По итогам выборов, состоявшихся без участия Катилины, консулами на следующий, 689 год (65 г. до н. э.) стали Публий Автроний Пет и Публий Корнелий Сулла.

Однако спустя неделю римляне узнали, – те, что побогаче, из принесенных рабами восковых табличек, те, что победнее, – из ежедневных новостей, вывешиваемых на Форуме у здания Национального архива, – о том, что состоявшиеся выборы признаны сенатом недействительными. По той причине, что оба претендента занимались подкупом избирателей.

Подкуп избирателей в виде устраиваемых кандидатом гладиаторских боев, бесплатной раздачи от его имени вина, еды и денег давно уже никого не удивлял, и обвинения в нарушениях такого рода практически никогда не выдвигались.

Но накануне нынешних выборов по инициативе Цицерона был принят закон, усиливающий кары за подкуп избирателей, вплоть до десятилетнего изгнания, и злополучные соискатели консульских должностей на 589 год стали первыми жертвами нового закона, который сенату не терпелось испробовать при первом подходящем случае.

Уязвленное самолюбие Автрония Пета и Корнелия Суллы не могло смириться с подобным ударом судьбы. Считая виновниками случившегося сенатских старцев, они тут же соединились с Кальпурнием Пизоном, молодым и энергичным патрицием, вокруг которого уже давно собрался кружок людей, оппозиционно настроенных по отношению к сенату.

У каждого из членов этого кружка были свои собственные цели, свои симпатии и антипатии, но все они сходились в том, что обстановка в столице как никогда благоприятна для радикальных перемен: Гней Помпей завяз с войсками на окраинах Рима и, судя по всему, появится в Рим не раньше, чем через год, и если бы сейчас можно было продвинуть в консулы кого-нибудь из членов кружка, то появился бы реальный шанс привести к власти людей новой формации.

Но едва кружок начал приобретать четкие формы, как случилось нечто непредвиденное: Кальпурний Пизон, отправленный сенатом в Испанию, погиб там при таинственных обстоятельствах.

Кроме Пизона, яркими фигурами оппозиции были Гай Юлий Цезарь, Марк Лициний Красс и Луций Сергий Катилина. Ни Цезарь, ни Красс не захотели выходить на первый план, мотивируя это тем, что они слишком заметны в Риме, и в результате все сошлись на том, что группу оппозиции возглавит Катилина. Решено было также, что на следующий, 691 год (63 г. до н. э.) он вновь выдвинет свою кандидатуру на консульскую должность, а его сторонники начнут уже сейчас проводить агитацию за его избрание.

Опасаясь доносов, да и просто слухов, которые в Риме распространялись со скоростью птичьего полета, единомышленники встречались редко и большей частью в ночное или вечернее время.

Лишь однажды решено было собраться днем, на празднике в честь бога Вакха, сына бессмертного Юпитера. Это было удобно и безопасно по той причине, что вакханалии совершались подальше от людных мест, где-нибудь в тихом предместье Рима. К тому же во время праздника полагалось надевать маски, что давало дополнительную возможность не быть никем узнанными…

Пока праздник набирал силу, сообщники, одетые в простые одежды, лежали расслабленно на войлочных подстилках, брошенных на густую благоухающую траву, пили разведенное родниковой водой вино и вели негромко неторопливую беседу.

– Республика в нынешнем ее виде давно изжила себя, – опершись на локоть, говорил Катилина. – Сегодня она больше походит на восковую маску, чем на живое лицо. Сенат состоит в основном из старцев, которые думают о том лишь, как бы не заснуть и не навонять во время заседания. Им очень удобно, что каждый год одни консулы сменяют других и безропотно выполняют все требования сенаторов. Они никогда не принимают разумных законов, зато готовы одобрить любое дурацкое предложение – достаточно опытному демагогу заворожить их своим красноречием. И это называется у нас демократией.

– От демократии давно уже ничего не осталось, – поддержал его сенатор Гай Цетег. – Поэтому Сулле не стоило особых усилий вконец закрепить власть олигархии… Да и вообще какая демократия может быть там, где такая пропасть между богатством и бедностью?

