Глава 1

Я вскарабкалась по каменным ступенькам, прижимая к груди ощипанную курицу. Под мышкой я держала картонную коробку с новыми париком и сапогами; корзинка моя была полна малины, красных перцев, pancetta и толстых спелых бобов. Шаря в поисках ключа в сумке, битком набитой библиотечными книгами, я вдруг заметила, что входная дверь квартиры открыта, а в проеме натянута бумажная лента. Что происходит? Окрашено, что ли? Но никто не предупреждал о грядущем ремонте. Я застыла в нерешительности, и тут в дверях возник некий рослый мужчина.

— Синьора Липпи?

Я кивнула.

— Пожалуйста, входите и постарайтесь сохранять спокойствие.

Он убрал с дороги ленту и пропустил меня внутрь. В тесной прихожей едва хватало места для нас обоих.

От мужчины пахло недавним ланчем — чесноком и анчоусами. Над верхней губой поблескивали капельки пота. В полумраке квартиры он принюхивался ко мне, а взгляд его так и приклеился к курице. Глаза были красноватые и зверски голодные. Костюм мятый. Ясное дело — Сыщик.

— Что случилось? — еле слышно спросила я. — Фьямма?

Моя сестра легкомысленно пренебрегала опасностями жизни, и я всегда в страхе ждала подобного момента.

— Ваш муж, синьора, — ответил Сыщик, тем самым позволив моему сердцу забиться снова. Фьямма жива. — Он исчез, — продолжил он, — а в квартире был обыск.

— Исчез? — повторила я, ничего не понимая.

— Исчез. Его нет. Сами знаете, как это бывает, синьора. Вряд ли вы его когда-нибудь увидите.

Альберто пропал! Быть этого не может. Конечно, я слышала о подобных исчезновениях, но кому мог понадобиться Альберто? Тут какая-то ошибка. Если его и правда похитили, они очень скоро поймут, что ошиблись, и отпустят моего мужа. Он наверняка вернется к ужину, а сегодня суббота, стало быть, он рассчитывает на курицу с острым перечным соусом.

Пока я размышляла о предстоящем обеде, Сыщик, казалось, занял собой все пространство прихожей. Мы стояли нос к носу, и я заметила, что тела наши соприкасаются, а его дыхание стало медленным и тяжелым. Когда из гостиной вышел еще один мужчина, прихожая оказалась совсем уж переполнена. Поразительное дело: у того, второго, мочки ушей были такими длинными, что почти касались плеч.

— Я закончил, сэр, — объявил он и кивком головы указал на пакет в своей руке. — Кое-что мы забираем с собой в качестве вещественных доказательств, синьора.

Мне показалось, хотя я была не вполне уверена будто в пакете лежит кое-что из моего нижнего белья. Интересно, оно-то им зачем?

Сыщик порылся в кармане, и получилось, что он ощупывает мои бедра. Конечно, мы просто стояли слишком близко друг к другу. По-моему, его подчиненный испугался за содержимое своего бумажника. После небольшой паузы, во время которой мгновения словно растянулись и замедлили бег, Сыщик наконец нащупал визитную карточку и вручил ее мне. Карточка, как и его костюм, была мятая и чуть влажная. Текст слегка стерся, и все-таки я смогла разобрать слова «Паоло Бальбини, Polizia Municipale, Рим 17» и номер телефона.

— Вряд ли они вступят с вами в контакт, синьора, — сказал он, — но случится это или нет, у вас все равно должен быть номер моего телефона.

Потом они протиснулись мимо меня на куда более просторную лестничную клетку. Взгляды, которые бросал при этом синьор Бальбини, свидетельствовали о том, что ему мучительно больно меня покидать. Я ничего не сказала им вслед и захлопнула дверь.

У меня пересох не только рот, но и мозги. Казалось, будто все происходит во сне. Еще несколько минут назад жизнь шла своим чередом. Была суббота. Я на пару часов забежала на работу: за ночь произошло несколько убийств, и синьора Доротея нуждалась в моей помощи по замазыванию пулевых отверстий и восстановлению носа, снесенного взрывной волной. Потом я встретилась с Фьяммой, и мы выпили по чашечке кофе у Бобрини. Она только что вернулась из Боливии, где расследовала какие-то обстоятельства, и вся покрылась язвами, откушав ядовитой рыбы на официальном банкете. Фьямма не могла смотреть ни на какую еду, поэтому я в одиночку расправилась с pasticcini, к слову сказать, отменными. Затем Песко, ее шофер, увез Фьямму на чрезвычайно важное совещание в Министерстве, а я занялась своими делами. Сдала книги в библиотеку, выбрала еще три, получила для Альберто заявки на выступления, забрала из химчистки свой похоронный костюм, зашла за покупками на рынок Кампо-деи-Фьори.

Субботы всегда были на одно лицо. И вот нате вам.

Я бродила по комнатам, и мне казалось, что я играю роль в каком-то странном фильме. Кругом царил полный разгром. Как будто некое огромное омерзительное чудовище проглотило все содержимое квартиры, а потом выплюнуло, не успев как следует переварить. Это было ужасно, но худшее ждало меня впереди: войдя в гостиную, я обнаружила, что клетка Пьерино опрокинута и пуста. Обезумев от горя, я обыскала руины, но попугай исчез. Тогда я бросилась к окну и, жмурясь на солнце, стала его высматривать, но так и не высмотрела. Зато увидела сыщика Бальбини, который, сгорбившись, стоял у двери Бельбо Форно. Он смотрел прямо на меня, и я поспешно захлопнула ставни.

Я должна была найти Пьерино. Не знаю, давно ли он улетел, но он все еще мог находиться где-нибудь неподалеку. Я буквально скатилась по ступенькам и вылетела на улицу. Даже не подумала о том, чтобы запереть дверь; если какой-нибудь воришка сподобится отыскать в этом хаосе нечто ценное — что ж, милости просим.

Я выбежала на Кампо, вспугнув стаи блохастых голубей. Рынок уже закрылся, но остались его отвратительные следы — свиные глаза и птичьи когти, рыбьи хвосты и потроха, лужи слюны, кишки и запекшаяся кровь. Солнце пригрело их, и на рынке стояла жуткая вонь. Я молила Бога, чтобы Пьерино не приземлился рядом с прилавком одного из мясников: я знала, что кое-кто из них зарубит кого угодно. Я огляделась в поисках голубых перьев; к счастью, таковых не оказалось.

За прилавком с фруктами толстяк-продавец в оранжевой спецовке подметал безволосой щеткой между бесформенными бананами и бездыханными фигами, готовыми вот-вот превратиться в неприглядную кашицу. Разбитые арбузы выплеснули наружу свои внутренности, между ними плавали контуженные нектарины и расколотые гранаты. Нестерпимо воняло забродившими фруктами, и я подумала, что вполне могу найти здесь своего Пьерино.

— Вы не видели голубого попугая? — спросила я у уборщика.

— Ничего я не видел, — ответил тот и угрожающе приподнял метлу-коротышку.

Я внимательно осмотрела все окна, водосточные трубы и фонтаны, каждую колонну, статую, фонарный столб, все перила, каждую машину и motorino. Я ласкою подзывала Пьерино, уговаривала. Набрала пригоршню фруктовой мякоти, чтобы приманить его, в результате чего покрылась слоем липкой вонючей массы. Я изо всех сил напрягала слух — не послышится ли его голос? Очень придирчиво изучила все близлежащие улицы и аллеи. Иногда мне казалось, что за мной наблюдают, но оглядываясь по сторонам, не видела ни души. Странно, но улицы были как никогда пустынны, а это — дурной знак.

Время шло, Пьерино все не находился. Я страшно устала и потеряла надежду. Он мог улететь куда угодно. В полном унынии я пошла домой. Темнело, и в сумерках уже трудно было что-нибудь разглядеть. Буду искать утром, если Пьерино, как я в тайне надеялась, до этого времени сам не найдет дорогу домой.

Интересно, что ждет меня в квартире на сей раз? Хоть бы это был дурацкий сон; и Пьерино по-прежнему сидит в клетке, в квартире прибрано и чисто, а Альберто ждет свою pollo.

— Пьерино! — позвала я от входной двери.

Ответа не было.

— Альберто!

И снова тишина. Я прокралась в комнату, боясь увидеть то, что может меня там ждать. Я хорошо знала, в чем дело. На работе мы каждый день сталкивались в жестокостью столичных бандитов, получая головы, конечности и другие части тела. Я не брезглива, но содрогнулась при этой мысли. Части тела моего Альберто и при его жизни были достаточно отвратительны. И тут я заметила нечто странное. На моей подушке лежала красная роза. В прошлый раз ее здесь точно не было. Я погладила бархатные лепестки и поднесла цветок к носу: запах был невероятно, сногсшибательно силен. Загадочно. Но все-таки лучше, чем обнаружить у себя на постели голову лошади или, тем более, Альберто.

Глава 2

Несмотря на чудовищную усталость, я принялась за уборку. Лучше чем-то заниматься, чем сидеть сложа руки. Без моего драгоценного Пьерино квартира казалась пустой. Скрепя сердце, я положила в клетку надкусанные фиги и сливы на случай его возвращения. Я и мысли не допускала, что он может не вернуться. Завтра напишу объявления с предложением награды и повсюду их расклею. Тогда его будет искать все городское население.

Найдя телефон под грудой марионеток, я решила позвонить Фьямме и сообщить ей новость. Мне ответил телефонный оператор Службы контрразведки, я назвала кучу паролей, и меня соединили с домашним номером моей сестренки. Она ответила кодовой фразой:

— Очень хочется отведать баклажанов.

— Пьерино пропал, — сказала я.

— Вернется, — ответила Фьямма, и по ее тону мне стало совершенно ясно, что ей все равно.

Потом я рассказала ей страшную историю про Альберто.

— Это лучшая новость в моей жизни, — произнесла сестра. Потом я услышала, как она, прижав трубку к груди, крикнула Полибио: — Отличные новости! С этим puzzone, за которого выскочила Фреда, наконец-то покончили.

Судя по звукам, Полибио тоже обрадовался. Выстрелила пробка, зазвенели бокалы.

— Забудь про это ничтожество, — продолжила Фьямма, — и ни о чем не думай. Найди себе другого и постарайся не совершить ту же ошибку.

— Ага, забудь его, — встрял сотрудник контрразведки, который прослушивал наш разговор.

— Парень был тот еще мужлан, — подвел итог телефонный оператор.

Я повесила трубку. Потом позвонила синьоре Доротее и дядюшке Бирилло. Тот все еще торчал на работе, хотя был поздний субботний вечер. Оба отреагировали так же, как и Фьямма Можно подумать, все они читали по одной и той же шпаргалке. Все уверяли, что Пьерино вернется, и не скрывали радости от исчезновения Альберто.

Не успела я положить трубку, как телефон зазвонил, заставив меня подпрыгнуть от неожиданности. Может, это похитители? Отвечать, или пусть звонит? Я огляделась по сторонам, но помочь было некому. Лимоны, возвращенные в вазу, были заняты только собой. Зеркало отражало мирную сцену водоворота мыслей, проносившихся в моей голове.

Телефон продолжал разрываться. Кто бы ни звонил, он чертовски настойчив.

— Сними трубку! — заорал синьор Тонтини из окна своей комнаты этажом ниже. — Говорят тебе, трубку сними!

Судя по голосу, он был на шаг от апоплексического удара. Доктора его предупреждали, но все без толку, приступы бешенства — единственное, что привязывало его к жизни.

Наконец я все-таки сняла трубку. И тут же чуть ее не уронила, так нервничала. Сначала я услышала лишь вполне обычное потрескивание на линии. И затаила дыхание. Каковы будут их требования? Услышу ли я, как они пытают Альберто? Его крики, когда его будут медленно разрезать на кусочки? Дрожащей рукой я прижимала трубку к уху. Потом заиграла музыка. Старая мелодия, которую частенько напевала мама. Его пытают под музыку. Как нелепо.

«Скажи мне, скажи мне, скажи мне, что любишь меня».

Очень захотелось повесить трубку этого я вынести не могла. И тут послышался голос. Он говорил между взрывами мелодии:

— Да, выпускай близняшек Палумбо по второму разу… Мне насрать, они обязаны… К черту парик, потерялся — выйдет без него… Гони их на сцену, Луи, живо…

Какая-то бессмыслица. А вот голос, подавленный и какой-то невразумительный, я сразу узнала. И растерялась, когда его обладатель обратился ко мне:

— Это ты, Фреда? — и, не дождавшись ответа, продолжил: — Где твой чертов Альберто? Почему он не пришел? Клиенты уже заждались. Трижды выступала Глория Фанторелли. Они кидаются едой. Зашибли повара. Мы тут из кожи вон лезем — нет, деньги им никто не вернет, — мне пришлось снова выпустить близняшек. Скажи ему, чтобы поднял свою задницу и летел сюда, или с ним и его манекеном будет покончено. Ты меня слышишь, Фреда?

Конечно же, это был Дарио Мормиле, импресарио кабаре «Береника», в котором Альберто выступал по субботам. Он не стал слушать мои объяснения, просто швырнул трубку, и все смолкло.

Я тоже повесила трубку. Ложная тревога. Но сердце все еще колотилось. Я хотела было позвонить сыщику Бальбини, но передумала. Он меня смущал, а кроме того, никаких новостей у меня не было. Вместо этого я насыпала в миску малины, пошла в ванную и наполнила горячую пенную ванну. Сняла заляпанную фруктами одежду и села в воду, поставив миску с малиной на колено. Мокрой рукой набрала пригоршню ягод и запихала в рот. Они были великолепны. Сок стекал по подбородку, капал в воду и расплывался розовыми кругами.

Горячая вода пропитала каждую клеточку моего тела и успокоила меня. Я надеялась, что она приведет в порядок мои спутанные мысли, но этого не случилось: я по-прежнему ничего не понимала. Только одно я знала точно: не хочу, чтобы Альберто вернулся.

Глава 3

В ту ночь я спала лучше, чем во все три года замужества. Я отбросила плотную ночную рубашку, которую надевала для отражения нерешительных поползновений Альберто, и голая улеглась на середину кровати, забрав все подушки и раздвинув ноги на всю ширину постели, в самые отдаленные уголки, где простыня была упоительно прохладна. Обычно мне доставалась лишь узкая полоска на самом краю, все остальное пространство занимал Альберто.

Прекрасно обошлась я и без голосов, сопровождавших сон Альберто. Они всегда вмешивались в наши отношения. Вскоре после катастрофической брачной ночи я именно от них узнала о его похождениях.

Нежный женский голос доносился из лежавшей рядом со мной подушки.

— Альберто, — напевно ворковал он, — сделай это снова. Еще раз, умоляю тебя.

А потом она заливалась низким похотливым смехом. Вскоре ей отвечал Альберто:

— О, Амальтея.

Или:

— О, Дженовеффа.

Никогда не понимала, что в нем находили эти женщины.

Той ночью, той бесконечной и опустошенной ночью, я спала, но при этом чувствовала, как усиливается жара. Сбросила одеяло и подставила свое обнаженное тело легким дуновениям ветерка. Они проникали в комнату через окно и ласкали меня, хотя были слишком слабы, чтобы называться дуновениями. В душном воздухе таинственный аромат розы набирал силу и наконец пропитал воздух. Я купалась в нем, а купаясь, предавалась грезам.

В беспорядочной картине сна в спальню вошел сыщик Бальбини. Я почему-то совсем не удивилась. Мне даже показалось, будто я его ждала. Запах Сыщика соперничал с ароматом зловещей розы, и внутри меня что-то оборвалось. Я всегда была особенно чувствительна к запахам. И всегда недоумевала, почему вышла замуж за Альберто, которого сопровождал неприятный душок, тщетно маскируемый каким-то приторным дезодорантом, стоявшим на полочке в ванной. Сыщик благоухал страстью, дрожжами, загорелой кожей — животным запахом, нашедшим отклик в глубинах моего тела. Я в нем тонула.

В темноте, нарушаемой тусклым светом луны, я видела его голодные глаза, пожиравшие меня. Когда он делал глотательные движения, адамово яблоко дергалось вниз-вверх по шее. Я видела, как он провел рукой по лицу, придавая ему сходство с бесстрастной резиновой маской. Потом сорвал с себя пиджак и нырнул в глубины моей постели. Раздался треск: одна из ножек кровати продавила пол, но было не время сокрушаться по этому поводу. Чтобы заглушить причитания синьора Тонтини, чья кровать находилась точно под моей, я взобралась на Сыщика и впилась поцелуем в его губы. Он положил ладони мне на затылок и прижал к себе. Его язык заполнил мой рот. Дышать стало невозможно. Все мое тело сотрясали волны страсти, поднимавшиеся откуда-то изнутри и прокатывавшиеся по рукам и ногам. Так было, когда в прачечной меня ударило током. Но на сей раз куда приятнее.

Я не могла поверить в то, что происходило с моим телом. Хотелось, чтобы это никогда не кончилось. Я сжала ладонями лицо Сыщика и покрывала его поцелуями так, словно от них зависела моя жизнь.

Обжигающие поцелуи, о которых я читала в библиотечных книжках. Они самые.

Руки Сыщика оглаживали мое тело. Подушечками пальцев, легчайшими прикосновениями ногтей он выписывал на моей коже чувственные письмена. Он писал о дразнящих секретах, бесконечных путешествиях и выдуманных местах. Поглаживания были то легки, как шепот, то настойчивы, тяжелы и требовательны. Я растворялась в нем, спасаясь от самой себя, своего прошлого, от реальности, от ругани синьора Тонтини, которая, как мыльные пузыри, летела снизу и которую я изо всех сил старалась не замечать.

Я впилась ногтями в его рубашку. Синтетика. Прочная. Злейший враг любовников. Но я не сдамся.

Собрав всю силу, накопившуюся за годы умерщвления плоти, я стянула рубашку за воротник, чуть не задушив Сыщика его же галстуком. Рукава намертво застряли на запястьях, зато тело теперь было голое. Грудь — настоящий персидский ковер из темного волоса, и я прижалась к нему своим бюстом, заставляя Сыщика стонать и мурлыкать.

Теперь нужно было снять с него штаны. Ситуация складывалась безнадежная. Сам факт существования этого предмета одежды вызывал во мне физическую боль. Мы оба вступили в схватку со штанами. Ремень был затянут слишком туго. Мы тянули, дергали и боролись. Наконец, когда надежда почти растаяла, пряжка капитулировала, и я смогла стянуть штаны. Но увы, Сыщик в спешке не сбросил ботинки, и они намертво застряли внутри спущенных штанин. Я спрыгнула с кровати на пол. При свете, проникавшем в комнату через дырку в полу, можно было разглядеть искаженное яростью лицо синьора Тонтини, неотрывно смотревшего вверх. К счастью, у нас было так темно, что он меня не видел.

Я снова занялась штанами. Совершенно ясно, что если от них немедленно не избавиться, ночь будет безнадежно испорчена. Они слишком много себе позволяют. Я уже дошла до точки кипения, и у меня было достаточно сил, чтобы преодолеть сопротивление ботинок. Для достижения эффекта рычага я уперлась ногами в пол. Сыщик вцепился в спинку кровати. А я начала тянуть. Я тянула и тянула. Сыщик стиснул зубы, финальный рывок потребовал столько сил, сколько у меня отродясь не было. Штаны соскочили с ног, а меня отбросило на другой конец комнаты. Я ударилась головой о шкаф и очнулась.

Я не пострадала, но очень удивилась. Что за дурацкие фантазии! Смешно, ей-богу! Из всех мужчин на свете — Сыщик! Я всегда была склонна к экстравагантным снам, но этот явно занял первое место.

Тут из темноты послышался голос, и меня снова пробило током. Неужели вернулся Альберто со своими голосами?

— Быстрее, мой ангел, моя дорогая, — призывал голос, дрожа от страсти. — Быстрее ныряй обратно в постельку.

Даже в самом начале, во время круиза на лайнере, Альберто никогда не говорил голосом, от которого у меня начинало подрагивать внутри. Что вообще происходит? Забыв о том, что стукнулась головой, я встала и ринулась к выключателю. Свет залил комнату, резанул по глазам, и я им не поверила. Да, это был сыщик Бальбини во плоти, в моей собственной постели. Он щурился и моргал от яркого света, на нем не было ничего, кроме ботинок и нейлоновых носков по колено.

Я что, с ума схожу? Или все еще сплю, и это мне снится?

— Любимая, зачем ты включила свет? Разве его недостаточно? Впрочем, как тебе больше нравится. Иди сюда, умоляю, вернись в постель.

В полном смятении я наблюдала, как он встает и идет ко мне, раскрыв объятия. Эта штука у него была багровая и указывала прямо на меня. Она напомнила мне ту, что принадлежала Эрнесто Порчино. Я неуклюже ласкала ее в 1971 году.

— Вы? — заикаясь, пробормотала я, стараясь прикрыться разорванными штанами, которые все еще держала в руках. — Что вы здесь делаете?

Действительно, что это он здесь делает?

Прежде чем Сыщик успел ответить, раздался треск расщепляемого дерева. Из-под пола показалось лезвие топора. Оно разрубило доски между этажами и заставило Сыщика замереть на месте.

— Шлюха! — грозно взревел синьор Тонтини. — У нее муж пропал, а она в первую же ночь нашла ему замену. Можете вы в это поверить, я вас спрашиваю? Вот шлюха. Вот проститутка…

Последовали новые удары топора, и в полу образовалась широкая щель, а в ней — сам синьор Тонтини.

Я почувствовала, как тает страсть Сыщика. Одарив меня взглядом, в котором была лишь слабая тень былого пожара и безумства, зато наличествовали явное разочарование и злость на того, кто нас прервал, Сыщик обеими руками прикрыл то, что было багровым, а стало бледно-розовым, и направился к образовавшейся между нами дырке в полу.

— Синьор, — обратился он к синьору Тонтини сдавленным голосом, в котором звучали горечь и боль, — позвольте представиться. Паоло Бальбини из полицейского департамента Рима. Я вынужден арестовать вас за применение холодного оружия с целью нанесения тяжких телесных повреждений. Сопротивление бесполезно. Я сейчас приду к вам.

У синьора Тонтини случился приступ такого бешенства, что мне стало совершенно ясно: больше ему не придется злиться на всех и каждого. Он умрет раньше, чем доберется до полицейского отделения.

А еще мне было ясно, что Сыщик не сможет надеть свои штаны, ибо они превратились в лоскутки. Накинув халат на голое, горевшее от смущения тело, я порылась в шкафу и извлекла оттуда один из кричаще-ярких костюмов Альберто. Этот был агрессивно-голубой с красной бархатной отделкой, его шил на заказ портной Ринальди из ателье возле пьяцца Боргезе.

Сыщик весьма охотно натянул на себя штаны, но в ту же секунду стало понятно, что фигуры у них с Альберто совершенно разные. Впрочем, это и не удивительно, ведь должности у них тоже разные. В форменном пиджаке, который каким-то чудом почти не пострадал, и в этих штанах Сыщик выглядел весьма забавно.

Поддергивая штаны, как клоун, он аккуратно прошел по минному полю, в которое превратился мой пол. У входной двери остановился и бесстыдно поцеловал меня.

— Дорогая, я вернусь как можно скорее, — страстно прошептал он, слегка коснувшись моей щеки. От него сильно и непристойно пахло мужскими гормонами. — Жди меня. Я тебя не разочарую.

Вскоре через дырку в полу я увидела, как кроткого синьора Тонтини в наручниках уводят прочь. Пожалуй, он был доволен, что его наконец-то восприняли всерьез. Когда они ушли, я передвинула кровать, поставив ее точно над дыркой. К сожалению, топор перерубил и одну ее ножку, но равновесие удалось восстановить с помощью стопки книг.

Чемодан с куклой Малько в ходе потасовки получил глубокую вмятину, и теперь я услышала, как Малько бормочет.

— Шлюха. Проститутка. Шлюха. Проститутка.

Я пнула чемодан, чтобы поганец затих, и сильно ушибла босую ногу. Ничего, подумала я, скоро сдам его в магазин старьевщика на Ларго Фебо. Но я не успела это сделать — Малько исчез.

То, что осталось от одежды сыщика Бальбини, я собрала. Все лоскутки по-прежнему хранили его волнующий аромат. Не зная, что с ними делать, я заперла их в ванной. Потом выпила стаканчик холодной воды и легла на кровать, но отдохнуть не смогла. Я превратилась в воздушный шар, готовый вот-вот взорваться. Внутри меня все трепетало, было влажно, и тело зудело, не получив разрядки. Видно, мне на роду написано всю жизнь страдать от острого сексуального разочарования. Вот если бы я вышла замуж за настоящего мужчину, например, за Сыщика, жизнь сложилась бы по-другому. Но вышла я за Альберто, и только сама во всем виновата.

Глава 1

Могу вам точно сказать, когда именно все пошло наперекосяк. Случилось это 5 июня 1965 года, в день, хуже которого не было и не будет.

До сих пор помню каждую мелочь. Это был мой шестнадцатый день рождения, и за ночь у меня все лицо обсыпало красными пятнами. Прыщи не проходили до четверга, 17 сентября 1970 года, и я успела настолько к ним привыкнуть, что без них еле себя узнала.

В качестве праздничного лакомства на завтрак были маленькие пирожные из «Pasticceria Sottosanti», а потом я смотрела подарки. Мама давно обещала подарить мне на Рождество попугая. Я мечтала о нем с семи лет, и на день рождения получила книгу «Уход за тропическими птицами». Еще мама подарила мне желтый купальник, маленькую брошку в форме бабочки, дневник для записи интересных событий моей жизни и розовый лак для ногтей. Предусмотрительная, но бестактная Фьямма преподнесла мазь от прыщей, которой я намазалась, но толку от нее не было.

От тетушки Нинфы и дяди Бирилло был получен отвратительный вязаный жакет и такие же носки, а от Марии Ассунты, соседки снизу, коробка конфет с ароматом фиалки.

Мы собирались провести этот день на побережье, и я стала складывать лакомства для пикника. Все, что особенно любила: горячий хлеб, жареный цыпленок, целая головка сыра моцарелла, медовые соты, земляника, бутылка пахнущего аптекой вишневого вина и огромная плитка шоколада, от которой я немножко откусила, пока собиралась (на самом деле, я слопала полплитки, но ведь это, в конце-то концов, мой день рождения).

Я как раз закончила укладывать корзинку, когда на улице послышался резкий сигнал клаксона, похожий на рев пароходного гудка. Это Фьямма ехала на новой машине дяди Бирилло. Автомобиль был американский, «олдсмобиль катлас» с откидным верхом, большой и красный. Дядя выиграл его в лотерею, и фотография улыбающегося Бирилло украсила первые полосы газет. В порыве безрассудства он разрешил Фьямме пользоваться машиной, если та сдаст на права, и теперь, после получения прав, ему оставалось лишь с замиранием сердца наблюдать за тем, как Фьямма выруливает из гаража и мчится по улице.

Наконец мама была готова. Выглядела она очаровательно. Было в ней что-то, чего я, увы, не унаследовала. Видимо, я уже родилась старомодной. Вот мама — другое дело. Никогда не видела ее без накладных ресниц, она всегда была с прической и маникюром, даже когда мыла посуду. Кроме, конечно, того времени, которое она провела в больнице, когда лежала и умирала, переломанная и искалеченная. В то утро на ней было зеленое платье в белый горох и черная шляпка-таблетка с прикрывавшей глаза вуалью. Длинные перчатки, туфли на высоком каблуке и ароматный шлейф «Донны Мистериозы» довершали картину.

Мы спустились по ступенькам и обнаружили возле машины целую толпу зевак. Мальчишки, сосавшие леденцы, липкими пальцами выводили на капоте какие-то узоры. Уличный торговец пытался заинтересовать Фьямму содержимым своего лотка: накладными носами, средством против облысения, цветными мелками и лакричными палочками. Прохожие заглядывали в салон, гладили красную кожаную обивку и крутили ручки на приборной доске.

Стоило маме появиться, как двое молодых людей бросились к ней за автографами, ведь она была местной знаменитостью. Синьор Франджиоза, живший напротив и много лет сходивший по ней с ума, спросил разрешения ее сфотографировать. Мама села на капот и позволила сделать несколько снимков, один из которых потом напечатали на первой полосе «Il Messaggero», рядом со статьей, в которой описывались все ужасные подробности. Кто бы мог подумать, что фотографии, запечатлевшей маму в тот радостный и торжественный день, уготована такая судьба?

Итак, мы поставили корзинку с едой в багажник размером с нашу квартиру. Я забралась на заднее сиденье, а мама села рядом с Фьяммой, и та с силой вдавила педаль газа. Мощный двигатель издал победный рык, и «катлас» рванулся вперед, оставив толпу задыхаться в облаке синеватого дыма.

— Фьямма, ты уверена, что можешь вести такую большую машину? — поинтересовалась мама, когда ее отшвырнуло на спинку сиденья.

— Конечно, — презрительно фыркнула Фьямма, но некоторое время явно приноравливалась к автомобилю, потому что «катлас» дергался и взбрыкивал, когда она отплясывала на педалях и экспериментировала с новыми для нее приборами.

Несмотря ни на что, мы очень быстро выехали из города и устремились вниз, к побережью. Солнце ласково светило нам в лица, легкий ветерок ерошил волосы. Мама запела «Io So Perche», я подхватила. Какой же красивый у нее голос! Она все еще пела, когда случилась авария, и песня перешла в крик, который я до сих пор иногда слышу по ночам.

Белая дорога мерцала в лучах солнца Фьямма ехала все быстрее и быстрее. Дома, деревья, встречные машины, пешеходы, собаки и цыплята пролетали мимо нас, сливаясь в сплошное пятно. Сзади поднималась туча пыли. Ветер свистел в ушах. Мама придерживала свою шляпку.

У подножья холма, чуть впереди, на дорогу выбежал какой-то старичок. Увидев, что на него со страшной скоростью несется могучий «катлас», он прирос к месту и заорал.

Огромный шар, который Фьямма выдула из жвачки, лопнул, прилип к ее лицу и залепил глаза. Ее нога вслепую нащупывала тормоз, но не могла его обнаружить. Мама кричала. Я кричала. Фьямма кричала. В последние мгновения своей жизни старичок тоже кричал. На обочине кричала его престарелая дочка — ей поручили следить за отцом, и она отвернулась лишь на секунду.

Время замерло. Были только жуткая скорость и крик. Больше ничего.

Наконец Фьямма нащупала тормоз, но было поздно. Она совершила геройский поступок. Собрав остатки сил и мужества, она вдавила педаль. Вслед за ногой все ее тело съехало туда, где располагались педали. Но ей удалось остановить машину на волосок от старого дурака.

И вот, когда машина резко затормозила, мама отправилась в полет. Я видела ее тело высоко над дорогой. Шляпку, сорванную порывом ветра, унесло к морю, и больше я ее не видела. Юбка зеленого платья надулась, как парашют, но не могла спасти мамочку. Из прически повыскакивали шпильки, и волосы пышным облаком летели следом. Я услышала тихие шлепки — это шпильки попадали на дорогу. А мама все кричала. Кричала, кричала, кричала… Я видела ее словно в замедленной съемке. Смутно сознавала, что тоже пострадала, но я была пристегнута ремнем безопасности.

Мама долетела до высшей точки и стала неминуемо приближаться к земле. Теперь она кричала совсем на другой ноте. Видимо, сила земного притяжения добавила ей полутонов. Глаза ее по-прежнему были широко раскрыты. Безусловно, они видели приближавшуюся землю. Увлекая за собой сушившееся на веревке белье, мама налетела на огромную пальму и со всей силы врезалась в нее, оставив в волосатом стволе великолепно-белые передние зубы.

Старик перестал кричать. В результате аварии он не пострадал, но тут же лег на дорогу перед машиной и зачем-то умер. Его дочь рухнула, как подкошенная, изо рта пошла пена. Двигатель машины тоже умер. Потом раздался несильный, но весьма меткий взрыв, и языки пламени начали лизать красную краску.

Фьямма выбралась из машины. Она оказалась невредима, если не считать кровавой ссадины на лбу, точно над переносицей. Тогда я закрыла глаза, и стало темно.

Глава 2

Ко всеобщему удивлению, мама умерла не сразу, хотя, пожалуй, для всех было бы лучше, если бы она скончалась мгновенно — там, в благоухающем саду, а не в больнице, где не было ни красоты, ни ароматов, ни цветов, ни солнечного света. Только стерильная серость, запах антисептика, полумрак и тишина. Мама, врученная заботам своего брата Бирилло и его безразмерной жены Нинфы, задержалась лишь на несколько часов, чтобы поговорить с нами, а может, о чем-то предупредить перед уходом. Я очнулась от того, что кто-то хлопал меня по щекам. Это была Фьямма. На ней была та же розовая футболка и те же шорты, что и во время аварии, хотя прошла целая вечность. В больничной палате она смотрелась нелепо, как будто солнечный день на побережье вдруг вторгся в важные дела, связанные со смертью, болезнью и страданием. Ссадина на ее лбу полыхала, как горящие угли, а когда она нагнулась ко мне, я заметила следы прилипшей жвачки.

— Фреда, мама зовет. Пойдем.

Она стянула одеяло и осмотрела мое побитое тело, прикидывая, как доставить меня до места. Я ничего не чувствовала, но правая нога была сломана и загипсована от бедра до лодыжки. Шея оказалась травмирована ремнем безопасности и упакована в гипсовый воротник. Голову, которой я во время аварии несколько раз ударилась, обмотали бинтами. Череп немножко сплюснулся. Счастье, что не пострадал мозг, хотя потом у меня частенько двоилось в глазах.

