Едва Парк был открыт, как стало ясно, что мы, дрессировщики, такого темпа долго не выдержим. Нам ежедневно приходилось проводить пять представлений в Театре Океанической Науки и пять представлений в Бухте Китобойца, а кроме того, возиться с новыми животными. Для представления в Театре Океанической Науки требовались три человека – дрессировщик, лектор и помощник, который открывал дверцы и занимался реквизитом, для Бухты Китобойца нужны были четверо – дрессировщик, рассказчик, помощник, который, помимо всего прочего, обеспечивал музыкальное сопровождение, и «гавайская девушка». В первые субботы и воскресенья мы – Гэри, Крис, Дотти, Лани и я – буквально сбились с ног, бегая взад и вперед, чтобы провести назначенные десять представлений. Было совершенно очевидно, что нам необходимо расширить штат, и теперь, когда в кассы посыпались монеты, это стало возможным.

Желающих работать у нас – и полный рабочий день, и неполный – оказалось хоть отбавляй. Но по большей части это были неопытные юнцы, и мы, как могли, отделяли зерно от мякины. Так у нас появился старшеклассник, который готовил рыбу и помогал во время представлений, и хорошенькая исполнительница хулы, которая подменяла Лани в выходной день и начала заучивать рассказ для Бухты Китобойца. Но нам были нужны люди, которые могли бы в короткий срок стать либо дрессировщиками, либо находчивыми лекторами для Театра Океанической Науки, умеющими быстро импровизировать. А отыскать таких на наши ставки было не просто.

Из моего дневника, 17 февраля 1964 года

Сегодня утром, когда я бежала из Бухты Китобойца в Театр Океанической Науки, меня нагнал некий Дэвид Элисиз и сказал, что хочет работать у нас. Он дрессировал собак-поводырей, а я побаивалась дрессировщиков-профессионалов: мне не нужны гладенькие цирковые номера, а они конечно, не станут слушать, как я что-то лепечу про поведенческие цепи и стимулирование. Я спросила его, чем еще он занимался (кроме дрессировки собак и доставки в фургоне кока-колы), и он ответил, что по субботам и воскресеньям учил слепых детей ездить верхом. Отлично! Но окончательно вопрос решился, когда он упомянул, что месяц назад у себя дома для развлечения научил гуппи прыгать через спичку.

Разносторонний дрессировщик – большая редкость. А дрессировщик-новатор – это в сугубо традиционном мире дрессировки животных и вовсе нечто неслыханное. Слепые всадники и прыгающая гуппи сказали мне, что Дэвид по-настоящему талантлив, – и сказали правду.

Дэвид был старше большинства из нас. Ему исполнилось уже тридцать четыре года – крепкий, очень смуглый человек, пуэрториканец по происхождению, хотя родился он на Гавайях. Глаза у него были черные, как у цыгана, говорил он веселым басом и умел поставить на место и людей и животных.

Дэвид быстро научился работать с дельфинами и в том и в другом представлении, и Дотти с Крисом могли теперь иногда взять выходной, без чего раньше обходились, а я получила возможность субботу и воскресенье проводить со своими детьми.

Со временем, когда я была возведена в ранг куратора (куратора по млекопитающим – за рыб в аквариуме Гавайский Риф я не отвечала), Дэвид стал моим первым старшим дрессировщиком. Его манера командовать приводила к конфликтам с другими отделами, например с хозяйственным и коммерческим, а иногда он доводил до слез хорошеньких «гавайских девушек», не привыкших, чтобы на них кричали, но он был тем, что требовалось дельфинам, и спасением для меня: ведь воевал он на моей стороне.

Через несколько недель после открытия Парка Лани пришлось уйти. Здоровье у нее было не настолько крепким, чтобы купаться по пять раз в день. Даже на Гавайях зимние дни бывают холодными, дождливыми, промозглыми. И всем, кто работал с животными во время представления, требовалось исключительно крепкое здоровье – иначе они без конца простужались.

Ища выход из этого затруднения, мы решили, что в Бухте Китобойца нам нужно по крайней мере две девушки, которые могли бы и вести рассказ, и плавать с животными. Тогда они будут подменять друг друга, и ни той ни другой уже не придется проводить в воде по пять представлений в день. Кроме того, мы построили маленькую пирогу с балансиром, ввели в сценарий соответствующие изменения, и с этих пор девушка выплывала в пироге из-за «Эссекса», вместо того чтобы нырять с его борта. Это сократило время пребывания в воде наполовину, а в холодные ветреные дни она могла на протяжении всего представления кормить и ласкать животных, оставаясь в пироге.

Кандидатов на эту работу приходилось искать, наводя устные справки и давая объявления в газету. Ну, и морока же со всем этим была! Газеты не печатали объявлений с указанием расы и пола. Однако и камеры туристов, и стиль представления требовали, чтобы в воде с животными работала привлекательная молодая женщина с полинезийской внешностью. После нашего первого объявления большое число молодых людей и хорошеньких блондинок совершенно напрасно потратили время на поездку в Парк. В конце концов я нашла формулировку, подходившую и для газет, и для нашей цели: «Требуется полинезийская русалка».

У нас сменилось много таких русалок, и некоторые возвращались снова. Пуанани Марсьель, одна из первых преемниц Лани, сохранилась в моей памяти потому, что животные страшно ее любили. Когда она бросалась в воду, они окружали ее таким плотным кольцом, что загораживали от зрителей. Плавала она прекрасно, с удовольствием резвилась в воде, ныряла, выныривала, погружалась на дно – и все это время дельфины не отставали от нее, точно следуя ее движениям в своеобразном водном балете. Она была очень ласковой и различала вертунов индивидуально, пожалуй, лучше, чем все остальные. Уже перестав работать у нас, она еще в течение многих лет заходила иногда поплавать с вертунами, и каждый раз они встречали ее очень радостно.

С нежностью вспоминают о Пуанани и те наши акционеры, которые присутствовали однажды на заседании правления, когда она в красном бикини вдруг влетела в дверь и тут же выскочила в другую, распевая: «У меня свидание с Мэлом Торме, у меня свидание с Мэлом Торме!»

Введение в сценарий пироги позволило создать театральный эффект, которым я немного горжусь. По сценическим соображениям девушка могла спуститься в пирогу только после того, как зрители уже расселись и представление началось. Ей требовалось несколько минут, чтобы приготовиться под прикрытием «Эссекса» и наладить пирогу, прежде чем выплыть на открытую воду. Для заполнения паузы я вписала в текст лирическое вступление: «Вначале на этих островах людей не было – ничего, кроме растений, птиц, ветра, а вокруг простиралось пустынное море. Но вот на горизонте показались длинные двойные пироги первых гавайцев, отправившихся в неведомое на поиски новой земли. Они везли с собой провизию, воду в бамбуковых сосудах, свиней, кур, собак и достаточно зерен и семян, чтобы обосноваться на этой новой земле. Поглядите за бушприт нашего судна „Эссекс“. Видите маяк? Он установлен на мысе Макапуу, который служит ориентиром в наши дни, как служил ориентиром для древних гавайцев. Быть может, именно в такой день (тут рассказчик описывал погоду, какой она была во время представления) эти первые гавайцы обогнули мыс Макапуу, проплыли с внутренней стороны Кроличьего острова и причалили именно к этому берегу».

Конечно, исторически мыс Макапуу вовсе не обязательно был местом первой высадки, но это отнюдь не исключалось. Зрители послушно смотрели на маяк, а затем невольно переводили взгляд на море. Если рассказчик умел найти правильный тон, наступала глубокая задумчивая тишина. На мгновение среди океанских просторов словно вновь появлялись древние полинезийские мореходы. И вот тут-то зрители вдруг видели перед собой живую девушку в маленькой рыбачьей пироге.