– Марий пытался свести эту разницу к минимуму, – сказал сенатор Публий Автроний, откинув в кусты обглоданную кость. – Но, к сожалению, ему не удалось довести дело до конца.

– Марий был из низов, поэтому и понимал все сословия, – подхватил Квинт Курий. – Он мог примирять интересы аристократов и популяров…

Зная о том, что возлежащий рядом с ними Юлий Цезарь связан родственными узами с Мариями, Автроний и Курий соревновались в похвалах политическому гению покойного экс-консула.

Катилина слушал их речи молча, не желая вступать в бесплодный спор.

Он хорошо помнил тот день, когда вошел вместе с Суллой в Рим, где до этого зверствовал Марий. Оставшиеся в живых горожане рассказывали, как, напившись допьяна, старик бродил, пошатываясь, по улицам Рима, сопровождаемый толпой мерзавцев, державших наготове уже окровавленные мечи, и смотрел, как реагируют редкие, не сумевшие избежать с ним встречи прохожие. Если Марию казалось, что кто-то недостаточно почтительно кланяется ему, он тут же подавал знак своим головорезам, и те набрасывались с мечами на несчастную жертву. Впрочем, и того, кто слишком усердно приветствовал консула, могла ждать та же участь, ибо за подобострастием Марию чудились присущие ему самому лицемерие и притворство.

Вся эта оголтелая, пьяная от вина и крови ватага шла по Риму подобно путникам, прорубающим себе в лесу просеку мечами и ножами. Обезглавленные трупы валялись повсюду на улицах, и никто не осмеливался убрать их, опасаясь гнева обезумевшего старика. На Форуме ораторские трибуны с рострами были завалены до самого верха отрубленными и отрезанными головами …

– И Марий, и Сулла, как к ним не относись, были великими государственными деятелями, – произнес примирительно Катилина, дождавшись паузы. – И тот, и другой значительно изменили Рим. И надо продолжить те разумные реформы, которые они начали. Главное, чего не надо забывать – это то, что после реформы Мария наша армия фактически стала наемной. А это значит, что всякий, кто сегодня завоюет ее симпатии, сможет легко завоевать и власть. И пока армия далеко от Рима, мы должны сделать все возможное, чтобы провести реформы. Надо покончить с сенатской олигархией и установить правление, отстаивающее интересы большинства наших граждан, независимо от их благосостояния. Если Рим сейчас не обновится и не возродит свои великие традиции, мы рискуем потерять все, что было достигнуто и завоевано нашими предками, и превратиться в вырождающуюся нацию. Мне плевать, как будет называться наше внутреннее устройство – демократия, республика или царство. Главное – чтобы большинству людей в Риме жилось хорошо, чтобы они гордились своей страной и всегда были готовы сражаться за нее.

– Браво, браво, – протянул иронично бывший консул Лентул. – Ты, Луций, вполне можешь соперничать с Цицероном. По крайней мере, я бы на твоем месте завел себе скриба, чтобы он записывал твои мысли.

– В твоей шутке есть доля истины, – сказал Цезарь, поправив надетую на лицо маску и пригладив свой аккуратно уложенный пробор. – Ибо нет на свете большей лгуньи, чем история. Тот, кто называет себя историком, – всего лишь собиратель сплетен и слухов, полученных к тому же из третьих рук. Не говоря уж о его собственной буйной фантазии. Поэтому, друзья мои, спешите писать о себе сами, пока это не сделали за вас ваши недруги…

Попивая вино, они продолжили беседу, замолкая на время, если мимо проходил кто-нибудь из участников сатурналий, ожидавших в нетерпении прибытия праздничной процессии. Несмотря на то, что сенаторы вырядились в самые простые одежды и надели соответствующие празднику маски, кое-кто из участников празднества поглядывал на них настороженно, интуитивно чувствуя в них чужаков…

Когда солнце скрылось за горой, окрасив безоблачное небо пурпуром, вдали послышались глухие удары тимпанов. По мере приближения процессии можно было уже отчетливо различать звон цимбал, взвизгивание флейт и нарастающие крики, которые стали подхватывать собравшиеся на месте главного ритуального действа участники празднества:

– Эвоэ! Эво-э! Э-во-э-э!

