется обрядъ обхода и замыканія скота, совершающійся русскими пастухами. Этотъ заговоръ

242

буквально повторяется и у латышей). Упоминаніе ключей и замковъ у нихъ очень распространено въ различныхъ оберегахъ. Формулы въ родѣ „закрываю твою пасть, запечатываю и замыкаю ключами Петра“…) могли создаваться подъ непосредственнымъ вліяніемъ обряда, какъ это мы видѣли у бѣлорусовъ. Ключи Петра вмѣсто простыхъ ключей попали сюда по вполнѣ понятной ассоціаціи. Первоначально они могли привлекаться только въ видѣ сравненія: „Лѣсная собака, да будетъ заперта твоя пасть и твой ротъ, какъ замокъ Петра…“)! Когда реальный замокъ исчезъ изъ обряда, знахарь на словахъ замѣнилъ его замкомъ Петра, чтобы придать своимъ словамъ больше силы. Параллельно этому создается легенда: Христосъ „даетъ Петру ключи, чтобы тотъ могъ запереть ротъ волку и собакѣ“). Въ оберегахъ отъ завистниковъ съ ключами появляется самъ Господь. Въ этихъ оберегахъ обыкновенно заключается мотивъ просьбы; „Замкни, Боже, у завистника глаза: желѣзный ключъ, стальная пружина“). Читая заговоръ, кладутъ подъ ноги ключъ). Очевидно, это обломокъ обряда. Иногда, обращаясь съ просьбой ко Христу, прямо рисуютъ его въ заговорѣ: „Іисусъ идетъ по дорогѣ, связка ключей въ рукахъ. Замкни, Іисусъ, злыя рѣчи…“). Присущая нѣмцамъ склонность символически толковать обрядовые образы проявилась и здѣсь. Вотъ во что у нихъ обращается замокъ:

,

243

Ключъ также встрѣчается въ нѣмецкихъ оберегахъ отъ волковъ. Въ одномъ св. Мартинъ велитъ пастуху взять небесный ключъ (hymel slüssel) и запереть волкамъ пасть, вору руки и т. д.). Въ другомъ съ подобной просьбой обращаются къ Симону). Въ третьемъ оберегѣ является Петръ съ небеснымъ ключемъ). Въ четвертомъ разсказывается, какъ самъ Христосъ запираетъ пасть волкамъ и собакамъ, а ключъ отдаетъ Петру), и т. д. Трудно рѣшить, что способствовало такому широкому распространенію формулы „ключа и замка“ въ русскихъ заговорахъ, какое наблюдается въ настоящее время. Съ одной стороны, самое употребленіе замка, какъ я сказалъ выше, не могло ограничиваться одними только пастушьими оберегами, оно естественно распространялось и на другіе случаи, гдѣ надо было оградить, запереть. Таковы, напр., свадебные обереги. При нихъ иногда заговоръ читаютъ на замокъ, замыкаютъ его и везутъ съ собою). Также ходятъ съ замкомъ въ судъ на недруги). При оспяной эпидеміи вѣшаютъ замокъ на скобку двери въ домахъ, гдѣ еще болѣзнь не появилась). За замкомъ естественно могла слѣдовать и формула. Другимъ факторомъ могло служить то, что формула близко соприкасается съ мотивомъ „желѣзнаго тына“, который также употребляется въ пастушьихъ оберегахъ, но выходитъ далеко и за его предѣлы. Почти ни одного оберега не обходится безъ „тына желѣзнаго“, а онъ очень часто замыкается „ключами и замками булатными“. Наконецъ, формула легко могла слиться съ выраженіемъ, которымъ иногда оканчивается заговоръ: „Слово мое крѣпко“. Фраза эта чаще всего заканчиваетъ заговоры, содержащіе угрозу злому существу, и означаетъ, что угроза непремѣнно будетъ исполнена, если болѣзнь

244

не покинетъ человѣка. Таковымъ мнѣ представляется происхожденіе и распространеніе формулы „ключа и замка“. Приведу еще одно миѳологическое толкованіе ея. Оно здѣсь будетъ умѣстно, во-первыхъ, потому, что касается отношеній между явленіями, только что нами затронутыми (формулы, реальнаго ключа и замка, чудесной щуки), и, во-вторыхъ, даетъ объясненіе „желѣзнаго тына“, разсмотрѣніе котораго теперь на очереди. Вотъ что пишетъ Ефименко: „Выраженія, которыми заканчивается большая часть заклинаній — „будьте мои слова замкомъ замкнуты, ключемъ заперты (№ 19), будьте мои слова крѣпки и ёмни, какъ ключи подземные (6); будьте мои слова тверды и крѣпки на вѣки не рушимы: ключъ въ воду, а замокъ въ руки (5)“, — почти не имѣютъ для насъ смысла сами по себѣ и показываютъ, что заклинанія, хранившіяся въ устахъ народа, сильно пострадали и сократились: здѣсь память народная измѣнила себѣ. Поэтому для миѳологіи очень важны письменные заговоры, сохранившіеся въ большей полнотѣ и могущіе служить поясненіемъ первыхъ. Вышеприведенныя выраженія суть сокращенія нижеслѣдующаго. Заклинатель обращается къ Господу или св. угоднику и проситъ ихъ поставить около него или около скота „желѣзный тынъ“ отъ неба и до земли со всѣхъ четырехъ сторонъ и окружить его огненною рѣкою для предохраненія ихъ отъ нечистаго духа, болѣзней, дикихъ звѣрей и пр., потомъ проситъ замкнуть этотъ тынъ и положить ключи на престолъ Божій или опустить въ воду для того, чтобы ихъ поглотила божественная золотая щука, живущая въ жилищѣ свѣтлыхъ божествъ. Затѣмъ слѣдуетъ заклинательная формула: какъ нельзя достать ключей съ престола господня или отъ щуки, такъ бы не нападали на заклинателя и его скотъ скорби, болѣзни, нечистая сила, злые люди и звѣри (III, IV, V). Этимъ объясняется обычай замыкать замокъ при заклинаніяхъ и бросать ключъ въ воду.

Желѣзный тынъ знаменуетъ собою небо, которое, по представленію язычниковъ, имѣло видъ крышки, покрывающей землю, крышка эта сдѣлана изъ желѣза и опускается въ море окіанъ, окружающій землю (огненная рѣка). Небо, по народнымъ преданіямъ, имѣетъ ворота, которыя ежедневно отпираетъ утренняя заря для проѣзда бога-солнца,

245

а вечеромъ запираетъ ихъ на замокъ вечерняя звѣзда, живущая въ жилищѣ свѣтлыхъ божествъ. Отсюда выражаніе „будьте мои слова замкомъ замкнуты, ключемъ заперты“ или „будьте тверды, какъ ключи подземные“, означаетъ желаніе, чтобы слова заклинателя были такъ сильны и тверды, какъ замкнутое на замокъ небо“).

Не говоря уже о томъ, что, если „тынъ желѣзный“ — небо, нелѣпо было бы просить знахарю обнести его небомъ „отъ земли до неба“, когда онъ и безъ того подъ небомъ; подобное толкованіе совершенно произвольно и не имѣетъ подъ собой никакой почвы. Я не берусь рѣшительно отвѣтить на вопросъ, что такое „тынъ желѣзный“, потому что имѣю въ рукахъ очень мало данныхъ; но все-таки есть основаніе предполагать, что и здѣсь подъ формулой скрывается нѣчто реальное, теперь совершенно забытое, но нѣкогда ее породившее. Прежде всего обратимъ вниманіе на то, что формула эта чаще всего встрѣчается въ различныхъ оберегахъ. Такъ это и должно быть по прямому ея смыслу. Встрѣчается она между прочимъ и въ пастушьемъ оберегѣ Майкова. Описывая обрядъ оберега, я упомянулъ и предписаніе „топоръ волочить и около скота посолонь обойтить“. Это правило часто исполняется при обходѣ скота. Что оно значитъ? Острыя желѣзныя орудія разсматриваются, какъ предохранительныя средства противъ вліянія злыхъ духовъ и чародѣевъ. Втыкаютъ въ дверь какой-нибудь острый инструментъ, чтобы колдунъ не могъ войти). Кладутъ на порогъ вѣникъ и топоръ; вѣникъ и вилы. Проводятъ скотину черезъ вѣникъ и топоръ, чтобы ее не коснулись никакія чары). Чтобы ребенка не испортили, кладутъ ему въ колыбель ключъ и ножъ). Проводятъ скотину черезъ яйцо, топоръ и ключъ, покрытые дерномъ). У черемисовъ новобрачная, по приходѣ къ мужу, втыкаетъ въ первую встрѣтившуюся загородку иглу и говоритъ:

246

ici! Прежде чѣмъ войти въ домъ, глава церемоніи втыкаетъ иглу въ дверь, говоря:)! Послѣдняя фраза разъясняетъ значеніе подобныхъ пріемовъ, Всѣ они, очевидно, направлены къ тому, чтобы заградить путь враждебнымъ существамъ. Пусть наткнутся на желѣзную загородку („тынъ желѣзный“, barrière de fer)! Употребленіе острыхъ орудій въ качествѣ предохранительныхъ средствъ противъ злыхъ существъ хорошо извѣстно и русскимъ знахарямъ. Такъ, противъ домового подъ голову новорожденному кладутъ прочищенный ножъ). Во время холеры кладутъ ножи по ту и другую сторону пороговъ или подъ первую ступень крыльца). Чтобы мертвецъ не могъ влѣзть въ окна, втыкаютъ въ нихъ изломанныя иглы). Невѣстѣ закладываютъ въ подолъ и рукава платья иголки, а когда послѣ вѣнца она въѣзжаетъ въ ворота къ мужу, эти иглы вынимаютъ, переламываютъ на двое и бросаютъ на обѣ стороны: это для того, чтобы вѣдьма не перекинулась черезъ иглы). Это все способы поставить „булатный тынъ“ противъ враговъ. Но примитивный человѣкъ не ограничивается тѣмъ, что помѣщаетъ спасительное орудіе въ одномъ какомъ-нибудь мѣстѣ; этого часто въ его глазахъ бываетъ мало. Онъ хочетъ оградиться со всѣхъ сторонъ. Изъ этой потребности и возникли магическіе круги. Ихъ знаютъ всѣ народы. Знала древняя Индія, широко практиковалъ классическій міръ, гдѣ они играли роль не только въ частной, но и въ общественной жизни; знаетъ и современная Европа. У насъ обряды опахиванія и обходовъ селъ восходятъ къ тѣмъ же магическимъ кругамъ. Магическій кругъ часто (а первоначально, вѣроятно, всегда) обводится чѣмъ-нибудь такимъ, что само по себѣ обладаетъ предохранительной силой. Въ Индіи, напр., проводили

