Глава 1

Могу вам точно сказать, когда именно все пошло наперекосяк. Случилось это 5 июня 1965 года, в день, хуже которого не было и не будет.

До сих пор помню каждую мелочь. Это был мой шестнадцатый день рождения, и за ночь у меня все лицо обсыпало красными пятнами. Прыщи не проходили до четверга, 17 сентября 1970 года, и я успела настолько к ним привыкнуть, что без них еле себя узнала.

В качестве праздничного лакомства на завтрак были маленькие пирожные из «Pasticceria Sottosanti», а потом я смотрела подарки. Мама давно обещала подарить мне на Рождество попугая. Я мечтала о нем с семи лет, и на день рождения получила книгу «Уход за тропическими птицами». Еще мама подарила мне желтый купальник, маленькую брошку в форме бабочки, дневник для записи интересных событий моей жизни и розовый лак для ногтей. Предусмотрительная, но бестактная Фьямма преподнесла мазь от прыщей, которой я намазалась, но толку от нее не было.

От тетушки Нинфы и дяди Бирилло был получен отвратительный вязаный жакет и такие же носки, а от Марии Ассунты, соседки снизу, коробка конфет с ароматом фиалки.

Мы собирались провести этот день на побережье, и я стала складывать лакомства для пикника. Все, что особенно любила: горячий хлеб, жареный цыпленок, целая головка сыра моцарелла, медовые соты, земляника, бутылка пахнущего аптекой вишневого вина и огромная плитка шоколада, от которой я немножко откусила, пока собиралась (на самом деле, я слопала полплитки, но ведь это, в конце-то концов, мой день рождения).

Я как раз закончила укладывать корзинку, когда на улице послышался резкий сигнал клаксона, похожий на рев пароходного гудка. Это Фьямма ехала на новой машине дяди Бирилло. Автомобиль был американский, «олдсмобиль катлас» с откидным верхом, большой и красный. Дядя выиграл его в лотерею, и фотография улыбающегося Бирилло украсила первые полосы газет. В порыве безрассудства он разрешил Фьямме пользоваться машиной, если та сдаст на права, и теперь, после получения прав, ему оставалось лишь с замиранием сердца наблюдать за тем, как Фьямма выруливает из гаража и мчится по улице.

Наконец мама была готова. Выглядела она очаровательно. Было в ней что-то, чего я, увы, не унаследовала. Видимо, я уже родилась старомодной. Вот мама — другое дело. Никогда не видела ее без накладных ресниц, она всегда была с прической и маникюром, даже когда мыла посуду. Кроме, конечно, того времени, которое она провела в больнице, когда лежала и умирала, переломанная и искалеченная. В то утро на ней было зеленое платье в белый горох и черная шляпка-таблетка с прикрывавшей глаза вуалью. Длинные перчатки, туфли на высоком каблуке и ароматный шлейф «Донны Мистериозы» довершали картину.

Мы спустились по ступенькам и обнаружили возле машины целую толпу зевак. Мальчишки, сосавшие леденцы, липкими пальцами выводили на капоте какие-то узоры. Уличный торговец пытался заинтересовать Фьямму содержимым своего лотка: накладными носами, средством против облысения, цветными мелками и лакричными палочками. Прохожие заглядывали в салон, гладили красную кожаную обивку и крутили ручки на приборной доске.

Стоило маме появиться, как двое молодых людей бросились к ней за автографами, ведь она была местной знаменитостью. Синьор Франджиоза, живший напротив и много лет сходивший по ней с ума, спросил разрешения ее сфотографировать. Мама села на капот и позволила сделать несколько снимков, один из которых потом напечатали на первой полосе «Il Messaggero», рядом со статьей, в которой описывались все ужасные подробности. Кто бы мог подумать, что фотографии, запечатлевшей маму в тот радостный и торжественный день, уготована такая судьба?

Итак, мы поставили корзинку с едой в багажник размером с нашу квартиру. Я забралась на заднее сиденье, а мама села рядом с Фьяммой, и та с силой вдавила педаль газа. Мощный двигатель издал победный рык, и «катлас» рванулся вперед, оставив толпу задыхаться в облаке синеватого дыма.

— Фьямма, ты уверена, что можешь вести такую большую машину? — поинтересовалась мама, когда ее отшвырнуло на спинку сиденья.

— Конечно, — презрительно фыркнула Фьямма, но некоторое время явно приноравливалась к автомобилю, потому что «катлас» дергался и взбрыкивал, когда она отплясывала на педалях и экспериментировала с новыми для нее приборами.

Несмотря ни на что, мы очень быстро выехали из города и устремились вниз, к побережью. Солнце ласково светило нам в лица, легкий ветерок ерошил волосы. Мама запела «Io So Perche», я подхватила. Какой же красивый у нее голос! Она все еще пела, когда случилась авария, и песня перешла в крик, который я до сих пор иногда слышу по ночам.

Белая дорога мерцала в лучах солнца Фьямма ехала все быстрее и быстрее. Дома, деревья, встречные машины, пешеходы, собаки и цыплята пролетали мимо нас, сливаясь в сплошное пятно. Сзади поднималась туча пыли. Ветер свистел в ушах. Мама придерживала свою шляпку.

У подножья холма, чуть впереди, на дорогу выбежал какой-то старичок. Увидев, что на него со страшной скоростью несется могучий «катлас», он прирос к месту и заорал.

Огромный шар, который Фьямма выдула из жвачки, лопнул, прилип к ее лицу и залепил глаза. Ее нога вслепую нащупывала тормоз, но не могла его обнаружить. Мама кричала. Я кричала. Фьямма кричала. В последние мгновения своей жизни старичок тоже кричал. На обочине кричала его престарелая дочка — ей поручили следить за отцом, и она отвернулась лишь на секунду.

Время замерло. Были только жуткая скорость и крик. Больше ничего.

Наконец Фьямма нащупала тормоз, но было поздно. Она совершила геройский поступок. Собрав остатки сил и мужества, она вдавила педаль. Вслед за ногой все ее тело съехало туда, где располагались педали. Но ей удалось остановить машину на волосок от старого дурака.

И вот, когда машина резко затормозила, мама отправилась в полет. Я видела ее тело высоко над дорогой. Шляпку, сорванную порывом ветра, унесло к морю, и больше я ее не видела. Юбка зеленого платья надулась, как парашют, но не могла спасти мамочку. Из прически повыскакивали шпильки, и волосы пышным облаком летели следом. Я услышала тихие шлепки — это шпильки попадали на дорогу. А мама все кричала. Кричала, кричала, кричала… Я видела ее словно в замедленной съемке. Смутно сознавала, что тоже пострадала, но я была пристегнута ремнем безопасности.

Мама долетела до высшей точки и стала неминуемо приближаться к земле. Теперь она кричала совсем на другой ноте. Видимо, сила земного притяжения добавила ей полутонов. Глаза ее по-прежнему были широко раскрыты. Безусловно, они видели приближавшуюся землю. Увлекая за собой сушившееся на веревке белье, мама налетела на огромную пальму и со всей силы врезалась в нее, оставив в волосатом стволе великолепно-белые передние зубы.

Старик перестал кричать. В результате аварии он не пострадал, но тут же лег на дорогу перед машиной и зачем-то умер. Его дочь рухнула, как подкошенная, изо рта пошла пена. Двигатель машины тоже умер. Потом раздался несильный, но весьма меткий взрыв, и языки пламени начали лизать красную краску.

Фьямма выбралась из машины. Она оказалась невредима, если не считать кровавой ссадины на лбу, точно над переносицей. Тогда я закрыла глаза, и стало темно.

 

Глава 2

Ко всеобщему удивлению, мама умерла не сразу, хотя, пожалуй, для всех было бы лучше, если бы она скончалась мгновенно — там, в благоухающем саду, а не в больнице, где не было ни красоты, ни ароматов, ни цветов, ни солнечного света. Только стерильная серость, запах антисептика, полумрак и тишина. Мама, врученная заботам своего брата Бирилло и его безразмерной жены Нинфы, задержалась лишь на несколько часов, чтобы поговорить с нами, а может, о чем-то предупредить перед уходом. Я очнулась от того, что кто-то хлопал меня по щекам. Это была Фьямма. На ней была та же розовая футболка и те же шорты, что и во время аварии, хотя прошла целая вечность. В больничной палате она смотрелась нелепо, как будто солнечный день на побережье вдруг вторгся в важные дела, связанные со смертью, болезнью и страданием. Ссадина на ее лбу полыхала, как горящие угли, а когда она нагнулась ко мне, я заметила следы прилипшей жвачки.

— Фреда, мама зовет. Пойдем.

Она стянула одеяло и осмотрела мое побитое тело, прикидывая, как доставить меня до места. Я ничего не чувствовала, но правая нога была сломана и загипсована от бедра до лодыжки. Шея оказалась травмирована ремнем безопасности и упакована в гипсовый воротник. Голову, которой я во время аварии несколько раз ударилась, обмотали бинтами. Череп немножко сплюснулся. Счастье, что не пострадал мозг, хотя потом у меня частенько двоилось в глазах.

— Давай-ка вставай, — не очень уверенно предложила Фьямма и попыталась пересадить меня в инвалидное кресло, которое без разрешения позаимствовала в соседней геронтологической палате. Не обращая внимания на мои стоны, она тащила меня вверх и вниз по лестницам и коридорам, пока мы не добрались до комнаты, в которой нас ждала мама.

Мы ворвались в палату с жутким грохотом (Фьямма яростно и бесстрашно толкала кресло изо всех сил) и очень удивили престарелого священника, который как раз соборовал нашу маму. Он осенил всех нас крестным знамением, глубокомысленно почесал затылок и удалился, прихрамывая.

Я не могла поверить, что тело на кровати — это моя мама. Она была вся обмотана бинтами, как Человек-невидимка. Ей оставили только щелочки для рта, носа и глаз. Сквозь них она посмотрела на меня с любовью, смешанной с болью, грустью, жалостью и прощальным смирением.

— Девочки мои, — прошептала она. Голос ее пострадал не меньше, чем тело. — Вы должны быть смелыми и заботиться друг о друге. — Она протянула к нам забинтованные руки. — Скоро я вас покину, но мне еще нужно многое вам сказать.

Она замолчала — говорить ей было очень трудно. А я испугалась, что она уже умерла, так тихо она лежала. Я даже не могла бы сказать, дышит она или нет. Руки у нее были невесомые и гибкие. И я не нашла ничего лучше как заплакать.

Но мама заговорила снова — тихо и очень быстро, как будто боялась не успеть:

— Фьямма, не вздумай переживать из-за того, что случилось. Ты не виновата. Тебе просто была сдана такая карта. Тебя ждет блестящая карьера, но замуж ты выйдешь за дурака. Будь счастлива. Моя Фредина, ты у меня самая ранимая, и именно за тебя я боюсь больше всего. Тебя тоже ждет успех в работе, но судьба у тебя несчастливая. В далеком будущем я вижу чревовещателя, но ничего хорошего из этого… — Тут мама замолчала, хотя и не договорила. Фраза беспомощно повисла в воздухе, и мы молча ждали продолжения. Не знаю, кто из нас первой поняла, что мамы больше нет.

В душе у меня все сжалось, но внешне я была спокойна и тиха. За спиной открылась и захлопнулась дверь. Пахнуло свежим воздухом. Кажется, вошли какие-то люди, но тут же ушли. Я сжала мамину руку, мысленно умоляя не покидать меня. Мне слишком рано становиться сиротой. Я бы почувствовала, если бы она боролась за жизнь на волосок от смерти. Но она не боролась.

Потом Фьямма сказала:

— Наверное, тебе лучше вернуться в палату.

— Нет еще, — ответила я. — Хочу видеть ее лицо.

— Не надо.

— Надо. Помоги мне.

Фьямма помогла мне встать, а сама вышла покурить в коридор. Раньше она не курила. Приобретает дурные привычки.

— Хочу запомнить ее такой, какой она была, — объяснила сестра. А я хотела знать все.

Я начала осторожно разматывать бинты, начав с маминой макушки, и отбрасывала их в сторону, как луковичную кожуру. Я увидела мамино лицо, но это было совсем не то лицо, которое я знала.

 

Глава 3

Медсестры, врачи и дядюшка Бирилло пытались не пустить меня на похороны. Все говорили, что я еще слишком слаба, но я им показала, на что способна. Даже сбежала из больницы, чтобы навестить маму в похоронной конторе Помпи. Заставила Фьямму отвезти меня туда. Внутрь она не заходила, поэтому синьора Доротея Помпи, которая владела конторой вместе со своим мужем Порцио, сама отвезла мое кресло в часовню, где покоилась мама.

То, как изменилась мама было сродни чуду. Синьора Помпи оказалась мастером своего дела. Она вернула маме ее красоту. Я глазам своим не поверила. Лицо опять было целое и совсем не похожее на маску. Глаза закрыты, как будто мама спит, и накладные ресницы на месте. Губы точеные, пухлые и розовые. Волоски от пальмового ствола которые раньше покрывали мамино лицо и напоминали отвратительную бороденку, аккуратно убраны. Волосы мамы, почти целиком растерянные во время полета, возвращены на место и завиты в искусные кудряшки, игриво рассыпавшиеся по подушке и плечам.

Я испытала ни с чем не сравнимое облегчение: теперь мама сойдет в могилу с гордо поднятой головой. Я была безгранично признательна синьоре Помпи за то, что она помогла маме вновь обрести чувство собственного достоинства. Чуть позже, в приемной, синьора угостила меня лимонадом с медовым печеньем. Это было первое, что я съела после аварии.

Оказавшись на улице, я увидела Фьямму на противоположном углу улицы в компании мальчишек на motorini, неразговорчивых и опасных на вид. Вечером того дня, когда случилась авария, сестра бросила своего надежного парня Руперто, студента-медика.

— У нас с тобой нет будущего, — заявила она, перед тем как запрыгнуть на заднее сиденье мотороллера безмозглого Норберто, который всем, даже своей семье, был известен как самый тупой парень нашего района.

Похороны состоялись через несколько дней в Санта Гризельде-делла-Панча, маленькой церквушке, куда ходили в основном художники и эстрадные артисты. Уступив моим мольбам и угрозам, дядя Бирилло пришел за мной в больницу и принес купленный тетушкой Нинфой траурный наряд — платье с широким поясом и рукавами-буфами и берет с гигантским помпоном. Каждый год на день рождения и Рождество она дарила мне детскую одежду и никак не могла привыкнуть к тому, что мне уже шестнадцать, а не шесть.

И вот, наряженную под малолетку, меня усадили на заднее сиденье микроавтобуса для путешествия через весь город. Я очень удивилась, когда увидела, что светит солнце, по улицам ходят люди и магазины работают, как всегда. Торговцы скрипучими голосами нахваливают свой товар: «рисовые оладьи», «артишоки», «лук», «куриная печенка — свежая-свежая». Прямо перед нашей машиной, парами и держась за руки, перешли улицу детишки в фартучках. Проезжали велосипеды, звенели колокольчики на упряжках пони, жужжали легковушки и грузовики. В канаве валялась раздавленная крыса. В воздухе висел серный запах булькающего в котле гудрона, сточных вод и гниющей помойки. Привычно ворковали голуби. Все было в порядке. Вот только мама умерла.

На улице перед chiesa толпился народ. Все расступились, пропуская нас внутрь. На моем лице заиграли фотовспышки. Теперь оно появится в вечерних газетах. Я до сих пор храню газетные вырезки в прозрачной папочке, вместе с некрологами. На фотографиях я получилась с открытым ртом, закрытыми глазами и головой, поникшей под тяжестью гигантского берета. Короче, выгляжу полной идиоткой.

На отпевание мы приехали последними, и все присутствовавшие оглянулись, чтобы посмотреть, как мы входим в дверь: впереди загипсованная нога, следом я, а в хвосте — дядя Бирилло. От ладана у меня засвербило в носу, полились сопли. Помню, внутри было столько народу, что вполне хватило бы на футбольный стадион. Конечно, всем мест не досталось, и некоторым пришлось стоять в приделах и в притворе. Мы протиснулись вперед, и тут же запел хор. Казалось, он будет петь вечно. Почти все женщины смотрели на меня и плакали. Тушь черными ручейками стекала по их щекам.

Я узнала синьора Сальтини, padrone клуба «Магнолия», звездой которого была мама. В его глазах блестели слезы, а впечатляющая бородавка на лице подрагивала. Он чмокнул меня в щеку, после чего припал к фальшивому бюсту Мими Фини, пародистки, с которой мама делила гримерную. Раздался свист воздуха, выходящего через незаметную дырочку в бюсте.

Музыканты маминого оркестра «Эластико» стояли плечом к плечу и всхлипывали в унисон. На высоких нотах плакал Иво, богатырского сложения бас-гитарист, чья скорбь была звучна и глубока. На низких нотах ему вторил Джанандреа, знаменитый трубач.

Мелодия, которую пел хор, от отчаяния распадалась на куски, официантки бились в истерике, бармены рыдали во весь голос. Из «Магнолии» было столько народу, что менее важным персонам пришлось сидеть на коленях у более важных, и все успокаивали друг друга, как только могли.

