Глава XV

Не считая равномерного дребезжания дождя по металлической крыше над оконным выступом, в столовой, где сидели за завтраком Мэри и отец, в доме было тихо. Они только что обменялись листами газеты из Саванны от третьего сентября 1831 года и оба молчали. Все чаще они так сидели молча, а если говорили, то о незначительных, случайных вещах, — о том, что, возможно, Томас Батлер Кинг будет представлять округ Глинн в законодательной комиссии в будущем году, о цене ситца и полушерстяной ткани, о том, что на дорогу, ведущую к ним, надо подсыпать побольше ракушек, что зацвела новая роза, о споре по поводу границ имений Вилли и Хассарда. Хорейс уехал из Саванны уже почти десять месяцев, и за это время написал им всего лишь два раза. Сейчас был сентябрь, а последнее письмо, почти ни о чем не сообщающее как и предыдущее, было датировано двадцать первым мая. Много раз Мэри спрашивала: «Папа, как ты думаешь, он все еще в этом театре в Новом Орлеане?» Хорейс сообщил им только адрес почтового отделения в городе и написал, что ему нравится его работа. Он ни разу не попросил денег и был, видимо, здоров. Больше они ничего не знали.

Джеймс Гульд помешал кофе, отпил и продолжал читать, развернув газету так, чтобы было удобнее.

— Ну, кажется хлопок на рынке держится в цене, — пробормотал он, не поднимая глаза. — Наш сорт длинного волокна по-прежнему стоит пятнадцать.

— Папа! — Чашка Мэри звонко задела на блюдце, и рука ее дрожала, ставя ее на место.

— Что такое, дочка?

Глаза ее были широко раскрыты от какого-то потрясения, краска отхлынула с лица.

— Разве ты не прочитал? Ты же видел эту часть газеты, — разве ты не прочитал?

Джеймс Гульд тяжело вздохнул.

— Да, Мэри, прочитал.

— Так как ты можешь говорить о цене хлопка на рынке?

— Я просто не знал, что сказать, милая.

Она смотрела на него, ее глаза требовали объяснения.

— Что тут можно сказать, дочка? Только то, что это ужасно. Ужасно для белых и ужасно для черных, которые не участвовали в этом. — Он опять вздохнул. — Ужасно для тех, кто участвовал.

Мэри уронила газету на пол и опустилась в кресло. «Пятьдесят пять человек — варварски убиты! Некоторые во время сна!» — Ее начал охватывать новый, ранее совершенно незнакомый ей страх. — «Негр, который был во главе восстания, всегда считался хорошим рабом. Одна семья, которой он принадлежал, по фамилии Тернер, даже обучила его грамоте».

— Это не та семья, против которой он восстал, и мы не можем узнать всю эту историю из газеты, Мэри. Здесь только голые факты. Мы не знаем о степени озлобления обеих сторон, о возможной жестокости, — у нас нет возможности знать, каковы на самом деле условия в Виргинии.

— Но, папа, что могли белые сделать, чтобы их негры задумали такое? Неужели на континенте такие жестокие люди? Или это все северные сплетни?

Джеймс Гульд повертел свою наполовину пустую чашку и ничего не ответил.

— Папа, — я тебя спрашиваю. Как ты считаешь, есть среди белых такие, которые обращаются со своими рабами так жестоко, что умный человек, как этот Нэт Тернер, доведен до убийства? И не один человек, — ведь, эти негры не просто застрелили одного белого в порыве злости, они отрубали людям головы! Они убивали женщин, и стариков, и маленьких детей! Папа, ответь мне!

— Ну, есть и северные сплетни, и жестокость.

— Например, избиения?

— Избиения — и хуже.

— Но разве они не понимают, что рабы стоят дорого? Я хочу сказать, что, если они не считают их людьми, то неужели они не понимают, что, если довести их до крайности, они не будут работать?

— Дочка, я знаю только некоторые плантации здесь, в береговой Джорджии. Я не могу ответить тебе на вопросы о рабовладельцах в других местах.

Мэри понимала, что он сказал не более того, что считал нужным сказать, но она не могла оставить этот разговор.

— Ты можешь себе представить, чтобы Джули так с нами поступил? Можешь? Если дать волю самому дикому полету фантазии, ты можешь поверить, что наш Джули мог бы тебя убить? Или меня? Или Джима? Или тетю Каролину?

— Я не могу этого себе представить.

Мэри встала и начала собирать со стола посуду. Внезапно она поставила ее и схватилась обеими руками за спинку стула, чтобы не упасть.

— Папа, на этом одиноком острове почти две тысячи черных и всего лишь сотня белых!

— Да, правильно.

— Это у тебя вызывает страх?

— Нет. После того, как я продам Берта, я не буду бояться.

Берт! Это угрюмое, невыразительное черное лицо, испещренное кривыми шрамами, похожими па белые шелковые шнуры… Нет не Джули, но вот Берта она могла себе представить стоящим над ее кроватью с поднятым топором.

— Я купил Берта сразу после того, как Хорейс уехал из Саванны, когда поехал в начале года узнать у Лайвели, что случилось, — сказал ее отец. — Восемь-девять месяцев вполне достаточный срок для негра, чтобы привыкнуть к новому месту. Берт злой. Джон, муж Ларней, просто не знает, что с ним делать. Он плохо влияет на остальных. Я не позволю, чтобы его высекли, — да это и не изменило бы его характер. Так что он опять попадет на рынок сразу же, как только здесь будет проезжать работорговец.

Мэри почувствовала дурноту. Совершенно неизвестно было, когда на Сент-Саймонс заедет работорговец. Плантаторы на острове почти никогда не продавали своих рабов. Она не знала ни одного случая, когда негритянская семья была бы разбита из-за продажи. Она не слышала ни об одной порке на острове. Может быть, такие случаи бывали, но она об этом не знала. Не далее, чем на прошлой неделе добродушный Тэб и тихий, застенчивый Джэспер сделались жертвами подстрекательства со стороны Берта. Оба молодых человека впервые отказались закончить свою урочную работу; ее отец был вынужден прибегнуть к крайней мере наказания, которое он допускал на Сент-Клэр. «Пусть все трое отдохнут», — сказал он своему кучеру Джону. И Тэб, Джэспер и Берт были заперты каждый в отдельном помещении, пищи им дали вполне достаточно, но они не могли разговаривать. Менее чем через два дня, не в состоянии вынести одиночество, Тэб и Джэспер дали знать Джону, что они готовы снова взяться за свои мотыги. Берт молчал.

— Берт все еще сидит взаперти… — сказал ее отец.

— Не выпускай его!

— Я и не собираюсь, хотя он нам сейчас до зарезу нужен, чтобы кончить сбор на южном поле.

— Ни в коем случае не выпускай его и помоги мне скрыть все это от Алисы… слышишь, пана? Я надеюсь, что она не узнает ни о Берте, ни о событиях в Виргинии. — Мэри снова начала собирать посуду с шумом, чтобы подбавить себе храбрости. — Еще один испуг, после этого пересмешника, который оказался у нее в комнате на прошлой неделе, и это может оставить след на ребенке Джима. Ей остается два месяца.

Отец медленно поднялся на ноги.

— Ты молодцом все устроила с Алисой. Их дом будет готов в январе. Это может улучшить положение.

— Это улучшит положение здесь, у нас, но Алисе это не поможет. У нее в Блэк-Бэнкс тоже будут черные.

— Скажи маме Ларней, что завтрак был очень хорош. И не бойся. Я теперь же пошлю за работорговцем.

— Я боюсь, — прошептала Мэри, когда он вышел из комнаты. — Я боюсь.

В кухне, одна, все еще с посудой в руках, Мэри с бьющимся сердцем, тяжело прислонилась к деревянному шкапу. Через минуту появилась Ларней, высокая, темная, обрамленная дверью. Черная женщина подошла к ней, и Мэри с трудом удержалась от того, чтобы отодвинуться.

— Слышала что-то плохое о моем мальчике?!

— Нет, нет, — не о Хорейсе.

— Так что ты, детка? Ты выглядишь, будто привидение за тобой гналось по дому.

Мэри поставила посуду и, плача, бросилась в объятия женщине, которая когда-то кормила грудью ее и Хорейса, и Джейн. Длинные темные руки обняли ее и широкая ладонь гладила спину, делая крути, как Ларней обычно гладила, когда случались детские горести.

— Что-то плохое, раз мисс Мэри плачет, — ласково сказала она. — Ну поплачь еще, еще. Нет так, чтобы глаза покраснели, но подольше. — Мэри не могла понять, каким образом газетная статья о случившемся за сотни миль в Виргинии, могла вызвать у нее чувство отчужденности от мамы Ларней. Чувствовать себя презираемой за белую кожу. Именно чувствовать себя белой, и не такой как обычно, по отношению к самому близкому человеку на свете. У мамы Ларней не могло быть скрытой мрачной горечи. Она была членом их семьи, — она гордилась тем, что она член семьи Гульдов.

— Шайка негров в Виргинии восстала против белых, мама Ларней, и убила их без всякой жалости. Некоторых ночью, во время сна. Саблями и топорами. Они зарубили женщин и детей и стариков. В домах они убивали подряд всех решительно белых. Почему? Почему они это сделали?

Ларней отошла на два-три шага. Она взяла тряпку и вытерла совершенно чистый стол. Потом посмотрела на Мэри.

— Как думаешь, мисс Мэри, вот стою, смотрю тебе в глаза и говорю, такая упрямая, нахальная? Ответь, девочка. Черным это нельзя. Хороший черный не смотрит в лицо, с кем разговаривает.

Мэри нахмурилась.

— Я не знала, что есть такое правило.

— Да, такое правило. И хорошее. Своих детей учила не нарушать его. Много белых сердятся, если негр не смотрит на землю, или в потолок или в пол, когда разговаривают. И хорошие белые. Ларней тебе в глаза смотрит. Я — скверная, нахальная черная?

— Нет, мама Ларней. С тобой все по-другому.

Глубоко посаженные карие глаза смотрела на Мэри с минуту, потом Ларней продолжила:

— Вот ты и ответила на свой вопрос, милая. По-другому и есть по-другому. Не забывай. Что было в Виргинии, здесь не будет, на Сент-Саймонс. Мы все другие здесь, и черные и белые.

Мэри села на камышовый стул Ларней.

— Ты знала о том, что случилось в Виргинии, еще до того, как я тебе сказала, да?

— Ну, слышала слухи.

— Но откуда же ты об этом могла узнать?

— Не хочу невежливо говорить, но есть вещи, про которые белые ничего не знают, мисс Мэри.

Мэри вдруг опять стало страшно.

— Мама Ларней, ты когда-нибудь думаешь о том, что ты — раба?

— Зачем это?

— Мне надо, чтобы ты сказала правду. У тебя не вызывает ненависти к нам то, что папа, ну, известным образом, владеет тобой?

Ларней опять вытерла чистый стол, и положила тряпку.

— Разве твой папа управлял первым кораблем с рабами, девочка? Разве он первый купил испуганного негра и заставил жить в стране, где тот не понимал ни одного слова, которое ему кричали? Разве масса Гульд первый дал мотыгу черному и сказал «иди, рой мое поле». Разве твоя мама-ангел первая белая, дала черной кухонное полотенце и сказала «иди, мой мою посуду»? Успокойся, девочка. На этом острове все спокойно.

Мэри подумала с минуту.

— Ты хочешь сказать, раз уж рабство все равно существует, на Сэнт-Саймонсе люди довольны, насколько это возможно? Так?

— Насколько знаю, здесь один только негр не понимает, что ему здесь хорошо живется.

— Берт.

— Мой Джон просил массу Джеймса продать его. Он из Виргинии, близко к месту, где все это случилось. Земля там истощена. Все белые хозяева сердятся на мир. Берт весь исполосован, вот так они сердятся. Его сделали нехорошим негром. Может быть, он родился нехорошим негром, но есть рука, может быть черного надсмотрщика, — в ней бич помог скверному в нем разрастись, как огуречная тина. — Ларней опять вытирала чистый стол. — Надо от него избавиться скорей. Берт — черный дьявол.

Мэри взглянула из кухонного окна. Дождь прекратился, и тени деревьев метались по зеленой траве; день вдруг стал ярким, ветреным, и черные стволы и ветви складывались в узоры, которые сразу изменялись.

— Мама Ларней, а в других местах действительно так плохо? С кем-нибудь из твоей семьи — перед тем, как ты попала к папе, или вообще когда-нибудь белый хозяин обращался жестоко? Бил или еще хуже? Ты была уже молодой женщиной, когда папа купил тебя. С тобой что-нибудь ужасное случалось?

Ларней расправила свои широкие плечи.

— Мисс Мэри, когда надо о чем-то поговорить, нужном, Ларней на месте. Только тогда. Иди, девочка. Мне надо заняться работой. И тебе тоже.

 

Глава XVI

— О, Джим, я сказала тебе чтобы ты принес побольше масла! Мне так хочется масла!

— Алиса, здесь по крайней мере четверть фунта на тарелке.