Я иногда приходила в Бухту Китобойца только для того, чтобы насладиться этой тишиной перед появлением пироги. Мне очень льстило, что один из самых драматичных моментов представления длился полторы минуты, в течение которых не происходило буквально ничего.

Тем временем Гэри Андерсон начал снова посещать колледж и не мог уже отдавать работе столько времени, как прежде. Парк «Жизнь моря» должен был служить целям образования, а потому мы чувствовали себя обязанными содействовать тому, чтобы Гэри окончил колледж. Но всем остальным было очень неудобно, что Гэри приходит и уходит не в точно установленные часы и не бывает на месте по утрам, когда надо доставать рыбу из морозильника – дело очень хлопотное. В конце концов у меня с Гэри начались из-за этого недоразумения, и я вдруг с тяжелым сердцем осознала, что положение начальника ставит меня перед выбором: либо отказаться от своего авторитета, либо отказаться от Гэри.

Ужас и ужас! Я понимала, что его надо уволить. Но я еще никогда и ни с кем так не поступала, просто не представляла, как за это взяться и всю ночь накануне почти не спала, чувствуя себя последней дрянью. И все-таки я его уволила. Мне было очень тяжело: Гэри относился к Тэпу с восторженным уважением, отдал Парку много сил и по-настоящему любил дельфинов. Однако в конце концов он сам согласился, что не в состоянии совмещать эту работу с занятиями в колледже.

Гэри продолжал учиться, а я стала относиться к необходимости увольнять людей смелее – или бездушнее. Обычно выяснялось, что в тех случаях, когда какой-нибудь служащий нас не устраивал, гораздо больше не устраивали его мы, и он подыскивал себе более подходящую работу, а к нам приходил кто-то, кому его обязанности нравились больше и кто выполнял их лучше.

Через полторы недели после дня открытия, 20 февраля, к нам явился Денни Калеикини и предложил свои услуги.

К этому времени контора наскребла необходимую сумму на магнитофон для музыкального сопровождения в Бухте Китобойца (таким образом проигрыватель Криса был спасен от более продолжительного знакомства с соленым воздухом и рыбьей чешуей), и представления там продолжали пользоваться большим успехом. Денни – красивый, находчивый молодой гаваец, сложенный как солист балета, – сказал мне, что выступает в ночном клубе, что у него есть кое-какие идеи для нашего представления в Бухте Китобойца и что он хотел бы участвовать в нем в качестве рассказчика. Эта предприимчивость показалась мне подозрительной – сама я была вполне довольна представлением, – тем не менее я пригласила Дэнни перекусить в «Камбузе», ресторане нашего Парка.

Раздатчицы в «Камбузе» почти все были местные, из Ваиманало, ближайшего к нам городка, и, когда Денни направился с подносом к нашему столику, они подозвали меня и возбужденно заговорили:

– Это же Денни Калеикини!

– Да, кажется, его так зовут.

– А зачем он пришел?

– Ну, – ответила я, – он хочет работать в Бухте Китобойца.

– Как вам повезло! Берите его! Сразу же!

Причину этого энтузиазма я не поняла, поскольку уже много лет не переступала порога ночных клубов, но одно было ясно: если Леи, Илона и остальные девушки «Камбуза» такого высокого мнения о Денни, значит, он именно то, что требуется Парку.

В это время Денни выступал в «Тапа-Рум», самом модном клубе Ваикики, с собственной гавайской программой – подлинно гавайской программой без дешевой музыки и дешевых комиков. Просто Денни пел настоящие гавайские песни, рассказывал про своего деда и даже играл на старинной гавайской носовой флейте. В его программе участвовали хорошие музыканты и хорошие исполнители настоящей хулы. Тогда это была единственная гавайская эстрадная программа в городе, которая нравилась самим гавайцам. Я до сих пор не знаю, почему Денни, который каждый вечер работал далеко за полночь и, кроме того, должен был обхаживать собственных сотрудников, пожелал ежедневно по пять раз выступать за гроши в Бухте Китобойца, но это было именно так.

Мы в своем Парке, как и Денни, предпочитали подлинную гавайскую атмосферу всяким эрзацам. Возможно, ему импонировали бескорыстные цели нашей организации, наша молодость и мечты (средний возраст сотрудников в день открытия равнялся двадцати семи годам). Но как бы то ни было он отдавал нам очень много своего времени. Первое представление в Бухте Китобойцев начиналось только в четверть двенадцатого, что позволяло Денни хоть немного отоспаться после своего ночного клуба. Однако последнее представление начиналось в четверть шестого, и у него едва хватало времени смыть с кожи морскую соль, поесть и переодеться для собственного первого выступления. Денни выдерживал такой режим много месяцев. Он предложил для Бухты Китобойцев массу веселых и остроумных идей и придал сценарию поворот, который хотя и не соответствовал импонировавшей мне литературной поэтичности, но зато был заметно легче для наших молодых гавайских сотрудников. Вскоре Денни натренировал двух-трех девушек и юношей вести рассказ точно так же, как вел его сам, слово в слово, с теми же паузами, со стремительным потоком гавайских и таитянских фраз, чтобы эффектно подводить зрителей к каждому прыжку и верчению дельфинов.

Денни не только наладил представления в Бухте Китобойца. В свободное время он водил по Парку влиятельных людей, связанных с туристической промышленностью, и рекламировал его в собственной программе. Он помогал Тому Морришу, нашему коммерческому директору, открыв для него много дверей в Ваикики. А когда даже его неуемной энергии оказалось все-таки недостаточно для того, чтобы ежедневно выступать в двух местах, он перестал принимать участие в наших представлениях, но продолжал консультировать нас и со временем стал акционером и членом правления Парка.

В первые лихорадочные месяцы после открытия мир эстрады сделал нам еще один подарок – Ренди Льюис. Ее отец, Хэл Льюис, взявший псевдоним Дж. Акухед Пупуле, был самым популярным диктором гавайского радио, а также ведущим музыкальных программ. В девятнадцать лет Ренди была высокой миловидной блондинкой. Она получила хорошее образование и унаследовала отцовскую способность к импровизации. Она хотела стать дрессировщиком дельфинов, но я подумала, что из нее может получиться и великолепный лектор.

К этому времени лекции в Театре Океанической Науки мы с Дотти вели вдвоем. Представление мы начинали с выступления Макуа и с довольно подробной характеристики дельфинов. По нашей команде он показывал зубы и хвост, а затем подплывал к нам и требовал, чтобы его приласкали, демонстрируя свою кротость. Мы объясняли, что такое дыхало и почему Макуа – млекопитающее, а не рыба. Потом он играл в мяч со зрителями, выбрасывая его на трибуну через стеклянный борт. Мы говорили о сообразительности дельфинов и методах дрессировки. По нашей команде Макуа трижды «плюхался» в воду, взметывая столбы брызг и часто окатывая зрителей в первых рядах. Но это не только их не раздражало, а наоборот, словно бы помогало им установить прямой контакт с животным, и, приходя в Театр еще раз, они нарочно старались сесть в первые ряды, чтобы получить новый душ. Макуа выговаривал слова, «обиженно» опускался на дно, «считал», звоня в колокол, а потом мы надевали на него наглазники и демонстрировали его способности к эхолокации.

Все эти элементы поведения сами по себе не кажутся особенно эффектными, но интерес зрителей поддерживался благодаря объяснениям, которыми мы сопровождали действия Макуа. Каждый его номер становился источником новых сведений о нем, о дельфинах, а иногда и об общебиологических проблемах. В сущности, мы предлагали нашим зрителям наш собственный энтузиазм, наше любопытство, наш интерес и наши специальные знания.