— Давай-ка вставай, — не очень уверенно предложила Фьямма и попыталась пересадить меня в инвалидное кресло, которое без разрешения позаимствовала в соседней геронтологической палате. Не обращая внимания на мои стоны, она тащила меня вверх и вниз по лестницам и коридорам, пока мы не добрались до комнаты, в которой нас ждала мама.

Мы ворвались в палату с жутким грохотом (Фьямма яростно и бесстрашно толкала кресло изо всех сил) и очень удивили престарелого священника, который как раз соборовал нашу маму. Он осенил всех нас крестным знамением, глубокомысленно почесал затылок и удалился, прихрамывая.

Я не могла поверить, что тело на кровати — это моя мама. Она была вся обмотана бинтами, как Человек-невидимка. Ей оставили только щелочки для рта, носа и глаз. Сквозь них она посмотрела на меня с любовью, смешанной с болью, грустью, жалостью и прощальным смирением.

— Девочки мои, — прошептала она. Голос ее пострадал не меньше, чем тело. — Вы должны быть смелыми и заботиться друг о друге. — Она протянула к нам забинтованные руки. — Скоро я вас покину, но мне еще нужно многое вам сказать.

Она замолчала — говорить ей было очень трудно. А я испугалась, что она уже умерла, так тихо она лежала. Я даже не могла бы сказать, дышит она или нет. Руки у нее были невесомые и гибкие. И я не нашла ничего лучше как заплакать.

Но мама заговорила снова — тихо и очень быстро, как будто боялась не успеть:

— Фьямма, не вздумай переживать из-за того, что случилось. Ты не виновата. Тебе просто была сдана такая карта. Тебя ждет блестящая карьера, но замуж ты выйдешь за дурака. Будь счастлива. Моя Фредина, ты у меня самая ранимая, и именно за тебя я боюсь больше всего. Тебя тоже ждет успех в работе, но судьба у тебя несчастливая. В далеком будущем я вижу чревовещателя, но ничего хорошего из этого… — Тут мама замолчала, хотя и не договорила. Фраза беспомощно повисла в воздухе, и мы молча ждали продолжения. Не знаю, кто из нас первой поняла, что мамы больше нет.

В душе у меня все сжалось, но внешне я была спокойна и тиха. За спиной открылась и захлопнулась дверь. Пахнуло свежим воздухом. Кажется, вошли какие-то люди, но тут же ушли. Я сжала мамину руку, мысленно умоляя не покидать меня. Мне слишком рано становиться сиротой. Я бы почувствовала, если бы она боролась за жизнь на волосок от смерти. Но она не боролась.

Потом Фьямма сказала:

— Наверное, тебе лучше вернуться в палату.

— Нет еще, — ответила я. — Хочу видеть ее лицо.

— Не надо.

— Надо. Помоги мне.

Фьямма помогла мне встать, а сама вышла покурить в коридор. Раньше она не курила. Приобретает дурные привычки.

— Хочу запомнить ее такой, какой она была, — объяснила сестра. А я хотела знать все.

Я начала осторожно разматывать бинты, начав с маминой макушки, и отбрасывала их в сторону, как луковичную кожуру. Я увидела мамино лицо, но это было совсем не то лицо, которое я знала.

Глава 3

Медсестры, врачи и дядюшка Бирилло пытались не пустить меня на похороны. Все говорили, что я еще слишком слаба, но я им показала, на что способна. Даже сбежала из больницы, чтобы навестить маму в похоронной конторе Помпи. Заставила Фьямму отвезти меня туда. Внутрь она не заходила, поэтому синьора Доротея Помпи, которая владела конторой вместе со своим мужем Порцио, сама отвезла мое кресло в часовню, где покоилась мама.

То, как изменилась мама было сродни чуду. Синьора Помпи оказалась мастером своего дела. Она вернула маме ее красоту. Я глазам своим не поверила. Лицо опять было целое и совсем не похожее на маску. Глаза закрыты, как будто мама спит, и накладные ресницы на месте. Губы точеные, пухлые и розовые. Волоски от пальмового ствола которые раньше покрывали мамино лицо и напоминали отвратительную бороденку, аккуратно убраны. Волосы мамы, почти целиком растерянные во время полета, возвращены на место и завиты в искусные кудряшки, игриво рассыпавшиеся по подушке и плечам.

Я испытала ни с чем не сравнимое облегчение: теперь мама сойдет в могилу с гордо поднятой головой. Я была безгранично признательна синьоре Помпи за то, что она помогла маме вновь обрести чувство собственного достоинства. Чуть позже, в приемной, синьора угостила меня лимонадом с медовым печеньем. Это было первое, что я съела после аварии.

Оказавшись на улице, я увидела Фьямму на противоположном углу улицы в компании мальчишек на motorini, неразговорчивых и опасных на вид. Вечером того дня, когда случилась авария, сестра бросила своего надежного парня Руперто, студента-медика.

— У нас с тобой нет будущего, — заявила она, перед тем как запрыгнуть на заднее сиденье мотороллера безмозглого Норберто, который всем, даже своей семье, был известен как самый тупой парень нашего района.

Похороны состоялись через несколько дней в Санта Гризельде-делла-Панча, маленькой церквушке, куда ходили в основном художники и эстрадные артисты. Уступив моим мольбам и угрозам, дядя Бирилло пришел за мной в больницу и принес купленный тетушкой Нинфой траурный наряд — платье с широким поясом и рукавами-буфами и берет с гигантским помпоном. Каждый год на день рождения и Рождество она дарила мне детскую одежду и никак не могла привыкнуть к тому, что мне уже шестнадцать, а не шесть.

И вот, наряженную под малолетку, меня усадили на заднее сиденье микроавтобуса для путешествия через весь город. Я очень удивилась, когда увидела, что светит солнце, по улицам ходят люди и магазины работают, как всегда. Торговцы скрипучими голосами нахваливают свой товар: «рисовые оладьи», «артишоки», «лук», «куриная печенка — свежая-свежая». Прямо перед нашей машиной, парами и держась за руки, перешли улицу детишки в фартучках. Проезжали велосипеды, звенели колокольчики на упряжках пони, жужжали легковушки и грузовики. В канаве валялась раздавленная крыса. В воздухе висел серный запах булькающего в котле гудрона, сточных вод и гниющей помойки. Привычно ворковали голуби. Все было в порядке. Вот только мама умерла.

На улице перед chiesa толпился народ. Все расступились, пропуская нас внутрь. На моем лице заиграли фотовспышки. Теперь оно появится в вечерних газетах. Я до сих пор храню газетные вырезки в прозрачной папочке, вместе с некрологами. На фотографиях я получилась с открытым ртом, закрытыми глазами и головой, поникшей под тяжестью гигантского берета. Короче, выгляжу полной идиоткой.

На отпевание мы приехали последними, и все присутствовавшие оглянулись, чтобы посмотреть, как мы входим в дверь: впереди загипсованная нога, следом я, а в хвосте — дядя Бирилло. От ладана у меня засвербило в носу, полились сопли. Помню, внутри было столько народу, что вполне хватило бы на футбольный стадион. Конечно, всем мест не досталось, и некоторым пришлось стоять в приделах и в притворе. Мы протиснулись вперед, и тут же запел хор. Казалось, он будет петь вечно. Почти все женщины смотрели на меня и плакали. Тушь черными ручейками стекала по их щекам.

Я узнала синьора Сальтини, padrone клуба «Магнолия», звездой которого была мама. В его глазах блестели слезы, а впечатляющая бородавка на лице подрагивала. Он чмокнул меня в щеку, после чего припал к фальшивому бюсту Мими Фини, пародистки, с которой мама делила гримерную. Раздался свист воздуха, выходящего через незаметную дырочку в бюсте.

Музыканты маминого оркестра «Эластико» стояли плечом к плечу и всхлипывали в унисон. На высоких нотах плакал Иво, богатырского сложения бас-гитарист, чья скорбь была звучна и глубока. На низких нотах ему вторил Джанандреа, знаменитый трубач.

Мелодия, которую пел хор, от отчаяния распадалась на куски, официантки бились в истерике, бармены рыдали во весь голос. Из «Магнолии» было столько народу, что менее важным персонам пришлось сидеть на коленях у более важных, и все успокаивали друг друга, как только могли.

Пришло и несколько известных людей. Я узнала актера, который играл инопланетянина в фильме «Галактика 17», хотя сегодня он был без третьего глаза на лбу и без острых кисточек на ушах. Потом я увидела диктора программы новостей, женщину, предсказывавшую погоду, и близнецов из рекламы зубной пасты «Зекка». Мама гордилась бы, знай она, какие к ней пришли знаменитости.

Недалеко от них сидел мамин агент Витторио Бруски в окружении свиты — секретарши Нормы, которая время от времени припудривала лицо пуховкой, любовницы Валентины, которую он всегда выдавал за свою племянницу, портного, парикмахера, массажиста, шофера и трех охранников.

Остальные скамьи занимали наши соседи. Здесь был владелец газетного киоска синьор Руссо; синьора Фоньянте, торговавшая потрохами с блюда, которое она носила на голове; беззубый дворник, имени которого я никогда не знала, и местный сумасшедший, который наряжался монахом и мыл ноги в фонтане, напевая песенки. Пришли и все жильцы нашего дома: папаша Джованни, синьора Семифреддо и синьора Мантелли, Мария Ассунта с сыном Ремо, в которого я была тайно и безнадежно влюблена. И когда я всех их увидела — нарядно одетых и поглядывавших на меня с нескрываемой грустью, — я заплакала в первый раз со дня аварии. А начав плакать, уже не могла остановиться.

В самой глубине церкви, на возвышении перед алтарем стоял блестящий деревянный гроб, украшенный белыми цветами — лилиями, розами и георгинами. При мысли, что мама заточена внутри, у меня подкосились ноги.

В первом ряду, возле тетушки Нинфы, сидела Фьямма. С самою дня аварии она изо всех сил старалась казаться сильной, но выглядела какой-то маленькой и замученной, как испуганная девочка. Дядя Бирилло провел меня через придел и подвел к сестре. Она упала в мои объятия, и мы разрыдались. Присоединилась и тетушка Нинфа. Более громкоголосой женщины я в жизни не встречала. Ее трубный глас разносился по церкви, иногда заглушая слова священника и даже перекрывая хор, за огромные деньги нанятый дядей Бирилло.

Неодобрительные взгляды, которые дядюшка бросал на супругу, не смогли ее утихомирить. Более того, они возымели прямо противоположное действие. Тетушка Нинфа посмотрела на него с нескрываемым возмущением и зарыдала еще громче.

Заключенная в гипсовый воротник, с негнущейся ногой, я чувствовала себя пленницей ночного кошмара, от которого нет спасения.

Хор запел «Аве Мария», и мы выстроились в ряд, чтобы подойти к гробу. Когда дошла очередь до тетушки Нинфы, та поцеловала гроб, оставив на нем липкий след розовой губной помады, похожий на слизь улитки, и дядя Бирилло еле-еле оттер его носовым платком.

Когда маму опускали в могилу, мое сердце сжалось и стало таким же безжизненным, как дохлая ящерица на тротуаре, на которую наступают все кому ни лень.

Глава 4

Вскоре меня выписали из больницы, и тут выяснилось, что домой я не еду. Мы с Фьяммой должны были жить у дяди Бирилло и тетушки Нинфы на Аурелио, в одном из многоквартирных домов с видом на ту самую дорогу, где километрах в двадцати в сторону моря и случилась авария.

Несмотря на протесты с ее стороны, Фьямма уже успела туда переселиться. На другом берегу реки остался наш обшарпанный домик на виа Джулиа, брошенный хозяевами. Его сдали дантисту с деревянной ногой, очень дальнему родственнику парикмахера тетушки Нинфы. Возвращаться было некуда.

Как же быстро все переменилось! Казалось, нашей прежней жизни и вовсе не было. Я даже ни с кем не успела попрощаться: ни с синьорой Мантелли, от которой пахло ее любимыми анисовыми пастилками и каждую зиму вязавшей нам варежки; ни с папашей Джованни, соседом сверху, ножницами вырезавшего для нас бумажные фигурки из сложенной бумаги; ни с синьорой Семифреддо, жившей в другом конце коридора и каждый вечер в пять часов плакавшей ровно по десять минут. А под нами жила домоправительница Мария Ассунта, натиравшая полы в местах общего пользования до такого блеска, что они отражали все настолько живо, как будто эти сцены разыгрывались где-то в их тайных глубинах, более реальных, чем жизнь на поверхности. И, конечно, грациозный Ремо, являвшийся мне в горячечных девичьих сновидениях. Больше я его никогда не видела.

У дядюшки Бирилло нам с Фьяммой впервые в жизни пришлось ютиться вместе в маленькой комнатке. К счастью, у дяди с тетей не было детей («Господь не дал», — изящно поясняла тетушка Нинфа), но зато была синьора Пучилло, тетушкина мать, ставшая неизбежным атрибутом их супружеской жизни. Она даже сопровождала их в свадебном путешествии в Таормину.

Синьору Пучилло не привлекала перспектива разделить и без того тесную комнатенку с двумя девочками-подростками, одну из которых она считала убийцей. Она была из тех старушек, которые воспринимают молодежь как носителей тяжкого недуга и очень боятся заразиться. Тем не менее с благословения ли синьоры Пучилло или без него, но мы все-таки вселились в дядину квартиру на виа Грегорио Сетте. Нам это понравилось не больше, чем ей, хотя старушку это соображение вряд ли утешило.

В первые месяцы после аварии Фьямма ничем не могла заниматься. Она отказалась от места в педагогическом колледже, которое с таким трудом получила, и за непродолжительный период времени успела сменить несколько профессий. Несколько дней работала экскурсоводом в Колизее, но костюм центуриона оказался слишком жарким и тяжелым, а шлем еле-еле удавалось снять. Потом Фьямма побывала псарем в собачьем питомнике, работницей на фабрике по производству клея, натурщицей, упаковщицей на оптовом складе предметов религиозного культа, крупье в ночном клубе, дегустатором пирожных, мойщицей окон и крысоловом. Последний аккорд прозвучал, когда она записалась в военно-морской флот и тайком упаковала вещи.

В ту ночь, наконец оставшись одна в комнате, я избавилась от назойливого бурчания и спала так сладко, как мне ни разу не удавалось после аварии. Но лишь одну ночь. На рассвете тетушка Нинфа ворвалась в порт, атаковала корабль и потребовала вернуть ей племянницу. Фьямму эскортировали обратно. Впрочем, ее сопротивление было отчасти наигранным. Ночи, проведенной в вонючем кубрике в обществе одиннадцати дородных девиц-матросов, оказалось достаточно для осознания своей ошибки. Фьямма лила крокодиловы слезы, стараясь произвести впечатление на тетушку Нинфу, но в душе расцеловывала ее от счастья.

Тетушка и дядя были сыты по горло Фьяммиными фортелями. В тот же день, когда ее сняли с борта «Нептуна», дядя Бирилло воспользовался своими связями в Министерстве иностранных дел и в знак благодарности за прежние одолжения получил для Фьяммы место в канцелярии с хорошей зарплатой и отличными перспективами. У Фьяммы хватило ума не возражать, и через несколько лет она настолько поднялась по служебной лестнице, что стала большим начальником с собственным офисом, секретаршей и, естественно, отдельным туалетом. После того, как важные персоны заметили и оценили ее таланты, Фьямму было уже не остановить. Ее посвятили в секретные дела, многие детали которых были известны лишь ей, нескольким сотрудникам Службы безопасности и лично премьер-министру.

Но я слишком забегаю вперед. Тогда, осенью 1965 года, несмотря на сомнения Фьяммы по поводу избранной мною профессии, я все-таки вступила на эту стезю. Даже после того, как с моей головы сняли бинты, с шеи — воротник, а с ноги — гипс, я должна была каждый день приходить в больницу на обследование.

По понедельникам, средам и пятницам я ковыляла на костылях в отделение физиотерапии. Там садистка-терапевт по имени Друзилла Морелли мускулистыми руками что-то делала с моей травмированной шеей, и та покорно хрустела. Я чувствовала, как в основании черепа разливается какая-то жидкость, а я становлюсь вялой и одуревшей. Потом шея расслаблялась и отдавалась манипуляциям Друзиллы Морелли, а моя бедная искалеченная нога подвергалась пыткам льдом и жестоким деформациям, к которым явно не была приспособлена.

Вылечить мою душевную травму было еще труднее. Ночью я часами лежала без сна, слушая какофонию звуков, издаваемых Фьяммой. Во сне она производила больше шума, чем во время бодрствования. Поражало разнообразие звуков. Ворчание исполинского гиббона; храпение, схожее со стоном разламывающейся земной коры; сдавленные крики, страстный шепот, чавканье бурундука; фырканье, скуление, тихое ржание. Не знаю, каким из этих звуков я была обязана аварии, потому что раньше никто не спал с Фьяммой в одной комнате, но я склонна думать, что это было ее обычное поведение во сне, а трагедия не добавила ничего или почти ничего.

Моя бессонница усугублялась звуками неумолкающего города, круглосуточным движением на виа Грегорио, воем сирен, серенадами пьяных повес, скулением полоумных собак, выстрелами, фейерверками, клаксонами, криками, воплями и прочими безобразиями. В нашем родном районе, на тянущихся вдоль реки тихих улочках, никогда не было так шумно. Впрочем, и бессонницей я там не страдала.

Если мне удавалось уснуть, на меня тут же наваливались жуткие сны. Чаще всего мы снова сидели в машине и мчались с холма вниз прямо на старичка, окаменевшего посреди дороги. Я отчетливо слышала, как мамина прекрасная песня перерастает в крик ужаса, который подхватывали мы со старичком, соревнуясь, кто громче.

Прежде чем машина останавливалась, меня выводил из тяжкого забытья либо дядюшка Бирилло, один ус которого был подклеен пластырем, либо тетушка Нинфа с безразмерной, пахнувшей вербеной грудью, в которую я утыкалась носом. В тех случаях, когда мне особенно не везло, первой оказывалась синьора Пучилло. Тогда меня будили скрюченные артритом пальцы, и при тусклом свете из коридора мне являлась отнюдь не обнадеживающая реальность — лицо беззубой ведьмы в обрамлении колоссальных размеров чепца из ярко-зеленой марли. Несмотря на весь этот шум и гам, Фьямма продолжала похрапывать и посапывать во сне.

По вторникам и четвергам я посещала психиатрическое отделение, и доктор Бонкоддо вполуха слушал про мои проблемы. Вскоре я начала побаиваться, как бы ему не наскучили мои ночные кошмары. Я изо всех сил старалась разнообразить свои рассказы, но и тогда он проявлял к ним мало интереса.

Однажды в четверг, еще не начав вдаваться в заранее придуманные подробности своих страхов и желаний, я заметила, что доктор плачет. Я спросила, что его так расстроило, и тут словно прорвало гигантскую плотину. Необходимость изо дня в день вникать в чужие проблемы, вкупе с собственной неудавшейся личной жизнью, привела его к краю разума.

Доктор подозревал своего любовника Никодемо в том, что у него роман с похотливым мясником Фонтанелли. Из-за привычки Никодемо жить на широкую ногу доктор оказался по уши в долгах. Его мать тяжело заболела. Утром у него украли мопед. Он страшно перегружен работой. Главврач отделения доктор Фарранда — бессердечный тиран. В результате стресса доктор Бонкоддо покрылся отвратительной сыпью, у него выпадают волосы, а впридачу ко всему страдает его либидо.

Я испытала огромное облегчение от того, что впредь мне не нужно развлекать доктора Бонкомо, и теперь во время наших сеансов молча слушала его, иногда кивая головой и впитывая, как губка, все, о чем он хотел мне поведать. Мне было всего шестнадцать, и я получила массу ценной информации о жизни, которая наверняка принесет мне пользу в будущем. Более того, я узнала, что психиатрия не поможет мне пережить мамину смерть. В глубине души я понимала, что единственный человек, на которого я могу рассчитывать, — это я сама.

К этому выводу я пришла перед самым Рождеством — первым Рождеством без мамы. Отделение физиотерапии украсили выгоревшими бумажными гирляндами, а Друзилла Морелли нацепила смешные оленьи рога. В отделении психиатрии атмосфера, напротив, накалилась, ибо приближалась ежегодная вечеринка, которая, по словам доктора Бонкоддо, смахивала на смертоубийство. От домашнего праздника на виа Грегорио мы не ждали ничего особенного, но никто и представить себе не мог, насколько плачевно это будет выглядеть.

Драгоценные игрушечные фигурки, которые мы собирали с самого детства, потерялись во время переезда с виа Джулиа, а без них Рождество — не Рождество. Дядя Бирилло попробовал исправить ситуацию, украсив дом несколькими воздушными шариками, но из-за астмы не смог надуть их до нужного размера, и они выглядели унылыми и сморщенными, как ссохшиеся виноградинки.

Я все время вспоминала, как мы праздновали Рождество вместе с мамой: вечеринки в клубе «Магнолия», на которые всегда надевали новые платья. Нам редко удавалось посмотреть мамины выступления, и у меня мороз пробегал по коже при виде ее в ярком свете рампы. Она была похожа на прекрасную незнакомку, а не на нашу маму. Это впечатление еще больше усиливалось, когда она начинала петь песни Бинга Кросби — «Белое Рождество», «Джингл Беллз» и «Рудольф — красноносый олень». Она пела по-английски с сильным акцентом, совершенно не понимая этого языка. Но как ей рукоплескали! А потом синьор Сальтини дарил нам дорогущие подарки и отправлял домой на лимузине. Наша маленькая кухня наполнялась гранатами, марципановыми ангелочками, печеньем с инжиром, орехами, сушеными фруктами и ароматом жареных каштанов. Мама готовила праздничные castagnaccio, которыми мы угощали соседей. Мы ходили к мессе, а потом на ярмарочную площадь. Играли в tombola, танцевали под граммофон, а вечером выполняли свой долг — навещали дядю Бирилло и тетушку Нинфу.

В этом году тетушка Нинфа по непонятной причине все праздники пребывала в чудовищном настроении. Она не разговаривала с дядей Бирилло, отказывалась его слушать, тем самым вынуждая нас быть посредниками в их общении, даже если они находились в одной комнате.

— Фреда, сообщи своему дяде, что мне нужен килограмм хороших потрохов от Трипото и пакет засахаренного миндаля.

— Фьямма, напомни дяде, чтобы он дал чаевые рассыльному из булочной, тому мальчугану с опухолью. И еще дворнику.

Раздав распоряжения, тетушка Нинфа удалялась на кухню, громко хлопнув дверью, но лишь для того, чтобы тут же появиться снова. Ясное дело, вся рождественская выпечка, приготовленная в этаком яростном настроении, оказалась несъедобной. Pangiallo из цукатов, орехов, изюма и арахисового теста оказался твердым, как свинец, и синьора Пучилло сломала о него свой зубной протез. К дантисту можно было попасть только после Крещения, и синьоре пришлось протирать себе еду, как грудному ребенку, что отнюдь не улучшило ее настроения. Фьямма и дядя Бирилло отравились maiale porchettato, и квартира вскоре наполнилась звуками яростной рвоты. У меня все обошлось — я всегда отличалась крепким желудком.

Несмотря на мои постоянные намеки в последние недели перед Рождеством, попугая мне не подарили, и я жутко злилась. Мама обещала мне попугая, и вышитая подушка, колпак феи и маленький колючий кактус, подаренные тетей и дядей, с моей точки зрения, не являлись достойной заменой. Я вышвырнула их в окно, и они рухнули на голову проходившего мимо священника.

Когда праздники закончились, нам всем стало значительно легче. У дяди Бирилло и Фьяммы прекратилась рвота, и они смогли вернуться к работе. Тетя Нинфа оттаяла, но теперь все время плакала. Она изображала из себя мученицу и съела почти все марципаны и фрукты. Теперь она могла возобновить ежедневные визиты к парикмахеру Рафаэлло, которого считала наимудрейшим человеком и всегда следовала его причудливым, а порой и противоречивым советам. Синьора Пучилло починила зубной протез и могла снова посещать заседания клуба пожилых людей, где соперничала с грязнулей Тельмой Маккароне за внимание жизнерадостного председателя синьора Феличе.

Новый, 1966, год начался для меня весьма необычно, ибо я теперь была предоставлена самой себе. В больницу я перестала ходить, а костыли подарила хромому нищему с лишними пальцами на правой руке. Шея, нога и голова у меня зажили, и Друзилле Морелли пришлось искать себе новую жертву. Я знала, что нужна доктору Бонкоддо, но не хотела, чтобы тот попал от меня в зависимость. Рано или поздно он поймет, что так лучше.

Дядя Бирилло хотел отправить меня обратно в школу, а тетя Нинфа — отдать в обучение к парикмахеру, но я расстроила их планы. Вместо этого я пошла к синьоре Доротее Помпи — в похоронную контору на Виколо Суджарелли.

Глава 5

Синьора Помпи меня не забыла — обняла и порадовалась моему быстрому выздоровлению. Я сказала, что хочу стать бальзамировщицей, и она тут же взяла меня ученицей. Оказывается, синьора Помпи даже давала объявления, подыскивая на работу молодежь, но никто не откликнулся, за исключением прыщавого юнца, который в графе «хобби» написал: «некрофилия».

Вряд ли можно было найти более престижное место работы, где я могла бы следовать велению своего сердца. Предки синьоры Помпи были владельцами похоронной конторы и бальзамировщиками на протяжении многих поколений. Они не только хоронили всех римских пап со времен Григория Великого, но и, как по секрету сообщила мне синьора, бальзамировали самого святого Петра.

Она начала с осмотра помещения. Сразу за приемной, где потерявших надежду по-матерински приветствовала секретарша Калипсо Лонго, шли две усыпальницы, комната персонала и офис. Дальше был двор, в котором стояла частная скорая помощь, а через двор — сарай с гробами и прочим инвентарем, а также холодильная камера, где тела покойных хранились в ящиках, как бумаги в большом шкафу-бюро. К камере примыкала комната бальзамирования, где мне и предстояло работать.

Это была светлая комната с кафельными стенами, пахнувшая дезинфицирующим средством с ароматом герани, который так нравился тете Нинфе. С каждой стороны было по металлическому столу с раковинами внизу. На стенах висели свернутые кольцами резиновые шланги. На тележке разложены хирургические инструменты, а между столами батарея огромных сосудов с ярко-розовой жидкостью.

Мы надели зеленую спецодежду. Я взяла напрокат комплект самой синьоры и утонула в нем. (Скоро у меня будет мой собственный, с вышитым черными нитками именем на нагрудном кармане — «Фреда Кастро».) На ноги нацепили белые резиновые боты. К счастью, обувь у нас была одного размера. Потом вывезли из холодильника синьору Фортуну и водрузили ее на металлический стол.

Она умерла накануне по вполне естественным причинам, а именно из-за даты своего рождения — ей было сто одиннадцать лет, — и выглядела так, как будто просто спит. Впрочем, она была как-то слишком неподвижна и слишком тиха, и ее хрупкое тело не проявляло никаких признаков жизни. Как у очень старой, усохшей, сморщенной и облысевшей куклы.

Мы сняли с синьоры Фортуны ночную рубашку и протерли тело антибактерицидным раствором. Старушка казалась очень ранимой, когда лежала на столе совершенно голая; я даже немного смутилась.

Впрочем, она наверняка поняла, что попала в надежные руки.

Я не почувствовала ни малейшей брезгливости, напротив, была заворожена, когда синьора Помпи объясняла мне детали моей работы, попутно все показывая. Сначала она взяла скальпель и сделала надрезы на правой стороне шеи синьоры Фортуны — на сонной артерии и яремной вене. Потом вставила две трубки, одну из них — для введения бальзамирующей жидкости, а другую для того, чтобы по ней стекала скопившаяся в теле кровь.

Я видела, как вены наполняются розовой жидкостью и по лицу бледной синьоры Фортуны разливается здоровый румянец. Когда начали набухать вены на ее по-детски маленьких ступнях, мы поняли, что жидкости достаточно, и перестали ее вливать. Все это время кровь по второй трубке стекала в специальную емкость — ее можно было использовать для следующей надобности.

Затем синьора Помпи с ловкостью бывалого хирурга зашила сначала надрезы, а потом и рот синьоры Фортуны, чтобы не открывался.

— Очень важно, чтобы губы смыкались естественно, — пояснила она. — При встрече с родственниками она не должна хмуриться.

Следующим шагом было обмывание всего тела мыльной водой, чистка ногтей и мытье волос с шампунем. Синьора Помпи позволила мне высушить их феном, и я старательно взбила их, как на семейной фотографии, которую нам дали. Хотя с тех пор, как был сделан этот снимок, львиная доля волос успела выпасть.

Потом мы нарядили синьору Фортуну в теплое нижнее белье, чулочки и изящное подвенечное платье, слегка пожелтевшее от старости. На ноги надели атласные босоножки, которые она в последний раз носила невестой в 1872 году.

Наконец синьора Помпи перешла к макияжу при помощи особой погребальной косметики — пудры, румян и помады. Уж она-то позаботилась о том, чтобы клиентка выглядела настолько живой, насколько это возможно.

— Пожалуй, получилось ничуть не старше семидесяти пяти, — с гордостью сказала синьора Помпи, отойдя на шаг и любуясь результатом своей работы. А по-моему, мертвая синьора Фортуна выглядела даже лучше, чем живая.

И вот покойную можно было укладывать в первоклассный гроб «Ultima Cena», который выбрали ее сыновья. Нанесли финальные штрихи, и синьору Фортуну повезли в усыпальницу, где ей нанесут визиты ее родственники и друзья.

Синьора Помпи произвела на меня такое сильное впечатление, что мне захотелось стать ее лучшей ученицей, которой она рано или поздно будет гордиться. В тот вечер по дороге домой, на виа Грегорио, я зашла в публичную библиотеку и взяла все книги по бальзамированию, которые удалось найти. Настроение у меня было замечательное. Такой удачный день! Я нашла свое призвание.

Увы, дядя, тетушка и синьора Пучилло не разделили мою радость.

— Что-что ты будешь делать? — хором переспросили все трое, когда я вошла в квартиру, стараясь держаться как можно скромнее.

Я оглянулась в поисках Фьяммы, которая могла бы меня поддержать, но сестры не было. В тот вечер она пошла в кино с синьором Кремозо, все лето торговавшим мороженым в киоске на пьяцца ди Спанья. Сейчас была зима, мертвый сезон, и ему приходилось подрабатывать буфетчиком в Министерстве. Там-то Фьямма его и подцепила.

К маминому предсказанию Фьямма отнеслась серьезнее, чем следовало, и с тех пор ходила на свидания только с дураками. С презрением отвергая тех, в ком обнаруживался здравый смысл, как у бедняги Руперто, который ночи напролет пел серенады под нашим окном, Фьямма сходилась лишь с теми, кто демонстрировал признаки тупости.

В синьоре Кремозо Фьямму привлекла его нижняя челюсть, выступавшая из-под верхней в точности так, как у скульптуры неандертальца в Историческом музее. Она вообще часто путала уродство с тупостью. Но в случае с мороженщиком нашла и то, и другое. Кроме продолговатого черепа, он располагал единственным зубом, который демонстрировал с нескрываемой гордостью. Впрочем, нужно признать, что зуб этот был здоровый и очень крупный.

Свидание прошло успешно. Кремозо купил Фьямме вожделенный пакетик поп-корна, а сам довольствовался мягким рожком с отвратительно искусственным ванильным мороженым. Кино тоже оказалось хорошее — только что вышедшая на экраны «Шаровая молния» из сериала про Джеймса Бонда, который Фьямма очень любила.

Потом Кремозо проводил Фьямму до дома и даже подумывал о том, чтобы взять ее за руку. Сначала он предложил поймать такси, которое обошлось бы ему во столько же, во сколько и весь тот день, но Фьямма еще не была готова довериться автомобилю. Прощальный поцелуй на глазах у безответно влюбленного Руперто, как всегда слонявшегося возле нашего дома, скрепил сей многообещающий роман печатью судьбы.

Дрожа от возбуждения, мороженщик засуетился и подался вперед. Непонятно, как так получилось, но его единственным зуб, по собственному почину решивший сыграть главную роль, впился точнехонько во Фьяммину верхнюю губу. Крик Фьяммы прорезал ночную тишину, и все обитатели соседних домов выбежали на улицу.

Крови было море. Губы всегда сильно кровят, и Фьяммина губа, неумело накрашенная «Коралловым шепотом», не стала исключением. Кровь хлестала на тротуар, образуя пятно, которое и ныне там. Прохожие до сих пор с интересом рассматривают его возле каменных ступеней, ведущих в дом номер триста тридцать восемь.

Фьямме крупно повезло. Подоспел Руперто с его врачебным опытом. Он быстро остановил кровь при помощи тампона, обработал рану обеззараживающим кремом и заклеил пластырем. Все это он всегда носил в карманах на случай такой экстренной ситуации.

Но благодарности от Фьяммы он не дождался. Несчастный Кремозо стоял рядом. Он понимал, что зуб нанес ему предательский удар. Если подобное повторится, придется его вырвать. Конечно, он у него последний, но тут уж не до сантиментов. Дядя Бирилло неодобрительно покосился на виновника инцидента и спросил Фьямму, нарочно ли тот ее укусил, но Фьямма только махнула рукой, мол, нет. И величественно удалилась, даже не удостоив взглядом Руперто, который только что ее спас.

Тетушке Нинфе стало стыдно за племянницу, и она пригласила молодого человека на чашечку кофе, тем более, что ночка выдалась холодная, а он простоял перед домом много часов подряд. Но Руперто отклонил предложение. Он понимал, что его присутствие в доме разозлит Фьямму, и решил не вызывать в ней большего раздражения, чем она и так к нему испытывает. Поэтому мы оставили его на улице, где холод уже начинал пробирать насквозь, и вошли в теплую, ярко освещенную квартиру. Пожарили каштаны и выпили ароматного горячего молока с корицей.