247

его священными углями, взятыми съ алтаря. Римляне чертили мечомъ вокругъ ребенка кругъ по землѣ или въ воздухѣ). У насъ больного очерчиваютъ ножомъ). Но особенно распространено очерчиваніе магическихъ круговъ острымъ инструментомъ вокругъ скота. Въ памятникѣ XVII вѣка говорится: „и около скота волхвуютъ и съ каменіемъ и желѣзомъ и сковородою и сыконами спускаютъ скоты своя“), Въ сборникѣ заговоровъ того же вѣка находимъ и описаніе этихъ волхвованій съ „желѣзомъ“. „Ходи около. Взяв секиру, с четырех стран засѣкаті по землі и говор: Ставлю аз р. б. (и) около сего стада…. каменную стѣну, булатен тын…“) …„взят рогатіна, которая въ звѣре бывала, да котороі скот на лѣто пущат, кругом 3-ж очерті, а сам по вонную сторону двора ході, а говор: пусть тын желѣзноі круг моего скота, колко в отпуске…“). Обходя вокругъ хлѣва подъ Егорьевъ день, тянутъ по землѣ топоръ и говорятъ: „Пусть около моего скоту желѣзноі тын стан от земли до небеси от зверя и от волку“). Обходятъ съ топоромъ и пропускаютъ скотъ черезъ ворота, около которыхъ поставленъ топоръ, остріемъ къ дорогѣ).

Подобное волхвованіе съ желѣзомъ сохранилось и до нашего времени. Напримѣръ, въ Воронежской губ. кругомъ скота проводятъ по землѣ острымъ концомъ топора и потомъ топоръ перебрасываютъ черезъ скотъ крестообразно). Несомнѣнно, перебрасываніе топора имѣетъ цѣлью покрыть скотъ „булатной крышей“, какъ очерчиваніе — оградить „булатнымъ тыномъ“). Такимъ образомъ, въ магическихъ обрядахъ находится, какъ будто, прочная основа для формулы „желѣзнаго тына“.

248

Въ латышскихъ заговорахъ находится не менѣе наглядный матеріалъ, показывающій, какъ на почвѣ употребленія острыхъ орудій въ качествѣ предохранительныхъ средствъ противъ вѣдьмъ и завистниковъ могла развиться формула желѣзнаго тына. Латыши очень широко въ этихъ цѣляхъ пользуются острыми орудіями. Ножъ, коса, топоръ, иголка — все пускается въ дѣло. Чтобы избавиться отъ кошмара, нужно вечеромъ навязать на больного косу остріемъ вверхъ. На другое утро на больномъ будетъ кровь: кошмаръ порѣзался). Чтобы еще вѣрнѣе оградиться отъ нечисти, очерчиваютъ вокругъ себя ножомъ кругъ и кладутъ ножъ съ собою). Вѣдьмы отнимаютъ у коровъ молоко. Мы уже видѣли, что острые желѣзные инструменты употребляются съ цѣлью защитить скотъ отъ злого вліянія. Тождественные пріемы практикуются у самыхъ разнообразныхъ народовъ. Острый инструментъ втыкаютъ въ дверь, кладутъ на порогъ и т. д. Знаютъ это, конечно, и латыши. И вотъ какой заговоръ у нихъ развивается на этой почвѣ: „Лети рагана (вѣдьма) по воздуху хоть поперекъ, а въ мой дворъ не попадешь! Мой дворъ окованъ желѣзомъ, изъ косъ сдѣланы стропила, а иголками крыты крыши, косами изрѣзаны, иголками натыканы“). Конечно, такой образъ могъ развиться прямо подъ вліяніемъ обычая втыкать косы и иголки въ стропила, стѣны, крышу двора. Только обрядъ получилъ въ заговорѣ гиперболическое выраженіе. Въ данномъ случаѣ связь формулы и обряда вполнѣ ясна. Но дальше, особенно, когда формула отрывается отъ обряда, связь эта можетъ окончательно затемниться. Образъ, родившійся на почвѣ обряда, оторвавшись отъ него, будетъ дѣлаться все фантастичнѣй и фантастичнѣй. Иголки и косы могутъ уже совсѣмъ забыться. Такъ, напр., одинъ латышскій заговоръ просто говоритъ: „Стальное покрывало надъ моими коровушками…“). Выраженія въ родѣ — „стальное покрывало надъ моими коровушками“, „мой дворъ окованъ

249

желѣзомъ“ — очень близко подходятъ къ русской формулѣ желѣзнаго тына. — Обыкновенно самая формула „желѣзнаго тына“ оказывается вставленной въ какой-нибудь пространный текстъ. Но это результатъ позднѣйшей ея исторіи. Первоначально она была вполнѣ самостоятельна и очень кратка. У Майкова есть такая запись:

Рано утромъ въ среду на страстной недѣлѣ дѣти съ коровьими колоколами бѣгаютъ около деревни, приговаривая:

„Около двора желѣзный тынъ“)!

Звонъ колокольчиковъ, очевидно, долженъ подтверждать существованіе желѣзнаго тына, который и создавало самое обнесеніе колокольчиковъ вокругъ двора. Едва ли не на той же вѣрѣ въ магическую силу колокольчиковъ покоится и обычай подвязыванія колокольчиковъ въ свадебныхъ поѣздахъ. За это предположеніе говоритъ и то обстоятельство, что формула „тына желѣзнаго“ постоянно встрѣчается въ свадебныхъ оберегахъ. Дѣйствительно, какъ сейчасъ увидимъ, для возведенія „желѣзнаго тына“ не обязательно требуются острыя орудія. Достаточно, чтобы они были металлическими. Лужицкіе сербы по цѣлому селенію, отъ двора ко двору, носили палку, имѣвшую рукоятку въ видѣ руки, держащей желѣзный обручъ. Думали, что эта палка охраняетъ стадо отъ волковъ). Такимъ образомъ, возможно объяснить возникновеніе формулы „тына желѣзнаго“ на почвѣ обереговъ скота. Но она является непремѣннымъ мотивомъ почти во всѣхъ оберегахъ и человѣка. И здѣсь, какъ кажется, имѣла тоже реальную почву. Выше я отмѣчалъ обведеніе человѣка мечомъ и ножомъ и употребленіе иголокъ. Тексты латышскихъ заговоровъ заставляютъ предполагать употребленіе какихъ-то металлическихъ предметовъ, какъ талисмановъ. Можетъ быть, это были простые куски стали или желѣза. Въ одномъ оберегѣ говорится: „Три куска стали для моего ребенка…“). Отправляясь въ судъ, латышъ говоритъ: „Желѣзо вокругъ меня, сталь на моемъ

250

сердцѣ, серебро на моей головѣ…“). Вѣроятнѣе всего, раньше онъ и на самомъ дѣлѣ имѣлъ при себѣ какіе-нибудь металлическіе предметы. Указаніе на употребленіе въ оберегѣ желѣза сохранилось въ сборникѣ XVII в. Тамъ заговоръ „отъ деревъ“ предписывается читать, „стоя на желѣзѣ да на камені, а в руках держат желѣзо да камен“. Въ самомъ заговорѣ высказывается пожеланіе: „И ребра моі былі бы мѣдные и кості булатные, a тѣло б мое было каменное“). Аналогичный заговоръ находимъ и у латышей: „Я родился желѣзнымъ ребенкомъ отъ стальной матушки; я надѣлъ желѣзную свитку, стальную шубку…“). Сборникъ XVII вѣка рекомендуетъ, читая заговоръ противъ недруга, становиться на незыблемый камень и обводить вокругъ себя кругъ топоромъ, къ которому подвязано огниво). Чтобы оградить отъ злого вліянія ребенка, безушей иголкой обводятъ вокругъ подушки, на которой спитъ ребенокъ, 3 раза и оставляютъ ее гдѣ-нибудь въ подушкѣ. При этомъ читаютъ заговоръ: „Горожу огороду кругомъ этого р. б. младенца (имя) отъ земли и до неба, обкладну, булатну, желѣзну, каменну, чтобы не брали прицы, призоры, людскіе оговоры, люди посторонны и отцовы-материны худыя думы. Во имя Отца… Аминь“).

Едва ли подлежитъ сомнѣнію, что ношеніе на себѣ колецъ, цѣпей и т. п. является не чѣмъ инымъ, какъ стремленіемъ создать вокругъ себя „желѣзный тынъ“. Для успѣха въ кражѣ надѣваютъ на себя кольцо, снятое съ покойника). Если съ невѣсты во время свадьбы снять кольцо, то тѣмъ самымъ ее можно испортить). Ношеніе женщинами цѣпей вокругъ шеи распространено на Кавказѣ). Подъ этимъ обычаемъ, несомнѣнно, кроется вѣра въ спасительную

251

силу цѣпей. Героиня поэмы Джонсона о св. Георгіи — Сабра сохраняетъ свою дѣвственность при помощи золотой цѣпи, обверченной вокругъ шеи). Однако иногда повязываютъ вокругъ шеи предметы и не металлическіе, но все же почему-то обладаюшіе той же магической репутаціей. Въ Воронежской губ., провожая жениха съ невѣстой въ храмъ, перепоясываютъ ихь по брюху сѣточкой, снятой съ рыбачьихъ вентерей: къ перепоясаннымъ такъ колдунъ никогда не прикоснется). У пермяковъ женихъ передъ вѣнцомъ опоясывается по голому тѣлу лыкомъ, въ убѣжденіи, что лыко защищаетъ отъ колдуновъ). Интересно съ этими фактами сопоставить французское названіе беременной женщины — femme enceinte, что буквально значитъ „огражденная женщина“. Вѣроятно, и французы знали обрядъ опоясыванія, и, можетъ быть, беременныя женщины у нихъ носили вокругъ тѣла цѣпи, какъ это иногда дѣлаютъ женщины въ Сибири). Но русское знахарство практиковало, очевидно, и другіе способы созданія тына вокругъ человѣка. Въ человѣческихъ оберегахъ самая простая формула тына почти всегда уже оказывается сросшейся съ мотивомъ „ключа и замка“.