— Ты не понимаешь, о чем я говорю. Я знаю, что от глупого мужчины нельзя ожидать, чтобы он понял, когда женщине страшно хочется какой-то еды, но… — она резко повысила голос, — неужели недостаточно того, что мне приходится жить в этом Богом забытом месте, окруженной уставившимися на меня физиономиями и змеями, и жуками, и ящерицами, — да еще этот ужасный завывающий ветер, который целых три дня не ослабевал. Что же, я еще должна и умирать от голода? — Она швырнула салфетку в лицо Джима. — Я ожидаю ребенка! Меня до смерти пугают каждый день, и я умираю от голода, я не могу жить без масла!

Когда она начала всхлипывать, Джим швырнул салфетку ей обратно.

— Слушай, вытри глаза и ешь завтрак. Ты не первая женщина в ожидании ребенка, но пари держу, ты первая женщина, у которой муж бросает работу, чтобы принести ей еду, когда в доме полно слуг, которые могли бы это сделать. — Он вдруг сел на кровать и пригладил ее волосы. — Алиса, извини, мои нервы тоже издерганы.

— Иди на свою драгоценную работу, — огрызнулась она. — Я ни кусочка не съем, пока ты не уйдешь из комнаты.

— Вот и отлично. — Он направился к двери.

— Джим, погоди. Где ты сегодня работаешь?

— Папа и работорговец из Саванны ждут меня внизу. Мы продаем одного человека. А что?

— Ничего. Я просто хотела знать, где ты будешь.

Он вернулся к кровати.

— Это так важно для тебя?

— Нет. И я вовсе не бедная, если не считать…

— Да, я знаю, — сказал Джим, снова направляясь к двери. — Ты не бедная, если не считать змей, и ветер, и негров, и мох, и ящериц, и жуков! Ешь завтрак. И оденься и приходи вниз вовремя к обеду, слышишь?

Он хлопнул дверью и Алиса забыла о нем; она засунула весь кусок свежего, вкусного масла в рот и откинулась на подушки, на мгновение удовлетворив свою отчаянную потребность. Сильный северо-восточный ветер хлопал ставнями с монотонным постоянством. Она вздрогнула, съела кусочек оладьи; без масла она была безвкусна. Алиса подвинула почти не тронутый поднос к ночному столику, вскочила, надела только две нижних юбки и свободное полотняное платье, которое не застегивалось на ее располневшей талии, накинула на плечи плащ и спустилась вниз; она вышла через парадную дверь, и побежала, сгибаясь от ветра, к кладовке над родником. «Я сама достану масло, — сказала она вполголоса, — если они не хотят мне его давать, я украду и спрячу у себя в комнате».

Она пересекла дорожку, ведущую к жилью слуг, потом повернула через рощу низкорослых дубов и направилась к роднику, выбрав такое направление, чтобы, как она надеялась, ее не было видно из дома. Грубый шерстистый мох, свисающий с молодых деревьев, задевал ее шею сзади, и у нее мурашки пошли по телу, но ее подгоняло неистовое стремление добиться желаемого. Выйдя наконец из дремучих зарослей, она быстро пошла по дорожке под дубом, стоявшим между маленькой мазанкой с толстыми стенами и родником. Она никогда не задавалась вопросом, что хранилось в этой массивной мазанке с одним высоким окном, мимо которой ей оставалось пройти. Но ее охватил ужас, когда она услышала стук и грубый сиплый смех, перекрывавший шум ветра. Оцепенев, она стояла на месте, глядя в невыразительное, испещренное шрамами черное лицо, выглядывавшее из высокого окна.

— Куда торопишься, белая девка? — крикнул Берт и опять засмеялся. Последнее, что она запомнила, был ее крик, потом в ее сознание проник голос Джима. Она лежала на земле около мазанки, и ее муж, склонясь над нею, говорил, что она, по-видимому, решила убить его ребенка.

* * *

— Сын, этот негр продан, его здесь больше нет, — Джеймс Гульд пытался уговорить Джима. — Это происшествие было тяжело пережить Алисе, но ты же видел, что работорговец увез его. Больше неприятностей Не будет.

Джим шагал по комнате от окон до кресла отца.

— Если бы это не означало для тебя потерю шести или семи сот долларов, я бы просто пристрелил эту черную свинью.

— И это было бы преднамеренным убийством. Послушай, сын. Алиса, по-видимому, чувствует себя хорошо. Она сильно перепугалась, но сейчас, кажется, чувствует себя хорошо, если не считать…

Джим резко отвернулся от окна.

— Если не считать ее постоянных жалоб. Продолжай, скажи это, папа. Я уж и не стараюсь защищать ее больше.

— Я это заметил и мне стыдно за тебя.

— Ха!

— Я что-нибудь смешное сказал?! — Старик внимательно посмотрел в лицо сына — челюсти были крепко сжаты, глаза похожи на кремни, каждый мускул был напряжен в этой высокой гибкой фигуре. — Я сказал что-нибудь смешное, Джим? — повторил он.

— Нет, просто мне так показалось.

— Что тебя беспокоит больше обычного?

— Как вести себя, папа, чтобы мною были довольны? Если ты доволен, то недовольная моя жена. Если я доставлю удовольствие жене, увезу ее на Север, чтобы она родила там, будешь недоволен ты. Я хочу попросить тебя об одной вещи, только один раз. Если ты откажешь, я обещаю больше об этом никогда не просить. Вызови Хорейса, чтобы он вернулся и помогал тебе. Ему девятнадцать лет и, счастливец, он не связан ни местом, где жить, ни особой привязанностью к кому-либо, — по крайней мере, насколько нам известно. Как ты думаешь на этот счет? Ты позволишь мне и Алисе уехать обратно в Коннектикут, и вызовешь моего брата вместо меня?

Как обычно, когда надо было решать трудный вопрос, Джеймс Гульд долго молчал. Наконец он спросил:

— А как же с твоим новым домом в Блэк-Бэнкс?

— Пусть братец владеет им. Ты можешь передать ему землю. А я продам ему дом — задешево.

Джеймс закрыл лицо руками.

— Думаю, что мы смогли бы разыскать Хорейса. Но тебя я вынудил насильно подчиниться. А его вынуждать силой не буду. Ты ведь знал, не правда ли, прежде чем спрашивать, что я не смогу согласиться на твою просьбу?

— Да, я знал. Может быть, потому и спросил. Так у меня совесть чиста. Видишь ли, папа, несмотря на то, что она меня адски изводит здесь, я не хочу возвращаться в Коннектикут. Сент-Саймонс — моя родина. И будет всегда, — пока она не доведет меня до невозможности жить здесь. Таким образом, я могу сказать, что ты виноват. А я старался.

Джеймс Гульд посмотрел на старшего сына. Джим всегда был своеволен, но никогда не проявлял жестокости. Однако то, что Джим только что сказал, было хуже, чем жестокость, — это было трусостью.

— Ну, что же, свали вину на меня, если ты считаешь, что иначе нельзя. Ты находишься здесь по моей вине, и я сделал бы все, что могу, чтобы освободить тебя. Все, что возможно, кроме того, чтобы принуждать Хорейса.

— Папа, хочешь, я напишу ему?

— Для чего?

Джеймс глубоко вздохнул.

— Нет, я не думаю, что это поможет. Мэри каждую неделю пишет ему. Он не отвечает, но она продолжает писать. Он знает, что нам хочется, чтобы он вернулся домой. Я думаю, он еще не определился.

— Но это не похоже на Хорейса.

— Он тяжело переживает то, что случилось в Йеле.

— После того, как столько времени прошло? Это совсем неубедительно.

Старик постарался подняться, но упал обратно в кресло.

— Помоги мне, Джим.

— Конечно, папа.

Он оперся на своего сильного сына для устойчивости.

— Джим!

— Сэр?

— Постарайся остаться с нами. У меня нет никого, кроме тебя.

— Моей сестрице Мэри не понравились бы эти слова, — ухмыльнулся Джим. — Мэри — частица меня. Я никогда не думаю о возможности потерять Мэри. — У него выступили слезы на глазах.

— Джейн собирается преподавать в Балтиморе, я иногда думаю о том, что могу потерять тебя, и я потерял Хорейса. Но Мэри останется.

 

Глава XVII

Двадцатого октября был прекрасный день, мягкий, тихий. Слепни исчезли. Солнечный свет приобрел тот теплый золотистый блеск, которого Мэри всегда ждала в конце жаркого лета. Она стояла во дворе в северном углу обсаженного розами частокола, объединявшего в единое целое дом Гульдов и их аккуратно разделанный сад. Дом стоял на обычном холме, на некотором расстоянии от зарослей карликовых пальм, групп высоких деревьев и хлопковых полей. Неброский, крепкий, он символизировал североамериканское трудолюбие ее отца и постоянную заботу об ухоженности жилья. Он также символизировал Мэри, она была его хозяйкой. Благодаря красоте выращиваемых ею роз люди, приезжавшие из всего округа Глинн, стали называть ее дом Розовой Горкой. Мэри это нравилось и она быстро привыкла к этому названию. Это была дань долгим часам, проведенным в тяжелой работе под жарким солнцем, когда она воевала со слепнями и жуками, и другими насекомыми. Ее сад стал творческим центром ее жизни. «Розовая Горка», — тихонько сказала она себе, поставив большую корзину с прелой соломой около первой многоцветковой розы, близ угла забора. Она постояла немного, с любовью думая о Розовой Горке и не позволяя себе думать о суматохе, царившей в доме сегодня, — день, когда Алиса должна была родить. Суматоха скоро кончится, — успокаивала она себя. Через два месяца Алиса и Джим переедут в свой дом. А Розовая Горка останется, и она будет ее хозяйкой, пока жива. И этого будет достаточно. Она позаботится о том, чтобы этого было достаточно.

Из южного поля временами доносился смех негров и отрывки песни, по мере того, как изменчивый морской ветер приближал к ней знакомые звуки или удалял их. Было позднее утро, и она машинально посмотрела на дорожку от черного крыльца к южному полю. Там шла маленькая беспорядочная процессия: одиннадцатилетний Адам, тащивший большой коричневый кувшин с сывороткой, шагал впереди, а за ним еще трое детей в будничной одежде неопределенного фасона несли корзины с хлебом; они подбрасывали ногами сосновые шишки, прыгали, смеясь, визжа от удовольствия или вскрикивая от боли, когда босыми ногами наступали на ракушку, стоявшую вертикально на дороге. День Розовой Горки был в полном разгаре. Ей было это приятно. «А мои розы так и не обложены соломой», — побранила она себя и, поддерживая на бедре корзину с сосновыми иглами, протиснулась между кустами, чтобы сначала сделать трудную часть работы около забора.

Только она насыпала душистые длинные иглы вокруг стеблей двух кустов, как пронзительный крик нарушил утреннюю тишину. Мэри вскочила на ноги. Алиса! Мэри была еще маленькой девочкой, ей не было и семи лет, когда ее маленькая сестренка Джейн родилась в этом доме; Розовая Горка была тогда совершенно новым домом. В течение всего этого странного дня она ждала, что произойдет что-то ужасное. Рина, черная акушерка с плантации мистера Каупера, командовала в доме ловкой костлявой рукой; она молча двигалась вверх и вниз, на голове у нее была крепко завязана ее «родильная повязка» — кусок белой ткани, гладко охватывающий лоб и завязанный сзади узлом, концы повязки висели сзади на шее. Их новый ребенок родился, и ничего страшного не случилось. Ее мать ни разу не закричала, а вечером в доме смеялись, и было весело и оживленно.

Алиса закричала опять — резче, чем первый раз. Мэри всю иголками закололо от беспокойства и страха. С Алисой, обязательно случится что-нибудь неприятное. Мэри снова наклонилась к своим розам и насыпала большие пригоршни вокруг стеблей и в высоту зелени; крики становились все громче.

— Мэри! Сестра! Где ты? — Джим бежал по двору с безумным взглядом, на его обычно чисто-выбритом лице чернела щетина.

— Я здесь, Джим, за розами, — крикнула она.

— Это идиотизм заниматься розами в такое время, Мэри. Ты что, не слышишь ее?

— Слышу, конечно. Рина скоро прибудет. Джули поехал за ней рано утром.

Джим схватился за голову.

— Надо мне было поехать самому, чтобы было быстрее. Мэри, а что, если Рина больна, или занята в другом месте? Вдруг она не приедет?

— Она будет здесь с минуты на минуту. А о Джули ты нехорошо сказал. Ведь ты же знаешь, что он спешит изо всех сил. Рину нелегко сдвинуть с места.

— Не читай мне нотаций и выйди из-за этой несчастной розы! Как ты можешь быть такой бессердечной, — возиться с розами, когда Алиса, может быть, умирает?

— Она не умирает, а я не бессердечная. Я нервничаю. А что еще мне делать? Еще не время, — тетя Каролина у нее. Ларней тоже была бы, если бы она позволила негритянке находиться у нее в комнате. — Мэри обошла большой куст. — Джим, Рина ведь тоже черная.