Пришло и несколько известных людей. Я узнала актера, который играл инопланетянина в фильме «Галактика 17», хотя сегодня он был без третьего глаза на лбу и без острых кисточек на ушах. Потом я увидела диктора программы новостей, женщину, предсказывавшую погоду, и близнецов из рекламы зубной пасты «Зекка». Мама гордилась бы, знай она, какие к ней пришли знаменитости.

Недалеко от них сидел мамин агент Витторио Бруски в окружении свиты — секретарши Нормы, которая время от времени припудривала лицо пуховкой, любовницы Валентины, которую он всегда выдавал за свою племянницу, портного, парикмахера, массажиста, шофера и трех охранников.

Остальные скамьи занимали наши соседи. Здесь был владелец газетного киоска синьор Руссо; синьора Фоньянте, торговавшая потрохами с блюда, которое она носила на голове; беззубый дворник, имени которого я никогда не знала, и местный сумасшедший, который наряжался монахом и мыл ноги в фонтане, напевая песенки. Пришли и все жильцы нашего дома: папаша Джованни, синьора Семифреддо и синьора Мантелли, Мария Ассунта с сыном Ремо, в которого я была тайно и безнадежно влюблена. И когда я всех их увидела — нарядно одетых и поглядывавших на меня с нескрываемой грустью, — я заплакала в первый раз со дня аварии. А начав плакать, уже не могла остановиться.

В самой глубине церкви, на возвышении перед алтарем стоял блестящий деревянный гроб, украшенный белыми цветами — лилиями, розами и георгинами. При мысли, что мама заточена внутри, у меня подкосились ноги.

В первом ряду, возле тетушки Нинфы, сидела Фьямма. С самою дня аварии она изо всех сил старалась казаться сильной, но выглядела какой-то маленькой и замученной, как испуганная девочка. Дядя Бирилло провел меня через придел и подвел к сестре. Она упала в мои объятия, и мы разрыдались. Присоединилась и тетушка Нинфа. Более громкоголосой женщины я в жизни не встречала. Ее трубный глас разносился по церкви, иногда заглушая слова священника и даже перекрывая хор, за огромные деньги нанятый дядей Бирилло.

Неодобрительные взгляды, которые дядюшка бросал на супругу, не смогли ее утихомирить. Более того, они возымели прямо противоположное действие. Тетушка Нинфа посмотрела на него с нескрываемым возмущением и зарыдала еще громче.

Заключенная в гипсовый воротник, с негнущейся ногой, я чувствовала себя пленницей ночного кошмара, от которого нет спасения.

Хор запел «Аве Мария», и мы выстроились в ряд, чтобы подойти к гробу. Когда дошла очередь до тетушки Нинфы, та поцеловала гроб, оставив на нем липкий след розовой губной помады, похожий на слизь улитки, и дядя Бирилло еле-еле оттер его носовым платком.

Когда маму опускали в могилу, мое сердце сжалось и стало таким же безжизненным, как дохлая ящерица на тротуаре, на которую наступают все кому ни лень.

 

Глава 4

Вскоре меня выписали из больницы, и тут выяснилось, что домой я не еду. Мы с Фьяммой должны были жить у дяди Бирилло и тетушки Нинфы на Аурелио, в одном из многоквартирных домов с видом на ту самую дорогу, где километрах в двадцати в сторону моря и случилась авария.

Несмотря на протесты с ее стороны, Фьямма уже успела туда переселиться. На другом берегу реки остался наш обшарпанный домик на виа Джулиа, брошенный хозяевами. Его сдали дантисту с деревянной ногой, очень дальнему родственнику парикмахера тетушки Нинфы. Возвращаться было некуда.

Как же быстро все переменилось! Казалось, нашей прежней жизни и вовсе не было. Я даже ни с кем не успела попрощаться: ни с синьорой Мантелли, от которой пахло ее любимыми анисовыми пастилками и каждую зиму вязавшей нам варежки; ни с папашей Джованни, соседом сверху, ножницами вырезавшего для нас бумажные фигурки из сложенной бумаги; ни с синьорой Семифреддо, жившей в другом конце коридора и каждый вечер в пять часов плакавшей ровно по десять минут. А под нами жила домоправительница Мария Ассунта, натиравшая полы в местах общего пользования до такого блеска, что они отражали все настолько живо, как будто эти сцены разыгрывались где-то в их тайных глубинах, более реальных, чем жизнь на поверхности. И, конечно, грациозный Ремо, являвшийся мне в горячечных девичьих сновидениях. Больше я его никогда не видела.

У дядюшки Бирилло нам с Фьяммой впервые в жизни пришлось ютиться вместе в маленькой комнатке. К счастью, у дяди с тетей не было детей («Господь не дал», — изящно поясняла тетушка Нинфа), но зато была синьора Пучилло, тетушкина мать, ставшая неизбежным атрибутом их супружеской жизни. Она даже сопровождала их в свадебном путешествии в Таормину.

Синьору Пучилло не привлекала перспектива разделить и без того тесную комнатенку с двумя девочками-подростками, одну из которых она считала убийцей. Она была из тех старушек, которые воспринимают молодежь как носителей тяжкого недуга и очень боятся заразиться. Тем не менее с благословения ли синьоры Пучилло или без него, но мы все-таки вселились в дядину квартиру на виа Грегорио Сетте. Нам это понравилось не больше, чем ей, хотя старушку это соображение вряд ли утешило.

В первые месяцы после аварии Фьямма ничем не могла заниматься. Она отказалась от места в педагогическом колледже, которое с таким трудом получила, и за непродолжительный период времени успела сменить несколько профессий. Несколько дней работала экскурсоводом в Колизее, но костюм центуриона оказался слишком жарким и тяжелым, а шлем еле-еле удавалось снять. Потом Фьямма побывала псарем в собачьем питомнике, работницей на фабрике по производству клея, натурщицей, упаковщицей на оптовом складе предметов религиозного культа, крупье в ночном клубе, дегустатором пирожных, мойщицей окон и крысоловом. Последний аккорд прозвучал, когда она записалась в военно-морской флот и тайком упаковала вещи.

В ту ночь, наконец оставшись одна в комнате, я избавилась от назойливого бурчания и спала так сладко, как мне ни разу не удавалось после аварии. Но лишь одну ночь. На рассвете тетушка Нинфа ворвалась в порт, атаковала корабль и потребовала вернуть ей племянницу. Фьямму эскортировали обратно. Впрочем, ее сопротивление было отчасти наигранным. Ночи, проведенной в вонючем кубрике в обществе одиннадцати дородных девиц-матросов, оказалось достаточно для осознания своей ошибки. Фьямма лила крокодиловы слезы, стараясь произвести впечатление на тетушку Нинфу, но в душе расцеловывала ее от счастья.

Тетушка и дядя были сыты по горло Фьяммиными фортелями. В тот же день, когда ее сняли с борта «Нептуна», дядя Бирилло воспользовался своими связями в Министерстве иностранных дел и в знак благодарности за прежние одолжения получил для Фьяммы место в канцелярии с хорошей зарплатой и отличными перспективами. У Фьяммы хватило ума не возражать, и через несколько лет она настолько поднялась по служебной лестнице, что стала большим начальником с собственным офисом, секретаршей и, естественно, отдельным туалетом. После того, как важные персоны заметили и оценили ее таланты, Фьямму было уже не остановить. Ее посвятили в секретные дела, многие детали которых были известны лишь ей, нескольким сотрудникам Службы безопасности и лично премьер-министру.

Но я слишком забегаю вперед. Тогда, осенью 1965 года, несмотря на сомнения Фьяммы по поводу избранной мною профессии, я все-таки вступила на эту стезю. Даже после того, как с моей головы сняли бинты, с шеи — воротник, а с ноги — гипс, я должна была каждый день приходить в больницу на обследование.

По понедельникам, средам и пятницам я ковыляла на костылях в отделение физиотерапии. Там садистка-терапевт по имени Друзилла Морелли мускулистыми руками что-то делала с моей травмированной шеей, и та покорно хрустела. Я чувствовала, как в основании черепа разливается какая-то жидкость, а я становлюсь вялой и одуревшей. Потом шея расслаблялась и отдавалась манипуляциям Друзиллы Морелли, а моя бедная искалеченная нога подвергалась пыткам льдом и жестоким деформациям, к которым явно не была приспособлена.

Вылечить мою душевную травму было еще труднее. Ночью я часами лежала без сна, слушая какофонию звуков, издаваемых Фьяммой. Во сне она производила больше шума, чем во время бодрствования. Поражало разнообразие звуков. Ворчание исполинского гиббона; храпение, схожее со стоном разламывающейся земной коры; сдавленные крики, страстный шепот, чавканье бурундука; фырканье, скуление, тихое ржание. Не знаю, каким из этих звуков я была обязана аварии, потому что раньше никто не спал с Фьяммой в одной комнате, но я склонна думать, что это было ее обычное поведение во сне, а трагедия не добавила ничего или почти ничего.

Моя бессонница усугублялась звуками неумолкающего города, круглосуточным движением на виа Грегорио, воем сирен, серенадами пьяных повес, скулением полоумных собак, выстрелами, фейерверками, клаксонами, криками, воплями и прочими безобразиями. В нашем родном районе, на тянущихся вдоль реки тихих улочках, никогда не было так шумно. Впрочем, и бессонницей я там не страдала.

Если мне удавалось уснуть, на меня тут же наваливались жуткие сны. Чаще всего мы снова сидели в машине и мчались с холма вниз прямо на старичка, окаменевшего посреди дороги. Я отчетливо слышала, как мамина прекрасная песня перерастает в крик ужаса, который подхватывали мы со старичком, соревнуясь, кто громче.

Прежде чем машина останавливалась, меня выводил из тяжкого забытья либо дядюшка Бирилло, один ус которого был подклеен пластырем, либо тетушка Нинфа с безразмерной, пахнувшей вербеной грудью, в которую я утыкалась носом. В тех случаях, когда мне особенно не везло, первой оказывалась синьора Пучилло. Тогда меня будили скрюченные артритом пальцы, и при тусклом свете из коридора мне являлась отнюдь не обнадеживающая реальность — лицо беззубой ведьмы в обрамлении колоссальных размеров чепца из ярко-зеленой марли. Несмотря на весь этот шум и гам, Фьямма продолжала похрапывать и посапывать во сне.

По вторникам и четвергам я посещала психиатрическое отделение, и доктор Бонкоддо вполуха слушал про мои проблемы. Вскоре я начала побаиваться, как бы ему не наскучили мои ночные кошмары. Я изо всех сил старалась разнообразить свои рассказы, но и тогда он проявлял к ним мало интереса.

Однажды в четверг, еще не начав вдаваться в заранее придуманные подробности своих страхов и желаний, я заметила, что доктор плачет. Я спросила, что его так расстроило, и тут словно прорвало гигантскую плотину. Необходимость изо дня в день вникать в чужие проблемы, вкупе с собственной неудавшейся личной жизнью, привела его к краю разума.

Доктор подозревал своего любовника Никодемо в том, что у него роман с похотливым мясником Фонтанелли. Из-за привычки Никодемо жить на широкую ногу доктор оказался по уши в долгах. Его мать тяжело заболела. Утром у него украли мопед. Он страшно перегружен работой. Главврач отделения доктор Фарранда — бессердечный тиран. В результате стресса доктор Бонкоддо покрылся отвратительной сыпью, у него выпадают волосы, а впридачу ко всему страдает его либидо.

Я испытала огромное облегчение от того, что впредь мне не нужно развлекать доктора Бонкомо, и теперь во время наших сеансов молча слушала его, иногда кивая головой и впитывая, как губка, все, о чем он хотел мне поведать. Мне было всего шестнадцать, и я получила массу ценной информации о жизни, которая наверняка принесет мне пользу в будущем. Более того, я узнала, что психиатрия не поможет мне пережить мамину смерть. В глубине души я понимала, что единственный человек, на которого я могу рассчитывать, — это я сама.

К этому выводу я пришла перед самым Рождеством — первым Рождеством без мамы. Отделение физиотерапии украсили выгоревшими бумажными гирляндами, а Друзилла Морелли нацепила смешные оленьи рога. В отделении психиатрии атмосфера, напротив, накалилась, ибо приближалась ежегодная вечеринка, которая, по словам доктора Бонкоддо, смахивала на смертоубийство. От домашнего праздника на виа Грегорио мы не ждали ничего особенного, но никто и представить себе не мог, насколько плачевно это будет выглядеть.

Драгоценные игрушечные фигурки, которые мы собирали с самого детства, потерялись во время переезда с виа Джулиа, а без них Рождество — не Рождество. Дядя Бирилло попробовал исправить ситуацию, украсив дом несколькими воздушными шариками, но из-за астмы не смог надуть их до нужного размера, и они выглядели унылыми и сморщенными, как ссохшиеся виноградинки.

Я все время вспоминала, как мы праздновали Рождество вместе с мамой: вечеринки в клубе «Магнолия», на которые всегда надевали новые платья. Нам редко удавалось посмотреть мамины выступления, и у меня мороз пробегал по коже при виде ее в ярком свете рампы. Она была похожа на прекрасную незнакомку, а не на нашу маму. Это впечатление еще больше усиливалось, когда она начинала петь песни Бинга Кросби — «Белое Рождество», «Джингл Беллз» и «Рудольф — красноносый олень». Она пела по-английски с сильным акцентом, совершенно не понимая этого языка. Но как ей рукоплескали! А потом синьор Сальтини дарил нам дорогущие подарки и отправлял домой на лимузине. Наша маленькая кухня наполнялась гранатами, марципановыми ангелочками, печеньем с инжиром, орехами, сушеными фруктами и ароматом жареных каштанов. Мама готовила праздничные castagnaccio, которыми мы угощали соседей. Мы ходили к мессе, а потом на ярмарочную площадь. Играли в tombola, танцевали под граммофон, а вечером выполняли свой долг — навещали дядю Бирилло и тетушку Нинфу.

В этом году тетушка Нинфа по непонятной причине все праздники пребывала в чудовищном настроении. Она не разговаривала с дядей Бирилло, отказывалась его слушать, тем самым вынуждая нас быть посредниками в их общении, даже если они находились в одной комнате.

— Фреда, сообщи своему дяде, что мне нужен килограмм хороших потрохов от Трипото и пакет засахаренного миндаля.

— Фьямма, напомни дяде, чтобы он дал чаевые рассыльному из булочной, тому мальчугану с опухолью. И еще дворнику.

Раздав распоряжения, тетушка Нинфа удалялась на кухню, громко хлопнув дверью, но лишь для того, чтобы тут же появиться снова. Ясное дело, вся рождественская выпечка, приготовленная в этаком яростном настроении, оказалась несъедобной. Pangiallo из цукатов, орехов, изюма и арахисового теста оказался твердым, как свинец, и синьора Пучилло сломала о него свой зубной протез. К дантисту можно было попасть только после Крещения, и синьоре пришлось протирать себе еду, как грудному ребенку, что отнюдь не улучшило ее настроения. Фьямма и дядя Бирилло отравились maiale porchettato, и квартира вскоре наполнилась звуками яростной рвоты. У меня все обошлось — я всегда отличалась крепким желудком.

Несмотря на мои постоянные намеки в последние недели перед Рождеством, попугая мне не подарили, и я жутко злилась. Мама обещала мне попугая, и вышитая подушка, колпак феи и маленький колючий кактус, подаренные тетей и дядей, с моей точки зрения, не являлись достойной заменой. Я вышвырнула их в окно, и они рухнули на голову проходившего мимо священника.

Когда праздники закончились, нам всем стало значительно легче. У дяди Бирилло и Фьяммы прекратилась рвота, и они смогли вернуться к работе. Тетя Нинфа оттаяла, но теперь все время плакала. Она изображала из себя мученицу и съела почти все марципаны и фрукты. Теперь она могла возобновить ежедневные визиты к парикмахеру Рафаэлло, которого считала наимудрейшим человеком и всегда следовала его причудливым, а порой и противоречивым советам. Синьора Пучилло починила зубной протез и могла снова посещать заседания клуба пожилых людей, где соперничала с грязнулей Тельмой Маккароне за внимание жизнерадостного председателя синьора Феличе.

Новый, 1966, год начался для меня весьма необычно, ибо я теперь была предоставлена самой себе. В больницу я перестала ходить, а костыли подарила хромому нищему с лишними пальцами на правой руке. Шея, нога и голова у меня зажили, и Друзилле Морелли пришлось искать себе новую жертву. Я знала, что нужна доктору Бонкоддо, но не хотела, чтобы тот попал от меня в зависимость. Рано или поздно он поймет, что так лучше.

Дядя Бирилло хотел отправить меня обратно в школу, а тетя Нинфа — отдать в обучение к парикмахеру, но я расстроила их планы. Вместо этого я пошла к синьоре Доротее Помпи — в похоронную контору на Виколо Суджарелли.

 

Глава 5

Синьора Помпи меня не забыла — обняла и порадовалась моему быстрому выздоровлению. Я сказала, что хочу стать бальзамировщицей, и она тут же взяла меня ученицей. Оказывается, синьора Помпи даже давала объявления, подыскивая на работу молодежь, но никто не откликнулся, за исключением прыщавого юнца, который в графе «хобби» написал: «некрофилия».