Глава 6

Несмотря на сопротивление дяди и тети, синьоры Пучилло и Фьяммы, которые протестовали против запаха формальдегида, прилипшего ко мне и пропитавшего нашу спальню, я продолжала учиться у синьоры Доротеи (именно так я стала ее называть) и следующие два года полностью посвятила овладению этим искусством. Синьора Доротея говорила, что я настоящий самородок, и очень радовалась. Получив диплом «Школы гробовщиков», я поступила в «Травму» на курсы углубленного изучения моего ремесла.

Родственники не одобряли мой выбор вплоть до 17 апреля 1968 года — дня, когда синьоре Пучилло стукнуло девяносто лет и который она выбрала для своей смерти. В тот день по обыкновению играли в бридж, и синьоре Пучилло с синьором Феличе так везло, что успех явно ударил им в головы. Во время одного из робберов шустрый синьор позволил себе под столом положить руку на бедро синьоры Пучилло. Не было сказано ни слова, зато синьора снова почувствовала себя девочкой.

Тетушка Нинфа приготовила чай и даже испекла пирог с розовой глазурью. Были и подарки: две колоды новеньких игральных карт, льняные носовые платки, букет сирени и расшитая бисером дамская сумочка. Но самый лучший подарок преподнес синьор Феличе. Это была завернутая в бумагу, на которой он трясущейся рукой нарисовал сердечко, миниатюрная серебряная птичья клетка, а внутри две малюсенькие певчие птички на листьях с красной эмалевой глазурью.

Синьора Пучилло была абсолютно счастлива. Когда гости разошлись, она уселась в свое кресло в гостиной, никому ни слова не сказала, сняла очки и скончалась.

Плачущая тетушка Нинфа позвонила мне на работу, и через несколько минут мы с синьором Порцио уже мчались на скорой помощи и везли на Аурелио первоклассный рябиновый гроб. На следующий день в усыпальнице с синьоры Пучилло сняли покрывало, и ее посмертная красота заставила всех присутствовавших позабыть о ее прижизненной невзрачности.

Синьор Феличе был безутешен. Ну почему он не женился на ней сорок лет назад, когда покойная была молодой вдовой, а он сам — мужчиной в самом расцвете сил, прекрасно контролировавшим перистальтику и свой неутомимый мужской орган? Зачем он потерял столько времени? Теперь всё, он упустил свой шанс. Боже, он этого не переживет!

Синьора Доротея была столь добра, что нарушила правила и позволила ему остаться на ночь в усыпальнице, где от тела покойной пахло жасмином. Он несколько часов любовался своей возлюбленной, представляя себе, как могла сложиться их совместная жизнь, не будь он так глуп.

Наконец тетушка Нинфа и дядя Бирилло смирились с моим выбором; и смею думать, что мной они гордились не меньше, чем Фьяммой.

Моя сестрица несказанно удивила всех, когда пришла на похороны в сопровождении молодого человека, которого мы никогда раньше не видели. Тетушке Нинфе очень понравилось, что у него полный комплект зубов, и тем не менее предсказание сбывалось. И дело было не только в кричащем костюме с шутовским галстуком и дурацкой коробке с праздничным розовым тортиком в руке, которые выдавали в нем недостаток хороших манер. То, как и что он говорил, не позволяло причислить его к людям здравомыслящим. Глупые шутки, демонстрация фокусов и смех, похожий на ржание, оказались куда предпочтительнее его монологов о рыбе и разновидностях маринованных огурцов. А Фьямма во время его эскапад не отводила от него глаз и радостно улыбалась.

Когда разошлись все гости, включая отвратительного молодого человека, и мы убирались и мыли посуду, Фьямма озвучила свое намерение выйти за него замуж.

— Но он же круглый дурак! — в ужасе воскликнул дядя Бирилло.

Глаза Фьяммы удовлетворенно заблестели.

— Тем лучше, — ответила она.

Глава 7

В первые годы после аварии Фьямма делала карьеру; из псаря в собачьем питомнике она превратилась в сотрудника среднего звена Министерства. В личной же жизни после синьора Кремозо она, напротив, опускалась все ниже.

В те годы в Министерстве работало гораздо меньше женщин, чем сейчас, и Фьямму воспринимали как нововведение. Она перебрала огромное количество молодых людей, оценивших ее красоту и быстрый карьерный рост. Пожалуй, ни один не остался незамеченным в ее поисках полного идиота.

После истории с мороженщиком Фьямма старалась не афишировать свою личную жизнь, но я знаю, что у нее были десятки романов, подробности которых она с болезненной аккуратностью заносила в кожаную тетрадку, хранившуюся под подушкой.

Когда Фьяммы не было дома, я читала эти записи. Вот пример того, какие детали она записывала в каждой рубрике. Ее запись от 23 марта 1966 года:

Претендент: Мисено Нумиторе

Категория: младший архивариус, секция P-S

Свидание: прогулка в парке Квиринале, кофе на пьяцца Барберини

Разговор: скучный, но осмысленный

Руки: всегда влажные и дрожащие

Поцелуи: слюнявые

Общее заключение, недостаточно глуп

Зато в записи от 17 апреля 1968 года, в день рождения и смерти синьоры Пучилло, я с интересом прочитала:

Претендент: Полибио Насо

Категория, рассыльный, отдел расследований

Свидание, консервная фабрика на виа Фламиниа

Разговор: абсолютно идиотский

Руки: сухие, твердые, беспокойные

Поцелуи: волшебные!

Общее заключение, подающий надежды

Рекомендуемые действия продолжать свидания с перспективой брака

Собственно говоря, это была последняя запись в дневнике. На следующий день Фьямма обошлась без граф и разделов, просто нацарапала поперек страницы: Полибио Насо — полный идиот. Рекомендуемые действия: выйти за него замуж.

Что она и сделала. В день свадьбы, вскоре после похорон, Фьямма была вызывающе мила, хотя дядя Бирилло, тетушка Нинфа и я с замиранием сердца смотрели на то, как она с собой поступает. Но я знала то, чего никто не знал: делая так, чтобы мамино предсказание сбылось, Фьямма искупает свою вину за ту аварию.

В тот день, когда Фьямма упаковала чемоданы для медового месяца и последующей семейной жизни на виа делла Люпа, я тоже собрала свои вещи.

Мне уже было почти девятнадцать, и я сняла отдельную квартиру. В те годы считалось странным, если девушка живет одна, но я была взрослая, и мне хотелось самостоятельности. Дядя Бирилло ужасно расстроился от того, что потерял нас обеих, но я, как и Фьямма, была тверда в решении жить своим умом и остановить меня он не смог.

Итак, Фьямма сочеталась браком с Полибио на великолепной церемонии в церкви Санта-Мария-Маддалена — сестра ничего не делала наполовину, — и когда она шла мимо меня, я обратила внимание на то, как искусно сестрица закрасила шрам на лбу, в результате чего он стал похож на загадочное клеймо.

В самом конце церкви стоял Руперто, студент-медик, за которого Фьямме следовало бы выйти замуж. Он не плакал, был бледен и напоминал человека, для которого жизнь с этой минуты превратилась в непосильную ношу. Те, кто хорошо его знал, забеспокоились, почувствовав, что он находится на волосок от неминуемой катастрофы.

Когда молодожены отъезжали от церкви в легком конном экипаже, осыпанные дождем из конфетти, Руперто наблюдал за ними, стоя на противоположном углу улицы, где на стволе платана в память об убийстве остался маленький деревянный крест, а крышка канализационного люка проржавела, требуя к себе внимания.

Когда Руперто провалился под грязную решетку, чтобы встретить свою смерть в изобилующем пещерами лабиринте городских сточных труб, он думал о Фьямме, которая уже успела позабыть о его существовании.

Глава 8

На следующее утро я встала очень рано, обняла дядю и тетю, сложила пожитки в небольшую картонную коробку и отправилась навстречу новой жизни, в отдельную квартиру.

— Может, возьмешь немного свининки, Фреда? — прорыдала тетушка Нинфа, и слезы ручьями заструились по ее лицу.

— Нет, нет, там есть, чем перекусить, — ответила я и подошла к двери.

— Ну, хотя бы немножко pecorino. Или артишоков. Я быстренько соберу.

— Честное слово, все будет хорошо.

— Бирилло, — завопила она, — почему ты молчишь?

— Нинфа, — произнес дядя с таким видом, как будто ее имя было невкусным, — сколько раз я просил не орать мне в ухо? Что я должен сказать? Ей не нужны артишоки…

Я тихонько выскользнула за дверь, пока они готовились к поединку, как боксеры на ринге. Уже сидя в автобусе, который шел к Торговому центру, я все еще слышала причитания тетушки Нинфы, разносившиеся по всему кварталу и перекрывавшие шум автомобилей.

Моя новая квартира находилась на виа деи Каппеллари, одной из узеньких улочек, ведущих на Кампо-деи-Фьори, всего в нескольких кварталах от виа Джулиа, на которой я выросла. У меня сразу же возникло чувство, будто я снова дома.

Я распахнула окна, чтобы проветрить квартиру, и вскоре комнаты наполнились сочным ароматом свежего хлеба из forno на противоположной стороне улицы. Белье, развешанное на веревках поперек тротуаров, развевалось на ветру, как приветственные разноцветные флаги. Из-за ставней соседних окон доносились болтовня, смех и новости по радио. Где-то плакал ребенок, а Сэм Кук пел «Как чудесен мир», и ему аккомпанировал звон кастрюль и сковородок. Снизу катил свою тачку дворник, играли дети, что-то клевали голуби, к чему-то принюхивались бездомные собаки, и время от времени их разгоняли проезжавшие мимо мопеды.

От всего этого меня охватило волнующее возбуждение. Я независима. И могу теперь сделать то, о чем мечтала долгие годы: заведу себе долгожданного попугая. На виа Грегорио всегда находились причины помешать мне это сделать: астма дяди Бирилло, страхи синьоры Пучилло, неодобрение тетушкиного парикмахера, решительный отказ Фьяммы держать клетку в нашей комнате. Теперь я могу поступать, как мне вздумается. В очередной раз порадовавшись обретенной свободе, я вышла на улицу.

Кого только не продавали на птичьем рынке возле виа Пондероза! Козы, коровы, поросята, овцы, кролики и мулы были выставлены прямо на тротуаре, воздух благоухал ароматом их теплых тел и свежего навоза, который дети собирали и уносили своим мамам, чтобы те удобряли грунт для роз. Чавканье и фырканье соперничало здесь с криками торговцев, гудками клаксонов и рычаньем моторов.

Чуть вдалеке был павильон, в котором выставляли более экзотических животных, и я уверена, что большинство из них продавали нелегально. Тут были привезенные матросами гиббоны, а иногда даже гориллы, огромные питоны, ядовитые тарантулы, игуаны, дикие кишки с блестящими клыками, а еще бурые медведи и броненосцы.

Сквозь толпу торговцев я пробралась на Птичью аллею. Там стоял такой клёкот, щебет, визг, писк, пение и болтовня, что легче было представить себе, что вы в тропическом лесу, чем на улице Рима. Земля под ногами была липкая от обилия раздавленных гуав и земляных червей, слив и персиков, арахиса, грецких орехов и останков мышей, скормленных грифам.

Среди вольер с пингвинами и павлинами я нашла шикарную золотистую клетку с птенцом-попугаем ярко-бирюзовой расцветки. Он засунул голову под крыло, как будто прятался от окружающего мира, и я сразу же поняла, что нашла попугая, предназначенного мне судьбой.

— Не разговаривает, — предупредила мудрая птица майна, сидевшая на кассовом аппарате.

— Это неважно, — ответила я. — Все равно беру.

Я заплатила птице майне столько, сколько та запросила. Не знаю, была ли она сама владелицей лавки, или просто присматривала за товаром в отсутствие хозяина. Цена оказалась вполне божеской и включала в себя клетку и пакет с кормом. Я нарекла попугайчика Пьерино и гордо отнесла клетку в свою квартиру. Оказавшись на свободе, попугай стал летать, оставляя белые метки на немногочисленной мебели и крича от того, что я склонна была считать счастьем.

Через месяц Фьямма вернулась из свадебного путешествия в Савой. За время ее отсутствия тетушка Нинфа приготовила нашу комнату для племянницы и проконсультировалась со священником по вопросу расторжения брака. Они с дядей были убеждены, что Фьямма уже пожалела о своей ошибке и теперь нужно помочь ей прийти в себя.

Каково же было наше удивление, когда Фьямма вернулась, сияя от счастья. Ее глаза светились радостью, причина коей в то время была мне непонятна.

Новобрачные явились на виа Грегорио с первым официальным визитом, во время которого оказались не в состоянии вести себя пристойно и обуздывать свои порывы. Они даже не смогли не держаться за руки. Такое тетушке Нинфе даже в голову не могло прийти.

— Это ненадолго, — бубнила она себе под нос, когда влюбленные голубки, не выдержав долгого пребывания в гостях, упорхнули в свое гнездышко на виа делла Люпа. Но тут моя тетушка ошиблась, и ее ждало горькое разочарование.

Глава 9

Приближался мои девятнадцатый день рождения, который я, конечно же, не праздновала, а с ним и ставшая обычаем поездка на мамину могилу. Я рассказала мамочке все незначительные новости за последнюю неделю, касающиеся, в основном, Пьерино (я гордилась им, как мать гордится новорожденным младенцем) и интересных событий на работе (случае с туберкулезом кожи, о котором было невозможно умолчать).

Я поставила незабудки в склянку с водой и как раз успела стереть пыль с могильного камня, когда появился церковный сторож (низенький и симпатичный, а не высокий и сутулый), который давно присматривался ко мне и наконец решился подойти и спросить, не хочу ли я посмотреть на его родинку.

К тому времени я уже повидала множество всяких родинок, но мне не хотелось показаться неблагодарной, поэтому я пошла за ним через кладбище к маленькой хижине, в которой он держал вилы и лопаты, несколько упавших ангелов и большой кувшин с лакричными палочками. Тут выяснилось, что у него нет родинки. Во всяком случае, я таковой не заметила.

Когда он все-таки показал мне то, что хотел показать, я поблагодарила его, и мы расстались добрыми друзьями: он пошел звонить к вечерней молитве, а я — есть мороженое (два шарика фисташкового и один лимонного).

Вскоре после этого случая, хотя вряд ли тут есть какая-то связь, я вся покрылась зеленоватыми прыщиками и все время чувствовала зуд где-то внутри, где не могла почесаться.

Я показала прыщики синьоре Доротее и посетовала, что подцепила какую-то заразу от одного из трупов. Лето было необыкновенно жаркое, на многих телах образовывались фурункулы и разнообразные плесневые грибки.

— Лекарство очень простое, — сказала синьора Доротея. — Тебе нужен мужчина, Фреда Кастро. Это вполне естественно, и стыдиться тут нечего.

Может, она была и права, но я работала в таком месте, где совершенно не сталкивалась с представителями противоположного пола. Во всяком случае, с живыми. Поэтому я очень удивилась, когда в тот же день Куниберто Моретти (один из тех, кто во время процессий нес гроб, да еще подрабатывал продавцом ванили) робко подошел ко мне в рабочей комнате, где я натирала бальзамом свои прыщи, и назначил мне свидание. Только позже мне пришла в голову мысль, что тут не обошлось без синьоры Доротеи.

Конечно, мне совсем не хотелось с ним встречаться. Он мне ни капельки не нравился. Некоторым девушкам наверняка пришлись бы по вкусу его буроватые зубы и пучки волос на шее, но я не из их числа. И все-таки я не смогла отказаться и против желания согласилась.

В тот вечер Куниберто слонялся по двору, пока я задвигала синьора Джордано в его ящик в холодильнике и запирала помещение. Куниберто заранее купил букетик вялых маргариток и, смущенно покраснев, протянул его мне.

Мы вместе прогулялись до «Фарго», где, кроме нас, были только угрюмый официант, давно переставший бороться за чистоту, и энергичная навозная муха, которая умудрялась одновременно быть везде. Мухе я была очень признательна. Она спасла нас от полнейшей тишины.

Мы заказали лимонад, официант принес его нам и поставил на стол с такой силой, что большая часть расплескалась. То, что осталось, мы выпили между тщетными попытками завязать беседу. Честно говоря, сказать-то было нечего. Через пятнадцать минут, показавшихся вечностью, я встала и собралась уходить. Куниберто удивился.

— Ты не возьмешь? — спросил он, указывая на маргаритки. Увядшие цветы лежали на столике и сильно попахивали гнилью. Я покачала головой.

На улице Куниберто поразил меня тем, что вдруг впился в меня губами, зубами и языком. С чего это он? Может, решил, будто я жду от него именно таких действий? Я поблагодарила Куниберто и отправилась домой в одиночестве.

В ту ночь, засунув пальцы между складками плоти в самом потаенном из всех потаенных мест, я подумала, что если это и есть свидание, то я без них переживу.

Глава 10

Несмотря на такое плачевное начало, между тем днем и летом 1971 года я успела получить свою долю ухаживаний. Конечно, не на том уровне, к которому привыкла Фьямма, ибо она была столь же бесстыдна, сколь я скромна. И все-таки я попыталась выяснить, что такое любовь, но без опытного поводыря только блуждала впотьмах.

Синьора Доротея очень рассчитывала на торговых представителей. Она все время назначала за меня встречи то с одним, то с другим, даже когда ничего не собиралась у них покупать. Чаще всего это были поставщики резиновых перчаток, бальзамов, чистящих средств, присыпок, воска, всевозможных протезов, косметики, париков и челюстей. Разумеется, почти все они были немолодые, с желтоватыми пятнами на коже, но иногда появлялись и помоложе, сгибавшиеся под тяжестью чемоданов с образцами. Тогда синьора Доротея начинала кивать и подмигивать, а иногда делала и более прозрачные намеки, после чего молодые люди, как правило, бросались к двери.

Было в ее стратегии и еще одно направление. Она посылала меня на все семинары, курсы повышения и выставки, которые ей удавалось найти. Я стала завсегдатаем в этих кругах, но, несмотря на тренинги под руководством синьоры Доротеи, никак не могла побороть свою стеснительность. Я попросту не могла придумать, что бы такое сказать похоронным агентам, профессиональным плакальщикам, гробовщикам и каменщикам, которых встречала на подобных мероприятиях.

Самой многообещающей кандидатурой был Эрнесто Порчино, и хотя синьора Доротея не считала, что он мне подходит, смеяться над ним она не стала. В первый раз мы повстречались на выставке глазных протезов, где он демонстрировал новую коллекцию, лично им разработанную: глаза, которые могли слезиться. Это произвело настоящую сенсацию. Я не только заказала у него партию товара, которой нам хватило бы дней на десять, но и приняла приглашение сопровождать синьора Порчино на банкет после выставки. До этого я никогда не бывала на банкетах. Красноречие синьора Порчино ослепило меня. Он говорил за нас двоих, даже сам отвечал на вопросы, которые мне задавал. Впервые за всю историю моих отношений с противоположным полом я не испытывала никаких неудобств из-за неумения поддерживать беседу.

Эрнесто (как я стала его называть) оказался более зрелым человеком, чем мои предыдущие молодые люди. Мне было двадцать два, ему сорок пять. К зрелому возрасту прилагались лысина, потливость, сосудистые спазмы и тучность, но я ведь искала не кинозвезду, я искала чревовещателя.

Несмотря на то, что Эрнесто ни на чем не настаивал (попытался было, но не вышло), мы очень быстро подошли к стадии раздевания. Хотя дальше самого раздевания дело не зашло, я была заворожена его прибором, едва выглядывавшим из-под нависавшего живота. В минуты, когда Эрнесто позволял мне подержать его в руке, я наслаждалась тем, как из скромного бледно-розового он превращается в горделивого и агрессивно-багрового. Однажды подобное случилось под соснами на Валле-д’Инферно, а потом еще раз в усыпальнице, когда синьора Доротея с синьором Порцио уехали в Пунта-Ала навестить ее замужнюю сестру Лоретту.

Очарованная органом Эрнесто и чувствуя, что нахожусь в двух шагах от важного секрета и волшебного пробуждения, я сгорала от желания сделать нечто большее, чем просто держать его в руке. Надо сказать, что Эрнесто был тронут моим юношеским задором и напряг все мыслительные способности, стараясь найти выход из положения. Он объяснил, что снимает комнату у старых дев в тяжелейшем состоянии здоровья, и присутствие юной соблазнительницы сведет в могилу как минимум одну из них. А то и двух. Или даже трех.

Меня очень взволновало определение «юная соблазнительница», и, отбросив предосторожности, я пригласила его к себе на виа деи Каппеллари. Сгорая от нетерпения и возбуждения, я открыла ему дверь, уверенная в том, что синьор Тонтини шпионит за мной, стоя на лестнице.

Эрнесто пулей пролетел в ванную. Объяснил, что весь день разносил образцы товара и его мочевой пузырь вот-вот лопнет. Вскоре он появился — в длинном белом парике и с волшебной палочкой в руке.

Именно этого момента Пьерино и ждал. Он пролетел через комнату, взмахивая крыльями с такой скоростью, что их не было видно, и вцепился острым клювом прямо в тот орган моего потенциального любовника, который меня так поразил.

Воздух прорезали вопли Эрнесто, его плоть была разорвана в клочья, прежде чем я смогла уговорить Пьерино прекратить атаку и вернуться в клетку, пообещав свежую и сочную ягодку инжира.

Я искренне сожалела, что свидание кончилось столь плачевно и я не успела полностью испытать на себе достоинства багрового предмета, теперь раненного, посиневшего и кровоточащего. Но я знала раз Пьерино возненавидел Эрнесто, что было совершенно ясно, я не могу допустить, чтобы наши отношения развивались дальше.

Несмотря на жестокую боль, которая терзала создателя глазных протезов, он был вне себя от ярости. К моему удивлению, но и к облегчению, выяснилось, что три старые девы — всего лишь плод воображения Эрнесто. Настоящей причиной того, чтобы не приглашать меня к себе, было наличие синьоры Порчино и пятерых Порчино-младших. Синьора была подвержена вспышкам жгучей ревности, что сильно осложняло ситуацию. Он не представлял себе, как будет объяснять появление страшных ран.

Эрнесто быстро оделся, я нежно вытолкнула его на лестничную клетку и заперла дверь. Ничего, он большой выдумщик, придумает что-нибудь.

Некоторое время после этой истории у меня никого не было, и я даже начала раньше времени подумывать о том, что от секса больше неприятностей, чем удовольствия. А потом я победила в конкурсе, и это изменило всю мою жизнь.

Глава 11

Я следила за успехами Эрнесто и его слезящихся глаз по «Похоронному альманаху», который мы выписывали на работе, но не чувствовала ни капли гордости, когда видела его фотографии с демонстраций товара в Тель-Авиве или Бомбее.

Синьора Доротея, которой я рассказывала обо всем, была вне себя от ярости из-за его вероломства, и каждый раз при виде фотографии начинала злобно описывать, что бы она с ним сделала, будь у нее такая возможность. Но воспоминания о том, что скрывалось под мешковатым костюмом торговца, навевали на меня грусть.

И вот однажды, в мартовском номере за 1972 год с заманчивым заголовком «Живого похоронили по ошибке», я наткнулась на условия конкурса для читателей с возможностью выиграть шикарную поездку в Египет, познать тайны фараонов, пирамид и Сфинкса. Синьора Доротея пришла в крайнее возбуждение и стала уговаривать меня принять участие.

— Я знаю, ты выиграешь приз, — говорила она, — и мужчину твоей мечты.

Я уже и не помню, какие там были вопросы. Помню, что легкие, и я отвечала «один литр», «воск», «трупное окоченение» и «разложение». Во втором туре оказалось куда сложнее. Я должна была составить предложение не более чем из двенадцати слов, объяснив в нем, почему я достойна первого места. Я чуть голову не сломала. Слово «достойна» показалось мне особенно коварным. Мне-то казалось, что я вообще ничего не достойна. Я показала синьоре Доротее все свои варианты, и та насмешливо хмыкнула.

— С этим ты ничего не выиграешь, — сказала она.

Наконец, потеряв терпение, синьора Доротея скомандовала:

— Пиши, Фреда «Я обожаю „Похоронный альманах“ и даю его читать всем своим друзьям».

— Но это же неправда — возмутилась я. — Мне и в голову не придет кому-нибудь его дать.

К слову сказать, дальнейшие события показали, что я была не права.

— Никогда не говори «никогда», Фреда, — ответила синьора Доротея, отобрала у меня купон и сама его заполнила.

Мы стали ждать.

В последний день конкурса когда я подстригала усики синьору Сеттебелло, сильно отросшие после смерти, мне позвонили.

— Что я тебе говорила? — воскликнула синьора Доротея, сжимая меня в объятиях и поднимая в воздух. — Я знала что ты выиграешь!

Дальше все закрутилось очень быстро. Появился автомобиль с организатором конкурса фотографом, стилистом и двумя ассистентами. Меня заставили позировать в холодильной камере, в окружении огромных бутылок с растворами, и с гордостью демонстрировать товарный знак спонсора, фирмы «Дрикол».

Мой портрет появился на обложке майского номера. Неплохая была фотография, хотя я бы ни за что не согласилась показывать ноги. Далее шла статья с сильно приукрашенной биографией победительницы и со столь же преувеличенными восхвалениями товара спонсора. Мы им вообще не пользовались. От него тела становились отвратительно зелеными, как при морской болезни, а дым при кремации был ядовитым.

И все равно я очень гордилась. Мне приятно было думать, что Эрнесто, где бы он ни находился, в Бангкоке или Буэнос-Айресе, увидит мое лицо на обложке и пожалеет о том, что потерял меня навсегда.

Синьора Доротея была на седьмом небе от счастья и вбила себе в голову, будто она ясновидящая. Она тут же отправила синьора Порцио в мастерскую, чтобы фотографию из журнала вставили в рамку, а потом повесила ее на видное место в приемной, где скорбящие могли бы ею восторгаться.

Я купила еще несколько экземпляров и подарила один из них дяде Бирилло и тетушке Нинфе. Даже расписалась поперек фотографии, как делают, когда дают автограф. Они очень мною гордились. В те годы у них еще не было телефона, поэтому тетушка Нинфа, взяв записную книжку и пригоршню монет, отправилась на почту и провела там целый день, сообщая новость всем знакомым. Вскоре очередь из желающих позвонить обвилась вокруг здания, и все кипели от ярости, потому что тетушка Нинфа наотрез отказывалась освободить телефон и покинуть будку. Дядя Бирилло тоже очень обрадовался и хвалился тем, что первым одобрил выбранную мною профессию.

Еще один экземпляр я подарила Фьямме.

— Это ты? — зачем-то спросила она и засмеялась.

Последний журнал достался Пьерино. Он затащил его в клетку и тут же на нею нагадил.

Глава 12

В четверг, 15 июня 1972 года, я должна была явиться в Чивитавеккья, по адресу Банкина, 5, а оттуда, согласно рекламному проспекту, отправиться на борт «Святой Доменики», в забытый мир роскоши и изящества. Но сначала мне нужно было многое сделать. Фьямма, которая к тому времени оказалась беременна, пришла ко мне и критическим взглядом изучила содержимое моего гардероба.

— Ничего из этого носить нельзя, — безмятежно заявила она. — Впрочем, если на море тебе доведется присутствовать на похоронах, тогда будет в самый раз.

В самом деле, большая часть моих нарядов покупалась с прицелом на похороны. Специфика моей работы не допускала ярких мини-юбок и туфель на платформе, которыми Фьямма привыкла шокировать и восхищать важную министерскую публику.

Мы вместе отправились в район пьяцца ди Спанья, где было полным-полно желающих что-нибудь купить, иностранных туристов, продавцов мороженого, жиголо, художников и священников и где располагались самые модные магазины города. Не обращая внимания на мои протесты, Фьямма быстро наполнила чемодан всем самым легким, коротким и тесным, что ей удалось найти.

— Бога ради, Фреда, — все время говорила она — тебе же двадцать три, а не сорок семь. А ты так и норовишь всю жизнь прожить старухой.

Тогда эти слова стали для меня настоящим потрясением, но обдумав их позже, я пришла к выводу, что сестра права.

Итак, одной проблемой стало меньше. Или станет, если я наберусь мужества надеть коротенькое жгуче-розовое платье с такого же цвета трусиками и заостренной кепочкой, золотистый парчовый комбинезон или широченные брюки с зеленовато-лимонной нейлоновой кофточкой. Синьора Доротея согласилась в мое отсутствие присматривать за Пьерино. Только ей одной могла я доверить своего любимца.

Оставалось еще одно дело, которое необходимо было сделать до отъезда.

Мне давно не давали покоя мамины зубы. Каждый вечер перед сном, уже в полудреме, я думала о них. Я вспоминала мамину улыбку, и мне хотелось ее вернуть. Теперь было самое время сделать это.

Вот почему в воскресенье, 11 июня 1972 года, я на двух автобусах добралась до того места, где семь лет назад мамина жизнь прервалась, а моя разбилась вдребезги. С тех пор я там не была. На сей раз дорога показалась мне не такой длинной и не такой трудной. Я стала спускаться вниз с холма, припоминая все детали того дня, казавшиеся мне забытыми.

Маки, росшие вдоль дороги; белые бабочки; клубившаяся пыль; припекавшее солнце; ветерок, обдувавший лицо, ерошивший волосы, норовивший сорвать шляпку с маминой головы; и ее смех. Невидимый оркестр, игравший «Io So Perche», и подпевавший ему мамин голос. Ветер засвистел сильнее. Загудел у меня в ушах. Лопнул пузырь Фьямминой жевательной резинки. Воздух сделался упругим и тугим, машина вышла из-под контроля и ринулась на старичка, который стоял и ждал, когда она его раздавит.

Я побежала. Ноги едва поспевали за телом. Мне казалось, что они вот-вот останутся позади, а я полечу с холма вниз, широко раскинув руки. Потом я споткнулась. Я бежала и бежала, не понимая, что слышу свой собственный крик. Наконец я оказалась у подножия холма, приказала ногам остановиться, но по инерции пробежала еще с десяток шагов. Наклонилась вперед, чтобы кровь прилила к голове. Я бежала так быстро, что теперь вдруг почувствовала жуткую слабость. Мне даже показалось, что не только легкие, но и сердце выпрыгнули из моего тела от быстрого бега. Я немножко постояла, согнувшись, потом распрямилась и медленно пошла вперед.

Я нашла то место, где машина остановилась и где лежал мертвый старичок, хотя там не было никаких явных примет аварии. Только пустота, которая странным образом делала это место еще менее приметным. Почему это случилось? Ну, почему?!

Дом, стоявший неподалеку, теперь выглядел еще дряхлее, хотя в тот день я вообще не обратила на него внимания. Некоторые окна были заколочены, другие разбиты; один из ставней сорвался с петли и жалобно болтался. Я вошла в ворота, они еле открылись, так давно ими никто не пользовался. Сад, когда-то очень красивый, зарос плющом и сорняками. Колючки цеплялись за одежду, когда я шла к высокой пальме. Бросались врассыпную испуганные ящерицы. На мохнатом пальмовом стволе висел пошловатый венок из анютиных глазок — без сомнения, дело рук тетушки Нинфы.

Чуть выше я нашла то, что искала. Мамины зубы. Впившиеся в ствол. Шесть штук. В форме полумесяца. Я достала из кармана предусмотрительно захваченные плоскогубцы и один за другим выдернула зубы. Собрав все шесть, завернула их в носовой платок и вернулась в город.

В тот же день я похоронила их в маминой могиле, а через год на том месте вырос богатый урожай репы. Почему именно репы? Понятия не имею. Но мне было приятно.

Глава 13

В четверг утром Пьерино, синьора Доротея, синьор Порцио, дядя Бирилло, тетушка Нинфа, Полибио Насо, муж Фьяммы (сама она уехала на встречу с президентом и присутствовать не могла), и одна пожилая женщина с протезом вместо руки, которую я никогда раньше не видела, устроили на пристани пышные проводы.

Фотограф из «Похоронного альманаха» пришел снова, снимал меня фотоаппаратом с огромным объективом, и я чувствовала себя настоящей звездой. Пристань украсили лентами и воздушными шариками, корабельный оркестр расположился на палубе и играл веселые мелодии, приглашая меня на корабль. Поднявшись на борт в новых белых туфлях на платформе, я вдруг поняла, что никогда нигде не бывала, и ощутила щемящую тоску по дому. Мне захотелось развернуться и убежать. Но было поздно. Симпатичный мужчина в изящной форме свистнул в свисток, матросы подняли швартовы, из гигантской трубы вырвались клубы черного дыма, а от оглушительного гудка, раздававшегося откуда-то из чрева корабля, меня начала бить мелкая дрожь.

Я даже не заметила, как между бортом корабля и пристанью забурлила вода и мы отплыли. Другие корабли приветственно загудели, а один старый морской волк запустил парочку дохлых фейерверков. Его обожженное лицо и руки свидетельствовали о том, что он не впервые развлекается с пиротехникой, причем делает это не слишком успешно.

Я посмотрела вниз, на тех, кто махал мне рукой на прощанье, и заметила ту женщину с протезом. Она махала особенно настойчиво, без устали. Сквозь шум двигателей мне было приятно услышать хриплый голос Пьерино, который пожелал мне приятного путешествия.

Потом моих близких скрыл туман, и я тут же затосковала, хотя и старалась убедить себя, что в этом бескрайнем мире со мной не случится ничего страшного. И как всегда, меня ждало разочарование.