„У меня раба Божія (имя рекъ) есть тынъ желѣзный. Замкнусь и запрусь двѣнадцатью замками и ключами, вѣкъ по вѣку, и отъ нынѣ и до вѣка“).

Возможно, что смѣшеніе этихъ двухъ мотивовъ пошло отъ смѣшенія породившихъ ихъ обрядовъ. Запираніе замка при человѣческомъ оберегѣ мы уже видѣли. A выраженіе „у меня… есть тынъ желѣзный“ (а не вокругъ меня), заставляетъ предполагать, что дѣйствительно у человѣка былъ какой-то тынъ желѣзный. Вотъ мы и посмотримъ теперь, не даютъ ли тексты заговоровъ какихъ-нибудь указаній на характеръ этого тына. Въ одномъ оберегѣ отъ притокъ и призоровъ говорится:

252

„И взойду я рабъ Божій (имя рекъ) на Сіонскую гору, и стану я рабъ Божій (и. р.) на желѣзномъ току подъ мѣднымъ потолкомъ…“).

На Сіонскую гору можно и не подыматься. Молитва отъ нечистой силы просто говоритъ:

„Огородзи яго, Господзи, каменною сцяною и накрый яго, Господзи, горячую ско’родою, подмосьци яму, Господзи, зялѣзную доскою. Тоды яго вѣдзьма-чародзѣйница име́ць, якъ каменную сцяну илбомъ пробъѐць, горячую ско’роду языкомъ пролижець, зялѣзную доску ногою проломиць).

Здѣсь уже намъ встрѣчаются предметы не столь не обыкновенные, какъ токъ желѣзный, потолокъ мѣдный; дѣло идетъ о болѣе простыхъ вещахъ: вмѣсто тока — только доска желѣзная, вмѣсто потолка — сковорода. Пойдемъ далѣе — не найдемъ ли еще какихъ указаній.

„И становлюсь я рабъ Божій (и. р.) въ горшокъ и въ котелъ желѣзный, отыкаюсь кругомъ себя раба Божія (и. р.), въ тридесять тыновъ желѣзныхъ, и замыкаюсь въ тридесять замковъ желѣзныхъ отъ своихъ супостатовъ…“).

Оказывается, что и безъ желѣзной доски можно обойтись. Достаточно просто стать въ котелъ желѣзный. Далѣе -

„Становлюся я раба божія и заговарююся и замовляюся отъ чаровника. Становлюся на мѣдзянымъ тазу, закрываюся золотымъ тазомъ, обгораджива́юся зялѣзнымъ тыномъ, замыкаюся тридзевяць замками“ и т. д.).

Вотъ свидѣтельства текстовъ; всѣ они указываютъ въ одномъ направленіи. Человѣкъ, вѣроятно, становился на сковороду, въ котелъ, тазъ и накрывался тазомъ, сковородою и т. п., изображая такимъ образомъ вокругъ себя тынъ желѣзный и потолокъ желѣзный и совершенно не думая ни о какихъ зоряхъ и небесахъ. Употребленіе въ свадебныхъ оберегахъ сковороды — явленіе довольно распространенное.

253

„Клѣтникъ (оборонитель свадьбы) становитъ жениха и невѣсту на сковороду и перевязываетъ ихъ чѣмъ-то три раза“). Женихъ становится на сковороду, положенную на колѣно матери). Свекровь кидаетъ невѣстѣ подъ ноги сковороду). Употребляется сковорода и при скотьемъ оберегѣ. Выгоняя первый разъ скотъ, кладутъ въ воротахъ запертый замокъ безъ ключа и наверхъ сковороду, покрываютъ навозомъ, и черезъ это хозяинъ выгоняетъ скотъ). Что касается прикрыванія человѣка сковородою, то на это сохранились лишь косвенныя указанія. Въ одной сказкѣ у Аѳанасьева разсказывается, какь герой, ночевавшій три ночи надъ умершей и встававшей по ночамъ вѣдьмой, въ послѣднюю, самую страшную ночь спасался отъ вѣдьмы, прикрываясь именно сковородой). На мой взглядъ, въ сказкѣ отразилась вѣрная бытовая черта. Любопытно, что иногда въ сказкахъ сковородою защищается отъ змѣинаго зуба лиса. Употребленіе магическихъ средствъ животными хорошо извѣстно по „Рейнике-Лису“.

Такимъ образомъ, вполнѣ возможно въ подобныхъ обрядахъ искать источникъ формулы тына. Присущій русскимъ заговорамъ неудержимый полетъ фантазіи, отразившійся въ пріемѣ „симпатической гиперболы“, развернулся въ этомъ мотивѣ во всю ширь. Читая заговоръ отъ колдуновъ, говорятъ: „упыраюсь на мѣдный токъ огоражываюсь желѣзнымъ тыномъ отъ земли до неба…“). Дно сковороды — токъ, края — тынъ. Когда обрядъ былъ забытъ, изъ этого реальнаго образа выросъ цѣлый рядъ фантастичныхъ картинъ. Но разборъ ихъ требуетъ спеціальной работы, здѣсь же меня интересуетъ лишь возможность опредѣленія источника мотива.

Съ мотивомъ „желѣзнаго тына“ тѣсно переплелся мотивъ „чудеснаго одѣванія“. Читающій заговоръ не только

254

окружаетъ себя тыномъ, но еще одѣвается небомъ, покрывается облаками, подпоясывается ясными зорями, обсаживается частыми звѣздами и т. д. Что это значитъ? Видѣть и здѣсь указаніе на какое-нибудь забытое дѣйствіе было бы натяжкой, для которой ни въ заговорахъ, ни въ обрядахъ нѣтъ ни малѣйшихъ данныхъ. Для миѳологовъ, конечно, тутъ нѣтъ никакого затрудненія; даже напротивъ: здѣсь-то имъ и развернуться. Чудесное одѣваніе, напр., Аѳанасьеву говоритъ о томъ, что человѣкъ, читавшій заговоръ, отдавалъ себя подъ защиту высшихъ силъ). Зелинскій раздѣляетъ это мнѣніе). Принимаетъ его и Потебня). Мансикка съ своей точки зрѣнія отыскиваетъ и въ этомъ мотивѣ христіанскую символику. Указывая на то, что среди спасительныхъ одѣяній встрѣчается иногда бѣлая риза и поясъ Богородицы, которымъ въ апокрифахъ и легендахъ приписывается цѣлебная сила, онъ старается доказать, что мы имѣемъ дѣло съ символами Богородицы, и приводитъ слѣдующую цитату: „Одѣяйся небомъ, покрывайся облаки, препоясайся поясомъ и силою Пречистыя Богородицы [и святыми ангелы]“. Изъ этого уже, по его мнѣнію, ясно, что иногда вмѣсто пояса могла появиться сама утренняя звѣзда, т. е. Богородица. Могла явиться слѣдующая формула: „Покрываюсь я чистыми звѣздами, окружаюсь святымъ образомъ, о Господи, свѣтлое солнышко, Матерь Божія, покрой и защити меня твоимъ покровомъ отъ всякаго врага“). Солнце же — символъ Іисуса Христа).

Трудно согласиться съ такими толкованіями. Мнѣ кажется, что одно сопоставленіе различныхъ варіантовъ мотива можетъ само указать источникъ, изъ какого онъ родился. Въ одномъ заговорѣ у Виноградова читаемъ: „Одѣяйся свѣтомъ, яко ризою; пропинаяй небо, яко кожу, покрываяй облаки, препоясай поясомъ Пречистыя Богородицы,

255

свяжи уста…“) Въ другомъ: „Заклинаю тя одѣвающимся свѣтомъ, яко ризою, единѣмъ, имѣющимъ безсмертіе…“) (по контексту — Христомъ). Въ третьемъ: „Заклинаю васъ, бѣсовъ, одѣвающимся свѣтомъ, яко ризою“). Далѣе: „одѣяся свѣтомъ, яко ризою, покрываюся облакомъ…“). „Одѣяйся небомъ, покрывайся облакомъ, препоясайся поясомъ и силою Пречистыя Богородицы…“). „Одѣваюсь свѣтомъ, опояшусь свѣтлою ризою, покроюсь облакомъ…“). …„Прикрыхся небесы, преодѣяхся облаки и защитихся честным крестом…“) …„Самъ Господь Іисусъ Христосъ обвертитъ въ облака меня, р. б. и. р., покроетъ краснымъ солнцемъ, подпояшетъ зарею утреннею, подтычетъ частыми звѣздами…“). „Надѣну утреранній бѣлый свѣтъ и застегаюсь утреранними мелко-частыми звѣздами…“). И такъ далѣе. Варіаціи безчисленны. Но кажется несомнѣннымъ, что колыбель ихъ въ псалмѣ Давида 103: „Одѣяйся свѣтомъ, яко ризою, простираяй небо, яко кожу: покрываяй водами превыспренняя своя, полагаяй облаки на восхожденіе свое…“ Всякій знакомый съ заговорами знаетъ, какое большое вліяніе оказала на нихъ церковная литература. Не говоря уже о томъ, что цѣлые заговоры слагались прямо подъ ея вліяніемъ, масса отдѣльныхъ церковныхъ изреченій разсѣялась по заговорамъ, вкропившись въ нихъ. Разъ попавши въ заговоръ, въ уста народа, они уже подвергались тамъ всевозможнымъ переработкамъ. Возьмемъ, для примѣра, хотя бы слѣдующую фразу: „Христосъ воскресе и разбилися ўси ўраги яго, ненавидзящихъ яго сажаець ихъ у дымъ, счахнуць отъ лица, якъ воскъ отъ огня“). Не подлежитъ сомнѣнію, изъ чего развилась эта

256

фраза. — Какъ видимъ, мотивъ „чудеснаго одѣванія“ занимаетъ совершенно особое мѣсто въ ряду другихъ разобранныхъ мотивовъ. Въ то время, какъ тѣ происходятъ отъ симпатическихъ обрядовъ, этотъ имѣетъ книжный источникъ. Въ то время, какъ тѣ являются основами разрабатывающихъ ихъ заговоровъ, этотъ только эпизодически вводится въ заговоры. Впервые появился онъ, какъ кажется, въ заклинаніи св. Кипріана и оттуда уже, въ искаженномъ видѣ, проникъ въ другіе заговоры. Въ заклинаніе же первоначально была введена цѣльная фраза изъ псалма, и относилась она не къ читающему заговоръ, а къ Господу.