Кроме того, мы не стеснялись продолжать дрессировку прямо на глазах зрителей. Выговаривание слов (Макуа, скажи: «Алоха!») было отработано во время представлений. И прыжок в высоту – вертикальный прыжок к потолочным балкам – тоже (до потолочных балок Макуа, правда, не доставал, но все-таки взмывал вверх на пять с половиной метров). Поскольку мы с Дотги хорошо знали и Макуа, и программу дрессировки, мы всегда могли объяснить, чего мы добились за прошлый сеанс, чего надеемся достичь теперь, какие могут возникнуть трудности, а также что делает животное и что, возможно, оно думает. Тут уж зрители затаивали дыхание и, когда еще не отработанный поведенческий элемент выполнялся правильно к явному удовольствию не только дрессировщика, но и дельфина, это производило захватывающее впечатление.

Показывая Хоку и Кико, мы говорили о возможностях, которые открывает перед наукой изучение дельфинов, о том, что они способны развивать в воде скорость, которая словно бы опровергает законы гидродинамики, а также о поведении дельфинов и об их общении между собой.

В качестве заключительного номера мы обучили Хоку прыгать через прут, который выставлялся с дрессировочной площадки на высоте два с половиной метра. Кико в этом прыжке не участвовала. Когда в награду за такой трудный прыжок Хоку получал несколько рыбешек, он галантно делился ими с Кико, и она привыкла принимать это как должное. Если Хоку в прыжке задевал прут, мы ему рыбы не давали, и в этих случаях Кико обычно злилась и начинала гонять его по всему бассейну, стрекоча и пуская из дыхала струйки пузырей. Подобные вещи доставляют зрителям особое удовольствие, если их заранее предупредить, чего следует ожидать. Это было настоящее общение дельфинов между собой, а не выдумки писателей-фантастов.

Однако, чтобы объяснить все это зрителям, требовалось порядком поговорить в микрофон, и мы с Дотги скоро забыли про страх перед публикой. Пять дней в неделю по пять выступлений в день не оставляли времени для подобных нежностей – и выступлений перед самыми разными зрителями: то шестьсот туристов, которых надо расшевелить, заставить смеяться, то шестьсот школьников, которых надо увлечь так, чтобы они не шумели, а по субботам и воскресеньям трибуны целыми семьями заполняли местные жители, которые хотели знать, какое все это имеет отношение к ним и к Гавайям. Лектор в Театре Океанической Науки либо быстро отказывался от этой работы, либо еще быстрее приобретал необходимую сноровку.

Ренди Льюис слушала наши лекции и читала о дельфинах все, что могла достать. Вскоре она уже вела часть программы, а затем и все представление целиком. У нее был великолепный вкус: ее непринужденные шутки никогда не переходили в насмешки над дрессировщиком или животными. Благодаря своему удивительному дару импровизации она умела развлекать зрителей и поддерживать их интерес даже во время непредвиденных пауз, когда в бассейне минут пять ничего не происходило, потому что Макуа упрямился и не хотел проплыть сквозь дверцу или Хоку с Кико тянули время, расстроенные каким-то мелким изменением в привычном распорядке. Взрывы хохота в Театре Океанической Науки разносились по всему Парку, и мы каждый раз понимали, что Ренди Льюис снова доказала свою редкостную изобретательность.

Правда, мы все наловчились находить выход из критических положений, например, когда ворот сломался и дрессировочная площадка рухнула в воду или когда сигнальная аппаратура внезапно вышла из строя и в ожидании техника нужно было заполнить программу номерами, не требовавшими звуковых сигналов. Однако лучше всего это удавалось Ренди, и я была счастлива, что именно она вела программу в тот день, когда в Театр Океанической Науки пришла весна.

Хоку и Кико во время представлений часто нежничали, но обычно их удавалось отвлечь, включив сигнал на полную мощность, или хлопнув рыбешкой по воде, или еще как-нибудь. Однако в тот день ничто не помогало, и животные начали спариваться, описывая все новые и новые круги по бассейну брюхом к брюху. Половой акт выглядит у дельфинов очень целомудренно, но понять, что происходит, не составляло особого труда, а трибуны, как назло, были заполнены старшеклассницами и монахинями. Ренди продолжала сыпать всяческими интересными сведениями о дельфинах, но когда-нибудь и ее запасы должны были истощиться.

– В конце-то концов, – заключила она, – вы пришли сюда расширять свои познания в биологии, не так ли? – и под оглушительные аплодисменты повесила микрофон в знак того, что представление окончено.

К началу нашей второй зимы Дотти уехала, чтобы заняться научно-исследовательской работой на материке, а Крис перебрался в Калифорнию. Преемником Криса стал всегда весело улыбающийся мормонский проповедник Пет Куили, молодой силач и умница, полный ирландского обаяния и доброжелательности, который прежде занимался миссионерской деятельностью на острове Тасмания, а также был ковбоем и рабочим на нефтяных промыслах. Пет Куили и Ренди Льюис вели теперь Театр Океанической Науки вместе, и Пет быстро научился не только работать с животными, но и рассказывать о них.

На место Дотти к нам пришла Ингрид Кан, красивая шведка, жена корейца, профессора истории в Гавайском университете. У Ингрид был диплом Стокгольмского университета, где она изучала поведение животных, и она предложила свои услуги Океаническому институту в качестве научного сотрудника. У них для нее работы не было, зато у меня была, а Ингрид – человек благоразумный и не презрела дельфиньи представления только потому, что они не считаются «научными исследованиями». Мне кажется, она с самого начала понимала, что в суете будничной работы с животными о них можно узнать не меньше, если не больше, чем в результате «чисто научных экспериментов». Во всяком случае, фамилию Ингрид как автора или соавтора научных статей можно встретить куда чаще, чем фамилии дрессировщиков, взятых позднее исключительно для «научной» дрессировки.

Ингрид приступила к работе в качестве подчиненной Дэвида Элисиза, а когда три года спустя он ушел, она стала старшим дрессировщиком. А когда ушла я, она стала куратором вместо меня. Ингрид говорила неторопливо, обдумывая слова, стеснялась своего шведского акцента, и потому наотрез отказалась выступать с лекциями, зато инструкции Рона она усвоила без малейших затруднений и быстро стала прекрасной дрессировщицей и отличной сиделкой при больных и только что пойманных животных. Для легкомысленной компании бойкой молодежи в нашем отделе зрелая спокойная уверенность Ингрид была особенна ценна.

Кроме того, она умела хорошо учить, что имело немаловажное значение, поскольку при наших низких ставках мы могли нанимать только молодых и неопытных людей, а это приводило к большой текучести кадров. Одни не подходили для такой работы, другие не выдерживали долгих часов на открытом воздухе, третьи предпочитали зарабатывать больше, водя грузовики или танцуя хулу. Ребят забирали в армию, девчонки выскакивали замуж. Все время появлялись новички, которых нужно было обучать самым азам, и у Ингрид это получалось великолепно – она была много терпеливее и настойчивее меня.

Я высматривала таланты всюду, где могла. Керри Дженкинс я нашла в закусочной. Она с большой живостью и остроумием описывала за соседним столиком свои злоключения в поисках работы. Я заподозрила, что передо мной прирожденный лектор и рассказчик. Так оно и оказалось – сейчас, десять лет спустя, она все еще ведет представления.