Вряд ли можно было найти более престижное место работы, где я могла бы следовать велению своего сердца. Предки синьоры Помпи были владельцами похоронной конторы и бальзамировщиками на протяжении многих поколений. Они не только хоронили всех римских пап со времен Григория Великого, но и, как по секрету сообщила мне синьора, бальзамировали самого святого Петра.

Она начала с осмотра помещения. Сразу за приемной, где потерявших надежду по-матерински приветствовала секретарша Калипсо Лонго, шли две усыпальницы, комната персонала и офис. Дальше был двор, в котором стояла частная скорая помощь, а через двор — сарай с гробами и прочим инвентарем, а также холодильная камера, где тела покойных хранились в ящиках, как бумаги в большом шкафу-бюро. К камере примыкала комната бальзамирования, где мне и предстояло работать.

Это была светлая комната с кафельными стенами, пахнувшая дезинфицирующим средством с ароматом герани, который так нравился тете Нинфе. С каждой стороны было по металлическому столу с раковинами внизу. На стенах висели свернутые кольцами резиновые шланги. На тележке разложены хирургические инструменты, а между столами батарея огромных сосудов с ярко-розовой жидкостью.

Мы надели зеленую спецодежду. Я взяла напрокат комплект самой синьоры и утонула в нем. (Скоро у меня будет мой собственный, с вышитым черными нитками именем на нагрудном кармане — «Фреда Кастро».) На ноги нацепили белые резиновые боты. К счастью, обувь у нас была одного размера. Потом вывезли из холодильника синьору Фортуну и водрузили ее на металлический стол.

Она умерла накануне по вполне естественным причинам, а именно из-за даты своего рождения — ей было сто одиннадцать лет, — и выглядела так, как будто просто спит. Впрочем, она была как-то слишком неподвижна и слишком тиха, и ее хрупкое тело не проявляло никаких признаков жизни. Как у очень старой, усохшей, сморщенной и облысевшей куклы.

Мы сняли с синьоры Фортуны ночную рубашку и протерли тело антибактерицидным раствором. Старушка казалась очень ранимой, когда лежала на столе совершенно голая; я даже немного смутилась.

Впрочем, она наверняка поняла, что попала в надежные руки.

Я не почувствовала ни малейшей брезгливости, напротив, была заворожена, когда синьора Помпи объясняла мне детали моей работы, попутно все показывая. Сначала она взяла скальпель и сделала надрезы на правой стороне шеи синьоры Фортуны — на сонной артерии и яремной вене. Потом вставила две трубки, одну из них — для введения бальзамирующей жидкости, а другую для того, чтобы по ней стекала скопившаяся в теле кровь.

Я видела, как вены наполняются розовой жидкостью и по лицу бледной синьоры Фортуны разливается здоровый румянец. Когда начали набухать вены на ее по-детски маленьких ступнях, мы поняли, что жидкости достаточно, и перестали ее вливать. Все это время кровь по второй трубке стекала в специальную емкость — ее можно было использовать для следующей надобности.

Затем синьора Помпи с ловкостью бывалого хирурга зашила сначала надрезы, а потом и рот синьоры Фортуны, чтобы не открывался.

— Очень важно, чтобы губы смыкались естественно, — пояснила она. — При встрече с родственниками она не должна хмуриться.

Следующим шагом было обмывание всего тела мыльной водой, чистка ногтей и мытье волос с шампунем. Синьора Помпи позволила мне высушить их феном, и я старательно взбила их, как на семейной фотографии, которую нам дали. Хотя с тех пор, как был сделан этот снимок, львиная доля волос успела выпасть.

Потом мы нарядили синьору Фортуну в теплое нижнее белье, чулочки и изящное подвенечное платье, слегка пожелтевшее от старости. На ноги надели атласные босоножки, которые она в последний раз носила невестой в 1872 году.

Наконец синьора Помпи перешла к макияжу при помощи особой погребальной косметики — пудры, румян и помады. Уж она-то позаботилась о том, чтобы клиентка выглядела настолько живой, насколько это возможно.

— Пожалуй, получилось ничуть не старше семидесяти пяти, — с гордостью сказала синьора Помпи, отойдя на шаг и любуясь результатом своей работы. А по-моему, мертвая синьора Фортуна выглядела даже лучше, чем живая.

И вот покойную можно было укладывать в первоклассный гроб «Ultima Cena», который выбрали ее сыновья. Нанесли финальные штрихи, и синьору Фортуну повезли в усыпальницу, где ей нанесут визиты ее родственники и друзья.

Синьора Помпи произвела на меня такое сильное впечатление, что мне захотелось стать ее лучшей ученицей, которой она рано или поздно будет гордиться. В тот вечер по дороге домой, на виа Грегорио, я зашла в публичную библиотеку и взяла все книги по бальзамированию, которые удалось найти. Настроение у меня было замечательное. Такой удачный день! Я нашла свое призвание.

Увы, дядя, тетушка и синьора Пучилло не разделили мою радость.

— Что-что ты будешь делать? — хором переспросили все трое, когда я вошла в квартиру, стараясь держаться как можно скромнее.

Я оглянулась в поисках Фьяммы, которая могла бы меня поддержать, но сестры не было. В тот вечер она пошла в кино с синьором Кремозо, все лето торговавшим мороженым в киоске на пьяцца ди Спанья. Сейчас была зима, мертвый сезон, и ему приходилось подрабатывать буфетчиком в Министерстве. Там-то Фьямма его и подцепила.

К маминому предсказанию Фьямма отнеслась серьезнее, чем следовало, и с тех пор ходила на свидания только с дураками. С презрением отвергая тех, в ком обнаруживался здравый смысл, как у бедняги Руперто, который ночи напролет пел серенады под нашим окном, Фьямма сходилась лишь с теми, кто демонстрировал признаки тупости.

В синьоре Кремозо Фьямму привлекла его нижняя челюсть, выступавшая из-под верхней в точности так, как у скульптуры неандертальца в Историческом музее. Она вообще часто путала уродство с тупостью. Но в случае с мороженщиком нашла и то, и другое. Кроме продолговатого черепа, он располагал единственным зубом, который демонстрировал с нескрываемой гордостью. Впрочем, нужно признать, что зуб этот был здоровый и очень крупный.

Свидание прошло успешно. Кремозо купил Фьямме вожделенный пакетик поп-корна, а сам довольствовался мягким рожком с отвратительно искусственным ванильным мороженым. Кино тоже оказалось хорошее — только что вышедшая на экраны «Шаровая молния» из сериала про Джеймса Бонда, который Фьямма очень любила.

Потом Кремозо проводил Фьямму до дома и даже подумывал о том, чтобы взять ее за руку. Сначала он предложил поймать такси, которое обошлось бы ему во столько же, во сколько и весь тот день, но Фьямма еще не была готова довериться автомобилю. Прощальный поцелуй на глазах у безответно влюбленного Руперто, как всегда слонявшегося возле нашего дома, скрепил сей многообещающий роман печатью судьбы.

Дрожа от возбуждения, мороженщик засуетился и подался вперед. Непонятно, как так получилось, но его единственным зуб, по собственному почину решивший сыграть главную роль, впился точнехонько во Фьяммину верхнюю губу. Крик Фьяммы прорезал ночную тишину, и все обитатели соседних домов выбежали на улицу.

Крови было море. Губы всегда сильно кровят, и Фьяммина губа, неумело накрашенная «Коралловым шепотом», не стала исключением. Кровь хлестала на тротуар, образуя пятно, которое и ныне там. Прохожие до сих пор с интересом рассматривают его возле каменных ступеней, ведущих в дом номер триста тридцать восемь.

Фьямме крупно повезло. Подоспел Руперто с его врачебным опытом. Он быстро остановил кровь при помощи тампона, обработал рану обеззараживающим кремом и заклеил пластырем. Все это он всегда носил в карманах на случай такой экстренной ситуации.

Но благодарности от Фьяммы он не дождался. Несчастный Кремозо стоял рядом. Он понимал, что зуб нанес ему предательский удар. Если подобное повторится, придется его вырвать. Конечно, он у него последний, но тут уж не до сантиментов. Дядя Бирилло неодобрительно покосился на виновника инцидента и спросил Фьямму, нарочно ли тот ее укусил, но Фьямма только махнула рукой, мол, нет. И величественно удалилась, даже не удостоив взглядом Руперто, который только что ее спас.

Тетушке Нинфе стало стыдно за племянницу, и она пригласила молодого человека на чашечку кофе, тем более, что ночка выдалась холодная, а он простоял перед домом много часов подряд. Но Руперто отклонил предложение. Он понимал, что его присутствие в доме разозлит Фьямму, и решил не вызывать в ней большего раздражения, чем она и так к нему испытывает. Поэтому мы оставили его на улице, где холод уже начинал пробирать насквозь, и вошли в теплую, ярко освещенную квартиру. Пожарили каштаны и выпили ароматного горячего молока с корицей.

 

Глава 6

Несмотря на сопротивление дяди и тети, синьоры Пучилло и Фьяммы, которые протестовали против запаха формальдегида, прилипшего ко мне и пропитавшего нашу спальню, я продолжала учиться у синьоры Доротеи (именно так я стала ее называть) и следующие два года полностью посвятила овладению этим искусством. Синьора Доротея говорила, что я настоящий самородок, и очень радовалась. Получив диплом «Школы гробовщиков», я поступила в «Травму» на курсы углубленного изучения моего ремесла.

Родственники не одобряли мой выбор вплоть до 17 апреля 1968 года — дня, когда синьоре Пучилло стукнуло девяносто лет и который она выбрала для своей смерти. В тот день по обыкновению играли в бридж, и синьоре Пучилло с синьором Феличе так везло, что успех явно ударил им в головы. Во время одного из робберов шустрый синьор позволил себе под столом положить руку на бедро синьоры Пучилло. Не было сказано ни слова, зато синьора снова почувствовала себя девочкой.

Тетушка Нинфа приготовила чай и даже испекла пирог с розовой глазурью. Были и подарки: две колоды новеньких игральных карт, льняные носовые платки, букет сирени и расшитая бисером дамская сумочка. Но самый лучший подарок преподнес синьор Феличе. Это была завернутая в бумагу, на которой он трясущейся рукой нарисовал сердечко, миниатюрная серебряная птичья клетка, а внутри две малюсенькие певчие птички на листьях с красной эмалевой глазурью.

Синьора Пучилло была абсолютно счастлива. Когда гости разошлись, она уселась в свое кресло в гостиной, никому ни слова не сказала, сняла очки и скончалась.

Плачущая тетушка Нинфа позвонила мне на работу, и через несколько минут мы с синьором Порцио уже мчались на скорой помощи и везли на Аурелио первоклассный рябиновый гроб. На следующий день в усыпальнице с синьоры Пучилло сняли покрывало, и ее посмертная красота заставила всех присутствовавших позабыть о ее прижизненной невзрачности.

Синьор Феличе был безутешен. Ну почему он не женился на ней сорок лет назад, когда покойная была молодой вдовой, а он сам — мужчиной в самом расцвете сил, прекрасно контролировавшим перистальтику и свой неутомимый мужской орган? Зачем он потерял столько времени? Теперь всё, он упустил свой шанс. Боже, он этого не переживет!

Синьора Доротея была столь добра, что нарушила правила и позволила ему остаться на ночь в усыпальнице, где от тела покойной пахло жасмином. Он несколько часов любовался своей возлюбленной, представляя себе, как могла сложиться их совместная жизнь, не будь он так глуп.

Наконец тетушка Нинфа и дядя Бирилло смирились с моим выбором; и смею думать, что мной они гордились не меньше, чем Фьяммой.

Моя сестрица несказанно удивила всех, когда пришла на похороны в сопровождении молодого человека, которого мы никогда раньше не видели. Тетушке Нинфе очень понравилось, что у него полный комплект зубов, и тем не менее предсказание сбывалось. И дело было не только в кричащем костюме с шутовским галстуком и дурацкой коробке с праздничным розовым тортиком в руке, которые выдавали в нем недостаток хороших манер. То, как и что он говорил, не позволяло причислить его к людям здравомыслящим. Глупые шутки, демонстрация фокусов и смех, похожий на ржание, оказались куда предпочтительнее его монологов о рыбе и разновидностях маринованных огурцов. А Фьямма во время его эскапад не отводила от него глаз и радостно улыбалась.

Когда разошлись все гости, включая отвратительного молодого человека, и мы убирались и мыли посуду, Фьямма озвучила свое намерение выйти за него замуж.

— Но он же круглый дурак! — в ужасе воскликнул дядя Бирилло.

Глаза Фьяммы удовлетворенно заблестели.

— Тем лучше, — ответила она.

 

Глава 7

В первые годы после аварии Фьямма делала карьеру; из псаря в собачьем питомнике она превратилась в сотрудника среднего звена Министерства. В личной же жизни после синьора Кремозо она, напротив, опускалась все ниже.

В те годы в Министерстве работало гораздо меньше женщин, чем сейчас, и Фьямму воспринимали как нововведение. Она перебрала огромное количество молодых людей, оценивших ее красоту и быстрый карьерный рост. Пожалуй, ни один не остался незамеченным в ее поисках полного идиота.

После истории с мороженщиком Фьямма старалась не афишировать свою личную жизнь, но я знаю, что у нее были десятки романов, подробности которых она с болезненной аккуратностью заносила в кожаную тетрадку, хранившуюся под подушкой.

Когда Фьяммы не было дома, я читала эти записи. Вот пример того, какие детали она записывала в каждой рубрике. Ее запись от 23 марта 1966 года:

Претендент: Мисено Нумиторе

Категория: младший архивариус, секция P-S

Свидание: прогулка в парке Квиринале, кофе на пьяцца Барберини

Разговор: скучный, но осмысленный

Руки: всегда влажные и дрожащие

Поцелуи: слюнявые

Общее заключение, недостаточно глуп

Зато в записи от 17 апреля 1968 года, в день рождения и смерти синьоры Пучилло, я с интересом прочитала:

Претендент: Полибио Насо

Категория, рассыльный, отдел расследований

Свидание, консервная фабрика на виа Фламиниа

Разговор: абсолютно идиотский

Руки: сухие, твердые, беспокойные

Поцелуи: волшебные!

Общее заключение, подающий надежды

Рекомендуемые действия продолжать свидания с перспективой брака

Собственно говоря, это была последняя запись в дневнике. На следующий день Фьямма обошлась без граф и разделов, просто нацарапала поперек страницы: Полибио Насо — полный идиот. Рекомендуемые действия: выйти за него замуж.

Что она и сделала. В день свадьбы, вскоре после похорон, Фьямма была вызывающе мила, хотя дядя Бирилло, тетушка Нинфа и я с замиранием сердца смотрели на то, как она с собой поступает. Но я знала то, чего никто не знал: делая так, чтобы мамино предсказание сбылось, Фьямма искупает свою вину за ту аварию.

В тот день, когда Фьямма упаковала чемоданы для медового месяца и последующей семейной жизни на виа делла Люпа, я тоже собрала свои вещи.

Мне уже было почти девятнадцать, и я сняла отдельную квартиру. В те годы считалось странным, если девушка живет одна, но я была взрослая, и мне хотелось самостоятельности. Дядя Бирилло ужасно расстроился от того, что потерял нас обеих, но я, как и Фьямма, была тверда в решении жить своим умом и остановить меня он не смог.

Итак, Фьямма сочеталась браком с Полибио на великолепной церемонии в церкви Санта-Мария-Маддалена — сестра ничего не делала наполовину, — и когда она шла мимо меня, я обратила внимание на то, как искусно сестрица закрасила шрам на лбу, в результате чего он стал похож на загадочное клеймо.

В самом конце церкви стоял Руперто, студент-медик, за которого Фьямме следовало бы выйти замуж. Он не плакал, был бледен и напоминал человека, для которого жизнь с этой минуты превратилась в непосильную ношу. Те, кто хорошо его знал, забеспокоились, почувствовав, что он находится на волосок от неминуемой катастрофы.

Когда молодожены отъезжали от церкви в легком конном экипаже, осыпанные дождем из конфетти, Руперто наблюдал за ними, стоя на противоположном углу улицы, где на стволе платана в память об убийстве остался маленький деревянный крест, а крышка канализационного люка проржавела, требуя к себе внимания.

Когда Руперто провалился под грязную решетку, чтобы встретить свою смерть в изобилующем пещерами лабиринте городских сточных труб, он думал о Фьямме, которая уже успела позабыть о его существовании.

 

Глава 8

На следующее утро я встала очень рано, обняла дядю и тетю, сложила пожитки в небольшую картонную коробку и отправилась навстречу новой жизни, в отдельную квартиру.

— Может, возьмешь немного свининки, Фреда? — прорыдала тетушка Нинфа, и слезы ручьями заструились по ее лицу.

— Нет, нет, там есть, чем перекусить, — ответила я и подошла к двери.

— Ну, хотя бы немножко pecorino. Или артишоков. Я быстренько соберу.

— Честное слово, все будет хорошо.

— Бирилло, — завопила она, — почему ты молчишь?