На Западѣ очень рѣдки заговоры, которые можно было бы поставить хотя бы въ отдаленную параллель съ разбираемымъ мотивомъ. Вотъ извѣстныя мнѣ редакціи.

…,

Die Erden sind (?) meine Schuh’…).

…,

Der Himmel ist mein Hut…).

, im namen Jesu neig ich mich gegen dem tag, den ich im namen des hl. täufers empfangen hab, jetzt tritt ich über das thürgeschwell, Jesus sei mein weggesell, der himmel ist mein hut, die erde sei mein Schuh, die hl. drei könige führen mich die rechte strasse zu).

…, das Erdreich unter dir, du bist in der Mitte…).

wil ich gehen und wil mich heutte gürtten mit allen gutten wortten).

, in den heiligen friden wil ich gen… noch hute will ich mich gorten mit den heilgen funf worten, mit den heilgen sigeringen, mit allen guten dingen).

257

worten mit der svnne vnd mit dem monad vnd mit dem hailgen fron leichman).

Мансикка смѣшиваетъ съ этимъ мотивомъ формулы въ родѣ слѣдующей:

, ich geh unter dein allerheiligst creutz,

unter dein allerheiligest angst blout,

dass mir kein böser mensch schaden thuot).

Откуда и куда направлялось вліяніе? Съ Запада на Русь или обратно? Мансикка склоняется на сторону перваго предположенія. Формулу „чудеснаго одѣванія“ онъ ставитъ въ связь со вступительной формулой, а послѣдняя, по его мнѣнію, явилась благодаря переводу съ иностраннаго, гдѣ она была просто указаніемъ, какіе обряды долженъ совершать знахарь передъ произношеніемъ заговора. Wir glauben also nachgewiesen zu haben, dass die formelhafte Einleitung mit dem in Russland lebenden Zauberakt nichts zu schaffen hat, sondern dass sie unverkennbare Spuren der literarischen Überlieferung, und zwar des germanischen Morgengebets des auf die Reise Ziehenden, aufweist). Вопросъ о томъ, гдѣ родилась вступительная формула, для меня остается открытымъ. Что же касается самаго мотива „чудеснаго одѣванія“, то, если справедливо высказанное выше мнѣніе о его происхожденіи, его нельзя ставить въ связь со вступительной формулой. А родина его тамъ, гдѣ въ молитву св. Кипріана впервые былъ внесенъ отрывокъ изъ псалма 103. Выработкѣ изъ этого отрывка причудливаго мотива „чудеснаго одѣванія“, можетъ быть, съ одной стороны, способствовалъ апокалиптическій образъ жены, облеченной въ солнцѣ, съ луною подъ ногами и въ вѣнцѣ изъ двѣнадцати звѣздъ). Съ другой стороны, могло вліять и извѣстное бытовое явленіе: употребленіе тканей съ изображеніемъ солнца, мѣсяца и звѣздъ). Изъ свадебныхъ

258

обереговъ мотивъ „чудеснаго одѣванія“ легко могъ попасть въ свадебныя пѣсни.

Мати Ивася (жениха) родила,

Місяцем обгородила,

Зорею підперезала…).

Такимъ образомъ, всѣ выше разобранные мотивы, за исключеніемъ послѣдняго, выросли изъ соотвѣтствующихъ обрядовъ. Въ исключительномъ положеніи въ этомъ отношеніи стоитъ мотивъ „рецепта“. Болѣе чѣмъ вѣроятно, что этотъ мотивъ также развился изъ обряда. Но нѣтъ никакой возможности указать, изъ какого именно. Мансикка, разбирая мотивъ „встрѣчи со зломъ“, отождествляетъ съ нимъ и мотивъ „рецепта“. Такое отождествленіе мнѣ представляется неправильнымъ. Останавливаться на заговорахъ мотива „встрѣчи со зломъ“ я здѣсь не буду, потому что попыткѣ выяснить ихъ происхожденіе посвящена моя статья „Сисиніева легенда-оберегъ и сродные ей амулеты и заговоры“). Если справедливы высказанныя въ ней соображенія, источникъ мотива надо искать въ магическихъ рисункахъ. Заговоры же мотива „рецепта“ не имѣютъ къ нимъ никакого отношенія. Да и самые мотивы явно не родственны. Въ одномъ говорится о встрѣчѣ Христа (святого) со зломъ, олицетвореніемъ болѣзни, и объ изгнаніи зла; въ другомъ — всегда рѣчь идетъ о больномъ человѣкѣ (святомъ), встрѣчающемся со Христомъ и получающемъ отъ Него рецептъ. Рецептъ указываетъ на способъ лѣченія болѣзни, т. е. на обрядъ. Разница съ предыдущими мотивами лишь въ томъ, что тѣ связаны съ опредѣленными обрядами, а этотъ можетъ присоединяться къ какому угодно. Въ немъ постоянно мѣняется послѣдняя фраза, самый рецептъ. Но каковъ бы ни былъ рецептъ, онъ всегда указываетъ на то, что это самое средство на самомъ дѣлѣ употреблялось при лѣченіи. Мотивъ рецепта оказывается очень удобной формулой для санкціи любого врачебнаго пріема. Почему извѣстное

259

средство дѣйствительно? А потому, что его далъ самъ Господь вотъ тому-то. Возьмемъ примѣръ. Зубную боль можно передать водѣ. Вотъ заговоръ:

.

Das Reissen der Zähne bring ich dir.

Mich hat es gerissen Tag und Nacht,

Dich mög’ es reissen bis ins tiefe Meer hinab).

И больной на самомъ дѣлѣ приходилъ къ водѣ. Это мы видимъ изъ обряда, которымъ сопровождается другой заговоръ. Идутъ къ ручью, берутъ воды въ ротъ и снова ее выпускаютъ въ ручей, читая заговоръ:

,

Still meinen Zahnen böses Blut u. s. w.).

Но вотъ дѣйствіе отмираетъ: къ ручью ходятъ, но въ ротъ воды уже не берутъ, а взамѣнъ этого въ эпической части появляется соотвѣтствующій рецептъ:

Wat weinst du? Donn sęď ik: Ik hevv Tęnweih. Donn sęď Mutter Maria: Nimm drei Sluck Water ut dissen Brunnen un din Weihdag’ is ut).

Здѣсь даже и въ текстѣ заговора забыто, что воду надо выплюнуть обратно. Другія редакціи уже говорятъ о встрѣчѣ святыхъ, у одного изъ которыхъ болятъ, зубы). — Характерной чертой мотива „рецепта“ является діалогъ. Это его и сближаетъ съ мотивомъ „встрѣчи со зломъ“, гдѣ діалогъ также почти неизбѣженъ. Что діалогъ указываетъ на первичное исполненіе заговора двумя лицами, я уже объ этомъ говорилъ (). Какъ онъ развивается въ эпическую формулу, можетъ до нѣкоторой степени объяснить слѣдующій мазурскій заговоръ „на свиней“:

260

„ — Nie, niema ich w domu. — Idź, zawołaj je na podwórko i daj im jęczmienia. Które z nich będze jadło jęczmień, temu sę nic nie stanie. Nie przez moją moc“ itd. Trzeba jęczmienia nasypać do spodni i trzy razy rzucić przez komin; odmówić przytym wyżej przytoczoną formułkę i wtedy dać jęczmień świniom“).

Очевидно, этотъ заговоръ стоитъ въ родствѣ съ приведеннымъ выше костромскимъ заговоромъ () и также исполнялся прежде двумя лицами. Когда же заговоръ сталъ исполняться однимъ лицомъ, должна была непремѣнно явиться потребность подыскать идеальныя лица для веденія діалога, иначе онъ оказался бы висящимъ въ воздухѣ. Въ этомъ же направленіи дѣйствуетъ и постоянное стремленіе подтвердить врачебные пріемы авторитетомъ необыкновенныхъ личностей. Какъ недалеко отсюда до появленія эпической формулы, показываетъ окончаніе заговора. Когда знахарь говоритъ nie przez moją moc itd., то онъ этимъ самымъ уже придаетъ священный авторитетъ своему средству. Оно какъ бы дано самимъ Богомъ. Теперь только остается подобрать соотвѣтствующее обстоятельство, при какомъ былъ данъ Богомъ рецептъ — и эпическій заговоръ готовъ. Таковымъ представляется мнѣ процессъ развитія мотива „рецепта“. Но прослѣдить его на какомъ-либо одномъ рецептѣ я не могъ. Если бы нашлись новыя редакціи мазурскаго заговора, то, можетъ быть, это и удалось бы сдѣлать. Къ сожалѣнію, мнѣ извѣстна только одна выше приведенная формула. Остальные заговоры мотива „рецепта“ оказываются уже съ эпическою частью. И, вѣроятнѣе всего, они не развивались органически, а создавались по готовому уже шаблону, оригиналъ котораго давно утерянъ. Оригиналъ могъ развиться тѣмъ путемъ, на серединѣ котораго стоитъ мазурскій заговоръ. А когда формула развилась, ею стали оправдывать самыя разнообразныя средства.

Въ заговорахъ отъ притокъ, прикосовъ, пристрѣту, призоровъ и т. п. болѣзней, часто встрѣчается образъ чудеснаго

261

мужа (булатный, желѣзный, золотой, черный). Этотъ чудесный человѣкъ натягиваетъ лукъ (тоже булатный, золотой, черный) и отстрѣліваетъ отъ раба Божія всякія болѣзни. Часто въ той же роли выступаютъ святые: Илья, Лука, Николай, Георгій и др. Самъ Христосъ съ святыми и небеснымъ воинствомъ спускается на землю и отстрѣливаетъ на всѣ четыре стороны приточное дѣло). Эпитеты „булатный“, „черный“ и т. п. часто обращаются въ сквозные и имѣютъ симпатическое значеніе. Вотъ образчикъ такого заговора. „Есть рѣка черная, на тоі рѣки на чернои есть черноі муж и у того черного мужа есть черноі лук и выстрѣливает из раба Божія (м) пристрѣчу и прикосы…“).