Еще одним прирожденным импровизатором, оказалась Марли Бриз, иногда пасшая моих сыновей, когда они были маленькими. Диану Пью я увидела в манеже при конюшне, где жили мои пони. Она объезжала молоденькую кобылку смешанных кровей и работала с ней удивительно умело.

Когда эта высокая красавица брюнетка, наполовину англичанка, наполовину индианка племени чероки, вышла из манежа, я спросила, не может ли она объяснить, чего и как она добивается от кобылки. Почти все любители объезжают лошадей по догадке, «на глазок», и по меньшей мере половина их успехов объясняется чистой удачей. Но Диана точно представляла себе, что она делает. Хотя она и не сказала, что «приводит поведение под стимульный контроль», суть была та же. Я решила, что из нее выйдет прекрасный дрессировщик дельфинов – и вот уже шесть лет, как она занимает в Парке должность старшего дрессировщика.

В конюшне же я познакомилась и с Дженни Харрис, англичанкой, приехавшей на Гавайи просто так, наездницей и специалисткой по выездке лошадей олимпийского класса. Когда Институт обзавелся собственными бассейнами и животными, они были поручены заботам Дженни. Много лет мы совместно работали над всякими не очень-то определенными практическими проблемами, которые были слишком умозрительными, чтобы занимать ими время дрессировщиков, готовивших животных для представлений, например, пытались добиться, чтобы животное имитировало звуки, или прикидывали, подойдут ли методы выездки лошадей для приучения дельфина к сбруе. Как многие талантливые дрессировщики животных, с людьми Дженни бывала довольно колючей. Она ожидала от других той же требовательности к себе, какая была свойственна ей самой, и высказывала свое мнение с прямотой, которая не столь целеустремленным людям казалась зазнайством. Пожалуй, она приносила гораздо больше пользы, работая в одиночку, а не участвуя в представлениях, хотя в случае нужды всегда была готова подменить кого-нибудь. Именно вместе с Дженни я отработала великолепный двойной прыжок малых косаток.

Из моего дневника, четверг, 27 октября 1966 года

Грегори сказал сегодня про Дженни, что для этого (чтобы стать хорошим дрессировщиком) требуются только смелость, настойчивость и дисциплина. Косатка прыгает у нее через прут над водой – Олело в дрессировочном отделе. Ни один из 6 дрессировщиков за 6 месяцев не сумел добиться этого ни от той, ни от другой косатки. Я объяснила ей, что надо делать, и она добилась успеха всего за два дня. Главное, она точно улавливала момент, чтобы поднять прут. У меня сердце переполнилось гордостью, когда я увидела, как еще на первом сеансе косатка у нее стала прыгать на полметра выше. Она просто ее обожает! Олело – чудесное создание. «Все время думает», – заметила я. «Да, она по-настоящему соображает, это сразу видно», – сказала Дженни, когда Олело хитро на нас покосилась и снова прыгнула. Вот оно, настоящее искусство. Скиннер Скиннером, но если вы не разбираетесь, когда ваше животное думает изо всех сил, то у вас ничего не выйдет.

21 декабря 1966 года

Дженни написала статью для французского конноспортивного журнала, сравнивая выездку лошадей с дрессировкой дельфинов. Статья прекрасная, а чисто галльские подписи к фотографиям очень милы. Дженни кормит Олело из рук: «И какая очаровательная дрессировщица», а под снимком разинутого рта Олело, величиной с большое ведро, «Лошадь отличается от косатки в первую очередь тем, что рот у лошади поменьше»; а под снимком косатки, прыгающей через веревку «Прыжок – это выездка или баллистика?»

На протяжении всех этих лет в парке «Жизнь моря» было немало других отличных дрессировщиков – Лин Коуэн, Кэрол Соррелл, Боб Боллард, Денни Кали. Некоторые остались там, некоторые ушли в другие океанариумы, а двое-трое стали психологами и вместо дельфинов занялись людьми.

Чаще всего наш штат дрессировщиков состоял почти целиком из женщин. На это были свои причины. Во-первых, платили мы мало, и девушки шли на наши ставки легче, чем молодые люди. Ведь даже очень молодой человек нередко должен содержать семью – жену, детей, или же он собирается жениться, на что тоже нужны деньги. Вот почему они скоро уходили от нас, подыскав какую-нибудь другую, более высокооплачиваемую работу. Во-вторых, на исходе шестидесятых годов военно-морское ведомство США открыло на Гавайях центр изучения и дрессировки дельфинов, куда по обычаю большинства океанариумов брали только мужчин. Дэвид, Ингрид и я без устали превращали всех, кто работал у нас, в квалифицированных дрессировщиков, и складывалось впечатление, что стоит молодому человеку набраться опыта, как его тут же сманивает на вдвое больший оклад либо военно-морское ведомство, либо какой-нибудь большой океанариум. Я считала, что они просто дураки, раз не пробуют сманить Ингрид, Диану, Марли или других наших девушек, но, слава Богу, на них они не покушались. Только с 1972 года дрессировщики в Парке стали получать достаточно для того, чтобы у мужчин не возникало искушения сменить свое место на другое.

Сама я скорее предпочитала дрессировщиков-женщин. Мужчинам свойствен общий недостаток – избыток самолюбия. Когда животное не реагирует так, как требуется, у мужчины возникает ощущение, будто оно вступило с ним в противоборство. И тогда мужчина выходит из себя. Конечно, не всякий, но многие. Я не раз наблюдала, как дрессировщик-мужчина швырял ведро с рыбой на пол или молотил кулаком по ближайшей стене и в ярости покидал поле им же самим придуманного поединка с волей животного.

Да и мне было труднее иметь с ними дело как с подчиненными. Некоторых раздражало, что ими командует женщина. Многие относились к престижности своего положения гораздо ревнивее девушек и дулись или хвастались из-за всяких пустяков вроде пятидолларовой прибавки к месячному жалованью или перевода из одного демонстрационного бассейна в другой. Стоило такому человеку почувствовать себя «дрессировщиком», как его уже трудно было заставить выполнять необходимую, но черную работу, например драить покрытую рыбьей чешуей палубу «Эссекса». Девушки обычно таким гонором не страдали.

Общий недостаток женщин как дрессировщиков – это, пожалуй, их доброе сердце. Девушки были склонны – слишком уж склонны – прощать животному небрежную работу, спускать увиливания, вместо того чтобы принуждать его. Именно девушкам я твердила снова и снова: «Не сочувствуйте животному, не пытайтесь догадаться, что оно думает, – узнать этого вы никак не можете, а потому не можете и класть это в основу своих решений. Перестаньте жалеть дельфинов. Не отступайте от правил дрессировки».

Я могла научить новых дрессировщиков тому, что знала сама. Но к кому было обращаться мне, когда я сталкивалась с чем-то непонятным? Такие проблемы я помнила постоянно и набрасывалась на каждого дрессировщика или психолога, посещавшего Парк. Когда, например, Рон Тернер ненадолго приехал на Гавайи, чтобы помочь Кену Норрису с каким-то экспериментом, я утащила его к демонстрационным бассейнам и показала ему две трудности, с которыми нам не удавалось справиться.

В Театре Океанической Науки мы дали Макуа партнершу – очаровательную барышню-афалину по имени Вэла («тишь»). Собственно говоря, мы их сватали, но, насколько мне известно, отношения между Макуа и Вэлой не выходили за рамки платонической дружбы. Вэла оказалась прекрасной артисткой, но часто капризничала. У нее появилась манера упираться, когда ей надо было вернуться во вспомогательный бассейн. Она подплывала к дверце, а когда дверца открывалась, стремительно проскакивала в нее, делала поворот и столь же стремительно выскакивала обратно, прежде чем дверцу удавалось закрыть. Иногда, злорадно сверкнув белками глаз, она на ходу толкала дверцу, вырывая ее из рук дрессировщика.