Глава 14

Первые полчаса путешествия я обследовала корабль. Несмотря на щедрые обещания устроителей конкурса, меня поместили в двухместную каюту третьего класса без удобств. С забытым миром роскоши и изящества было покончено. Стюард проводил меня в каюту, и там оказалось, что нижняя койка уже занята вялой девицей неопределенного возраста по имени Клодия, у которой, к моему огромному удивлению, оказался механический протез вместо руки. За всю мою жизнь я ни разу не видела людей с протезами, а тут, за каких-нибудь десять минут, — сразу двоих.

Позже выяснилось, что мать Клодии присоединилась к группе провожавших меня в путешествие. Из-за сильной близорукости она не видела вдалеке ничего, кроме расплывчатых пятен, но гордость не позволяла ей носить очки. Вот она и перепутала меня с дочерью (что я отнюдь не восприняла как комплимент) и махала мне рукой, пока корабль не скрылся из виду.

Клодия незамедлительно продемонстрировала мне все возможности своей механической руки (безусловно, последней модели), и я слегка забеспокоилась, когда оказалось, что под одеялом у нее спрятана огромная канистра бензина. Единственным недостатком протеза было неумеренное потребление топлива. Оставалось надеяться на то, что Клодия не курит. Но вскоре она смачно закурила длиннющую сигарету, и каюту заволокло табачным дымом. Иллюминатора у нас не было.

Пока Клодия курила, я распаковала вещи. Шкафа тоже не было, только пара железных крючков на двери. Из-за тесноты мне пришлось доставать вещи, держа чемодан в руке. Открывала я его со страхом. Честно говоря, я почти не следила за Фьяммой, когда мы покупали мой гардероб. Возражай, не возражай, Фьямма все равно купит то, что считает нужным. Она у нас всегда верховодила.

Я прекрасно знала, что ни разу не надену добрую половину этих вещей. Они мне не шли. Я не могла появиться на публике во всем коротком, тесном и ярком. Путешественники, и хуже того — члены команды, подумают, будто я к ним пристаю. Разглядывая броские тряпки при свете лампочки, раскачивавшейся под потолком, я вдруг заметила, как у Клодии загорелись глаза.

— Ух ты! — не сдержалась она. — Какие у тебя красивые шмотки. Мама не позволяет мне ничего такого. У меня только вот…

Она расстегнула молнию на сумке и вытащила оттуда несколько кримпленовых домашних платьев мрачных цветов. Не шикарно, конечно, но вполне приемлемо.

— Хорошо, — сказала я так, будто собиралась оказать ей неоценимую услугу, — я с тобой поменяюсь.

Клодия выпучила глаза.

— Взаправду? — воскликнула она.

— Взаправду, — подтвердила я.

Мы быстренько переоделись. Клодия была примерно вдвое крупнее меня, но я потуже затянула поясок на платье, и получилось весьма недурно. Во всяком случае, пристойно, чего нельзя было сказать о штанах, в которые пыталась влезть Клодия. Они были тянущиеся, но не сильно (лайкры тогда еще не изобрели); ткань натянулась и приобрела совсем уж ядовитый оттенок. Снизу, сверху и даже по бокам штанов, как головы Гидры, выпирали комки плоти и сражались друг с другом за свободное пространство.

— Восхитительно, — сказала я.

Потом я отправилась на поиски удобств, а Клодия поплелась следом. Туалетная комната на нашей палубе предназначалась для обитателей всех восемнадцати кают, и перед ней уже выстроилась длинная очередь загрустивших пассажиров. И это еще до вспышки дизентерии.

Столовая третьего класса тоже оказалась не такой, как на фотографии в проспекте. Стены выкрашены тошнотворной зеленой краской, а вместо люстр — длинные лампы дневного света. Позолоченные деревянные стулья с розовой бархатной обивкой полагались только пассажирам первого класса; у нас стояли деревянные скамейки, как в школьном буфете. Пахло неприятно: топленым салом, пищевыми отходами и зеленью. В дальнем конце столовой, на камбузе, неприятною вида повар готовил обед. Он бросил быстрый взгляд на Клодию в похабных белых брюках и продолжил что-то шинковать.

Уровень сервиса повысился, когда мы поднялись на следующую палубу. Коридоры второго класса были свежевыкрашены и ярко освещены. Окна столовой выходили на сверкающее море, а стойка самообслуживания отсутствовала — были официанты. На верхней палубе — и того шикарнее. Мягкие красные ковры, бархатные шторы, зеркала, люстры и всякие сверкающие бронзовые безделушки. Мы прижались носами к стеклу капитанского ресторана и узрели хрустальные бокалы, парчовые скатерти, свежие цветы и фрукты.

— Посторонись! — услышали мы чей-то голос и виновато отошли, а мужчина в форменной одежде и белых перчатках кусочком мягкой ткани вытер стекло в том месте, где только что были наши носы.

И мы, крадучись, двинулись дальше — любоваться прекрасной гостиной, парикмахерскими и магазинами. Там была модная лавка, торговавшая бикини и панамами, газетный киоск и сувенирный магазинчик с миниатюрными копиями «Святой Доменики» и яркими русскими матрешками. Еще мы набрели на казино, ночной клуб и зал развлечений, где вскоре должны были показывать новую захватывающую программу.

Вид загорелых леди в декольтированных платьях и джентльменов в летних костюмах поразил Клодию так сильно, как их самих потряс ее внешний вид. Я не стала дожидаться, когда стюард вышвырнет нас, и увела соседку на солнечную палубу.

Ах, каким же красивым было море! Так и хотелось в него нырнуть. Я никогда не видела столь сочного синего цвета, а яркое солнце украшало поверхность воды золотистыми кругами. Я любовалась этой красотой, выпрыгивавшими из воды дельфинами и косяками летучих рыб, выделывавших всевозможные кульбиты.

Когда Клодия озвучила свое желание поиграть в серсо, я испытала огромное облегчение и в одиночестве отправилась на поиски свободного шезлонга. Она меня утомила. К своему ужасу я поняла, что нам придется на время стать неразлучной парочкой. Конечно, это глупо, но я чувствовала себя ответственной за Клодию, хотя мне и хотелось от нее избавиться. Еще не хватало провести все пять дней круиза, опекая случайную знакомую.

Я погрузилась в шезлонг, расслабилась и закрыла глаза. Легкий морской бриз оставлял соленый привкус на губах и трепал волосы. Солнце пригревало лицо, и я впервые порадовалась тому, что пустилась в путешествие. Может, от этого будет хоть какая-нибудь польза. По крайней мере, меня ждут новые впечатления. Я сбросила с ног туфли и собралась немного поспать.

Вдруг справа от меня возникло какое-то движение, и глаза пришлось открыть. Оказалось, что некий толстый коротышка в матросском костюме решил устроиться именно в соседнем кресле, хотя на палубе было штук пятьдесят свободных шезлонгов.

Некоторое время я наблюдала за тем, как он усаживается в кресле, и представляла, что вот сейчас он почувствует на себе мой взгляд, обернется, и я сурово нахмурюсь. Но он не обернулся. Он устраивался поудобнее. Положил руки на деревянные подлокотники и задвинул тело так глубоко в шезлонг, что голые мясистые колени оказались над самым его носом. Потом он вдруг передумал, вытянул ноги и стал барахтаться в шезлонге, как рыба в воде, шлепая ногами по палубе. Обут он был в детские сандалии с перепонкой и пряжкой на боку. Обычно мальчиками покупают коричневые, но бывают еще синие и красные, на резиновой подошве. У толстяка были синие. Потом он выдвинулся вперед, выпрямил спину и вытянул руки. Шурупы шезлонга протестующе скрипели, и я надеялась, что кресло рухнет. Но оно не рухнуло. А когда мне показалось, будто толстяк наконец угомонился, он вдруг забрался в шезлонг с ногами и свернулся калачиком.

Псих какой-то. Может, их тут целая группа. Руководство компании вполне могло продавать билеты организациям, чтобы заполнить места.

Рядом с шезлонгом толстяка стоял огромный черный чемодан, размером почти с хозяина. Выглядел он зловеще. Пожалуй, именно в таких убийцы прячут труп жертвы, предварительно разрубив его топором. Трупов я не боялась, но топор — другое дело. Меня бросило в дрожь.

Я хотела было встать, но упрямство победило, и я осталась. В конце концов, это мое место. Я пришла первая. Поэтому я отвернулась от него и стала смотреть вперед. Если он вдруг встанет, я буду наготове. Во время этой короткой передышки прибежала плачущая Клодия. Видимо, морской воздух нанес непоправимый ущерб тонкому механизму ее руки: дважды его ни с того ни с сего заклинило. В первый раз рука не отцепилась от перил, и Клодия долго с ней возилась, удивляясь тому, что я не пришла ей на помощь. Во второй раз ее с трудом удалось отодрать от зубного протеза некоего джентльмена, и был страшный скандал Клодия была зверски искусана и собиралась попросить корабельного врача сделать ей прививку против бешенства — на всякий случай. Теперь она не представляла себе, как сможет снова сунуться в первый класс. И дело не в том, что Клодия сожалела о случившемся, просто все стюарды первого класса получили описание ее внешности и строгое указание ее туда не пускать.

Клодия пребывала в расстроенных чувствах, и нам пришлось пойти в каюту, чтобы смазать маслом подвижные части механизма ее руки. К тому же, мне хотелось уйти подальше от толстого моряка, который, без сомнения, внимательно прислушивался к нашему разговору.

Глава 15

В ту ночь, когда погасили свет, мы лежали на койках, и я рассказывала Клодии, как выиграла этот круиз.

— Вот это да! — воскликнула она. — А я вот никогда ничего не выигрывала.

Тогда я спросила ее, как она оказалась на борту «Святой Доменики». И потеряла дар речи, когда выяснилось, что эта поездка — подарок мамы на сорокалетие Клодии Я-то думала, она младше меня! Как получилось, что я взяла на себя роль няньки по отношению к женщине, которая вдвое старше? Забавно… Вот Фьямма посмеется!

— Не может быть, чтобы тебе было сорок лет, Клодия, — сказала я, перегнувшись через край верхней полки. — Ты не выглядишь на свой возраст.

— Ах, — смутилась она, — ты говоришь такие приятные вещи…

Мы немного помолчали, и я тем временем обдумывала план спасения. Если ей сорок, может и сама о себе позаботиться.

— Открою тебе еще один маленький секрет, — раздался снизу голос Клодии. — Мама отправила меня в круиз, чтобы я подыскала себе муженька. А я не хочу.

— Почему? — вяло спросила я, поскольку не считала ее шансы достаточно высокими.

— Глупышка… Потому что я предпочитаю девушек.

Час от часу не легче. Я быстро засопела — пусть думает, будто я вдруг уснула. Как дать ей отпор, если она решит штурмовать мою койку? Только бы природа не взяла свое этой же ночью! В противном случае как избежать ее жарких объятий?

— Фреда, может спустишься ко мне? — взволнованно прошептала Клодия, изо всех сил стараясь говорить спокойно.

Моя уловка не сработала. И что мне теперь делать?

К счастью, в коридоре вдруг поднялся страшный шум. Орали так, будто кто-то кого-то режет. Быстро собралась толпа, все вопили, кричали, толкались, что-то с грохотом упало. Потом опять крики и чьи-то торопливые шаги. В темноте было страшно. В первый момент я подумала про пожар. Затем про торпедную атаку. А может, мы налетели на скалы.

Следующая мысль была о том, что я никогда больше не увижу своего любимого Пьерино и прочих родных и близких. Я представила себе, какие роскошные похороны устроит мне синьора Доротея, хотя тело вряд ли удастся найти. Первоклассный полированный гроб отправится в могилу пустым.

Внизу Клодия наконец нащупала зажигалку, и каюта осветилась тусклым светом (Электричество в третьем классе экономили и выключали ровно в девять вечера; пассажиры первого и второго класса могли пользоваться им всю ночь напролет.) Шум в коридоре все продолжался, даже стал еще неистовее. Кто-то все время бегал туда-сюда. Может, этих людей там заперли?

— Что делать-то будем? — прошептала Клодия.

О том, чтобы оставаться в каюте, не могло быть и речи. В случае пожара это было не самое безопасное место, учитывая то количество бензина, которое имела при себе Клодия. Я перекинула через плечо подол ночной рубашки (получилось нечто в стиле Ганди) и осторожно спустилась по лесенке, чувствуя взгляд Клодии на своих бедрах.

— Пошли! — скомандовала я, распахивая дверь. Мы уже готовы были присоединиться к испуганной толпе, когда я вдруг почувствовала, как моей ноги коснулось что-то меховое. Под ногами бегали какие-то покрытые мехом существа, а воздух наполнился свирепым писком. Я закричала и стала подпрыгивать на месте, чтобы ноги реже касались пола.

— Крысы! — завопила Клодия.

И тут они начали кусаться.

Лишь к рассвету команде удалось справиться с полчищами крыс. Матросы, вооруженные палками, били их, выгоняя десятитысячную стаю, а потом добивая остальных своими тяжелыми ботинками. Корабельное радио всю ночь вещало голосом робота.

— Пассажиров третьего класса просят сохранять спокойствие.

Но несмотря на инструкцию, люди продолжали биться в истерике. Наконец матрос с острым подбородком, глазами-бусинками и подергивавшимися усиками изгнал из нашей каюты последнюю крысу, и я в полном изнеможении повалилась на койку. Клодия вскарабкалась по лестнице и свернулась калачиком рядом со мной. У меня не хватило смелости сопротивляться.

— Фреда, давай ты будешь моей ближайшей подружкой? — ласково предложила она.

На сей раз мне не нужно было притворяться спящей. Я до смерти устала. Мне снился кошмарный сон, будто я плыву на адском корабле. А когда я проснулась, оказалось, что это не сон.

Глава 16

После нашествия крыс мы весь день плыли по морю, и это было как нельзя кстати, потому что нужно было набраться сил перед поездкой к пирамидам, запланированной на завтра. Вся палуба третьего класса была усеяна останками крыс кусками шкурок, кишками, ушами и зубами. На стенах и на полу рдели кровавые пятна.

Крысы покусали многих пассажиров, в том числе и Клодию, и у судового врача оказалось столько работы, что на двери его каюты появилось наскоро нацарапанное объявление: с сегодняшнего дня и впредь медицинское обслуживание предоставляется только пассажирам первого и второго класса.

На корабле назревал заговор. В укромных уголках собирались группы мятежников. Но вскоре по приказу капитана главарей куда-то увели, и больше их никто не видел.

Я старательно перевязала раны Клодии, так же тщательно, как готовила трупы к погребению, после чего она поклялась мне в вечной преданности. Ласково, но твердо я объяснила ей, что предпочитаю мальчиков и уже дважды держала в руке их приборы. Впрочем, Клодию это нисколько не смутило. Света любви в ее глазах ничуть не убавилось, и она повсюду таскалась за мной, как собачонка.

А еще все время мне на глаза попадался тот низенький толстяк, который накануне потревожил меня, когда я сидела в шезлонге. С ним непременно был черный картонный чемодан. Толстяк оккупировал «лягушатник» для пассажиров третьего класса (бассейн и джакузи полагались только первому и второму). Он умудрялся занять единственный несломанный шезлонг, единственную теннисную ракетку (от которой, впрочем, было мало проку), а во время второго завтрака поглощал круглые сандвичи с ветчиной, хотя все знали, что они для пассажиров первого класса. Из всего этого был сделан вывод о его тесных связях в высших сферах.

И вот во второй половине дня мне вдруг пришло в голову, что толстяк меня преследует. Если я стояла у перил и смотрела на море, он тут же появлялся рядом вместе со своим чемоданом, прижимая шиньон к голове (три других уже улетели за борт на моих глазах). Если я прогуливалась по палубе, он плелся следом, волоча за собой чемодан. Если присаживалась на скамейку, он садился так близко, что я чувствовала тепло его тела под матросским костюмом и ритмичное дыхание.

А тут и того хуже: Клодия учуяла соперника и приклеилась ко мне с другой стороны. Получился какой-то бег парами со связанными ногами, причем я была той ногой, которая посередине. Я задыхалась в этой толкотне, но никак не могла избавиться от спутников. Так и подмывало утопить в море их обоих. С каждый минутой во мне росли обида и злость. Хотелось просто побыть одной.

Я приглядывалась к сослуживцам толстяка. Их было много, но все они носили легкие костюмы, а не форму, и нельзя было с уверенностью сказать, кто из них находится при исполнении служебных обязанностей. Потом решила найти медсестру и пожаловаться ей на своего преследователя. Может, ему увеличат дозу лекарства или, по крайней мере, отведут в каюту и привяжут к койке. Но и это оказалось проблематично, поскольку медсестры тоже не носили форму.

Я стала раздражительной и недовольной. Прошлой ночью мне удалось поспать всего два часа, и Клодия тут ни при чем. А ведь кто-то готов был отдать все на свете за возможность поехать в этот круиз. Для меня же он оказался сущей тюрьмой. Я считала часы до возвращения домой. Двадцать четыре прошло — девяносто шесть осталось. Как только проходил еще час, я тут же мысленно списывала его со счета. Это было мое единственное занятие и утешение.

В тот вечер на обед в третьем классе впервые подали мясо, и любители мясного возрадовались. Вкус был какой-то странный, но мяса было много, и некоторые даже брали добавку.

За обедом прошел слух, будто вечером в зале развлечений будет выступать кабаре. Никого из нас, конечно, не пустят, но мы испытали извращенное чувство удовлетворения, когда узнали, чего именно нас лишают.

Узнав об этом, Клодия, которая сидела чуть ли не у меня на коленях, пришла в состояние крайнего возбуждения. В ее глазах вспыхнул какой-то новый огонек, а ноздри затрепетали.

— Фреда, — взволнованно произнесла она, ничуть не смущаясь тем, что ее услышат соседи, — я поведу тебя в кабаре!

— Каким образом? — удивилась я. — Нас туда не пустят, а тебя арестуют в ту же секунду, как ты ступишь на палубу первого класса.

Я услышала свои собственные слова, и в голове у меня что-то щелкнуло. Если ее арестуют, я обрету долгожданную свободу.

Клодия немного подумала, потом сказала:

— Я замаскируюсь, и меня не узнают.

— Отличная мысль! — радостно соврала я. Ура!

Вернувшись в каюту, Клодия втиснулась в одно из тех малюсеньких платьев, которые Фьямма заставила меня купить, и нацепила темные очки.

— Фреда, ты бы меня узнала?

— Ни за что.

Я взяла ее за механическую руку (решила одарить этой прощальной привилегией), и мы взбежали по трапу. К счастью, всех дохлых крыс уже убрали, и люди больше не поскальзывались на их кишках и не ломали ноги.

Оказавшись на палубе первого класса, я сказала Клодии, что по соображениям безопасности нам лучше разделиться и встретиться уже в зале развлечений.

— Они же знают, что мы всегда ходим парой, — пояснила я. — Если ты будешь одна, тебя не опознают.

Клодия посмотрела на меня с недоверием, словно почувствовала подвох.

— А мы сможем пообниматься в последнем ряду? — спросила она.

Я кивнула и вышла в вестибюль, где тут же смешалась с толпой. Я полагала, что смогу попасть во второй класс, даже если внешне не тяну на первый. Взяла у проходившего мимо официанта бокал шампанского и собралась, выпив за свободу, завести разговор с щербатой дамой в норковом манто и с диадемой.

Прогуливаясь, я внимательно изучала вестибюль, ожидая скандала как признака того, что Клодию арестовали. Когда ударили в гонг, возвещая начало представления обещанного кабаре, на лестничную клетку, как кукушка из часов, выскочила Клодия. Стояла мертвая тишина. Всем было ясно, что в их ряды затесался посторонний. Клодию тут же окружили охранники в форме.

— Я не Клодия Строцци, — заикаясь, уверяла она. — Я совершенно другой человек. Вы должны мне поверить.

Какое там! Отработанными движениями охранники запихнули ее обратно. Прежде чем закрылись двери, я успела обменяться с Клодией взглядами и ясно разглядела в ее глазах боль любви, томление и разочарование.

Глава 17

Я залпом выпила шампанское, поспешила в зал развлечений и уселась в первое попавшееся свободное кресло, уповая на то, что никто не обратит на меня внимания. Я чувствовала себя виноватой перед Клодией и нервничала от того, что пришлось нарушить правила. Может, меня тоже нужно было арестовать?

И в то же время мне было очень весело. Я не привыкла пить шампанское (никогда его не пробовала), и по всей вероятности оно ударило мне в голову. Что-то в зале — тусклый свет, приглушенный шепот, предвкушение, ароматы французских духов, табачного дыма, коньяка и полировки для мебели — напомнило мне о тех кабаре, в которых выступала мама.

В молодости, еще до нашего с Фьяммой рождения, мама пела на таких же теплоходах и объехала весь мир. Я напридумывала себе, будто они с папой познакомились на корабле, хотя на самом деле наш папа всегда оставался загадкой, запрещенной темой, которая не обсуждалась. Может, они встретились во время такого же круиза.

Я представляла его кем-то вроде персонажа немого кино — красивого и утонченного, возможно, с усиками, в костюме и галстуке-бабочке, с гвоздикой в петлице. Он в одиночестве сидит за одним из маленьких столиков, в его руке стакан виски, в котором позвякивают кубики льда. Возможно, слегка желтоватыми зубами он сжимает толстую сигару, и ее запах смешивается с ароматом дорогого одеколона.

На сцене раздвигается занавес, и в луче прожектора появляется мама в облегающем черном платье. Волосы собраны в высокую прическу, улыбка ослепительна.

И вот их взгляды встретились… Время замерло. Публика, официантки и оркестр, все словно растворились, треньканье рояля тактично смолкло, и вспыхнула любовь. Вот только это была не Мама, а Великий Фанго, фокусник.

Я привстала, словно во сне, чтобы получше разглядеть, как он достает кроликов из своего цилиндра, яйца вкрутую изо рта сидевших в зале дам и голубей из ушей джентльменов.

Потом выступали пожиратели огня, жонглеры, два клоуна и труппа акробатов, которые выделывали ловкие трюки с бутылкой, апельсином и проволокой. После антракта танцевали почти раздетые девушки. Они сопровождали выступление мировой знаменитости по имени Мел Картуш, который пел «There’s а Kind of Hush», «Michelle» и «I'll Never Fall in Love Again». Из-за сильного польского акцента эти песни звучали как-то странно, непохоже на оригинальное исполнение, но он вложил в них свое собственное очарование, и к тому же, у него оказался очень сильный голос. Я даже стала подпевать. Конечно, моему голосу далеко до маминого, но кое-что я все-таки унаследовала и горжусь этим.

Наконец объявили последнее отделение, и я испытала такой шок, что у меня все поплыло перед глазами, а руки и ноги сделались ватными. В последнем отделении выступал чревовещатель. Да, да, чревовещатель! Выдающийся, бесподобный Альберто Липпи. Я вспомнила мамино предсказание, и кровь ударила мне в голову: «Фредина… Я вижу чревовещателя…» Вплоть до этой минуты я не встретила ни одного.

Когда занавес снова распахнулся, я села прямо и вытянула шею, чтобы разглядеть происходящее через просвет между двумя женщинами за передним столиком. У одной была такая копна волос, что голуби фокусника свили в ней гнездо. А у ее подруги оказались уши, как у слона.

Пристроившись между дамами, я испытала ни с чем не сравнимое изумление, потому что увидела перед собой того самого толстяка-коротышку, который сидел рядом со мной на палубе. На сцене был именно он, а у него на коленях сидела кукла размером с человека. У меня засосало под ложечкой. Итак, он чревовещатель. Моей первой мыслью было: я никогда никогда не стану заниматься с ним любовью.

А он тем временем представил зрителям свою куклу: шаловливый школьник Малько.

— Никакой я не шаловливый, — пропищала кукла.

— Увы, леди и джентльмены, самый что ни на есть шаловливый, — возразил чревовещатель. — Вот на днях, например…

Так они и разговаривали. Нужно сказать, что когда говорила кукла, голос шел откуда-то не от нее, но рот толстяка-коротышки оставался закрытым, ни один мускул не дрогнул.

Под занавес этой части выступления толстяк-коротышка сообщил мальчугану, что тому пора спать, и уговорил лечь в чемодан. Этот большой черный чемодан я сразу узнала. Но даже из-под крышки продолжало раздаваться приглушенное бормотание куклы, которое затем сменилось тихими всхлипами и хныканьем.

Затем чревовещатель стал разговаривать за зрителей. Дородный мускулистый мужчина заговорил голоском кастрата. Графиня стала изъясняться, как торговка рыбой. Совсем молоденькая пассажирка запела голосом Фрэнка Синатры. И все это время толстяк хранил гробовое молчание. Не произнес ни слова. Финал был уже близок, когда по громкой связи к пассажирам обратился капитан и приказал срочно расходиться по каютам. Тут же началась давка. Женщины верещали и приподнимали длинные вечерние платья, проталкиваясь к выходу. А потом в зале вдруг раздался гром аплодисментов. Это чревовещатель смеялся последним.

Шумная толпа пассажиров хлынула из зала, а я беспокойно оглядывалась в поисках охранников. Подойдя к двери, я вдруг услышала мужской голос, шептавший мне прямо в ухо. Так близко, что было щекотно. Он снова и снова повторял мое имя:

— Фреда, Фреда, Фреда…

Я быстро обернулось. Рядом никого не было. Я вздрогнула. В затылке странно покалывало. Пошла дальше, и голос тихо произнес:

— Я твоя судьба.

Я буквально скатилась по ступенькам. Свет уже погасили, и на палубе третьего класса царил мрак. Я на ощупь шла к каюте, мечтая не ошибиться дверью. Еще утром на черном рынке, процветавшем в третьем классе, я купила свечку и спички, которые теперь нащупала под матрасом. При мерцающем свете, который стоил мне купальника и булки с маслом, мне предстала поразительная картина.

В каюте не осталось никаких следов Клодии. Все нормальные платья, на которые я обменяла свои маломерки, исчезли. Это был страшный удар. Придется теперь носить свою неудобную одежду. Улетучился даже запах Клодии, а вместе с ним плюшевая пижама и отвратительно серое нижнее белье, которое она гирляндами развесила над койкой. Испарились зубная щетка, паста с конфетным запахом и даже огромная канистра с бензином. Как будто Клодии Строцци вообще не существовало.

Может быть (подумала я и обрадовалась этой мысли), местные власти попросту перенесли ее вещи туда, где Клодию содержат под арестом. Так ей будет удобнее. Да, пожалуй. Хорошо, что ее теперь окружают привычные вещи.

Я забралась на свою койку и похвалила себя за то, что успела воспользоваться душем, пока была наверху. У нас в третьем классе душевую не мыли с самого начала круиза, если вообще когда-нибудь мыли. А кроме того, в нее всегда стояла такая очередь, что и не попадешь.

Я задула свечу, чтобы зря не расходовать, легла и стала думать о чревовещателе. Он никак не шел у меня из головы. Все еще слышался голос, шептавший мне на ухо. Я даже чувствовала легкое дыхание, из которого рождались слова:

— Фреда… Я твоя судьба.

Интересно, это правда?

Я уже дремала, когда мне показалось, будто снаружи раздался сильный всплеск, а потом такой звук, какой издает вода, проглатывая что-нибудь тяжелое. Потом я уснула глубоким безмятежным сном.

Глава 18

В пять утра по третьему классу разнесся звук гонга.

— Подъем! Подъем! — настаивал металлический голос.

Счастливые и возбужденные, мы поднимались на палубу и готовились к высадке. Лайнер входил в бухту возле Порт-Саида, где мы должны были единственный раз в жизни увидеть Сфинкса и пирамиды. Отлично помню то волнение, которое охватило меня, когда я стояла на палубе, вдыхала свежий морской воздух, смотрела на приближавшийся берег, на лодки и портовую суету, на купола и минареты в глубине, на огромные рекламные щиты, теснящиеся многоквартирные дома и на роскошные пальмы, приветствовавшие гостей этого восхитительного приморского города. В тот момент я была так счастлива, что забыла обо всех неудобствах и ни на что не променяла бы эту картину.

Причаливали, как обычно, не торопясь, и вот, класс за классом, словно в школе, нам разрешили сойти на понтон из плававших на воде канистр, который вел к причалу. Понтон мне понравился. Он все время дергался под ногами, как поплавок: вниз-вверх. Я вспомнила о Клодии. Ей бы тоже понравилось.

Пройдя таможню, мы очутились в Египте, в жаре, напоминавшей пекарню. Во мне словно ожили все чувства. Глаза засияли от яркого света. Все оттенки казались такими сочными: ослепительно синие, красные, желтые и кипельно-белые. Воздух наполнился восхитительными звуками: призывы к молитвам, доносившиеся с минаретов, радовали сердце; крики уличных торговцев были удивительно непривычными; даже звук автомобильных моторов и клаксонов казался новым и загадочным. В нос ударили запахи: выхлопные газы, сточные канавы, тмин, перезрелые бананы, жареная козлятина, размякший на жаре бетон, мусор, навоз.

Я сразу же влюбилась в этот город.

Стюарды проводили нас на пыльную парковку перед сарайчиком таможни. Пассажиры первого, а затем и второго класса заняли места в шикарных автобусах с кондиционерами и биотуалетами. Им предлагали прохладительные напитки и разные угощения.

Нам, третьему классу, пришлось воспользоваться местным транспортом. Что ж, тем лучше, подумала я. Так проще познать настоящий Египет, чем из этакого скафандра.

Пока мы ждали рейсового автобуса, шикарный транспорт отправился в путь. Некоторые пассажиры махали нам руками. Никто им не ответил. Солнце с каждой минутой палило все сильнее. Нас окружила ватага ребятишек. Они предлагали холодную воду из стеклянного кувшина, в котором плавала половинка лимона. Цитрус явно был не первой свежести, но ароматный. Другие дети торговали открытками с верблюдами в панамах, войлочными фесками, пачками печенья, яблочными ирисками, жвачкой и ломтиками манго. Нахальная ребятня расценивала отказ как согласие. Когда их манера предлагать товар стала скорее пугающей, чем забавной, подошел полицейский и прогнал их, угрожая дубинкой.

К этому времени наиболее нетерпеливые из экскурсантов стали все чаще поглядывать на часы и интересоваться, когда же подойдет наш автобус. А мне все нравилось, ведь это тоже часть приключения.

Наконец, часа через два с половиной, за которые трое из нас получили солнечный удар и были отправлены обратно на корабль, на парковку въехал автобус, вздымая вокруг себя густые клубы рыжей пыли. Даже пыль здесь была симпатичнее, чем наша, римская. Поначалу водитель держал двери закрытыми и не впускал нас в салон, хотя некоторые мужчины грозно размахивали кулаками перед окном кабины. Потом, когда двери все-таки открылись, откуда ни возьмись появилась толпа местных жителей, которые влезли в автобус вместе со своими животными и детьми. Экскурсанты приняли вызов и втиснулись тоже, хотя мест почти не осталось, и многим нашим пришлось все пять часов ехать стоя.

Мне повезло. Я успела занять место у окошка, рядом с гигантской в обхвате женщиной, которая везла на голове такой же гигантский кочан капусты. Сзади сидели пятеро ее детей и сомлевшая от зноя овца. А за ними я, к своему изумлению, увидела чревовещателя. Как ему удалось сесть в автобус, чтобы я его не заметила? Он обмахивался веером из перьев фламинго, а над его головой — в багажном отсеке, битком набитом цыплятами, арбузами, сахарным тростником и чайниками, — виднелся большой черный чемодан.

Мне нравился вид из окна, и я не отводила глаз от калейдоскопа заманчивых картинок. Хотя и чувствовала себя не слишком уютно, потому что чревовещатель был рядом.

Автобус раскалился. Запахло разгоряченными телами. Вредоносные выхлопные газы просачивались в открытые окна и смешивались с испарениями, исходившими от некоторых пассажиров, которые развели огонь, чтобы сварить мясо или поджарить кусочки баранины. Блеяние овец и ягнят, гоготание гусей, напевная арабская речь моих попутчиков — все это завораживало и смахивало на сон. Окунувшись в жару и духоту, я вдруг услышала другие голоса, доносившиеся откуда-то издалека.

— Почему именно она?

— Ты знаешь, почему. Потому что мадам Йо-Йо никогда не ошибается.

— Ха! Опять эти гадалки! Откуда им знать? Кстати, а как же я?

— В наших отношениях ничего не изменится, поверь мне. Ты же знаешь, что мы всегда будем вместе.

Я заснула. Мы встали очень рано, к тому же я не высыпалась с тех пор, как уехала из дома. Через несколько часов я проснулась, и оказалось, что автобус сломался. До порта было далеко, до пирамид тоже. Мы словно попали на необитаемый остров. Шофер сидел на обочине и варил зеленый чай. Какой-то мужчина привязал свою буйволицу в тени и доил ее в ведро. Моя соседка протянула мне кусок сочного арбуза и улыбнулась беззубой улыбкой. Я приняла угощение с искренней признательностью. Соседка тоже смаковала арбуз, звучно выковыривая семечки. Вокруг, как перегревшиеся мухи, расселись остальные пассажиры. Между ними пристроились куры. Чревовещатель по-прежнему сидел на своем месте, через ряд от меня. На лбу и над верхней губой застыли капельки пота. В багажном отделении подозрительно молчал Малько.

Ни пирамид, ни Сфинкса мы так и не увидели. Наш автобус проторчал на обочине весь день, до позднего вечера. На закате мимо нас проехали шикарные пассажиры первого и второго класса. Они возвращались в порт. Через некоторое время какой-то автобус подобрал нас и отвез на корабль, чтобы мы не опоздали к отплытию. Всю обратную дорогу чревовещатель сидел рядом со мной. Мы молчали.

