Глава XXV
— Сын, ты пробыл здесь с нами десять дней. Десять счастливых дней для меня. Я не уверен, сумели ли мы тебе передать, как мы рады.
Хорейс посмотрел через обеденный стол на отца и постарался улыбнуться ему. Но на глаза навернулись слезы. Отвечать на радость старика было труднее, чем видеть его постоянные страдания.
— Я чувствую себя по-настоящему дома, папа, — сказал он хриплым голосом, — вы все просто замечательно ко мне относитесь. Это мне надо было бы чувствовать себя неуверенно.
— Чепуха, — сказала Мэри. — Никому не надо быть ни в чем неуверенным. Я так счастлива, что меня даже не беспокоят денежные трудности. — Она похлопала брата по руке. — Ты дома, — и, раз ты вернулся, вернется и достаток! Хочешь еще черничного варенья, которое мама Ларней сварила?
— А есть еще горячие сухарики?
— Да, сэр, масса Хорейс, — минутку!
Хорейс и Мэри засмеялись.
— Она опять подслушивает под дверью столовой, — пожаловался Джеймс. — Надо это прекратить.
— Мама Ларней это от любви делает, папа, — упрекнула его Мэри. — Она, голубушка, так рада, что Хорейс дома, что не может пропустить ни единого его слова.
Ларней быстро вошла и сразу направилась к Хорейсу, приподняв салфетку с блюда, до краев полного сухариками, от которых поднимался пар.
— Мальчик Ларней хочет еще сухариков, и никто не запретит, и у меня еще сковорода, могу сразу поставить на огонь.
Хорейс взял две штуки, воткнул нож в масло, которое она держала, и широко улыбнулся, но не смог ничего сказать. Опять выступили на глазах слезы, но Ларней выручила его.
— Говорю я, масса Хорейс тонким стал, можно насквозь видеть. Еще черничного варенья?
— Ой, мама Ларней, хватит, — засмеялся он. — У меня фигура как следует. Если я буду много есть твоей стряпни, мне придется покупать новые костюмы. А я этого не могу, — мы обеднели, разве ты не слышала?
Он увидел прежнее ее, знакомое, полное мужества движение — Ларней выпрямилась в полный рост.
— Ларней слыхала, масса Хорейс. Но мы и раньше поднимались снова.
Хорейс стал серьезен.
— Конечно, мама Ларней, поднимемся.
— Не так это будет легко, сын, — сказал его отец. — И я считаю, что тебе пора узнать все, как есть. Я хочу, чтобы ты поехал со мной завтра на встречу всех плантаторов острова с мистером Кингом прежде, чем он уедет в Огасту.
— А что происходит в Огасте, папа? — спросила Мэри.
— Коммерческий съезд всего нашего штата, чтобы постараться найти какое-то решение, пока не поздно. Я рад, что там от нас будет выступать Кинг. Времена сейчас нелегкие. Мне жаль, что ты вернулся в такой тяжелый момент, Хорейс, но это не меняет положения вещей. Ты поедешь со мной, сын?
Хорейс знал, что Ларней наблюдает за ним. Он посмотрел на Мэри, чтобы она подсказала ему, как ответить. Но она тоже внимательно смотрела на него с тем же выражением на лице. Обе женщины, видимо, ожидали от него чего-то, но чего именно? О, он знал о высоких тарифах, о том, что промышленная революция зажимает Хлопковые Штаты, но он еще не был готов быть втянутым в эти дела. Глядя на отца, он впервые после возвращения ощутил внутреннее сопротивление. Томас Батлер Кинг был убежденным сторонником прав Штатов. А для южанина права Штатов означали только права Хлопковых Штатов. Хорейс проехал по всем полям Сент-Клэр и Блэк-Бэнкс, видел полегший урожай. Он знал, что была прекращена оплата звонкой монетой и цены на хлопок падали с каждым днем. Эти обстоятельства были ему совершенно ясны, но еще не время было ожидать, что он примет участие в собрании такого типа, какое, он знал, будет происходить завтра в Убежище у Кингов. Он слишком долго отсутствовал. Ему надо сначала полностью ощутить себя дома. Он даже еще не решился поехать в церковь, в то единственное воскресенье, которое он провел дома. Если он поедет на встречу, он там увидит сенатора Кинга и Демиров, и Хассардов, и Бена Кейтера и Джона Вилли, и Джона Каупера впервые с тех пор, как он уехал в школу, когда ему было четырнадцать лет.
— Я подумал, что хорошо было бы взять в коляску старого Джона Каупера, — сказал его отец. — Он настоящий друг.
Хорейс знал, что чем дольше он молчит, тем труднее будет дать ответ, за исключением простого «да» или «нет».
— Ты действительно собираешься остаться и помогать нам, не правда ли, Хорейс? — настаивал отец.
Он не смотрел на Ларней, но был уверен, что она сжимает и разжимает руки как и Мэри.
— Сын?
— Да, сэр. Я собираюсь остаться.
— Тогда ты отвезешь меня завтра?
Даже рискуя обидеть отца, он решил быть честным.
— Можно мне задать вопрос, сэр?
— Спрашивай.
— Мне надо принимать участие в этом собрании.
Он увидел, что отец нахмурился.
— Это твое дело.
— Тогда я поеду с тобой завтра к Кингам.
Он скорее услышал, чем увидел, что Ларней дважды тихонько хлопнула в ладоши, с облегчением.
— Масса Хорейс, я еще намажу сухарик.
— Нет, спасибо, мама Ларней.
Он встал.
— Я больше не голоден. Можно мне уйти, папа?
— Конечно, сын, — сказал отец и, повернувшись, смотрел, как Хорейс вышел из комнаты.
Внезапно ему захотелось знать, что они скажут о нем, когда его нет в комнате. Он остановился на лестнице так, чтобы его не видели, и слушал.
— Папа! Неужели тебе обязательно надо было так прижать его к стене? — спросила Мэри.
— Да, дочка, надо было. Джим уезжает на Север, и кроме Хорейса у меня теперь никого не остается.
— Джим возвращается на Север?
— Да. Он завтра утром едет пароходом в Саванну. Через две недели будет день рождения Джеми, и Джим говорит, что даже Алиса не может помешать ему увидеться с сыном в день его рождения.
— О, нет, папа! Джим нам очень нужен.
Джеймс Гульд вздохнул.
— Ну, теперь здесь Хорейс, и я думаю, что на этот раз он покажет себя зрелым человеком. Это необходимо. Больше нам не на кого надеяться.
Глава XXVI
Хорейс окинул взглядом большую удобную гостиную в коттедже Кингов, построенном в восемнадцатом веке и до сих пор служившем главным зданием Убежища. Как он помнил, в течение многих лет они собирались построить более обширный дом, но он сомневался, что этот план будет когда-нибудь приведен в исполнение. Даже независимо от денежных вопросов, мистер Кинг принимал такое деятельное участие в политике и так подолгу бывал в отсутствие, что Анне-Матильде Кинг вполне хватало дела по управлению большой плантацией без помощника. Хорейс в душе надеялся, что Кинги всегда будут жить в коттедже, построенном без определенного плана. С тех самых пор, как он себя помнил, сборища в Убежище были веселым событием, и вид двускатных крыш и веранды со ставнями относились к одним из самых приятных воспоминаний детства.
Кроме Кинга, в комнате сидели девять владельцев плантаций, — он всех их помнил. Блестящие, довольно своеобразные братья Хассард; красивый, дружественный Джон Вилли из Поселка; Джозеф Демир из Хэррингтон-Холла; мягкоречивый Бен Кейтер из Келвин-Гроув; заслуживающий доверия доктор Грант из Отлэндс; близкий друг его отца Джон Каупер с мыса Кэннон и британец капитан Джон Фрейзер из Гамильтона, — все знакомые лица, теперь стареющие, и все, по крайней мере, внешне, принимающие его как своего; вместе с тем, именно их благосклонное отношение усиливало в нем чувство отчуждения. Ведь, все годы, пока он отсутствовал, они жили на Сент-Саймонсе. При том, что их интересы были достаточно культурны и разнообразны для такой провинциальной жизни, все же центром их была земля, которую они любили и от которой зависело их общественное и имущественное положение. Он знал, что ему тоже придется каким-то образом стать одним из них. Он старался вернуться к ним как можно скорее, но не собирался разыгрывать увлеченность, которой не чувствовал. Он никогда не станет осмотрительным, занятым только проблемами Хлопковых Штатов. Он останется американцем, любящим и верящим в Союз всех Штатов, Севера и Юга.
Томас Батлер Кинг, в возрасте около сорока лет, как предполагал Хорейс, с незначительной фигурой, но динамичный, привлекающий внимание, стоял сбоку от камина и демонстрировал свой ораторский талант. Он повторно, по пунктам, рассказывал людям, уже отлично знавшим об этом, о тяжком положении Юга в его борьбе с Федеральным правительством в Вашингтоне. Он говорил, что причиной презренной зависимости Хлопковых Штатов от Севера являются протекционистские тарифы, дискриминационная политика Вашингтона, и — главным образом — отсутствие инициативы среди южных плантаторов и торговцев. Это, видимо, было целью коммерческого съезда в Огасте, где Кинг будет представлять их, он войдет в комиссию по резолюции, будет выступать в обсуждении и участвовать в составлении памфлетов для популяризации нового движения, которому предстоит освободить Юг от господства Севера.
— Это все прекрасно звучит, — сказал Джеймс Гульд, во время короткой паузы, — но что определенное предложит комиссия по резолюции?
— Да, — Джон Вилли был, видимо, доволен, что мистер Гульд сказал свое слово.
— Слова дешевы. Мы, южане, известны, Кинг, нашей болтливостью, а вот что именно мы должны сделать?
Послышался легкий шум одобрения. Только Хассарды сидели с бесстрастным выражением лиц, совершенно одинаково скрестив ноги.
— Я скажу вам одну вещь, которую мы должны сделать, — заявил Томас Батлер Кинг. — Для того, чтобы прекратить полную зависимость от Севера, нам нужно установить прямую торговлю с Европой.
Опять возник шум, на этот раз выражавший удивление.
— Прямую торговлю между Югом и Европой? — спросил Джозеф Демир.
— Да, Демир, — сказал Кинг. — Таким образом, прибыль от наших рынков не уходила бы из нашей прекрасной области, прибыль приходила бы сюда, а кредит и импортные товары можно было бы получать через местные коммерческие организации.
— Мне кажется, на организацию этого уйдет много времени. — Джеймс Гульд говорил негромко. Хорейс был горд прямотой отца, его пониманием реального положения вещей. Безусловно, для долгих, многословных переговоров времени не было.
— Это потребует времени, мистер Гульд, но вот поэтому-то и нужно, чтобы наши цели были известны, нужно, чтобы прямо-таки кровь закипела у наших плантаторов и торговцев, их надо возбудить, чтобы они поняли, что мы должны действовать, защищая себя, иначе нас предадут забвению федеральные тираны в Вашингтоне.
— Мне кажется, член Конгресса, ты здорово стараешься быть избранным на работу в городе, который ты так ненавидишь, — усмехаясь, сказал Бен Кейтер.
— Я совсем не ненавижу место, где находится Федеральное правительство, Бен. Не забудь, я родился на Севере, но мне надоело его господство. Я стал южанином по собственному выбору, и я не могу представлять свой избирательный округ в Хлопковых Штатах, если буду избран в Конгресс Соединенных Штатов, пассивно допуская их обнищание. То, что я старался сказать вам, джентльмены, это не против Федерального правительства, а в защиту нашего любимого Юга.
Хорейс не вслушивался в каждое слово, их было слишком много, но это он услышал и всей душой надеялся, что это правда.
— Если мы сможем установить прямую торговлю с Европой, — сказал Кинг, — мы сможем, хотя бы в отношении экономики, отделиться от Севера.
Слово «отделиться» заставило Хорейса сконцентрировать внимание.
— Мы должны стать экономически независимыми от тамошних людей. Как устраивать наши дела, знаем только мы сами. Индустриальная революция на Севере вызывает проблемы, совершенно отличные от нашего сельскохозяйственного образа жизни. Мы — большая страна, — настолько большая, что уже больше не похожи друг на друга, Север и Юг, ни в каком отношении, исключая нашу лояльность объединенной форме управления.
— Еще раз извините, мистер Кинг, — прервал его Джон Вилли, но для меня это звучит так, как будто вы предлагаете нечто вроде южного национализма.
Доктор Томас Хассард вскочил, свирепо уставившись на Вилли.
— Я считаю это замечание ненужным и нелояльным.