Рон хмуро смотрел, как я открыла дверцу. Вэла вплыла, я свистнула и бросила ей рыбу, а Вэла в тот же миг повернула и выскользнула обратно.

– Что вы, собственно, поощряете? – сказал Рон. – Поворот и рывок обратно.

Так оно и было! Просчет на какую-то долю секунды закреплял нежелательный элемент в поведении. Хотя Вэла и не тратила времени на то, чтобы схватить рыбу, она получала достаточное поощрение: свисток, а затем вполне ощутимую награду – не рыбу, но простор большого бассейна.

Чему-то научившись, животное уже никогда этого полностью не забудет, указал Рон. Можно наложить поверх новую информацию, можно почти полностью погасить поведенческий элемент, но то, что раз написано, совсем стереть нельзя. И штучки Вэлы у дверцы так полностью и не прекратились, хотя стали заметно реже, когда мы начали поощрять ее не за то, что она вплывала в малый бассейн, а за то, что оставалась там, пока дрессировщик закрывал дверцу. Если же она кидалась назад в большой бассейн, мы, по совету Рона, опять распахивали дверцу и выпускали ее. Успеть опередить дверцу – этот факт сам по себе был ей интересен, и чтобы погасить нежелательный элемент поведения, надо было создать такое положение, при котором происходило бы что-то приятное для Вэлы, когда она поступала правильно, и не происходило бы ровно ничего, когда она поступала неправильно.

В Бухте Китобойца я столкнулась с другой трудностью. Вертуны должны были «танцевать хулу» все одновременно, балансируя на хвостах и наполовину высунувшись из воды. Вместо этого они и принимали вертикальную позу, и ныряли вразнобой. А любой свисток обязательно поощрял по меньшей мере одно животное в тот момент, когда оно ныряло или же продолжало нырять и выскакивать из воды, вместо того чтобы сохранять вертикальную позу. Рон вновь применил бритву Оккама к оперантному научению:

– Что, собственно, вы поощряете?

– Дайте сообразить. Долгую хулу? Непрерывную хулу? Начало? Конец? Я хочу, чтобы они все высунулись из воды одновременно.

– Ну, так и не поощряйте их, пока этого не будет.

Ага! Я стала воздерживаться от каких бы то ни было поощрений до того момента, пусть самого мимолетного, пока все шесть клювов не возникали над водой одновременно, а на остальное не обращала внимания – на то, например, кто высунулся выше и надолго ли. И действительно, уже через несколько дней все животные вставали на хвосты одновременно и держали эту позу все вместе. За исключением Кахили. Как и приличествовало его положению, он всегда высовывался из воды в последнее мгновение, а затем первым хватал рыбу.

Это простое правило Рона – в случае неувязок проверяй, что ты поощряешь в действительности, – с тех пор не раз выводило меня из тупика.

Гости-ученые с большой любезностью находили время, чтобы научить меня тому, что знали они. Два профессора из Колледжа Рида, доктор Уильям Уист и доктор Лесли Сквайр, несколько летних сезонов работали в Институте, моделируя с помощью сложнейшей электронной аппаратуры поведение мелких рыбок. Оба они указывали мне те статьи в дремучем лесу литературы по психологии, которые могли меня заинтересовать и которые без их подсказки я, несомненно, не прочла бы.

Уилл Уист часами обучал меня, каким образом решаются проблемы дрессировки с помощью его электронной аппаратуры, занимавшей целую комнату. Так я узнала про схемы «или – но», про мультивибраторы и прочие туманности – не на уровне специалиста, но достаточно, чтобы понять, как работает аппаратура и для чего ее можно использовать, а для чего нельзя, на тот маловероятный случай, если у меня когда-нибудь будут средства для ее приобретения.

Однажды на званом обеде я пожаловалась профессору Гарвардского университета доктору Эрнсту Ризу на то, что никак не найду способа фиксировать все происходящее во время сеанса дрессировки иначе, чем в словесной форме. По-видимому, эта проблема вообще неразрешима, вздохнула я. Эрни рассказал мне про прибор, который называется «фактографом», а затем самым любезным образом одолжил мне его. Эта любопытная машинка непрерывно прокручивает на одной скорости бумажную ленту под двадцатью малюсенькими перьями, которые выписывают двадцать тоненьких линий. К машинке присоединяется пульт с двадцатью кнопочками. При нажатии на кнопку соединенное с ней перо делает на линии маленький зубец. Поль Бэккас, институтский дрессировщик, и я попробовали использовать этот прибор для записи сеансов дрессировки одного дельфина. Первый ряд кнопок мы отвели под возможные действия дрессировщика: включает сигнал, выключает сигнал, свистит, дает рыбу, отходит от бортика и тому подобное. Остальные ряды были посвящены возможным действиям дельфина – поведенческим элементам, которые с ним отрабатывались, и дополнительным действиям (ест рыбу, плещет водой, меняет направление и т. п.).

Мы провели три таких сеанса. Поль быстро научился точно нажимать нужную кнопку. Просматривая бумажную ленту после сеанса, мы убедились, что зубчики рассказывают о множестве вещей, которые в горячке сеанса остались незамеченными: например, что при команде повернуть направо животное каждый раз чуть-чуть замедляло движение или что свисток чуть-чуть запаздывал. Вот зубчик на линии там, где животное выполнило то, что от него требовалось, а вот зубчик поощрительного свистка – не точно над первым, а немного дальше. Ленту протащило на сантиметр с лишним, то есть животное получило поощрение заметно позже своего действия. Зубчики образовывали определенные системы, их повторяющиеся группы указывали, что незаметно для нас у животного выработалась поведенческая цепь и оно дает три ответные реакции подряд независимо от того, какие команды или другие реакции вторгаются между ними! Поразительно!

К этому времени моя первая кобылка-пони и ее жеребенок превратились в табун из десяти с лишним голов, совладельцем которого был мой свекор. Пасся табун на соседнем острове Мауи. Каждый год мы привозили двухлеток в Гонолулу для объездки и продажи. (В те сверхзанятые годы я для отдыха на час-другой бросала дрессировку дельфинов, собирала компанию ребят и затевала с ними игру в обучение пони. Не понимаю, откуда у меня брались силы!)

Я решила, что будет интересно использовать фактограф во время выездки уэльского пони. Мы с Полем отправились в соседнюю конюшню, где я держала молоденькую кобылку, которую совсем недавно привезли с Мауи. Она была кроткой, ручной, но совершенно ничего не умела. Даже не шла, когда ее пытались вести за уздечку, к которой она, правда, уже привыкла. Сдвинуть ее с места можно было только силой.

Набив карманы зерном, я начала учить кобылку тому, что ей следует идти, когда я дергаю за уздечку и говорю «но!», и останавливаться, когда я натягиваю уздечку и говорю «тпру!»; а кроме того, пятиться, поворачивать направо и налево и по моей команде ускорять аллюр. Поль пометил кнопки соответствующим образом и принялся тыкать в них, записывая мои голосовые сигналы и поощрения («умница» – и тут же горсть зерна). Дрессировка продвигалась в полном соответствии с моим прежним опытом: я очень много дергала и тянула уздечку и добивалась некоторого прогресса.

Потом мы устроились в моем кабинете в Парке и погрузились в изучение бумажной ленты. Эврика! Сразу стало ясно, что я постоянно запаздывала с голосовым поощрением – иногда почти на секунду. Я часто хвалила кобылку, когда она, сделав два-три шага, уже снова стояла. Кроме того, она много раз реагировала правильно, но так кратко, что я этого не замечала, а иногда я сама сбивала ее с толку, давая одновременно два задания, например, пойти вперед и повернуть вправо.