— Нинфа, — произнес дядя с таким видом, как будто ее имя было невкусным, — сколько раз я просил не орать мне в ухо? Что я должен сказать? Ей не нужны артишоки…

Я тихонько выскользнула за дверь, пока они готовились к поединку, как боксеры на ринге. Уже сидя в автобусе, который шел к Торговому центру, я все еще слышала причитания тетушки Нинфы, разносившиеся по всему кварталу и перекрывавшие шум автомобилей.

Моя новая квартира находилась на виа деи Каппеллари, одной из узеньких улочек, ведущих на Кампо-деи-Фьори, всего в нескольких кварталах от виа Джулиа, на которой я выросла. У меня сразу же возникло чувство, будто я снова дома.

Я распахнула окна, чтобы проветрить квартиру, и вскоре комнаты наполнились сочным ароматом свежего хлеба из forno на противоположной стороне улицы. Белье, развешанное на веревках поперек тротуаров, развевалось на ветру, как приветственные разноцветные флаги. Из-за ставней соседних окон доносились болтовня, смех и новости по радио. Где-то плакал ребенок, а Сэм Кук пел «Как чудесен мир», и ему аккомпанировал звон кастрюль и сковородок. Снизу катил свою тачку дворник, играли дети, что-то клевали голуби, к чему-то принюхивались бездомные собаки, и время от времени их разгоняли проезжавшие мимо мопеды.

От всего этого меня охватило волнующее возбуждение. Я независима. И могу теперь сделать то, о чем мечтала долгие годы: заведу себе долгожданного попугая. На виа Грегорио всегда находились причины помешать мне это сделать: астма дяди Бирилло, страхи синьоры Пучилло, неодобрение тетушкиного парикмахера, решительный отказ Фьяммы держать клетку в нашей комнате. Теперь я могу поступать, как мне вздумается. В очередной раз порадовавшись обретенной свободе, я вышла на улицу.

Кого только не продавали на птичьем рынке возле виа Пондероза! Козы, коровы, поросята, овцы, кролики и мулы были выставлены прямо на тротуаре, воздух благоухал ароматом их теплых тел и свежего навоза, который дети собирали и уносили своим мамам, чтобы те удобряли грунт для роз. Чавканье и фырканье соперничало здесь с криками торговцев, гудками клаксонов и рычаньем моторов.

Чуть вдалеке был павильон, в котором выставляли более экзотических животных, и я уверена, что большинство из них продавали нелегально. Тут были привезенные матросами гиббоны, а иногда даже гориллы, огромные питоны, ядовитые тарантулы, игуаны, дикие кишки с блестящими клыками, а еще бурые медведи и броненосцы.

Сквозь толпу торговцев я пробралась на Птичью аллею. Там стоял такой клёкот, щебет, визг, писк, пение и болтовня, что легче было представить себе, что вы в тропическом лесу, чем на улице Рима. Земля под ногами была липкая от обилия раздавленных гуав и земляных червей, слив и персиков, арахиса, грецких орехов и останков мышей, скормленных грифам.

Среди вольер с пингвинами и павлинами я нашла шикарную золотистую клетку с птенцом-попугаем ярко-бирюзовой расцветки. Он засунул голову под крыло, как будто прятался от окружающего мира, и я сразу же поняла, что нашла попугая, предназначенного мне судьбой.

— Не разговаривает, — предупредила мудрая птица майна, сидевшая на кассовом аппарате.

— Это неважно, — ответила я. — Все равно беру.

Я заплатила птице майне столько, сколько та запросила. Не знаю, была ли она сама владелицей лавки, или просто присматривала за товаром в отсутствие хозяина. Цена оказалась вполне божеской и включала в себя клетку и пакет с кормом. Я нарекла попугайчика Пьерино и гордо отнесла клетку в свою квартиру. Оказавшись на свободе, попугай стал летать, оставляя белые метки на немногочисленной мебели и крича от того, что я склонна была считать счастьем.

Через месяц Фьямма вернулась из свадебного путешествия в Савой. За время ее отсутствия тетушка Нинфа приготовила нашу комнату для племянницы и проконсультировалась со священником по вопросу расторжения брака. Они с дядей были убеждены, что Фьямма уже пожалела о своей ошибке и теперь нужно помочь ей прийти в себя.

Каково же было наше удивление, когда Фьямма вернулась, сияя от счастья. Ее глаза светились радостью, причина коей в то время была мне непонятна.

Новобрачные явились на виа Грегорио с первым официальным визитом, во время которого оказались не в состоянии вести себя пристойно и обуздывать свои порывы. Они даже не смогли не держаться за руки. Такое тетушке Нинфе даже в голову не могло прийти.

— Это ненадолго, — бубнила она себе под нос, когда влюбленные голубки, не выдержав долгого пребывания в гостях, упорхнули в свое гнездышко на виа делла Люпа. Но тут моя тетушка ошиблась, и ее ждало горькое разочарование.

 

Глава 9

Приближался мои девятнадцатый день рождения, который я, конечно же, не праздновала, а с ним и ставшая обычаем поездка на мамину могилу. Я рассказала мамочке все незначительные новости за последнюю неделю, касающиеся, в основном, Пьерино (я гордилась им, как мать гордится новорожденным младенцем) и интересных событий на работе (случае с туберкулезом кожи, о котором было невозможно умолчать).

Я поставила незабудки в склянку с водой и как раз успела стереть пыль с могильного камня, когда появился церковный сторож (низенький и симпатичный, а не высокий и сутулый), который давно присматривался ко мне и наконец решился подойти и спросить, не хочу ли я посмотреть на его родинку.

К тому времени я уже повидала множество всяких родинок, но мне не хотелось показаться неблагодарной, поэтому я пошла за ним через кладбище к маленькой хижине, в которой он держал вилы и лопаты, несколько упавших ангелов и большой кувшин с лакричными палочками. Тут выяснилось, что у него нет родинки. Во всяком случае, я таковой не заметила.

Когда он все-таки показал мне то, что хотел показать, я поблагодарила его, и мы расстались добрыми друзьями: он пошел звонить к вечерней молитве, а я — есть мороженое (два шарика фисташкового и один лимонного).

Вскоре после этого случая, хотя вряд ли тут есть какая-то связь, я вся покрылась зеленоватыми прыщиками и все время чувствовала зуд где-то внутри, где не могла почесаться.

Я показала прыщики синьоре Доротее и посетовала, что подцепила какую-то заразу от одного из трупов. Лето было необыкновенно жаркое, на многих телах образовывались фурункулы и разнообразные плесневые грибки.

— Лекарство очень простое, — сказала синьора Доротея. — Тебе нужен мужчина, Фреда Кастро. Это вполне естественно, и стыдиться тут нечего.

Может, она была и права, но я работала в таком месте, где совершенно не сталкивалась с представителями противоположного пола. Во всяком случае, с живыми. Поэтому я очень удивилась, когда в тот же день Куниберто Моретти (один из тех, кто во время процессий нес гроб, да еще подрабатывал продавцом ванили) робко подошел ко мне в рабочей комнате, где я натирала бальзамом свои прыщи, и назначил мне свидание. Только позже мне пришла в голову мысль, что тут не обошлось без синьоры Доротеи.

Конечно, мне совсем не хотелось с ним встречаться. Он мне ни капельки не нравился. Некоторым девушкам наверняка пришлись бы по вкусу его буроватые зубы и пучки волос на шее, но я не из их числа. И все-таки я не смогла отказаться и против желания согласилась.

В тот вечер Куниберто слонялся по двору, пока я задвигала синьора Джордано в его ящик в холодильнике и запирала помещение. Куниберто заранее купил букетик вялых маргариток и, смущенно покраснев, протянул его мне.

Мы вместе прогулялись до «Фарго», где, кроме нас, были только угрюмый официант, давно переставший бороться за чистоту, и энергичная навозная муха, которая умудрялась одновременно быть везде. Мухе я была очень признательна. Она спасла нас от полнейшей тишины.

Мы заказали лимонад, официант принес его нам и поставил на стол с такой силой, что большая часть расплескалась. То, что осталось, мы выпили между тщетными попытками завязать беседу. Честно говоря, сказать-то было нечего. Через пятнадцать минут, показавшихся вечностью, я встала и собралась уходить. Куниберто удивился.

— Ты не возьмешь? — спросил он, указывая на маргаритки. Увядшие цветы лежали на столике и сильно попахивали гнилью. Я покачала головой.

На улице Куниберто поразил меня тем, что вдруг впился в меня губами, зубами и языком. С чего это он? Может, решил, будто я жду от него именно таких действий? Я поблагодарила Куниберто и отправилась домой в одиночестве.

В ту ночь, засунув пальцы между складками плоти в самом потаенном из всех потаенных мест, я подумала, что если это и есть свидание, то я без них переживу.

 

Глава 10

Несмотря на такое плачевное начало, между тем днем и летом 1971 года я успела получить свою долю ухаживаний. Конечно, не на том уровне, к которому привыкла Фьямма, ибо она была столь же бесстыдна, сколь я скромна. И все-таки я попыталась выяснить, что такое любовь, но без опытного поводыря только блуждала впотьмах.

Синьора Доротея очень рассчитывала на торговых представителей. Она все время назначала за меня встречи то с одним, то с другим, даже когда ничего не собиралась у них покупать. Чаще всего это были поставщики резиновых перчаток, бальзамов, чистящих средств, присыпок, воска, всевозможных протезов, косметики, париков и челюстей. Разумеется, почти все они были немолодые, с желтоватыми пятнами на коже, но иногда появлялись и помоложе, сгибавшиеся под тяжестью чемоданов с образцами. Тогда синьора Доротея начинала кивать и подмигивать, а иногда делала и более прозрачные намеки, после чего молодые люди, как правило, бросались к двери.

Было в ее стратегии и еще одно направление. Она посылала меня на все семинары, курсы повышения и выставки, которые ей удавалось найти. Я стала завсегдатаем в этих кругах, но, несмотря на тренинги под руководством синьоры Доротеи, никак не могла побороть свою стеснительность. Я попросту не могла придумать, что бы такое сказать похоронным агентам, профессиональным плакальщикам, гробовщикам и каменщикам, которых встречала на подобных мероприятиях.

Самой многообещающей кандидатурой был Эрнесто Порчино, и хотя синьора Доротея не считала, что он мне подходит, смеяться над ним она не стала. В первый раз мы повстречались на выставке глазных протезов, где он демонстрировал новую коллекцию, лично им разработанную: глаза, которые могли слезиться. Это произвело настоящую сенсацию. Я не только заказала у него партию товара, которой нам хватило бы дней на десять, но и приняла приглашение сопровождать синьора Порчино на банкет после выставки. До этого я никогда не бывала на банкетах. Красноречие синьора Порчино ослепило меня. Он говорил за нас двоих, даже сам отвечал на вопросы, которые мне задавал. Впервые за всю историю моих отношений с противоположным полом я не испытывала никаких неудобств из-за неумения поддерживать беседу.

Эрнесто (как я стала его называть) оказался более зрелым человеком, чем мои предыдущие молодые люди. Мне было двадцать два, ему сорок пять. К зрелому возрасту прилагались лысина, потливость, сосудистые спазмы и тучность, но я ведь искала не кинозвезду, я искала чревовещателя.

Несмотря на то, что Эрнесто ни на чем не настаивал (попытался было, но не вышло), мы очень быстро подошли к стадии раздевания. Хотя дальше самого раздевания дело не зашло, я была заворожена его прибором, едва выглядывавшим из-под нависавшего живота. В минуты, когда Эрнесто позволял мне подержать его в руке, я наслаждалась тем, как из скромного бледно-розового он превращается в горделивого и агрессивно-багрового. Однажды подобное случилось под соснами на Валле-д’Инферно, а потом еще раз в усыпальнице, когда синьора Доротея с синьором Порцио уехали в Пунта-Ала навестить ее замужнюю сестру Лоретту.

Очарованная органом Эрнесто и чувствуя, что нахожусь в двух шагах от важного секрета и волшебного пробуждения, я сгорала от желания сделать нечто большее, чем просто держать его в руке. Надо сказать, что Эрнесто был тронут моим юношеским задором и напряг все мыслительные способности, стараясь найти выход из положения. Он объяснил, что снимает комнату у старых дев в тяжелейшем состоянии здоровья, и присутствие юной соблазнительницы сведет в могилу как минимум одну из них. А то и двух. Или даже трех.

Меня очень взволновало определение «юная соблазнительница», и, отбросив предосторожности, я пригласила его к себе на виа деи Каппеллари. Сгорая от нетерпения и возбуждения, я открыла ему дверь, уверенная в том, что синьор Тонтини шпионит за мной, стоя на лестнице.

Эрнесто пулей пролетел в ванную. Объяснил, что весь день разносил образцы товара и его мочевой пузырь вот-вот лопнет. Вскоре он появился — в длинном белом парике и с волшебной палочкой в руке.

Именно этого момента Пьерино и ждал. Он пролетел через комнату, взмахивая крыльями с такой скоростью, что их не было видно, и вцепился острым клювом прямо в тот орган моего потенциального любовника, который меня так поразил.

Воздух прорезали вопли Эрнесто, его плоть была разорвана в клочья, прежде чем я смогла уговорить Пьерино прекратить атаку и вернуться в клетку, пообещав свежую и сочную ягодку инжира.

Я искренне сожалела, что свидание кончилось столь плачевно и я не успела полностью испытать на себе достоинства багрового предмета, теперь раненного, посиневшего и кровоточащего. Но я знала раз Пьерино возненавидел Эрнесто, что было совершенно ясно, я не могу допустить, чтобы наши отношения развивались дальше.

Несмотря на жестокую боль, которая терзала создателя глазных протезов, он был вне себя от ярости. К моему удивлению, но и к облегчению, выяснилось, что три старые девы — всего лишь плод воображения Эрнесто. Настоящей причиной того, чтобы не приглашать меня к себе, было наличие синьоры Порчино и пятерых Порчино-младших. Синьора была подвержена вспышкам жгучей ревности, что сильно осложняло ситуацию. Он не представлял себе, как будет объяснять появление страшных ран.

Эрнесто быстро оделся, я нежно вытолкнула его на лестничную клетку и заперла дверь. Ничего, он большой выдумщик, придумает что-нибудь.

Некоторое время после этой истории у меня никого не было, и я даже начала раньше времени подумывать о том, что от секса больше неприятностей, чем удовольствия. А потом я победила в конкурсе, и это изменило всю мою жизнь.

 

Глава 11

Я следила за успехами Эрнесто и его слезящихся глаз по «Похоронному альманаху», который мы выписывали на работе, но не чувствовала ни капли гордости, когда видела его фотографии с демонстраций товара в Тель-Авиве или Бомбее.

Синьора Доротея, которой я рассказывала обо всем, была вне себя от ярости из-за его вероломства, и каждый раз при виде фотографии начинала злобно описывать, что бы она с ним сделала, будь у нее такая возможность. Но воспоминания о том, что скрывалось под мешковатым костюмом торговца, навевали на меня грусть.

И вот однажды, в мартовском номере за 1972 год с заманчивым заголовком «Живого похоронили по ошибке», я наткнулась на условия конкурса для читателей с возможностью выиграть шикарную поездку в Египет, познать тайны фараонов, пирамид и Сфинкса. Синьора Доротея пришла в крайнее возбуждение и стала уговаривать меня принять участие.

— Я знаю, ты выиграешь приз, — говорила она, — и мужчину твоей мечты.

Я уже и не помню, какие там были вопросы. Помню, что легкие, и я отвечала «один литр», «воск», «трупное окоченение» и «разложение». Во втором туре оказалось куда сложнее. Я должна была составить предложение не более чем из двенадцати слов, объяснив в нем, почему я достойна первого места. Я чуть голову не сломала. Слово «достойна» показалось мне особенно коварным. Мне-то казалось, что я вообще ничего не достойна. Я показала синьоре Доротее все свои варианты, и та насмешливо хмыкнула.

— С этим ты ничего не выиграешь, — сказала она.

Наконец, потеряв терпение, синьора Доротея скомандовала:

— Пиши, Фреда «Я обожаю „Похоронный альманах“ и даю его читать всем своим друзьям».

— Но это же неправда — возмутилась я. — Мне и в голову не придет кому-нибудь его дать.

К слову сказать, дальнейшие события показали, что я была не права.

— Никогда не говори «никогда», Фреда, — ответила синьора Доротея, отобрала у меня купон и сама его заполнила.

Мы стали ждать.

В последний день конкурса когда я подстригала усики синьору Сеттебелло, сильно отросшие после смерти, мне позвонили.

— Что я тебе говорила? — воскликнула синьора Доротея, сжимая меня в объятиях и поднимая в воздух. — Я знала что ты выиграешь!

Дальше все закрутилось очень быстро. Появился автомобиль с организатором конкурса фотографом, стилистом и двумя ассистентами. Меня заставили позировать в холодильной камере, в окружении огромных бутылок с растворами, и с гордостью демонстрировать товарный знак спонсора, фирмы «Дрикол».

Мой портрет появился на обложке майского номера. Неплохая была фотография, хотя я бы ни за что не согласилась показывать ноги. Далее шла статья с сильно приукрашенной биографией победительницы и со столь же преувеличенными восхвалениями товара спонсора. Мы им вообще не пользовались. От него тела становились отвратительно зелеными, как при морской болезни, а дым при кремации был ядовитым.