Можно думать, что мотивъ отстрѣливанія болѣзни развился изъ обряда, давно уже забытаго, но въ XVII вѣкѣ еще практиковавшагося. Въ томъ же сборникѣ, откуда взятъ приведенный заговоръ, сообщается два способа лѣченія приточныхъ болѣзней. „Из 9 пнеі смоля взят по 3 щепы, чтоб пен пня не видел. Да (б) тот (ч) близ, и ты на его двор поди, а (б) далеч, и ты на своі поді, да в полноч среді двора зажги, а дыру розкладі над верхом прямо огня, да зделаі 3×9 стрел, а стружек проч не отрѣзываі; здѣлаі лук да стрелку, зажги стружки; 1-ю стрел на сѣвер, а отсылаі поимянно всякую болез, 2-ю на лет, 3 на сток, 4 на запад, а иные на посолон; говор: Выді из сего (ч), всякая болезнь приточная. A стреляі с огнем на двор, чтоб на кровлю летела. А послѣдняя стрел говор: Во век амин“). По другому предписанію требуется „В леті на заход слнца зделат у воды (ч) въ его јмя з глины, нести въ сокровенно мѣсто се и поставит стоя, дастреляти 3×9-ю стрелы въ брюхо, а говор ко всякой стрелы: Стреляю от всякой болезни. 1 стрел говор: стреляю сего (ч) всякими приточными стрелами, чтоб не прикоснула всякая болезнь, что на свѣте болезнеі члческих. A иныі иныма болѣзнми… А как повалитце стреляючи, и ты в лежачего стреляі, а став к западу лицем“). Первый изъ описанныхъ пріемовъ имѣлъ, очевидно,

262

цѣлью отогнать злого духа огненными стрѣлами. Второй же обрядъ можно истолковать двояко: либо, совершая его, стремились „отстрѣлять“ болѣзнь отъ больного, либо — перевести болѣзнь съ человѣка на изображеніе. Къ подобнымъ пріемамъ часто прибѣгаютъ дикари. Напр., на островѣ Борнео во время эпидемій въ дверяхъ ставятъ деревянныя изображенія человѣка, чтобы демоны поражали ихъ вмѣсто людей). Но возможно, что описанный магическій обрядъ имѣлъ первоначально совсѣмъ иное значеніе: достигалась гибель человѣка, а не спасеніе. Съ подобными чарами мы уже познакомились выше. Какъ бы то ни было, безспорно, когда-то существовало отстрѣливаніе болѣзней, и изъ этого именно обряда развился разбираемый мотивъ. Эпитетъ „булатный“, „золотой“ и т. п. первоначально могъ появиться у стрѣлы, а потомъ уже обратиться въ сквозной, и такь могъ создаться образъ чудеснаго мужа, отстрѣливающаго болѣзни.

Остановлюсь еще на одномъ мотивѣ. Часто заговоръ содержитъ просьбу къ пѣтуху выклевать болѣзнь. При этомъ иногда и пѣтухъ оказывается необыкновеннымъ. Такъ, напримѣръ, съ просьбой выклевать болѣзнь обращаются къ „питуну золотому“). Въ одномъ заговорѣ, послѣ шаблоннаго зачина, читаемъ: „в цистом поли зелен сат, и в этом саду много садоф и виноградоф, и в этом саду ходит петушок, золотой грибишок, маслена головушка, шолкова бородушка, и крыльё золоты, перышка серебряны. И ходит ён, клюё и выкл[евываетъ] и все сады и винограды. Я ёму помолюсь…“). Слѣдуетъ просьба выклевать болѣзнь. Приложенія — золотой гребешокъ, маслена головушка, шелкова бородушка — попали въ заговоръ изъ сказки; но „крылья золоты, перышка серебряны“ — принадлежность самаго заговора. Въ данномъ случаѣ все обращеніе къ пѣтуху носитъ характеръ величанія и имѣетъ то же самое значеніе, какое придается послѣднему въ величальныхъ пѣсняхъ. Ни о какомъ миѳическомъ существѣ здѣсь не

263

можетъ быть и рѣчи. Пѣтухъ, къ какому обращается просьба, вначалѣ быль самый обыкновенный пѣтухъ. Хорошо извѣстны многочисленные факты ношенія дѣтей къ курамъ подъ насѣстъ съ просьбою взять отъ ребенка крикъ, дать ему сонъ и т. д. Но существуютъ и такіе пріемы лѣченія, при какихъ куръ заставляютъ выклевывать болѣзнь. Такъ, напримѣръ, отъ „сцѣни“ надо поставить ребенка среди хаты и обсыпать ячменемъ, позвать куръ и говорить: „Выбырайця куры сцѣнь, клюйця куры сцѣнь, и ўрошный, ўлёшный, и дзяный, и ношный, и сновношный и наповдзеный, и на сходъ сонца и на заходъ“. Принять ребенка, куры и съѣдятъ „сцѣнь“). Можно предполагать, что иногда подзывался одинъ пѣтухъ, и просьба обращалась не къ курамъ, a къ пѣтуху. Такъ могъ зародиться мотивъ выклевыванія болѣзни пѣтухомъ. Способы избавленія отъ болѣзней при помощи птицъ извѣстны и другимъ народамъ).

На этомъ я и окончу обзоръ заговорныхъ мотивовъ. Разсмотрѣнные заговоры довольно убѣдительно доказываютъ, что въ нихъ подъ самыми фантастическими образами часто скрываются предметы самые обыкновенные. И мнѣ кажется, на основаніи всего предыдущаго изслѣдованія, позволительно высказать предположеніе, что образы, встрѣчающіеся въ заговорахъ, не простые символы, какъ думаетъ Мансикка, a имѣютъ (или лучше — имѣли когда-то) какую-то реальную почву, на которой они, если не выросли, то, по крайней мѣрѣ, укрѣпились. „Стремленіе объяснять все изъ христіанскихъ источниковъ создаетъ невозможное зіяніе между народными вѣрованіями и литературой и само по себѣ въ его крайнихъ проявленіяхъ не болѣе законно, чѣмъ крайнія же точки зрѣнія Куна и Шварца, сводящихъ всѣ образы къ грозѣ, бурѣ и солнцу. Несомнѣнно, народныя вѣрованія стремились переживать въ силу ихъ привычности, и приспособлялись къ новому пониманію. Съ другой стороны, церкви и христіанству естественно было стремиться истолковать по своему то, что

264

нельзя было уничтожить“). И подъ такими образами, какъ чудесное дерево или Латырь камень, надо поискать, нѣтъ ли, кромѣ христіанскихъ символовъ, какой реальной основы, основы, которая могла бы притянуть къ себѣ символы и представить почву для ихъ широкаго распространенія въ народѣ. Латырь камень, такъ хорошо знакомый народной литературѣ, занимаетъ и въ заговорахъ первое мѣсто. Почему? На какой якорь онъ здѣсь такъ прочно сталъ? Мы раньше видѣли, что образы эпической части притягивались, опредѣленными предметами, участвовавшими въ соотвѣтствующихъ симпатическихъ обрядахъ, породившихъ данные мотивы. Касаясь Латыря камня, прежде всего мы наталкиваемся на то препятствіе, что онъ не связанъ ни съ какимъ опредѣленнымъ мотивомъ. Онъ встрѣчается въ самыхъ разнообразныхъ заговорахъ. Это обстоятельство сбиваетъ съ пути на первомъ же шагу. Въ какомъ направленіи двигаться? Однако попытаемся все-таки, комбинируя различныя разрозненныя данныя, отыскать то, что задавилъ собою Латырь камень. Прежде всего припомнимъ, что камень — врачебное средство. Завидное свойство именно его „каменность“, нечувствительность. И это свойство стараются передать больному члену. Такъ, при зубной боли тремя камешками зачеркиваютъ щеку). Видѣли мы, что прикосновеніемъ камня лѣчатъ и головную боль (). Но этимъ не ограничивается сфера его примѣненія. Имъ останавливаютъ и кровь. Man nimmt einen Stein, wo man ihn findet, merkt sich genau die Stelle, wo er gelegen, und spricht den Vorschriften ber Formel nachkommend:

Прочитавши формулу три раза, кладутъ камень на прежнее мѣсто и въ прежнее положеніе). Формула, очевидно,

265

представляетъ изъ себя простое поясненіе дѣйствія. Но по описанію, данному при этомъ дѣйствію, оно съ текстомъ не совпадаетъ. Въ текстѣ говорится о прикладываніи камня къ пораженному мѣсту, а на самомъ дѣлѣ этого не совершаютъ. Произошло явленіе, аналогичное съ примѣромъ Потебни. Тамъ приколень брался въ руки, но среди пчельника не втыкался. Здѣсь камень берется въ руки, но къ ранѣ не прикладывается. Но онъ прикладывался въ другихъ случаяхъ. Эберманъ приводитъ слѣдующій рецептъ: берутъ камень изъ прохладнаго мѣста и трутъ имъ рану). Кровь можетъ отъ этого сгуститься (какъ камень). Латыши тоже знаютъ употребленіе камня при кровотеченіи). И въ ихъ заговорахъ камень упоминается очень часто. „Пристать къ сѣрому камню… чтобы кровь не текла“). Ассоціація, по какой привлеченъ камень, ясна: „Пусть затвердѣетъ кровь, какъ красные камни“). Но, когда формула отрывается отъ обряда, то образъ кирпича, камня пріобрѣтаетъ уже нѣкоторую таинственность. Говорится уже о какой-то красной дѣвицѣ и — „тамъ красный кирпичъ. Сколько разъ схвачу, столько разъ Богъ поможетъ…“). Это все еще откликается обрядъ. Но вотъ онъ уже окончательно забыть. Въ заговорѣ идетъ рѣчь о 3-хъ дѣвахъ, идущихъ по морю, о камнѣ и мѣдной платинѣ). Происхожденіе послѣдняго образа намъ уже знакомо (). Говорится о трехъ красныхъ дѣвахъ и о трехъ кирпичахъ: красномъ, черномъ и бѣломъ). Здѣсь уже замѣчается вліяніе мотива трехъ розъ. Нѣмецкіе заговоры даже указываютъ на то, что человѣкъ становился на камень:…“). Дѣлалось ли это на самомъ дѣлѣ? Дѣлалось.