— Господи, как будто я об этом не знаю, сестра.

— Она знает, что доктор не может приехать? Она позволит ей ухаживать за собой?

Джим схватил ее за руку.

— Это твоя задача. Ты единственная, кто может убедить ее, что помощь Рины означает разницу между жизнью и смертью и для нее, и для ребенка. — Его пальцы вцепились в ее руку. — Ты постараешься уговорить ее, да, Мэри? Ты это сделаешь ради меня, не правда ли?

Услышав стук подъезжающей повозки, они бросились бежать. Мэри помогла Рине сойти, потом потянула ее к дому и наверх, в комнату Алисы.

В желтой солнечной спальне крики Алисы были почти невыносимы. Ее веки были тесно сжаты, она цеплялась за постельное белье подобно животному, ищущему, куда бы спрятаться. Рина, казалось, ничего не замечала. Не торопясь, полностью владея положением, негритянка уверенно проверила приготовления, сделанные Каролиной: «Чистое белье, теплые одеяла, кипяток». Называя каждый предмет, она понюхала одеяла и белье, чтобы проверить, насколько они чисты, потом сунула искривленный палец в воду, пробуя температуру. Мэри начало казаться, что Рина никогда не приступит к делу. «Отвернитесь», — приказала старуха. Каролина предупредила Мэри об этом. С ритуалами Рины надо было считаться, и они отвернулись, делая вид, как будто не знают, что она вынимает из кармана передника свои «родильные бусы» и острый нож. «Родильные бусы» она вложила в свою белую полотняную блузу. Потом встала на колени и забросила нож далеко под кровать, чтобы отрезать боль. Когда негритянка встала, Алиса открыла глаза и крикнула: «Уходи отсюда!»

Мэри смотрела, как Рина встала, спокойно поглядела скошенными глазами на больную, потом, прихрамывая, подошла к ближайшему стулу и села.

— Мэри Гульд, убери ее отсюда! Я умру, если она прикоснется ко мне!

Крики начались заново; сейчас это была скорее истерика, чем боль. Мэри беспомощно взглянула на Рину и на тетю, потом решилась. Резким движением — почти пощечиной — она зажала рот Алисы, заставив ее замолчать. — Ты умрешь, если она не поможет тебе. И ты, и твой ребенок умрет. Здесь некому помочь тебе, кроме Рины, а она обязательно поможет.

Глаза Алисы были так безумны, выражали такой страх, что Мэри чуть не ослабила руку, но все же заставила себя по-прежнему крепко зажимать ей рот. Если ей удастся сохранить власть над невесткой еще немного, то, может быть, бедняжка сможет овладеть собой.

— Алиса Гульд, — повторила Мэри так властно, как могла, — Джим не может достать доктора. Если Рина не поможет тебе, и ты, и ребенок, оба можете умереть. Я не позволю тебе так поступить с моим братом.

Мэри следила за тем, как испуганными глазами Алиса обвела комнату, задержав взгляд немного дольше на Рине, спокойно покачивавшейся на стуле около каминной доски. Рина встретила ее взгляд уверенно, кивнула, подняла руку как бы в знак приветствия и вежливо улыбнулась. Мэри почувствовала, что напряжение ее невестки ослабло. Когда она наконец сняла руку, Алиса закрыла глаза и по щекам ее скатились крупные слезы. Это было выражением покорности.

— Не ради Джима, — прошептала она так тихо, так что ее слышала только Мэри. — Не ради Джима. Ради ребенка.

Мэри выпрямилась.

— Она теперь позволит тебе помочь ей, Рина, — сказала она.

Рина кивнула.

— Слышала, она не любит негров.

— Ну, — запинаясь, говорила Мэри, — она, понимаешь ли, это ее первый ребенок, и… она боится.

Прежде чем ответить, Рина пожевала своим беззубым ртом, как будто у нее был кусок, который надо разжевать и проглотить.

— Никогда ребенка не упустила.

— Ни одного? — спросила Каролина изумленно.

— Ни одного, — ответила Рина. — Некоторые потом умирают, не моя вина.

Мэри заметила слабую улыбку тети, поняла, что Каролина и Рина отлично справятся, и, всей душой жалея Джима, вышла. Никто не должен знать о том, что сказала Алиса, но Мэри никогда этого не забудет.

Она нашла брата в переднем дворе, он обкладывал ее розы соломой.

— Алиса позволит Рине помочь ей, Джим.

Он вздохнул, и впервые со времен его детства Мэри увидела в его темных глазах слезы.

— Что же это ты такое сказала ей, сестра?

— Я закрыла ей рот и так держала, пока она не овладела собой, вот и все.

— Вот и все! Это чудо. А ребенок?..

— Нет, еще нет. Рина спокойно ждала в кресле-качалке, когда я уходила. Тетя Каролина там. Алиса спокойна. Я сочла мое присутствие ненужным. Я думаю, я тебе нужна больше, чем я нужна ей.

Джим вяло улыбнулся.

— Думаю, что ты права. Ты мне нужна.

Мэри протиснулась за кусты роз и они продолжали вместе работать.

— Я думаю, все будет хорошо, Джим. Может быть, раз Рина ей сейчас поможет, это будет полезно для Алисы — и в других отношениях.

Он передал Мэри пригоршню сосновых иголок.

— Возможно, будет полезно. — Он сел на корточки. — Как она выглядит, Мэри? Ты думаешь, — она выдержит это?

— Ты ее очень любишь, Джим?

— Очень ли? Так, что, если бы я ее потерял, у меня не осталось бы смысла просыпаться по утрам.

— Так сильно? Она это знает?

У Джима напряглись мышцы лица.

— Да, она это знает. И она знает, что то, что мы живем здесь, не имеет никакого отношения к тому, как я ее люблю. Мы женаты три года, и меня все еще волнует, когда Алиса входит в комнату. Если она умрет, я все брошу.

— А ребенок?

— Ты слышала, что я сказал. Если Алиса умрет, я все брошу. — Он встал, внезапно озабоченный. — Почему ты спросила, Мэри? Ты думаешь…

— Нет, Джим! Ничего подобного. Просто почему-то сегодня мне вдруг понадобилось знать, сильно ли ты любишь ее. Это все. Клянусь.

Оба они повернулись и смотрели, как по аллее, ведущей к дому, скакал верховой.

— Это черный, — сказала Мэри. — Очевидно, с сообщением от кого-нибудь из соседей.

Они подошли к воротам в частоколе. Молодой негр весело махнул им рукой, это означало, что ничего плохого не случилось.

— Это слуга Кингов, Роберт, — сказал Джим.

— Здравствуйте, мисс Мэри, масса Джим, — крикнул Роберт, сдерживая резвую лошадь.

— Доброе утро, Роберт. У тебя сегодня счастливый вид, — приветствовала его Мэри.

— Да, мэм. Да, мэм. День красивый. Так ярко и красно-золотое. — Роберт сошел с лошади, снял соломенную шляпу и стоял, глядя на алые и желтые деревья, ветви которых колыхались от дуновения ветра с океана.

— Мы знаем, что ты приехал с каким-то важным поручением, — улыбнулась Мэри. — Когда что-нибудь важное, Кинги всегда посылают тебя. Ты нам скажешь, в чем дело?

— Да, мэм, день очень прекрасный. — Он не торопился и, хотя было очень тепло, он был в куртке, застегнутой на все пуговицы. Теперь он медленно расстегнул ее. — Да, мэм, и да, сэр, привез очень важное сообщение от массы и мадам Кинг, — заявил он, церемонно вынимая записку из куртки. Джим начал молча просматривать ее.

— Я думаю, Роберт хотел бы, чтобы ты прочел вслух, брат. Мне, во всяком случае, этого хочется.

Слуга Кингов стоял с сияющим лицом, слушая, как Джим читал:

«Моим друзьям и добрым соседям на острове Сент-Саймонс. Мне крайне приятно просить вас почтить нас своим присутствием в Убежище Кингов, в четверг, семнадцатого ноября; будем жарить мясо на воздухе; а цель этого — представить вам, нашим друзьям, нашего нового сына, Лорда Пейдж Кинг, родившегося двадцать пятого апреля. Милостью Божьей ребенок окреп, так что теперь он здоров и, как и его родители, хочет вас всех увидеть. Джентльмены смогут, по этому приятному случаю, обсудить кое-какие важные вопросы политики. Миссис Кинг и я надеемся еще раз приветствовать вас у нас. Пожалуйста, постарайтесь дать согласие. Томас Батлер Кинг, эсквайр».

— Ну, что же, — улыбнулась Мэри, это — приятные новости. Ты можешь сказать Кингам, что мы всячески постараемся быть у них. Приема гостей в Убежище всегда ожидаешь с удовольствием.

— Да, мэм. Правда. Все так говорят.

— Если моя жена будет здорова, мы тоже приедем, Роберт, — сказал Джим.

— Да, сэр, масса Джим.

Алиса закричала, и Джим повернулся и побежал в дом.

— У нас тоже ребенок родится, Роберт. — Тон Мэри дал ему понять, что ему не надо задерживаться.

Сидя на лошади, Роберт посмотрел на окно, откуда все громче слышался крик.

— Это, наверное, ужас, когда женщина так кричит. Наверное. Бедный масса Джим. Вы лучше поскорее идите туда, мисс Мэри.

Мэри направилась к дому, и в этот момент крики прекратились, как будто их отрезали. Она остановилась, слушая, и сразу, тяжелая тишина была нарушена первым сильным детским криком. Мэри махнула рукой Роберту:

— Скажи Кингам, что у нас тоже есть новорожденный.

 

Глава XVIII

— И, дорогая моя Каролина, послушайте, что пишут о том, как поймали Нэта Тернера. — Вдова Шедд сидела на краю стула в гостиной в Розовой Горке и держала в руках связку газетных вырезок. — Сейчас найду, это из «Норфолк геральд» от второго ноября. «В прошлый четверг Нэта, спрятавшегося в стоге сена, спугнул некий мистер Фрэнсис, он выстрелил в него из пистолета, но промахнулся, и Нэт убежал. Об этом происшествии сообщили по округе, и тогда несколько человек собрались и отправились преследовать его. В прошлое воскресенье один из них, некий мистер Фиппс, обнаружил его в куче хвороста, так неожиданно, что он не успел убежать, и, под угрозой смерти от пули, он сдался без сопротивления и был отправлен в Джерусалем, где препровожден в тюрьму». О, моя дорогая, — миссис Шедд обмахнулась вырезками, — вы когда-нибудь слышали о таком ужасе? Почитать еще?

— Нет, спасибо, — сказала Каролина. — Это слишком ужасно. Но наверняка вся область вокруг Саутгемптона вздохнула свободно теперь, когда они поймали беднягу.

— Бедняга, ничего себе! Он безжалостный убийца, Каролина.

— Я знаю, но он же и человек.

— Человек? Да, очевидно так. Наверное, перепуган до безумия. Вы очень по-христиански рассуждаете, моя дорогая. Я должна со стыдом сознаться, что мне и в голову не приходило подумать об эмоциях этого ниггера. Но что же это за человек? Белый или черный, как могло существо, созданное по образу и подобию Божию, зарезать столько невинных людей? Можно мне еще чашечку чая? Это все так нервирует.

Каролина налила чай для гостьи.

— Да, это действует на нервы, и я думаю, лучше переменить нам тему. Возможно, моя племянница принесет своего ребеночка, чтобы показать вам, мисс Шедд, а мы в ее присутствии не говорим о восстании рабов. Вы будете помнить, что об этом не следует говорить?

— Конечно, дорогая. Как это заботливо с вашей стороны. Я обещаю ни слова не сказать. Терпеть не могу болтунов. Как чувствует себя дорогая миссис Алиса? Поправляется после того, как маленький появился на свет?

— Да, — сказала Каролина, передавая ей сливки. — Она значительно лучше чувствует себя, спасибо.

— Такое тяжелое испытание, родить ребенка. Как это отражается на женщине. Я так и не поправилась окончательно после этого.

Каролина взглянула удивленно. Вдове Шедд было никак не меньше семидесяти пяти.

— Я и не знала, что у вас были дети, миссис Шедд.

— О да, дорогая моя, — она вздохнула, — у меня есть сын, но никакой радости нет, только горести одни. — Она отпила чай. — Я очень надеюсь, что эта замечательная Мэри вернется с поля прежде, чем я уйду. Она ваша опора, не так ли?

— Да, мы просто не могли бы справиться без нее. Ревматизм мистера Гульда ухудшился, и Мэри теперь выезжает каждый день. Уже много месяцев.

— Бедненький, две плантации и только один сын здесь в помощь ему. Да, кстати, я вспомнила. У меня было столько других новостей, которыми хотелось поделиться, что я забыла самое важное. Я получила прелестное длинное письмо от моей дорогой подруги-креолки, мадам Бовуар, из Нового Орлеана, с новостями о Хорейсе из первых рук.

— Добрый день, дамы, — Джеймс Гульд стоял на пороге с ребенком на руках. — Миссис Алиса отдыхает, поэтому мы с моим внуком Джеми решили навестить вас.