И все равно я очень гордилась. Мне приятно было думать, что Эрнесто, где бы он ни находился, в Бангкоке или Буэнос-Айресе, увидит мое лицо на обложке и пожалеет о том, что потерял меня навсегда.

Синьора Доротея была на седьмом небе от счастья и вбила себе в голову, будто она ясновидящая. Она тут же отправила синьора Порцио в мастерскую, чтобы фотографию из журнала вставили в рамку, а потом повесила ее на видное место в приемной, где скорбящие могли бы ею восторгаться.

Я купила еще несколько экземпляров и подарила один из них дяде Бирилло и тетушке Нинфе. Даже расписалась поперек фотографии, как делают, когда дают автограф. Они очень мною гордились. В те годы у них еще не было телефона, поэтому тетушка Нинфа, взяв записную книжку и пригоршню монет, отправилась на почту и провела там целый день, сообщая новость всем знакомым. Вскоре очередь из желающих позвонить обвилась вокруг здания, и все кипели от ярости, потому что тетушка Нинфа наотрез отказывалась освободить телефон и покинуть будку. Дядя Бирилло тоже очень обрадовался и хвалился тем, что первым одобрил выбранную мною профессию.

Еще один экземпляр я подарила Фьямме.

— Это ты? — зачем-то спросила она и засмеялась.

Последний журнал достался Пьерино. Он затащил его в клетку и тут же на нею нагадил.

 

Глава 12

В четверг, 15 июня 1972 года, я должна была явиться в Чивитавеккья, по адресу Банкина, 5, а оттуда, согласно рекламному проспекту, отправиться на борт «Святой Доменики», в забытый мир роскоши и изящества. Но сначала мне нужно было многое сделать. Фьямма, которая к тому времени оказалась беременна, пришла ко мне и критическим взглядом изучила содержимое моего гардероба.

— Ничего из этого носить нельзя, — безмятежно заявила она. — Впрочем, если на море тебе доведется присутствовать на похоронах, тогда будет в самый раз.

В самом деле, большая часть моих нарядов покупалась с прицелом на похороны. Специфика моей работы не допускала ярких мини-юбок и туфель на платформе, которыми Фьямма привыкла шокировать и восхищать важную министерскую публику.

Мы вместе отправились в район пьяцца ди Спанья, где было полным-полно желающих что-нибудь купить, иностранных туристов, продавцов мороженого, жиголо, художников и священников и где располагались самые модные магазины города. Не обращая внимания на мои протесты, Фьямма быстро наполнила чемодан всем самым легким, коротким и тесным, что ей удалось найти.

— Бога ради, Фреда, — все время говорила она — тебе же двадцать три, а не сорок семь. А ты так и норовишь всю жизнь прожить старухой.

Тогда эти слова стали для меня настоящим потрясением, но обдумав их позже, я пришла к выводу, что сестра права.

Итак, одной проблемой стало меньше. Или станет, если я наберусь мужества надеть коротенькое жгуче-розовое платье с такого же цвета трусиками и заостренной кепочкой, золотистый парчовый комбинезон или широченные брюки с зеленовато-лимонной нейлоновой кофточкой. Синьора Доротея согласилась в мое отсутствие присматривать за Пьерино. Только ей одной могла я доверить своего любимца.

Оставалось еще одно дело, которое необходимо было сделать до отъезда.

Мне давно не давали покоя мамины зубы. Каждый вечер перед сном, уже в полудреме, я думала о них. Я вспоминала мамину улыбку, и мне хотелось ее вернуть. Теперь было самое время сделать это.

Вот почему в воскресенье, 11 июня 1972 года, я на двух автобусах добралась до того места, где семь лет назад мамина жизнь прервалась, а моя разбилась вдребезги. С тех пор я там не была. На сей раз дорога показалась мне не такой длинной и не такой трудной. Я стала спускаться вниз с холма, припоминая все детали того дня, казавшиеся мне забытыми.

Маки, росшие вдоль дороги; белые бабочки; клубившаяся пыль; припекавшее солнце; ветерок, обдувавший лицо, ерошивший волосы, норовивший сорвать шляпку с маминой головы; и ее смех. Невидимый оркестр, игравший «Io So Perche», и подпевавший ему мамин голос. Ветер засвистел сильнее. Загудел у меня в ушах. Лопнул пузырь Фьямминой жевательной резинки. Воздух сделался упругим и тугим, машина вышла из-под контроля и ринулась на старичка, который стоял и ждал, когда она его раздавит.

Я побежала. Ноги едва поспевали за телом. Мне казалось, что они вот-вот останутся позади, а я полечу с холма вниз, широко раскинув руки. Потом я споткнулась. Я бежала и бежала, не понимая, что слышу свой собственный крик. Наконец я оказалась у подножия холма, приказала ногам остановиться, но по инерции пробежала еще с десяток шагов. Наклонилась вперед, чтобы кровь прилила к голове. Я бежала так быстро, что теперь вдруг почувствовала жуткую слабость. Мне даже показалось, что не только легкие, но и сердце выпрыгнули из моего тела от быстрого бега. Я немножко постояла, согнувшись, потом распрямилась и медленно пошла вперед.

Я нашла то место, где машина остановилась и где лежал мертвый старичок, хотя там не было никаких явных примет аварии. Только пустота, которая странным образом делала это место еще менее приметным. Почему это случилось? Ну, почему?!

Дом, стоявший неподалеку, теперь выглядел еще дряхлее, хотя в тот день я вообще не обратила на него внимания. Некоторые окна были заколочены, другие разбиты; один из ставней сорвался с петли и жалобно болтался. Я вошла в ворота, они еле открылись, так давно ими никто не пользовался. Сад, когда-то очень красивый, зарос плющом и сорняками. Колючки цеплялись за одежду, когда я шла к высокой пальме. Бросались врассыпную испуганные ящерицы. На мохнатом пальмовом стволе висел пошловатый венок из анютиных глазок — без сомнения, дело рук тетушки Нинфы.

Чуть выше я нашла то, что искала. Мамины зубы. Впившиеся в ствол. Шесть штук. В форме полумесяца. Я достала из кармана предусмотрительно захваченные плоскогубцы и один за другим выдернула зубы. Собрав все шесть, завернула их в носовой платок и вернулась в город.

В тот же день я похоронила их в маминой могиле, а через год на том месте вырос богатый урожай репы. Почему именно репы? Понятия не имею. Но мне было приятно.

 

Глава 13

В четверг утром Пьерино, синьора Доротея, синьор Порцио, дядя Бирилло, тетушка Нинфа, Полибио Насо, муж Фьяммы (сама она уехала на встречу с президентом и присутствовать не могла), и одна пожилая женщина с протезом вместо руки, которую я никогда раньше не видела, устроили на пристани пышные проводы.

Фотограф из «Похоронного альманаха» пришел снова, снимал меня фотоаппаратом с огромным объективом, и я чувствовала себя настоящей звездой. Пристань украсили лентами и воздушными шариками, корабельный оркестр расположился на палубе и играл веселые мелодии, приглашая меня на корабль. Поднявшись на борт в новых белых туфлях на платформе, я вдруг поняла, что никогда нигде не бывала, и ощутила щемящую тоску по дому. Мне захотелось развернуться и убежать. Но было поздно. Симпатичный мужчина в изящной форме свистнул в свисток, матросы подняли швартовы, из гигантской трубы вырвались клубы черного дыма, а от оглушительного гудка, раздававшегося откуда-то из чрева корабля, меня начала бить мелкая дрожь.

Я даже не заметила, как между бортом корабля и пристанью забурлила вода и мы отплыли. Другие корабли приветственно загудели, а один старый морской волк запустил парочку дохлых фейерверков. Его обожженное лицо и руки свидетельствовали о том, что он не впервые развлекается с пиротехникой, причем делает это не слишком успешно.

Я посмотрела вниз, на тех, кто махал мне рукой на прощанье, и заметила ту женщину с протезом. Она махала особенно настойчиво, без устали. Сквозь шум двигателей мне было приятно услышать хриплый голос Пьерино, который пожелал мне приятного путешествия.

Потом моих близких скрыл туман, и я тут же затосковала, хотя и старалась убедить себя, что в этом бескрайнем мире со мной не случится ничего страшного. И как всегда, меня ждало разочарование.

 

Глава 14

Первые полчаса путешествия я обследовала корабль. Несмотря на щедрые обещания устроителей конкурса, меня поместили в двухместную каюту третьего класса без удобств. С забытым миром роскоши и изящества было покончено. Стюард проводил меня в каюту, и там оказалось, что нижняя койка уже занята вялой девицей неопределенного возраста по имени Клодия, у которой, к моему огромному удивлению, оказался механический протез вместо руки. За всю мою жизнь я ни разу не видела людей с протезами, а тут, за каких-нибудь десять минут, — сразу двоих.

Позже выяснилось, что мать Клодии присоединилась к группе провожавших меня в путешествие. Из-за сильной близорукости она не видела вдалеке ничего, кроме расплывчатых пятен, но гордость не позволяла ей носить очки. Вот она и перепутала меня с дочерью (что я отнюдь не восприняла как комплимент) и махала мне рукой, пока корабль не скрылся из виду.

Клодия незамедлительно продемонстрировала мне все возможности своей механической руки (безусловно, последней модели), и я слегка забеспокоилась, когда оказалось, что под одеялом у нее спрятана огромная канистра бензина. Единственным недостатком протеза было неумеренное потребление топлива. Оставалось надеяться на то, что Клодия не курит. Но вскоре она смачно закурила длиннющую сигарету, и каюту заволокло табачным дымом. Иллюминатора у нас не было.

Пока Клодия курила, я распаковала вещи. Шкафа тоже не было, только пара железных крючков на двери. Из-за тесноты мне пришлось доставать вещи, держа чемодан в руке. Открывала я его со страхом. Честно говоря, я почти не следила за Фьяммой, когда мы покупали мой гардероб. Возражай, не возражай, Фьямма все равно купит то, что считает нужным. Она у нас всегда верховодила.

Я прекрасно знала, что ни разу не надену добрую половину этих вещей. Они мне не шли. Я не могла появиться на публике во всем коротком, тесном и ярком. Путешественники, и хуже того — члены команды, подумают, будто я к ним пристаю. Разглядывая броские тряпки при свете лампочки, раскачивавшейся под потолком, я вдруг заметила, как у Клодии загорелись глаза.

— Ух ты! — не сдержалась она. — Какие у тебя красивые шмотки. Мама не позволяет мне ничего такого. У меня только вот…

Она расстегнула молнию на сумке и вытащила оттуда несколько кримпленовых домашних платьев мрачных цветов. Не шикарно, конечно, но вполне приемлемо.

— Хорошо, — сказала я так, будто собиралась оказать ей неоценимую услугу, — я с тобой поменяюсь.

Клодия выпучила глаза.

— Взаправду? — воскликнула она.

— Взаправду, — подтвердила я.

Мы быстренько переоделись. Клодия была примерно вдвое крупнее меня, но я потуже затянула поясок на платье, и получилось весьма недурно. Во всяком случае, пристойно, чего нельзя было сказать о штанах, в которые пыталась влезть Клодия. Они были тянущиеся, но не сильно (лайкры тогда еще не изобрели); ткань натянулась и приобрела совсем уж ядовитый оттенок. Снизу, сверху и даже по бокам штанов, как головы Гидры, выпирали комки плоти и сражались друг с другом за свободное пространство.

— Восхитительно, — сказала я.

Потом я отправилась на поиски удобств, а Клодия поплелась следом. Туалетная комната на нашей палубе предназначалась для обитателей всех восемнадцати кают, и перед ней уже выстроилась длинная очередь загрустивших пассажиров. И это еще до вспышки дизентерии.

Столовая третьего класса тоже оказалась не такой, как на фотографии в проспекте. Стены выкрашены тошнотворной зеленой краской, а вместо люстр — длинные лампы дневного света. Позолоченные деревянные стулья с розовой бархатной обивкой полагались только пассажирам первого класса; у нас стояли деревянные скамейки, как в школьном буфете. Пахло неприятно: топленым салом, пищевыми отходами и зеленью. В дальнем конце столовой, на камбузе, неприятною вида повар готовил обед. Он бросил быстрый взгляд на Клодию в похабных белых брюках и продолжил что-то шинковать.

Уровень сервиса повысился, когда мы поднялись на следующую палубу. Коридоры второго класса были свежевыкрашены и ярко освещены. Окна столовой выходили на сверкающее море, а стойка самообслуживания отсутствовала — были официанты. На верхней палубе — и того шикарнее. Мягкие красные ковры, бархатные шторы, зеркала, люстры и всякие сверкающие бронзовые безделушки. Мы прижались носами к стеклу капитанского ресторана и узрели хрустальные бокалы, парчовые скатерти, свежие цветы и фрукты.

— Посторонись! — услышали мы чей-то голос и виновато отошли, а мужчина в форменной одежде и белых перчатках кусочком мягкой ткани вытер стекло в том месте, где только что были наши носы.

И мы, крадучись, двинулись дальше — любоваться прекрасной гостиной, парикмахерскими и магазинами. Там была модная лавка, торговавшая бикини и панамами, газетный киоск и сувенирный магазинчик с миниатюрными копиями «Святой Доменики» и яркими русскими матрешками. Еще мы набрели на казино, ночной клуб и зал развлечений, где вскоре должны были показывать новую захватывающую программу.

Вид загорелых леди в декольтированных платьях и джентльменов в летних костюмах поразил Клодию так сильно, как их самих потряс ее внешний вид. Я не стала дожидаться, когда стюард вышвырнет нас, и увела соседку на солнечную палубу.

Ах, каким же красивым было море! Так и хотелось в него нырнуть. Я никогда не видела столь сочного синего цвета, а яркое солнце украшало поверхность воды золотистыми кругами. Я любовалась этой красотой, выпрыгивавшими из воды дельфинами и косяками летучих рыб, выделывавших всевозможные кульбиты.

Когда Клодия озвучила свое желание поиграть в серсо, я испытала огромное облегчение и в одиночестве отправилась на поиски свободного шезлонга. Она меня утомила. К своему ужасу я поняла, что нам придется на время стать неразлучной парочкой. Конечно, это глупо, но я чувствовала себя ответственной за Клодию, хотя мне и хотелось от нее избавиться. Еще не хватало провести все пять дней круиза, опекая случайную знакомую.

Я погрузилась в шезлонг, расслабилась и закрыла глаза. Легкий морской бриз оставлял соленый привкус на губах и трепал волосы. Солнце пригревало лицо, и я впервые порадовалась тому, что пустилась в путешествие. Может, от этого будет хоть какая-нибудь польза. По крайней мере, меня ждут новые впечатления. Я сбросила с ног туфли и собралась немного поспать.

Вдруг справа от меня возникло какое-то движение, и глаза пришлось открыть. Оказалось, что некий толстый коротышка в матросском костюме решил устроиться именно в соседнем кресле, хотя на палубе было штук пятьдесят свободных шезлонгов.

Некоторое время я наблюдала за тем, как он усаживается в кресле, и представляла, что вот сейчас он почувствует на себе мой взгляд, обернется, и я сурово нахмурюсь. Но он не обернулся. Он устраивался поудобнее. Положил руки на деревянные подлокотники и задвинул тело так глубоко в шезлонг, что голые мясистые колени оказались над самым его носом. Потом он вдруг передумал, вытянул ноги и стал барахтаться в шезлонге, как рыба в воде, шлепая ногами по палубе. Обут он был в детские сандалии с перепонкой и пряжкой на боку. Обычно мальчиками покупают коричневые, но бывают еще синие и красные, на резиновой подошве. У толстяка были синие. Потом он выдвинулся вперед, выпрямил спину и вытянул руки. Шурупы шезлонга протестующе скрипели, и я надеялась, что кресло рухнет. Но оно не рухнуло. А когда мне показалось, будто толстяк наконец угомонился, он вдруг забрался в шезлонг с ногами и свернулся калачиком.

Псих какой-то. Может, их тут целая группа. Руководство компании вполне могло продавать билеты организациям, чтобы заполнить места.

Рядом с шезлонгом толстяка стоял огромный черный чемодан, размером почти с хозяина. Выглядел он зловеще. Пожалуй, именно в таких убийцы прячут труп жертвы, предварительно разрубив его топором. Трупов я не боялась, но топор — другое дело. Меня бросило в дрожь.

Я хотела было встать, но упрямство победило, и я осталась. В конце концов, это мое место. Я пришла первая. Поэтому я отвернулась от него и стала смотреть вперед. Если он вдруг встанет, я буду наготове. Во время этой короткой передышки прибежала плачущая Клодия. Видимо, морской воздух нанес непоправимый ущерб тонкому механизму ее руки: дважды его ни с того ни с сего заклинило. В первый раз рука не отцепилась от перил, и Клодия долго с ней возилась, удивляясь тому, что я не пришла ей на помощь. Во второй раз ее с трудом удалось отодрать от зубного протеза некоего джентльмена, и был страшный скандал Клодия была зверски искусана и собиралась попросить корабельного врача сделать ей прививку против бешенства — на всякий случай. Теперь она не представляла себе, как сможет снова сунуться в первый класс. И дело не в том, что Клодия сожалела о случившемся, просто все стюарды первого класса получили описание ее внешности и строгое указание ее туда не пускать.