Согласно древнему преданию, именно таким призывом всемогущий Юпитер воспламенял отвагу в душе своего внебрачного любимца, когда тот преодолевал бесчисленные препятствия, которые то и дело изобретала для него мстительная и ревнивая Юнона.

Впереди появившейся из-за кустов процессии шел огромного роста человек в белоснежной тоге, изображавший Юпитера. Лицо актера было закрыто большой маской из коры и листьев с приделанной к этой маске длинной черной бородой.

Следом за «Юпитером» шествовало четверо статистов в оранжевых масках. Они несли на плечах носилки со скульптурным изваянием Вакха. Раскрашенную фигуру бога окружала группа лампадофоров с горящими факелами. От света факелов покрытое киноварью дерево, казалось, ярко светится изнутри.

За факелоносцами шествовали мужчины, обнаженные торсы которых были натерты охрой. В одной руке они несли тирсу – жезл Вакха, увитый плющом, в другой – большой сосуд, наполненный доверху вином. Далее следовали женщины в коротких туниках с охапками свежих цветов и с корзинами фруктов. Музыкальное оформление процессии обеспечивали молоденькие рабыни, громко поющие и играющие на флейтах, кимвалах и барабанах.

Заключала процессию пестрая толпа мужчин и женщин, изображавших сатиров, фавнов, нимф и вакханок. Сатиры и фавны, одетые в козьи шкуры, плясали, кривлялись, дули в рога и трубы и гортанно распевали непристойные куплеты, посвященные Вакху, вину и любви. На «нимфах» и «вакханках» одежд почти не было – их заменяли побеги плюща, лозы винограда и прикрепленные к ним цветы.

Центром этой веселой компании был восседавший на ослике огромный толстый мужчина, изображавший Силена, воспитателя Вакха. По обеим сторонам от «Силена» шли «сатиры» с прикрепленными к голове козьими рогами. Когда «Силен», глотнув из глиняного сосуда очередную порцию молодого вина, заваливался набок, «сатиры» подхватывали его и возвращали в вертикальное положение. «Силен» то и дело издавал непристойные звуки, неустанно орал что-то и норовил ухватить за зад подворачивающуюся под руку «вакханку», что возбуждало в публике бурное веселье и ликование.

Пока «Силен» развлекал собравшихся безыскусными шутками, сатиры успели украсить цветами и листьями привязанные к ветке большого дерева качели и втащить на них огромный, сделанный из веток, травы и кожи фалл, также украшенный листьями и цветами. На длинную доску качелей взобрались две юных нимфы и принялись раскачивать ее под одобрительный волнообразный рев толпы.

Но особый восторг собравшихся вызвали танцующие и прыгающие под музыку полураздетые мужчины, к поясам которых были прикреплены сделанные из ткани или из кожи большого размера муляжи, также изображающие мужские гениталии, и вакханты, несущие шесты, с подвязанными к ним подобиями того же органа, но еще больших размеров. Время от времени они били ими по голове кого-нибудь из зевак, преимущественно женщин, добавляя этим всеобщего веселья и радости.

На некотором отдалении от веселой процессии шли четырнадцать жрецов в голубых хитонах. Главный распорядитель праздника подал им знак, и жрецы, остановившись, разбрелись и начали готовить все, что нужно, к праздничному ритуалу.

Первым делом на поляне, там, где остановилась первая группа процессии, окруженная широким полукругом лампадофоров, было воздвигнуто нечто вроде шатра. Вокргу шатра задымились горшочки с ароматными веществами, запахло шафраном и мускусом. Из украшенного ритуальными знаками сундука осторожно извлекли священное изображение Бахуса и установили его на возвышение.

Двое дюжих молодцов подтащили к статуе свинью со связанными ногами, истошно визжащую в предчувствии смерти. К свинье подошел архонт, главный распорядитель действа, полоснул по ее мягкому незащищенному горлу длинным острым ножом, и пронзительный визг животного захлебнулся в его же собственной обильно хлынувшей из раны крови.