— Нелояльным чему? — спросил Джон.
— Нашему хозяину, прежде всего, раз это его предложение — и по отношению к Югу. Наше положение в Хлопковых Штатах невыносимо. Так не может продолжаться, и я со своей стороны не собираюсь сидеть и слушать, как горячая молодежь пренебрежительно отзывается здесь обо всем, что нам дорого.
Джон Вилли рассмеялся. Хорейсу тоже было смешно, на он сохранил серьезное выражение лица. Присутствующие разговаривали теперь между собой, так что он улавливал только отдельные фразы: «Вилли ничего особенного не сказал, обсуждение должно быть открытым», «Человек имеет право сказать то, что думает, включая и вас, Хассард».
Кинг хлопнул в ладоши, чтобы восстановить порядок.
— Надеюсь, мы все имеем право выражать свои мнения вполне мирно. Это свободная страна, наша Конституция гарантирует свободу слова, — но она также гарантирует права отдельных Штатов! Нам надо выступить с заявлением не против нашего национального правительства, а за права Хлопковых Штатов, гарантированных Конституцией. Мы протестуем только против тирании существующей Федеральной администрации, она явно в сговоре с промышленным Севером против нас.
По пути домой с отцом и Джоном Каупером Хорейсу было интересно услышать, что скажет его отец.
— Ну, сын, ты все время молчал.
— Да, сэр.
— Я тоже, Джеймс, — сказал Джон Каупер. — Но мне бы хотелось знать, Хорейс, какое впечатление мы на тебя произвели после стольких лет.
— Да, — присоединился отец, — какими мы тебе показались?
Хорейс ухмыльнулся, раздумывая, как ответить.
— Вы показались южанами, разгневанными — в различной степени.
Джон Каупер усмехнулся.
— Я думал, молодой Вилли и Хассард дадут друг другу по физиономии, не правда ли?
Джеймс вздохнул:
— Хассард так приходит в неистовство из-за этих неприятностей с границей владений. Чтобы Джон Вилли ни сказал, это все бесит Хассардов. Мне иногда кажется, что они ненавидят его.
— Да, и Джон Вилли тоже им спуску не дает, — сказал Джон Каупер.
— Я думал, что это уже все закончено теперь, — заметил Хорейс.
— Нет, это все продолжается, — его отец покачал головой. — Хуже, чем раньше. Боюсь, что это теперь перешло в личную вражду между двумя семьями.
— Да, Джеймс, так это и есть, и мне это очень не нравится. Очень не нравится. Такая ненависть, как натягивающийся нарыв, может отравить нас всех.
— Что ты думаешь об идее Кинга установить прямую торговлю с Европой, Джон?
Мистер Каупер глубоко вздохнул и медленно выдохнул, прежде чем ответить.
— Я не уверен. По первому впечатлению похоже, что мы могли бы осуществить то, что предлагает Кинг. Он очень способный человек. Но я согласен также с точкой зрения молодого Вилли. Это действительно было похоже на национализм — южный национализм. Я против этого.
— Я тоже, — убежденно сказал Джеймс Гульд.
Хорейс почувствовал облегчение. Вся эта идея независимых действий со стороны Юга беспокоила его, хотя в плане экономики это звучало хорошо — для Юга.
— Ну, — философствовал Джеймс Гульд, — и любят же они поговорить, южане.
— Да, Джеймс, очень даже. А интересно, будут ли они когда-нибудь действовать. Наверное, мне следовало сказать — интересно, будем ли мы когда-нибудь действовать.
— У тебя осталось ощущение незаконченности, Джон?
— Да, Джеймс, я ушел с ощущением незаконченности.
То же чувство было и у Хорейса. Но, против воли у него возник интерес, хотя бы настолько, чтобы надеяться, что будет найден более удачный способ разрешить проблему.
Глава XXVII
В Новый, 1838 год, в Розовой Горке шел непрерывный поток посетителей, пришедших поздравить Гульдов с Новым Годом, — и посмотреть на Хорейса, вновь находящегося в доме отца.
— Не обращай на них внимания, брат, — повторяла Мэри в промежутке между посетителями, — они скоро к тебе привыкнут, и ты будешь просто обычной фигурой нашего пейзажа, как мы все.
Хорейс улыбался и старался, ради Мэри, быть равнодушным. «Это все ничего. Пусть себе смотрят и видят, что у меня по-прежнему две ноги, две руки, два уха, два голубых глаза и один гордый гульдовский нос».
Они засмеялись и тронули кончики своих носов указательными пальцами, как в детстве, когда что-то угрожало чему-либо, связанному с именем Гульд. Но Хорейсу не было все равно. Осторожные взгляды, которые молодые барышни бросали на него исподтишка, более откровенный интерес их мамаш, бабушек и теток вызывал у него недоумение, он спрашивал себя, чего они от него ожидают. «Я безусловно чем-то разочаровываю их. Все они больше интересуются мной, когда приезжают, чем когда прощаются».
— Я стараюсь понять, что ты должен чувствовать, — сказала Мэри, когда они проводили Демиров и Грантов. — Но не надо, чтобы это отразилось на твоем отношении к ним. Постарайся понять их точку зрения также.
Темные глаза Мэри смотрели на него умоляюще, и он сообразил, что начинает понимать ее трудное положение как его сестры, — абсолютно преданной, жалеющей и его, и соседей.
— А миссис Эббот даже и не приехала, не правда ли? — сухо спросил он.
— О, совсем не из-за тебя, Хорейс. Уже если была на острове женщина, которая держала себя лояльно и справедливо по отношению к тебе, так это миссис Эббот. И чтобы я от тебя ни одного плохого слова о ней не слышала!
Он засмеялся.
— Слушаю, мэм. Она как раз единственная не появилась сегодня, и я просто так сказал.
— Если ты просто так сказал, пусть так и будет. Она удивительно себя вела по отношению к тебе. Никогда не критиковала, никогда не пробовала утешать нас сентиментальными уверениями, что ты скоро вернешься. Она — одна из тех немногих людей, кого я знаю, кто умеет здраво смотреть на вещи, не перевертывая ничего, не давая волю воображению и никогда, никогда не осуждая.
— Звучит как гипсовая статуя святой.
— Совсем она не святая. Подожди, ты еще с ней познакомишься.
— Ладно, — он усмехнулся. — Не прокатиться ли нам верхом по лесу?
У конюшни, пока Джули седлал лошадь, Мэри стояла и смотрела, как Хорейс седлает Долли; она наслаждалась видом брата, гладившего и похлопывавшего свою любимую лошадь.
— О, Хорейс, я кажется к этому никогда не привыкну.
— К моему неуклюжему обращению с. седлом? Я этому выучусь опять. Она относится к этому терпеливо.
— Нет, дурачок, я не о седле, я о тебе. — Она порывисто обняла брата за плечи, когда он нагнулся, проверяя ремни подпруги. — Хорейс, Хорейс, ты вернулся и останешься дома.
Он выпрямился:
— Да, сестра, что бы ни случилось, я вернулся домой.
— Готово, мисс Мэри, — весело сказал Джули, выводя Питера из конюшни. — Приятно видеть, вы вдвоем опять верхом.
— О, Джули, это так хорошо, правда? Это самое лучшее, что может быть. — Мэри подняла руки над головой и завертелась так быстро, что ее юбка для верховой езды закрутилась широкими волнами.
— Слушаю вас обоих и чувствую себя вернувшимся героем, а не блудным сыном. Вы это лучше прекратите, а то я так распущусь, что из меня получится то самое, на что все рассчитывают.
Мэри топнула ногой.
— Хорейс Банч Гульд, чтобы я больше таких речей не слышала, понял?
— Да, мэм. — Он засмеялся. — Как ты ее выносил все это время без меня, Джули?
— Она хорошая, масса Хорейс, — серьезно ответил Джули. — Мисс Мэри хорошая. Вы слушайте только нас. Мы знаем, что вам хорошо.
— Вот, — торжествовала Мэри. — Это решает вопрос?
Короткий испуганный крик со стороны дороги на Джорджию пронзил тишину сонного дня. Все трое посмотрели друг на друга, пораженные, утратившие дар речи. Еще крик, полный ужаса, и еще, и третий, — резкий, животный, и потом долгий, затихающий стон, покорный, наконец затих.
— Что это? — крикнула Мэри.
Хорейс молча вскочил на лошадь и поскакал к дороге. Джули быстро подставил сложенные руки, чтобы Мэри села на лошадь, она поехала за братом по дорожке, которая вела к Розовой Горке и на дорогу к Джорджии, где Хорейс остановил лошадь, чтобы ориентироваться.
— По этой дороге, — крикнула Мэри. — Это звучало около источника.
— Иди домой, сестра!
— Нет.
Питер взял с места галопом, Долли за ним; на расстоянии нескольких сот ярдов они разбрасывали из-под копыт ракушки и поднимали пыль, но у родника останавливать лошадей не было надобности: обе встали на дыбы, ржали и пятились при виде и запахе искалеченного маленького черного тела, раскинувшегося на дороге ничком. Руки были под телом, тонкая нога загнута вверх, и кровь обильно текла из пяти глубоких ножевых ран, обнаживших мышцы и позвоночник.
— Боже правый, это маленькая Среда! Хорейс, ее убили!
Он смотрел на искалеченное тельце, невольно удивляясь силе крика, исходившего от такой маленькой девочки.
— Кто это сделал, Мэри? Кто мог совершить такое? — Хорейс подбежал к краю густого леса. Несколько стеблей потемневшей осоки и немного саженцев эвкалиптов недавно были сломаны. — Тот, кто это сделал, убежал, видимо, в лес по направлению к Эбботам, — шепнул он, — у него вдруг пропало желание говорить громко.
Кто-то позвал Мэри по имени, и, повернувшись, они увидели, что к ним по дороге спешат миссис Эббот и маленькая Дебора. Они быстро подошли к своим соседкам, и Хорейс поддержал женщину, которая, казалось, вот-вот упадет в обморок. Мэри обняла Дебору и повернула ее спиной от кровавого зрелища.
— Он — он в нашем лесу, — шепнула Мэри. — Мы — слышали — крики. Посади ребенка на Долли с собой, брат, — сказала Мэри, — и отвези ее к нам. Я привезу миссис Эббот. Тебе надо взять ружье и несколько человек с собой.
Хорейс помог миссис Эббот сесть на лошадь с Мэри, поднял испуганную девочку на Долли, вскочил на нее сам, и, крепко держа Дебору одной рукой, поехал по возможности быстро к конюшне.
Менее, чем через час Хорейс, Джули и его отец, муж Ларней Джон развернулись по берегу ручья Денбар на земле Эбботов. Все были вооружены. У Хорейса был пистолет Джеймса Гульда, у Джули и Джона — кремневые ружья. Закон Джорджии запрещал неграм иметь огнестрельное оружие, но Джули и Джон были людьми надежными и хорошо знали и лес и болота, а это сейчас было необходимо.
Они решили начать свои поиски в высоких камышах вдоль соленого ручья, а также в сухом болоте, — человек мог вполне спрятаться там, лежа ничком. Первые несколько минут после того, как они разошлись, Хорейс слышал шаги Джули по сухому валежнику к югу от себя, и шаги Джона к северу. Потом они ушли далеко, и мысль, что он может встретиться с убийцей один на один, сильно поразила его. Сердце у него колотилось, когда он дошел до северного берега ручья Денбар и притаился в высокой траве, прислушиваясь. Он никогда раньше не замечал, сколько неожиданных звуков слышно в болоте. Все травы шелестели по разному, когда ветер, с наступлением прилива, дул и пробирался среди сухих, жестких стеблей. Внезапное кудахтанье болотной курочки вызвало дрожь во всем его теле. Откуда-то из болота, совсем недалеко от него поднялась стая дроздов-белобровиков и начала звенеть и свистеть на лету подобно сотням колокольчиков и дудок. Они улетели к югу и снова опустились в болото, и он почувствовал облегчение, ничего невозможно было расслышать из-за гама, поднятого дроздами. Небольшие крабы удирали из-под его сапог; он брел у края воды, внимательно следя за высокой травой на другом берегу узкого ручья. Этот человек мог подползти к нему сзади по сухому болоту, а он не мог следить в нескольких направлениях одновременно. Он был рад, что начинается прилив. Если этот негр спрятался в мокром болоте или близ него, прилив выгонит его. Хорейс ждал, взведя курок пистолета, и чувствуя, как у него пульсирует кровь в горле. Он ничего не увидел и решил осторожно пробраться вниз по берегу ручья, чтобы быть уверенным, что убийца не прячется в траве на противоположной стороне. Он мог потом вернуться и обыскать болото, находившееся позади него. Мысль, что этот человек может быть следит за ним сзади в этот самый момент, вызвала у него озноб. Но он заставил себя продолжать поиски.