Клодия пребывала в расстроенных чувствах, и нам пришлось пойти в каюту, чтобы смазать маслом подвижные части механизма ее руки. К тому же, мне хотелось уйти подальше от толстого моряка, который, без сомнения, внимательно прислушивался к нашему разговору.

 

Глава 15

В ту ночь, когда погасили свет, мы лежали на койках, и я рассказывала Клодии, как выиграла этот круиз.

— Вот это да! — воскликнула она. — А я вот никогда ничего не выигрывала.

Тогда я спросила ее, как она оказалась на борту «Святой Доменики». И потеряла дар речи, когда выяснилось, что эта поездка — подарок мамы на сорокалетие Клодии Я-то думала, она младше меня! Как получилось, что я взяла на себя роль няньки по отношению к женщине, которая вдвое старше? Забавно… Вот Фьямма посмеется!

— Не может быть, чтобы тебе было сорок лет, Клодия, — сказала я, перегнувшись через край верхней полки. — Ты не выглядишь на свой возраст.

— Ах, — смутилась она, — ты говоришь такие приятные вещи…

Мы немного помолчали, и я тем временем обдумывала план спасения. Если ей сорок, может и сама о себе позаботиться.

— Открою тебе еще один маленький секрет, — раздался снизу голос Клодии. — Мама отправила меня в круиз, чтобы я подыскала себе муженька. А я не хочу.

— Почему? — вяло спросила я, поскольку не считала ее шансы достаточно высокими.

— Глупышка… Потому что я предпочитаю девушек.

Час от часу не легче. Я быстро засопела — пусть думает, будто я вдруг уснула. Как дать ей отпор, если она решит штурмовать мою койку? Только бы природа не взяла свое этой же ночью! В противном случае как избежать ее жарких объятий?

— Фреда, может спустишься ко мне? — взволнованно прошептала Клодия, изо всех сил стараясь говорить спокойно.

Моя уловка не сработала. И что мне теперь делать?

К счастью, в коридоре вдруг поднялся страшный шум. Орали так, будто кто-то кого-то режет. Быстро собралась толпа, все вопили, кричали, толкались, что-то с грохотом упало. Потом опять крики и чьи-то торопливые шаги. В темноте было страшно. В первый момент я подумала про пожар. Затем про торпедную атаку. А может, мы налетели на скалы.

Следующая мысль была о том, что я никогда больше не увижу своего любимого Пьерино и прочих родных и близких. Я представила себе, какие роскошные похороны устроит мне синьора Доротея, хотя тело вряд ли удастся найти. Первоклассный полированный гроб отправится в могилу пустым.

Внизу Клодия наконец нащупала зажигалку, и каюта осветилась тусклым светом (Электричество в третьем классе экономили и выключали ровно в девять вечера; пассажиры первого и второго класса могли пользоваться им всю ночь напролет.) Шум в коридоре все продолжался, даже стал еще неистовее. Кто-то все время бегал туда-сюда. Может, этих людей там заперли?

— Что делать-то будем? — прошептала Клодия.

О том, чтобы оставаться в каюте, не могло быть и речи. В случае пожара это было не самое безопасное место, учитывая то количество бензина, которое имела при себе Клодия. Я перекинула через плечо подол ночной рубашки (получилось нечто в стиле Ганди) и осторожно спустилась по лесенке, чувствуя взгляд Клодии на своих бедрах.

— Пошли! — скомандовала я, распахивая дверь. Мы уже готовы были присоединиться к испуганной толпе, когда я вдруг почувствовала, как моей ноги коснулось что-то меховое. Под ногами бегали какие-то покрытые мехом существа, а воздух наполнился свирепым писком. Я закричала и стала подпрыгивать на месте, чтобы ноги реже касались пола.

— Крысы! — завопила Клодия.

И тут они начали кусаться.

Лишь к рассвету команде удалось справиться с полчищами крыс. Матросы, вооруженные палками, били их, выгоняя десятитысячную стаю, а потом добивая остальных своими тяжелыми ботинками. Корабельное радио всю ночь вещало голосом робота.

— Пассажиров третьего класса просят сохранять спокойствие.

Но несмотря на инструкцию, люди продолжали биться в истерике. Наконец матрос с острым подбородком, глазами-бусинками и подергивавшимися усиками изгнал из нашей каюты последнюю крысу, и я в полном изнеможении повалилась на койку. Клодия вскарабкалась по лестнице и свернулась калачиком рядом со мной. У меня не хватило смелости сопротивляться.

— Фреда, давай ты будешь моей ближайшей подружкой? — ласково предложила она.

На сей раз мне не нужно было притворяться спящей. Я до смерти устала. Мне снился кошмарный сон, будто я плыву на адском корабле. А когда я проснулась, оказалось, что это не сон.

 

Глава 16

После нашествия крыс мы весь день плыли по морю, и это было как нельзя кстати, потому что нужно было набраться сил перед поездкой к пирамидам, запланированной на завтра. Вся палуба третьего класса была усеяна останками крыс кусками шкурок, кишками, ушами и зубами. На стенах и на полу рдели кровавые пятна.

Крысы покусали многих пассажиров, в том числе и Клодию, и у судового врача оказалось столько работы, что на двери его каюты появилось наскоро нацарапанное объявление: с сегодняшнего дня и впредь медицинское обслуживание предоставляется только пассажирам первого и второго класса.

На корабле назревал заговор. В укромных уголках собирались группы мятежников. Но вскоре по приказу капитана главарей куда-то увели, и больше их никто не видел.

Я старательно перевязала раны Клодии, так же тщательно, как готовила трупы к погребению, после чего она поклялась мне в вечной преданности. Ласково, но твердо я объяснила ей, что предпочитаю мальчиков и уже дважды держала в руке их приборы. Впрочем, Клодию это нисколько не смутило. Света любви в ее глазах ничуть не убавилось, и она повсюду таскалась за мной, как собачонка.

А еще все время мне на глаза попадался тот низенький толстяк, который накануне потревожил меня, когда я сидела в шезлонге. С ним непременно был черный картонный чемодан. Толстяк оккупировал «лягушатник» для пассажиров третьего класса (бассейн и джакузи полагались только первому и второму). Он умудрялся занять единственный несломанный шезлонг, единственную теннисную ракетку (от которой, впрочем, было мало проку), а во время второго завтрака поглощал круглые сандвичи с ветчиной, хотя все знали, что они для пассажиров первого класса. Из всего этого был сделан вывод о его тесных связях в высших сферах.

И вот во второй половине дня мне вдруг пришло в голову, что толстяк меня преследует. Если я стояла у перил и смотрела на море, он тут же появлялся рядом вместе со своим чемоданом, прижимая шиньон к голове (три других уже улетели за борт на моих глазах). Если я прогуливалась по палубе, он плелся следом, волоча за собой чемодан. Если присаживалась на скамейку, он садился так близко, что я чувствовала тепло его тела под матросским костюмом и ритмичное дыхание.

А тут и того хуже: Клодия учуяла соперника и приклеилась ко мне с другой стороны. Получился какой-то бег парами со связанными ногами, причем я была той ногой, которая посередине. Я задыхалась в этой толкотне, но никак не могла избавиться от спутников. Так и подмывало утопить в море их обоих. С каждый минутой во мне росли обида и злость. Хотелось просто побыть одной.

Я приглядывалась к сослуживцам толстяка. Их было много, но все они носили легкие костюмы, а не форму, и нельзя было с уверенностью сказать, кто из них находится при исполнении служебных обязанностей. Потом решила найти медсестру и пожаловаться ей на своего преследователя. Может, ему увеличат дозу лекарства или, по крайней мере, отведут в каюту и привяжут к койке. Но и это оказалось проблематично, поскольку медсестры тоже не носили форму.

Я стала раздражительной и недовольной. Прошлой ночью мне удалось поспать всего два часа, и Клодия тут ни при чем. А ведь кто-то готов был отдать все на свете за возможность поехать в этот круиз. Для меня же он оказался сущей тюрьмой. Я считала часы до возвращения домой. Двадцать четыре прошло — девяносто шесть осталось. Как только проходил еще час, я тут же мысленно списывала его со счета. Это было мое единственное занятие и утешение.

В тот вечер на обед в третьем классе впервые подали мясо, и любители мясного возрадовались. Вкус был какой-то странный, но мяса было много, и некоторые даже брали добавку.

За обедом прошел слух, будто вечером в зале развлечений будет выступать кабаре. Никого из нас, конечно, не пустят, но мы испытали извращенное чувство удовлетворения, когда узнали, чего именно нас лишают.

Узнав об этом, Клодия, которая сидела чуть ли не у меня на коленях, пришла в состояние крайнего возбуждения. В ее глазах вспыхнул какой-то новый огонек, а ноздри затрепетали.

— Фреда, — взволнованно произнесла она, ничуть не смущаясь тем, что ее услышат соседи, — я поведу тебя в кабаре!

— Каким образом? — удивилась я. — Нас туда не пустят, а тебя арестуют в ту же секунду, как ты ступишь на палубу первого класса.

Я услышала свои собственные слова, и в голове у меня что-то щелкнуло. Если ее арестуют, я обрету долгожданную свободу.

Клодия немного подумала, потом сказала:

— Я замаскируюсь, и меня не узнают.

— Отличная мысль! — радостно соврала я. Ура!

Вернувшись в каюту, Клодия втиснулась в одно из тех малюсеньких платьев, которые Фьямма заставила меня купить, и нацепила темные очки.

— Фреда, ты бы меня узнала?

— Ни за что.

Я взяла ее за механическую руку (решила одарить этой прощальной привилегией), и мы взбежали по трапу. К счастью, всех дохлых крыс уже убрали, и люди больше не поскальзывались на их кишках и не ломали ноги.

Оказавшись на палубе первого класса, я сказала Клодии, что по соображениям безопасности нам лучше разделиться и встретиться уже в зале развлечений.

— Они же знают, что мы всегда ходим парой, — пояснила я. — Если ты будешь одна, тебя не опознают.

Клодия посмотрела на меня с недоверием, словно почувствовала подвох.

— А мы сможем пообниматься в последнем ряду? — спросила она.

Я кивнула и вышла в вестибюль, где тут же смешалась с толпой. Я полагала, что смогу попасть во второй класс, даже если внешне не тяну на первый. Взяла у проходившего мимо официанта бокал шампанского и собралась, выпив за свободу, завести разговор с щербатой дамой в норковом манто и с диадемой.

Прогуливаясь, я внимательно изучала вестибюль, ожидая скандала как признака того, что Клодию арестовали. Когда ударили в гонг, возвещая начало представления обещанного кабаре, на лестничную клетку, как кукушка из часов, выскочила Клодия. Стояла мертвая тишина. Всем было ясно, что в их ряды затесался посторонний. Клодию тут же окружили охранники в форме.

— Я не Клодия Строцци, — заикаясь, уверяла она. — Я совершенно другой человек. Вы должны мне поверить.

Какое там! Отработанными движениями охранники запихнули ее обратно. Прежде чем закрылись двери, я успела обменяться с Клодией взглядами и ясно разглядела в ее глазах боль любви, томление и разочарование.

 

Глава 17

Я залпом выпила шампанское, поспешила в зал развлечений и уселась в первое попавшееся свободное кресло, уповая на то, что никто не обратит на меня внимания. Я чувствовала себя виноватой перед Клодией и нервничала от того, что пришлось нарушить правила. Может, меня тоже нужно было арестовать?

И в то же время мне было очень весело. Я не привыкла пить шампанское (никогда его не пробовала), и по всей вероятности оно ударило мне в голову. Что-то в зале — тусклый свет, приглушенный шепот, предвкушение, ароматы французских духов, табачного дыма, коньяка и полировки для мебели — напомнило мне о тех кабаре, в которых выступала мама.

В молодости, еще до нашего с Фьяммой рождения, мама пела на таких же теплоходах и объехала весь мир. Я напридумывала себе, будто они с папой познакомились на корабле, хотя на самом деле наш папа всегда оставался загадкой, запрещенной темой, которая не обсуждалась. Может, они встретились во время такого же круиза.

Я представляла его кем-то вроде персонажа немого кино — красивого и утонченного, возможно, с усиками, в костюме и галстуке-бабочке, с гвоздикой в петлице. Он в одиночестве сидит за одним из маленьких столиков, в его руке стакан виски, в котором позвякивают кубики льда. Возможно, слегка желтоватыми зубами он сжимает толстую сигару, и ее запах смешивается с ароматом дорогого одеколона.

На сцене раздвигается занавес, и в луче прожектора появляется мама в облегающем черном платье. Волосы собраны в высокую прическу, улыбка ослепительна.

И вот их взгляды встретились… Время замерло. Публика, официантки и оркестр, все словно растворились, треньканье рояля тактично смолкло, и вспыхнула любовь. Вот только это была не Мама, а Великий Фанго, фокусник.

Я привстала, словно во сне, чтобы получше разглядеть, как он достает кроликов из своего цилиндра, яйца вкрутую изо рта сидевших в зале дам и голубей из ушей джентльменов.

Потом выступали пожиратели огня, жонглеры, два клоуна и труппа акробатов, которые выделывали ловкие трюки с бутылкой, апельсином и проволокой. После антракта танцевали почти раздетые девушки. Они сопровождали выступление мировой знаменитости по имени Мел Картуш, который пел «There’s а Kind of Hush», «Michelle» и «I'll Never Fall in Love Again». Из-за сильного польского акцента эти песни звучали как-то странно, непохоже на оригинальное исполнение, но он вложил в них свое собственное очарование, и к тому же, у него оказался очень сильный голос. Я даже стала подпевать. Конечно, моему голосу далеко до маминого, но кое-что я все-таки унаследовала и горжусь этим.

Наконец объявили последнее отделение, и я испытала такой шок, что у меня все поплыло перед глазами, а руки и ноги сделались ватными. В последнем отделении выступал чревовещатель. Да, да, чревовещатель! Выдающийся, бесподобный Альберто Липпи. Я вспомнила мамино предсказание, и кровь ударила мне в голову: «Фредина… Я вижу чревовещателя…» Вплоть до этой минуты я не встретила ни одного.

Когда занавес снова распахнулся, я села прямо и вытянула шею, чтобы разглядеть происходящее через просвет между двумя женщинами за передним столиком. У одной была такая копна волос, что голуби фокусника свили в ней гнездо. А у ее подруги оказались уши, как у слона.

Пристроившись между дамами, я испытала ни с чем не сравнимое изумление, потому что увидела перед собой того самого толстяка-коротышку, который сидел рядом со мной на палубе. На сцене был именно он, а у него на коленях сидела кукла размером с человека. У меня засосало под ложечкой. Итак, он чревовещатель. Моей первой мыслью было: я никогда никогда не стану заниматься с ним любовью.

А он тем временем представил зрителям свою куклу: шаловливый школьник Малько.

— Никакой я не шаловливый, — пропищала кукла.

— Увы, леди и джентльмены, самый что ни на есть шаловливый, — возразил чревовещатель. — Вот на днях, например…

Так они и разговаривали. Нужно сказать, что когда говорила кукла, голос шел откуда-то не от нее, но рот толстяка-коротышки оставался закрытым, ни один мускул не дрогнул.

Под занавес этой части выступления толстяк-коротышка сообщил мальчугану, что тому пора спать, и уговорил лечь в чемодан. Этот большой черный чемодан я сразу узнала. Но даже из-под крышки продолжало раздаваться приглушенное бормотание куклы, которое затем сменилось тихими всхлипами и хныканьем.

Затем чревовещатель стал разговаривать за зрителей. Дородный мускулистый мужчина заговорил голоском кастрата. Графиня стала изъясняться, как торговка рыбой. Совсем молоденькая пассажирка запела голосом Фрэнка Синатры. И все это время толстяк хранил гробовое молчание. Не произнес ни слова. Финал был уже близок, когда по громкой связи к пассажирам обратился капитан и приказал срочно расходиться по каютам. Тут же началась давка. Женщины верещали и приподнимали длинные вечерние платья, проталкиваясь к выходу. А потом в зале вдруг раздался гром аплодисментов. Это чревовещатель смеялся последним.

Шумная толпа пассажиров хлынула из зала, а я беспокойно оглядывалась в поисках охранников. Подойдя к двери, я вдруг услышала мужской голос, шептавший мне прямо в ухо. Так близко, что было щекотно. Он снова и снова повторял мое имя:

— Фреда, Фреда, Фреда…

Я быстро обернулось. Рядом никого не было. Я вздрогнула. В затылке странно покалывало. Пошла дальше, и голос тихо произнес:

— Я твоя судьба.

Я буквально скатилась по ступенькам. Свет уже погасили, и на палубе третьего класса царил мрак. Я на ощупь шла к каюте, мечтая не ошибиться дверью. Еще утром на черном рынке, процветавшем в третьем классе, я купила свечку и спички, которые теперь нащупала под матрасом. При мерцающем свете, который стоил мне купальника и булки с маслом, мне предстала поразительная картина.