266

При болѣзни ногъ, больной садится на камень, дуетъ на больную ногу и говорить: „“). Итакъ, значитъ, больной садился на камень. Существовала, камъ мы только что видѣли, и формула, поясняющая дѣйствіе. Потомъ дѣйствіе забылось, оставивши слѣдъ въ эпической части. Приведенный нѣмецкій примѣръ еще сопровождается дѣйствіемъ. Но французы, сохранивши мотивъ заговора, уже забыли соотвѣтствующій обрядъ. — — Je suis venue ici pour le mal aux dents. Si c’est un ver, il se sortira: si c’est une goutte, elle s’en ira). А разъ дѣйствіе забыто, то камень, на который садится святой, можетъ принять и идеальныя свойства. Подобныя явленія мы уже видѣли. И вотъ камень изъ простого обращается въ мраморный „…“). Мотивъ извѣстенъ и у англичанъ. И у нихъ разсказывается, какъ Петръ сидѣлъ на камнѣ плача и на вопросъ Христа отвѣчалъ: у меня болятъ зубы). Этотъ англійскій заговоръ Эберманъ сближаетъ съ древнѣйшимъ памятникомъ даннаго мотива, обрывкомъ латинскаго заговора (1100 годъ), начинающагося такъ: …). Эберманъ разсматриваетъ выше приведенные нѣмецкіе заговоры, указывающіе на лѣченіе камнемъ, какъ распространеніе болѣе ранней формулы камня, о который свихнула ногу лошадь въ зибенбургскомъ заговорѣ. Мнѣ, напротивъ, кажется, что эти формулы совершенно независимы отъ послѣдней или, если между ними есть какая-нибудь связь, то какъ разъ обратная той, что предполагаетъ Эберманъ. Что касается заговоровъ отъ зубной боли, то независимость ихъ отъ зибенбургскаго мотива болѣе чѣмъ вѣроятна. Интересно положеніе, какое,

267

по одному заговору, занимаетъ страдающій зубами Петръ.). Это говоритъ о томъ, что Петръ не случайно оказывается на камнѣ; онъ пришель къ камню потому, что у него болятъ зубы. Выше мы видѣли, какъ св. Аполлонія отвѣчала, что она на камнѣ ради зубной боли. Когда-то требовалось положить челюсть на камень. Среди памятниковъ отреченной литературы есть „молитва священномученика Антипы зубная“, прежде чтенія которой требовалось положить двѣнадцать поклоновъ, сказать сорокъ разъ „Господи, помилуй“ и „положити челюсть на камени“). Если можно лѣчить зубную боль, положивши, какъ Петръ, голову на камень, то, очевидно, можно такимъ же способомъ лѣчить и головную боль. Мы уже видѣли, что головную боль лѣчать камнемъ. Соотвѣтственно съ этимъ и въ эпическихъ заговорахъ отъ головной боли разсказывается о Христѣ, сидящемъ на мраморномъ камнѣ). Итакъ, древнѣйшій памятникъ связанъ съ лѣченіемъ зубной боли. Это обстоятельство подтверждаетъ то положеніе, что подъ мраморнымъ камнемъ заговоровъ, кроется реальный камень, врачебное средство. Заговоры сохранили ясныя указанія на такую роль камня, упоминающагося въ зубныхъ заговорахъ. Приведенный въ морфологіи заговоръ со сквознымъ эпитетомъ „каменный“ читается надъ камнемъ. Въ заговорахъ отъ зубной боли постоянно говорится о мѣсяцѣ въ небѣ, мертвецѣ въ гробѣ, камнѣ въ морѣ, зайцѣ въ полѣ, щукѣ въ водѣ, дубѣ въ полѣ или на морѣ. Всѣ эти образы почерпнуты изъ симпатической практики. Мы уже видѣли, какъ пользуются трупомъ для лѣченія зубной боли. Видѣли, какъ съ тою же цѣлью пользуются деревомъ (дубъ, рябина, бузина). Видѣли, почему при лѣченіи зубной боли играютъ роль животныя, обладающія крѣпкими зубами (кошки, крысы, мыши и зайцы и т. п.). Видѣли, наконецъ, и пользованіе камнемъ. Отъ всѣхъ этихъ предметовъ хотятъ получить ярко выраженныя въ нихъ, желательныя для

268

зубовъ качества. „…Якъ крѣпокъ зялёный дубъ у поли, кабъ такъ были крѣпки зубы ў роци; якъ бѣлъ бѣлый камень на мори, кабъ такъ были бѣлы зубы у роци; якъ свѣцелъ широкій мѣсяцъ на неби, кабъ такъ были свѣтлы зубы ў роци…“). Нѣсколько неясна причина постояннаго обращенія къ мѣсяцу при заговариваніи зубовъ. Мнѣ кажется, что она кроется, съ одной стороны, въ представленіи мѣсяца камнемъ, на что намекаетъ слѣдующій заговоръ: „Мѣсяцю князю! васъ три въ свѣтъ: одинъ на небѣ, другой на землѣ, a третій въ морѣ, камень бѣлый…“). А съ другой стороны, въ ассоціаціи мѣсяца въ народномъ представленіи съ покойникомъ. Блѣдный ликъ луны напоминаетъ лицо покойника. Тѣневыя фигуры на ней — Каинъ, убивающій Авеля. А мы уже видѣли, что древніе считали зубы человѣка, умершаго насильственной смертью, особенно полезными при лѣченіи зубной боли (). „Какъ у мертвыхъ зубы не болятъ, такъ бы у меня… зубы не ныли…“). По этой ассоціаціи и обрающаются къ мѣсяцу. „Выйду я въ широкую улицу, посмотрю и погляжу на младъ свѣтелъ мѣсяцъ: въ томъ младу мѣсяцу два брата родные, Кавель (sic) да Авель, какъ у нихъ зубы не болятъ…“). Такимъ образомъ, можно допустить, что мѣсяцъ попалъ въ зубные заговоры, благодаря ассоціаціи съ покойникомъ и камнемъ. Могло вліять также и сходство молодого мѣсяца съ зубомъ.

О лѣченіи камнемъ свидѣтельствуетъ, по моему мнѣнію, и слѣдующій заговоръ: „Молодикъ, молодикъ, дѣ ты бывъ? У Вадама! Ти были люди у Вадама? — Были! — Що яны ядять? — Камянь! — Ти болять у ихъ зубы? — Не болять! — Нехай у р. б. Гришки не болять“)!

Цѣлебные камни, и не отъ одной только зубной боли, находятся въ изобиліи по всей Европѣ. Близъ Пуатье дѣтей, у которыхъ плохо развивается задъ, водятъ къ большому камню съ дырой по срединѣ, бросаютъ нѣсколько

269

монетъ въ эту дыру, читаютъ молитву и уводятъ ребенка. Это называется ходить — камень среди поля съ впадиной, въ которую сажаютъ слабыхъ дѣтей). Совершенно аналогичная картина рисуется, какъ мы видѣли, въ заговорахъ: больной, сидящій на камнѣ. Извѣстно множество камней съ дырами, сквозь которыя протаскиваютъ больныхъ, чтобы получить исцѣленіе. Особенно много ихъ въ Ирландіи и на островѣ Кипрѣ (болѣе 50). Культъ камней былъ широко распространенъ въ Европѣ. Поклоненіе камнямъ осуждалось въ VII в. архіепископомъ Пентербернскимъ Теодорикомъ, и, въ числѣ другихъ языческихъ дѣйствій, оно было запрещено въ X в. королемъ Эдгаромъ и въ XI в. Канутомъ. Французы покланялись камнямъ еще нѣсколько вѣковъ послѣ введенія у нихъ христіанства. Соборъ въ Лентинѣ 743 г. запрещаетъ всѣ суевѣрные обряды, совершаемые у камней и дубовъ. Эти камни находились въ самыхъ пустынныхъ и уединенныхъ мѣстахъ, и народъ приносилъ туда свои обѣты и дары). Безспорно, что подобные камни нашли отраженіе въ заговорахъ. „Посреди деревни камень, посреди камня отверстіе, вокругъ отверстія змѣя; туда я отсылаю болѣзнь“).

.

Вокругъ нашего Латыря камня также, по народному вѣрованію, на Воздвиженіе собираются змѣи. Да и названіе

270

„Латырь“ не обязательно для камня, встрѣчающагося въ заговорахъ. Онъ иногда называется и просто „камень“, „синій камень“, „бѣлъ-горючъ камень“ и т. п. На Западѣ — pierre, Stein, stone, pierre de marbre, Marmorstein etc. Выше я приводилъ нѣмецкіе и латышскіе заговоры отъ крови и способъ останавливанія крови камнемъ. Хотя у насъ, повидимому, и не сохранился пріемъ лѣченія ранъ камнемъ, но въ заговорахъ все-таки есть ясные отголоски его. Такъ, въ одномъ заговорѣ читаемъ: „Выйду я въ чисто поле, на чисто море, на чистомъ морѣ чистый камень, на чистомъ камнѣ стоитъ дубъ краколистый, подъ тѣмъ дубомъ краколистымъ сидитъ твердая красная дѣвица… руду унимаетъ… руда нейдетъ, крѣпче крѣпкаго камня, камень мѣсто ключа и замка, руду прикладываетъ, вода не канетъ, не каменемъ руда не канетъ…“). Очевидно, рѣчь идетъ о томъ же прикладываніи камня, которое мы видѣли у нѣмцевъ. Еще разъ обратимся къ эпитетамъ. Я уже говорилъ, что они произвольно прикладываются къ данному образу, чтобы ярче оттѣнить желательное свойство. Но когда забыта реальная почва, на которой образъ выросъ, эпитетъ теряетъ границы своей приложимости и склоняется къ переходу въ „сквозной“. Въ приведенномъ сейчасъ заговорѣ какъ разъ сдѣланъ первый шагъ къ этому. У нѣмцевъ больной говоритъ, что онъ становится на (harten — желанное свойство: чтобы руда была „крѣпче крѣпкаго камня“); а у насъ на камнѣ сидитъ твердая дѣвица. Отсюда уже одинъ шагъ къ каменной дѣвицѣ и сквозному эпитету „каменный“, который, какъ мы уже видѣли, и встрѣчается въ заговорахъ (). Такой заговоръ читаютъ надъ камнемъ). Камень твердъ, и влага изъ него никогда не течетъ, потому-то онъ и годенъ для униманія крови. „Ни изъ камени воды… крови не будетъ“). Такимъ образомъ, какъ у нѣмцевъ, такъ и у русскихъ при лѣченіи ранъ прикладывался камень. На Западѣ мы еще видѣли, что паціентъ садится или становится на камень.