Ему случалось видеть, как люди умирали в дуэлях, видеть самоубийц в Новом Орлеане, но здесь было совсем другое. Это должен был быть сумасшедший. То, что он совершил зверское убийство на Сент-Саймонсе, как-то усиливало страх Хорейса. Ужасно было испытывать такой страх дома, на острове, где все чувствовали себя в безопасности.
Он заметил какое-то движение в высокой траве справа от него; потом услышал шум камышей. Он стал дышать ртом, чтобы вдохнуть побольше кислорода. Трава в болоте медленно отклонялась то в одну, то в другую сторону. Это что-то меньше человека, сказал он себе, но не рискнул стрелять. Это двигалось слишком медленно, слишком ровно для дикого кабана; слишком большое для енота или опоссума. Это должно быть большая змея, решил он и осторожно ступил назад, пока не удостоверился, что прав. Это действительно было змеей, восьмифутовым водяным щитомордником, медленно ползшим к освещенному солнцем месту в иле. Хорейсу ничего не оставалось, как тихонько обойти щитомордника и надеяться, что он удовлетворится солнечной ванной в меркнущем свете близкого вечера. Хорейс вернулся на берег ручья примерно на пятьдесят футов дальше и увидел, что какое-то другое, более грузное существо ползет к нему через высокую траву. Не прочь от него, а именно к нему. Он знал, что аллигатор не двигался бы так неуклюже. Потом он увидел черную курчавую голову, рваную рубашку, худые темные руки. Это был негр, ползший на животе. Хорейс нацелил дрожащей рукой тяжелый пистолет и ждал, идя на риск, в расчете, что у негра не было оружия, кроме ножа. Его лицо было в холодном поту. Существо, ползшее к нему сквозь густую траву, не издавало ни звука. Хорейс шагнул к нему, и тогда послышался жалобный скулящий, всхлипывающий звук; негр поднял голову и Хорейс увидел его искаженное лицо. Он плакал.
— Я вижу тебя, — крикнул Хорейс. — Вставай.
— Масса, — всхлипнул негр. — Не убивай меня, масса.
Хорейс ничего не ответил, и тогда неизвестный перевалился на спину и, подняв в неистовой мольбе руки, покрытые засохшей грязью, стал выкрикивать что-то на диалекте гичи, которого Хорейс почти не понимал.
— Я не собираюсь тебя убивать, если ты встанешь и будешь говорить со мной по-человечески, — закричал Хорейс. — Ты живешь на Сент-Саймонсе? Кто твой хозяин?
Совершенно ослабев, человек перекатился и с трудом встал на ноги. Он был, видимо, уже пожилым, хотя определить возраст негра по виду всегда трудно. Он был тщедушного сложения, изнурен, может быть, болен; его толстые красные губы были беспомощно опущены от страха.
— Где ты живешь? — спросил Хорейс.
Хриплый голос был едва слышен.
— Я — живу — Батлер. Я — Батлера — человек.
— Когда ты убежал?
— Пять дней назад. Вы застрелите меня, масса?
— Я сказал тебе, что не буду стрелять, если ты будешь говорить. Мы знаем, что ты убил одну из наших девочек. Почему ты это сделал? — Хорейс старался подавить возникающее чувство жалости. — Почему ты убил ее? — закричал он.
Убийца упал на колени и протянул сложенные руки к Хорейсу. — Дьявол меня толкнул. Большой зеленый дьявол. Пожалей, масса! Пожалей! Пожалей!
— Встань, — приказал Хорейс; ему был невыносим вид коленопреклоненного человека, умоляющего о пощаде.
— Джон! Джули! — Он кричал очень громко. — Джон! Джули!
Они тоже были черные. Они смогут сказать ему, что надо делать.
Глава XXVIII
Нетерпеливо ожидая Мэри в общей комнате, Хорейс подбросил в огонь небольшую согнутую дубовую ветку, потом еще одну, чтобы чем-то занять себя. Сквозь закрытые окна к Хорейсу долетало печальное пение в хижинах негров. Он им завидовал. Негры умели выражать свое горе. Их напев был печален, но пели они громко, и этим облегчали горе. Он долго стоял у окна, потом тяжело опустился в кресло отца и постарался не думать ни о чем до возвращения сестры из негритянских жилищ. Этот страшный день разбудил прежние противоречия, а теперь начинали возникать новые, и это было слишком рано. Все это было слишком рано. То, что совершил беглец с плантации Хэмптон на мысе Батлер, было отвратительно, но и состояние этого несчастного вызывало у Хорейса такое же беспокойство, как и его преступление.
Он подошел к входной двери в ожидании Мэри и увидел, что ее фонарь, приближаясь, покачивается между ее новыми апельсиновыми деревьями.
— Папа лег? — Спросила она, задувая фонарь и топая, чтобы счистить песок с туфель на веранде.
— Да, около часа тому назад. Тебе непременно надо было вытащить все шатающиеся зубы именно сегодня? Мне казалось, ты никогда не придешь. — Он закрыл дверь и повесил ее пальто на вешалку в передней.
Мэри вздрогнула.
— На улице холодно.
— Я зажег сильный огонь в камине. Идем, посиди со мной. Мне не хочется еще ехать в Блэк-Бэнкс. Мне хочется поговорить.
— Я вытащила только четыре шатавшихся зуба, — сказала Мэри, с удовольствием опускаясь в кресло. — Как папа, чувствует себя хорошо?
— Он спокойнее, чем я. — Хорейс присел на край отцовского кресла. — Как мать Среды все это переживает?
— Именно так, как можно было ожидать от Мэтти. Безропотно. Потому я так долго там была. Мама Ларней и я старались помочь ей заплакать. Мэтти вроде меня — ей трудно плакать. Она сидела в своей хижине и смотрела на огонь. Я прямо-таки видела, что внутри у нее поднимаются рыдания. Потом она задерживала дыхание, задыхалась, давилась, как будто обливаясь слезами. Но не могла плакать. Но черные большей частью плачут легко.
— Может быть Мэтти не может поверить, что это действительно случилось?
Мэри сбросила туфли.
— Она этому безусловно верит. Они принимают смерть как неизбежную часть жизни. Они это правильнее воспринимают, чем мы… Хорейс, ведь он мог и тебя убить.
— Нет, не мог в том состоянии, в каком я нашел беднягу. — Он потер глаза. — Я никогда не забуду окровавленную спинку бедной Среды, — но я также не смогу забыть его лицо, когда он полз ко мне как животное. — Он вскочил. — О, Мэри, что за система!
— Система?
— Рабство. Я ненавижу его. — Он подошел к окну и стоял, глядя наружу, спиной к ней.
— Хорейс?
— А?..
— Ты читал, вероятно, о бойне, организованной Нэтом Тернером в Виргинии в тысяча восемьсот тридцать первом? — Ее голос звучал нерешительно, непохоже на обычный.
Он вернулся к камину и опустился в кресло.
— Да, конечно, читал. Я неделями места себе не находил от беспокойства, все думал о вас всех на этом уединенном острове, — около сотни белых и две тысячи черных. Потом я убедил себя, что плантаторы на Сент-Саймонсе так хорошо относятся к своим черным, что здесь не может произойти ничего подобного.
— Ты действительно думаешь, что это не может случиться у нас?
— Нет. Это может случиться, где угодно. Наши негры покорные, послушные, особенно те, что родились в рабстве, — они не знают другой жизни. О, некоторые из них лгут прямо в глаза, воруют, — но это и дети делают. Вот черные и есть дети. Мы их сделали такими. Это неправильно.
— Но, Хорейс, даже мама Ларней без нас растерялась бы! Она командует нами сейчас, но если бы ей пришлось вдруг уехать и жить без нас, она бы совершенно потерялась, как несчастный маленький щенок.
— Я именно это и имею в виду, Мэри. Мы их приучили к зависимости от нас, а кто знает, что они такое на самом деле, в душе? Разве ты знаешь, что мама Ларней в действительности думает о тебе? о папе? обо мне?
— Хорейс Банч Гульд, тебе надо бы рот щелоком промыть за то, что ты говоришь такие вещи! Мама Ларней любит нас.
— Конечно, она любит нас. Я в этом не сомневаюсь. Но какие у нее мысли о нас, в этой ее мудрой старой голове? Если исключить то, что мы владеем ею, какие у нас основания ожидать от нее постоянного подчинения и верности? От любого из наших рабов? Этот несчастный полоумный бедняга, наверное, лежит на голом полу в хижине для наказанных рабов в Хэмптоне, и спина у него исполосована новым надсмотрщиком мистера Батлера. Этот человек совершил убийство; его должен бы судить и вынести ему приговор судья и присяжные заседатели, — как это было бы со мной, если бы я убил кого-нибудь. Что представляет собой этот надсмотрщик, чтобы судить и наказывать его?
— Хорейс, как ты думаешь, из-за того, что Пирс Батлер не живет в своем имении, его рабов избивают?
— Я не знаю, Мэри. Я отсутствовал одиннадцать лет, если не считать этих нескольких дней после Йеля, — откуда мне знать, что происходит здесь? А ты не знаешь?
— Папа говорит, что на Сент-Саймонсе никто не обращается с рабами плохо. Очень редко продают раба, разве только с одной из здешних плантаций на другую. Я думаю, наши черные — ну, довольные. Мама Ларней тоже так думает. Она там мне сказала.
— Не знаю. — Он вздохнул и вытянул ноги к огню.
— Что ты имеешь в виду, что ты не знаешь?
— Ничего. Когда будут хоронить Среду?
— В следующую среду.
— Но это через неделю.
— Девочка родилась в среду, и Мэтти хочет похоронить ее в среду. Что же мы можем сделать?
— Ничего, конечно. Вероятно, мама Ларней вымыла ее и приготовила.
— Да. Я помогла. Она выглядит очень красиво.
— Успокоилась.
— Хорейс, ты изменился? — тревожно спросила Мэри.
— Не знаю. Нет, знаю. Я не изменился. Думаю, что я понемногу начинаю понимать то, что все время сидело во мне.
— Ты обеспокоен денежным кризисом, в котором, как предполагают, мы находимся?
— Мы в кризисе, сестра, это точно. И я более обеспокоен, чем думал вначале. Через шесть месяцев Томас Батлер Кинг и другие устраивают еще одно коммерческое совещание, и от него будет не больше результатов, чем от первого. Надо что-то делать. Плантаторы-хлопководы гораздо в большей степени находятся во власти нью-йоркских судовладельцев, чем во власти Федерального правительства. Эти плантаторы — люди несомненно искренние, прекрасно информированные (я никогда не смогу достичь их уровня), но большинство из них, видимо, неспособно различать между своими реальными проблемами и политической сферой. А какой результат? Все больше разговоров и растущее озлобление. Ну, я ничем тут помочь не могу, — я не плантатор. Я просто заменяю Джима, пока он не вернется.
— А потом?
Он встал.
— Почем знать, что я буду делать?
— Но ведь ты не уедешь опять, не правда ли?
— Нет. Я осяду здесь прочно. И если мне предстоит быть только подручным, я, может быть, сумею быть полезен. — Он поцеловал ее в лоб. — Ты знаешь, что уже девять часов? Мне надо ехать в Блэк-Бэнкс.
— Тебе очень противно жить там одному?
— Противно? Мне только одно противно — признаться, что мне все больше нравится жить там. Мне, негодяю, очень хочется, чтобы братец подольше оставался на Севере. Пока кот разгуливает, эта маленькая мышка наслаждается жизнью в этом прекрасном доме, и очень счастлива. — Он заговорил серьезно. — Разве не догадывалась?
— Конечно, догадывалась. О, Хорейс, как это неудачно, что Блэк-Бенкс принадлежит Джиму и Алисе!
— Спокойной ночи, сестра. Все-таки, хотя бы «завтра и завтра, и завтра» он мой.
* * *
Первые посетители пришли навестить Хорейса, когда он прожил в Блэк-Бэнксе четыре месяца. Он был целый день в полях, верхом, и только успел привести себя в порядок к раннему обеду, как к парадному входу подкатила коляска. У него сердце упало, когда он увидел двух женщин и ребенка, которым изысканно вежливо помогал сойти Адам; ему было теперь семнадцать лет и он гордо называл себя «Дворецким в Блэк-Бэнкс». Определять ему обязанности оказалось ненужным. Казалось, он был так рад, что там будет жить Хорейс, что сам взял на себя чистку серебра, полировку зеркал, уход за лошадьми и уборку листьев; он подавал Хорейсу еду, а теперь, в белой куртке, принимал гостей. «Адам, видимо, доволен, что гости приехали, чего нельзя сказать обо мне», — подумал Хорейс, схватил свой пиджак и поспешил через гостиную.