В каюте не осталось никаких следов Клодии. Все нормальные платья, на которые я обменяла свои маломерки, исчезли. Это был страшный удар. Придется теперь носить свою неудобную одежду. Улетучился даже запах Клодии, а вместе с ним плюшевая пижама и отвратительно серое нижнее белье, которое она гирляндами развесила над койкой. Испарились зубная щетка, паста с конфетным запахом и даже огромная канистра с бензином. Как будто Клодии Строцци вообще не существовало.

Может быть (подумала я и обрадовалась этой мысли), местные власти попросту перенесли ее вещи туда, где Клодию содержат под арестом. Так ей будет удобнее. Да, пожалуй. Хорошо, что ее теперь окружают привычные вещи.

Я забралась на свою койку и похвалила себя за то, что успела воспользоваться душем, пока была наверху. У нас в третьем классе душевую не мыли с самого начала круиза, если вообще когда-нибудь мыли. А кроме того, в нее всегда стояла такая очередь, что и не попадешь.

Я задула свечу, чтобы зря не расходовать, легла и стала думать о чревовещателе. Он никак не шел у меня из головы. Все еще слышался голос, шептавший мне на ухо. Я даже чувствовала легкое дыхание, из которого рождались слова:

— Фреда… Я твоя судьба.

Интересно, это правда?

Я уже дремала, когда мне показалось, будто снаружи раздался сильный всплеск, а потом такой звук, какой издает вода, проглатывая что-нибудь тяжелое. Потом я уснула глубоким безмятежным сном.

 

Глава 18

В пять утра по третьему классу разнесся звук гонга.

— Подъем! Подъем! — настаивал металлический голос.

Счастливые и возбужденные, мы поднимались на палубу и готовились к высадке. Лайнер входил в бухту возле Порт-Саида, где мы должны были единственный раз в жизни увидеть Сфинкса и пирамиды. Отлично помню то волнение, которое охватило меня, когда я стояла на палубе, вдыхала свежий морской воздух, смотрела на приближавшийся берег, на лодки и портовую суету, на купола и минареты в глубине, на огромные рекламные щиты, теснящиеся многоквартирные дома и на роскошные пальмы, приветствовавшие гостей этого восхитительного приморского города. В тот момент я была так счастлива, что забыла обо всех неудобствах и ни на что не променяла бы эту картину.

Причаливали, как обычно, не торопясь, и вот, класс за классом, словно в школе, нам разрешили сойти на понтон из плававших на воде канистр, который вел к причалу. Понтон мне понравился. Он все время дергался под ногами, как поплавок: вниз-вверх. Я вспомнила о Клодии. Ей бы тоже понравилось.

Пройдя таможню, мы очутились в Египте, в жаре, напоминавшей пекарню. Во мне словно ожили все чувства. Глаза засияли от яркого света. Все оттенки казались такими сочными: ослепительно синие, красные, желтые и кипельно-белые. Воздух наполнился восхитительными звуками: призывы к молитвам, доносившиеся с минаретов, радовали сердце; крики уличных торговцев были удивительно непривычными; даже звук автомобильных моторов и клаксонов казался новым и загадочным. В нос ударили запахи: выхлопные газы, сточные канавы, тмин, перезрелые бананы, жареная козлятина, размякший на жаре бетон, мусор, навоз.

Я сразу же влюбилась в этот город.

Стюарды проводили нас на пыльную парковку перед сарайчиком таможни. Пассажиры первого, а затем и второго класса заняли места в шикарных автобусах с кондиционерами и биотуалетами. Им предлагали прохладительные напитки и разные угощения.

Нам, третьему классу, пришлось воспользоваться местным транспортом. Что ж, тем лучше, подумала я. Так проще познать настоящий Египет, чем из этакого скафандра.

Пока мы ждали рейсового автобуса, шикарный транспорт отправился в путь. Некоторые пассажиры махали нам руками. Никто им не ответил. Солнце с каждой минутой палило все сильнее. Нас окружила ватага ребятишек. Они предлагали холодную воду из стеклянного кувшина, в котором плавала половинка лимона. Цитрус явно был не первой свежести, но ароматный. Другие дети торговали открытками с верблюдами в панамах, войлочными фесками, пачками печенья, яблочными ирисками, жвачкой и ломтиками манго. Нахальная ребятня расценивала отказ как согласие. Когда их манера предлагать товар стала скорее пугающей, чем забавной, подошел полицейский и прогнал их, угрожая дубинкой.

К этому времени наиболее нетерпеливые из экскурсантов стали все чаще поглядывать на часы и интересоваться, когда же подойдет наш автобус. А мне все нравилось, ведь это тоже часть приключения.

Наконец, часа через два с половиной, за которые трое из нас получили солнечный удар и были отправлены обратно на корабль, на парковку въехал автобус, вздымая вокруг себя густые клубы рыжей пыли. Даже пыль здесь была симпатичнее, чем наша, римская. Поначалу водитель держал двери закрытыми и не впускал нас в салон, хотя некоторые мужчины грозно размахивали кулаками перед окном кабины. Потом, когда двери все-таки открылись, откуда ни возьмись появилась толпа местных жителей, которые влезли в автобус вместе со своими животными и детьми. Экскурсанты приняли вызов и втиснулись тоже, хотя мест почти не осталось, и многим нашим пришлось все пять часов ехать стоя.

Мне повезло. Я успела занять место у окошка, рядом с гигантской в обхвате женщиной, которая везла на голове такой же гигантский кочан капусты. Сзади сидели пятеро ее детей и сомлевшая от зноя овца. А за ними я, к своему изумлению, увидела чревовещателя. Как ему удалось сесть в автобус, чтобы я его не заметила? Он обмахивался веером из перьев фламинго, а над его головой — в багажном отсеке, битком набитом цыплятами, арбузами, сахарным тростником и чайниками, — виднелся большой черный чемодан.

Мне нравился вид из окна, и я не отводила глаз от калейдоскопа заманчивых картинок. Хотя и чувствовала себя не слишком уютно, потому что чревовещатель был рядом.

Автобус раскалился. Запахло разгоряченными телами. Вредоносные выхлопные газы просачивались в открытые окна и смешивались с испарениями, исходившими от некоторых пассажиров, которые развели огонь, чтобы сварить мясо или поджарить кусочки баранины. Блеяние овец и ягнят, гоготание гусей, напевная арабская речь моих попутчиков — все это завораживало и смахивало на сон. Окунувшись в жару и духоту, я вдруг услышала другие голоса, доносившиеся откуда-то издалека.

— Почему именно она?

— Ты знаешь, почему. Потому что мадам Йо-Йо никогда не ошибается.

— Ха! Опять эти гадалки! Откуда им знать? Кстати, а как же я?

— В наших отношениях ничего не изменится, поверь мне. Ты же знаешь, что мы всегда будем вместе.

Я заснула. Мы встали очень рано, к тому же я не высыпалась с тех пор, как уехала из дома. Через несколько часов я проснулась, и оказалось, что автобус сломался. До порта было далеко, до пирамид тоже. Мы словно попали на необитаемый остров. Шофер сидел на обочине и варил зеленый чай. Какой-то мужчина привязал свою буйволицу в тени и доил ее в ведро. Моя соседка протянула мне кусок сочного арбуза и улыбнулась беззубой улыбкой. Я приняла угощение с искренней признательностью. Соседка тоже смаковала арбуз, звучно выковыривая семечки. Вокруг, как перегревшиеся мухи, расселись остальные пассажиры. Между ними пристроились куры. Чревовещатель по-прежнему сидел на своем месте, через ряд от меня. На лбу и над верхней губой застыли капельки пота. В багажном отделении подозрительно молчал Малько.

Ни пирамид, ни Сфинкса мы так и не увидели. Наш автобус проторчал на обочине весь день, до позднего вечера. На закате мимо нас проехали шикарные пассажиры первого и второго класса. Они возвращались в порт. Через некоторое время какой-то автобус подобрал нас и отвез на корабль, чтобы мы не опоздали к отплытию. Всю обратную дорогу чревовещатель сидел рядом со мной. Мы молчали.

Когда мы подпрыгивали на понтоне, а «Святая Доменика» уже готовилась поднять якорь, я повернулась к толстяку-коротышке и сказала:

— Я никогда ни на что не соглашаюсь, не посоветовавшись с моим попугаем.

И ушла, не дождавшись ответа.

 

Глава 19

Кульминация круиза была позади, и корабль плыл обратно в Чивитавеккья. Хотелось домой, пассажиры первых двух классов и экипаж предвкушали возвращение. У третьего класса было совсем иное настроение. Разочарование и грусть висели над палубой, как туча. Нас лишили смысла всего путешествия. Наиболее мнительные из пассажиров тайком перешептывались по углам. Все были угнетены и подавлены.

Дальше — и того хуже. Рула Ардженти подхватила дизентерию, и в антисанитарных условиях нижней палубы болезнь распространилась со скоростью лесного пожара. В нескончаемой очереди, выстроившейся перед единственным туалетом, который очень быстро переполнился, обсуждали причину эпидемии.

— Это все лимонная водичка, которую мы выпили на стоянке, — уверяла Фантазия Спига, пытаясь сдержать нараставшее внутри нее неминуемое извержение.

— Нет, это тушеный цыпленок, которого приготовили в автобусе, — возразил Неро Пупа. — Не нужно было его есть.

— Молоко буйволицы, — считала Николетта Беллини. — Во всем виновато это дьявольское животное.

Каким-то чудом мне удалось не заразиться, и я постаралась провести весь день на палубе с шезлонгами, надеясь, что морской бриз сдует микробов к берегу.

Рядом постоянно находился чревовещатель, впервые без чемодана. Видимо, его кукла перегрелась в багажном отделении автобуса и теперь приходила в себя в каюте, с влажным полотенцем на лбу.

Не знаю, как так получилось, но мы превратились в неразлучную пару. Без всякого умысла гуляли по палубе след в след. Не сговариваясь, выбирали для отдыха одну и ту же скамейку, одну и ту же тень под навесом. В море нас привлекали одни и те же картины. Чревовещатель убирал с моего лица растрепавшиеся пряди волос. Я стряхивала пылинки с воротника его матросского костюма и ловила его улетавший парик.

Однажды возле капитанского мостика мы повстречали капитана, и чревовещатель представил меня как Фреду Кастро, свою невесту. Я не удивилась.

Потребности разговаривать у нас не возникало. Нам было так же легко друг с другом, как людям, прожившим вместе много-много лет. Они знают друг о друге абсолютно все и снисходительно улыбаются бородатым анекдотам. Понимают всё без слов. И угадывают присутствие друг друга не глядя: по запаху, звуку шагов и натяжению невидимых струн, связывающих их. Впрочем, тут мы ошибались, потому что были чужими.

Оглядываясь назад, я не нахожу в чревовещателе ничего привлекательного. В Альберто, как я теперь буду его называть. Но тогда я еще не знала, что такое привлекательность. Ничего подобного я раньше не чувствовала. Конечно, Эрнесто Порчино меня не привлекал, просто его тело вызывало во мне естественное любопытство. А в случае с Альберто я верила в судьбу. Полностью доверилась маме. Они видела мое будущее с чревовещателем. Вероятнее всего, именно с этим.

В последнюю ночь на корабле должен был состояться гала-концерт. Капитан задумал пригласить на него и пассажиров третьего класса, чтобы хоть отчасти компенсировать то, что они лишились кульминации круиза. Он прикидывал, как ограничить для них количество выпивки, чтобы не перепились, и продумывал сложную систему обеспечения прочими угощениями. Но итоговые подсчеты и диаграммы наглядно продемонстрировали невозможность такого подхода.

Когда эпидемия дизентерии вспыхнула с новой силой, капитан понял, что обитателей нижней палубы нельзя пускать на праздник, дабы не заразить остальных пассажиров. И ему пришлось объявить в третьем классе карантин.

Вернувшись на свою палубу, я повсюду увидела заградительные ленты и объявления: «Зараженная зона. Опасно для жизни. Не входить». Из глубины зоны слышался тихий плач.

Вот так и получилось, что я перебралась в каюту Альберто, хотя ничего интимного между нами не было, уверяю вас. Он жил в развлекательной зоне, на особой палубе между вторым классом и машинным отделением. Кукле пришлось уступить мне койку и вернуться в чемодан. Конечно, Малько возражал, но Альберто был непреклонен. С тех пор мальчуган невзлюбил меня. Я всячески старалась его задобрить, но он так и не простил.

Потом я выпросила костюм у одной из девушек-танцовщиц, и ночь гала-концерта стала лучшей в моей жизни. Альберто был великолепен. Он выступил даже лучше, чем в прошлый раз, и я гордилась им. Да, гордилась. Остальные зрительницы смотрели на меня с пониманием и одобрением, некоторые даже с завистью. Я краснела и смущалась. Голос нашептывал мне в ухо:

— Фреда, выходи за меня замуж.

И я шептала в ответ:

— Все зависит от моего попугая.

После выступления кабаре начались танцы. Их устроили на палубе первого класса, где был самый ровный пол. Альберто оказался прекрасным танцором. Очень легким для такого толстого мужчины. Он подошел ко мне, и я сразу поняла, что мы красивая пара. Мы быстро-быстро кружились по палубе. Альберто знал фигуры всех танцев: самбы, мамбы и прочих. Мы даже исполнили танго и заслужили аплодисменты зрителей.

Мы все еще танцевали, когда прозвучал гонг, и капитан объявил отбой. Правда, на сей раз это пошутил Альберто.

Никто так и не понял, что случилось. Была такая романтическая ночь, мерцающие звезды освещали рождение новой луны. Море было спокойное и гладкое, как шелк. Ни дуновения ветерка.

Впоследствии самой убедительной версией стала торпеда, выпущенная с русской подводной лодки. Простая небрежность. Промысел Божий. Или дьявольский. Провели даже специальное расследование. Но скорее всего это была диверсия со стороны какого-нибудь пассажира из третьего класса. Я знала, что многие достигли пика раздражения. А остальные были близки к отчаянию.

Как бы то ни было, корабль стал быстро тонуть. В отличие от фильмов о кораблекрушениях, у нас не было паники — женщины не закатывали истерик, мужчины не палили из револьверов и не протискивались первыми в спасательные шлюпки. Оркестр не продолжал играть: музыканты отложили инструменты и выстроились в ряд. Да и капитан не остался стоять на капитанском мостике.

Шлюпки по очереди спустили на воду, и было их больше чем достаточно. По крайней мере для первого и второго класса, артистов и команды.

А в третьем классе пассажиры, которые не умерли от дизентерии, уже утонули. Над водой держалась только верхняя палуба. Альберто сбросил свой парадный пиджак и уже собрался нырнуть в лестничный проем, спасать Малько, как вдруг вода забулькала, и мальчуган всплыл на поверхность, одетый в красные купальные штанишки и с маской на лице. Он смерил Альберто лукавым взглядом, залез в одну из спасательных шлюпок и завернулся в простыню. Когда вода дошла до подола одолженного мною платья, мы поняли, что пора спасаться. Мы сели в лодку, матросы быстро отплыли прочь от корабля, и «Святая Доменика» тихо скользнула под воду.

Шлюпки держались вместе, как поплавки. Слышно было только, как волны бьются о борта и как перешептываются уцелевшие.

Время замерло. Потом минный тральщик «Кловер» подобрал нас, и к полудню мы уже были в Чивитавеккья. Какое облегчение испытала я, когда мой родной порт становился все ближе и ближе! Потом я услышала с набережной звуки духового оркестра. Повсюду натянули транспаранты, украсили причал воздушными шариками.

Вскоре я разглядела тех, кто меня встречал, и глаза мои наполнились слезами. Это были все те же, стояли они все там же, где и провожали меня в путешествие.

Неужели прошло всего пять дней? Я-то успела прожить целую жизнь.

Неподалеку от моих близких я увидела мать Клодии. Она приветственно махала механической рукой какой-то другой женщине, которую приняла за свою дочь, и что-то выкрикивала, притворяясь восхищенной.

И вот наконец я сошла с корабля и попала в жаркие объятия моих любимых. Альберто смущенно стоял рядом, а Малько нетерпеливо шаркал ножкой, поднимая пыль. Пьерино тут же уселся мне на плечо и потерся клювом сначала об одну щеку, потом о другую таким движением, каким точат ножи.

Синьора Доротея первая похлопала меня по попе, чем вызвала недовольство тетушки Нинфы, которая полагала, что первой должна быть она. Синьора Доротея плакала, и речь ее была неразборчива.

— Бедная моя девочка, — причитала она. — А ведь это я тебя втянула. Ты могла погибнуть, и я была бы виновата.

— Да, вам должно быть стыдно, — упрекала ее тетя Нинфа, почувствовав свою силу. — Не надо было ее подбивать. Какая-то загранпоездка! Египет! Нет ничего более естественного, чем жить и умереть под звук одних и тех же колоколов. Заграница — она для иностранцев, вот что я вам скажу!

В тот момент, когда две женщины готовы были вдрызг разругаться, подоспел фотограф из «Похоронного альманаха». Кораблекрушение стало для редакции неожиданной удачей. Они как раз ломали голову над тем, чем бы заполнить июльский номер. Теперь можно будет дать целый разворот со вставками цветной рекламы.

Тетушка Нинфа переключилась на фотографа. Вообще-то она не агрессивна, просто стресс давал о себе знать. Тетушка места себе не находила до тех пор, пока власти не подтвердили, что мое имя числится в списке спасенных.