На следующий день мы снова занялись кобылкой, и я строго следила за собой, чтобы не допускать опаздываний, чтобы отрабатывать только один элемент за раз, а не нагромождать их друг на друга, и быть внимательнее к ее нерешительным и кратким попыткам сделать то, что от нее требовалось. И вот всего через четверть часа моя кобылка энергично шагала рядом со мной на провисшем поводе, который уже не требовалось ни дергать, ни натягивать, – и не только шагала, но и бежала, и останавливалась, и пятилась по словесной команде. Лошади не склонны к догадкам и в отличие от дельфинов не связывают поощрение с поведенческим элементом, если оно запаздывает хотя бы на полсекунды, но зато при соблюдении всех условий обучаются со сказочной, поистине автоматической быстротой.

Профессиональный объездчик наблюдал за нами, опираясь на ограду, и посмеивался, потому что я подкармливала лошадь – непростительный грех всех любителей. Когда я кончила, он спросил, давно ли я работаю с кобылкой.

– Два дня, – сказала я. – Четверть часа вчера и четверть часа сегодня.

Он сплюнул и презрительно отвернулся в твердом убеждении, что я его обманываю.

Фактограф нам скоро пришлось вернуть в лабораторию, а тысячу долларов на собственный мне из нашего бюджета выкроить так и не удалось, но я убеждена, что в идеале каждый дрессировщик всегда должен работать с таким прибором и с опытным помощником, который нажимал бы кнопки. Это обеспечило бы не только большую экономию времени, но и получение ценнейшей информации.

Другой объездчик, Эл Рейнеллс, давний и близкий друг, научил меня приему, который оказался крайне полезным в работе с дельфинами. Как-то он рассказал мне о «быстрой объездке» – цыганском или индейском способе, с помощью которого можно буквально за несколько минут превратить дикую лошадь в ручную. Я наотрез отказалась поверить и переменила мнение только после того, как мне наглядно продемонстрировали этот способ – сначала сам Эл, а потом гавайский объездчик Томми Кэмпос.

Делается это так. Объездчик помещает дикую лошадь в небольшой загон, метров семь на семь, где только-только хватает места, чтобы отстраниться от копыт. Объездчик становится в центре и пугает лошадь сзади, либо щелкая бичом у нее за крупом, либо подгоняя ее веревкой. Испуганная лошадь бежит вдоль ограды по кругу, но деваться ей некуда, а объездчик в центре продолжает пугать ее сзади, так что она бежит все быстрее.

Рано или поздно лошадь в панике изменит направление и при повороте к центру на мгновение окажется прямо против объездчика, который тотчас опускает руки и отступает, переставая ее пугать. Через десять-пятнадцать минут лошадь «обнаруживает», что преследование ей не грозит, лишь когда она находится рядом с человеком. Под конец она уже кладет голову на плечо объездчика и следует за ним, как собака, чувствуя себя в безопасности только в непосредственной близости от него.

Работа эта не для любителей. Необходимо твердо знать, что и когда может сделать лошадь, а самому реагировать с молниеносной быстротой. И смотреть на это с непривычки жутко, потому что лошадь вначале буквально бесится от ужаса. Тем не менее, когда приходится иметь дело со взрослой лошадью, которую не приручили еще жеребенком, и когда у тебя нет недель или даже месяцев, необходимых для того, чтобы мало-помалу дать ей освоиться с тем, что от нее требуют, такой способ оказывается очень эффективным и полезным.

Я решила попробовать «быструю объездку» в работе с дельфином. У нас появился новый самец афалины, который никак не становился ручным. Он избегал любых контактов с людьми, и его пугливость причиняла много хлопот, когда его надо было лечить или переводить в другой бассейн.

Как-то утром я поместила его в самый маленький круглый бассейн и спустила воду, так что глубина не превышала метра – на такой глубине двигаться было легко и мне, и дельфину. Затем я взяла полотенце и встала в центре бассейна. Дельфин встревожился и принялся описывать круги вдоль стенки. Я гнала его, хлопая позади него полотенцем. В панике он кружил все быстрее и быстрее, а потом начал поворачивать и кидаться напрямик через бассейн. Каждый раз, когда он двигался на меня, я мгновенно подхватывала полотенце и отступала. А когда он проплывал мимо, я возвращалась на прежнее место и снова хлопала полотенцем позади него.

Сначала казалось, что ничего не меняется. В отличие от лошадей, которых гоняли при мне таким способом, дельфин не замедлял своего движения. Но внезапно он резко повернул ко мне, я опустила полотенце и отступила, а он лег на бок и кротко вплыл в мои объятия.

С этой минуты он стал совсем ручным. Его можно было хватать, гладить, обнимать, с ним можно было плавать. Как и лошадь, он связал с человеком не грозившую ему опасность, а ощущение безопасности. Он даже не начал бояться полотенец, что меня несколько удивило. Он был «объезжен» раз и навсегда без какого-либо ущерба для его природной живости и энергии. Этот прием оказался очень полезным и, по правде говоря, довольно легким, потому что для дрессировщика много безопаснее гонять дельфина, чем лошадь.

В 1965 году мы с Дэвидом начали устраивать еженедельные занятия для тех наших сотрудников, которые хотели повысить свою квалификацию. Я рассказывала о каком-нибудь аспекте оперантного научения, например о том, почему варьируемый режим поощрения оказывается более действенным, чем постоянный; а Дэвид говорил о той или иной стороне искусства дрессировки, например как выбрать из нескольких животных наиболее многообещающее. Однако самой плодотворной формой занятий была «игра в дрессировку», которую рекомендовал мне заезжий психолог.

Кто-нибудь уходил из комнаты, а оставшиеся выбирали, кто из них будет дрессировщиком, и намечали простенькое действие вроде «Напишите свою фамилию на доске», или «Поставьте ногу на стул», или «Попляшите и спойте».

Затем «дрессируемый», иначе говоря, «подопытное животное», возвращался, и «дрессировщик» с помощью свистка начинал отрабатывать требуемый элемент поведения. Говорить что-либо воспрещалось. Дрессируемый предварительно получал инструкцию расхаживать по комнате как ему вздумается и возвращаться к исходному месту после поощрительного свистка. На первых порах мы при каждом свистке поощряли дрессируемого конфетой или сигаретой, но вскоре убедились, что одобрение товарищей и звук свистка служат достаточным поощрением.

Такая «дрессировка» была быстрым и дешевым способом, с помощью которого новичок со свистком овладевал принципами настоящей дрессировки без того, чтобы какой-нибудь бедолага дельфин мучился из-за непоследовательности своего дрессировщика. Это был ускоренный урок логического мышления. «Обучая» человека, дрессировщик уже не мог внушать себе: «Животному это вообще не по силам», или «Животное злится на меня», или «Животное нарочно меня не слушается», или «Исключительно глупое животное». Если такому новичку не удавалось добиться, чтобы «дрессируемый» человек замахал руками, как птица крыльями, винить он мог только собственное неумение.

Стоны разочарования, которые издавали другие дрессировщики, когда новичок упускал напрашивающуюся возможность закрепления, служили неплохими подсказками. А также одобрительный шепот и смех, когда новичок демонстрировал удачный ход. Если «дрессировщик» поднимал свои интеллектуальные лапки и объявлял, что задание невыполнимо потому-то, потому-то и потому-то, мы давали то же задание кому-нибудь еще. Если требовалось добиться выполнения даже в ущерб самолюбию новичка, свисток брали Дэвид, Ингрид или я и отрабатывали этот поведенческий элемент с помощью десятка точных поощрений.