— Добрый день, мистер Гульд, — вдова Шедд с усилием встала, — ах, дайте мне этот драгоценный маленький сверточек подержать, дайте скорее.

Джеймс беспомощно посмотрел на Каролину, зная, что Алиса будет недовольна, но вдова Шедд уже держала Джеми на руках. Потом она прижала личико ребенка к своему лицу и так долго молчала, что ни Каролина, ни Джеймс не знали, что сказать. Они смотрели, как она начала медленно шагать вперед и назад по большой комнате, как будто участвуя в странной невидимой процессии, мерными шагами; ее близорукие глаза наполнились слезами, скатывавшимися по щекам.

Вдруг она сказала:

— Возьмите его, мистер Гульд. — Она передала ребенка. — Возьмите вашего внука и радуйтесь, что вы дожили до того, чтобы держать его на руках.

— Можно налить чаю, Джеймс? — спросила Каролина.

— Нет, спасибо, Каролина, — сказал он, по-прежнему стоя.

— Я выпью еще чашечку, дорогая, — вдова Шедд опять села, видимо, уже забыв о ребенке. — У меня чрезвычайно важные новости для вас, и мне нужно что-нибудь для бодрости.

Она собиралась рассказать о Хорейсе, и Каролина готова была что угодно сделать, чтобы помешать ей.

— Я как раз рассказывала вашей очаровательной невестке, что я получила интереснейшее письмо от моей милой подруги мадам Бовуар, которая только что вернулась из одной из этих неторопливых, комфортабельных поездок по Миссисипи. И, дорогой мистер Гульд, она разговаривала с вашим сыном Хорейсом.

Джеймс смотрел на вдову Шедд без всякого выражения на лице.

— Мадам Бовуар с друзьями недавно отплыли из Нового Орлеана на прекрасном речном пароходе «Принцесса», и в первый же вечер она узнала имя красивого молодого казначея — Хорейс Гульд. Ваш сын, Хорейс, является казначеем на пароходе «Принцесса», на Миссисипи.

Каролина затаила дыхание, не спуская глаз с Джеймса.

— Мистер Гульд, я сказала…

— Я слышал, что вы сказали, миссис Шедд, и это ложь.

— Джеймс, — прошептала Каролина.

— Извините, что я говорю резко с гостьей, но я знаю своего сына. Я также примерно знаю о характере работы казначея на речном пароходе. Это ложь, ваша подруга ошиблась. Моя дочь Мэри и мисс Каролина предпочитают считать, что у вас добрые намерения, миссис Шедд. О том, что я думаю, я умолчу, и только скажу еще раз, что то, что вы сообщили, является ложью, и впредь я буду вам обязан, если вы не будете сообщать свои сплетни.

Каролина встала.

— Джеймс, пожалуйста, сдержитесь.

— Я сдерживаюсь. Я отнесу Джеми к матери. И еще я хочу предложить вам, голубушка, чтобы вы никому не сообщали эту жалкую ложную сплетню. До свиданья.

Когда он ушел, Каролина обеспокоенно повернулась к вдове Шедд, ссутулясь сидевшей на стуле; на ее дряблом лице появилось вдруг выражение печали и участия.

— Не расстраивайтесь, Каролина, дорогая. — Старческий голос потерял свою выразительную силу. — Я не хочу, чтобы это все вас расстраивало. То, что я сказала мистеру Гульду, правда. Мадам Бовуар действительно говорила с Хорейсом. — Она вяло улыбнулась. — Видите ли, я ей написала, чтобы она прислушивалась на случай, если что-нибудь узнает о Хорейсе. Я знаю, может казаться, что я просто старуха, которая любит совать нос в чужие дела. Это не совсем так. Мой сын тоже ушел, когда ему было семнадцать, и я ничего с тех пор о нем не знаю. Теперь, если он жив, ему пятьдесят лет. Я постоянно просила людей искать его. У меня привычка просить разыскивать пропавших молодых людей.

Каролина бессильно села. Ее гостья на глазах превратилась из довольно славной, но часто надоедливой сплетницы в страдающую женщину, которую она жалела и желала бы утешить.

— Я понимаю, что сообщила новость не из приятных. Но я думала, вероятно, что его отец обрадуется хоть какой-то вести о сыне. Не сообразила, что это уязвит его самолюбие. Понимаете, когда проходит все больше лет и совершенно ничего не знаешь, было бы такой радостью узнать, что он жив, все равно где, все равно чем занимается. Просто жив. Еще и года нет, как уехал Хорейс. Слишком мало времени прошло. Слишком мало.

— О, миссис Шедд, мне так жаль.

— Да, дорогая моя, конечно. Вы очень добры, а мне пора уходить. — Она с трудом поднялась и протянула руку. — То, что я сообщила, правда, что делать, если она горькая.

— Я вам верю.

— Спасибо.

— Джеймс тоже поверит, после того, как поговорит с мистером Каупером. Он сейчас поехал в Начец и Мобил, чтобы осмотреть там какое-то имение, и он обещал найти Хорейса, если сможет.

— Это хорошо. Только бы вовремя мальчику помочь. Видите ли, казначей — это молодой человек, который заботится об удовлетворении нужд и желаний пассажиров, а их нужды и желания не всегда высокого морального уровня. Я рада, что он узнает это от мистера Каупера. Мужчине он поверит. Ну, дайте мне мой плащ, дорогая, и передайте привет милой Мэри.

Каролина обернула длинный синий шелковый плащ вокруг плеч гостьи и обняла ее.

— Мы вас увидим у Кингов в будущий четверг, миссис Шедд?

— Обязательно. Было бы глупо не пойти на прием у Кингов. И, — э… Прежде, чем уйти, на случай, если мистер Каупер не увидится с Хорейсом, мадам Бовуар писала, что этот молодой казначей говорил ей, что он родом с острова Сент-Саймонс, и что его отец — владелец плантации Сент-Клэр.

 

Глава XIX

Когда Гульды приехали на угощение в Убежище семнадцатого ноября, Мэри, как обычно, первым делом позаботилась о том, чтобы ее родные были хорошо устроены. Она усадила Алису, все еще не желавшую оставить ребенка на попечение мамы Ларней, в кресло-качалку под старым кедром на поляне, а Джеми лежал в люльке, которую дали Кинги, возле нее. Мэри знала, что соседи пойдут посмотреть на младенца, так что Алиса будет не одна; направив семью Бен Койтер к Алисе, она поспешила к отцу. Он стоял одиноко, пытаясь разыскать, как она знала, Джеймса Гамильтона Каупера.

— Папа, незачем нервничать. Мистер Джеймс Гамильтон Каупер здесь. Я первым делом спросила миссис Кинг.

— Ну, так где же он?

— С мистером Кингом внизу у пристани. Вилли приедут на лодке. Джим и мистер Каупер пошли встретить их. А вон там под этим дубом удобное кресло с высокой спинкой, — идем, тебе надо отдохнуть.

— Я не хочу отдыхать. Мне нужно выяснить, видел ли Каупер твоего брата.

— Папа, послушай меня. Я не собираюсь смотреть за тобой целый день, как наседка. Мне хочется повеселиться. Ну, будешь благоразумен, посидишь на этом кресле?

Он смотрел в сторону веранды Кингов, заслонив глаза рукой.

— Я вижу, его отец там. Ты иди себе, веселись. Я поговорю с Джоном Каупером. Он ушел, прихрамывая, и Мэри посмотрела ему вслед. Почему ему требовалось услышать от Каупера то, что уже слышал от миссис Шедд? Она закусила губы. С отцом сегодня будет много хлопот. И надо же, именно сегодня. Она с таким удовольствием ожидала этого дня, трудно было подавить чувство досады на него. Мэри встала на цыпочки, чтобы получше видеть маленькую группу, медленно приближавшуюся по широкой прибрежной полосе. Она видела сестер Вилли, рассмотрела Джима и хозяина дома и мистера Каупера, и, как он помогал матери идти по песку. Она его увидит, будет разговаривать с ним. Может быть, если его мать чувствует себя хорошо, они проведут несколько минут вдвоем. Может быть, даже прогуляются вместе. Да, но не могла же она стоять там и смотреть, как Джон Вилли идет к ней по берегу. Надо для виду проявить интерес к кому-то другому. Поблизости были Фрюины и их хорошенькая племянница, Сара Дороти Хей. Можно побыть с ними, пока не подойдут Вилли.

Сидя в кресле-качалке на веранде, Джеймс Гульд сразу перешел к делу.

— Твой сын видел моего мальчика, Джон?

Да, Джеймс Гульд, видел, но я хотел бы, чтобы ты подождал, уж пусть мой сын сам расскажет тебе об их разговоре.

— У Хорейса все благополучно? Он здоров, да?

— Да, да. Совсем все хорошо. Выглядит взрослым, старше, совсем зрелый мужчина, мой сын его не таким помнит.

— Где он был?

— На пароходе из Начец в Мобил.

Джемс Гульд почувствовал напряжение.

— Ты сказал, на пароходе?

— Да. «Принцесса».

— Он ехал куда-то?

— Ну, да, можно и так сказать. Он ехал куда-то, но он, кроме того, работал.

— Не старайся щадить меня, Джон Каупер.

— Мой сын придет через несколько минут. Ты не думаешь, что разумнее получить сведения от него?

— Я сказал — не щади меня.

— Да, я слышал, что ты сказал. — Джон Каупер глубоко вздохнул. — Хорейс был казначеем на пароходе, Джеймс.

Это была ложь, не мог Джеймс Гальмитон видеть Хорейса казначеем на каком бы то ни было речном пароходе на Миссисипи. Он резким толчком поднялся с кресла и так быстро как мог, хромая, спустился с лестницы, пересек поляну и сад и направился к берегу. Он докажет, что это какая-то ужасная ошибка — или ложь!

От напряжения по лицу его катился пот, а от ветра, дувшего с океана, было больно глазам, в которых стояли слезы ярости и волнения. «Хорейс — не может этого быть. Джим — это было бы возможно, но Хорейс — исключено». Люди, приближавшиеся к нему, смеялись.

— Ну что же, пусть смеются, — подумал он, — пока не докажу свою правоту. Пока молодой Каупер не объяснит, как все обстоит на самом деле, — У него закружилась голова, он пошатнулся, споткнулся, упал лицом на жесткий песок, ощутил невыносимую боль в подвернувшейся ноге, и потом все исчезло.

Мэри сидела возле кровати в нижней спальне, где положили ее отца. Она была испугана. Он выглядел очень старым, его гордый гульдовский нос особенно выдавался; он был сконфужен тем, что он наделал, смахивал тыльной стороной ладони слезы, которые безостановочно катились по щекам.

— Что я натворил, дочка, — и в чужом месте! Я тебе испортил день.

— Ничего ты не натворил. И ты будешь здоров. Доктор Хассард сказал, что у тебя сделался обморок от напряжения, когда ты попробовал оленем пробежать по мягкому песку. Нога у тебя не сломана. Все, что тебе надо, это отдых, а для этого у нас целый день впереди.

— Где Джеймс Гальмитон Каупер, Мэри?

— Неужели ты не можешь сначала отдохнуть? Мы уже знаем о работе Хорейса, папа. Я говорила с милейшим старым мистером Каупером, пока доктор тебя смотрел. Он очень расстроен. Даже винит себя в том, что ты упал. — Она взяла его руку. — Ну что, если Хорейс работает казначеем на речном пароходе? Он жив, не правда ли? И у него все благополучно.

— Я, кажется, предпочел бы, чтобы его не было в живых.

— Папа?

— Эти люди, — которые заботятся о нуждах пассажиров на речных пароходах, — теряют чувство собственного достоинства.

— Но Хорейс не такой.

— Пригласи сюда Джеймса Гамильтона.

Она встала.

— Ладно. Попробую найти его.

— Ни с кем не задерживайся, не разговаривай, ищи, пока не найдешь его. Я хочу знать, как мой сын объясняет свое поведение.

Мэри разыскала младшего Каупера как раз тогда, когда Томас Батлер Кинг хлопал в ладоши в знак того, что он просит тишины.

— Вы можете пойти к моему отцу, мистер Каупер? — прошептала она. — Он не успокоится, пока не поговорит с вами.

Конечно, мисс Мэри. Вы останьтесь, посмотрите, как будут представлять. А я удеру раньше начала.

Она поблагодарила его и присоединилась к гостям, толпившимся вокруг длинных деревянных столов, поставленных недалеко от ямы, где жарилось мясо, распространявшее вкусный аромат. Мистер Кинг опять хлопнул в ладоши, и гости замолчали. Мэри поискала глазами семью Вилли, между тем их хозяин начал речь:

— Нам всем очень грустно, что с нашим добрым соседом мистером Джеймсом Гульдом произошел неприятный случай, но мы благодарны Всевышнему, что он не пострадал серьезно. Мы собираемся, конечно, если он достаточно хорошо будет себя чувствовать, показать ему ребенка тоже…

Мэри увидела, что Джон Вилли стоит, прислонясь к дереву, через два стола от нее. Он улыбнулся ей.