Вдова Шедд и миссис Эббот с маленькой Деборой поднимались по широкой парадной лестнице, когда он их приветствовал, — как он надеялся, достаточно вежливо.
— Добрый день, мистер Гульд, — сказали они все одновременно, а Адам, стоя позади гостей, знаком приветствовал Хорейса, как будто он сам все это устроил.
— Мы надеемся, что не помешали вам, — распевала вдова Шедд. — Мы просто подумали, что пора вашим соседям нанести вам дружеский визит.
— Это очень любезно с вашей стороны.
— Мы подумали, что это удачный час для визита, — сказала Мэри Эббот с такой теплой улыбкой, что раздражение Хорейса несколько улеглось. — Мы подумали, что вы, вероятно, вернулись с полей и не слишком заняты, и можно трем вашим соседям навестить вас, ненадолго. Поздоровайся с мистером Гульдом, Дебора, дорогая.
Девочка присела, и Хорейс поклонился.
— Вы оказываете мне большую честь, мисс Дебора. Вы желаете пройти в дом, дамы, или вам нравится это мартовское солнце? Если хотите, можно посидеть на веранде.
Адам все задерживался около парадной лестницы, покачиваясь то на одной, то на другой ноге.
— Извините, масса Хорейс, хотите, чтобы обед подали на веранду?
— Обед! О, нет, нет, — воскликнула Мэри Эббот. — Мы пришли не на обед. Просто дружеский визит, к тому же короткий. На веранде будет отлично.
У Адама был очень разочарованный вид, когда Хорейс отослал его, и он пробормотал достаточно явственно, что постарается не дать обеду остыть. Хорейс решил преподать Адаму урок хороших манер в этот же вечер. Он подал стулья дамам и Деборе, которая благодарно улыбнулась ему очень ласковыми и необыкновенно живыми глазками.
— Можно подать чай? — спросил Хорейс.
— Нет, спасибо, мистер Гульд. — Мэри Эббот засмеялась. — Мы, правда, не собираемся долго сидеть и не хотим, чтобы ваш обед остыл.
Миссис Шедд была необыкновенно молчалива, просто потому, что была занята осмотром — внимательно рассмотрела подушки на стульях, украдкой провела пальцем по деревянным ручкам, проверяя, нет ли пыли, и оглядывалась, пытаясь разглядеть, что делается внутри дома.
— Это ваше первое посещение Блэк-Бэнкс, миссис Шедд? подчеркнуто спросил Хорейс.
— Что? О, нет, нет. Я посещала вашу невестку как можно чаще. Ей, видимо, были нужны друзья, бедняжке. Знаете ли, ее прелестные руки так дрожали, что я думала, она уронит чайник, разливая чай, — просто потому, что его принес черный.
— Я знаю, — сказал Хорейс.
— Она боялась черных? — спросила Дебора.
Хорейс улыбнулся.
— Да, боялась. Это странно, не правда ли, мисс Дебора?
— Конечно, странно. Я их не боюсь, они мне нравятся.
— Мне тоже. — Он все улыбался ей. — Вы подросли, клянусь, барышня, с тех пор, как мы с вами так бешено скакали два месяца тому назад.
— О, мы никогда не придем в себя от этого ужасного убийства, мистер Гульд, — заявила вдова Шедд, сжав виски при этом воспоминании. — Надеюсь, надсмотрщик Батлера как-нибудь избавился от него, — тем или иным путем.
— Он сам избавился от себя вскоре после этого, мэм.
— Что?
— Да, бедняга перерезал себе горло и погиб от потери крови.
— Не слышала никогда о том, чтобы негр покончил самоубийством. Он был, наверное, не совсем в своем уме, — сказала Мэри Эббот с жалостью.
— Да, наверняка. — Хорейс повернулся к Деборе. — Сколько вам лет теперь, мисс Дебора? Или это невежливый вопрос со стороны джентльмена?
— Я с удовольствием скажу вам, мистер Гульд. Мне исполнится девять лет накануне Нового Года. — Она сидела очень прямо, сложив руки на коленях.
— Ну, я бы дал вам по крайней мере двенадцать лет! Вы очень взрослая для девяти лет.
Она улыбнулась.
— Вы здесь, правда, живете совсем один, в этом большом доме? Без какой-нибудь жены или каких-нибудь детей, или еще кого-нибудь?
— Без какой-нибудь жены или каких-нибудь детей, или еще кого-нибудь, — Хорейс засмеялся. — Но, знаете, мне это нравится. Ну, иногда мне скучно, но это дружественный дом. Он такой же дружественный, как старый дом, хотя существует всего лишь несколько лет.
— Вы всегда будете жить здесь один? — спросила девочка.
— Дебора! Хватит, милая, — ее тетя говорила твердо, но ласково.
— Мне нравятся ее вопросы. Очень в точку. Нет, мисс Дебора, я не смогу. Видите ли, Блэк-Бэнкс принадлежит моему брату и его семье. Они как-нибудь вернутся с Севера, и мое счастливое существование закончится.
Дебора сочувствующе сдвинула свои темные, вразлет, брови.
— О, мне так жаль.
— Спасибо, — сказал Хорейс.
— Честное слово, мне кажется, что вам действительно нравится жить здесь одному, мистер Гульд, — воскликнула миссис Шедд. — Как это странно для молодого человека. Неужели вы не находите, что без белой женщины, которая бы заставляла негров работать, невозможно содержать дом в порядке?
— Совершенно никаких хлопот, мэм. А я тоже люблю, чтобы дом был в порядке… Какая прекрасная весна, не правда ли?
— Весна? Да, до сих пор, да. Э… мистер Гульд?
— Да, миссис Шедд?
— Мужчины на острове о вас заботятся? Я имею в виду, они пригласили вас войти в их клубы?
— Нет, мэм.
— О! Как жаль!
— Совсем нет. Впереди еще масса времени. Мне нравится мое одиночество. Вы ездите верхом, мисс Дебора?
— О да, сэр. И мне кажется, я умею совсем неплохо.
— Тогда нам надо как-нибудь покататься вместе. Конечно, если ваша тетя Мэри позволит вам.
— Я не называю ее тетя Мэри. Я называю ее тетя Эббот. Можно мне поехать, тетя Эббот?
— Почему же нет, можно, Дебора, но я никогда не замечала, чтобы ты так много разговаривала, дорогая моя.
Миссис Шедд поерзала и сделала новую попытку.
— Пожалуйста, курите, мистер Гульд, если вам хочется.
— Благодарю вас, миссис Шедд, я больше не курю.
— Ах, вот что. — Она откашлялась. — Мы, наверное, кажемся вам страшно тихими и провинциальными после многих лет вашего отсутствия?
— Жизни на широкую ногу? — Хорейс ухмыльнулся. — Нисколько. Я говорил правду, когда сказал, что мне очень хорошо здесь, в Блэк-Бэнкс, в этот промежуток времени, пока не вернется мой брат. Вы наверняка не хотите чаю, дамы?
— Наверняка, мистер Гульд, — сказала Мэри Эббот, собираясь. — И нам давно уже пора домой. Идем, Дебора, дорогая, вставай. Мы скоро опять увидимся с мистером Гульдом.
Он распрощался с ними и медленно поднялся по парадной лестнице, заложив руки в карманы. Он был уверен, что это был первый из предстоящей в дальнейшем длинной череды посетителей. Теперь, когда у него побывала вдова Шедд, другие тоже захотят посмотреть, каков он не в кругу своей семьи.
Поднявшись на лестницу, он смотрел, пока экипаж не исчез из виду. Его будут оценивать, выясняя, какой след оставила на нем жизнь за пределами острова, но это его не раздражало. А раздражало предстоящее вторжение в его уединенную жизнь. Однако, покататься верхом с девочкой Эббот будет приятно, подумал он, и ему безусловно нравилась Мэри Эббот. Как всегда, его сестра оказалась права.
Глава XXIX
Главный гребец Джона Вилли сломал руку, и Джеймс Гульд предложил Джону поехать в лодке из Нью-Сент-Клэр, когда они с Хорейсом отправятся третьего декабря. В течение всех осенних месяцев работа на канале Олтамаха — Брансуик шла очень плохо. Казенные рабы постоянно бунтовали против Дэвиса, управляющего. Денег не хватало. Томас Батлер Кинг уехал в Бостон в надежде договориться о дополнительном финансировании. Члены-учредители не собирались с весны, и как ни тяжко было Джеймсу Гульду сидеть в тесном пространстве длинной, узкой лодки, он считал, что, раз Кинг уехал, ему следует присутствовать на декабрьском собрании вместе с Дюбиньоном, доктором Хассардом и другими в новом отеле в Брансуике.
— Как я рад, что ты едешь со мной, сын, — сказал он Хорейсу в то время, как гребцы направляли лодку — длиной в двадцать футов, выдолбленную из одного гигантского кипариса, — к пристани, где Джон Вилли ожидал их вместе с матерью.
— Я всегда любил поездку в Брансуик, — сказал Хорейс. — Во всяком случае, Мэри дала мне длинный список покупок на Рождество из магазина Хэррингтона. Да и интересно посмотреть на город. Когда я уезжал, это была лужица и кучка домов.
— Вероятно, Вилли едет, чтобы повидаться с адвокатом, — грустно сказал старик. — Джон так изменился за этот год.
— Очевидно, из-за неприятностей с Хассардом.
— Да. А ведь земля в действительности принадлежит Вилли. Всем это известно. Очень неприятно. Джон всегда был добрым, беззаботным человеком. Теперь он озлоблен. Совсем другой человек. Однако, не знаю, как бы я вел себя, если бы кто-нибудь попробовал заявить права на пол-акра моей земли.
Лодка приближалась к пристани. Они видели, как миссис Вилли обняла своего высокого темноволосого сына, тревожно задержав его чуть дольше обычного, и, когда он подбежал к краю пристани, чтобы вскочить в лодку, она махнула рукой и послала ему поцелуй.
Водное пространство рек, принимавших прилив, отделяло Сент-Саймонс от Брансуика; лодка легко скользила по сверкающей голубой воде, и гребцы Гульдов пели свои незамысловатые песни; эта песня была посвящена Ларней — самой уважаемой женщине в общине Нью-Сент-Клэр. Хорейс и Джеймс аплодировали каждый раз, когда гребцы заканчивали очередную песню, но Джон Вилли сидел, уставившись в пространство, и только изредка улыбался из вежливости. В перерыве между песнями он разражался негодованием по поводу оскорбительного письма, которое доктор Томас Хассард написал его матери.
— Не может человек молчать, если грубят его матери, — кричал он, стуча по деревянной скамейке лодки. — Если суд этого не сможет уладить, то, клянусь Богом, я сам это решу.
— Постарайтесь сдерживаться, Джон, — советовал Джеймс. — Потеря самообладания ничем не поможет, раз имеешь дело с таким человеком, как Хассард. Он будет сегодня на собрании по поводу канала, и я советую вам не встречаться с ним. Вы — джентльмен, и ведите себя подобающим образом.
Хорейс мало говорил во время пути, но у него сердце болело за Джона Вилли, обозленного, раздраженного, и, видимо, лишенного надежды на помощь.
Пока его отец был на совещании, Хорейс ходил по Брансуику и наблюдал изменения, происшедшие в крохотном городке. В магазине Хэррингтона он нашел не только нитки, обшивки, простыни и беленые рубашки, заказанные Мэри, но и купил восемь голов сахара — пять для Розовой Горки и три для Блэк-Бэнкс, — три новых топорища и полдюжины метелок. В качестве традиционных праздничных рождественских подарков для негров он приобрел целый ряд вещей, которые им понравятся: большие ящики изюма, несколько половинок голов нерафинированного сахара, деревянные ведра, новый железный таган для Ларней, ленты, куски яркого ситца, имбирь, ящики сладкой гвоздики, пятьдесят фунтов леденцов, и различного цвета фланель, чтобы Мэри и их тетя могли шить одежду для детей, которые родились осенью у негров. Он нанял фургон для перевозки покупок к пристани и пошел назад к отелю с тем, чтобы там на веранде подождать отца на теплом декабрьском солнце. Сидя в белом плетеном кресле, он любовался большим, крепко построенным кирпичным отелем; трудно было поверить, что в Брансуике могло быть такое. Он смотрел, как люди входили и выходили из отеля; этот когда-то сонный городок, по-видимому, на самом деле начинал просыпаться. Внезапно он выпрямился. Двое мужчин шумно пререкались на другом конце веранды. Джон Вилли и доктор Хассард! В ту минуту, когда он определил, что это он, Хорейс увидел, что его отец и полковник Генри Дюбиньон вышли из внутренних помещений отеля и спешили к ссорящимся. Хорейс подбежал в тот момент, когда Джон Вилли ударил доктора Хассарда своей тростью по лицу и плечу. Он помог полковнику Дюбиньону развести их, увел Джона и усадил его в кресло.