Если же новый дрессировщик выходил из испытания с честью, то одобрительные возгласы, раздававшиеся, когда дрессируемый наконец выполнял заданное действие, служили отличным поощрением и для него и для дрессируемого. Радость быстрого успеха на занятиях поддерживала бодрость духа дрессировщика и во время формирования поведения животных – процесса заметно более медленного.

Мы могли использовать «игру в дрессировку», чтобы проиллюстрировать любой аспект оперантного научения, например сознательную выработку инерционного поведения, или режим долгодействующего поощрения (как-то мы заставили дрессируемого зажигать и гасить свет по двадцать раз на каждый свисток), или приведение поведения под стимульный контроль.

Роль дрессируемого тоже была очень интересна: она позволяла на собственном опыте понять, какую растерянность должны иногда испытывать дельфины. Мы узнали, что животное и даже человек вполне могут совершить нужное действие, абсолютно не понимая, что, собственно, от них требуется. Например, можно добиться, чтобы дрессируемый ходил по комнате, заложив руки за спину и сжав кулаки; он проделает это несколько раз совершенно правильно, а затем удивится, что сеанс окончен, поскольку он еще не осознал, какой, собственно элемент в его поведении закреплялся.

Как-то раз, отрабатывая стимульный контроль, мы добились, чтобы дрессируемый хлопал в ладоши каждый раз, когда кто-нибудь из девушек в глубине комнаты дул в игрушечную трубу. В конце концов мы все решили, что поведенческий элемент уже привязан к сигналу и гасится без него (на периоды до тридцати секунд – а это очень долгое время, когда стоишь в комнате, полной людей, и ничего не делаешь). Однако, когда мы кончили сеанс, оказалось, что наш дрессируемый не имел ни малейшего представления ни о том, что он реагировал на сигнал, ни о том, какой это был сигнал. Он попросту не «замечал» гудения трубы. Только подумать!

Выбор поведенческого элемента уже сам по себе оказывался интересной задачей. То, что входило в систему общепринятого поведения, формировалось довольно легко. Всегда можно было добиться, чтобы дрессируемый писал на доске, сначала поощряя движения к нужной стене, затем поощряя движения руки в направлении мела и т. д. Но то, что не укладывалось в рамки общепринятого, например задание встать на стол, требовало значительно большего времени. Дэвид проявлял необыкновенную изобретательность, преодолевая внутренние запреты дрессируемых. Когда он в процессе формирования того или иного элемента поведения менял тактику, для нас всех это было наглядной демонстрацией искусства дрессировки в отличие от строго научного подхода к ней. Например, когда отрабатывалось влезание на стол, а дрессируемый только опирался на его крышку, но не мог принудить себя залезть на него с ногами, Дэвид вышел из затруднения, заставив его пройти за стол, а потом пятиться прямо к корзине для бумаг, так что он споткнулся о нее и невольно сел на стол – тем самым внутренний запрет был разрушен.

Интересно было и выяснять, кто подходит к роли дрессируемого животного, а кто не очень. Интеллект, по крайней мере интроспективный) натренированный в обобщениях, в этом случае плохой помощник. Мыслящий человек склонен останавливаться и думать, пытаясь отгадать, чего добивается дрессировщик, а это только пустая трата времени: ведь, пока он стоит неподвижно, дрессировщику просто нечего закреплять и поощрять. Самолюбивые люди иногда начинали злиться, особенно когда, не сомневаясь, что угадали правильно, они поступали в соответствии со своей догадкой – и не вознаграждались свистком! (Дельфины в подобной ситуации тоже злятся. Дрессируемый человек хмурится и ворчит себе под нос, а дельфин устраивает грандиозное «плюханье» и окатывает дрессировщика с головы до ног.)

Лучше всего роль дрессируемого удается общительным покладистым людям, которые не боятся попасть в смешное положение. Однажды, когда мне пришлось участвовать в телевизионной передаче, я решила, что ведущий мог бы стать прекрасным объектом для такого опыта, и предложила на его примере продемонстрировать принципы дрессировки дельфинов. Я написала на листке, чего намерена от него добиться, показала листок зрителям, а затем попросила ведущего походить у стола и с помощью свистка быстро добилась, чтобы он снял клипсы с моей соседки и надел их на себя. Ведущий был живым по натуре человеком, держался раскованно, и его «дрессировка» заняла около двух минут.

Дэвид, как все прирожденные дрессировщики, при виде подходящего объекта дрессировки сразу загорался. Однажды во время «игры в дрессировку» я предложила роль подопытного животного Леуа Келеколио, нашей новой и совершенно очаровательной «гавайской девушке». Она была очень тихой и сдержанной, и я подумала, что это поможет ей расслабиться и почувствовать себя более уверенно. Свисток взял кто-то из младших дрессировщиков. Леуа вошла в комнату, начала прохаживаться и уже получила два-три свистка, как вдруг Дэвид воскликнул: «Вот это дельфин! Прелесть как работает! Дайте-ка мне свисток!», – и довел «дрессировку» до конца сам просто ради удовольствия сформировать поведенческий элемент у восприимчивого объекта.

Именно во время «игры в дрессировку» я впервые четко осознала разницу между тем, что знает специалист по оперантному научению, и тем, что знает профессиональный дрессировщик, – между наукой о дрессировке и искусством дрессировки. Мы назвали это «дрессировкой по-каренски» и «дрессировкой по-дэвидовски» и иногда в качестве упражнения писали на доске, что к чему относится. Приемы вроде приучения к свистку, тайм-аутов и лимита времени помещались в первый столбец, а во втором перечислялось что-нибудь вроде «Знать, когда остановиться», «Придумывание приемов формирования» и «Выбор хорошего объекта».

Я поняла, что существуют два больших лагеря дрессировщиков: психологи с их изящными, почти математическими правилами дрессировки, которые, правда, почти не затрагивают «дрессировки по-дэвидовски», то есть озарений, интуитивного умения предугадать реакцию животного, выбора точного момента; и профессиональные дрессировщики-практики с большим личным опытом, но с инерционным поведением людей, не способных в своих приемах формирования поведения отделить полезное от чистой традиции и склонных слишком многое объяснять только индивидуальными свойствами животных и магнетической личностью дрессировщика. Два больших лагеря, наглухо изолированных друг от друга.

Мы в Парке соприкасались и с тем и с другим лагерем: инструкции Рона и расспросы приезжающих к нам ученых о тонкостях теории научения обеспечивали научную основу, а конкретные проблемы, порождаемые необходимостью проводить ежедневно десять представлений с дрессированными животными, непрерывно варьируя эти представления, роднили нас с лагерем практиков.

Где-то в пограничной зоне между этими двумя лагерями еще ждут своего открытия новые истины и более глубокое понимание прежних. Мне казалось, что я особенно ясно ощущаю эти истины – или, во всяком случае, вопросы, которые могут натолкнуть на их открытие, – когда мы занимались «игрой в дрессировку». Что такое «сообразительность»? Что такое «тупость»? Почему ты «любишь» это животное, а не то? И почему, почему животное любит дрессировщика? В какой момент и почему искусственная система общения, строящаяся на оперантном научении, начинает сменяться подлинным общением, тем чувством, которое дрессировщики называют «контактом»? Замечательное чувство, которое возникает, когда дрессировщик словно бы понимает животное изнутри, а животное начинает реагировать на голос и эмоции дрессировщика. С лошадьми и собаками это для нас как бы само собой разумеется, но с более чуждыми нам дельфинами такую близость надо заслужить. Какое волнующее, почти жуткое чувство возникает, когда животное вдруг превращает систему дрессировки в средство общения с вами!