Когда мы подпрыгивали на понтоне, а «Святая Доменика» уже готовилась поднять якорь, я повернулась к толстяку-коротышке и сказала:

— Я никогда ни на что не соглашаюсь, не посоветовавшись с моим попугаем.

И ушла, не дождавшись ответа.

Глава 19

Кульминация круиза была позади, и корабль плыл обратно в Чивитавеккья. Хотелось домой, пассажиры первых двух классов и экипаж предвкушали возвращение. У третьего класса было совсем иное настроение. Разочарование и грусть висели над палубой, как туча. Нас лишили смысла всего путешествия. Наиболее мнительные из пассажиров тайком перешептывались по углам. Все были угнетены и подавлены.

Дальше — и того хуже. Рула Ардженти подхватила дизентерию, и в антисанитарных условиях нижней палубы болезнь распространилась со скоростью лесного пожара. В нескончаемой очереди, выстроившейся перед единственным туалетом, который очень быстро переполнился, обсуждали причину эпидемии.

— Это все лимонная водичка, которую мы выпили на стоянке, — уверяла Фантазия Спига, пытаясь сдержать нараставшее внутри нее неминуемое извержение.

— Нет, это тушеный цыпленок, которого приготовили в автобусе, — возразил Неро Пупа. — Не нужно было его есть.

— Молоко буйволицы, — считала Николетта Беллини. — Во всем виновато это дьявольское животное.

Каким-то чудом мне удалось не заразиться, и я постаралась провести весь день на палубе с шезлонгами, надеясь, что морской бриз сдует микробов к берегу.

Рядом постоянно находился чревовещатель, впервые без чемодана. Видимо, его кукла перегрелась в багажном отделении автобуса и теперь приходила в себя в каюте, с влажным полотенцем на лбу.

Не знаю, как так получилось, но мы превратились в неразлучную пару. Без всякого умысла гуляли по палубе след в след. Не сговариваясь, выбирали для отдыха одну и ту же скамейку, одну и ту же тень под навесом. В море нас привлекали одни и те же картины. Чревовещатель убирал с моего лица растрепавшиеся пряди волос. Я стряхивала пылинки с воротника его матросского костюма и ловила его улетавший парик.

Однажды возле капитанского мостика мы повстречали капитана, и чревовещатель представил меня как Фреду Кастро, свою невесту. Я не удивилась.

Потребности разговаривать у нас не возникало. Нам было так же легко друг с другом, как людям, прожившим вместе много-много лет. Они знают друг о друге абсолютно все и снисходительно улыбаются бородатым анекдотам. Понимают всё без слов. И угадывают присутствие друг друга не глядя: по запаху, звуку шагов и натяжению невидимых струн, связывающих их. Впрочем, тут мы ошибались, потому что были чужими.

Оглядываясь назад, я не нахожу в чревовещателе ничего привлекательного. В Альберто, как я теперь буду его называть. Но тогда я еще не знала, что такое привлекательность. Ничего подобного я раньше не чувствовала. Конечно, Эрнесто Порчино меня не привлекал, просто его тело вызывало во мне естественное любопытство. А в случае с Альберто я верила в судьбу. Полностью доверилась маме. Они видела мое будущее с чревовещателем. Вероятнее всего, именно с этим.

В последнюю ночь на корабле должен был состояться гала-концерт. Капитан задумал пригласить на него и пассажиров третьего класса, чтобы хоть отчасти компенсировать то, что они лишились кульминации круиза. Он прикидывал, как ограничить для них количество выпивки, чтобы не перепились, и продумывал сложную систему обеспечения прочими угощениями. Но итоговые подсчеты и диаграммы наглядно продемонстрировали невозможность такого подхода.

Когда эпидемия дизентерии вспыхнула с новой силой, капитан понял, что обитателей нижней палубы нельзя пускать на праздник, дабы не заразить остальных пассажиров. И ему пришлось объявить в третьем классе карантин.

Вернувшись на свою палубу, я повсюду увидела заградительные ленты и объявления: «Зараженная зона. Опасно для жизни. Не входить». Из глубины зоны слышался тихий плач.

Вот так и получилось, что я перебралась в каюту Альберто, хотя ничего интимного между нами не было, уверяю вас. Он жил в развлекательной зоне, на особой палубе между вторым классом и машинным отделением. Кукле пришлось уступить мне койку и вернуться в чемодан. Конечно, Малько возражал, но Альберто был непреклонен. С тех пор мальчуган невзлюбил меня. Я всячески старалась его задобрить, но он так и не простил.

Потом я выпросила костюм у одной из девушек-танцовщиц, и ночь гала-концерта стала лучшей в моей жизни. Альберто был великолепен. Он выступил даже лучше, чем в прошлый раз, и я гордилась им. Да, гордилась. Остальные зрительницы смотрели на меня с пониманием и одобрением, некоторые даже с завистью. Я краснела и смущалась. Голос нашептывал мне в ухо:

— Фреда, выходи за меня замуж.

И я шептала в ответ:

— Все зависит от моего попугая.

После выступления кабаре начались танцы. Их устроили на палубе первого класса, где был самый ровный пол. Альберто оказался прекрасным танцором. Очень легким для такого толстого мужчины. Он подошел ко мне, и я сразу поняла, что мы красивая пара. Мы быстро-быстро кружились по палубе. Альберто знал фигуры всех танцев: самбы, мамбы и прочих. Мы даже исполнили танго и заслужили аплодисменты зрителей.

Мы все еще танцевали, когда прозвучал гонг, и капитан объявил отбой. Правда, на сей раз это пошутил Альберто.

Никто так и не понял, что случилось. Была такая романтическая ночь, мерцающие звезды освещали рождение новой луны. Море было спокойное и гладкое, как шелк. Ни дуновения ветерка.

Впоследствии самой убедительной версией стала торпеда, выпущенная с русской подводной лодки. Простая небрежность. Промысел Божий. Или дьявольский. Провели даже специальное расследование. Но скорее всего это была диверсия со стороны какого-нибудь пассажира из третьего класса. Я знала, что многие достигли пика раздражения. А остальные были близки к отчаянию.

Как бы то ни было, корабль стал быстро тонуть. В отличие от фильмов о кораблекрушениях, у нас не было паники — женщины не закатывали истерик, мужчины не палили из револьверов и не протискивались первыми в спасательные шлюпки. Оркестр не продолжал играть: музыканты отложили инструменты и выстроились в ряд. Да и капитан не остался стоять на капитанском мостике.

Шлюпки по очереди спустили на воду, и было их больше чем достаточно. По крайней мере для первого и второго класса, артистов и команды.

А в третьем классе пассажиры, которые не умерли от дизентерии, уже утонули. Над водой держалась только верхняя палуба. Альберто сбросил свой парадный пиджак и уже собрался нырнуть в лестничный проем, спасать Малько, как вдруг вода забулькала, и мальчуган всплыл на поверхность, одетый в красные купальные штанишки и с маской на лице. Он смерил Альберто лукавым взглядом, залез в одну из спасательных шлюпок и завернулся в простыню. Когда вода дошла до подола одолженного мною платья, мы поняли, что пора спасаться. Мы сели в лодку, матросы быстро отплыли прочь от корабля, и «Святая Доменика» тихо скользнула под воду.

Шлюпки держались вместе, как поплавки. Слышно было только, как волны бьются о борта и как перешептываются уцелевшие.

Время замерло. Потом минный тральщик «Кловер» подобрал нас, и к полудню мы уже были в Чивитавеккья. Какое облегчение испытала я, когда мой родной порт становился все ближе и ближе! Потом я услышала с набережной звуки духового оркестра. Повсюду натянули транспаранты, украсили причал воздушными шариками.

Вскоре я разглядела тех, кто меня встречал, и глаза мои наполнились слезами. Это были все те же, стояли они все там же, где и провожали меня в путешествие.

Неужели прошло всего пять дней? Я-то успела прожить целую жизнь.

Неподалеку от моих близких я увидела мать Клодии. Она приветственно махала механической рукой какой-то другой женщине, которую приняла за свою дочь, и что-то выкрикивала, притворяясь восхищенной.

И вот наконец я сошла с корабля и попала в жаркие объятия моих любимых. Альберто смущенно стоял рядом, а Малько нетерпеливо шаркал ножкой, поднимая пыль. Пьерино тут же уселся мне на плечо и потерся клювом сначала об одну щеку, потом о другую таким движением, каким точат ножи.

Синьора Доротея первая похлопала меня по попе, чем вызвала недовольство тетушки Нинфы, которая полагала, что первой должна быть она. Синьора Доротея плакала, и речь ее была неразборчива.

— Бедная моя девочка, — причитала она. — А ведь это я тебя втянула. Ты могла погибнуть, и я была бы виновата.

— Да, вам должно быть стыдно, — упрекала ее тетя Нинфа, почувствовав свою силу. — Не надо было ее подбивать. Какая-то загранпоездка! Египет! Нет ничего более естественного, чем жить и умереть под звук одних и тех же колоколов. Заграница — она для иностранцев, вот что я вам скажу!

В тот момент, когда две женщины готовы были вдрызг разругаться, подоспел фотограф из «Похоронного альманаха». Кораблекрушение стало для редакции неожиданной удачей. Они как раз ломали голову над тем, чем бы заполнить июльский номер. Теперь можно будет дать целый разворот со вставками цветной рекламы.

Тетушка Нинфа переключилась на фотографа. Вообще-то она не агрессивна, просто стресс давал о себе знать. Тетушка места себе не находила до тех пор, пока власти не подтвердили, что мое имя числится в списке спасенных.

— Искатели сенсаций, вот вы кто, — приговаривала тетя, пока лупила фотографа дешевеньким бумажным веером. — Проклятые папарацци!

Фотограф не обращал на нее внимания и продолжал щелкать затвором.

Мать Клодии переходила от одной группы встречающих к другой, звала свою дочь, но все знали, что бедняжка Клодия не вернется.

— Он к тебе пристает? — спросил Полибио, показав на Альберто. Они молча и неприязненно смотрели друг на друга, оба готовые вступить в схватку.

— Он чревовещатель, — сказала я вместо ответа.

— Мы обручены, — добавил Альберто, чем вызвал полный паралич всей портовой суеты. Краны перестали грузить контейнеры на корабли; чайки без движения застыли в воздухе; духовой оркестр умолк. Матросы, грузчики и проститутки остолбенели.

Все движение прекратилось, только легкие перышки полетели по воздуху, когда Пьерино уселся на кончик носа Альберто. Они пристально посмотрели друг другу в глаза, и это была любовь. Пьерино продемонстрировал весь свой арсенал средств для обольщения. Он нежно пощипал Альберто за уши, доверчиво положил голову ему на плечо, исполнил несколько сальто через его руку. Потом уселся на парик и захлопал крыльями. И все это время моя птица ворковала нежным детским голоском. Так попугаи созывают своих сородичей.

— Я тебя люблю, — страстно сообщил Пьерино, и это были первые когда-либо сказанные им слова.

— Видишь, он меня любит, — прошептал Альберто.

Я поняла, что выйду за него замуж, и в душе у меня что-то оборвалось.

Глава 20

Как выяснилось позже, Альберто не произвел на моих друзей и родственников благоприятного впечатления.

— Ты не можешь выйти за него замуж, — сказала синьора Доротея, когда я на следующий день появилась на работе. — Не знаю, в чем тут дело, — продолжила она, из-за волнения напихивая слишком много ваты за щеки синьора Стуфо, в результате чего тот стал похож на хомяка. — Да, — сказала она, вытаскивая вату и начиная все сначала, — я не знаю, в чем тут дело, но с ним что-то не так.

То же самое озвучили дядя Бирилло и тетушка Нинфа, настойчиво зазывавшие меня на обед.

— Я знаю, ты только что пережила ужасные события, — начал дядя Бирилло за артишоками с мятой и большим количеством чеснока, — и тебе нелегко с тех пор, как ты потеряла свою дорогую мамочку, упокой Господь ее душу.

Он бросил на тетушку Нинфу настороженный взгляд, чтобы убедиться, что говорит все правильно. Она одобрила.

— Мы с твоей тетушкой очень беспокоились о тебе, ты же знаешь.

Я кивнула. Я знала, куда он клонит. Потом выступила тетя. Она не могла сдержаться и вклинилась в тщательно подготовленное дядюшкой вступление.

— Не делай этого, Фреда! — пронзительно взвизгнула тетя. — Не выходи за этого ужасного человека. Это кончится бедой, я точно знаю. Рафаэлло говорит…

— Бога ради! — перебил дядя Бирилло и, не сдержавшись, шваркнул кулаком по столу. — Ты можешь хотя бы раз в жизни держать рот закрытым?

Тут тетушка Нинфа разразилась такими рыданьями, что в дом ворвались соседи. Они подумали, что случилось худшее.

— Я как раз пытался сказать, Фреда, — продолжил дядя после того, как выдворил всех соседей, — что это совершенно нормально. Ты пережила страшную трагедию, и тебе хочется счастья, постоянства, уюта, которые дают определенные отношения между мужчиной и женщиной. Но замужество — это не тот шаг, который нужно делать легко, поверь мне. И я вовсе не хочу сказать, что этот чревовещатель — не тот, кто тебе нужен…

— Как раз совершенно не тот! — возопила тетушка Нинфа. — Что ты несешь, Бирилло?!

Между тем дядюшка продолжал, не обращая внимания на жену:

— Но ты познакомилась с ним всего несколько дней назад, причем при весьма страшных обстоятельствах. Обдумай все хорошенько, вот о чем я тебя прошу. Не решай сгоряча. Обещаешь?

— Обещаю, — соврала я.

Я ушла, но еще долго слышала, как неистовствует тетя Нинфа.

— Бирилло, этот человек — злодей, точно тебе говорю. Он играет с ней в какую-то игру, помяни мое слово…

В ту ночь, а вернее — на рассвете, у меня дома раздался странный телефонный звонок. Сначала говорили по-испански, и я подумала, что к линии кто-то подключился. Потом послышались щелчки и потрескивание. Затем я услышала знакомый голос. Это была Фьямма. Она звонила из Парагвая, где вела секретные переговоры с правительством. Озабоченная новостями, полученными по телексу, Фьямма в самый ответственный момент прервала переговоры, чтобы позвонить мне.

Иногда связь пропадала, и я ничего не слышала, но Фьямма продолжала говорить. Главное я уловила.

— Фреда, ты совершаешь роковую ошибку, — сказала она под конец.

— Ту же, что и ты, — парировала я.

— Нет, это совсем другое дело, — огрызнулась сестра, и связь прервалась.

Глава 21

На следующее утро я подавилась кофе, увидев заголовок в газете «Ла Република»:

«Ужасающий круиз: Кошмар продолжается».

В статье было написано:

«Рыболовный траулер „Святая Изольда“ ждала необычная находка, когда рыбаки вчера в полдень забросили сети в Голфоди-Ното. Вместе с лещами, золотыми рыбками, сардинами и ракообразными в сетях оказалось нечто, поначалу принятое за редкую разновидность так называемого арбузноголового кита (Peponocephala). Но при ближайшем рассмотрении это оказалось существо, пышные волосы головы которого украшали морские рачки и мелкие крабы. Суеверные матросы из Поццалло (провинция Рагуза) решили, что выловили русалку, и никак не могли прийти к согласию: хорошее это предзнаменование либо дурное. Но тут находка поразила их тем, что заговорила. Существо, впоследствии оказавшееся женщиной, неразборчиво повторяло название роскошного лайнера „Святая Доменика“, прошлой ночью затонувшего в Мальтийском заливе при весьма загадочных обстоятельствах. Судя по всему, выжившая женщина умудрилась проплыть с места катастрофы целых семьдесят километров, а потом угодила в рыбацкую сеть. Несмотря на то, что экипаж оказал ей необходимую помощь, женщина скончалась по дороге в больницу города Авола. Ее последними словами было: „Скажите Фреде, что я ее люблю“. Женщина была совершенно голая, весила 100 кг и имела механический протез вместо левой руки, который сильно проржавел в морской воде. Документов при ней не оказалось, но позже удалось установить, что это некая Клодия Строцци из римского района Сан Базилио. Коронер определил причину смерти как истощение, переохлаждение и захлебывание морской водой. У нее осталась мать, тоже Клодия. Администрация судоходной компании, которой принадлежал затонувший лайнер, выразила синьоре Строцци свои глубочайшие соболезнования. „Синьора Строцци-младшая была душой компании во время недавнего феноменально успешного круиза ‘Чудеса фараонов’. Ее друзья и спутники навсегда запомнят ее великолепные танцы, искрометный юмор и замечательную веселость. Жаль, что ее больше нет с нами“, — сказал оратор».

Значит, Клодия все-таки выжила, чтобы погибнуть. И ее последние слова были обращены ко мне. Я чувствовала себя ужасно.

Это случилось незадолго до того, как в приемной похоронной конторы появился репортер из мерзкой газетенки «Грязные слухи» и стал что-то вынюхивать, задавать провокационные вопросы.

— Не могли бы вы сказать, какого рода отношения связывали вашу бальзамировщицу Фреду Кастро и погибшую женщину? — приставал он к синьоре Доротее, пока я пряталась в усыпальнице.

— Нет, не могла бы, — отрезала синьора Доротея, вытесняя его из конторы под угрозой укола в мягкое место.

Знакомиться с семьей Альберто я пошла в темных очках — на случай появления папарацци.

Синьора Доротея не смогла удержаться от напутственной речи:

— Говорю тебе, Фреда, ты совершаешь грубейшую ошибку. Это всего лишь курортный роман, не более того. Со всеми случалось, даже со мной. Я ведь тоже была молоденькой. Звали его Сиро. Это было в Канетто, в августе. Мне было двенадцать… или тринадцать? Сама понимаешь, гормоны. И никаких чувств. У него была великолепная коллекция мрамора. В жизни не видела ничего подобного.

— Когда вернусь, принесу вам меренгу, — пообещала я, зная, чем умаслить начальницу.

— О, чудесно! — обрадовалась она. — Да, пожалуйста.

Я очень волновалась, когда меня знакомили с синьорой Липпи, с сестрой Альберто, Нунциатой, и ее потомством, к тому времени насчитывавшим пять душ.

Синьора долго смотрела на меня и молчала. Потом повернулась к Альберто и сказала:

— Сынок, не женись на ней.

Тут же встряла и Нунциата:

— Она мне не нравится.

После встречи Альберто сказал:

— По-моему, все прошло хорошо.

А по-моему, он меня обманывал.

Глава 22

Несмотря на сопротивление родственников, мы назначили дату свадьбы, и с той минуты нас объединяло предчувствие неминуемой катастрофы. Хоть это было общее.

В субботу, 24 июня 1972 года, в пять часов вечера мы поженились.

Меня успокаивало только то, что я исполнила мамино пророчество.

Свадебная церемония, проходившая в муниципалитете на виа Джулиа, в нескольких кварталах от нашего старого дома, была безрадостной. Честно говоря, мне случалось бывать на куда более веселых похоронах. На входе стоял Полибио, ради смеха нацепивший фальшивый нос. Всем, кто плакал, он вручал бумажные носовые платочки. Безутешная тетушка Нинфа рыдала громче, чем на похоронах моей мамы или синьоры Пучилло.

— Я этого не вынесу, Бирилло, — заявила она, прежде чем дядюшка успел открыть рот, чтобы ее отругать. — Смотрю я на этого мерзкого, уродливого, скользкого, страшного коротышку и понимаю, что не вынесу.

— Не расстраивайтесь, тетя Нинфа, — сказала Фьямма, изображая радость. — Это ведь ненадолго, так чего же переживать?

Но вскоре даже окружавшие ее секретные агенты начали всхлипывать.

Формальности были соблюдены с головокружительной быстротой, от чего в голове у меня несколько затуманилось. На все вопросы я без колебаний отвечала «да». Чтобы успокоить нервы, я сосредоточилась на побочных шумах: скрежете деревянных зубов Малько позади меня; сопливом похрюкивании потомков Нунциаты, одетых в форменные черные пиджачки и кепки; безостановочной болтовне синьоры Липпи. И на всепобеждающем затхлом запахе стоявшего рядом со мной жениха.

Счастлив был только Пьерино. Он восседал на плече синьоры Доротеи, хлопал крыльями и лаял по-собачьи, что означало полную и неподдельную радость.

После бракосочетания не было ни поздравлений, ни торта, ни танцев, ни подарков, ни конфетти. Зачем? Праздновать то, что никого не радует?

Поэтому Альберто нанял повозку с пони, и мы отправились на вокзал, а оттуда на поезде во Фреджене — проводить первую брачную ночь в знаменитом отеле «Вилла Спунья».

Гости с моей стороны пошли к тетушке Нинфе — пророчествовать относительно нашей семейной жизни (некоторые предсказания удивительным образом сбылись) и утопить печали в домашнем кофейном ликере дядюшки Бирилло.

Что делали в это время родственники Альберто, мне не известно.

Глава 23

Предпочту утаить от вас технические подробности нашей кошмарной брачной ночи. Все, что могло быть плохо, было плохо. Альберто заказал номер для новобрачных, но в «Вилла Спунья» не оказалось соответствующей записи, и нам сказали, что это невозможно. Отель был полупустой, но портье уверял, будто все номера заняты.

Выяснилось, что свободной осталась только подсобка, и если мы подождем, нам ее покажут. Два часа мы слонялись по коридорам. Наконец хозяйка, которая в прошлой жизни была румынским снайпером, без всякого энтузиазма повела нас на второй этаж.

Подсобка оказалась самой настоящей подсобкой со множеством щеток, швабр, антикварного вида веников и покореженных ведер. Все было покрыто толстым слоем пыли, и у Альберто тут же начался приступ аллергического насморка, к коему он был предрасположен с детства. Румынская снайперша сообщила, что за лишние двадцать тысяч лир (сверх стоимости комнаты) сюда можно перетащить раскладушку. Альберто радостно согласился. На мой взгляд, слишком уж радостно.

Мы ждали, когда принесут раскладушку и наш багаж, и все это время Альберто безостановочно чихал с силой выхлопной трубы.

Рада была бы сказать, что мы с супругом сгорали от взаимного вожделения, но увы. Вместо этого Альберто чихал, а я сидела на перевернутом ведре и мучилась вопросом: «Что я здесь делаю?» Ситуация напоминала мне тот день на корабле, когда я боролась с желанием сбежать. Тогда я победила свое желание, но оказалась не права. Может, на сей раз все-таки сбежать, пока не поздно?

В самый критический момент появилась румынская снайперша с нашим багажом и раскладушкой. Она что-то недовольно бормотала себе под нос. Чтобы снайперша наконец удалилась, пришлось заплатить ей уйму денег. После каждой попытки дать ей чаевые она снова протягивала руку и смотрела на нас пустыми глазами.

Наконец мы были одни. Ну, почти одни. Несмотря на обещание оставить Малько у матери, поскольку отношения между мой и куклой после круиза только ухудшились, я подозревала, что Альберто все-таки притащил ее с собой. Вместо обычного черного чемодана появился красный такого же размера и веса. Альберто отказывался предъявить его содержимое и уклонялся от расспросов.

— Это просто невинный маленький секрет, любовь моя, — пробормотал он перед очередным приступом чихания, от которого покраснел, взмок и оглох. Его отношения с куклой вызывали во мне смутное беспокойство.

Мы, как два дурака, стояли посреди перенаселенной подсобки и ждали, что будет дальше. По идее, сейчас должна была начаться любовь, но ее не случилось.

Альберто продолжал чихать. Бороться с приступом не имело смысла, поэтому он одной рукой зажал нос, а другой стал стягивать с себя одежду. Я пыталась помочь. Что еще мне оставалось делать, учитывая обстоятельства? Мы освободили Альберто от пиджака, туфель, брюк, рубашки и галстука, но спасовали перед нижним бельем и носками. Продолжать казалось как-то слишком. Я уговаривала себя не обращать внимания на его тело цвета небальзамированного трупа и исходивший от него запах мокрой псины.

Я поняла, что теперь моя очередь, и сердце у меня ёкнуло. Более чем неохотно я сняла свой похоронный костюм и блузку, чувствуя себя, как голый пациент перед медосмотром.

Тут возникла новая проблема: что делать с нашей одеждой, которая теперь занимала всю раскладушку? В четыре руки мы развесили ее на палках метел и швабр, чтобы не запылилась. На какое-то время это нас отвлекло. Спешить было некуда. Мы разглаживали одежду до тех пор, пока не остались совершенно довольны результатом и не испытали глубокое удовлетворение от успешной работы.

Тут мне еще больше захотелось домой.

Пора было ложиться на раскладушку. Дальше тянуть некуда. Показывая пример, Альберто лег на нее так, что это напомнило мне тот день на «Святой Доменике», когда я впервые увидела его в шезлонге и испытала жгучее отвращение. Пружины застонали, готовые лопнуть. Одна все-таки лопнула, раздался треск рвущейся ткани, и Альберто ударился головой об пол. Пожалуй, нам следовало потребовать компенсацию за физический ущерб.

Свободной рукой Альберто сделал приглашающий жест — лечь с ним. Места не было, рама вряд ли выдержит, и все-таки я осторожно улеглась прямо на него. Тут полопались оставшиеся пружины, и ткань отделилась от рамы с легкостью сброшенной змеиной кожи. Теперь мы возлежали на полу, а рама оказалась над нами. Из красного чемодана донеслось хихиканье.

Впрочем, довольно прелюдий. Не удивительно, что мне не удалось разбудить страсть в Альберто, равно как и ему во мне. Честно говоря, я почти уверена в том, что о дальнейших действиях он знал не больше моего.

— Не так, а то ничего не получится, — прочихал Альберто, когда я взялась за его маленькую розовую штучку точно так же, как прошлым летом манипулировала с Эрнестовой багровой. Я позволила ему попробовать самостоятельно, но он тоже не преуспел.

С содроганием вспоминаю, как его руки, похожие на куски горячего сала, гладили мою кожу. Его потное тело, тяжелое, как у мертвеца, почти раздавило меня. В душной подсобке исходивший от Альберто запах стал еще гуще. У него текло изо рта и носа. А потом, когда сопение стало стихать и наконец прекратилось, голоса начали комментировать наши действия и давать советы.

Утро все не наступало. Когда же робкие солнечные лучи осветили небо и проникли в подсобку со швабрами, мне открылась истина: я ненавижу Альберто. Это случилось 25 июня 1972 года, в первый день моей семейной жизни.

Глава 1

Пожалуй, только из упрямства я не расторгла этот брак: не могла признать, что ошиблась, а все остальные были правы. Конечно, в глубине души я сознавала, что сваляла дурака, выйдя замуж под влиянием маминых предсмертных слов. Ведь знала же, что все эти предсказания — чушь собачья! В первые несколько месяцев самые разные люди, даже женщина, пудель которой на пьяцца Навона тяпнул меня за больную ногу, уговаривали меня бросить Альберто. А потом перестали.

К счастью, с самого начала и не сговариваясь, мы жили каждый своей жизнью. Я по-прежнему отдавала все силы работе, создавая себе репутацию. Городская жизнь становилась все более жестокой, работы с каждым днем прибавлялось, она была все интереснее. На убийства, как и на все остальное, тоже есть своя мода. То все вдруг помешались на отрезании ушей. Потом пришел черед носов и губ. Даже мы с синьорой Доротеей растерялись, когда маститому гангстеру Туско Гоццини оттяпали все лицо. На нашей памяти то была самая жестокая вендетта. Как ни старались мы восстановить утраченные черты, результат мало напоминал Туско со всем известных плакатов «Разыскивается полицией». И тем не менее семья покойного была безмерно признательна за наши старания, а вдова даже сказала, что без сломанного носа и вывернутого уха супруг ей нравится больше.

Если у меня выдавалось немного свободного времени, я посвящала его Пьерино, хотя тот теперь явно перенес симпатии на чревовещателя.

Альберто и кукла продолжали работать во время круизов и месяцами отсутствовали. Иногда я получала открытки из Сиднея, из фьордов, с Аляски или Мадагаскара и радовалась при мысли, что они так далеко. Вот только Пьерино без них начинал чахнуть. Перья выпадали пригоршнями, он все время спрашивал: «Где папочка? Где папочка?», чем доводил до истерики не только меня, но и синьора Тонтини.

Когда они возвращались (вызывая у Пьерино приступ бешеного счастья), я разрешала им жить у меня при условии, что Малько останется в чемодане. Они много выступали. Кроме регулярных представлений в кабаре «Береника», участвовали в детских утренниках, корпоративных вечеринках и развлекали покупателей универмага «Конделли».

Я не любила Альберто, но несчастной не была. Ведь я не знала, какой должна быть семейная жизнь. Раньше я общалась в основном с дядей Бирилло и тетушкой Нинфой, которые не производили впечатления любящей пары. Любила ли Фьямма своего Полибио? Не знаю, мы об этом не говорили.

Конечно, я была так же подавлена, как и до свадьбы. Чуть что, сразу расцветала прыщами, начинало колотиться сердце. Иногда на выставках я встречала Эрнесто Порчино, но он меня не замечал. Заводить роман я боялась: сменить одного неудачного мужчину на другого — это не выход из положения. Пару раз пробовала мастурбировать, но получалось неважнецки.

— Видишь ли, Фреда, нельзя потерять то, чего у тебя нет, — ни с того ни с сего заявила однажды синьора Доротея.

Я с ней согласилась и решила гнать прочь любые мысли о страсти. Но стоило мне повстречать Сыщика — все прежние симптомы вспыхнули с новой силой и появились новые, более волнующие фантазии.

Глава 2

Воскресенье я собиралась посвятить поискам Пьерино, но срочный звонок синьоры Доротеи спутал мои планы. Ей я отказать не могла. Все двадцать семь обитателей дома для престарелых «Сумерки» умерли от ботулизма, отведав консервированных сардин, и коронер только что разрешил забрать тела для погребения. Учитывая стоявшую жару, нам нужно было быстренько их бальзамировать, тем более что наша холодильная камера не могла вместить столько тел. Я поспешила на Виколо Сугарелли, озираясь в поисках Пьерино, но заметила только одну ворону и двух чаек.

Я работала бок о бок с синьорой Доротеей, когда та вдруг сказала:

— Этот Сыщик — писаный красавец, не правда ли?

— Сыщик? — удивилась я. — Разве он был здесь?

— Ну, да, — кивнула она. — Пришлось помочь ему в расследовании. Я еще подумала: хорошие глаза. И такой высокий. Люблю высоких. Когда мы познакомились с Порцио, он тоже был высокий, но с годами мы все начинаем расти вниз. Вот я и подумала, что Фреде не будет хуже от этого Сыщика..

— А о чем он спрашивал?

— То об одном, то о другом… Хотел узнать про Альберто. Я сказала, что противный червяк. Никогда его не любила. И воняло от него смешно. Еще я между прочим намекнула, что для тебя лучше всего найти другого мужчину, симпатичного и на сей раз высокого…

— Вы не могли так сказать!

— Могла. И он заинтересовался. Определенно заинтересовался, Фреда…

Я знала, сколь прозрачны бывают намеки синьоры Доротеи, и поняла, что теперь не смогу смотреть Сыщику в глаза. Но на тот момент он не был главной моей проблемой. Мы трудились весь день до позднего вечера, возвращая былую славу обитателям приюта «Сумерки». Последним оказался синьор Феличе, любовник синьоры Пучилло. Поначалу мы его не узнали, ибо отравление сардинами лишило беднягу былого обаяния, превратив в сморщенное бледное подобие прежнего синьора Феличе. Но когда мы закончили свою работу, он выглядел, как Рудольф Валентино в «Сыне шейха». Синьора Пучилло с Небес аплодировала нам.

На рассвете понедельника я без сил рухнула в постель и мечтала поспать дольше обычного, но в восемь утра настойчиво зазвонил телефон, и пришлось снять трубку.

— Фреда, он меня обманывает! — завопила мне в ухо тетушка Нинфа.

— Нет! — вскрикнула я, перекрывая уличный шум.

— Долго вы будете висеть на телефоне? — вмешался кто-то третий. — Мне нужно вызвать врача.

Послышались звуки потасовки, потом снова заговорила тетушка Нинфа.

— Он ходил на исповедь, — взревела она. — Это он-то, который уже лет двадцать пять не исповедовался. Зачем ему на исповедь, если не в чем каяться, а, Фреда? Скажи, зачем?

— Не знаю, — ответила я, — но это вовсе не значит, что он вас обманывает. Может, есть другая причина. Вы его-то спрашивали?

Тут снова началась какая-то возня. До меня долетели крики, что-то похожее на обмен ударами, громкий стук, потом разговор прервался. Не знаю, в чем там было дело, но вскоре после этого тете с дядей установили телефон в квартире.

Я была уверена, что тетушка ошибается. Конечно, время от времени дядя Бирилло заставлял ее понервничать, но представить его в роли чьего-то любовника я не могла. Я пыталась вообразить, как он сидит в ресторане при свечах и заигрывает с другой женщиной; или как они рука в руке бродят по садам виллы Боргезе; или как дядюшка, сняв мешковатые брюки, ныряет к ней в постель, чтобы провести там страстную ночь любви… Ничего не получалось. Не вырисовывалось. Дядюшка Бирилло не из тех, кто заводит любовниц.

Но долго отвлекаться на эти мысли я не могла. Пьерино — прежде всего. Нужно скорее вернуть моего попугая. Поэтому я наспех оделась и отправилась в типографию на виа Санта-Анна. Там я составила объявление, и мне отпечатали пятьдесят экземпляров. За благополучное возвращение птицы я пообещала щедрое вознаграждение. Тут же младший работник типографии и пятеро из семи клиентов сказали, что нашли точно такую птичку, но я им не поверила. Приходилось опасаться мошенников.

После этого я вооружилась рулоном липкой ленты и расклеила объявления на памятниках, припаркованных машинах, уличных стендах, деревьях и на стенах домов по всему району.