Мистер Кинг сделал знак жене, стоявшей рядом, с ребенком на руках.

— Прежде всего, дорогие соседи и друзья, я счастлив и горд представить вам нашего младшего сына, родившегося двадцать пятого апреля этого года. Лорд Пейдж Кинг.

Кинги ходили между улыбающимися гостями, Анна-Матильда показывала ребенка каждому из присутствующих, принимая их поздравления и добрые пожелания. После того, как ребенок был представлен Мэри, она попыталась незаметно продвинуться сквозь толпу по направлению к Вилли. Ей пришлось остановиться, когда хозяин еще раз хлопнул в ладоши, прося внимания.

— А сейчас я с удовольствием представляю вам еще одного новорожденного, который благодаря близости по возрасту, а также преданности его матери будет воспитываться как молочный брат нашего сына. Хетта, выйди со своим ребенком.

От края толпы гостей вышла черная Хетта; ее круглое лицо сияло, она держала голову высоко, как королева, и несла своего новорожденного, Нептьюна. Она тоже ходила среди гостей, кивая и говоря: «Спасибо, мэм» и «Спасибо, сэр», а гости любовались хорошеньким темным личиком.

Когда гости начали выстраиваться у длинных столов, Мэри, наконец, подошла к Вилли.

— Мисс Мэри, — сказал он, — очень сожалею, что ваш отец заболел.

Она присела, он поцеловал ее руку, и на одно мгновение их глаза встретились.

— Спасибо, мистер Вилли, — наконец смогла она сказать. — Я собиралась поздороваться с вашей матерью. Ей лучше?

— Так себе. Вечно как на иголках по поводу границы наших владений, но… — Он засмеялся. — Раз я уделяю ей много внимания, она чувствует себя хорошо. Как ваш отец, Мэри?

Она попробовала вспомнить, называл ли он ее когда-нибудь иначе, чем «мисс Мэри».

— Он поправится, спасибо. — Потом она тоже засмеялась. — У нас с вами веселое занятие — ухаживать за больными.

Он стал серьезен.

— Да, да верно.

Было ли это ее воображением, что Джон Вилли всматривался в ее лицо?

— Не хотите ли присоединиться к нам? — спросил он. — Мама сразу согласилась, когда я предложил пригласить вас.

— Да, спасибо, с удовольствием.

Джон предложил ей взять его под руку, но когда они направились к столу, слуга Кингов Роберт подбежал и сообщил Мэри, что мистер Каупер считает, что ей следует немедленно пойти к отцу.

Она посмотрела на Джона, глубоко вздохнула и протянула ему руку.

— Мне жаль, — тихо сказал он.

Всю вторую половину дня Мэри сидела около отца в затемненной комнате. Им принесли две тарелки, наполненные кусками сочной свинины, красными бобами, рисом, соусом, — но оба они ничего не стали есть. Он за нею не посылал, но его тайная мука была ощутима, и она поняла, почему мистер Каупер нашел нужным ее присутствие. Время от времени она отодвигала занавеси и смотрела на празднество. Один раз она увидела Джона, он шел один по кедровой роще. Примерно через час она смотрела, как семья Вилли отправилась к пристани, где их ожидали гребцы. Другие тоже разъезжались, и Кинги стояли у въезда прощаясь, и одна за другой компания гостей уезжала. Ее отцу было лучше, они теперь тоже могли ехать. Она пошла за Джимом, чтобы он помог отцу сесть в экипаж.

Мэри старалась выбирать по возможности ровные места на ухабистой дороге. Каролина предложила взять ребенка на руки и ехать вместе с Джимом и Алисой в передней коляске, чтобы Джеймсу было больше места. Анна-Матильда Кинг принесла подушки и одеяло и сама устроила его поудобнее. Он был поглощен своими мыслями, и при прощании сказал только самое необходимое. Они проехали всю дубовую аллею, принадлежавшую Кингам, и ехали теперь мимо имения Демиров. Мэри уже не могла больше переносить его молчание.

— Длинный это был день для тебя, папа, — сказала она.

Он ничего не ответил до поворота на дорогу к Джорджии.

— Самый длинный день в моей жизни, мне кажется, за исключением дня, когда я узнал, что твоя мать умерла.

Он не собирался говорить о Хорейсе. Мэри дала себе слово не принуждать его.

— Я все думаю, дочка, и почему-то особенно сегодня — если бы она не родила Джейн, может быть, она была бы с нами теперь? Столько лет прошло, а я все думаю об этом.

— Мама умерла от воспаления легких. Рождение Джейн тут совершенно ни при чем.

— Я знаю, но рождение ребенка, вероятно, ослабило ее. И я думаю также, как-то там нашей Джейн в Балтиморе. Такая молодая, и живет далеко от дома.

— Конечно, у нее все будет хорошо. И она хороший преподаватель. Мы должны быть довольны, что она занимается работой, которая ей по душе.

Он вздохнул.

— Да, наверное так. По крайней мере, мы знаем, где она живет, с какими людьми общается. Ее работа заслуживает уважения.

Мэри ждала, что он будет говорить дальше. Он молчал.

— Ты не хочешь сказать мне, что Джеймс Гамильтон рассказывал о Хорейсе?

— Не сейчас.

Позади них садилось солнце, и когда они проехали Келвин-Гроув, деревья и хлопковые поля Кейтеров светились розовым и золотистым отблеском.

— Тебе удобно, папа?

— Я чувствую себя вполне прилично. Но я нехорошо веду себя по отношению к тебе. Я знаю, как тебе хочется узнать о брате.

Мэри промолчала.

— Я должен извиниться перед миссис Шедд. Он действительно работает казначеем на пароходе.

— Я это знаю; но что мистер Каупер сказал о Хорейсе? Как он держал себя? Я хочу сказать, что Хорейс сказал по поводу того, что он пошел на такую своеобразную работу?

Отец так долго не отвечал, что Мэри наклонилась к нему, думая, что ему плохо.

— Сейчас скажу. Мне трудно говорить об этом. — Еще помолчав, он добавил: — Хорейс сказал, что он занимается тем, чем ему хочется заниматься на данный момент.

Некоторое время слышалось только дребезжание колес и постукивание копыт старого Тома. Наконец Мэри сказала:

— У меня вызывает надежду, раз Хорейс сказал «на данный момент». Ты не думаешь, что он имел в виду, что он, ну, как бы пробует себя в жизни? Может быть, временно?

— Я не знаю. Я не знаю.

— Он просил передать нам что-нибудь?

— Кажется, Каупер сказал, что передает большой привет. Сказал, что напишет.

— Ну, я считаю, что это дает надежду, а ты? — Она села прямо. — Даже если ты не считаешь, что это обнадеживает, остаюсь при своем мнении. И я буду по-прежнему писать ему, рассказывать о всех наших делах, поддерживать связь, и когда-нибудь, может быть, ему надоест то, что он там пытается сотворить со своей жизнью.

— У тебя мужество твоей матери, Мэри. Она вот так бы тоже сказала.

— О, я везучая. У меня и от тебя мужество.

Они проехали Блек-Бэнкс и солнце село. Дорога, мощеная ракушками, потемнела, колею было труднее рассмотреть.

— Дни становятся ощутимо короче, — сказала Мэри, подгоняя Тома, так как Джим в передней повозке поехал быстрее.

— Как ты нашла сегодня Алису, дочка? Она была довольна?

— Я считаю, что при своем характере она сегодня очень хорошо себя вела. Она и Джим сидели с Фрюинами и миссис Шедд. Алиса довольно много разговаривала. Я даже видела, что она смеялась над чем-то с племянницей Фрюинов. Ты бы видел, какое лицо у Джима, когда Алиса смеется. Он так счастлив, что у него становится глупым выражение лица.

Передняя коляска теперь повернула в Нью-Сент-Клэр. Мэри тоже повернула, и в этот момент они услышали крик Алисы. Обе повозки остановились.

— В чем дело, Джим? — крикнула Мэри.

Джим собирался выпрыгнуть, но Алиса дернула его назад.

— Змея! На дороге гремучая змея, — беспомощно крикнул он. — Алиса не дает мне выйти. И маленький здесь…

Прежде чем отец мог сделать движение, Мэри уже стояла на дороге с кнутом в руке.

— Сестра, не надо, — закричал Джим. — Поедем дальше.

Но она уже была теперь перед его коляской; змея лежала на расстоянии около пяти футов, свернувшись кольцами и вытянувшись в высоту на фут, ее плоская голова осторожно поворачивалась из стороны в сторону, язык безостановочно мелькал.

Первый взмах кнута ударил ее, с одного бока показалась кровь, но кольца не разошлись.

— Еще раз, Мэри, ради Бога, — крикнул Джим.

После второго взмаха кнута змея поднялась на полную высоту — разъяренное пресмыкающееся толщиной в мужскую ладонь вытянулось на шесть футов в высоту. Прежде чем Мэри могла размахнуться опять, змея отогнулась для нападения. Мэри ударила, и змея распустила кольца; теперь она была сильно ранена, в глубоких порезах виднелось белое. У Мэри болела рука, но кнут снова ударил несколько раз. Змея теперь лежала на дороге, корчась, разбрасывая ракушки и песок. Мэри изо всей силы ударила снова, на этот раз — позади головы. Тело змеи еще извивалось слабыми кольцами, но Мэри знала, что змея мертва.

— Ударь еще раз, сестра, — закричал Джим, и это так рассердило Мэри, что она схватила змею за хвост и швырнула в лес. Ребенок плакал.

— Я хотел застрелить ее, — нерешительно сказал Джим, — но вспомнил, как Алиса боится огнестрельного оружия.

— Вот, вот, правильно, — крикнула Алиса. — Вали вину на меня, пусть я виновата.

— В следующий раз дай пистолет мне, — сказала Мэри. — Застрелить было бы проще.

Вернувшись в экипаж к отцу, она готова была расплакаться, но у него был такой удрученный вид, что она, наоборот, рассмеялась:

— Ну, мистер Гульд, как твоя ученица вела себя сейчас?

— Джиму должно быть стыдно.

— Да, ему стыдно, и я его не осуждаю. Бедная Алиса. Бедный Джим.

— Бедные мы все, — пробормотал он.

— Нисколько. Я, видимо, ничем не могу помочь Алисе и Джиму, так что, когда они переедут в январе, я пожелаю им всего наилучшего и с удовольствием останусь снова с тобой и тетей Каролиной. А мы трое ни чуточку не бедные. Нисколечко.

Они поехали дальше молча. Когда они приближались к Розовой Горке, ее отец сказал:

— Я собираюсь в Новый Орлеан с тем, чтобы поехать на этом пароходе.

Мэри повернулась лицом к нему.

— Ты ничего подобного не сделаешь! Мы будем просто ждать. Мы не сделаем ничего такого, о чем потом могли бы пожалеть. Ведь когда Хорейс вернется, мы хотим, чтобы он вернулся потому, что он сам этого хочет. Не правда ли?

Он уступил.

— Да, пожалуй так.

— Мы будем ждать столько времени, сколько потребуется, и я буду продолжать писать письма.

— У тебя действительно мужество твоей матери.

— И твое, — повторила Мэри, останавливая Тома у ворот.

 

Глава XX

«18 января 1832 года.

Дорогой Хорейс Банч!

Помнишь, мы так звали тебя, когда ты был маленьким? Надеюсь, что ты не беспокоился о нас из-за того, что я задержалась с письмом на несколько дней, но на прошлой неделе был большой переезд. Наконец, Джим и Алиса переехали в свой новый дом в Блэк-Бэнкс. Розовая Горка опустела, но я должна сознаться, что это приятная пустота. Папа подарил им десятерых негров, и среди них, к сожалению, Адама и Ка. Сожаление относится к нам. Ка становится отличной стряпухой, и будет скучно без Адама, ему двенадцать лет и он умнеет с каждым днем. Будем надеяться, что те десять, которые уехали, сумеют сообразить, как вести себя с Алисой. Она никогда не поймет негров. Она хочет, чтобы они выполняли свою работу так, чтобы их совершенно не было видно и чтобы никогда не высовывались их недоумевающие черные лица. Джим уехал в довольно хорошем настроении, но у него нет уверенности относительно будущего. Разумом я понимаю, что это, собственно, их дело, и меня не касается, а сердцем не могу быть так беспристрастна.

Мы скучаем по тебе, брат, надеемся, что ты здоров, и что тебе нравится твоя работа, какая бы она ни была.

Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

Хорейс сложил письмо, потом снова развернул его; он сердился на Мэри за то, что она старалась напомнить ему, как он был «маленьким мальчиком», сердился на себя за то, что не нашел в себе силы сообщить им, что работает на речном пароходстве почти год. Теперь все равно, они уже знают об этом от Джеймса Гамильтона Каупера. Почему Мэри притворяется, что они не знают? Сложив письмо еще раз, он поднял крышку своего чемодана и бросил письмо в верхнюю часть, где были и остальные письма.