— Искатели сенсаций, вот вы кто, — приговаривала тетя, пока лупила фотографа дешевеньким бумажным веером. — Проклятые папарацци!

Фотограф не обращал на нее внимания и продолжал щелкать затвором.

Мать Клодии переходила от одной группы встречающих к другой, звала свою дочь, но все знали, что бедняжка Клодия не вернется.

— Он к тебе пристает? — спросил Полибио, показав на Альберто. Они молча и неприязненно смотрели друг на друга, оба готовые вступить в схватку.

— Он чревовещатель, — сказала я вместо ответа.

— Мы обручены, — добавил Альберто, чем вызвал полный паралич всей портовой суеты. Краны перестали грузить контейнеры на корабли; чайки без движения застыли в воздухе; духовой оркестр умолк. Матросы, грузчики и проститутки остолбенели.

Все движение прекратилось, только легкие перышки полетели по воздуху, когда Пьерино уселся на кончик носа Альберто. Они пристально посмотрели друг другу в глаза, и это была любовь. Пьерино продемонстрировал весь свой арсенал средств для обольщения. Он нежно пощипал Альберто за уши, доверчиво положил голову ему на плечо, исполнил несколько сальто через его руку. Потом уселся на парик и захлопал крыльями. И все это время моя птица ворковала нежным детским голоском. Так попугаи созывают своих сородичей.

— Я тебя люблю, — страстно сообщил Пьерино, и это были первые когда-либо сказанные им слова.

— Видишь, он меня любит, — прошептал Альберто.

Я поняла, что выйду за него замуж, и в душе у меня что-то оборвалось.

 

Глава 20

Как выяснилось позже, Альберто не произвел на моих друзей и родственников благоприятного впечатления.

— Ты не можешь выйти за него замуж, — сказала синьора Доротея, когда я на следующий день появилась на работе. — Не знаю, в чем тут дело, — продолжила она, из-за волнения напихивая слишком много ваты за щеки синьора Стуфо, в результате чего тот стал похож на хомяка. — Да, — сказала она, вытаскивая вату и начиная все сначала, — я не знаю, в чем тут дело, но с ним что-то не так.

То же самое озвучили дядя Бирилло и тетушка Нинфа, настойчиво зазывавшие меня на обед.

— Я знаю, ты только что пережила ужасные события, — начал дядя Бирилло за артишоками с мятой и большим количеством чеснока, — и тебе нелегко с тех пор, как ты потеряла свою дорогую мамочку, упокой Господь ее душу.

Он бросил на тетушку Нинфу настороженный взгляд, чтобы убедиться, что говорит все правильно. Она одобрила.

— Мы с твоей тетушкой очень беспокоились о тебе, ты же знаешь.

Я кивнула. Я знала, куда он клонит. Потом выступила тетя. Она не могла сдержаться и вклинилась в тщательно подготовленное дядюшкой вступление.

— Не делай этого, Фреда! — пронзительно взвизгнула тетя. — Не выходи за этого ужасного человека. Это кончится бедой, я точно знаю. Рафаэлло говорит…

— Бога ради! — перебил дядя Бирилло и, не сдержавшись, шваркнул кулаком по столу. — Ты можешь хотя бы раз в жизни держать рот закрытым?

Тут тетушка Нинфа разразилась такими рыданьями, что в дом ворвались соседи. Они подумали, что случилось худшее.

— Я как раз пытался сказать, Фреда, — продолжил дядя после того, как выдворил всех соседей, — что это совершенно нормально. Ты пережила страшную трагедию, и тебе хочется счастья, постоянства, уюта, которые дают определенные отношения между мужчиной и женщиной. Но замужество — это не тот шаг, который нужно делать легко, поверь мне. И я вовсе не хочу сказать, что этот чревовещатель — не тот, кто тебе нужен…

— Как раз совершенно не тот! — возопила тетушка Нинфа. — Что ты несешь, Бирилло?!

Между тем дядюшка продолжал, не обращая внимания на жену:

— Но ты познакомилась с ним всего несколько дней назад, причем при весьма страшных обстоятельствах. Обдумай все хорошенько, вот о чем я тебя прошу. Не решай сгоряча. Обещаешь?

— Обещаю, — соврала я.

Я ушла, но еще долго слышала, как неистовствует тетя Нинфа.

— Бирилло, этот человек — злодей, точно тебе говорю. Он играет с ней в какую-то игру, помяни мое слово…

В ту ночь, а вернее — на рассвете, у меня дома раздался странный телефонный звонок. Сначала говорили по-испански, и я подумала, что к линии кто-то подключился. Потом послышались щелчки и потрескивание. Затем я услышала знакомый голос. Это была Фьямма. Она звонила из Парагвая, где вела секретные переговоры с правительством. Озабоченная новостями, полученными по телексу, Фьямма в самый ответственный момент прервала переговоры, чтобы позвонить мне.

Иногда связь пропадала, и я ничего не слышала, но Фьямма продолжала говорить. Главное я уловила.

— Фреда, ты совершаешь роковую ошибку, — сказала она под конец.

— Ту же, что и ты, — парировала я.

— Нет, это совсем другое дело, — огрызнулась сестра, и связь прервалась.

 

Глава 21

На следующее утро я подавилась кофе, увидев заголовок в газете «Ла Република»:

«Ужасающий круиз: Кошмар продолжается».

В статье было написано:

«Рыболовный траулер „Святая Изольда“ ждала необычная находка, когда рыбаки вчера в полдень забросили сети в Голфоди-Ното. Вместе с лещами, золотыми рыбками, сардинами и ракообразными в сетях оказалось нечто, поначалу принятое за редкую разновидность так называемого арбузноголового кита (Peponocephala). Но при ближайшем рассмотрении это оказалось существо, пышные волосы головы которого украшали морские рачки и мелкие крабы. Суеверные матросы из Поццалло (провинция Рагуза) решили, что выловили русалку, и никак не могли прийти к согласию: хорошее это предзнаменование либо дурное. Но тут находка поразила их тем, что заговорила. Существо, впоследствии оказавшееся женщиной, неразборчиво повторяло название роскошного лайнера „Святая Доменика“, прошлой ночью затонувшего в Мальтийском заливе при весьма загадочных обстоятельствах. Судя по всему, выжившая женщина умудрилась проплыть с места катастрофы целых семьдесят километров, а потом угодила в рыбацкую сеть. Несмотря на то, что экипаж оказал ей необходимую помощь, женщина скончалась по дороге в больницу города Авола. Ее последними словами было: „Скажите Фреде, что я ее люблю“. Женщина была совершенно голая, весила 100 кг и имела механический протез вместо левой руки, который сильно проржавел в морской воде. Документов при ней не оказалось, но позже удалось установить, что это некая Клодия Строцци из римского района Сан Базилио. Коронер определил причину смерти как истощение, переохлаждение и захлебывание морской водой. У нее осталась мать, тоже Клодия. Администрация судоходной компании, которой принадлежал затонувший лайнер, выразила синьоре Строцци свои глубочайшие соболезнования. „Синьора Строцци-младшая была душой компании во время недавнего феноменально успешного круиза ‘Чудеса фараонов’. Ее друзья и спутники навсегда запомнят ее великолепные танцы, искрометный юмор и замечательную веселость. Жаль, что ее больше нет с нами“, — сказал оратор».

Значит, Клодия все-таки выжила, чтобы погибнуть. И ее последние слова были обращены ко мне. Я чувствовала себя ужасно.

Это случилось незадолго до того, как в приемной похоронной конторы появился репортер из мерзкой газетенки «Грязные слухи» и стал что-то вынюхивать, задавать провокационные вопросы.

— Не могли бы вы сказать, какого рода отношения связывали вашу бальзамировщицу Фреду Кастро и погибшую женщину? — приставал он к синьоре Доротее, пока я пряталась в усыпальнице.

— Нет, не могла бы, — отрезала синьора Доротея, вытесняя его из конторы под угрозой укола в мягкое место.

Знакомиться с семьей Альберто я пошла в темных очках — на случай появления папарацци.

Синьора Доротея не смогла удержаться от напутственной речи:

— Говорю тебе, Фреда, ты совершаешь грубейшую ошибку. Это всего лишь курортный роман, не более того. Со всеми случалось, даже со мной. Я ведь тоже была молоденькой. Звали его Сиро. Это было в Канетто, в августе. Мне было двенадцать… или тринадцать? Сама понимаешь, гормоны. И никаких чувств. У него была великолепная коллекция мрамора. В жизни не видела ничего подобного.

— Когда вернусь, принесу вам меренгу, — пообещала я, зная, чем умаслить начальницу.

— О, чудесно! — обрадовалась она. — Да, пожалуйста.

Я очень волновалась, когда меня знакомили с синьорой Липпи, с сестрой Альберто, Нунциатой, и ее потомством, к тому времени насчитывавшим пять душ.

Синьора долго смотрела на меня и молчала. Потом повернулась к Альберто и сказала:

— Сынок, не женись на ней.

Тут же встряла и Нунциата:

— Она мне не нравится.

После встречи Альберто сказал:

— По-моему, все прошло хорошо.

А по-моему, он меня обманывал.

 

Глава 22

Несмотря на сопротивление родственников, мы назначили дату свадьбы, и с той минуты нас объединяло предчувствие неминуемой катастрофы. Хоть это было общее.

В субботу, 24 июня 1972 года, в пять часов вечера мы поженились.

Меня успокаивало только то, что я исполнила мамино пророчество.

Свадебная церемония, проходившая в муниципалитете на виа Джулиа, в нескольких кварталах от нашего старого дома, была безрадостной. Честно говоря, мне случалось бывать на куда более веселых похоронах. На входе стоял Полибио, ради смеха нацепивший фальшивый нос. Всем, кто плакал, он вручал бумажные носовые платочки. Безутешная тетушка Нинфа рыдала громче, чем на похоронах моей мамы или синьоры Пучилло.

— Я этого не вынесу, Бирилло, — заявила она, прежде чем дядюшка успел открыть рот, чтобы ее отругать. — Смотрю я на этого мерзкого, уродливого, скользкого, страшного коротышку и понимаю, что не вынесу.

— Не расстраивайтесь, тетя Нинфа, — сказала Фьямма, изображая радость. — Это ведь ненадолго, так чего же переживать?

Но вскоре даже окружавшие ее секретные агенты начали всхлипывать.

Формальности были соблюдены с головокружительной быстротой, от чего в голове у меня несколько затуманилось. На все вопросы я без колебаний отвечала «да». Чтобы успокоить нервы, я сосредоточилась на побочных шумах: скрежете деревянных зубов Малько позади меня; сопливом похрюкивании потомков Нунциаты, одетых в форменные черные пиджачки и кепки; безостановочной болтовне синьоры Липпи. И на всепобеждающем затхлом запахе стоявшего рядом со мной жениха.

Счастлив был только Пьерино. Он восседал на плече синьоры Доротеи, хлопал крыльями и лаял по-собачьи, что означало полную и неподдельную радость.

После бракосочетания не было ни поздравлений, ни торта, ни танцев, ни подарков, ни конфетти. Зачем? Праздновать то, что никого не радует?

Поэтому Альберто нанял повозку с пони, и мы отправились на вокзал, а оттуда на поезде во Фреджене — проводить первую брачную ночь в знаменитом отеле «Вилла Спунья».

Гости с моей стороны пошли к тетушке Нинфе — пророчествовать относительно нашей семейной жизни (некоторые предсказания удивительным образом сбылись) и утопить печали в домашнем кофейном ликере дядюшки Бирилло.

Что делали в это время родственники Альберто, мне не известно.

 

Глава 23

Предпочту утаить от вас технические подробности нашей кошмарной брачной ночи. Все, что могло быть плохо, было плохо. Альберто заказал номер для новобрачных, но в «Вилла Спунья» не оказалось соответствующей записи, и нам сказали, что это невозможно. Отель был полупустой, но портье уверял, будто все номера заняты.

Выяснилось, что свободной осталась только подсобка, и если мы подождем, нам ее покажут. Два часа мы слонялись по коридорам. Наконец хозяйка, которая в прошлой жизни была румынским снайпером, без всякого энтузиазма повела нас на второй этаж.

Подсобка оказалась самой настоящей подсобкой со множеством щеток, швабр, антикварного вида веников и покореженных ведер. Все было покрыто толстым слоем пыли, и у Альберто тут же начался приступ аллергического насморка, к коему он был предрасположен с детства. Румынская снайперша сообщила, что за лишние двадцать тысяч лир (сверх стоимости комнаты) сюда можно перетащить раскладушку. Альберто радостно согласился. На мой взгляд, слишком уж радостно.

Мы ждали, когда принесут раскладушку и наш багаж, и все это время Альберто безостановочно чихал с силой выхлопной трубы.

Рада была бы сказать, что мы с супругом сгорали от взаимного вожделения, но увы. Вместо этого Альберто чихал, а я сидела на перевернутом ведре и мучилась вопросом: «Что я здесь делаю?» Ситуация напоминала мне тот день на корабле, когда я боролась с желанием сбежать. Тогда я победила свое желание, но оказалась не права. Может, на сей раз все-таки сбежать, пока не поздно?

В самый критический момент появилась румынская снайперша с нашим багажом и раскладушкой. Она что-то недовольно бормотала себе под нос. Чтобы снайперша наконец удалилась, пришлось заплатить ей уйму денег. После каждой попытки дать ей чаевые она снова протягивала руку и смотрела на нас пустыми глазами.

Наконец мы были одни. Ну, почти одни. Несмотря на обещание оставить Малько у матери, поскольку отношения между мой и куклой после круиза только ухудшились, я подозревала, что Альберто все-таки притащил ее с собой. Вместо обычного черного чемодана появился красный такого же размера и веса. Альберто отказывался предъявить его содержимое и уклонялся от расспросов.

— Это просто невинный маленький секрет, любовь моя, — пробормотал он перед очередным приступом чихания, от которого покраснел, взмок и оглох. Его отношения с куклой вызывали во мне смутное беспокойство.

Мы, как два дурака, стояли посреди перенаселенной подсобки и ждали, что будет дальше. По идее, сейчас должна была начаться любовь, но ее не случилось.

Альберто продолжал чихать. Бороться с приступом не имело смысла, поэтому он одной рукой зажал нос, а другой стал стягивать с себя одежду. Я пыталась помочь. Что еще мне оставалось делать, учитывая обстоятельства? Мы освободили Альберто от пиджака, туфель, брюк, рубашки и галстука, но спасовали перед нижним бельем и носками. Продолжать казалось как-то слишком. Я уговаривала себя не обращать внимания на его тело цвета небальзамированного трупа и исходивший от него запах мокрой псины.

Я поняла, что теперь моя очередь, и сердце у меня ёкнуло. Более чем неохотно я сняла свой похоронный костюм и блузку, чувствуя себя, как голый пациент перед медосмотром.

Тут возникла новая проблема: что делать с нашей одеждой, которая теперь занимала всю раскладушку? В четыре руки мы развесили ее на палках метел и швабр, чтобы не запылилась. На какое-то время это нас отвлекло. Спешить было некуда. Мы разглаживали одежду до тех пор, пока не остались совершенно довольны результатом и не испытали глубокое удовлетворение от успешной работы.

Тут мне еще больше захотелось домой.

Пора было ложиться на раскладушку. Дальше тянуть некуда. Показывая пример, Альберто лег на нее так, что это напомнило мне тот день на «Святой Доменике», когда я впервые увидела его в шезлонге и испытала жгучее отвращение. Пружины застонали, готовые лопнуть. Одна все-таки лопнула, раздался треск рвущейся ткани, и Альберто ударился головой об пол. Пожалуй, нам следовало потребовать компенсацию за физический ущерб.

Свободной рукой Альберто сделал приглашающий жест — лечь с ним. Места не было, рама вряд ли выдержит, и все-таки я осторожно улеглась прямо на него. Тут полопались оставшиеся пружины, и ткань отделилась от рамы с легкостью сброшенной змеиной кожи. Теперь мы возлежали на полу, а рама оказалась над нами. Из красного чемодана донеслось хихиканье.

Впрочем, довольно прелюдий. Не удивительно, что мне не удалось разбудить страсть в Альберто, равно как и ему во мне. Честно говоря, я почти уверена в том, что о дальнейших действиях он знал не больше моего.

— Не так, а то ничего не получится, — прочихал Альберто, когда я взялась за его маленькую розовую штучку точно так же, как прошлым летом манипулировала с Эрнестовой багровой. Я позволила ему попробовать самостоятельно, но он тоже не преуспел.

С содроганием вспоминаю, как его руки, похожие на куски горячего сала, гладили мою кожу. Его потное тело, тяжелое, как у мертвеца, почти раздавило меня. В душной подсобке исходивший от Альберто запах стал еще гуще. У него текло изо рта и носа. А потом, когда сопение стало стихать и наконец прекратилось, голоса начали комментировать наши действия и давать советы.

Утро все не наступало. Когда же робкие солнечные лучи осветили небо и проникли в подсобку со швабрами, мне открылась истина: я ненавижу Альберто. Это случилось 25 июня 1972 года, в первый день моей семейной жизни.