— Смотри-ка, за мужа она вознаграждения не предлагает, — услышала я у себя за спиной.

— А я ведь видел, как его забирали.

Это сказал мясник Карло Мартелло. Я присоединилась к быстро собравшейся вокруг него толпе и пробилась вперед.

— Да, синьора Липпи, — продолжал он, подбрасывая на ладони огромный кусок мяса, — все я видел. Из было семеро… нет, восемь. Я сделал все, что мог, чтобы его спасти, но у них было оружие, большущие такие автоматы. Ни в жизнь не забуду выражение его лица, когда они заталкивали его на заднее сиденье машины. А потом уехали. До смерти буду помнить…

— Ерунда, — перебил его парикмахер Джанджакомо Кампобассо. — Ничегошеньки ты не видел. Это я, я видел все. И было их только двое. Разодетые, как шуты гороховые. И без всяких автоматов. У одного был пистолет, он приставил его к затылку синьора Липпи. Они усадили его в темно-синий седан, а за рулем была блондинка. Ее космы давно пора подстричь.

— Вы оба несете собачью чушь, — не выдержала Манилла Пьетрапертоза, низенькая женщина, вот уже без малого шестьдесят лет торговавшая лимонами. — Его забрали на вертолете.

— На воздушном шаре! — выкрикнул Фаусто Пацци.

— В костюмах убийц. Они были в костюмах убийц, — взвизгнула Бернадетта Сорболито.

— Вертолеты, шуты, убийцы… Много вы их здесь видели? — поинтересовался Криспино Монджилло, пытаясь внести в весь этот бред хоть каплю здравомыслия. Но я уже ушла.

Пока я расклеивала объявления, пятьдесят три человека, включая две пары близнецов, трех монахинь, виолончелиста, четырех слепых, семнадцать немецких туристов и женщину с кустистой бородой и собачьей супружеской парой, сообщили мне, что нашли Пьерино. Владельцам зоопарков и зоомагазинов следовало быть начеку.

Я и не заметила, как забрела на виа ди Кампо Марцио, где в доме, в котором была церковная лавка, проживала мать Альберто, а этажом ниже — его сестра Нунциата с детьми, коих теперь насчитывалось уже шестеро. Какие же в этом семействе сильные гены!

Все были низенькие, толстые и утомительно похожие друг на друга.

Я вознесла благодарственную молитву Пресвятой Богородице за то, что мне удалось избежать так называемого безупречного брака, и тихонько прошла мимо жилища Нунциаты. Не хотелось встречаться ни с ней, ни с ее отпрысками. Из дома доносились звуки семейного счастья: вой и визг, треск рвущейся ткани, звон стекла, брань, пение, смех и мяуканье.

Этажом выше, напротив, была кладбищенская тишина. Увидев мать Альберто, сидевшую со сложенными на коленях руками, я впервые усомнилась в исчезновении моего мужа. Мне показалось, что это он сидит там в белом кружевном чепчике и в тяжелых хрустальных сережках, оттягивавших мочки ушей.

В комнате пахло старостью и затаенной обидой, а еще чем-то неприятным и необычным. В какой-то степени Альберто унаследовал и этот запах.

На мебели повсюду лежали ажурные салфеточки и плетеные коврики, сделанные руками обитателей manicomio Святого Катальдо. На журнальном столике красовались муляжи морковок из теста. Я вспомнила, что уже видела их, когда впервые приходила сюда три года назад. В тот раз синьора Липпи уговаривала меня не выходить за Альберто. Со стен на меня смотрели фотографии Альберто, Нунциаты и многочисленных внуков на всех стадиях взросления.

Уверена, что свекровь меня узнала. На какую-то долю секунды, когда я только открыла дверь, взгляд ее глаз, глаз Альберто, был устремлен на меня. Но теперь она предпочитала не понимать, кто я такая.

— Как поживаете, синьора Липпи? — спросила я, целуя ее в обе сморщенные щеки. Они были холодные и твердые, как воск.

Я так и не научилась называть ее иначе как официальным «синьора Липпи».

— Приготовьтесь, синьора Липпи, — продолжила я, хотя свекровь никак не отреагировала. — У меня плохие новости. Ужасные новости, касающиеся Альберто.

Она ничего не сказала, но я знала, что она обдумывает мои слова. Со слухом у нее все было в порядке. Она могла подслушать разговор соседей в дальнем конце улицы.

— Его забрали. Увели. Он исчез.

Свекровь даже глазом не моргнула.

— Да, — продолжала я, — в субботу, перед выступлением в «Беренике». Полиция не надеется, что он жив.

Я углубилась в подробности, несколько исказив факты, хотя синьора Липпи и не требовала продолжения. И так было всегда. В ее присутствии мне приходилось заполнять собой все пространство, чтобы не допустить повисания неприятных пауз.

Наконец у меня вышел весь запас слов, как у детской игрушки кончается завод. На пару мгновений воцарилось неловкое молчание. Потом ее пухлые губы дрогнули. Неужели заговорит? Я напрягла слух. Что она скажет?

— Горох. Свежий горох.

— Горох?

И она снова погрузилась в молчание. Когда стало очевидно, что продолжения не будет, я ушла. Очень хотелось никогда больше не встречаться ни с кем из семейства Липпи.

Глава 3

Я вскочила в проезжавший автобус. Мне было все равно, куда он идет. Водитель уставился на меня так, как будто мы знакомы, но я его не узнала. Автобус был переполнен, и меня зажало между двумя разгоряченными телами. Я отодвинулась, чтобы не дышали в шею, и вдруг кто-то стал оглаживать мои ягодицы. Я обернулась, ожидая увидеть извращенца, но им мог оказаться любой из стоявших рядом пассажиров. Какой-то мужчина, прижимавший к груди авоську с помидорами, подмигнул мне, но, по-моему, у него просто был сильный конъюнктивит.

Я вышла на следующей остановке, дав себе слово никогда больше не ездить в автобусе. Остановившись перед зданием «Банко ди Рома», я подумала, что награду за Пьерино можно и отменить.

— Толстяк-коротышка в бегах, — ни к кому не обращаясь, сказал мужчина, стоявший в очереди за два человека до меня. И громко повторил: — Толстяк-коротышка в бегах.

— Говорят, он уже сделал пластическую операцию, — откликнулась его соседка, женщина с изумительной мохнатой бородавкой на щеке.

— Да, да, я его видел, — кивнул охранник. — Его вытянули, и теперь он вдвое выше.

— Полиция разыскивает высокого худого мужчину со страшными шрамами.

— А кукла, разумеется, никакая не кукла.

— Это шпион, которого ищет Интерпол.

Я слушала вполуха. Это же просто совпадение. Конечно, тот, о ком они говорили, мог быть и Альберто. А мог и не быть. Альберто не разыскивала полиция. И он не в бегах. А Малько, разумеется, кукла, ведь он жил в чемодане у меня под кроватью.

Когда обслужили тех, кто стоял передо мной, подошла моя очередь.

— Я бы хотела снять немного денег, — сказала я кассирше, протягивая чек.

Она взглянула на фамилию и поджала губы. Потом нажала под столом тревожную кнопку.

Подошел менеджер, и они с кассиршей стали о чем-то шептаться. Затем охранник взял меня под руку и проводил в офис, куда пришел и менеджер. У него за спиной толпились другие сотрудники, кое-кто из клиентов, разносчик газет и мужчина с подносом и кофейными чашечками.

— В чем дело? — спросила я.

— Синьора Липпи, вы знаете о том, что ваш муж задолжал банку несколько миллионов?

— Что за ерунда? — удивилась я. — Альберто Липпи (я так и не научилась называть его «мой муж») похитили. Как мы могли задолжать вам несколько миллионов?

— Этим делом занимается полиция. Если вы его защищаете, вам придется пожинать плоды. Ваш банковский счет заморожен. Брини, — обратился менеджер к охраннику, — пожалуйста, проводи синьору Липпи до выхода. Я пойду следом и в случае необходимости вызову полицию.

— Минуточку… — попыталась возразить я, но без толку.

Охранник снова взял меня под руку и быстренько выпроводил из банка, как будто я какая-нибудь преступница. Я даже сказать ничего не успела, не то что сделать.

Меня всю трясло от злости и унижения. Пришлось сесть на скамейку, чтобы успокоиться. Все твердят, будто Альберто скрывается от закона и задолжал миллионы. Я не могла в это поверить. Сыщик сказал, что Альберто исчез. Зачем ему врать? А теперь вот заморозили мой счет. Мой! А у меня в кошельке только несколько монет. Чем я заплачу тому, кто найдет Пьерино? Люди так жестоки. Никто не проявит милосердия. Страшно подумать, что будет с Пьерино, если я не заплачу. Никогда ни у кого не занимала денег, но теперь придется попросить в долг у синьоры Доротеи.

Я совершенно растерялась. Мы с Альберто были женаты три года, но я почти ничего о нем не знала. Неужели он и есть тот бандит?

Я побрела по улице. В моем положении глупо тратиться на такси, к тому же у меня с собой не было денег. По дороге я еще раз все обдумала. Тщательно вспоминала прошлое в поисках ключей, знаков, подсказок, означавших, что Альберто вел двойную жизнь. Ничего подозрительного не припомнилось, но напрашивался неутешительный вывод: все может быть. В те месяцы, которые он проводил далеко в море, мой муж мог вляпаться в любую мерзость. Если кто и знает точно, так это кукла Малько, но уже он ничего не расскажет.

Свернув на виа Каппеллари, я остолбенела: перед моим домом извивалась длиннющая очередь. Несколько полицейских следили за порядком, а уличные торговцы с тележками развозили мороженое и прохладительные напитки. Подойдя поближе, я узнала Кремозо, давнишнего поклонника Фьяммы. Он одарил меня ослепительной беззубой улыбкой и протянул кролика, но я отказалась. Тут только я заметила, что в руках у собравшихся были коробки, клетки и корзины. Сердце мое радостно забилось. Может, кто-нибудь из них нашел Пьерино.

В объявлении я сознательно не указала адрес, потому что в нашем городе много извращенцев. Но каким-то образом все эти люди меня нашли. Я начала в порядке общей очереди — с мужчины, который сгорал от нетерпения на верхней ступеньке, держа в руках огромную клетку, накрытую тряпкой.

— Вы нашли моего попугая? — спросила я.

— Зависит от того, сколько вы готовы за него заплатить, — ответил он.

— Заплачу, как обещано, но сначала покажите птицу.

Он осторожно снял тряпку. В первый момент я вообще ничего не увидела. Ярко-голубых перьев не было. Мой Пьерино заболел? Он ранен? Я наклонилась и вгляделась, но там не оказалось моего попугая. В клетке сидел какой-то мелкий грызун.

— Вы шутите? — поинтересовалась я. — Я ищу попугая, а не крысу.

— Какая же это крыса? — возмутился мужчина. — Это хомяк. Он умеет разговаривать. Ну же, Нино, скажи нам что-нибудь.

— Не скажу, — огрызнулся хомяк. У него был бас, а не тонкий писк, которого я ждала.

— Ну да, рассказывай, — сказал тот, кто стоял вторым в очереди, — говорящий хомяк! Да кто тебе поверит? И сколько ты за него хочешь?

— Пятьдесят.

— Даю тридцать.

— Ладно, сорок.

— Заметано.

Я почувствовала себя лишней и пошла вдоль очереди, высматривая людей с птичьими клетками.

— У кого-нибудь есть попугай? — громко спросила я. — Нормальный голубой попугай, откликающийся на имя Пьерино.

Мне ответил целый хор голосов, но я не питала особых надежд. Осмотрев содержимое множества клеток, обувных коробок, банок из-под варенья и бумажных пакетов, я насчитала одиннадцать золотых рыбок, семь дрессированных кроликов, одну обезьяну, поющую сороконожку, танцующую лягушку, четырех собак с разными способностями, утку и змею. Попугаев не было. Ни одного.

И я потеряла надежду. Мне стало ясно, что все эти люди — мошенники, наживающиеся на чужих несчастьях. Я оставила их на лестнице, а сама заперлась в квартире, и до меня еще долго доносились лай, гогот и кваканье.

Глава 4

Первое, что я сделала — позвонила Сыщику. Я должна была знать правду про Альберто. Его действительно похитили? Или он в бегах? Он вор? Выходит, меня обманули, и я теперь выгляжу идиоткой?

В ожидании, когда Сыщик подойдет к телефону, я вся покрылась потом и меня затрясло. Вот сейчас я услышу его глубокое дыхание и голос «Бальбини». Но не услышала. Сначала целую вечность шли гудки, а потом трубку снял его помощник. Он сообщил, что Сыщик только что сменился и перезвонит мне утром. Утром? Я посмотрела на часы, и оказалось, что уже почти семь. Куда девался весь день?

Но и без ответа на этот вопрос я знала, что проведу ночь в горячке. Я вошла в спальню, исполненная решимости учинить допрос кукле Малько, но чемодан был пуст. Вот и он тоже пропал. Может, он и правда не кукла, а просто лилипут, сообщник Альберто? Глупость, конечно, но за последнее время случилось столько странностей, что уже ничему не удивляешься. При мысли о том, свидетелем каких сцен между мной и Альберто стал этот Малько, у меня возникло ощущение гадливости. Третий в нашей семье, он всегда был рядом, с самого начала. Впрочем, если честно, парой были скорее они с Альберто, а я оказалась третьей лишней.

Мне нужно было с кем-нибудь поговорить, и я позвонила синьоре Доротее.

— Фреда, я так за тебя волновалась! — начала она. — Думала, ты сегодня придешь. У нас два убийства, одно самоубийство, обезглавленный труп — несчастный случай на производстве, автомобильная авария и семь некриминальных.

— Извините, — смутилась я. — У меня был очень странный день. — И я ей все рассказала.

— Тут какая-то ошибка, — подбодрила меня синьора Доротея. — Альберто — банковский аферист? Никогда. Слишком глуп. А о деньгах не беспокойся. Я уже кое-что для тебя приготовила, только скажи.

После разговора с синьорой Доротеей мне полегчало. За столько лет она стала для меня второй матерью.

Вскоре раздался телефонный звонок. Я не хотела отвечать, думая, что это очередной сумасшедший, желающий продать мне несуществующего попугая. И уже успела соскучиться по крикам синьора Тонтини, требующего, чтобы я сняла трубку.

Но это оказалась Фьямма.

— Ты идешь на вечер ливанской культуры и китайской торговли. Я уже отправила за тобой машину. Она будет через десять минут.

— О, нет, только не сегодня! — взмолилась я. — В любое другое время… — Но Фьямма уже положила трубку.

Сестра не впервые приглашала меня на официальные мероприятия. Там всегда ужасно скучно. Наверное, таким образом она заглаживала свою вину за то, что редко со мной видится. Но и на этих банкетах у нее не находилось времени на разговоры со мной.

Раз Песко уже в пути, нужно ехать, хотя это последнее, чего мне в тот момент хотелось. Впрочем, можно воспользоваться случаем и посоветоваться с Фьяммой насчет Альберто. Может, она нажмет на какие-нибудь рычаги в своих секретных службах, и я узнаю, что происходит.

Прежде чем я успела причесаться, на улице показался лимузин и остановился перед домом Бельбо Форно. Я протиснулась сквозь толпу, к которой успели присоединиться цыгане с мулом, пестрой игуаной и поросенком.

Фьямма и Полибио давно съехали с квартиры на виа делла Люпа и обосновались в палаццо на виа дель Корсо, более подходившем для служащего ранга Фьяммы. Их окружали роскошь и мраморные полы в коридорах; комнаты украшены фресками, золотыми листьями и огромными канделябрами. И, конечно, им полагалась свита из слуг, в любое время суток готовых услужить.

Песко, чья мама постоянно мучилась геморроем, высадил меня возле будки у ворот, и навстречу вышел охранник.

— Пропустите ее, — сказал он по рации, и растрепанная горничная с безумным взглядом и мощными икрами распахнула парадную дверь.

Первым ко мне выбежал трехлетний Полибио-младший в цилиндре фокусника и фраке поверх пижамы. Я только что приехала, и все равно самым жгучим его желанием было, чтобы я тут же исчезла. Увы, на это его волшебства еще не хватало. Мальчонка был пугающе похож на отца и унаследовал не только любовь к маринованным огурчикам, но и тягу к дурацким розыгрышам и глупым шуткам.

Следом появился Полибио-старший и протянул мне бокал ромового пунша, от которого воняло дымом. Заподозрив очередную каверзу, я поискала глазами место, куда бы это поудачнее вылить.

В большом парадном зале рассматривал картины какой-то высокий мужчина. Он обернулся, и я оказалась нос к носу с Сыщиком. Я остолбенела и выронила бокал, разбившийся об украшенный мозаикой пол. Немного жидкости выплеснулось мне на ногу, и я почувствовала жжение.

— Макс, ты явно произвел впечатление! — воскликнул Полибио, сначала ущипнув меня за щеку, потом ткнув пальцем в ухо.

Макс! Что у них происходит? Тут же появилась горничная, всучила мне новый бокал дымящегося пунша и уничтожила следы первого.

— Фреда Липпи, мой давний друг Макс Кальдерон. Макс — Фреда, Фреда — Макс.

Полибио, не смущаясь, подмигнул «другу» и демонстративно покинул зал, оставив нас наедине.

— Что происходит? — зашептала я. — Что вы тут делаете? И почему под чужим именем?

Он приложил палец к губам, призывая меня молчать, но мне нужны были ответы.

— Это правда, что Альберто скрывается от закона и задолжал банку миллионы?

— А вы знаете, что у вас туфелька тает? — спросил он.

То была чистая правда: лакированная кожа скрючилась и умирала мучительной смертью.

Впорхнула Фьямма, улучив секундочку между срочными звонками.

— Макс! Как хорошо, что ты пришел. Давно тебя не видела. — И расцеловала его в обе щеки. Она безукоризненно играла свою роль. — Фредина… Опять оделась, как на похороны. Ждем еще нескольких гостей. Премьер-министр приехать не смог, а ливанский культурный атташе и китайская торговая делегация вот-вот будут.

Появился секретарь Фьяммы, позвал ее, и сестрица исчезла.

— Так это правда? — прошептала я Сыщику. — Мне важно знать.

Он потянул себя за мочку уха и кивком указал на дверь. Я не понимала, что происходит, и все больше терялась. Почему он не отвечает?

— А правда, что Интерпол разыскивает куклу? — не унималась я.

— Очаровательная комната, — ответил он, протягивая руку к бокалу с вредоносным пуншем.

Не долго думая я выплеснула его содержимое в кадку с большим каучуковым деревом, принадлежавшим пяти поколениям семьи Полибио. Это была грубейшая ошибка. Почва зашипела и пошла пузырями, и я с ужасом увидела, как нижние листья вянут на глазах; потом та же участь постигла следующий ярус. Отрава ползла вверх по стволу и ветвям. За несколько секунд от дерева остался лишь дымящийся скелет и груда мертвых листьев.

Сыщик указал на длинные плотные шторы, закрывавшие окно, и мы вдвоем отволокли неподъемную кадку туда, где ее никто не увидит. Встав на четвереньки, собрали опавшие листья. Их были сотни, и они жгли руки. В этот момент послышался скрип колес, чьи-то шаги и неразборчивая болтовня в холле. Приехали почетные гости.

Я открыла сумочку, и мы покидали в нее листья. К счастью, сумку я захватила вместительную, с пятнадцатью отделениями («Для предусмотрительных дам», — гласила реклама). Вообще-то она мне не нравилась. Едва мы успели встать с пола, как в зал въехал Полибио на велосипеде. За ним шли иностранные гости, переводчики-синхронисты и чиновники высшего ранга.

— Привет, привет, — сказал Полибио, спускаясь на землю и вручая горничной велосипед. — Все готово? А теперь, джентльмены, я покажу вам обещанный карточный фокус…

Шут гороховый. Я и без него чувствовала себя отвратительно из-за казуса с каучуковым деревом.

Позже я услышала, как он сказал Фьямме:

— Говорю тебе, они лежали на полу.

— Тсс!.. Тебя могут услышать…

— Шустрая у тебя сестрица. Ошибки быть не может. Она лежала сверху. Не войди я в ту самую минуту…

За обедом меня посадили между двумя китайскими бизнесменами. Переводчиков не хватало, поэтому мы много улыбались и кивали. Я пыталась с помощью жестов объяснить, чем именно зарабатываю на жизнь, но, по-моему, они меня не поняли. Тот, который сидел слева, построил из фруктов некую конструкцию, а потом стал колоть ее ножом. Второй сжал губы и развлекал меня звуками, которые издают разные животные. Было здорово.

Напротив меня, с противоположной стороны широченного стола, сидел Сыщик. Я все время чувствовала на себе взгляд его темных глаз. Сначала я подумала, что капнула на себя томатным соусом, и он смотрит на пятно, но тщательный осмотр одежды показал, что пятен нет. Мне стало жарко и неуютно, и я очень обрадовалась, когда принесли десерт — освежающее грушевое мороженое в маленьких розеточках, сделанных изо льда.

Тут-то я и заметила, что из моей сумки идет дымок; листья все еще тлели. Я вылила в сумку стакан воды и плотно ее закрыла. Китайские бизнесмены подумали, что это такой местный обычай, открыли портфели и наполнили их водой. Мы снова кивали и улыбались.

Потом я почувствовала, как кто-то оглаживает под столом мои ноги. Может, это снова шуточки Полибио? Но он сидел далеко, на другом конце длинного стола. Я заерзала на стуле, мне стало жарко и мокро. Соседи последовали моему примеру и тоже заерзали. Сыщик по-прежнему сидел напротив и не сводил с меня глаз, на его губах играла легкая тень улыбки.

В сложившихся обстоятельствах я пропустила мимо ушей торжественные речи на арабском и китайском, а вскоре после них банкет закончился. Фьямма уже находилась на борту вертолета, державшего курс на Брюссель, так что поговорить про Альберто мне не удалось. Побеседовать с Сыщиком тоже не вышло: он исчез раньше, чем закончился сложный ритуал моего прощания с китайскими бизнесменами. Захватив портфели, размокшие от чернильной воды, они вместе со всей делегацией отправились на автобусную экскурсию, а я села в поджидавший меня лимузин Песко и поехала домой.

К счастью, выставка животных перед моим домом уже закончилась. В холле пахло дымом, света не было. Мне стало страшно при мысли о том, что я могу застать у себя дома. В кромешной темноте я пошла вверх по ступенькам.

Перед дверью в мою квартиру сидел в засаде какой-то человек. Я замерла, еле сдерживая крик. Кто он? Что ему надо? И тут он щелкнул зажигалкой, его лицо осветилось, и оказалось, что это Дарио Мормиле, импресарио кабаре «Береника».

— Фреда, — прошипел он, — не включай свет. За мной следят.

— Кто? — шепотом переспросила я.

— Ни о чем не спрашивай. Я знаю, тебе нужны деньги. Вот, возьми. — И он вложил мне в руку стопку смятых банкнот. — Бери, бери. Считай, что это деньги Альберто. Тебе понадобится еще, да? У меня есть для тебя работа. Выгодная. В клубе. Без обмана. Приходи завтра. И никому ни слова.

Он, как змея, незаметно сполз по лестнице, прижимаясь к стене.

Уходя, я оставила все окна открытыми, но Пьерино так и не вернулся. Не раздеваясь, я легла в постель и с головой накрылась одеялом. Лучше бы сегодняшнего дня вообще не было.

Глава 5

На следующее утро по дороге на работу я явственно увидела Альберто на тротуаре чуть впереди меня. И сразу же его узнала. Как кого-то, с кем была знакома давным-давно, в прошлой жизни. Теперь нас разделяла бездна. Хотя прошло всего-то три дня, Альберто показался мне еще толще и ниже ростом. На нем был исчезнувший из шкафа золотистый парчовый костюм, а на голове странным образом оказался парик, который, как я была уверена, остался в квартире. И как можно было выйти за него замуж? — в ужасе спрашивала я себя. Как можно было спать с ним в одной постели? И как я могла согласиться (правда, всего раза два) на те вещи, которых между нами не должно было быть?

Он наверняка попал в лапы мафии. Итак, он ограбил банк? Мне необходимо это знать. И я бросилась бежать, обгоняя ранних утренних прохожих — священников, монахинь, торговцев овощами, служащих, парикмахеров и акробатов. Предположим, он вернется. И что тогда? От этой мысли я даже замедлила шаг. Но потом снова побежала. Его возвращение даст мне прекрасную возможность сообщить ему, что я хочу развестись.

Я догнала его и схватила сзади за пиджак. Альберто обернулся, и оказалось, что это не он. На меня смотрел совершенно другой мужчина, и он был в ярости, потому что я сжимала в руке оторвавшийся кусок его пиджака.

— Караул! — заорал он. — Помогите! Полиция! Убивают!

Вокруг нас быстро собралась толпа.

— Извините! — воскликнула я. — Я обозналась. Вот, возьмите, — и я протянула ему лоскут пиджака вместе с одной из купюр, полученных от Дарио Мормиле. — Это покроет расходы на ремонт.

Но мужчина продолжал вопить:

— Нападение! Избивают!

Ничего удивительного. Мне всегда везло на маньяков.

Тут закричали и люди в толпе.

— За тридцатку можешь порвать и мой пиджак!

— За двадцать пять!

— За двадцать и галстук впридачу!

Я перебежала на другую сторону виа дель Пеллегрино, сердце у меня колотилось. К разгадке тайны я не приблизилась ни на шаг, и сегодняшний день оказался таким же безумным, как и вчерашний. Доковыляв до виа Сора, я услышала хлопанье крыльев. И не какое-нибудь, а то, которое тут же узнала. Я огляделась и убедилась, что это именно Пьерино сидит на карнизе одного из домов, прямо надо мной. Мое сердце пело! Только бы удалось его поймать.

— Пьерино! — закричала я. — Иди сюда, иди к мамочке!

Он посмотрел на меня, подмигнул и лениво перелетел на палаццо дель Говерно. Я ринулась следом, уворачиваясь от машин, мопедов, автобусов и повозок с пони, катающихся по городу в поисках туристов. На меня обрушился поток ругани, жестикуляции и рева клаксонов. Я не обращала внимания. Думала лишь о том, как вернуть домой моего Пьерино.

Он перелетал с места на место и каждый раз оглядывался, чтобы убедиться, что я все еще здесь. Так мы миновали виа ди Парьоне и взяли курс на север. А на виа делла Паче он уселся на балконные перила и стал усердно чистить перышки.

Я звала его, звала, протягивала к нему руки, кудахтала и причмокивала, как ему всегда очень нравилось. Было видно, что мой спектакль доставляет ему истинное удовольствие, но ко мне он не шел. Уронив к моим ногам мощную каплю помета, Пьерино нырнул в открытое окно.

Я выбрала нижний из звонков возле входной двери и громко позвонила, потом отошла на шаг и стала придумывать, что скажу. Вскоре дверь открыла маленькая старушка с жиденькими волосами. Вид у нее был раздраженный.

— Что вам угодно? — спросила она. — Предупреждаю сразу: мне не нужны ни четки, ни лотерейные билеты, ни амулеты, ни любовные зелья, ни корень алтея…

— Я из орнитологического общества, — солгала я, помахав у нее перед носом своим читательским билетом и спрятав его в карман раньше, чем старушка успела его рассмотреть. — В этот дом только что залетел попугай очень редкой породы. В силу возложенных на меня обязанностей я вынуждена его преследовать.

Я прошла мимо нее и взбежала по ступенькам. На последнем этаже была всего одна дверь, и я в нее постучала. Она со скрипом приоткрылась, в щели возник чей-то нос. Я вошла. Нос принадлежал женщине, которая оказалась зажатой между стеной и дверью. Она еле-еле отлипла от стены, как это делают персонажи мультфильмов, и посмотрела на меня. И была она точной копией куклы чревовещателя. Размалеванное лицо с красными пятнами на щеках, блестящие, словно нарисованные волосы и неестественно розовые губы. И походка кукольная, как будто в ногах нет суставов.

— Что у вас тут происходит? — спросила я. — У вас мой попугай. Я видела, как он залетел в окно. Где он? Я его забираю.

Ее нижняя челюсть отпала, словно съехала по складкам, идущим мимо рта к подбородку. Она ничего не ответила, только прошествовала с деревянным стуком по коридору в комнату. Я пошла следом.

— Нет здесь никакого попугая, — наконец изрекла женщина, разведя скрипучими руками. Где-то я уже слышала этот голос… Точно слышала. Да, да, в ночной темноте, в моей собственной спальне. Это был один из тех голосов, которые переговаривались с Альберто. Меня передернуло.

Я тщательно обследовала каждый угол комнаты. Она права Пьерино нет. Не спрашивая разрешения, я прошлась по квартире, заглянула в буфеты, под столы и абажуры. Никаких следов того, что Пьерино здесь был. Ни перышка, ни помета, ни надкушенного фрукта. Воздух тих и недвижим. Но я же своими глазами видела, как он сюда залетел. Видимо, глаза меня обманули.

В спальне я обнаружила спящего в колыбели пухлого младенца. Он был как две капли воды похож на маленького Альберто и всех прочих Липпи. У него тоже были красные щечки и словно нарисованные волосики.

— Это ребенок Альберто? — спросила я.

Женщина яростно затрясла головой, а шея так сильно напряглась, готовясь исторгнуть сочные визги, что вот-вот могли оторваться уши.

С лестницы послышался голос. Это была та самая старушка с первого этажа.

— Дженовеффа! — звала она.

Дженовеффа! Меня словно обухом ударило. Много раз я слышала, как Альберто шептал в темноте это имя.

— У тебя там есть попугаи? Если да, сдай их властям. Это противоречит договору об аренде, а нам не нужны неприятности.

— Если вы укрываете попугая, — сказала я по пути к двери, — вас ждут очень серьезные неприятности с властями. Они устроят обыск и перевернут все вверх дном, уж поверьте мне.

С этими словами я спустилась по лестнице и вышла на улицу.

Пятно помета, которое Пьерино оставил на тротуаре, загадочным образом исчезло, и я впервые задалась вопросом: уж не схожу ли я с ума?

Глава 6

Тот рабочий день мы запомнили очень хорошо, потому что у нас случилось чудо, а это большая редкость. Достав Мафальду Фирпотто из холодильной камеры и обнажив ее, мы обнаружили, что на сморщенном теле проросли изумительные свежие фиалки. Синьора Доротея, которая за многие годы работы повидала всякого, воздела руки к небу и воскликнула:

— Это чудо! Чудо, Фреда Порцио, иди скорее сюда Калипсо, ты только посмотри!

Прибежал синьор Порцио, бухнулся на колени и стал креститься. Следом появилась секретарша Калипсо Лонго, которая упала в обморок, и пришлось принести ей нюхательную соль.

— Благословение Пресвятой Девы, — простонала она. — И правда чудо!

Я в чудесах не разбираюсь, но то, что произошло, было странно. С научной точки зрения попросту невозможно. Однако, осмотрев Мафальду Фирпотто, я собственными глазами увидела фиалки, выросшие на ее теле. Они покрывали весь торс, руки и ноги, а на кистях и ступнях собирались в пышные кустики.

Синьора Доротея тут же позвонила в монастырь Санта Фоска, где вдова Мафальда Фирпотто провела последние годы жизни, предаваясь молитвам и созерцанию под присмотром сестер. Синьора Доротея еще продолжала говорить в телефонную трубку, а сестры уже уселись в старенький микроавтобус. Настоятельница сестра Приска заняла место за рулем, и они поехали в центр города.

Мы быстро закончили свою работу, уложили Мафальду Фирпотто в красивый гроб из красного дерева и перенесли ее в усыпальницу, где рядами стояли стулья, а по громкой связи тихо играла нежная арфа. Воздух мгновенно наполнился дивным ароматом фиалок, который с каждой минутой становился все более сочным. Я по натуре скептик, но тут не смогла не изумиться.

Новости распространяются молниеносно, и вскоре приемная наполнилась любопытными. Прибежали мясники в заляпанных кровью фартуках, парикмахеры и продавцы из близлежащих магазинов. Балерины, пожарные, смотрители зоопарка, торговцы дынями, крысоловы, школьники, священники и портные продирались сквозь собравшуюся толпу. Потом пришли даже жонглер и клоуны из цирка Ипполито, который как раз проезжал мимо. Калипсо Лонго, упиваясь минутной славой, быстро организовала кордон и пропускала зрителей в порядке живой очереди.

Когда приехали сестры из монастыря, их проводили в усыпальницу. Они пали ниц перед гробом, провозгласили Мафальду Фирпотто святой, признали чудом появление фиалок и вознесли хвалу своему монастырю, причастному к этому величайшему событию.

Их священник падре Бонифацио отслужил специальную службу, а потом провел пресс-конференцию для журналистов и телевизионщиков.

Среди них я узнала своего старого знакомого, фотографа из «Похоронного альманаха». Наша общая фотография украсила обложку августовского номера. Дальше — больше. Первый канал взял интервью у меня с синьорой Доротеей, и нас показали в программе новостей. Тетушка Нинфа была в таком восторге от моей славы, что созвала в гости всех соседей, напекла сладостей и откупорила бутылочку вина. Сюжет в новостях длился всего-то семь секунд, и все это время синьора Доротея без умолку болтала (такой уж у нее характер). И все же тетя Нинфа успела накупаться в славе на годы вперед и впервые с тех пор, как заподозрила Бирилло в неверности, почувствовала, что может высоко держать голову, прогуливаясь по району.