Он обвел взглядом свою каюту на «Принцессе». Она была тесновата, но он жил в ней один. Его заработок был в три раза больше, чем тот, который он получал от Лайвели на Коммерс-Роуд, и почти вдвое больше того, который Дэвис платил ему в театре. Он получал хорошо сшитые форменные костюмы и фуражки с галуном, в которых очень хорошо выглядел. Работа была не тяжелая. Он встречался с различными людьми, набирался опыта, узнавал жизнь. Он причесался, надел фуражку и посмотрелся в зеркало. Лицо было несколько неправильной формы, может быть, слишком худощавое, но вообще он был доволен собой. Он быстро прошел на палубу к каюте капитана. Пока он сам хотел здесь работать, место было ему обеспечено. Капитан был им доволен, — доволен тем, как он держал себя с глупыми хихикающими старыми девами; с плантаторами, решившими развлечься, оставив дома своих жен; с распутными, грубыми людьми с Запада, охотно швырявшими деньги за плохие напитки с красивыми этикетками, за хорошеньких девушек, за знакомство с аристократами-плантаторами, находившимися на борту парохода. Он презирал речных шулеров, которые избрали «Принцессу» для своих занятий, но отношения с ними у него были мирные, он научился говорить с ними их специфическим языком и не обнародовал своих взглядов. Когда пожилой человек покончил с собой на полированной верхней палубе «Принцессы» из-за того, что проиграл в карты деньги, которые вез детям своей покойной дочери, у Хорейса был приступ дурноты. Но в следующий раз, когда кого-то застрелили, никакой дурноты это уже не вызвало. У него дела шли как следует, все это его не касалось. Он оставался самим собой. Но его злило то, что он не нашел в себе мужества написать домой о том, какая у него работа. Поднимаясь по лесенке к помещению капитана, он отбросил эти мысли и постучал в дверь к капитану, готовый к следующей буйной, беспокойной ночи на борту «Принцессы».

«23 мая, 1832 года.

Дорогой Хорейс!

Папа стал несколько менее нервным теперь, когда мы уже три месяца живем одни в Розовой Горке. А вот хорошая новость! Он согласился стать одним из основателей только что организованного нового Земледельческого и спортивного Клуба. После твоего отъезда он почти перестал бывать на собраниях Клуба весельчаков Сент-Клэра. Я понимаю, почему. У них собрания такие шумные и для человека, постоянно испытывающего боли, как папа, это утомительно. Да он и не был никаким гулякой. Новый клуб будет собираться в прежнем доме Сент-Клэр, там же, где и светский клуб, но папу привлекает «земледельческий уклон». Члены клуба будут составлять и читать доклады по различным вопросам выращивания хлопка, и сообщения нашего милого старичка будут иметь успех. Он с каждым днем пополняет свои сведения о приморском хлопке, дающем длинную нить. Так что вместе со мной радуйся тому, что он не только вступил в клуб, но и будет их главным секретарем, — скучнейшая работа, которой он будет страшно доволен.

Мы надеемся, что ты счастлив и что дела у тебя идут хорошо, и что ты иногда вспоминаешь нас.

Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

«1 августа 1832 года.

С днем рождения, дорогой мой Хорейс Банч!

Мне просто трудно поверить, что моему братишке исполнилось двадцать лет! Если бы ты был здесь, мы бы устроили самое грандиозное празднество за всю историю Сент-Саймонса. Папа сегодня о тебе не говорил, и, вероятно, ничего не скажет, но тетя Каролина и мама Ларней, и Джули все поздравили тебя с днем рождения, и папа в душе тоже, наверняка.

Я дальше напишу тебе о менее важном событии, а то могла бы слишком расчувствоваться. Последние новости о браках: полковник Вильям Вигг Хассард наконец-то женился! Ларней об этом «сорока на хвосте принесла». Однако доктор Том не проявляет пока никаких признаков влюбленности. Если уж его поразит когда-нибудь стрела Амура, то, пожалуй, весь остров погрузится в морские волны! Хассарды — такие культурные люди, а доктор Том все ссорится с семьей Вилли из-за нескольких футов земли. Ты знаешь какой он упрямый. Я об этом немного говорила с Джоном Вилли, когда была в церкви. Капитан Александр Вилли опять нездоров, и Джон боится за здоровье матери, если неприятности будут продолжаться.

Так как сейчас август, у нас страшнейшая жара, но мои олеандры — просто розовые и белые облачка, и мирты тоже. У Джули была летняя простуда, но сейчас он поправился. Наша сестричка Джейн пишет довольно часто. У нее работа идет успешно, и особенно большим успехом она пользуется в балтиморском обществе. Папа каждое воскресенье спешит к дереву мистера Каупера, надеясь получить письмо от тебя, но не принимай эти мои слова за упрек. Мы знаем, что у тебя есть причина не писать. Слухи, конечно, до нас доходят, но мы ждем, чтобы ты сам написал. И ждем мы всегда с любовью.

Любящая тебя сестра Мэри Гульд».

Хорейс прочитал это письмо, стоя на углу улицы в Новом Орлеане. «Принцесса» была поставлена в док для покраски, и в ближайшие три дня ему нечего было делать. Откладывать письмо родным далее было невозможно. Никакого приемлемого оправдания не было. С коробкой почтовой бумаги под мышкой, он медленно дошел до площади Арм, нашел скамью под дубом и сел, чтобы обдумать, что же написать. Он был рад, что отец вступил в новый клуб. Он мог совершенно искренне это сказать. Ему, так же как Мэри, казалось забавным, что один из холостяков Хассардов женился. Он мог сказать, что он рад, что Джим и Алиса живут в своем доме и что он надеется, что они оценят красоту местности Блэк-Бэнкс. Он мог просить передать привет Джейн в Балтимор.

И главное: он мог, наконец, признаться, что работает казначеем на речном пароходе па Миссисипи.

Вверх и вниз по всей гамме заливался пересмешник, и у него сжалось сердце. Пересмешники были для него всегда связаны с островом Сент-Саймонс. Он закурил сигару, надеясь не допустить новой вспышки ностальгии. До тех пор, пока человек связан со своим прошлым сентиментальными переживаниями, он не станет свободным. Ему улыбнулась хорошенькая мулатка, проходя мимо. Он подмигнул ей, ностальгия исчезла и он поспешил в свою каюту на «Принцессе», чтобы написать письмо и покончить с этим.

 

Глава XXI

«12 июля 1833 года.

Дорогой Хорейс!

Ты мне не поверишь, но папа сегодня за завтраком опять потребовал, чтобы я прочитала ему твое письмо, почти годовой давности. Оно истерто совсем в клочки. Я потеряла счет, сколько раз я его читала маме Ларней, а тетя Каролина неделями держала его у себя в комнате. Смешные мы, правда? Я стараюсь не обременять тебя своими письмами, но когда ты нам напишешь опять, пожалуйста, скажи нам, что тебе легче на душе от того, что мы уже знали, что ты работаешь на речном пароходе, и что в нашей любви к тебе никаких изменений не произошло. Я-то чувствую, что тебе стало легче, но пане было бы очень важно, если бы ты об этом написал. Ждать письма от тебя год очень большой срок для него.

За последнее время дважды смерть посетила остров. Капитан Александр Вилли и первенец Кингов, красивый мальчик, Вильям. Капитан Вилли был стар и болен, но для миссис Вилли это утрата, и мы все боимся, что доктор Хассард теперь будет устраивать еще больше неприятностей. Она благодарит судьбу, — и это правильно, — что Джон все еще не женат и находится дома, так что ее земля будет по-прежнему давать урожай. Его сестры не замужем и тоже дома, но ее настоящая опора — Джон. Он хороший человек, из таких, какие не часто встречаются. Конечно, смерть такого маленького мальчика, как Вильям Кинг, — очень горестное событие. Миссис Кинг вела себя удивительно мужественно на кладбище во время похорон. Благодарение Небу, ее муж был дома, когда это случилось. Он в это время почти всегда в отъезде. Ты знаешь, я плачу редко, но я плакала на похоронах мальчика. Почему так тяжело хоронить молодых? Не потому ли, что у нас чувство, что их обманули, что они так и не узнали жизни? Не знаю. Еще недавно жизнь казалась мне чем-то ясным, чем-то, что легко подчинить. Теперь она кажется более суровой и иногда непонятной. Ты знаешь, что мне уже двадцать четыре года? Ну, пора ехать на поля. Как обычно я напишу на будущей неделе.

Любящая тебя сестра Мэри Гульд».

«24 ноября 1833 года.

Дорогой Хорейс!

Я, наверное, писала тебе о славной паре из Ирландии — младшем брате покойного мистера Джорджа Эббота и его жене, которые откликнулись на просьбу вдовы Эббот приехать и помочь ей. Энергичный мистер Ричард Эббот с хорошенькой женой Агнессой, прелестный ребенок Дебора и няня-ирландка. Все как будто складывалось хорошо для милой миссис Мэри Эббот, но бедняжку будто злой рок преследует. Месяц тому назад Агнесса Эббот умерла во время родов, оставив новорожденную Энни, а вчера няня-ирландка умерла, и Мэри Эббот осталась одна с двумя детьми, требующими заботы. Она совершенно одна, так как убитый горем молодой отец уехал работать в Дэриен. Но Мэри Эббот — женщина мужественная и, кажется, любит обеих ирландских девочек так же, как собственных двух. Дебора, та, которая постарше, особенно мила. Я ловлю себя на том, что езжу в Орандж-Гроув возможно чаще, чтобы поболтать с этой обаятельной крошкой. Ей четыре года, но она умненькая, как шестилетняя.

Наша сестричка Джейн, по-видимому, поселилась в Балтиморе насовсем. У нее дела идут успешно. Джеми, наш прелестный племянник, научился говорить, что ему два года, и заявляет об этом громогласно и часто. Я не пишу много о Джиме и Алисе. Что о них сказать? Она с трудом переносит здешнюю жизнь. Даже если я приношу ей розу из моего сада, когда она ее нюхает, обязательно выползет паук ей на руку или на шею, и дело кончается истерикой. Как бы я хотела, о, как бы я хотела, чтобы Джим мог увезти ее в Нью-Хейвен. Одному Богу известно, как папа, тетя Каролина и я скучали бы по ребенку, но Джим так стареет, — у него на висках волосы поседели, и его когда-то настоящая любовь к Алисе превратилась в нечто, не поддающееся определению. Все же, земля в Блэк-Бэнкс дает хорошие урожаи, и в финансовом отношении у нас все благополучно. Я заканчиваю, чтоб не написать такого, что я не хочу писать.

Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

Письмо Мэри было обвинением более определенным, чем если бы она написала прямо. Хорейс скомкал письмо и бросил его в угол каюты, в раздражении на нее и на себя за то, что он теперь ясно определял, — эгоизм. Он это называл по-другому, но в действительности был эгоистом. Человек, который годами живет, сообразуясь только с собственными побуждениями, не может рассчитывать найти покой. Покой. Он сухо рассмеялся. Покой его никогда не интересовал. Он требовал жизни, все, что она может дать, собственной жизни, на которую он наложил бы собственный отпечаток. Он по-прежнему считал, что никогда не найдет этого на Сент-Саймонсе. Там его задушат лаской, любовью, семейным уютом и провинциализмом, и надежностью. Там нет возможности для человека поставить на карту свои способности, найти свое особое место. Дома он просто стал бы еще одним фермером, выращивающим хлопок, — но без своей земли. Конечно, он был нужен отцу. Мысль о том, что Мэри выполняет мужскую работу — его работу, — вызвала такой взрыв ненависти к себе самому, что он ногой швырнул стул, сбежал на нижнюю палубу «Принцессы», пробежал по сходням и отправился в ближайшую таверну на набережной Нового Орлеана.

«24 февраля 1835 года.

Дорогой Хорейс!

Угадай-ка! Джейн приехала домой навестить нас. Ей нравится преподавать в Балтиморе в такой же степени, как ей нравится бывать в местном обществе, но самая главная новость — она влюблена. Некий мистер Орвилль Ричардсон, который, как она утверждает, самый замечательный человек в мире. Папа так рад ее приезду, что он прямо-таки трогательно старается позабавить нас своими смешными выходками, как раньше. Я рассказала тебе приятные новости о Джейн (она собирается тебе написать, но ты не очень жди), а теперь я расскажу плохие новости. Неделю тому назад у нас ночью был небывалый мороз, минус восемь градусов! У бедного мистера Джона Каупера погибли его оливковые деревья, и, конечно, я сидела и смотрела как мои милые апельсиновые деревья замерзают и вянут. Они все погибли. Приезд Джейн — подарок судьбы, потому что гибель моих апельсиновых деревьев — это было почти как чья-то смерть. Я была просто безутешна. Мне и теперь тяжело, когда я одна и думаю о том, как мне хотелось бы видеть тебя, знать о тебе. Твое последнее письмо пришло шесть месяцев тому назад, и в нем почти ничего не было сказано. Похоже, что я сержусь? Джейн принесла мне чай и передает тебе привет.