— Слушайте, вы можете нарваться на крупную неприятность, если будете себе такое позволять.
Тяжело дыша, более от гнева, чем от физического напряжения, Джон сидел, сжав кулаки, с выступившими на его высоком лбу венами.
— Вам следует стараться сохранять самообладание, друг мой, — продолжал Хорейс, стараясь дойти до сознания Джона, пробиться сквозь его ярость. — Послушайте, мы все на вашей стороне. Я не знаю ни одного человека на острове, кто бы считал, что эта полоса земли принадлежит Хассарду. Есть люди, чьи семьи владели землей на Сент-Саймонсе задолго до того, как появились Хассарды, один из первых — Оглторп. Должен же быть какой-то разумный выход. Мы все готовы помочь как можем, но не надо, прошу вас, не надо позволять себе такое безрассудство, как то, что вы сейчас сделали.
Джон бессильно опустился в кресло.
— Хорошо, Хорейс, я знаю, я знаю. Но из-за этого человека я совершенно теряю контроль над собой. Я сам себя не узнаю. Вы можете представить себе, что может такое положение сотворить с человеком, вообще-то нормальным? Он мою мать до могилы доведет.
Через полчаса Хорейс помогал отцу спуститься с лестницы отеля, когда они услышали выстрел. Повернувшись, они только успели увидеть, как Джон Вилли ударил нападающего тростью и упал. В руке доктора Хассарда еще дымился пистолет; он молча смотрел на неподвижное тело Джона Вилли. Когда Хорейс подбежал к нему, Джон Вилли был мертв.
Мэри очень прямо сидела в своем расшитом кресле, глядя в огонь, который Хорейс зажег в камине гостиной в Розовой Горке. Весь район был потрясен. На всем протяжении острова Сент-Саймонс в каждом доме переживали одно и то же — невозможность поверить, что это случилось, ужас, горе: везде, за исключением двух темных домов Хассардов на утесе Блаф и мысе Вест, говорили приглушенным шепотом. И все же, Хорейс в этот вечер чувствовал что-то иное в Розовой Горке, — что-то тяжелое, что он не мог понять.
— Ты и папа привезли его обратно в лодке? — спросила Мэри каким-то безжизненным голосом.
— Да, и отнесли его в дом.
— Что еще может случиться? — Мэри казалась, слишком спокойной, слишком безучастной.
— Я не знаю, сестра. Я не знаю.
— Ты был дома немногим больше года, и за это время на мирном, счастливом маленьком Сент-Саймонсе произошли два убийства. — Голос ее звучал безнадежной усталостью, монотонно, совсем не так, как обычно. — Бедная миссис Вилли. Скоро Рождество. Бедная миссис Вилли.
— Не могу себе представить, кто будет заниматься ее полями теперь, когда нет Джона, — сказал Хорейс.
После долгого молчания Мэри хрипло прошептала:
— Не хочу, чтобы — он — умер.
Хорейс пристально посмотрел на нее.
— Я — не хочу, — чтобы Джон — лежал — на кладбище.
— Мэри!
Она смотрела прямо ему в глаза, по щекам ее текли слезы; она смотрела, не отрываясь, как будто ожидая, что он как-то поможет ей.
— Сестра! О, сестра, разве ты — разве ты…
Сидя очень прямо, Мэри закрыла глаза.
— Я надеялась, Хорейс. Мы — и Джон и я — были заняты своими семьями. Я не уверена, — что он — вообще — знал. — Глаза ее теперь были открыты и она опять смотрела на него. — Я надеялась. Я надеялась.
Глава XXX
Под хмурым, серым, как дым, февральским небом, Хорейс ехал по дороге в Джорджию. Он старался не думать о том, как могла бы сложиться жизнь сестры, если бы он вернулся домой раньше. Возможно ли, что его возвращение освободило бы Мэри от ее обязанностей, и она смогла бы выйти за Джона Вилли? Правда, Хорейс не смог бы предотвратить смерть Джона, но у нее могли бы быть дети, которые были бы ее утешением.
Он собирался встретить Фрэнка Лайвели, который прибывал с утренним пароходом через час. Ему не случалось оставаться наедине со своим прежним начальником с самого своего возвращения; раньше ему казалось, что ощущение виновности у него уже исчезло, но сейчас оно снова появилось и овладело им так же неотвратимо, как неотвратимо облачное небо господствовало над высокими обнаженными эвкалиптами и кленами по сторонам дороги, ветви которых перепутывались с ветвями сосен и дубов. Он откинул голову назад и смотрел на их верхушки из дребезжавшей, скрипевшей коляски. Высоко на кончиках веток эвкалиптов были видны набухающие почки. Через месяц деревья опять зазеленеют. Клены были уже темно-красного цвета, их тугие, тонкие листья начинали разворачиваться. За церковью, на западной границе земли Вилли, он залюбовался темно-розовыми камелиями, которые почти заглушали кусты, посаженные миссис Вилли у дороги. На Сент-Саймонсе не было ни одного времени года, когда бы что-нибудь, не давало ростки, не цвело. К людям, жившим там, смерть приходила часто, но к земле она не приходила никогда.
Последние два месяца его сестра проводила больше, чем обычно, времени в одиночестве. «Кроме тебя, никто не будет знать», — сказала она ему после похорон Джона и больше ни разу не обмолвилась о своих разрушенных надеждах. До прибытия парохода Лайвели было еще время, и Хорейс, доехав до кладбища, остановил лошадь и сошел с коляски. Подойдя к могиле, он был удивлен, увидев, что памятник Джону Вилли уже поставлен на место — это была обломанная колонна, поставленная на квадратное основание из розоватого мрамора. Обнажив голову, он смотрел, все еще с трудом веря, что его друг мертв и лежит под этим камнем. Он прочел надпись:
ПОСВЯЩАЕТСЯ
ПАМЯТИ
ДЖОНА АРМСТРОНГА ВИЛЛИ,
ПАВШЕГО СМЕЛОСТИ
3 ДЕКАБРЯ 1838 ГОДА
В ВОЗРАСТЕ 32 ЛЕТ И ОДНОГО МЕСЯЦА
Для пораженной горем матери Джона он, конечно, был «жертвой благородной смелости». Но Хорейс узнал, что Джон, будучи не в состоянии еще раз встретиться с доктором Хассардом без нового взрыва гнева, оскорбил его плевком. В будущем прохожие, останавливаясь у этой странной сломанной колонны, будут задаваться вопросом, что же это была за «благородная смелость», за которую Джон Вилли расплатился жизнью. Хорейс называл это по-другому, но он был единодушен со всеми другими семьями на острове, сочувствовавшими семье Вилли. Сколько времени жила надежда в душе Мэри? А Джон — он тоже надеялся? Мужественная, бескорыстная Мэри! Ни сегодня за обедом с Лайвели, когда разговор зайдет о распре между Вилли и Хассардами, ни при других обстоятельствах она ничем не выдаст свое горе. Он повторял себе, что недостоин быть ее братом, но вместе с тем, здесь в тишине кладбища, он не знал, как благодарить Бога за то, что он ее брат. Бог. Он посмотрел на белую церковку, — единственную связь с тем, что находится за пределом смерти, единственную связь с верой в этой жизни.
Церковь была пуста и закрыта на замок.
Глава XXXI
Лайвели дал им в кредит денег под урожай этого года, и в начале марта работники приготовлялись засеять поля обеих плантаций. День был трудный, ему пришлось объехать все поля, но Хорейс подумал, что Мэри теперь больше похожа на ту, какой она была раньше. Она скакала наперегонки с ним до дороги на Нью-Сент-Клэр и пришла первой. У нее был почти счастливый вид. Подъехав к ней на Долли, Хорейс подумал, что ни один плантатор-мужчина не любил так заниматься севом хлопка, как Мэри.
— Стареет Долли, — поддразнила она, откидывая со лба свои черные волосы, растрепавшиеся на ветру.
— Ничего подобного! Долли бессмертна. Это я старею, — засмеялся Хорейс.
— Ты очень красив, брат, — сказала она просто. — Что Джейн замужем, это хорошо, но что я буду делать, когда какой-нибудь молодой барышне удастся увести тебя от нас?
— Это невозможно.
У нее опустились плечи.
— Нет. Нет ничего невозможного.
— Ну, я, может быть, женюсь когда-нибудь, но что это может изменить? Не забывай, сестра, я никогда больше не уеду с острова.
Она улыбнулась.
— Ты становишься красивее с каждым днем, и у тебя такие мощные и широкие плечи, тебе надо бы новую одежду. Твои пиджаки стали слишком тесны.
— Это стряпня Ка. Я толстею.
— Это просто мускулы развиваются от тяжелой работы. Я говорила тебе, как я горжусь тем, что ты сделал в Блэк-Бэнксе? Ты прирожденный плантатор. Бедный Джим никогда не сравнится с тобой.
— Хотел бы я, чтобы у него наладилась жизнь и чтобы мы перестали называть его — бедный Джим.
Мэри вздохнула.
— Этого не будет. Поверь мне, Алиса не приедет с ним этим летом, а он будет все ниже опускаться без сына.
К июлю следующего года цена хлопка на Британском рынке упала с полгинеи до менее шиллинга за фунт, и Джим, постаревший, вернулся один; положение было таким плохим, какого и старожилы не могли вспомнить. Денег так не хватало, что даже энтузиаст Томас Батлер Кинг оставил работу над каналом, который должен был превратить Брансуик в процветающий портовый город. Джеймс Гульд часами сидел в своем кресле, глядя в пространство; он все меньше говорил, даже с Мэри.
Судебный процесс был объявлен недействительным, и доктор Хассард остался безнаказанным, что вызвало еще большее негодование на острове среди сторонников Вилли. Почти сразу после этого доктор Хассард женился, — все сочли это наглостью; он продолжал посещать церковь и привозил своих негров на собрания черных по воскресеньям во второй половине дня. Во время утреннего богослужения Хассарды — мужчины и их жены — входили в маленькое белое здание молча, сидели отдельно от всех и уходили одни, ни с кем не разговаривая, и с ними не говорил никто. Однажды в воскресенье, из уважения к приличиям, Хорейс попробовал поздороваться с ними, и в ответ его резко осадили. Больше он не пробовал. С его точки зрения, последствия смерти Джона Вилли были трагичны. Другим плантаторам были нужны знания братьев Хассардов, их идеи; нужна была их поддержка, нужно было их сотрудничество по мере того, как финансовая петля затягивалась все туже. Хорейсу было больно видеть, как его обычно сердечные, дружески настроенные соседи становились жесткими и нелюдимыми. Его смущало обращение, которому рабы Хассардов подвергались со стороны других негров острова, последние теперь все заявляли, что они «люди Вилли». Когда он привозил негров отца по воскресеньям в церковь, он наблюдал, как они входили в церковь подобно высокомерным детям, причем женщины буквально оттягивали свои длинные юбки, чтобы не коснуться одежды негров Хассардов. Посещение церкви стало укоренившейся привычкой всех жителей острова, но Хорейс начинал бояться его. Почему Хассарды приходили? В чем смысл произносить молитвы вместе, если люди не желали говорить друг с другом?
Месяцы медленно тянулись, Джим передавал Хорейсу все больше и больше ответственной работы по Блэк-Бэнксу. В тайне души у него росло возмущение против брата. Почему на него, Хорейса, взвалили всю работу, между тем, как привилегии плантатора полагались только Джиму? Только Джим получал приглашения на собрания в Убежище перед коммерческими конференциями, где Томас Батлер Кинг продолжал быть ведущим лицом. Хорейс мог бы присутствовать, но приглашения посылались только плантаторам. А он был всего лишь подручным плантатора и, раз его держат в стороне, он отдалился от Джима. И от отца также.