В пять часов я ускользнула с работы, потому что в этакой суматохе все равно невозможно было ничем заниматься. А кроме того, было еще одно дело, которое требовало моего внимания. Я решила сесть в поезд и отправиться в тот район, где собирались отбросы общества. Всем известно, что там можно найти сбежавших заключенных, головорезов, пиратов, наемных убийц, законченных подонков, продажных тварей и, конечно же, безжалостных мафиози. Я хотела задать им несколько вопросов. Посмотрим, что удастся выяснить.

Чтобы заняться обустройством своей дальнейшей жизни, мне необходимо было знать, что Альберто не вернется. Будь я уверена, что он исчез, я бы перестала дергаться. Вы считаете меня черствой? Возможно. Но, как вам известно, мы с мужем не любили друг друга, и я не собиралась проводить остаток жизни, выясняя обстоятельства его исчезновения.

На пьяцца деи Чинквиченто мне повстречался пренеприятнейший тип с гноящимся шрамом на щеке и в клетчатой кепке. Я решила, что такой вид безусловно свидетельствует о его принадлежности к банде.

Я осторожно подошла к нему.

— Вы не видели чревовещателя? — начала я.

Он прищурился и выпустил изо рта колечко дыма.

— В детстве видел кукольный спектакль. А что?

— Я говорю о невысоком толстом человеке. Вы ничего о нем не знаете?

— Дайте подумать, — сказал он и затянулся сигаретой. — Вот такой невысокий? — И он показал рукой точь-в-точь рост Альберто.

— Да!

— И, вы говорите, вот такой толстый? — он развел руки и поводил ими вниз-вверх.

— Да! — снова подтвердила я, чувствуя, что нахожусь на правильном пути. — Именно такой.

— Никогда его не видел.

С этими словами он повернулся и ушел, одарив меня пристальным взглядом маньяка.

Из последних сил я отправилась на поиски кого-нибудь, кто был бы похож на бандита, но бандита вменяемого. Это оказалось нелегко. Два искомых качества все время не совпадали. Я забраковала человека, окруженного стаей навозных мух, аккордеониста со злобного вида обезьянкой и ложного священника — одного из тысяч, наводнивших город, — размахивавшего мачете. Наконец мне попался кривоногий человек в темном костюме и с футляром для скрипки.

— Я пытаюсь разузнать о невысоком толстом чревовещателе по имени Альберто Липпи, — сказала я.

— Извините, опаздываю на выступление, — ответил он и торопливо направился к зданию Оперного театра.

— Вы ничего не знаете о невысоком толстом человеке? — спросила я у неопрятного мужчины с бурой собачонкой.

— Знаю, — сказал он. — Его забрала летающая тарелка, и теперь он — вождь инопланетян.

Безнадежно. Так я ни к чему не приду. Глупо было даже начинать. Пора ехать в «Беренику» на первый рабочий вечер в качестве гардеробщицы. Если слушать внимательно и смотреть в оба, можно узнать что-нибудь полезное.

Глава 7

Клуб «Береника», расположенный на виа Витториа, был зажат между лавкой чучельника (к моему несказанному облегчению, попугаев на витрине не оказалось) и мастерской по изготовлению ортопедических корсетов (удовлетворение гарантировано). Он находился в подвале, куда вела узенькая лестница. Над лестницей мигал синий фонарь. На улице пахло мочой, тротуар был заляпан отходами человеческой жизнедеятельности, а в канаве валялся пьяница и в перерывах между стонами пел «Мона, Мона».

Перед входом переминались с ноги на ногу скромные семинаристы и никак не решались войти. В дверях стоял неуклюжий громила в слишком тесном костюме. Шея у него была шире головы, а нижняя губа оттопыривалась так сильно, как будто хотела избавиться от хозяина.

— У меня назначена встреча с синьором Мормиле, — сообщила я ему.

Губа громилы чуть скривилась, выражая одобрение, и он слегка сдвинулся в сторону, но недостаточно для того, чтобы я смогла легко прошмыгнуть мимо него. Пришлось протискиваться в узкую щель, образовавшуюся между ним и дверным косяком. При этом наши тела на пару мгновений очень интимно соприкоснулись.

В клубе было темно, грязно и так накурено, что хоть топор вешай. Я уловила мерзкий запах тухлого мяса, доносившийся из кухни. Ноги прилипали к полу — подошвы туфель чуть не оторвались. Это была бы третья пара обуви меньше чем за неделю. Красные обои были жутко рваные. Портрет основательницы клуба, коренастой Береники, висел криво и был украшен дорисованной бородой, усами и очками. Клуб резко отличался от тех, в которых работала мама.

Я пошла на звуки музыки и, нырнув за занавеску из бусинок, оказалась в зале. Луч света выхватывал из темноты фигуру в узком красном платье, стоявшую на маленькой сцене в глубине комнаты. В первый момент мне показалось, что это женщина, но с мужской фигурой. Плечи слишком широкие, шея слишком толстая, а кисти рук и ступни слишком крупные. В зале раздались аплодисменты, когда ее объявили как «мисс Ольгу Моллика».

Она запела «Sempre Tu». Должна признать, голос у нее был красивый, хоть и излишне глубокий.

Я спотыкаясь вошла в зал, высматривая Дарио Мормиле. Но было так темно, что я видела только тлеющие кончики множества сигарет. Вокруг двигались неясные фигуры. Когда глаза привыкли к темноте, я поняла, что они танцуют. Видимо, здесь ощущалась нехватка женщин, ибо пары в основном состояли из танцующих друг с другом мужчин. Повсюду стояли столики, за ними сидели люди. Двое мужчин, по-видимому, ссорились, но голос мисс Моллика и оркестр не позволяли разобрать слова. Потом блеснуло лезвие ножа, и один из мужчин выбежал из зала, прижимая к щеке носовой платок.

— Вы танцуете? — пробормотал чей-то голос мне на ухо, но, к счастью, его обладатель тут же рухнул на пол прямо к моим ногам. Я перешагнула через него и направилась к выходу. Но было поздно. Прежде, чем я успела спастись бегством, ко мне подошел Мормиле.

— Я, пожалуй, пойду, — пролепетала я, пытаясь изобразить улыбку.

Он подошел ближе. Очень близко. И положил руки мне на шею. Я ужаснулась, подумав, что он собирается меня поцеловать.

— Ты нужна мне, Фреда, — тихо сказал он. Я чувствовала на лице его дыхание, от него почему-то пахло резиной. — Мне больше не на кого опереться. Все уходят. Бегут, как крысы с тонущего корабля. Они всегда рядом, когда легко. Но стоит наступить тяжелым временам, они тут же оказываются за дверью. Но ты, Фреда, ты не такая, как другие девушки. — Тут его рука начала гладить мою шею, поигрывать волосами. — Ты ведь хочешь помочь Дарио, правда, Фреда?

Я не хотела, но не знала, как в этом признаться. У меня никогда не получалось сказать «нет».

— Отлично, — кивнул он, приняв мое молчание за согласие. — Вот что тебе предстоит делать…

Он взял меня за руку и повел в грязную будку в конце коридора, где были вешалки, искусственная герань в горшке и стопка билетов.

Мормиле бочком вышел из будки, спиной вытирая пыль с обоев (видимо, за уборку помещения отвечал тоже он), обернулся и спросил:

— Фреда, ты поешь?

Я быстро кивнула.

— Хорошая девочка, — похвалил он и подмигнул.

Мимо прошел громила-охранник. Он держал за шею пьяного танцора и размахивал им, как цыпленком. Я растерянно стояла в будке, стараясь пореже вдыхать отвратительную вонь, и думала (как и в первую брачную ночь): «Что я вообще здесь делаю?» Зашли несколько посетителей. Пребывая в прострации, я приняла у них шляпы и выдала билеты. Когда появился дядя Бирилло в сопровождении дамы в розовом, мы оба испытали самый сильный удар в нашей жизни.

— Корпоративная вечеринка, — быстро пояснил он, вручая мне фетровую шляпу.

— Можно повесить на один номер? — спросила я, как это делают настоящие гардеробщицы.

— О, мы не вместе, — ответил дядя Бирилло, делая вид, что поражен моей ошибкой. — Нет, нет. Я впервые вижу эту даму.

С этими словами он выхватил у меня билет и в гордом одиночестве прошествовал в зал.

Бедный дядя Бирилло. Всегда работает допоздна. Даже вечера проводит с клиентами и сослуживцами. Такое впечатление, что газовая компания «Голозо» единолично владеет его душой и телом.

Глава 8

— Если бы я точно знала, что Альберто мертв, — призналась я на следующее утро синьоре Доротее, вылепливая восковой нос для синьоры Аньелло (ее собственный сжевала коза, пока синьора лежала и умирала). — Тогда я смогла бы начать новую жизнь. Неизвестность сводит меня с ума.

— Предоставь это дело мне, Фреда, — подмигнула синьора Доротея. — Шепну-ка я словечко в Гильдии. Может, кто-нибудь нам поможет. Как знать? Глядишь, одна из контор уже его похоронила.

С этими словами она направилась в офис, водрузила на нос пенсне и погрузилась в изучение священной амбарной книги в кожаном переплете, которую хранила в сейфе под замком.

Гильдия — это такое тайное общество городских гробовщиков. Членство в ней хранилось в строжайшем секрете и передавалось по наследству. Синьора Доротея, разумеется, занимала в ней весьма высокое положение, учитывая ее беспримерную родословную. В свое время она побывала на разных постах и даже дважды была Великим Магистром. Она добросовестно выполняла свои обязанности, посещала собрания и соборы, для чего надевала голубую шляпу, расшитую луной и звездами, и брала с собой маленькую символическую лопаточку.

Почти все утро синьора Доротея провела на телефоне, пока я долепливала, полировала и приклеивала нос, гримировала и причесывала синьору Аньелло. Когда мы вернулись с легкого ланча у Пирилло (penne alla carbonara, pollo in padella, fragole), нас ждало послание, которое синьора Доротея торжественно мне зачитала:

«Вероятнее всего, он в холодильной камере близнецов Буко в Саларио. Похороны в пять. Торопитесь».

Мы тут же подхватили сумочки, выбежали на Корсо и поймали такси.

Не знаю, чем руководствовался шофер, когда решил устроить нам экскурсию по городу. Он прокатил нас мимо фонтана Треви, а когда спросил, не желаем ли мы взглянуть на лестницу Тринита деи Монти, синьора Доротея достала из сумочки свою декоративную лопаточку и стукнула шофера по голове.

— Вези на виа Омброне, — прошипела она. — И чтоб больше никаких фокусов.

В двадцать семь минут пятого мы вылезли из машины перед portone, ведущими в контору Буко.

— Послушай, Фреда, — сказала синьора Доротея, взяв меня за руку, — прежде, чем мы войдем, я должна тебя подготовить. — Для пущего эффекта она выдержала паузу и выпучила глаза. — Он без головы.

Во время нашей совместной жизни я старалась по возможности не смотреть на тело Альберто, и все-таки теперь надеялась, что смогу его опознать.

Мы вошли во двор и направились к конторе по вымощенной булыжником аллее. Повсюду громоздились кучи мусора, валялись ржавые железяки, битые бутылки, старые башмаки, гниющие мешки. Нам на глаза попались сломанные катафалки; поеденная блохами кляча с выгоревшим черным плюмажем, все еще вплетенным в гриву; повозка со сломанной осью; горестного вида дворняга на цепи; одичавшая кошка, выискивавшая в помойке что-нибудь съедобное. Все свидетельствовало о том, что сие заведение находится на низшей ступени благополучия, в то время как контора Доротеи Помпи занимала высшую.

Увидев нас, близнецы (совершенно одинаковые, включая окладистые черные бороды, торчащие зубы и нервный тик) бросились нам навстречу, вытирая грязные руки о фартуки и приглаживая волосы, как будто их собирались представить августейшим особам.

Синьора Доротея изящно поклонилась, сделав череду легких шагов, обменялась с близнецами традиционными для Гильдии двойными рукопожатиями и сделала все возможное, чтобы братья не смущались.

— Итак, друзья мои, — говорила она, когда хозяева вели нас внутрь конторы, продолжая кланяться и совершая взмахи лопаточками, которые к тому времени достали все трое, — что вам известно об этом безголовом бедняге?

— Не слишком много, — хором ответили близнецы.

— Прошлой ночью он лежал на улице, — добавил один.

— Никаких следов головы, — уточнил другой.

— И одет очень забавно.

— Да, да, как будто на маскарад.

Мы с синьорой Доротеей переглянулись, почувствовав прилив надежды. Тут мы вошли в помещение, служившее чем-то вроде холодильной камеры. На самом деле там стоял бывший холодильник магазина «Мороженое Анджелини», и сбоку еще сохранилась надпись золотыми буквами.

Близнецы подняли крышку, явив нашим взорам безголовое тело. Оно немного деформировалось — камера оказалась тесновата. Самое ужасное, что оно было сплошь покрыто густыми темными волосами и напоминало кокосовый орех. Покойный был мускулист, но не толст, хотя по росту вроде бы годился. Прочие же детали, такие как татуировка в форме разбитого сердца с надписью «Кунигунда» на правом предплечье, размер ноги (огромный) и шрам от пулевого ранения на левой стороне живота убедили меня в том, что никакой это не Альберто. Жестокий удар…

Я покачала головой и вышла.

Мы отказались от предложенного близнецами мороженого, поблагодарили за помощь и потраченное на нас время, исполнили обязательный ритуал прощания и откланялись.

— Не расстраивайся, bella, — сказала синьора и погладила меня по руке, когда мы сели в такси на пьяцца Фиуме. — Ведь никогда не знаешь, что день грядущий нам готовит.

Но у меня никак не получалось смотреть в будущее с надеждой.

Глава 9

В тот вечер, несмотря на вчерашнее разочарование, я все-таки вернулась в «Беренику», что, как потом выяснилось, было большой ошибкой. Идти туда я не хотела, уговаривала себя этого не делать, но по глупости считала, что не могу допустить разорения Мормиле.

Посетителей в клубе оказалось больше, чем накануне, в гардероб стояла очередь. И сдавали не только шляпы. Вскоре все свободное пространство было забито предметами, с которыми, как мне казалось, в кабаре не ходят. На хранение сдали садовую лопату, манекен в шубе, урну с прахом и этикеткой «Пальцы» и живого рака с перевязанными изолентой клешнями.

Я как раз рассовывала все это по полкам, пытаясь освободить хоть немного места, когда обернулась и увидела за спиной Дарио Мормиле. Выглядел он так, что я аж подпрыгнула. Левое ухо перевязано, рука в гипсе. У него был вид человека, дошедшего до точки, а налитые кровью глаза источали такой страх, что мне стало безумно его жалко.

— Фреда, мне нужна твоя помощь, — проскрипел он. Видимо, потерял голос. — Сегодня не будет ни одного номера. Ни единого. Даже Ольги Моллика. Жена не выпускает его из дома. Это заговор. У меня хотят отобрать мой бизнес. — Он провел больной рукой по лицу, и я заметила, что пальцы у него дрожат. — Я знаю, кто за этим стоит, и собираюсь свести с ними счеты.

В его глазах вспыхнул прежний огонь, когда он поглаживал карман своего пиджака.

— Разве бывает ночной клуб без кабаре, а, Фреда? Без представления, без игроков, — продолжал он. — Все переметнутся к Фифи или в «Пусси Кэт Лондж». И я разорюсь. Поэтому мне нужно, чтобы ты выступала, Фреда.

— Выступала? — тупо повторила я.

— Отлично, — обрадовался он. — Я знал, что ты не подведешь. Ты талантлива. Кто знает, может, ты найдешь свое призвание. Иди в гримерную и приготовься. Изобрази что-нибудь сексуальное. Твой выход через пять минут. Оркестр подыграет все, что захочешь. Да, вот еще что, — вспомнил он, — будет здорово, если ты потанцуешь, повиляешь бедрами. У тебя роскошные бедра. Не стесняйся, используй любые возможности. Змеи всегда сбрасывают кожу.

И он ушел в контору, захлопнув за собой дверь.

Я оставила гардероб без присмотра (к счастью, ничего не пропало) и побежала в гримерную, смежную с кухней. Она была больше похожа на чулан, чем на комнату. Освещена тусклой лампочкой без плафона, пропахла мочой, потом и грязью. Стены были утыканы гвоздями, на которых висели всевозможные кричащие костюмы, боа из перьев, шляпки, парики, бумажные зонтики и перчатки. Пол завален обувью и театральным реквизитом: крыльями ангелов, хлыстами, цветами в горшках.

Я понятия не имела, с чего начать, но нужно было торопиться. Мне приглянулось длинное синее платье, на вид как раз моего размера, и я разделась. Тут мне вдруг показалось, что за мной подглядывают. Обернувшись, я увидела приоткрытую дверь и несколько пар глаз, смотревших на меня. Я с силой захлопнула дверь, снаружи кто-то вскрикнул от боли.

Потом в дверь громко постучали и сказали:

— Фреда Липпи! Ваш выход через две минуты.

Две минуты! Я натянула платье. Не вполне по размеру, ну да ладно. Вырез великоват и разрез аж до бедра. Я стала рыться в куче обуви, подбирая туфли, и разбудила змею, которая, должно быть, там спала. Она была черная, блестящая и злая. Змея рассвирепела, стала шипеть и бросилась на меня. Я почувствовала острую и жгучую боль в ноге, как от укола иголкой. Змея укусила меня! Оставалось надеяться, что она не ядовитая. Если Мормиле думает, что я выйду на сцену вместе с этой тварью, его ждет разочарование. Я осмотрела место укуса. Пятнышко было круглое и почему-то дымилось.

— Одна минута! — снова прокричал тот же голос.

Я влезла в серебристые туфли, которые были мне на несколько размеров велики, обмотала вокруг шеи боа из перьев, воткнула в волосы восковой цветок и чуть-чуть нарумянила щеки, потому что была бледная от ужаса. Взглянув в треснутое зеркало, я решила, что вполне сойду за певичку из кабаре.

— Ваш выход, — сообщил мне голос, и на сей раз дверь распахнулась. Громила-охранник с заклеенным пластырем кровоточащим носом крепко сжал мою руку чуть повыше локтя, как будто получил указание не дать мне сбежать. Я шаталась, сражаясь с неустойчивыми туфлями. Отныне я знала, что такое боязнь сцены.

Меня подвели к украшенному бисером занавесу, и мы стали ждать. Сердце колотилось, лицо горело. На сцене сам Мормиле говорил в микрофон, обращаясь к посетителям, и его голос оглушительно гремел на весь зал.

— Леди и джентльмены, юноши и девушки! Свежая после кругосветного путешествия на океанском лайнере, где она… — Тут микрофон издал долгий болезненный свист, но сбить Мормиле ему не удалось. — …и злачных заведений Дамаска. Я прошу вас оказать теплый радушный прием очаровательной и талантливой синьоре Веронике Капур.

Раздалась барабанная дробь, оркестр грянул вступление к «Мужчине, которого я люблю».

Луч прожектора высветил дверь, за которой я стояла. Громила сунул мне в руку микрофон и вытолкнул за занавес. На мгновение я совершенно ослепла. Нужно было начинать петь. Песню я, к счастью, знала. Зато не узнала собственный голос, усиленный и искаженный микрофоном. Такое впечатление, что пел кто-то другой.

Пятно белого света стало медленно двигаться по залу. Понятно, что я должна перемещаться вместе с ним, стараясь не выпасть из платья и не потерять туфли. Преодоление нескольких ступенек, ведущих на сцену, превратилось в опасный трюк. Я несколько раз споткнулась, но вроде бы никто этого не заметил.

Добравшись до сцены, я немного успокоилась. Представляете, мне там даже понравилось! Я еще не допела первую песню, а зал уже рукоплескал. Оркестр плавно перешел к «Дню и ночи», я старалась изо всех сил.

— Фреда, ты звезда, — воскликнул стоявший за сценой Мормиле. А я и сама это чувствовала.

Я спела третью песню, раскачиваясь в такт музыке, и даже набралась смелости выставить одну ногу в разрез платья. Все шло прекрасно до тех пор, пока меня не бросило в жар. Потом стали подгибаться ноги.

Я рухнула со сцены и приземлилась на что-то твердое. Оркестранты растерялись: играть или нет? Одни продолжали играть, другие перестали, а микрофон, который я все еще сжимала в руке, транслировал на весь зал мое прерывистое сопение. Прошла целая вечность, прежде чем включили свет, и тогда я оцепенела от ужаса.

Оказалось, что я упала на стол, опрокинув подсвечник и стаканы. Голова моя покоилась на коленях мужчины в белом костюме. Увидев его, я подумала, что у меня начались галлюцинации. Да, это снова был Сыщик, хоть и в гриме. Я его узнала, несмотря на парик в стиле Элвиса Пресли, поддельный загар и золотые украшения.

— Фреда, — выдохнул он, — вы целы?

— Все в порядке, — ответил ему подошедший Мормиле. — Шоу должно продолжаться.

Он щелкнул пальцами здоровой руки, подавая знак оркестру, и попробовал меня поднять. Ничего не вышло — мое тело не поддавалось. Язык распух, стал тяжелым и ватным.

— Змеиный укус, — с трудом выговорила я на последнем дыхании.

Женщины завизжали, мужчины поддержали их, все бросились к выходу. В нарастающей панике рвались вечерние платья, слетали с ног серебристые туфельки, соскальзывали парики.

— Ядовитые змеи! — вопили посетители.

— Вы слышали? Здесь королевская кобра-людоед.

— Боа-констриктор.

— Гремучие змеи.

Опрокидывались столики, падали свечи, поджигая обивку стульев. В мгновение ока зал наполнился удушливым черным дымом.

Оркестранты присоединились к массовому исходу, и контрабас Франко застрял в дверях. Посетители протискивались между ним и дверным косяком, восемнадцать человек получили тяжелые травмы. Началась полная неразбериха. Мормиле бегал по залу, пытаясь всех успокоить, но от этого становилось только хуже. Наконец он затих, получив по голове раструбом тубы.

Последнее, что я увидела, прежде чем потерять сознание, — как Сыщик снимает пиджак и парик. Неужели в такой момент он решил заняться любовью? Нет, вместо этого он стал внимательно разглядывать мою укушенную ногу. Потом взял огромных размеров нож и сказал:

— Фреда, сейчас будет немножко больно.

И вонзил нож в рану.

Боль была адская. Я чуть не лишилась чувств, но решила, что будет лучше, если я сама за всем прослежу. Закончив ковырять ножом в ране, Сыщик припал к ней губами и стал сосать кровь. Он сосал и сосал, время от времени яростно сплевывая на пол. Я очень боялась, как бы он не высосал все до последней капли. К тому времени дым был уже таким густым, что слезились глаза и стало трудно дышать.

Привлеченные бегством посетителей и валящим из здания дымом, полицейские решили срочно навестить клуб, за которым следили уже много лет. В зал ворвался целый отряд полицейских с дубинками. Один из них стал колотить Сыщика по голове и по всему телу.

— Воспользовался тем, что женщина ранена, — приговаривал он между ударами. — Стыд и позор. На-ка, получи!

Сыщик, избитый до потери сознания, упал прямо на меня. И тут я наконец-то отключилась.

Глава 10

Мне в лицо плеснули чем-то холодным, я открыла глаза и увидела расплывающиеся черты Сыщика, который смотрел на меня с тревогой.

— Благодарение Мадонне, — сказал он. — Ты выкарабкалась, Фреда.

Произнесено это было с таким чувством, что у меня не осталось сомнений: его интерес ко мне больше, чем просто профессиональный.

У меня немного болели глаза, на верхней губе я обнаружила кусочек лимона, а во рту несколько кубиков льда. Джин с тоником привел меня в чувство, когда прочие средства не помогли. Сыщик усадил меня в кресло. Руки у него были сильные и мускулистые, в них я казалась невесомой, как кукла.

Громила-охранник уже загасил пламя и был занят тем, что сбивал своим пиджаком последние искры со стульев. Когда дым рассеялся, стали по одиночке или парами возвращаться посетители. Оркестранты расчистили проход. Франко получил назад свой контрабас, но тот был сильно покорежен, а две струны лопнули. Сельмо д’Анджело лег на пол рядом с Дарио Мормиле, уперся ногами в плечи хозяина и стянул с его головы свою тубу.

Оркестр собрался и заиграл вариацию на тему песни «Умоляю, верь мне». Несколько пар, включая и полицейских, отложивших свои резиновые дубинки, вышли на середину зала и стали танцевать. Официантка Беата Фреска сбилась с ног, выполняя заказы на спиртное. Всем нужно было успокоиться и освежиться. Я с удивлением обнаружила, что мое бедро, укушенное змеей, покрылось волосами. Интересно, почему? Никогда не слышала, чтобы такое случалось после змеиного укуса. При более внимательном осмотре выяснилось, что Сыщик использовал свой парик в качестве жгута. Рана была открытая, с багровыми краями.

— Не волнуйся, — успокоил Сыщик, словно прочитав мои мысли, — это была безобидная змейка. Рана быстро заживет.

Подошел Мормиле.

— Как насчет того, чтобы спеть песенку, Фреда? Поднять всем настроение. Что скажешь?

По лбу у него шла глубокая красная вмятина.

Я сказала «нет» и почувствовала себя очень сильной, хотя мое физическое состояние оставалось весьма плачевным.

Сыщик все это время не спускал с меня глаз, словно ждал каких-то слов. Жаль было его разочаровывать, но я понятия не имела, чего именно он хочет.

Оркестр заиграл новую мелодию, и на сцену поднялся сам Мормиле, решивший спеть «Пришла любовь». Для начинающего певца у него оказался неплохой голос.

— Потанцуем? — спросил Сыщик.

Я кивнула, хотя не могла даже стоять. Он снова поднял меня своими сильными руками, и мы стали танцевать. Постепенно остальные пары куда-то исчезли, оставив нас наедине в трепещущем мире, наполненном мужским ароматом моего партнера, согретым теплом его тела, прижатого к моему. И все это под задорное пение Мормиле.

Когда губы Сыщика прикоснулись к моим губам, я позволила себе закрыть глаза и погрузиться в состояние, которое могу описать одним словом: наслаждение.

Глава 11

Открыв глаза в следующий раз, я не могла вспомнить, где нахожусь и что со мной стряслось. Свет был тусклый, я почти ничего не видела, но явно лежала в постели. Вокруг хрустящее постельное белье и запах антисептика. Где-то поблизости раздавался приглушенный плач и чьи-то стоны. Когда глаза привыкли в темноте, мне показалось, что место знакомое. Если не ошибаюсь, это была та же палата, в которой я лежала после аварии.

С обеих сторон от меня и возле противоположной стены стояли кровати, на них спали какие-то люди. Рядом была тумбочка, на ней миска с фруктами и ваза с гвоздиками. Еще стояла капельница, из которой мне в вену вливалась некая бесцветная жидкость.

И тут я начала припоминать. Ну да, меня же в кабаре укусила змея, я упала со сцены и наглоталась дыма. Я попробовала пошевелиться, но когда-то сломанная, а теперь укушенная нога вела себя как мертвая. Она отяжелела и не хотела подниматься. Я откинула простыню, приподняла подол больничного халата и пришла в ужас моя нога стала зеленой! Цвета зеленого горошка. А бедро, в которое пришелся укус, было туго замотано бинтами.

— Вы только посмотрите, какого она цвета! — раздался чей-то голос. Это сказала моя соседка слева, которая не отказала себе в удовольствии насладиться зрелищем. У женщины были забинтованы обе руки, а волосы на голове местами выбриты.

— У-у! — не унималась она. — Ужас-то какой! Как будто из пруда выудили. Эй, Нерисса, иди-ка посмотри на ногу синьоры Капур.

Нерисса, занимавшая кровать напротив, изо всех сил старалась подняться. Она была закована в гипсовый воротник, одна нога забинтована. Медленно, превозмогая боль, она пересекла палату. На то, чтобы сделать десяток шагов, ей потребовалась целая вечность.

Несколько минут она молча изучала мою ногу, потом повернулась и отправилась в обратный путь.

— Бедняжка, — вздохнула моя соседка, наблюдая за медленным шествием Нериссы, — попала в аварию и откусила собственный язык. Доктора пытались его пришить — не прижился. Пришлось перевернуть другой стороной. Но говорить она уже не сможет.

Настроение у меня быстро портилось.

— Кстати, меня зовут Валерия, — продолжала соседка. — Ты пять дней провалялась без сознания. Мне очень понравилось, как ты выступила в клубе. От него теперь ничего не осталось, сровняли с землей. Ужас какой-то. Теперь все так — сегодня есть, завтра нет.

Я закрыла глаза и притворилась спящей. На мое счастье, Валерия куда-то ушла, оставив меня в покое. Иногда я чувствовала, как ее пальцы трогают мою ногу, но старалась не обращать внимания и снова погружалась в сон.

Пока я спала, приходил доктор с регулярным осмотром. Он был такой высокий, что ему приходилось нагибаться, чтобы не удариться головой о свисающие с потолка лампы. На нем была зеленая хирургическая шапочка, а лицо почти полностью закрыто марлевой повязкой. Он осмотрел Нериссу и как-то слишком ловко засунул пальцы ей в рот. Нерисса не сдержалась и прикусила их.

Потом доктор подошел к кровати моей соседки Валерии. Несмотря на преклонный возраст, она быстренько задрала то немногое, что было на ней надето, и продемонстрировала свои страшные ноги, усевшись на стеганом покрывале в нескромной позе. Доктор осмотрел ее сожженные брови. Интересно, у меня просто разыгралось воображение, или Валерия действительно хотела его поцеловать, несмотря на наличие марлевой повязки? Доктор не стал рисковать, резко повернулся и направился ко мне, оставив Валерию с разинутым ртом.

Одного взгляда его темных глаз было достаточно, чтобы я поняла; никакой это не доктор. Это Сыщик, принявший очередное обличье.

— Как мы себя чувствуем? — спросил он, по очереди светя фонариком в оба мои глаза.

Нет, это горел не фонарик в руке врача-Сыщика, а яркая лампа над моей кроватью. Я заморгала, заметалась между сном и явью, не понимая, что мне снится, что происходит на самом деле, а что есть плод моего воображения.

Надо мной склонился Дарио Мормиле, но я не сразу его узнала, потому что на нем был надвинутый на глаза медный шлем. Чтобы увидеть то, что находилось перед ним, ему нужно было запрокидывать голову, выглядывая из под шлема. Он тут же заметил, что я растерялась.

— Все хорошо, Фреда. Это мы с медной тубой, — объяснил он. — Puzzone Сельмо д’Анджело нахлобучил ее мне на голову, когда в панике удирал из клуба. Семь часов я провел в хирургии, но ее так и не удалось снять. Вросла в череп. Пришлось отрезать лишнее, и играть на ней теперь нельзя. Говорят, мне так и придется жить с ней, но я хочу от нее избавиться. Поеду за границу, найду хорошего врача…

Я подумала, что все еще сплю, но оглядевшись по сторонам, убедилась, что давно проснулась. Ходячие пациенты ужинали мясом с луком за большим столом в центре палаты. Возле некоторых кроватей сидели посетители, по проходам ходили нянечки с подкладными суднами и бинтами. Мормиле продолжал болтать, хотя я его почти не слушала.

— Знаешь, Фреда, а я ведь разорен. Совсем. Клуб сгорел во время пожара. Полностью. Ничего не осталось. Годы работы превратились в дым. Страховщики говорят, что ничего не выплатят. Это все из-за полиции. Но я с ними разберусь. Я им устрою. Говорят, будет суд. Семь человек погибло. Знаешь, Фреда, я тебя не виню, но это все из-за тебя.

— Из-за меня? — возмутилась я. Мой голос звучал как-то непривычно. Словно чужой. Я совершенно разучилась говорить.

— Сама подумай, — сказал Мормиле. — Если бы не ты, ничего бы не случилось.

Глава 12

На сей раз я проснулась от того, что взволнованная синьора Доротея гладила меня по руке.

— Неужели правда из-за меня? — спросила я.

— Нет, дорогуша, — ответила она. — Конечно, не из-за тебя. Из-за этой мокрицы Мормиле. Поверить не могу, что ты согласилась там работать. Мы же обещали помочь тебе с деньгами. Представляешь, у него не было страховки, а пожарные выходы оказались закрыты. И это вдобавок к тому, что он держал там опасных животных. Счастье, что ты выжила. Полиция уже ищет его, а когда найдет, уж поверь мне, мало ему не покажется. И еще кое-кто его ищет. Очень серьезные люди. В ту ночь погибли весьма влиятельные особы, Фреда. Я это знаю, потому что мы организуем их похороны. А сколько раненых! Они жаждут мести. Ему повезет, если полиция найдет его первой.

— Он здесь, — прошептала я, — в больнице. Я его видела. Только что, перед вашим приходом. У него на голове раструб медной тубы. Доктора не смогли ее снять. Ему придется жить с ней. Он еще сказал, что играть на ней теперь нельзя. Они срезали лишнюю часть…

— Конечно, дорогая, — сказала синьора Доротея так, как обычно разговаривала с душевнобольными клиентами. — Врачи говорят, что тебе нужен покой. Ты была очень больна. Та змея, которая тебя укусила, это черная мамба. Честно говоря, ты не должна была бы здесь лежать. Но ты поправишься. Пожалуйста, лежи спокойно и не волнуйся. Я принесла тебе очень вкусный виноград. И вот, посмотри, свежий номер «Похоронного альманаха». По-моему, ты получилась очень хорошо…

— Вкусный виноград, — зачем-то повторила я, — получилась очень хорошо.

Глава 13

— Я тебя помню, — произнес кто-то, стоявший в изножье кровати.

Я подняла глаза. Это была медсестра, которую я уже видела раньше. Сестра Спада. У нее были пухлые губы, как у рыбы, и пахло от нее чем-то соленым.

— Опять та же нога? Вот невезуха. Я говорила твоему мужу…

— Моему мужу?