Любящая тебя сестра Мэри Гульд».

Джейн. Хорейс улыбнулся, вспоминая хорошенькую младшую сестру. Джейн собирается написать ему, но, конечно, не напишет. Мэри он не видел пять лет, а она ему пишет так, как будто он по-прежнему участвует в жизни на Сент-Саймонсе. Джейн никогда бы этого не сделала. Она уважала свободу другого человека, потому что тоже выбрала для себя свободу. И все же Джейн была всего лишь его беспечная маленькая сестренка. Мэри была его другом, и впервые в жизни ему захотелось быть чьим-нибудь другом. Чьим? Мэри? Отца? Он откинулся на стуле и посмотрел в маленькое окошко на большой изгиб Миссисипи, который «Принцесса» обогнет через несколько часов. Те же пейзажи, опять та же старая набережная вдоль той же старой реки. Для пассажиров это романтика, для него — все привычно. У него отложено немного денег. Он может взяться за что-нибудь другое. Он прошелся по каюте и встал у окна. Новый Орлеан тоже теперь утратил новизну. Очарование Королевы исчезло. Впервые за много месяцев почувствовав одиночество, он постарался припомнить лицо Линды Тэтчер. Он припомнил его, но не совсем четко. Теперь она стала для него тем, чем была в действительности тогда — немолодой женщиной, которая хорошо относилась к глупому мальчику. Может быть, Линда, в конце концов, была его другом. Тогда это слово привело его в ярость, но последнее письмо Мэри заставило его признать, что ему хотелось бы быть чьим-нибудь другом. Даже наедине с самим собой ему было неловко вспоминать, как он хотел утешать Линду, заботиться о ней. Не было ли это стремлением придать себе значительность? Чем было вызвано его желание заботиться о Линде — любовью к ней или себялюбием?

Спустя много времени он улегся на свою койку. «Я-никогда-не-был-ничьим-другом». Он произнес это вслух, причем голос у него звучал также скрипуче, как когда он пытался сказать что-нибудь глубокомысленное Линде. Он откашлялся. «Я признаю это. Я никогда не был ничьим другом».

«22 июня 1835 года.

Дорогой Хорейс Банч!

Твой старый друг, Хью Фрейзер Грант, женился и теперь взял на себя плантацию доктора Гранта Элайзафильда на материке. А доктор и миссис Грант переехали насовсем в Оутлэндс, где они проводили лето на Сент-Саймонсе. Хью сказал мне на свадьбе, что он очень хотел, чтобы ты был шафером, но не надеялся, что ты приедешь. Джейн еще здесь, но, видимо, ей не терпится уехать на север к ее мистеру Ричардсону. Мы уверены, что она обвенчается с ним еще в этом году. Мне хотелось бы знать, по крайней мере, есть ли у тебя кто-нибудь, кто тебя любит там, где ты живешь. Ты никогда не пишешь о своих друзьях. Я устала сегодня. Извини, что это письмо коротенькое и невеселое. Мне, правда, невесело. Может быть, ты совсем не собираешься вернуться домой, но я не оставляю надежды.

Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

Хорейс прочитал это письмо через несколько минут после того, как «Принцесса» причалила опять у пристани в Новом Орлеане. Он стал теперь ждать ее писем, и почему-то на этот раз боялся, что письма не будет. И поделом это было бы ему после того, как много лет у него было нежелание, почти страх по отношению к этим письмам. То, что он никогда не был дружен ни с кем из семьи, не меняло их отношения к нему. Его семья продолжала любить его таким, каков он есть, продолжала надеяться, что он вернется. Он медленно сложил листок и сунул его в карман жилета. Он не мог рассказать Мэри о своих друзьях, потому что у него не было настоящих друзей. Никого, кого бы он любил. Никого, кто бы любил его. Из-за смеха, суеты, криков на пристани он так остро ощутил одиночество, что ему казалось, если он не уйдет, то задохнется. Он быстро пошел прочь от дока, через площадь Арм и прямо в собор. Он не был в церкви по крайней мере года четыре. Он встал на колени, в тишине, ему казалось, что он бросается в глаза, что он неловок, но его успокаивала высота спинок у церковных скамей и полумрак.

Он не знал, сколько времени он пробыл там, — пять минут, полчаса, час. Он не старался молиться, и одно стало совершенно ясно. Он был так же одинок в тишине, как в шуме пристани.

 

Глава XXII

Мэри положила свое перо на стол в большой нише столовой, где она писала Хорейсу, и долго смотрела в розоватый свет наступающего дня, прежде чем перечитать то, что она написала. Первые два или три года она быстро выкладывала все, что ей приходило на ум, и никогда не перечитывала. Она не виделась с братом шесть лет, и писать ему становилось все труднее. По крайней мере, Хорейс за этот год написал пять или шесть раз, а не так, как раньше — один-два раза. Она упрямо считала, что это хороший признак, даже несмотря на то, что его письма мало сообщали о его работе и совсем не говорили о том, каким он стал. Она вздохнула. Может быть, он стал совсем чужим, так далеко от нас, пишет только по обязанности, сообщает все, о чем может писать. Она нашла первую страницу своего письма и начала перечитывать письмо, написанное ее быстрым, заостренным почерком.

«21 октября 1836 года.

Дорогой Хорейс!

Я сегодня встала до рассвета, чтобы написать тебе. Вчера был день для нас всех счастливый, даже для Алисы, я думаю. Был день рождения маленького Джеми, ему исполнилось четыре года. С тех пор, как он подрос настолько, чтобы понимать, я постоянно рассказываю ему о его дяде Хорейсе, показываю ему твои портреты каждый раз, когда он приезжает в Розовую Горку. А вчера, во время празднества, он расплакался, потому что тебя не было! Мы пригласили всех детей острова, близких по возрасту, маленьких Кауперов, Демиров, Кингов и, конечно, девочку Эббот, Дебору. Ей сейчас семь лет и ока все более привлекательна, у нее большие глаза очень мягкого серого цвета и черные ресницы, и в глазах обязательно огонек. Если бы у меня было дитя, я бы желала, чтобы оно было похоже на Дебору. Мама Ларней испекла свой знаменитый желтый пирог на день рождения, и справили этот день хорошо, хотя я никак не могу придти в себя от того, что маленький Джеми затосковал по тебе, а ведь он никогда тебя не видел, и неизвестно, увидит ли когда-нибудь.

Джейн уже пять месяцев зовется миссис Ричардсон, и видимо, все счастливее с каждый днем. Хочется, конечно, чтобы она жила по близости, но мы радуемся тому, что она довольна жизнью.

Брансуик все больше приобретает известность. Папа и другие основатели проекта постройки канала — Томас Батлер Кинг, полковник Дюбиньон и доктор Хассард надеются на успех. Они предполагают, что, когда канал будет сооружен, Брансуик — смешной маленький городишко — станет процветающим центром. Железная дорога — предмет любви мистера Кинга — тоже движется, хотя у них вечные трудности из-за того, что рабы, принадлежащие государству, постоянно убегают. У нас теперь есть Клуб водного спорта, и уже строятся планы организовать соревнования наших здешних лодок с лодками издалека, от самого Нью-Йорка. Конечно, северяне начисто проиграют нашим гребцам. Мистер Джеймс Гамильтон очень этим увлечен, и вместе с тем скрывает досаду из-за того, что ему приходится закрыть свои мельницы для выделки хлопкового масла. Я эгоистично об этом жалею, так как он изредка тебя видел и всегда приезжал в Розовую Горку сказать нам, как ты выглядишь. О, Хорейс, Хорейс. На этом кончаю. Только еще сообщу, что Алиса говорит об отъезде в Нью-Хейвен на продолжительный срок. Я не уверена, что за этим ничего не кроется.

Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

Ей не нравилось это ее письмо, но у нее не было времени написать другое. Да и какая разница?

«8 мая 1837 года.

Дорогой Хорейс!

Важные местные новости и грустные новости у Гульдов. Брансуик издает теперь собственную газету «Брансуикский защитник». Папа сказал, что собирается подписаться на нее для себя, и, возможно, это хорошо, так как в моих письмах понемногу падает настроение. Грустные новости у Гульдов — Алиса взяла Джеми и уехала в Нью-Хейвен на прошлой неделе. Джим старается убедить и себя и нас, что это только временная поездка. Что она вернется. Мы все знаем, что она не приедет назад. Джиму следовало бы осознать истинное положение вещей, но он не может. Мне тяжело видеть их бесперспективный брак, но гораздо больше я горюю о тебе. Вот, я это сказала после стольких лет. Не хватило мне самообладания. Но должна сознаться, каждый раз, когда я думаю о том, каково бедному Джиму в пустом доме в Блэк-Бэнкс, у меня сердце сжимается.

Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

«10 августа 1837 года.

Дорогой Хорейс!

Послезавтра тебе исполнится двадцать пять лет. Я слишком измучена, чтобы писать поздравления и т. д. Страшный ураган поразил остров около десяти часов утра шестого августа и свирепствовал весь этот день и ночь, и на следующий день. И Блэк-Бэнкс, и Розовая Горка пострадали, мы еще не знаем, в какой степени. Знаю, что большая часть гонтовой крыши нашей конюшни сорвана. Джули с риском для жизни спас Долли. Весь урожай побит — хлопок, кукуруза, бобы, картофель, горох, — все пропало. «Брансуикский защитник» предсказывает нам финансовый крах на этот год. Мы еще не пришли в себя и не понимаем всего как следует, но по крайней мере никто не убит. Мама Ларней чуть не погибла, когда старалась помочь Джули спасти Долли. Кусок крыши упал на нее и сбил с ног. У нас погибли семнадцать коров, девять овец, несчетное количество цыплят, цесарок, индюшек, а также наш прекрасный павлин. Я все еще нахожу его разбросанные перья. Но, еще раз, никто не погиб. Во всяком случае, мы не знаем случаев гибели белых и черных. Теперь предстоит много работы.

Любящая тебя сестра Мэри Гульд».

Во второе воскресенье после урагана Мэри ехала в экипаже в церковь со своим братом Джимом, отцом и тетей Каролиной; Джули управлял лошадьми, сидя на высоких козлах. Алиса и маленький Джеми не вернулись, и поэтому не было надобности ехать в двух экипажах. Лошади уверенно объезжали упавшие сучья на дороге в Джорджию, за их копытами тянулись большие кучи сломанных веток и мха. Гульды ехали молча, глядя на окружавшую их картину разрушения, как на их собственных полях, так и на полях их соседей к северу от них.

— Ну, мы можем быть благодарны за то, что никто не убит, — сказал Джеймс Гульд в десятый или двадцатый раз после происшедшего.

— Я постараюсь сегодня быть благодарной, Джеймс — обещала Каролина. — Я, правда, постараюсь.

— Я пока не могу найти причины быть за что-либо благодарной, — вздохнула Мэри.

Джеймс Гульд глубоко вздохнул.

— Насколько я могу понять, все мы разорены. Посмотрите на западное поле Вилли.

Все ехали молча до прибытия в церковь.

— Хочешь, папа, чтобы я узнала, не привез ли мистер Каупер почту на этой неделе? — спросила Мэри.

— Да, пожалуйста. Хотя вряд ли что-нибудь можно было доставить.

Совершенно не надеясь, Мэри медленно, с опущенной головой шла по кладбищу, только изредка здороваясь с теми немногими прихожанами, которые нашли в себе силу приехать в церковь.

— Я вижу, вы сегодня приехали на богослужение, мисс Мэри, — никакие трудности не могли согнать улыбку с лица Джона Каупера. — И хорошо, что приехали, я уже слишком стар, чтобы ехать к вам в Розовую Горку передать лично это важное письмо.

Мэри посмотрела на него.

— Это — от Хорейса?

— Да, от него, голубушка Мэри Гульд.

Взяв письмо, удерживая слезы, она постояла минутку, потом крепко обняла мистера Каупера, повернулась и побежала к экипажу Гульдов.

Ну, миссис Шедд, вы собираетесь пойти в церковь? — спросила миссис Эббот. — Миссис Шедд, я говорю: вы.

— Шш! Я вас слышала, миссис Эббот. Конечно, я не собираюсь еще. Разве вы не видите, что делается у Гульдов в их экипаже? Они получили письмо от странствующего сына, Хорейса, и судя по тому, как они ведут себя, на фоне несчастья, которое поразило нас всех на острове, это может означать лишь одно — он возвращается домой!

— Что? Надеюсь, это так, но откуда вы можете знать об этом!

Джеймс Гульд начисто разорен ураганом. У него не был бы такой довольный вид сейчас, если бы у Хорейса не изменились намерения. Гульды разорены ураганом.

— Ну, а кто же не разорен? — спросила Мэри Эббот. — Мы все разорены, но вешать нос незачем, это не поможет.

— Разве вы не видите, моя дорогая, они просто счастливы, читая это письмо! А уж если Джеймс Гульд улыбается, это конечно, вести о его блудном сыне! Конечно, я рада за Гульдов, но если этот молодой человек вернется на Сент-Саймонс, то, после той жизни, какую он вел, это может оказаться довольно нежелательным. Вы согласны со мной?