Он жил дома уже почти три года, но единственный белый человек, с которым он чувствовал себя свободно, не считая Мэри, был капитан Чарльз Стивенс. Тысяча восемьсот сорок первый год был важным годом в жизни капитана Чарльза Стивенса. Его пароходство разрослось даже несмотря на финансовый кризис, так что наконец, тридцатого ноября, он смог купить судно своей мечты, «Великолепный», и, получив особое приглашение от нового судовладельца, Хорейс прибыл, чтобы участвовать в переброске судна в Джорджию. Оно было 48 футов в длину, 16 с половиной в ширину, его грузоподъемность равнялась пятидесяти тоннам.
— Именно этот отличный тоннаж важен, Гульд, — заявил капитан Чарльз, в то время, как они скользили первого декабря по извивающимся рекам, впадающим в океан. Я буду зарабатывать именно на этом тоннаже. Конечно, пассажиры тоже, но если есть возможность перевезти большой груз, то прибыль увеличивается. Верно?
— Верно, — горячо согласился Хорейс. Он мог, по крайней мере, радоваться успеху своего друга, мог переживать вместе с капитаном Чарльзом его безграничную энергию, и честолюбие, и счастье.
— Погоди, Гульд, — сказал Чарльз, направляя «Великолепный» среди кипарисов, стоявших в красных водах реки Олтамаха. — Погоди, приятель, до тех пор, когда у тебя будет собственная плантация на острове Сент-Саймонс, и тогда ты узнаешь, что происходит в душе человека, если он чувствует себя хозяином. Хозяин судна — хозяин плантации. — Он ударил себя по мощной груди. — Все одно, — там, где бьется сердце.
— Хотелось бы мне поверить, что такой день настанет, — сказал Хорейс.
— А так надо верить в это. Человеку непременно надо иметь что-то свое. И прежде всего надо верить. Сначала ты мечтаешь, а потом работаешь как черт, чтобы эта мечта стала действительностью.
— Хорошо, если бы я мог мечтать.
— Если ты очень захочешь, то и мечты появятся.
Может быть, он зря тратил силы, возмущаясь братом, в то время как мог мечтать о собственном будущем? Он не завидовал Джиму. Невозможно было завидовать такому несчастному человеку, как его брат, но он злился на него, — злился на то, что он там находится, — исхудалый, постаревший, и не дает осуществиться его, Хорейса, заветным желаниям.
— Но что дает жизнь мечте, — говорил капитан Чарльз, — так это красивая женщина и любовь к ней. Вот! Об этом тебе надо прежде всего позаботиться, Гульд. Как насчет того, чтобы влюбиться?
Хорейс ухмыльнулся.
— В кого? Если на Сент-Саймонсе и есть одна единственная женщина, на которой человек — если он в здравом уме — хотел бы жениться, так это моя сестра.
— Но молоденькие подрастут! Осмотрись как следует. Смотри внимательно. И помни, что я тебе говорю, — мужчине нужна женщина, собственное жилище и — мечта.
Глава XXXII
Как это ни удивительно, Хорейс стал с нетерпением ожидать приездов Лайтвели на остров. Он даже был рад повидать Тесси с ее детьми, когда они приехали на День Благодарения в тысяча восемьсот тридцать девятом году. Гульды и половина других семейств на Сент-Саймонсе потерпели бы полный крах, если бы Лайвели не пришел им на помощь. Непомерные тарифы, нажим со стороны нью-йоркских пароходных компаний не давали ни малейшей передышки. Члены коммерческих съездов увлекались красноречием, высокопарными фразами, но ничего не предпринимали. В дальнейшем эти съезды прекратили свое существование.
В апреле 1842 года на всем Юге плантаторы, воспользовавшись ссудами со стороны своих посредников, опять смогли засеять поля, надеясь, что благодаря неувядающему духу решимости Хлопковых Штатов вырастет необыкновенный урожай, и все их горести закончатся. Каким-то образом жизнь наладится опять. Хорейс не рассчитывал на чудо. Но у него был намечен план предпринять кое-что для себя. Ему понадобится совет Лайвели и, возможно, его помощь. На пристани в Джорджии он шагал взад и вперед, в нетерпеливом ожидании когда-то вызывавшей страх встречи.
Его прежний начальник сошел с парохода в отличном настроении, и Хорейсу важно было, чтобы так продолжалось и дальше. Он будет терпеливо слушать панегирики красотам Сент-Саймонса; они были скучны, но доставляли удовольствие самому Лайвели.
— Ах, разве есть что-нибудь более бодрящее, чем апрельский день, когда все опять зеленеет? У человека сердце бьется так, как будто он снова молод, правда, Гульд? Вы, конечно, еще молодой человек. Кстати, сколько вам лет?
— Мне в августе будет тридцать, сэр. И я хотел бы с вами кое о чем поговорить, если можно.
— О том, как чувствуют себя в тридцать? — Лайвели хихикнул. — Думаете, я не помню?
— О, конечно, мистер Лайвели. Собственно, это было не так уж давно.
— В такой день это кажется совсем недавно. О чем вы хотите поговорить, мой мальчик?
— О себе самом. Не могу я вечно оставаться подручным брата.
— Гм… А знаете, Гульд, я думал об этом.
— Да? Ну, вот, я наконец выяснил, как я хочу устроить свою жизнь. Я хочу иметь свою землю и разводить хлопок.
— Это меня совершенно не удивляет. Вы много лучший плантатор, чем ваш брат. У него душа к этому не лежит.
— Возможно, вы правы.
— Почему бы вам не купить у него Блэк-Бэнкс?
Хорейс повернулся к нему с удивлением.
— Я? Купить Блэк-Бэнкс?
— Почему бы нет? Это хорошая земля. У вас она стала бы еще лучше. Я знаю, что вы сделали для улучшения и в Нью-Сент-Клэре, и в Блэк-Бэнксе. Ваш отец рассказал мне, и, ведь, я продавал хлопок, который вы вырастили. Ваш первый удачный ход был, когда вы добились, чтобы ваш отец рекламировал свои семена от 1836 года в «Брансуикском адвокате». Это дало ему возможность получить от меня еще ссуду. Я знаю о ваших опытах удобрения болотным илом, устричными ракушками, — и я знаю, что урожаи увеличились.
Хорейсу не случалось испытать настоящую гордость со времен Йеля, и у него было хорошо на душе.
— О чем я думаю, сэр, так это на несколько лет найти место управляющего с правом участия в прибылях, пока я не смогу скопить столько, чтобы купить собственную землю.
— Вполне в границах возможного, Гульд. Хвалю вас за мужество. Многие молодые люди рассчитывали бы на то, что землю им купит отец. Найти возможность, думаю, нетрудно. Люди умирают, другие боятся тяжелых времен, — где бы вы хотели устроиться?
— Вот в этом, наверное, некоторая трудность. Я не хочу уезжать из области Глинн.
— Как насчет миссис Эббот в Орендж-Гроув?
— О, я уже больше двух лет помогаю ей. Но не за деньги. Просто она мне симпатична.
— Вот, видите? Мужество у вас есть, но вы не деловой человек. Вы могли бы работать для миссис Эббот полный рабочий день за участие в прибылях и были бы даже более полезны для нее, чем сейчас, когда вы отдаете ей лишь столько времени, сколько можете выкроить.
— Возможно. Но я имел в виду, сэр, что-нибудь крупное, где и прибыли большие, что-нибудь размером по крайней мере с Блэк-Бэнкс.
— Ну, я знаю об одном месте на острове Блайз, значительных размеров, но очень запущенном. Принадлежит оно старой даме, которая может вот-вот умереть. Ее единственный сын в Нью-Йорке должен будет пригласить кого-нибудь управлять. Конечно, старуха может еще продержаться какое-то время. Она из упрямых.
— Я все равно собираюсь на этот год остаться с Джимом, — сказал Хорейс. — Это пока мечты на будущее. Вы будете помнить обо мне, сэр?
— Безусловно, и я устрою вам то, что вам нужно, когда настанет время. Хорошо?
Они обменялись рукопожатием.
— Это решено, мистер Лайвели, и я не могу выразить вам, как я благодарен. Вы добрый друг.
— Несмотря на маленькую неприятность в давние годы, так?
— Да, сэр, несмотря на это. Но — можно попросить вас не говорить об этом моим родным? Может пройти еще года два, прежде чем я смогу начать. И, потом, папе и Мэри я тоже нужен.
— Я все понимаю, мой милый. Меня восхищает ваша забота о них. Все это дело останется между нами.
Хорейс работал еще усерднее, чем раньше, и часто ездил в Убежище Кинга и на мыс Кэннон, чтобы советоваться с Анной-Матильдой Кинг и старым Джоном Каупером, двумя наиболее умелыми землевладельцами, живущими на острове.
— Вы когда-нибудь думали попробовать севооборот, миссис Кинг? — спросил Хорейс Анну-Матильду, когда они вместе ехали верхом по восточному полю плантации Убежища в конце октября 1843 года.
— Вы говорили с этой милой старой лисицей, мистером Джоном Каупером, не правда ли, мистер Гульд?
— Да, мэм. — Он усмехнулся. — И вы пробовали. Я вижу.
— Попробовала два года тому назад, и получилось. — Она засмеялась. — На этот раз я была довольна, что мой дорогой супруг был занят правительственной работой. Сомневаюсь, чтобы он согласился испробовать этот, как он бы его назвал, «дикий проект мистера Каупера». Но я попробовала под свою ответственность и мистер Кинг теперь самый гордый человек на всем Юге по поводу урожая, полученного на одном этом восточном поле. Я просто чередовала с бобами и кукурузой и бататами. Ну, вы видите, какой хлопок в этом году?
— Самый лучший.
— Я собираюсь продолжать севооборот. Похоже, что по-прежнему плантатором буду я. — Она улыбнулась. — Мой муж надеется, что когда мистер Клей будет избран Президентом в будущем году, он предложит ему пост в составе правительства.
— Вы этим должны гордиться.
Она вздохнула.
— Да, наверное, должна. Я буду гордиться, до известной степени, — если это произойдет. Но, мистер Гульд, мне хотелось бы, чтобы мой муж вернулся домой и привык довольствоваться тем, что он — хороший плантатор. У нас на Юге так неуклонно ухудшается положение, мне все больше кажется, что единственное, что мы можем, это жить здесь и стараться выращивать такие большие урожаи, которые могли бы хоть как-то возместить те несправедливости, которые мы терпим от Севера.
По пути в Нью-Сент-Клэр, где он собирался помочь Мэри со счетами, Хорейс решил попробовать севооборот по крайней мере на одном из полей отца. Может быть, ему даже удастся уговорить миссис Эббот позволить поставить опыт на нескольких акрах в Орендж-Гроув, где так много земли оставалось незасеянной и начинало заростать лесом. Он был уверен, что Мэри согласится, а отец был уже не в состоянии выезжать в поля из-за ревматизма. Ему сказать можно позже.
Он ехал медленно. Эвкалипты и орешник и дикий виноград по бокам дороги на Джорджию были в полном цвету; в сочетании с серым мхом, смягчавшим их расцветку, они были изысканно красивы, и он вспомнил холмы Новой Англии, цветущие буйно, без всякой изысканности, сейчас, как он знал, они становились ярко-красными, темно-бронзовыми, золотистыми. Ему хотелось бы снова когда-нибудь попасть на Север. Он всегда будет любить Новую Англию, всегда будет ощущать себя ее частичкой, так же, как он был частичкой Америки. Его соседям, казалось, все больше и больше нравилось считать себя особыми людьми, не входящими в эту страну. Даже Анне-Матильде Кинг все это надоело, ей хотелось, чтобы ее муж бросил все и вернулся домой. Жизненные трудности заставляли людей держаться за свои дома. Хорейс хотел быть хорошим плантатором, но ему теперь было ясно, что одной из его целей было доказать, что возможно успешно выращивать хлопок, не противопоставляя себя другим областям страны. Какой-то способ должен быть, и если он возможен для одного человека, — для него, — он обязательно найдет его. И не надо сразу бежать защищать границу; надо оставаться там, где надежно укреплены его корни. Ему хотелось бы поговорить с капитаном Стивенсом сегодня, но его друг управлял «Великолепным» где-то между Сент-Саймонсом и Чарлстоном; это была его последняя поездка перед свадьбой в ноябре. Хорейс улыбнулся. Счастливые люди капитан Чарльз и его избранница.
Проезжая мимо дома Эбботов, он краем глаза увидел, что тринадцатилетняя Дебора, в голубом платье, украдкой смотрит на него сквозь отверстие в живой изгороди, там, где кончались поля плантации. Он повернул Долли и поехал назад.