Люди любят расспрашивать дрессировщиков дельфинов про «общение» с ними. Я обычно отмахиваюсь от этого вопроса, отвечая, что мне для общения вполне достаточно свистка и ведра с рыбой. За многие годы наблюдений я не обнаружила ни малейших признаков того, что у дельфинов есть свой абстрактный язык, что они не просто милые и очень смышленые животные. Однако благодаря дрессировке мы вступали с нашими животными в двустороннее общение, хотя точнее было бы сказать, что мы приобщались друг к другу.

Помню, как мы с Дэвидом однажды шли мимо Театра Океанической Науки, когда там заканчивалось представление. С дорожки нам была видна поднятая площадка с младшим дрессировщиком, как раз подававшим Макуа сигнал для прыжка в высоту. Нам был виден и Макуа, который лениво поглядывал из воды на дрессировщика то одним глазом, то другим, словно понятия не имел ни о каких прыжках. Дэвид с дорожки в пятнадцати метрах от бассейна сердито крикнул: «Макуа!». Дельфин растерянно взглянул сквозь стеклянную стенку в нашем направлении, нырнул, разогнался и прыгнул на шесть метров вверх к протянутой руке дрессировщика. Мы никогда не прибегали к наказаниям или угрозам: просто Макуа хорошо знал Дэвида, знал, что Дэвид ждет от него дисциплинированности, и, услышав голос Дэвида, выполнил команду младшего дрессировщика.

Психолог Рон Шустерман как-то рассказал мне про самку дельфина, которая научилась делать серию правильных выборов, нажимая на одну из двух панелей и получая за это рыбу из кормового аппарата. И вот однажды после двух-трех правильных реакций она выдала длинную серию сплошь неверных выборов – и, по-видимому, намеренно. Рон растерялся, но потом заглянул в кормовой аппарат и обнаружил, что рыба в нем высохла и стала несъедобной. Подопытное животное использовало экспериментальную ситуацию, чтобы сообщить об этом факте. И, как только рыбу заменили, вновь перестало ошибаться. Я сама наблюдала, как дельфины «хулиганили», чтобы объяснить дрессировщику, что им нужно.

Так, дельфин отказывался проплыть сквозь дверцу и разевал рот, «говоря»: «Эй, Ренди, прежде чем мы начнем работать, погляди сюда! У меня между задними зубами застряла проволочка; вытащи ее, пожалуйста!»

Точно так же мне довелось наблюдать, как животное, разрешая свои недоумения, проверяло условия дрессировочного задания. После того, как мы отработали двойной прыжок малых косаток в Бухте Китобойца, когда Макапуу и Олело одновременно перелетали через веревку навстречу друг другу, я занялась другими делами, и прыжок начал утрачивать четкость. Олело стала запаздывать на секунду-две: Макапуу уже ныряла, когда Олело только-только взлетала в воздух. Дрессировщики попросили помощи. Прыжок был привязан к звуковому сигналу, и я решила использовать это, чтобы исправить промахи Олело, полагая, что придется потратить на это несколько дней, если не недель.

Между представлениями мы устроили короткий сеанс дрессировки. Дженни, Дэвид, Диана и я натянули веревку, девочки вывели косаток на исходную позицию. Я включила сигнал. Косатки поплыли к веревке. Макапуу прыгнула первой, и в тот момент, когда она выскочила из воды, я отключила сигнал, а ее дрессировщик свистнул. Тут прыгнула Олело. Свисток молчал, и, когда косатки подплыли к «Эссексу», Макапуу получила рыбу, а Олело осталась ни с чем.

Я снова включила сигнал. На этот раз Олело поторопилась. Впервые за несколько дней она перенеслась через веревку одновременно с Макапуу. Обе они в высшей точке прыжка услышали свисток, и обе получили много рыбы.

Ура! Я снова включила сигнал. Макапуу прыгнула первой. Я отключила сигнал прежде, чем прыгнула Олело – с запозданием, не получив ни свистка, ни рыбы.

Четвертая попытка. Я включила сигнал, и Олело проделала беспрецедентную вещь: она проплыла на сторону Макапуу и прыгнула одновременно с ней, но в том же направлении, а не навстречу. И снова осталась без рыбы.

Пятая попытка. Олело прыгнула со своей стороны почти – но не совсем – одновременно с Макапуу. Она была в воздухе, когда я отключила сигнал, и ее свисток раздался – но все же с легким запозданием. Чувствуя себя совершенно бессердечной, я дала Макапуу ее обычное килограммовое вознаграждение, а Олело – одну-единственую крохотную корюшку. Олело в буквальном смысле вздрогнула от удивления и посмотрела мне прямо в глаза.

Шестая попытка. Раздался сигнал. Олело явно встрепенулась, прыгнула синхронно с Макапуу, получила свисток и солидное вознаграждение, после чего уже всегда прыгала безупречно. Таким образом, она применила к нам научный метод, сознательно выясняя точную суть задания. В результате примерно за десять минут работы она получила ответы на все свои недоумения. А это и есть общение.

Один из самых поэтических моментов общения через дрессировку, какие мне довелось разделить с животным, я испытала, работая с Малией, новой самкой морщинистозубого дельфина, во время самого простого оперантного научения. Мимолетное событие, исполненное такого значения, что я решила описать его в научной статье (Ргуог К. Behavior and Learning in Whales and Porpoises. – Die Naturwissenschaften, 60 (1973), 412—420).

Дрессировка закрепляла прыжок у морщинистозубого дельфина, и животное работало охотно. В процессе дрессировки животное испустило своеобразный звук, который дрессировщик тоже вознаградил. Животное повторило этот звук несколько раз, и, заинтересовавшись, дрессировщик перестал закреплять прыжок, а занялся закреплением звука.

Это было ошибкой. Данное животное еще ни разу не оставалось без поощрения за то, что оно научилось проделывать в ожидании вознаграждения. После нескольких оставшихся без вознаграждения прыжков животное рассердилось: оно отказалось подплыть к дрессировщику за рыбой, отплыло в дальний конец бассейна и осталось там. Следующие два дня оно отказывалось от корма. Обследование не выявило никаких симптомов заболевания. На третий день оно само прыгнуло и взяло корм. Дрессировщик поощрял последующие прыжки, а затем привел их под стимульный контроль и связал с определенным движением руки. Животное усвоило этот новый критерий: оно прыгало, когда рука поднималась, и выжидало, пока она оставалась опущенной. В один из периодов ожидания оно вновь издало тот же своеобразный звук. Дрессировщик немедленно вознаградил его за звук, а затем поднял руку и вознаградил за последовавший прыжок. Возможно, такая цепь событий позволила дельфину разобраться в правилах, определяющих, когда прыжки будут вознаграждаться вне связи с вознаграждаемым звуком. Животное подплыло к дрессировщику, несколько раз погладило его руку грудным плавником (ласка, обычная между дельфинами, но крайне редко проявляемая по отношению к человеку) и в течение следующих десяти минут не только демонстрировало правильную реакцию на сигнал «прыгай», но и в определенной степени усвоило реакцию на команду «издай звук», подаваемую другим жестом руки (там же).

Малия, прелесть Малия, пойманная совсем недавно, еще не освоившаяся с неволей, еще такая робкая, использовала жест дельфинов, чтобы сообщить мне примерно следующее: «Ну ничего, глупышка! Теперь я поняла, чего ты добиваешься, и я на тебя больше не сержусь». У меня не было способа сообщить ей, что почувствовала я. А почувствовала я, что вот-вот расплачусь.