271

Нѣмецкій заговоръ отъ раны говоритъ:…). Точно также и русскій: „Стану я на камень, кровь моя не канетъ; стану на кирпичъ, кровь, запекись“). Или заговоръ выливается прямо въ форму предписанія: „Встань на камень, кровь не канетъ; стань на желѣзо, кровь не полезетъ; встань на песокъ, кровь не течетъ“). Потомъ по обыкновенію на мѣсто больного появляется какой-нибудь святой. Такъ, по одному заговору, уже на Латырѣ камнѣ „стоитъ Іоаннъ Креститель, подпершись желѣзнымъ посохомъ, и уговариваетъ у р. б. (и. р.) кровавую рану“…). Или бабушка Соломонидушка на камнѣ Латырѣ Христа повиваетъ, порѣзы запираетъ. „Какъ отъ Латыря камня ни воды, такожде изъ раба б. ни руды…“). Или на „святомъ камнѣ“ сидитъ дѣвица, кровь унимаетъ у р. б.). Замѣтимъ то обстоятельство, что камень чаще всего встрѣчается въ заговорахъ отъ ранъ и зубной боли. Опять повторяю, что я здѣсь вовсе не намѣренъ объяснять происхожденіе образа Латыря камня. Я только хотѣлъ прослѣдить, что его привлекло въ заговоры. Очевидно, что, какъ на Западѣ подъ Marmorstein скрывается простой камень, такъ и у насъ была реальная основа для Латыря. Это тѣмъ болѣе вѣроятно, что славянамъ хорошо извѣстны различные цѣлебные и чудесные камни. Въ Одоевскомъ уѣздѣ Тульской губ. есть камни, носящіе названіе Башъ и Башиха. Когда помѣщикъ ихъ рубилъ, на нихъ выступали кровавыя пятна. Помѣщикъ былъ наказанъ слѣпотой, а окрестность безплодіемъ. Народъ около Петрова дня стекается къ нимъ на поклоненіе, какъ на могилы родителей). Въ Переяславскомъ уѣздѣ былъ среди потока камень, къ которому ходили на поклоненіе также въ Петровъ день). Близъ Нерехты, среди рѣки того же имени, есть

272

камень, похожій на бочку; кто осмѣлится брать у него воду, тотъ впадетъ въ сумасшествіе). На Ладожском озерѣ, на осровѣ Коневцѣ, подъ Святой горой, лежитъ большой Конь камень, которому еще въ XV вѣкѣ приносили въ жертву коня). Въ Ефремовскомъ уѣздѣ, на берегу Красивой Мечи, вокругъ Коня камня до позднѣйшаго времени совершалось опахиваніе, чтобы пріостановить губительное дѣйствіе мора). Священный камень Балтійских славянъ, носящій до сихъ поръ названіе Buskahm (Божій камень), находится въ морѣ недалеко отъ мыса Söhren). Не отразилось ли на заговорахъ это почитаніе камней? Сопоставленіе напрашивается само собой. Перечисленные здѣсь камни находятся на водѣ. По заговорамъ камень часто помѣщается въ морѣ. Поклоненіе камнямъ происходитъ на Петровъ день. По западно-европейскимъ заговорамъ, на камнѣ сидитъ ап. Петръ. Все выше сказанное о камняхъ и ихъ параллеляхъ въ заговорахъ даетъ основаніе предположить, что первые могли служить основой для вторыхъ.

Въ такомъ же положеніи находится, кажется, и другой излюбленный заговорами образъ — чудесное „древо“. Онъ, какъ и Латырь камень, не составляетъ собственности заговоровъ. Онъ здѣсь только обжившійся гость. Веселовскій, изслѣдуя представленіе о древѣ по различнымъ сказаніямъ, приходитъ къ заключенію, что это символъ креста Господня — „Крестное Древо“. Мансикка, изслѣдуя тотъ же образъ по даннымъ заговоровъ, приходитъ къ такому же выводу. Я, опять-таки не вдаваясь въ разсужденія о происхожденіи образа, попытаюсь только посмотрѣть, что его могло привлечь къ заговорамъ. Если даже и согласиться съ тѣмъ, что это символъ, то надо все-таки прослѣдить, что же дало пищу этому символу. Вѣдь прямое значеніе всегда предшествуетъ символическому.

Мы раньше уже видѣли, что привлекавшіеся къ заговорамъ образы привлекались именно обрядомъ. Едва

273

ли и „древо“ представляло собою исключеніе въ этомъ отношеніи. Какъ при изслѣдованіи образа камня, я сначала указалъ на то, что камень вообще игралъ большую роль во врачебной практикѣ, а потомъ уже указалъ и на опредѣленныя камни, пользовавшіеся вниманіемъ и почитаніемъ, которые могли способствовать укрѣпленію образа камня въ заговорной литературѣ; такъ и теперь — сначала я укажу на то, что дерево вообще участвовало во врачеваніи, а потомъ отмѣчу опредѣленныя деревья, пользовавшіяся вниманіемъ народа. Лѣченіе при помощи дерева очень распространено. Можно дереву или передать свою болѣзнь, или, наоборотъ, отъ него получить силу. Я уже говорилъ о разныхъ способахъ передачи боли дереву: о вбиваніи волосъ, гвоздя, о выливаніи воды подъ дерево и т. д. Но существуютъ и другіе пріемы. Такъ, грызутъ сосну для того, чтобы зубы не болѣли). Съ тою же цѣлью цѣлуютъ рябину). При „бѣляхъ“ женщина идетъ къ березѣ, плескаетъ водой на нее и на себя, говоря: „Возьми, береза, свое, а отдай мое“). Больного лихорадкой окатываютъ чрезъ связанныя вѣтки березы). Больной лихорадкой идетъ въ лѣсъ, отыскиваетъ осину, кланяется ей и говорить: „Осина, осина, возьми мою трясину, дай мнѣ леготу“)! и перевязываетъ осину своимъ поясомъ. Особенно часто прибѣгаютъ къ дубу. При зубной боли отыскиваютъ въ лѣсу старый дубъ, близъ котораго вытекали бы ключи, сдираютъ съ его вѣтокъ кору и, вымочивъ ее въ родникѣ, носятъ въ ладонкѣ). Идутъ подъ дубъ и читаютъ: „Зубинки, зубинки, лѣзьтя на дубинки“ и т. д.). Читая заговоръ отъ слѣпоты, трижды обходятъ вокругъ дуба). Подобное же хожденіе къ дереву (и въ частности къ дубу) широко распростанено и у нѣмцевъ.

274

Напр, обводятъ ребенка вокругъ бузины и просятъ ее взять болѣзнь). Отсюда, какъ у насъ, такъ и у нихъ существуетъ длинный рядъ заговоровъ — обращеній къ деревьямъ. И французы также ходятъ лѣчиться отъ лихорадки къ дубу; обязательно до восхода солнца, иначе средство не дѣйствительно). У нихъ, между прочимъ, сохранился интересный обрядъ: больного ребенка обносятъ вокругъ алтаря). Надо думать, что въ этомъ обычаѣ отразилось прежнее хожденіе вокругъ дерева. Это тѣмъ болѣе возможно, что церкви воздвигались именно на мѣстахъ низвергнутыхъ идоловъ или священныхъ деревьевъ, и народъ продолжалъ привычное посѣщеніе этихъ мѣстъ перенося на новые предметы то уваженіе, которымъ нѣкогда пользовались послѣдніе). За то же какъ будто говоритъ и мазурскій обычай обносить больного сухоткой вокругъ костела). У славянъ обрядъ хожденія вокругъ дерева, очевидно, ассоціировался съ хожденіемъ вокругъ аналоя. Отсюда — часто встрѣчающійся въ заговорахъ мотивъ сватовства съ дубомь. — До сихъ поръ выборъ дерева былъ произволенъ. Опредѣлялся только его видъ. Въ одномъ случаѣ требовалось отыскать старый дубъ у источника; но опять-таки не опредѣленный какой-нибудь дубъ. Однако существовали и существуютъ спеціальныя священныя и цѣлебныя деревья. Если въ дубѣ есть естественное отверстіе, позволяющее пройти сквозь него, то дерево разсматривается, какъ священное). Къ такимъ дубамъ издалека приходятъ на поклоненіе. Бартшъ говоритъ, что близъ Мекленбурга въ 20-хъ годахъ прошлаго столѣтія народъ приходилъ еще къ такимъ дубамъ). Подъ цѣлебными деревьями кладутъ больныхъ, поятъ ихъ отваромъ листьевъ и цвѣта такихъ деревъ; окатываютъ съ нихъ водой дѣтей;

275

при зубной боли грызутъ деревья и т. д. Особенно много такихъ деревьевъ сохранилось въ сѣверныхъ областяхъ Россіи). Таково въ Пензенской губ. дерево „Исколѣнъ“, священныя три липы изъ одного корня. Если ихъ рубятъ, то изъ нихъ идетъ кровь). Дерево пользуется славою цѣлебнаго. Въ житіи Адріана Пошехонскаго описывается обрядъ пролазанія черезъ рябину. „Тамо ростяше древо, зовомое рябина, обычай же имяху, во всяки годы, мнози изъ близь сущихъ весей и градовъ людіе въ бывающій день пятничный, предъ праздникомъ св. пророка Иліи, приходить въ оное мѣсто къ рѣченному древу рябинѣ. Прихождаху же и священницы изъ ближайшихъ селей и приношаху образъ святыя мученицы Параскевы, Нареченныя Пятницы, молебная пѣнія совершающе. Людіе же, для полученія здравія, сквозь оное древо пронимаютъ дѣти своя иніи же совершеннаго возраста и сами пролазаху и получаху исцеленіе“). Очевидно, что христіанскій обрядъ здѣсь примкнулъ къ старому языческому почитанію дерева. Не даромъ въ древней Руси высшее духовенство боролось съ моленіями у источниковъ и деревъ. Несомнѣнно, что у насъ какъ и у другихъ народовъ, былъ культъ деревьевъ и въ частности — дуба. Извѣстно свидѣтельство Константина Багрянороднаго о томь, что россы на пути въ Царьградъ приносили въ жертву живыхъ птицъ у великаго дуба. У Балтійскихъ славянъ въ ІЦетинѣ былъ близъ храма развѣсистый дубъ и подъ нимъ прекрасный родникъ, который считался жилищемъ божествъ). Близъ Стотгарда была священная дубовая роща. „У верховнаго божества Варяговъ не было ни храмовъ, ни алтарей, ему посвящали только дубъ, окруженный оградою съ пространными мѣстами для народа. Туда приходили люди съ жрецами и приносили жертву, тамъ же собирались вѣча и судили тяжбы“). Дубъ почитался у пруссовъ и кельтовъ. Св. Бонифацій срубаетъ огромный дубъ гессенскаго небеснаго божества и строитъ изъ его ствола часовню.