— Мисс Дебора! — Ответа не было. — Мисс Дебора, вы прячетесь от меня? — Ответа снова не было, только чирикал крапивник и кукарекал петух.
Хорейс подвел Долли к живой изгороди, и, хотя было ясно видно голубое платье Деборы, сидевшей, сгорбившись, в соломе, он решил не смущать ее и поехал дальше, улыбаясь. «Она — прелестный ирландский эльф», — подумал он, и пустил старую Долли в галоп, чтобы не заставлять Мэри еще ждать. На следующее утро, снова отправляясь в Розовую Горку, он заметил за изгородью нечто розовое, но не стал останавливаться. В течение остальной недели цветное пятно менялось из розового в голубое, потом в белое, потом в желтое, а утром в субботу, проезжая очень медленно мимо дома Эбботов, Хорейс увидел два цветных пятна, красное и зеленое. Маленькая сестричка Деборы, Энни, крикнула из-за изгороди «Хэлло», и тайное стало явным. Энни выбежала навстречу ему, и Деборе ничего не оставалось, как встать; ее серые глаза были широко раскрыты, а хорошенькое личико было почти такого же красного цвета, как платье, которое, как она думала, она прятала за изгородью.
Хорейс улыбнулся ей.
— Доброе утро, мисс Дебора. Давно я вас не видел.
— Правда? — спросила она доверчиво.
— Что вы там делаете за изгородью? Вы потеряли что-нибудь?
— О, нет, мистер Гульд, она ничего не потеряла, — вмешалась Энни. — Считается, что мы гуляем перед тем, как придет наш учитель.
— Ах, вот что. А потом вы обе занимаетесь все утро, так?
— Да, сэр, — ответила Дебора.
Она была так тонко хороша, в солнечном цвете, он мог бы смотреть на нее без конца. Она держалась очень прямо, и, несмотря на румянец смущения, вела себя со спокойным самообладанием, редко встречающимся у таких молодых девушек. Он нахмурился.
— Мисс Дебора, вы почти взрослая.
— Правда?
— Клянусь вам, я этого не замечал до сих пор, вы почти совсем молодая барышня.
— Это нехорошо, мистер Гульд?
— Совсем нет. Почему вы спрашиваете?
— Вы так ужасно хмуритесь.
Он рассмеялся, раздосадованный тем, что его смутила такая маленькая девочка.
— Ну, я невежливо себя веду, раз хмурюсь. Вы очень хорошенькая, знаете ли вы это, мисс Дебора?
— Я не была уверена, — сказала она застенчиво, — я надеялась, что я хорошенькая.
Он опять засмеялся.
— Ну, можете перестать надеяться. Вы хорошенькая. Но эти занятия важнее. Учитесь как следует, обе. Привет от меня тете Эббот.
Глава XXXIII
В начале марта 1844 года Джеймс Гульд сказал Джону, мужу Ларней, что они вместе поедут на Север.
— Ты и Хорейс нужны здесь, дочка, — сказал он Мэри, упаковывая необходимые документы в переносную конторку с бронзовыми застежками и укладывая в потайной ящичек несколько золотых монет. — Я хочу, чтобы со мной поехал именно Джон. Это не поездка ради удовольствия. Я хочу выздороветь, чтобы снова выезжать в поля. Я прочитал, что в банях в Саратоге лечат новым массажем. Я хочу, чтобы Джон выучился этому массажу, и тогда он сможет массировать меня, когда мы вернемся. Я не собираюсь больше сдаваться этому ревматизму.
Когда его экипаж исчез из вида, и все люди с обеих плантаций, пришедшие проститься, вернулись на работу, Хорейс и Мэри медленно пошли к парадной лестнице Розовой Горки и сели.
— Надеюсь, это поможет ему, — сказал Хорейс.
— О, и я тоже. Бедный папа сильно страдал, — слишком сильно. — Она прислонила голову к дверному косяку. — Я уже начинаю скучать о нем.
— Конечно. Но мы можем о нем не беспокоиться, раз Джон с ним. И, кстати, надо помнить: теперь, раз папа и Джон уехали, мне следует отправиться на поля.
— Подожди еще. Все работают. Мне хочется выяснить, Хорейс. — Она пристально посмотрела на него.
— О чем?
— Ты изменился. Ты что-то замышляешь такое, о чем ты мне не сказал?
— Абсолютно ничего.
Хорейс, ты же не умеешь лгать. Ты не собираешься покинуть нас?
— Нет, — ну, не в ближайшее время.
— Я так и знала! Куда? Куда ты собираешься?
— Я не знаю. И я не лгу. Тебя же не должно удивлять, что мне хочется когда-нибудь завести свой собственный дом. Жить в Блэк-Бэнксе с Джимом — как мне ни жаль его, и как я ни люблю этот дом — это жить, как в кошмаре. Кроме того, мне там нет места.
— Есть, — ты так много работал на этой земле!
— Моя работа не имеет никакого отношения к тому, кто именно владеет землей. Земля принадлежит Джиму и никогда не будет моей; я бы думал, что ты пожелаешь мне поскорее оттуда убраться, прежде чем я еще больше полюблю ее.
— Ты так любишь Блэк-Бэнкс?
— Да. Но не все ли это равно?
— Хорейс, ты думаешь когда-нибудь жениться?
— Кто же захочет выйти за человека, у которого нет земли?
— Я не об этом спросила.
— Ну, ладно, — конечно, думаю.
— Это не мое дело, да?
Хорейс обнял ее.
— Может получиться, что у папы будет холостяк-сын, в пору его незамужней дочери. Ты меня избаловала.
Мэри встала, и ее карие глаза были так серьезны, что он перестал улыбаться.
— Я знаю, с кем бы ты мог быть очень счастлив, сказала она.
— Не шути.
— Я не шучу.
Он тоже встал.
— Знаешь, лучше не говори мне. Какой в этом смысл? У меня нет ничего, что я мог бы предложить жене.
— А я все равно хочу сказать. Маленькая Дебора Эббот.
Хорейс посмотрел на нее раскрытыми глазами, открыл рот, чтобы возразить, но не смог произнести ни одного слова.
— Ты можешь подождать ее, Хорейс. Ты можешь подождать.
На полдороге к южному полю Сент-Клэра, где он собирался присмотреть за севом в этот день, Хорейс изменил решение и поехал в Блэк-Бэнкс. Джим был в полях, Ка варила мыло на заднем дворе, Адам сгребал листья; он мог побыть в доме в одиночестве. У него было чувство, что он делает глупости, он совершенно не разбирался в причинах своего желания вернуться в эти комнаты. Он совершенно не понимал, что он будет делать, когда будет там. Он привязал Долли у парадного крыльца, медленно поднялся, прошел по широкой веранде и повернул ручку двери.
Тихая, просторная гостиная приветствовала его — именно его. Это опять был его дом, единственный дом, где он чувствовал себя на месте. Ему было тридцать два года и он запаздывал во всем. У капитана Чарльза Стивенса был собственный дом и два судна, и он откладывал деньги для покупки еще третьего судна. Он был женат и у него был его первый ребенок.
Хорейс прошел через стеклянные двери, из гостиной на веранду. Сияющий весенний солнечный свет падал на зелень на диких миртах, которые стояли по краю болота, выделял крохотные листики и серебрил их; превращал жесткую коричневую траву и перистую осоку в узоры из стекла, — блестящие полукружья, сложные переплетения рассеянного света. Ка пела на заднем дворе, помешивая мыло деревянной лопаткой; грабли Адама скрипели где-то сбоку; цесарки в птичнике издавали жалобные звуки; пересмешники и кардиналы перелетали с дерева на дерево, отмечая свои владения, объявляя свои права. Весна была временем сделать заявку на владения, начать создавать мечту. После весны будет поздно. Как Мэри поняла то, в чем он не сознавался себе? Он опаздывал. Можно ли ждать? И верно ли, что ему не хватало именно маленькой Деборы Эббот?
Он прислонился к решетке веранды, повернувшись спиной к красоте весеннего болота. Внезапно он тронул грубую, испещренную ракушками стену дома, приложил к ней обе руки. «Дорогой дом, — прошептал он. — Если бы только ты принадлежал мне. Если бы ты принадлежал мне, все бы встало на место».
Всю свою жизнь он говорил о том, чтобы найти себя. А разве человек мог найти себя, если он ждал, чтобы жизнь повела его за руку? Разве человек, если он чего-то стоит, не берет сам жизнь в руки? Тридцать два года он бесцельно скользил, уверяя себя, что впереди его что-то ждет, какое-то особое предназначение, — но всегда впереди, не рядом. Почему он предполагал, что его ожидает что-то особенное, именно для него приготовленное? Разве человек не сам создает план своей жизни? Как он мог довольствоваться той тяжелой работой, которую он выполнял для Джима? Согласиться на жизнь в запасной комнате в доме другого человека? Ждать и ждать, пока появится мечта? Он повернулся назад и посмотрел на широкие пространства болот вдоль реки Блэк-Бэнкс, по направлению к морю. Капитан Чарльз был прав: «Сначала мечтаешь, потом работаешь как черт, чтобы мечта осуществилась». Жизнь не должна быть щедрой по отношению к тем, кто плывет по течению, кто ждет подходящего времени, подходящего места и подходящего человека.
На этот раз он не удовлетворился только принятым решением. Он перешел к действию.
Сидя напротив Мэри Эббот на ее завитом виноградом переднем крыльце, Хорейс должен был сдерживаться, пока она любезно болтала о том о сем. Тщетность его ожидания стала такой реальной, такой мучительной, — ему хотелось сразу выложить этой приятной, веселой даме все, о чем он начал мечтать. Она чинила разорванное место в мягком голубом платье, которое он когда-то видел на Деборе, она не требовала от него участия в разговоре, она была просто довольна его посещением.
— Да, семья моего мужа, Эбботы, были потомками длинной цепи выдающихся предков, — говорила она. — Один из них стал архиепископом Кентерберийским, его звали Джордж, как моего дорогого мужа. Другой, Роберт, то же имя, как у покойного отца Деборы, — был епископом Солсбери. И, Хорейс, что мне больше всего нравится, — это то, что джентльмен, который стал архиепископом, был одним из восьми духовных лиц, которые перевели Библию по распоряжению Джеймса, Верховного архиепископа. Может быть, мне это нравится особенно потому, что те две книги, которые он перевел, мои любимые, — Апостолов и Евангелие от Луки.
Хорейс теперь стал прислушиваться, — это были люди, принадлежавшие к родне Деборы, — очень-очень давно, но все-таки ее родственники.
Мэри Эббот кончила починку, оторвала нитку, разгладила шов на коленях и отложила голубое платье.
— Интересно, где дети? Дебора обычно так долго не отсутствует. Особенно раз она слышала, как вы подъехали.
Он наклонился к ней.
— Миссис Эббот!
— Да, Хорейс?
— Вы — вы, ведь, официальный опекун Деборы, не правда ли?
— Да, и могу сказать, что люблю ее как будто она мой ребенок. Она все хорошеет, становится как картинка, не правда ли?
— Красивее, чем картинка, — пробормотал он, стараясь найти возможность начать разговор.
— Вы бы видели ее мать, Хорейс. Она была не такая живая и решительная, как Дебора, настоящая красавица. Ее смерть, я думаю, и свела в могилу отца Деборы. Во всяком случае, он умер шесть месяцев спустя. Скажите, Хорейс, как идут дела у вашего отца на Севере? Он вам писал?
Удобный момент был потерян.
— Он пишет раз в неделю, и по-видимому, ванны и массаж помогают ногам, спасибо. — Мэри ждала его. Ему надо было уходить. — Я слишком долго у вас задержался. Прошу вас передать самый лучший привет мисс Деборе и маленькой мисс Энни.
Он приходил каждый день в течение двух недель и только один раз ему удалось увидеть Дебору. Однажды днем она прибежала, чтобы показать тете крольчонка, найденного ею; увидев Хорейса, она отчаянно покраснела, засунула крольчонка в карман передника и убежала.
— Она очень странно ведет себя последнее время. Но приходится быть терпеливой, когда девочки начинают превращаться в женщин.
Мэри Эббот засмеялась.
— Самое трудное заключается в том, что невозможно определить, то ли они взрослеют и превращаются в женщин, то ли возвращаются к детству, — их не разберешь.
— Миссис Эббот!
— Да, Хорейс?
— Миссис Эббот, я хочу жениться на Деборе.
Она уронила шитье на колени и воззрилась на него. Потом на лбу у нее появилась маленькая морщинка.
— Вы… вы хотите жениться на Деборе?
— Да, хочу.