Внезапно наступившую тишину нарушал лишь сверлящий воздух треск насекомых. Архонт поднял вверх руки и произнес торжественно несколько фраз во славу бессмертного Вакха, самого жизнелюбивого из богов, любимого сына всемогущего Громовержца, покровителя виноделия и всего того, что приносит людям радость, бога, понимавшего человеческую натуру, как никто другой. Закончив речь, архонт подал знак к началу праздника.

Все снова возлегли на свои подстилки и потянулись к кувшинам с вином, продолжая наблюдать за представлением, где тон всему по-прежнему задавал «Силен», то и дело выкрикивавший соленые шутки и прибаутки. В основном они касались его осла, неуемную похотливость которого толстяк не уставал описывать в самых смачных выражениях. Будто подтверждая слова хозяина, осел заорал истошно и наглядно продемонстрировал свою готовность к любви. Невидимой причиной его возбуждения была издававшая призывные звуки ослица, которую приятели шутника спрятали где-то в кустах…

Когда темнота окончательно сгустилась, воспаленное веселье достигло кульминации. Вино разгорячило мужчин и женщин, сняло все условности и запреты, притупило стыдливость, а неумолкающая громкая ритмичная музыка добавила возбуждения. Мужчины и женщины потянулись друг к другу и принялись заниматься любовью с первым, кто оказался поблизости.

Дополнительное возбуждение в царящее веселье вносили мелькающие в свете факелов «нимфы», «вакханки» и «менады», подстрекавшие всех к всеобщему веселью и и наслаждениям. Сбросив с себя немногие одежды и зеленые побеги, прикрывавшие до этого их наготу, распустив свои длинные волосы, они носились, как безумные, по поляне, сопровождая свой буйный танец откровенными призывными движениями и страстными, животными криками. Особо же усердствовали «менады». Они неистово кружились под все убыстряющийся темп музыки в общем хороводе и вдруг, разорвав живое кольцо, бросались с визгом и воплями на мужчин. Потом вновь собирались на поляне и, возбудив себя листьями дурманящих растений, на этот раз набрасывались на приготовленного для жертвоприношения козленка. Разорвав его на части, они тут же принимались пожирать сырое, теплое еще мясо, кровь с которого стекала им на грудь и на живот.

Воздух был пропитан острым запахом свежей крови, терпким духом разгоряченных женских тел и продолжавшими куриться у шатра благовониями. В звуки будоражащей музыки, в громкое пение и крики то и дело вплетался треск ломаемых падающими телами кустов и сладострастные стоны.

Взошедший над лесом красноватый диск луны еще больше возбудил поклонников Вакха. Теперь не осталось ни одного человека, который не участвовал бы во всеобщей разнузданной оргии, где предавались всем видам удовольствий, какие только могла изобрести их фантазия. Казалось, сама земля колеблется, покачивается от этого охватившего всех возбуждения и неистовства, от этого ликующего праздника плоти и бьющей через край, сметающей все преграды и запреты животной радости, к которой уже начинали примешиваться смутная тоска, горечь, стыд и апатия…

– Да, сколько не окуривай человека благовониями, от него все равно несет зверем, – заметил Юлий Цезарь, снимая с себя маску с застывшей улыбкой Вакха.

– А мне нравятся вакханалии, – с чувством произнес Квинт Курий. – Чувствуешь себя тут частью природы.

– Хоть и не самой лучшей, – добавил с усмешкой Катилина.

Но Курия уже не было на месте. Обхватив молоденькую «вакханку» за обнаженную талию, он повалил ее на траву, и они, хохоча, покатились к кустам…

– Не нравится мне этот Курий, – сказал Катилина.

– Откуда он появился? – спросил, позевывая, Цезарь.

– Не знаю, – пожал плечами Катилина. – Его привел еще Пизон.

– Слишком уж хорошо он пахнет, – отозвался Цезарь. – Это всегда настораживает…