276

Дубъ является священнымъ деревомъ также у эстовъ). Въ Славоніи, въ провинціи Пожеганской, въ XVII в. была липа въ пустынной мѣстности. Христіане и турки совершали моленія подъ нею, прикладывались къ ней и, будто бы, получали исцѣленія).

Итакъ, всѣ эти факты даютъ основаніе думать, что подъ дубомъ такъ же, какъ и подъ Латыремъ камнемъ, въ заговорахъ скрывается нѣчто реальное. При изслѣдованіи заговорныхъ мотивовъ, мы уже видѣли, какъ могъ складываться образъ чудеснаго древа на чисто заговорной почвѣ. Нѣтъ ничего удивительнаго, если образъ этотъ потомъ ассоціировался съ представленіями о дѣйствительныхъ священныхъ дубахъ и даже могъ быть замѣненнымъ послѣдними. Это гармонируетъ съ постояннымъ стремленіемъ подкрѣпить врачебный обрядъ священнымъ авторитетомъ. Даже если и можно въ чудесномъ древѣ и Латырѣ камнѣ усматривать черты христіанскихъ символовъ, то во всякомъ случаѣ это не результатъ обдуманно составленной системы символовъ, а только постепенный частичный наростъ не всегда сознательный. Также нельзя согласиться и съ тѣмъ, что образы свѣтилъ и зорь, встрѣчающіеся въ заговорахъ, только символы Христа и Б. Матери. Поклоненіе свѣтиламъ засвидѣтельствовано, какъ у славянъ, такъ и у другихъ европейскихъ народовъ. Объяснять подобные факты тѣмъ, что символъ забылся и сталъ пониматься въ буквальномъ смыслѣ не возможно. Нельзя допустить, чтобы изъ символовъ, неимѣющихъ ничего общаго съ обрядами, родились обряды и при томъ въ такомъ изобиліи, что проникли въ народныя массы всей Европы. Обрядъ, обычай устойчивѣе сопровождающихъ его формулъ, пѣсенъ и т. п. Поэтому-то и нельзя при изслѣдованіи памятниковъ народнаго творчества отрывать, напр., пѣсни оть обрядовъ, если между ними есть какая-либо связь. Тѣмъ болѣе этого нельзя дѣлать въ области заговоровъ, которые, какъ мы видѣли, органически развились изъ обрядовъ. Въ XVI в. Макарій писалъ, что по Руси во многихъ мѣстахъ крѣпки обычаи

277

предковъ. „Суть же скверныя мольбища ихъ лѣсъ и каменіе, и рѣки и болота, источники и горы, солнце, луна и звѣзды“. Что же, неужели это результатъ христіанской символики за 6 вѣковъ существованія ея на Руси? Обращеніе къ востоку, о которомъ постоянно упоминается въ заговорахъ, вызываетъ христіанскія представленія, говоритъ Мансикка; тамъ сконцентрированы всѣ событія земной жизни Христа. И онъ приводитъ въ подтвержденіе свидѣтельство одного древняго поученія, что христіане обращаются къ солнечному восходу не потому, что они востокъ обожаютъ; но потому, что Богъ есть истинное солнце. Въ то время, какъ мы обращаемся къ нашей прежней родинѣ, потерянному раю, мы просимъ Бога, чтобы онъ намъ возвратилъ его). Конечно, съ востокомъ связаны христіанскія представленія, но обращеніе къ нему было, очевидно, и раньше христіанства. Не этимъ ли объясняется и самая потребность пояснять въ поученіи смыслъ обращенія къ востоку? Не было бы надобности доказывать, что, поклоняясь иконамъ, поклоняются не самому образу, а лицу, изображаемому имъ, если бы раньше не было извѣстно идолопоклонства. Не было бы и потребности объяснять, что, молясь на востокъ, молятся „Истинному Солнцу“, а не просто солнцу, если бы раньше не поклонялись просто солнцу. Да вѣдь и не только христіанскій знахарь обращается къ востоку, зорямъ и свѣтиламъ. Тѣ же пріемы были извѣстны и заклинателямъ древней Индіи. И въ ихъ чарахъ важную роль играли зори, фазы луны и т. д.). Напримѣръ, чтобы открыть колдуна, ложились спать лицомъ къ востоку). Тѣмъ, что нѣкогда поклонялись свѣтиламъ и водамъ, объясняется фактъ, что до сихъ поръ сохранилось громадное количество заговоровъ въ формѣ молитвъ къ этимъ предметамъ, а не вылившихся въ эпическую форму. И теперь все еще живущее у насъ и на Западѣ поклоненіе зорямъ и свѣтиламъ при заговорахъ не результатъ непониманія символовъ, а прямое наслѣдство языческой древности.

278

Въ предыдущихъ главахъ я далъ два опредѣленія заговоровъ: одно чисто внѣшнее, формальное, другое генетическое, указывающее на исходную точку развитія заговора. Теперь послѣдній разъ оглянемся на тотъ процессъ эволюціи заговоровъ, какой я здѣсь пытался освѣтить, и спросимъ: что же такое заговоръ по существу, по своему содержанію? и что такое заговорное творчество? Едва ли правъ Мансикка, утверждающій, что нельзя прослѣдить развитіе заговоровъ, а можно наблюдать лишь процессъ ихъ распаденія. Если для него вся заговорная литература ничего не говоритъ объ упорной вѣковой работѣ народной мысли, a свидѣтельствуетъ о ея темнотѣ и застоѣ, то мнѣ кажется, что съ этимъ нельзя согласиться. Мы теперь видѣли, что можно прослѣдить не только процессъ распаденія заговоровъ, но и процессъ созиданія. Это — медленная коллективная работа надъ созданіемъ миѳа. Органическій процессъ созданія заговора — процессъ созданія легенды, миѳа для оправданія поисшатавшагося авторитета симпатическаго обряда. По содержанію своему на высшихъ ступеняхъ развитія заговоръ представляетъ легенду, миѳъ, подтверждающій законность соотвѣтствуюшаго симпатическаго обряда. Выше я говорилъ о хожденіи à St Fesset и описывалъ этотъ обрядъ (). А вотъ легенда, санкціонирующая его. Одинъ мальчикъ изъ озорства загадилъ St Fesset. Непонятная болѣзнь поразила виновную часть тѣла, и ни одинъ докторъ не могъ опредѣлить ея причины. Послѣ настойчиваго допроса мальчикъ признался въ своемъ проступкѣ. Родители пошли съ нимъ къ St Fesset, и всѣ принесли ему повинную, не забыли также уплатить и денежную пеню, и ребенокъ выздоровѣлъ). Это не заговоръ, а просто легенда, созданная по тѣмъ же психологическимъ побужденіямъ, по какимъ создаются и заговорныя легенды. Но какъ она похожа на заговоръ. Сравнимъ ее хотя бы съ классическимъ 2-мъ мерзебургскимъ заговоромъ. Какъ тутъ, такъ и тамъ ясное распаденіе на три части: несчастный случай, безуспѣшное лѣченіе, исцѣленіе

279

благодаря совершенію того обряда, по поводу котораго создалась легенда.

Обратимся еще къ вопросу о ритмѣ и риѳмѣ заговоровъ. Действительно ли они свидѣтельствуютъ о первичной пѣсенной формѣ, какъ утверждалъ Аѳанасьевъ), а за нимъ и другіе миѳологи. Для нихъ это было лишнимъ подтвержденіемъ происхожденія заговоровъ изъ древнихъ гимновъ. Не такъ опредѣленно высказывается по этому вопросу А. Веселовскій. „Основная форма заговора была“, говоритъ онъ, „двучленная, стихотворная или смешанная съ прозаическими партіями“). Но уже Крушевскій замѣтилъ, что риѳма не только явленіе позднѣйшее, но и разрушающе дѣйствующее на заговоры). Это мнѣніе поддержалъ и Зелинскій. Онъ говоритъ, что метръ и риѳма позднѣйшее явленіе, относящееся къ той эпохѣ, когда потребовалась точность сохраненія заговоровъ. Въ это время въ заговорахъ начали вырабатываться общія мѣста, шаблоны. Риѳма даже искажала смыслъ заговора). Выше мы видѣли, что и Эберманъ также отмѣчалъ разрушительную роль риѳмы (). Для Зелинскаго заговоры стихотворные — явленіе позднѣйшее. „То обстоятельство, что нѣкоторые изъ первыхъ сохраняютъ иногда черты болѣе древнихъ воззрѣній, намъ кажется, не можетъ служить доказательствомъ вообще большей древности стихотворныхъ заговоровъ — чаровническихъ пѣсенъ“). Кто же правъ? Какіе заговоры древнѣе — стихотворные или прозаическіе? Мнѣ кажется, что общій недостатокъ всѣхъ приведенныхъ сейчасъ мнѣній заключается въ ихъ невниманіи къ различнымъ видамъ заговоровъ. Упомянутые изслѣдователи произносятъ приговоры вразъ надъ всѣми разнообразными заговорами. Однако дѣло обстоитъ не такъ просто. Для всѣхъ разбиравшихся въ этой главѣ заговоровъ и для подобныхъ имъ мнѣніе Зелинскаго справедливо. Мы видѣли,

280

что на первоначальныхъ ступеняхъ ихъ фармаціи не можетъ быть и рѣчи о пѣсенной формѣ. Здѣсь, безспорно, ритмъ и риѳма — явленія позднѣйшія. Заговоры въ устной передачѣ какъ бы „сговорились“ въ стихотворную форму такъ же, какъ „сговариваются“ въ нее и сказки. „Жилъ дѣдъ да баба. Была у нихъ курочка ряба“ и т. д. Едва ли можно утверждать, что это отголосокъ первичной пѣсенной формы сказки. Такъ же нельзя утверждать, что стихотворная редакція заговора — сна Богородицы древнѣе прозаической. Однако нельзя обобщать мнѣніе о первичности прозаической формы. Дѣло въ томъ, что на самомъ дѣлѣ существовали и существуютъ „чаровническія пѣсни“, а древность ихъ не только не уступаетъ древности прозаическихъ заговоровъ, но, можетъ быть, и превосходитъ ее. Ритмъ и риѳма чаровническихъ пѣсенъ совершенно иного происхожденія, чѣмъ въ разобранныхъ выше заговорахъ. Тамъ они сопутствуютъ заклинанію съ перваго момента его появленія, какъ увидимъ изъ слѣдующей главы.