— Да, коротышке в кричащем костюме. У него еще дурацкая привычка говорить разными голосами. Он тебе так предан… Каждый день приходил, сидел возле кровати, по руке гладил.

— Он был здесь? — недоверчиво переспросила я, испугавшись и растерявшись.

— И другие были, — ответила она, весело подмигнув, — но ты не волнуйся, мы уж постарались, чтобы они друг с другом не встретились.

— Какие другие? — вяло спросила я. Интересно, эта галлюцинация — последствие змеиного укуса или тех лекарств, которыми меня пичкали?

— Сама знаешь, — сказала сестра Спада и снова подмигнула, а еще пихнула меня локтем, подойдя вплотную к кровати. — Один такой высокий, с красивыми глазами. Должна тебя предупредить, кое-кто в палате положил на него глаз. А потом еще странный такой, с трубой на голове.

— С тубой, — поправила я.

— Всё едино, — пожала плечами сестра. — Покрутился тут, совался то туда, то сюда. Шустрый такой, до всего ему есть дело. Еще пару раз приходил школьник, нескладный, маленький, с писклявым голоском. Ты просто побила рекорд по посетителям мужского пола. Некоторые больные прямо обзавидовались. Я понимаю, ты ведь из шоу-бизнеса. Я где-то читала, что известность — это афрозодиак.

— Афродизиак, — снова поправила я. — Возбуждающее средство.

— Ой, какие мы грамотные! — огрызнулась она и удалилась.

Потом я услышала, как она рассказывает другим сестрам, будто я такая задавака, что со мной и разговаривать не стоит. С того дня они прозвали меня «мисс Величество». «Мисс Величеству нужен горшок». «Мисс Величеству пора пить таблетки».

Она, должно быть, ошиблась. Альберто не мог сюда приходить. Что за бред? Я внимательно рассмотрела свою руку в поисках следов его грязных потных прикосновений. Их не было. Тогда я убедила себя в том, что медсестра страдает галлюцинациями, и улеглась обратно на подушку. Синьора Доротея права: нужно отдохнуть.

Глава 14

На следующий день, несмотря на смертельную усталость, я решила ни в коем случае не спать. Если Альберто снова придет, уж я его не упущу. Когда наступило время посещений, я усилила бдительность и была начеку, вглядываясь в каждого, кто входил в палату, чтобы меня не обманули.

По коридору часто проходили мужчины, которых я видела в клубе. У некоторых были серьезные травмы: не хватало глаз, рук, ног, зубов, ушей; все тело покрыто ожогами; следы ног на головах; вытянутые туловища; искалеченные части тела.

Я узнала Сельмо д’Анджело, возложившего тубу на голову Дарио Мормиле. Сельмо и тромбонист Лабра Фини были связаны бинтами, как сиамские близнецы. Во время пожара их тела расплавились, а потом сплавились воедино. Вряд ли можно было рассчитывать на успешную операцию по их разъединению. Они пришли навестить подружку Лабры по имени Лола, которая чуть не задохнулась в дыму пожара, и горячо обсуждали вопрос о том, как им спать втроем, когда они выпишутся из больницы.

Наконец в коридоре появилась знакомая фигура. Пришел Сыщик. На сей раз наяву. Медсестры тут же стали вести себя, как школьницы. Они хихикали, краснели и говорили друг другу непристойности. За пару шагов Сыщик оказался возле моей кровати. В руках у него был букет вялых анемон. Я поставила цветы в стакан с водой. Соседка Валерия быстрым движением расправила смятое декольте, предварительно надушившись «Весной в Париже», от чего зачихала вся палата.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Сыщик.

В палате наступило гробовое молчание.

— Как будто это не совсем я, — прошептала я в ответ. — И все это происходит с кем-то другим.

— А как нога?

— Все еще зеленая, — ответила я и приподняла одеяло, чтобы показать.

По-моему, он был в праве это увидеть. В конце концов, именно он спас мне жизнь. Если Сыщик и пришел в ужас от моей ноги, то не подал виду. И я была ему благодарна. Мы замолчали, и вся палата тут же заговорила.

— Ты только представь себе, какой там размер! — услышала я голос одной из медсестер. Ее коллеги хрипло и непристойно засмеялись.

— Можете рассматривать мои ноги, когда захотите! — воскликнула Валерия, демонстрируя конечности, которые скорее подошли бы цыпленку.

Сыщик присел на клеенчатый стул рядом с моей тумбочкой. Стул громко пискнул, зашипел выдавленный из-под обивки воздух.

— Вы спасли мне жизнь, — произнесла я тоном героини плохого кино. Ничего не поделаешь, я должна была это сказать. Я действительно так думала. — Если бы не вы, я бы умерла.

Он нагнулся ко мне. Мое тело впитало его запах. Будь я посмелее, зарылась бы лицом в это тело и наплевать на зрителей.

— Фреда, — сказал он так тихо, что я еле его расслышала, — в тот вечер меня там не было. Понимаете? Это очень важно.

Вся палата напрягла слух, чтобы разобрать его слова. Чего не разобрали, то додумали.

Я кивнула. Я поняла. Я ничего не поняла.

Его лицо было так близко, что почти касалось моего. Губы сухие, мягкие, розовые, рот чуть приоткрыт. Дышал он размеренно. Не знаю, сколько мы так просидели, но время посещения закончились, и чары рассеялись. Задвигались стулья, раздались крики «До скорого!», а сестра Спада громко изрекла «Жаль, что сегодня не пришел ее муж».

— Они уверяют, что сюда приходил Альберто, — опомнилась я. — Этого ведь не может быть, правда?

Сыщик приоткрыл свой чарующий рот и сказал:

— Мы должны учитывать любую возможность.

Каждое слово, каждую частичку его дыхания я почувствовала на своем лице и сохранила их, как сокровище.

Сыщик неохотно поднялся и собрался уходить. Он стал таким большим и высоким, как будто развернули сложенную карту. Одарил меня взглядом, который я тут же добавила к его словам и дыханию, и натянуто улыбнулся. Мы одновременно посмотрели на анемоны. Они поникли, и головки, слишком тяжелые для тонких стеблей, перегнулись через край стакана.

Я смотрела, как удаляется мощная спина Сыщика. Мне было больно. В дверях он обернулся и стал взглядом искать меня среди одинаковых кроватей. Все женщины помахали ему на прощанье. Во всяком случае, все те, у кого было, чем помахать. Остальные подняли гипсовые культи, имевшиеся у них на этот случай. Даже медсестры послали ему воздушные поцелуи.

Он вышел за дверь и скрылся из виду.

Глава 15

— Просыпайтесь, синьора Капур, — сказала мне прямо в ухо сестра Спада. — Пора вставать. К вам пришел доктор Пикканте, наш психиатр.

Передо мной возникло розовое сияющее лицо, круглое, как яблоко. Над верхней губой усики, похожие на лишайник. Я вяло подумала: а куда подевался доктор Бонкоддо? Но спрашивать не стала. Зачем признаваться, что уже имела дело с психиатром?

Доктор Пикканте бросил взгляд на табличку с моим сценическим псевдонимом. Потом посмотрел на меня и улыбнулся.

— И давно у вас эти галлюцинации, синьора Капур?

Наверное, я была одного цвета с простынями, потому что он сказал:

— Эти эротические фантазии насчет детектива по фамилии… — Он заглянул в свои бумаги. — …ах, да, Бальбини. А еще о толстяке-коротышке в парике и с куклой чревовещателя. И о попугаях. О том, что вы пели в ночном клубе с сомнительной репутацией. Как его? «Пусси Кэт Лондж»? Ах, нет, «Береника». Жуткое место. Как-то раз мы всей больницей праздновали там Рождество. Туда я больше ни ногой. Еще у нас с вами хозяин клуба Дарио Мормиле. Змеи. Яды. Пожары. И прочая типичная ерунда. Список очень длинный, — продолжал он, поглядывая в бумаги.

— Но это не галлюцинации, — возразила я. — Это моя жизнь.

— Ох, синьора Капур, если бы вы только знали, сколько пациентов играли со мной в эту вечную игру. А теперь скажите мне, чем вы зарабатывали на жизнь, если не считать воображаемые выступления в кабаре?

— Я бальзамировщица.

Он восхищенно закивал.

— А теперь скажите, не перетрудились ли вы в последнее время? Трупов ведь хоть пруд пруди, да?

Наступила моя очередь согласно кивнуть. Наверно, он этого ждал, и не кивнуть было бы грубо.

— Я так и думал. Вы на взводе. Вам трудно собраться с мыслями. Понимаю. И стыдиться тут нечего. Абсолютно нечего. Выбросите из головы эти глупости. Кыш! Всё, их нет. Единственное, что вам требуется, синьора Капур… Вероника, если позволите… это праздник. Отдохните. Насладитесь солнцем. Извлеките из нафталина свое бикини. Никогда не думали о круизе по Средиземному морю? В сложившейся ситуации подействует весьма благотворно. Морской бриз, веселые матросы. Сами знаете, как это бывает…

Глава 1

Я чувствовала себя, как Спящая Красавица, вернувшаяся к жизни после ста лет сна. После выхода из комы меня преследовало непреодолимое ощущение срочности. Столько времени упущено! Я могу прожить целую жизнь, и пора начинать это делать. Нужно вернуться на работу. А еще мне нужен секс, и я его получу.

В тумбочке я нашла длинное синее платье и серебряные туфельки. Понятия не имею, чьи они, но пришлось их надеть. Я отодвинула занавески возле своей кровати и нос к носу столкнулась с Фьяммой. Она даже вздрогнула от неожиданности. Сестрица только что вернулась из поездки по африканским странам и вся была покусана москитами. Агенты секретной службы перекрыли вход в палату, чем вызвали небольшой переполох. Повсюду стояли квадратного вида люди в темных костюмах и темных же очках.

— Я отсюда ухожу, — заявила я.

— Говорят, ты была на волосок от смерти.

— Ничего подобного, — возразила я. — Я была на волосок от жизни.

Фьямма тут же отправила одного из агентов за костылями, которые вызвали у меня ощущение deja vu. Другой агент сложил в сумку содержимое моей тумбочки. Вещей было немного: мне принадлежали матово-розовая помада под названием «Первый поцелуй», расческа со сломанными зубцами и пучком светлых волос, пара посеревших трусов, бутылка с укрепляющим средством для волос, потемневшее сморщенное яблоко.

Пробившись через кордон секретных агентов, в палату вбежала недовольная сестра Спада.

— Вы не можете уйти. Вас еще не выписали.

— А я ухожу, — только и сказала я и заковыляла навстречу свободе.

В длинном коридоре, ведущем к выходу, мне повстречался человек в пижаме, которого я не видела тысячу лет.

— Синьор Тонтини, — окликнула я его. — Как поживаете?

Увидев меня, мой сосед густо покраснел, схватился за сердце и рухнул на пол. Со всех сторон к нему кинулись врачи и медсестры. Его подняли и уложили на каталку. Вставные челюсти синьора Тонтини выскочили и продолжали клацать зубами в руках у санитарки. По дороге в реанимацию двое докторов делали ему массаж сердца. Послали за родственниками и за священником.

Бедный синьор Тонтини. На протяжении многих лет злость съедала его изнутри. Кажется, на сей раз она добилась успеха.

Как странно было снова оказаться в этом мире! Солнце слепило глаза и так пекло, что обжигало мои голые плечи с силой паяльной лампы. Небо было как никогда голубое. Машин стало гораздо больше, улицы казались более оживленными, чем раньше, а дома более внушительными. Я выглядывала из окна лимузина, чувствуя себя туристкой, и радовалась тому, что жива.

Фьямма высадила меня возле моего дома и умчалась в Министерство на ежедневное совещание у премьер-министра. На коврике перед входной дверью меня дожидалось несколько писем, что само по себе странно, ведь я никогда не получала никакой почты. В тот день я не заметила красочную открытку, подсунутую под коврик, и нашла ее гораздо позже.

Первое письмо было от компании «Страхование жизни». Я вскрыла конверт без всякого интереса. Скорее всего, мне прислали рекламу. Но нет. Я взглянула на дату: 18 августа 1975 года. Прошло больше месяца. Должно быть, письмо какое-то время пролежало под дверью. Я прочитала:

Тема: ЛИППИ, Альберто Джеронимо

Дорогая мадам,

В связи с успешным завершением нашего расследования, мы прилагаем чек на тридцать миллионов лир в знак уважения к вышеназванному объекту страхования.

Примите заверения в нашем уважении,

Подпись: (неразборчивая закорючка)

Компания «Страхование жизни»

Значит, Альберто все-таки мертв! Действительно мертв. Обязан быть мертв. Я точно знала, что страховые компании ни за что не выплатят деньги, если у них есть хоть малейшие сомнения. Они провели расследование. И убедились, что Альберто нет в живых. Наконец-то я знаю правду. Я тут же позвонила синьоре Доротее. Мне хотелось с кем-нибудь поделиться этой новостью. Она несказанно удивилась тому, что я не в больнице.

— Я только вчера к тебе приходила, — сообщила она. — Ты спала, как убитая.

— А теперь проснулась, — сказала я. — Догадайтесь, что я вам сейчас скажу. — И зачитала письмо.

— Разумеется, он мертв, — не удивилась синьора Доротея. — Я всегда это знала. Спинным мозгом чувствовала. Надо сходить и поставить свечку… Бедняжка. Он мне никогда не нравился, но зла я ему не желала. Ужасно, что так получилось.

Я повесила трубку и вскрыла следующий конверт. Письмо было из банка. Они приносили извинения за ошибку, сообщали, что счет разморожен, выражали соболезнования по поводу кончины Альберто и обещали какой-то загадочный подарок в качестве компенсации. Пусть оставят себе. В последнее время на мою долю выпало столько загадок, что хватит до конца жизни.

На последнем конверте стоял логотип Добровольного Общества Чревовещателей. К письму с выражением сожаления по поводу постигшей меня утраты прилагались чек на миллион лир и страница с некрологом из журнала «Чревовещание Сегодня». Там было написано: «ЛИППИ Альберто Джеронимо, 1 апреля 1942 — 19 июля 1975. Все собратья по профессии скорбят по своему трагически погибшему брату, чревовещателю Альберто Липпи. Обладая выдающимся талантом, этот невысокий толстый человек был постоянным участником всемирно известной программы в первоклассном кабаре „Береника“. Лидер представлений во время морских круизов, Липпи также был любимцем публики на детских утренниках. Озорной мальчишка Малько пережил своего партнера. Члены Гильдии, желающие приютить куклу, могут обращаться к Секретарю».

Теперь я точно знала, что Альберто не вернется, и даже начала было об этом сожалеть. Но стоило мне услышать, как во входной двери поворачивается ключ, все сострадание тут же улетучилось, и я приготовилась получить разрыв сердца.

Глава 2

В дверь просунулась голова. Мужская. Но не Альберто, и я снова смогла дышать. Он мертв, твердила я себе. И никогда не вернется. Я старалась избавиться от беспричинного страха, который опять завладевал мной.

Мужчина не был мне незнаком. Где-то я его уже видела. Где же? На работе? В больнице? В «Беренике»? На рынке? И самое главное: что он делает в моей квартире?

— Ciao, bella! — сказал он, и вслед за головой в коридор просунулось тело. — Меня зовут Нелло.

И он без приглашения вошел в комнату.

— Нелло?

— Нелло Тонтини. Сосед снизу. Сын Наборе. Увидел через дырку, что ты вернулась.

Так вот где я его видела! Это же сын синьора Тонтини. Он был преисполнен самоуверенности, даже волосы на шее и на руках нагло торчали во все стороны. Сразу видно, что в жизни ему все дается легко.

— Ты Фреда, верно?

Я кивнула.

— Миленькое платье.

— Спасибо.

— Понимаешь, я тут порылся в папашиных бумагах, — продолжал он, — и наткнулся на кое-какой непорядок…

Он запнулся и подошел ко мне вплотную. От его одеколона у меня заслезились глаза.

— А знаешь ли ты, Фреда, — сказал он, чуть коснувшись моей руки, — что вот уже восемь недель, как за эту квартиру не уплачено?

— Деньги! — воскликнула я. — Ну конечно! Я совсем забыла. Сейчас выпишу чек.

— Не спеши, — ответил он. — Уверен, мы сможем договориться. Ты очень привлекательная женщина, Фреда. — И он провел кончиками пальцев по моей руке — от плеча и вниз.

— В больнице очень плохой уход, — сказала я. — Сама только что оттуда. У твоего папы дела хуже некуда.

Он тут же отпустил мою руку и повернулся к двери.

Уходя, он прохрипел:

— Я все сказал, Фреда. Обдумай мои слова. Но поспеши, не затягивай.

Я чуть не засмеялась. Нелло был противный, но его прикосновение привело меня в трепет. Я посмотрелась в зеркало и не узнала себя. Так хорошо я еще никогда не выглядела. Должно быть, просто выспалась как следует. Нелло прав: я привлекательная женщина. Это было что-то новенькое. Всегда считала себя дурнушкой. Мне очень шло это блестящее платье, и я повертелась перед зеркалом, наслаждаясь своим новым, весьма сексуальным внешним видом.

Глава 3

Я распахнула окна, чтобы освежить комнату и выветрить наполнившее ее зловоние одеколона Нелло Тонтини. Потом вытряхнула из шкафа всю свою унылую стариковскую одежду. Она никуда не годится: сегодня и впредь я буду совершенно другим человеком. Одну за другой я повыкидывала эти тряпки в окно и помахала им вслед, когда они порхали по ветру. Вместе с ними улетела и прежняя тусклая Фреда Липпи. Заново родилась волнующая и дерзкая Фреда Кастро.

На площади бурлила рыночная жизнь, повсюду раздавались хриплые крики торговцев.

— Водяные пистолеты!

— Омолаживающий крем для лица!

— Пушистые и недорогие кролики!

Пока я стояла у окна и лениво смотрела на проезжавшую мимо тележку, полную лимонов, на меня пахнуло легким ветерком, мелькнули ярко-голубые перья, и на подоконник приземлился Пьерино.

— Мама! — закричал он. — Мама!

От радости я взвизгнула так, что все прохожие задрали головы вверх.

— Пьерино!

Я протянула руку, и он перепрыгнул на нее. Наконец-то он вернулся! К моему неописуемому изумлению, хлопанье крыльев раздалось снова, и еще один попугай, тоже голубенький, но с желтым пятнышком на голове, приземлился на мой подоконник.

— Любимая, — пояснил Пьерино.

— А-а, — протянула я. — Любимая…

Попугаиха тоже перепрыгнула мне на руку.

— Глория, — скромно представилась она. — Глор-р-р-рия.

Потом они оба залетели в клетку, уселись рядышком и принялись ворковать.

Я была так счастлива, что снова позвонила синьоре Доротее.

— Я же говорила, что он вернется, — как я и ожидала, сказала она. — Видишь, я была права.

Еще я позвонила Фьямме, но та до сих пор не вернулась с совещания. Пришлось все рассказать секретарю, который обещал передать. И наконец, я позвонила дяде Бирилло. К телефону подошла тетушка Нинфа, судя по голосу, она была чем-то расстроена. Точнее, громко всхлипывала в трубку.

— Фреда, он меня бросил, — проревела тетушка, — ради этой puttana Мимозы Перниче. Видишь, я была права. Одна я была права…

Потом я услышала звук, похожий на то, как трубит слон, и трубку взял тетушкин парикмахер Рафаэлло, который сообщил, что Нинфа грохнулась в обморок.

Итак, я ошибалась: дядя Бирилло таки был мужчиной, способным завести любовницу. Я очень жалела тетушку, но дядя прав. Я теперь по собственному опыту знала, что нет смысла жить в браке с человеком, который тебе не нравится.

Глава 4

Пьерино набросил на клетку покрывало. Я поняла намек и решила пойти прогуляться, перед уходом предусмотрительно закрыв все окна.

Нога уже почти не болела, и встретив неподалеку хромого нищего, у которого на правой руке было больше пальцев, чем положено, я подарила ему свои костыли. По воле случая, это оказался тот же нищий, которому девять лет назад я отдала первую пару костылей. Совсем недавно они наконец сломались. Я пожелала ему всего наилучшего и выразила надежду, что это будет последняя подаренная мною пара.

Первую остановку я сделала в парикмахерской для девочек и спустя три часа вышла оттуда с гигантской африканской завивкой — последним криком моды. Уличные торговцы и подручные мясников приветствовали меня громким свистом, несколько проезжавших мимо машин огласили улицу ревом клаксонов.

Прямо оттуда я направилась в модный магазин и следующие два часа примеряла все подряд. Из него я вынесла семь пакетов с блестящими вечерними нарядами и кое-что из диковинного дамского белья наглых расцветок. Еще я купила два летних платья на бретельках, три блузки в обтяжку и с большими воротниками, брючки откровенного покроя, шотландское пончо и плетеный ремень, который, как я решила, придаст повседневной одежде практичность и оригинальность.

Под конец я приобрела бутылку вина, большую плитку шоколада, флакон с маслом для душа «Целомудренная страсть» и книжку под названием «Пища-афродизиак: пятьдесят рецептов для интимного ужина».

Я брела домой через уже закрывавшийся рынок и увидела Пердиту Стеллата, продававшую мою старую одежду. Похоронный костюм, в котором я выходила замуж за Альберто, предлагался за пятьсот лир. На вешалке с табличкой «Сниженные цены» висело лиловое нейлоновое платье, в котором я знакомилась с его матерью. Как же давно все это было! О той, прежней Фреде я думала с недоверием, злостью и снисходительностью, как о младшей сестре. Я чувствовала себя старше, но в то же время и моложе, освободившись от двойного гнета: преждевременного старения и затянувшейся незрелости.

Дома птички устилали свое гнездышко перьями, пухом, клочками тряпок и бумаги, оторванной от занавесок бахромой. Вскоре Глория отложила четыре белых яичка, и парочка была так горда и счастлива, как мало кто из людей.

Я включила музыку, налила себе стакан вина, открыла плитку шоколада и растянулась на кровати. Через разрез юбки было видно, что нога у меня уже не зеленая — она приняла приятный желтый оттенок.

Я надеялась, что за ночь она станет нормального цвета.

Я пригубила вино и раскрыла кулинарную книгу. А потом позвонила Сыщику.

— Бальбини, — ответил он, и я тут же почувствовала приятные тепло и влагу.

— Обед, — выдохнула я. — Завтра в восемь.

И повесила трубку. Больше ничего говорить не требовалось.

Глава 5

На следующее утро я встала очень рано, сходила на рынок и принесла две корзины продуктов. Купила самый жгучий чили, какой смогла найти, спелые помидоры, чеснок, репчатый лук, большой пучок базилика и немного листьев салата. Торговец рыбой Седьмо Манфреди (который меня не узнал и называл Барбарой, хотя я знала его уже тысячу лет) продал мне великолепных угрей, бодро плававших в пакете с водой. Еще я купила свежих maccheroni и деревенских яиц. Под конец прихватила еще две бутылки вина, коробку свечей, букетик ноготков для украшения стола и фрукты: нектарины, фиги, абрикосы, клубнику и черешню.

Когда я появилась на работе, синьора Доротея тоже меня не узнала. Подумала, что я клиентка, желающая заказать похороны.

— Фреда, что с твоими волосами? — воскликнула она. — Тебя что, током ударило?

— Это последняя мода, — сообщила я, но ее это, по-моему, не убедило.

Как хорошо, что я вернулась! Мы сели за столик, выпили кофе с булочками и поболтали обо всем, что случилось. Я сообщила ей сногсшибательную новость: дядя Бирилло ушел от тетушки Нинфы к какой-то Мимозе Перниче.

— Знаешь, Фреда, иногда мне кажется, что у тебя пелена на глазах, — сказала синьора Доротея. — Я точно знаю, что он встречается с ней с пятьдесят седьмого года.

— Иногда, — ответила я, — вы думаете, что все знаете. Но одного вы точно не знаете.

— Чего же? — спросила она, и глаза у нее загорелись, предвкушая свежую сплетню.

— Вы не знаете, кто сегодня придет ко мне на обед. — У-у, — радостно протянула она. — Я догадываюсь!

Тут зазвонил телефон, и синьора Доротея сняла трубку.

— Похоронная контора Помпи, — ответила она деловым тоном. Потом помолчала и добавила: — одну минуточку.

И протянула трубку мне.

— Фреда? — услышала я голос, который тут же узнала.

— Я выпутал тебя из неприятностей, не так ли? Потребовалась всего-то пара звонков. Услуга за услугу. Сидя здесь, я держу себя в руках, а хотелось бы потерять голову. Вот я и подумал, что Фреда — как раз та девушка, которая может мне в этом помочь…

— Нет, — громко сказала я. — Нет, нет и нет.

И повесила трубку.

Глава 6

Синьора Доротея отпустила меня пораньше, чтобы я все успела, и в шесть часов я уже готовила у себя на кухне самый жгучий соус чили в истории мироздания. «Пища-афродизиак» уверяла, что чем острее чили, тем пламеннее чувства. Я решила довериться книге, нарезала пять крупных перцев и потушила их в оливковом масле с луком и большим количеством чеснока. Добавила спелые помидоры, соль и измельченные листья базилика. Оставила все это вариться на слабом огне, и вскоре хмельной аромат наполнил комнату и просочился на улицу, заставив прохожих принюхиваться и задирать головы вверх.

Maccheroni в белом пакете я положила рядом с плитой: их нужно будет кинуть в кипящую воду в самый последний момент. Вместе с соусом они станут первым блюдом.

Подошла очередь угрей, плававших в ванне. Выловив их одного за другим, я умертвила бедняжек ударом скалки по голове. Потом очистила, выпотрошила, насухо обтерла тряпкой и нарезала ломтиками. Посыпанные морской солью и переложенные свежими лавровыми листьями, они будут медленно жариться в духовке и роскошно благоухать. «Всем известно, что угри — очень мощный афродизиак, — говорилось в книге. — Угостите ими своего возлюбленного и ждите, когда разгорится страсть».

Под конец я вымыла и высушила листья салата, застелила ими большое блюдо, а сверху положила сочные фрукты.

Потом накрыла стол, поместив в центр букет ноготков, зажгла в комнате несколько свечей, поставила на проигрыватель пластинку и откупорила бутылку вина, чтобы оно дышало. Отошла в сторонку, оценивая свою работу. По-моему, получилось то, что надо.

Оставался час, чтобы привести себя в порядок. Для начала я приняла горячую ванну, щедро плеснув в нее «Целомудренной страсти». На этикетке было написано: «Гарантируем вожделение, в противном случае мы вернем вам деньги». Задрав больную ногу, я тщательно ее изучила. Теперь она была не слабее, чем раньше, стала нормального цвета, а место змеиного укуса почти не бросалось в глаза. Я знала, что под конец мы займемся любовью, и при мысли об этом с трудом держала себя в руках. Я ждала этого двадцать шесть лет и семьдесят восемь дней, а теперь не могла вытерпеть и минуты.

Я вылезла из ванны раньше, чем кожа начала сморщиваться, вытерлась, натерлась лосьоном, размешала томатный соус и нагишом прошлась по квартире, напевая от избытка чувств и бурлившего во мне предвкушения. Было без двадцати восемь, пора одеваться. В спальне через дырку в полу на меня смотрел глаз. Нелло Тонтини. «Любопытная Варвара». Ладно, пусть смотрит. Мне все равно. Я даже нарочно немного перед ним повертелась.

Я собиралась надеть длинное красное платье с глубоким вырезом и разрезом до бедра, а под него тоненькое белье. Нелло Тонтини одобрил мой выбор. Об этом свидетельствовал поднимавшийся из дырки пар. Я как раз успела надеть туфельки, накрасить губы, взбить завивку и зажечь свечи, когда раздался стук в дверь.

Разумеется, это был Сыщик. Увидев меня, он пошатнулся.

— Фреда! Как ты изменилась.

— Это все волосы, — ответила я. — Сходила в парикмахерскую.

Он вошел, и меня окутал пьянящий аромат его тела. Огонек, тлеющий в его темных глазах, означал, что разочарована я не буду. На Сыщике был элегантный черный костюм и розовая рубашка с расстегнутым воротником. Он протянул мне коробку шоколадных конфет.

В гостиной Пьерино и Глория предавались обычному ухаживанию, сидя на спинке дивана. Она чистила перышки, он тоже прихорашивался. Я включила музыку, бразильскую самбу, которая им очень нравилась. Может, напоминала о родине.

— Потанцуем? — спросила я Сыщика.

И мы стали танцевать, иногда прижимаясь друг к другу. Его тело было крепким, сильным и теплым. Иногда мы кружились, как того требовала мелодия. Нужно сказать, Сыщик оказался отменным танцором — легким для такого крупного мужчины, с прекрасным чувством ритма. Когда мы наконец выбились из сил и засмеялись, тяжело дыша, я заметила, что попугаи перестали чиститься и удивленно смотрели на нас.

Лед между нами потихоньку растаял. Мы непринужденно болтали о работе, о погоде, о том, как тяжело летом жить в городе. Я налила ему стакан вина. Обед уже был готов.

Первое блюдо — maccheroni al l'arrabbiata — я подала при свечах и не отрываясь следила за тем, как Сыщик подносит вилку ко рту. Потом у него из глаз брызнули слезы, потекло из носа.

— Это… — выдохнул он, — …очень… — И закашлявшись, стал торопливо пить вино… вкусно… — пробормотал он. — Остро… — Запыхтел. — Мне пожалуй… — Захрипел. — …нравится.

— Мне тоже нравится поострее, — сказала я, заглядывая ему в глаза и нарочито облизывая губы. Теперь нужно попробовать самой. Я положила в рот немного своего блюда и тут же почувствовала, как во рту все горит, на языке что-то взрывается, по деснам разливается огонь, а в горле жжет.

Я бросилась в кухню, выплюнула все в мусорное ведро и подставила открытый рот под кран с холодной водой.

Следом за мной пришел и Сыщик.

— Ты жива? — спросил он. — Дать тебе стакан?

Он подошел к буфету и достал его для меня. Он явно знал, где что лежит; впрочем, он ведь проводил здесь обыск. Пока я тушила пожар у себя во рту (вот, оказывается, что чувствуют начинающие пожиратели огня), Сыщик листал «Пищу-афродизиак», и на его перемазанных чили губах играла улыбка.

— Думаю, — сказала я странным сдавленным голосом, — нам лучше сразу перейти к главному блюду.

Я открыла духовку и достала угрей. Их выпученные глаза смотрели на меня с укором. Я чувствовала, что Сыщик стоит прямо за моей спиной, и воздух между нами потрескивал от электрических разрядов.

Сыщик отнес с комнату салат, я шла следом с угрями.

— М-м, Фреда, это божественно, — пробормотал он с полным ртом. — Знаешь, я где-то читал, что угри — очень сильный афродизиак.

— Правда? — ответила я. — А я не знала.

Как бы то ни было, угри действительно были очень вкусные, и мы быстренько с ними расправились.

На улице начинало темнеть. В комнате потеплело. Сыщик снял пиджак, и его тело запахло еще сильнее. Обе бутылки вина незаметно опустели.

Мы перешли к фруктам, и Сыщик через стол кормил меня кусочками нектарина. Я открывала рот и позволяла положить угощение внутрь. Нектарин попался спелый, сочный, и моему обожженному языку было очень приятно. Немного сока капнуло в вырез платья.

— Я сам, — прошептал Сыщик.

Он подошел ко мне, наклонился и стал слизывать сок. Стоило его языку коснуться моей кожи, как я взвилась в воздух. Это было самое эротическое ощущение в моей жизни. Придя в себя, я опустилась на стул и позволила Сыщику слизать остатки сока с обнаженной части груди. Признаюсь, я даже обнажила побольше, потянув за ткань. Время от времени я тихонько вздыхала и вскрикивала от удовольствия. Бороться с собой я не могла.

Я чувствовала себя, как контрабас, когда извлекают самые низкие ноты. Где-то в чреслах резонировала натянутая струна, и я зашаталась. Тогда я взяла голову Сыщика, приподняла ее и приложилась ртом к его губам. Мы целовались так страстно, что стул подо мной опрокинулся, и мы оба рухнули на пол. К счастью, никто не ушибся, и можно было потом над этим посмеяться.

Быстро, стараясь не упустить момент, я легла на Сыщика сверху и снова прижалась в его губам. От его поцелуев било током! Мне хотелось получить их как можно больше. Все до последнего. И чтобы они никогда не кончились. И чтобы срочно, здесь и сейчас. Меня захлестнуло такое безумство, какого раньше я и представить себе не могла.

Я понимала, что пора Сыщика раздеть. И немедленно. Это нельзя откладывать. Я стянула с него рубашку, потом сражалась с брюками, трепала и рвала их с такой решимостью, что рассмешила его.

Потом сняла платье, и от него во все стороны полетели блестки. Освободившись от длинной юбки, я с еще большим рвением принялась за нижнее белье Сыщика.

Наконец он был голый, и я с наслаждением смотрела на него. Та вещь, которую я увидела, оказалась самой величественной на свете. Вдвое больше, чем у Эрнесто Порчино. И я решила сию же минуту насладиться теми радостями, которые она сулила.

Я протянула к ней руку. В этот самый момент в замке входной двери повернулся ключ. Если это Нелло Тонтини, я зарублю его топором! Пьерино заорал, как сумасшедший, и захлопал крыльями.

— Папочка! — завопил он. — Папочка пришел!

* * *

Выражаю огромную признательность:

Воодушевлявшему меня Роджеру Тиллману и всему коллективу «Похоронного агентства Тиллман»

Бесподобной Джулии Серебрински

Бесстрашному дуэту — Джен Нэггэр и Дженнифер Уэлтс

Невероятному Кристоферу Прайору