— У нас абсолютно нет оснований для того или иного мнения о Хорейсе, миссис Шедд, и я не собираюсь составлять поспешного суждения. Я только рада, что у Гульдов что-то произошло такое, что они улыбаются. Одному Господу известно, как нам всем нужны причины для улыбки.

— Мэри, это совсем необычное письмо. Ты можешь еще раз быстро прочесть его перед тем, как надо будет идти на службу? — спросил ее отец.

— Поторопись, сестра, — прошептал Джим. — На нас устремляется вдова Шедд.

У Мэри дрожали руки, когда она стала еще раз читать громким шепотом.

«Двадцатого августа тысяча восемьсот тридцать седьмого года. Дорогая семья, на этот раз я не собираюсь писать о всяких пустяках. Я здоров и скопил немного денег, и по-прежнему у меня хорошо с работой, но счастья это не дает. Еще до твоего письма, Мэри, описывающего разрушения от урагана, я понял унизительную истину, — все эти годы я себя дурачил. Наверное, истинная цель этого письма — попросить прощения у вас — у всех вас — за мой эгоизм. Это, пожалуй, все, что я пока могу сказать по-честному. Пожалуйста, продолжай мне писать и поблагодари Джули и маму Ларней за то, что они спасли Долли. Надеюсь, мама Ларней теперь поправилась. С любовью, Хорейс Банч».

— Он даже подписался «Хорейс Банч», — воскликнула Каролина.

— Это письмо о Хорейсе по-настоящему, — каждая строка. — Мэри почти кричала. — Он не пишет всяких пустяков на этот раз. Он делится с нами своими мыслями. Что я тебе говорила, папа? Он начинает тосковать по дому! — Она закружилась от радости. — Хорейс скучает по дому!

— Шш… Вот она, — предупредил Джим. Вдова Шедд подошла к ним, улыбаясь.

— Я понимаю по вашим счастливым лицам, что у вас вести от вашего красивого сына, мистер Гульд, и я уверена, что милый мальчик возвращается домой. Я за вас просто до слез рада.

Все ждали ответа Джеймса. Он вылез из экипажа впервые за много месяцев без помощи, выпрямил свои худые плечи и посмотрел ей в лицо.

— Нет, миссис Шедд, он ничего не пишет о возвращении. Сожалею, что я порчу вам удовольствие от вашего пророчества, но оно фальшиво — как обычно. Идемте дети, Каролина, — пора в церковь.

 

Глава XXIII

Стоя одиноко на правом борту шхуны, направляющейся в Саванну, в стороне от многочисленных пассажиров, прощающихся с провожающими, Хорейс вынул из кармана последнее письмо Мэри. Он осторожно развернул его на свежем октябрьском ветру, его руки дрожали. У него было тревожно на душе, но он снова чувствовал себя живым человеком. Пока он не получил это письмо, совсем измятое теперь и стертое на складках, — он почти перестал реагировать на что бы то ни было. После того, как он написал им письмо с просьбой простить его, у него настало резкое, почти болезненное облегчение. Потом его сменила апатия, подобно болезни, притупленность, безразличие. Дни сменялись, равнодушные, как река, четыре дня… девять… двенадцать… двадцать. И в каждом порту он жалел, что не дал Мэри других адресов но ходу «Принцессы».

Когда они наконец причалили в Новом Орлеане, письмо, на которое он рассчитывал, ожидало его — то, которое он держал сейчас. Он знал его наизусть, — до последней строки.

«Ты наполнил наши сердца такой радостью, какую ты себе представить не можешь, любимый Хорейс Банч. Конечно, мы прощаем тебя, но главное — мы благодарны тебе за то, что тебе хочется быть по-прежнему близким нам. Я решила на этот раз не писать длинного письма, а только следующее: я счастливейший человек в мире, потому что знаю, что ты скучаешь по дому. Впервые за семь лет я знаю, что ты скучаешь, что тебе хочется проехаться на Долли, поудить рыбу с Джули. Когда ты написал о Джули и маме Ларней, это был ты, прежний. Разберись в себе поскорее, дорогой мой брат. Ты, какой ты есть, настоящий, стоишь того, чтобы близко знать и уважать тебя. Когда ты найдешь себя настоящего, ты себе понравишься, как ты нравишься мне.

Письмо Мэри открыло ему возможность хотя бы попытаться вернуться к своим прежним стремлениям — быть независимым человеком, но таким, какого он сам мог бы уважать. Он ехал Домой, чтобы начать все сначала. Не важно, как получится, впервые после Йеля он чувствовал, что поступает правильно, что он делает верный шаг.

Он скомкал письмо в плотный шарик и бросил его в темнеющую воду.

Проследив глазами за крохотным клочком бумаги, покачивавшимся в мутной реке, и затем исчезнувшим из виду, он глубоко вдохнул чистый, влажный воздух и тихонько усмехнулся, потому что первое судно, на которое он смог купить билет в Джорджию, было шхуной «Мэри».

 

Глава XXIV

«Сара» было новое судно на знакомом маршруте от Дэриена до Сент-Саймонса. Во всяком случае, для Хорейса оно было новым — чистый, невысокий белый пароход, лучше ухоженный, чем «Южная Каролина» или «Магнолия». Пока садилось солнце, он стоял на маленькой палубе для пассажиров и смотрел, как большой шар тускнел, переходя из ярко золотистого в оранжевый, потом в красный цвет, и опустился к болотам; на небе с множеством тонких, узких облачков остались розоватые полосы с бледно-зеленым отблеском по краям. Воздух стал темно-золотистым, он был теплый, мягкий, ласковый. Родные места.

Он нервничал. Было бы нечестно отрицать это, а он твердо решил быть честным с собой и, по возможности, быть честным по отношению к другим. В такую погоду менее чем через час капитан Стивенс приведет свой красивый маленький пароходик к пристани в Джорджии. Когда они вошли в Олтамаху, он вспомнил кипарисы, маячившие как привидения в ту дождливую мятежную ночь много лет тому назад. Впервые за всю свою зрелую жизнь он был убежден, что избрал правильный путь. Что бы ни ожидало его впереди, он будет помнить об этом.

Хорейс был единственным пассажиром у капитана Стивенса, и он подумал, что было бы хорошо подняться в рубку, чтобы познакомиться с этим румяным датчанином, приехавшим на Сент-Саймонс во время его отсутствия. Приобрести нового друга будет очень кстати, — ведь, он окажется в окружении стольких старых друзей, которые потеряли с ним всякую связь.

Поднявшись на лесенку к рубке, он на минуту остановился, чтобы составить мнение о капитане, который сидел, потихоньку напевая, свободно наклонив свои тяжелые, широкие плечи над деревянным рулевым колесом, послушным его мускулистым рукам. «Он примерно моего возраста», — подумал Хорейс, и, улыбаясь, отметил различие в их внешности.

Капитан Стивенс был великаном, он был весь массивен и фигурой, и конечностями. Он понравился Хорейсу с первого знакомства в Дэриене. Это был открытый, прямой человек.

— Славное суденышко, капитан, — сказал он, перекрывая шум машины.

Великан повернулся с улыбкой.

— А вы подойдите сюда и возьмите руль, Гульд. Не соблазняйтесь только его красотой. — Он говорил с сильным датским акцентом, по голосу чувствовалось, что он легко смеется.

Хорейс взял гладкое, полированное колесо и сел на капитанское место.

— Вам придется помогать мне, капитан. Я привык к реке, но я, безусловно, не рулевой.

Наклонясь под низким потолком, Чарльз Стивенс стоял позади него и примерно на расстоянии мили давал Хорейсу точные указания. Он знал воды вокруг Сент-Саймонса так, как будто он вырос там, а не в далекой Дании. Поворачивая рулевое колесо «Сары» согласно указаниям Чарльза Стивенса, Хорейс думал о том, было ли этому уверенному человеку когда-нибудь нужно, чтобы его успокаивали по какому-нибудь поводу. Испытывал ли он когда-нибудь страх перед кем-нибудь или чем-нибудь? Они входили в пролив Баттермильк и капитан Чарльз взял руль.

— Лучше здесь я возьму, Гульд. Вы любуйтесь пейзажами. Вы совсем скоро окажетесь, наконец, дома.

Хорейс нахмурился.

— Откуда вы знаете, что я еду домой?

— Вы забыли, что я уже больше года живу на вашем острове. Этого достаточно, чтобы знать о вас все, друг мой. На Сент-Саймонсе все знают о вас.

Хорейс почувствовал, что у него внутри все сжалось.

— Надеюсь, они дадут мне возможность начать жизнь заново.

Капитан Стивенс провел свое судно в пролив и, откинувшись назад на стуле, взглянул на Хорейса.

— Начать заново всегда сложно, Гульд. Не думайте, что вам будет легко. Сент-Саймонс — очень маленький мирок.

— Как вам удается, капитан, — вам, человеку откровенному, — находиться среди южан с их сладкими речами?

Чарльз усмехнулся.

— Когда я только что приехал сюда, — думаю: они действительно искренне говорят эти прекрасные слова? или они говорят просто для того, чтобы это красиво звучало, как музыка? Ха! Я вас обижаю, Гульд?

— Уж только не меня, — засмеялся Хорейс.

— Я имел дело с северянами, южанами, людьми с запада, креолами, европейцами, городскими ловкачами, деревенскими неотесанными парнями, — может быть, мне будет нелегко понимать мою семью. Жители прибрежной Джорджии говорят на своем особом языке. Вы говорите как жители Сент-Саймонса, но без — как бы это сказать — без патоки.

— Спасибо. Это мне довольно приятно.

— А, не правда ли, Стивенс, это удивительные места?

— Вам здесь больше всего нравится?

— Больше, чем где бы то ни было, из тех мест, где я был.

— Вы рады, что возвращаетесь домой, Гульд?

Хорейс ответил не сразу.

— Мне хотелось бы никого не видеть, кроме моей семьи, несколько недель. Но — да, я рад, что я уже почти там.

— Я тоже рад, что уже почти там, потому что я влюблен.

— Поздравляю! Кто эта барышня?

— Мисс Сара Дороти Хей. Видите? — Он указал толстым пальцем на имя «Сара», выведенное и внутри и снаружи рубки пилота. — Я назвал ее именем первое, мое собственное судно. А-а, она первая красавица острова. Она самая красивая женщина, какую Господь вообще создавал когда-либо.

— Сара Дороти Хей? Я помню ее, когда она только приехала сюда из Англии, она была тогда маленькой девочкой, приехала с тетей и дядей — Фрюинами.

— Ну, теперь она не маленькая девочка, поверьте мне. Ей девятнадцать лет и она прелестная женщина. Так что держитесь на расстоянии, Гульд! — Он согнул свои мощные бицепсы. — Предупреждаю. Близко не подходите.

Хорейс засмеялся.

— Даю честное слово. Совершенно не думаю о женитьбе.

— Я тоже совсем не думал о женитьбе, но Сара Дороти Хей совершенно перевернула мои планы.

Они были уже в виду Сент-Саймонса, и Хорейс сказал:

— Наверное, милые дамы на острове сплетничают по поводу гульдовского блудного сына, который уехал из родного дома ради того, чтобы вести безнравственную жизнь на реке.

— Как вы думаете, чем они занимаются?

— Сплетничают.

— Они — живые дамы. Так как вы думаете, они могут удержаться от сплетен?

— Нет.

— Не обращайте на них внимания, Гульд, и пусть себе говорят. Они забудут со временем, раз вы вернулись. Вас забудут, найдут другого о ком говорить. — Он ухмыльнулся. — Может быть, обо мне.

— Вас здесь приняли приветливо, капитан Стивенс?

— О, да, и о, нет. И то и другое одновременно. Но я человек независимый и когда-нибудь я буду владельцем самого преуспевающего пароходства от Чарлстона до Флориды. Когда я куплю мою прекрасную шхуну «Великолепный», начнут говорить: «А, этот капитан Стивенс, он человек стоящий».

— У вас новое судно на примете?

— Уже выплатил двести долларов за него. Года через четыре или меньше оно будет мне принадлежать. Оно будет принадлежать мне, а также мисс Саре Дороти Хей.

— Завидую вам.

— Почему? Вы можете так то же самое сделать.

— Что сделать?

— Быть стоящим человеком. Приобрести то, что вы хотите, что сделает вас независимым.

— Не знаю. Но постараюсь обязательно.

Чарльз Стивенс протянул руку, широко улыбаясь.

— Мы оба будем независимыми людьми, Гульд.

Хорейс пожал его большую, жесткую руку.

— Правильно. Мне двадцать пять лет. Сколько вам лет, капитан?

— Двадцать шесть. Обогнал вас на год, но только на один год.

— Вы обогнали меня больше, чем на один год. Но я догоню. Не знаю, каким образом, но догоню.

Небо потемнело. На пристани Джорджии зажигали костры, и Хорейса вдруг охватило невыносимое нетерпение.