— Но, Хорейс, она же еще ребенок.
— Я могу подождать.
Мэри Эббот глубоко вздохнула, потом рассмеялась.
— Я говорю серьезно. У меня нет своего дома, куда я мог бы ее привести, но когда-нибудь он у меня будет. А до этого я мог бы жить с Деборой у моего брата в Блэк-Бэнксе. Там много места. Это прекрасный дом.
Она перестала смеяться, но продолжала улыбаться.
— Я знаю, что это прекрасный дом, и вы — прекрасный человек.
— Я будут прекрасным человеком, если… вы… — он беспомощно поглядел на нее.
— Конечно. Каждому мужчине нужно, чтобы около него была женщина, но она еще ребенок, — ей всего пятнадцать лет. Она не умеет ни готовить, ни шить по-настоящему, — она совсем не знает, как надо обращаться с прислугой, не знает, как потребовать настоящей уборки, она не умеет ухаживать за больными неграми, или… Хорейс, ей еще надо научиться, как быть вашей женой, или вообще чьей-то женой!
— Вы не могли бы научить ее? Я имею в виду — не можете ли вы посвятить все свое время в течение нескольких месяцев, чтобы научить ее? Я помогу вам с остальной работой в Орандж-Гроув.
— Да, наверное, могла бы. Наверное, у меня это получится, при моем опыте, но, Хорейс, вы вдруг так заторопились. Как может человек знать, что он любит женщину, хотя она еще и не успела стать взрослой?
Он с трудом сделал глоток.
— Не знаю, как вам на это ответить. Я… я люблю ее, потому что она очень красива, но, конечно, я понимаю, что этого недостаточно. Я… мне нравится ее ирландский характер, решимость, как вы говорите. Самое главное — я чувствую, что понимаю ее. А раз я сейчас это чувствую, когда она еще такая юная, разве наше взаимопонимание не углубится с годами, не превратится в сильное чувство?
— Дорогой мой мальчик, не знаю. Разве это можно заранее сказать?
— Мне нужно о ком-то заботиться.
— Вы, вообще, отшельник — даже в своей семье, не правда ли?
Он переменил тему.
— Я хочу, чтобы вы знали, я понимаю, что будут говорить люди.
— О том, что я позволю молоденькой девочке выйти за человека, которому за тридцать?
— О тех годах, когда я был в отсутствии. Эти годы прошли у меня зря, мэм. Но их следы тоже исчезли. Клянусь, что шрамов от них не осталось.
— Как вы думаете, я стала бы вообще обсуждать это с вами, если бы не верила в вас, Хорейс Банч Гульд?
— Благодарю вас.
— Я не сказала, что я говорила как о муже Деборы, я просто хочу сказать, что верю в вас, именно в вас. И прежде чем я смогу обещать заняться обучением будущей жены, вы должны дать мне одно обещание.
— Все, что вы скажете, миссис Эббот.
— И вы и я должны быть уверены, что девочка хочет выйти за вас.
— Она откинулась назад в кресле-качалке.
— Теперь, когда у меня было немного времени, чтобы прийти в себя после потрясения, я должна сознаться, что видела симптомы, которые я не разгадала!
— Правда? Честное слово? Какие?
— Она прячется каждый раз, когда вы приходите.
— Это разве хороший признак? Я начинаю беспокоиться.
— Вы хороший плантатор, Хорейс, — вы помогли спасти обе плантации Гульдов и один Бог знает, как вы мне помогли, — но вы о женщинах знаете столько же, сколько Дебора о домашнем хозяйстве.
— Можно мне пойти за ней сейчас?
Они оба повернулись к густой группе олеандров к северу от крыльца.
— Мне показалось, что я что-то слышала там в кустах. А вы, Хорейс, слышали?
— Возможно, енот, я посмотрю.
Он тихонько спустился по лестнице и обошел крыльцо. Дебора сидела под олеандрами, — подобрав колени под самый подбородок, разостлав вокруг себя голубое платье с белой рюшкой, — и улыбалась ему, как будто это было для нее самым естественным делом.
— Хэлло, — сказал он как можно спокойнее. — Не хотите ли присоединиться к нашей компании?
Он протянул ей руки, отодвинув ногой стволы олеандров. — Хотите, мисс Дебора, чтобы я вытащил вас оттуда?
Она чуть нахмурила брови; потом опять улыбнулась и радостно протянула обе руки.
* * *
Радостный голос Ларней был слышен от кухни до входной двери, где Мэри вешала пальто на вешалку. На душе у мамы Ларней было так же легко, как у нее. Она поспешила в кухню и присоединилась к последнему «Пусть будет со мной, пока не умру».
Не говоря ни слова, мама Ларней, улыбаясь, отвернулась от своих кастрюль и начала хлопать в ладоши и постукивать каблуками в ритме, более знакомом Мэри, чем церковные гимны.
— Готова, готова, мисс Мэри?
Хлоп-хлоп.
— Я готова, я готова, мама Ларней!
Хлоп-хлоп.
Мэри плясала по кухне, ударяя ладонью в такт ударам Ларней, — сначала по столу, потом по шкафу, потом по большой доске для теста — и в конце концов зааплодировала им обеим, как она когда-то делала в детстве, когда она, Хорейс, Джим и Джейн запоминали одну из запутанных, примитивных негритянских песен мамы Ларней.
— Правду говорю, наш дом счастливый, мисс Мэри. И пора. Не играли, не пели давно. Мой мальчик сделал нас счастливыми, как делал несчастными, правда?
— О, я так счастлива, что мне кричать от счастья хочется, — засмеялась Мэри.
— Помнишь, как мы раздражали бедную мисс Алису, когда пели эту песню, потому что в ней ужи и жуки.
Ларней помешала содержимое большого котла, висевшего над камином.
— Мы сегодня празднуем и за массу Джеймса. Его любимое — тушеная кефаль. Этот добрый человек может ходить без боли. У-Ух! Это рука Бога, что поездка помогла твоему папе, Да?
— О, это просто замечательно! И как это было хорошо, что папа взял лошадь у мистера Фрюина и приехал верхом-верхом, чтобы мы видели, что он теперь в состоянии ездить!
— Для Ларней самое хорошее, что мой Джон выучился вот по-новому натирать. Они оба говорят, если Джон натирать будет каждый день, ноги больше не будут болеть. Ты думаешь, это верно? — Ее глаза были полны слез.
— Думаешь, мой Джон может помогать массе?
— Да, конечно. Джон силен и ловок, и я знаю, что он хорошо выучился у массажиста на водах. Папа вне себя от радости, что Хорейс женится, а, знаешь, то, что он счастлив, поможет ему лучше всего.
Глаза Ларней заблестели сквозь слезы, и она начала пританцовывать и слегка, медленно подпрыгивать но кухне.
Захотел жениться еж…
— Ты можешь этому поверить, мама Ларней? Можешь поверить, что Хорейс действительно женится на этой милой маленькой Деборе Эббот?
— Только одно мне больно, — тихо сказала Ларней. — И это только Ларней больно за Ларней. Он будет жить в Блэк-Бэнксе и там будет моя Ка, а не Ларней. Ка будет нянчить детей массы Хорейса.
Мэри похлопала ее по плечу.
— Но мы все будем вместе. Хорейс больше не уедет — никогда.
— Думаешь, масса Джим останется здесь?
— Думаю, что останется. Куда ему уехать? У него нет дома, кроме Блэк-Бэнкс. — Она вздохнула. — Я знаю, о чем ты думаешь. Но, может быть, Хорейс и Дебора будут так счастливы, что это поможет и Джиму.
Ларней покачала головой.
— Так не бывает, голубушка. Никогда так не бывает.
— Я не позволю тебе тоску нагонять, мама Ларней, слышишь?
— Я слышу, а сердце не слышит.
— Ну, и пусть. Интересно, как идут занятия по домашнему хозяйству у Деборы и миссис Эббот? Бедная девочка, ее тетя так стремится сделать ее хорошей женой в полгода, ей наверное трудно. Хорейс говорит, что он почти не видится с ней это время, а когда он идет гулять с ней, или они едут верхом, бедняжка так устает, что для нее слишком далеко такое расстояние, которое ей было нипочем в десять лет. Недавно она крепко заснула у него на плече, когда они сидели на бревне около реки.
* * *
— Но, тетя Эббот, сестра мистера Гульда Мэри и ее тетя шьют платья всем черным детям. Нельзя ли мне поучиться у них выкраивать позднее, — когда я буду замужем за мистером Гульдом? — Ее голос мечтательно затихал. Она уронила ножницы и смотрела в окно на сгущающиеся грозовые тучи, скользящие по небу. — И, все равно, мистер Гульд скоро придет, и мы пойдем гулять.
— Дебора Эббот, что ты видишь там в окне? Ты смотришь на небо, разве ты не видишь, что собираются грозовые тучи? Будет ливень! Мистер Гульд, вероятно, сегодня не придет, а если и придет, ты не пойдешь гулять, пока не покажешь мне, что можешь выкроить перед так, чтобы он соответствовал спине. Теперь начинай кроить!
— Мистер Гульд говорит, что он ест решительно все, тетя Эббот. Мне не надо будет печь торт «Бетти», может быть, много лет! Их кухарка Ка стряпает так же хорошо, как мама Ларней.
Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Ты научишься делать и еще один торт, и «Лэди Балтимор» до конца этой недели. Она у меня в списке, так что тебе все равно придется растирать это масло с сахаром. Вот ложка.
— Но я уже завоевала сердце мистера Гульда!
— Тогда мы изменим поговорку: «Способ удержать сердце мужчины — это держать его желудок довольным». Начинай растирать, Дебора.
— Но разве не мужчина должен управлять черными, тетя Эббот? Я знаю, что вам приходится этим заниматься, но у вас нет мужчины в доме. А я просто буду держать себя с ними естественно, и они будут отлично ко мне относиться. Мне они уже нравятся. В нашем доме не будет неприятностей.
— Дебора, ты должна быть добра к ним, это верно. Ты добра по своему характеру, но нельзя с ними «вести себя естественно». Так дело не пойдет.
— Почему?
— Потому что цветные знают нас лучше, чем мы сами знаем себя. Они умеют оценивать нас быстрее, чем мы можем оценить их, и если они поймут, что ты всегда относишься к ним сочувственно и ласково, они сядут тебе на голову.
— Я не верю этому. Извините меня, тетя Эббот, но я должна быть сама собой.
— Ты еще очень молода и неопытна. Если когда-нибудь ты станешь хозяйкой плантации, ты должна быть разумной.
— Как вы думаете, тетя Эббот, у нас с мистером Гульдом будет когда-нибудь своя собственная плантация? Правда? Без этого другого мистера Гульда, его брата?
— Надеюсь, моя дорогая. От всей души надеюсь. Но тебе не удастся так легко переменить тему. Сегодня мы говорим о том, как держать себя со слугами, и это означает, что тебе предстоит узнать основные правила поведения по отношению к ним. Черные не все одинаковы, как утверждают некоторые. Они находчивы и умны, и честны, и лживы, и добры, и злы, — так же как белые. Они отзываются на доброту, но некоторые из них злоупотребляют ею, — как и белые. Они целиком зависят от своих хозяев во всем — пище, жилье, одежде, лекарствах. Но это все им полагается, и поэтому они не обязаны благодарить, когда в субботу им все это выдается. Обычно они благодарят, но это им причитается. Они заработали свой рис и муку, и сахар, и мясо, и куски ткани. Это — деловой обмен. Но так как они зависят от тебя, — ведь, они принадлежат тебе, — они реагируют на настоящую власть. Они уважают в тебе силу. В этом отношении, мне кажется, они похожи на детей. Им необходимо уважать своих белых, восхищаться ими. Мир черного — это мир его белых. Если у тебя и мистера Гульда дела пойдут хорошо, их мир тоже расширяется. У них есть чувство собственного достоинства, и надо их в этом поддерживать, но никогда не надо им льстить, — они это сразу понимают. А если они молчат, когда ты им объясняешь, что они сделали что-то неправильно или не довели работу до конца, не попадайся в их западню.
— Западню?
— Молчание черного почти всегда западня. Оно их, видимо, не смущает, тогда как нас, белых, приводит в смущение, если мы стоим и ничего не говорим. Мы, белые, не выносим молчания, и если мы недостаточно осмотрительны, они ловко устраивают так, что мы заполняем это молчание, — и чаще всего мы заполняем его именно теми словами, на которые они рассчитывают.
— Я постараюсь запомнить, тетя Эббот, но это тяжело. Просто любить кажется мне гораздо проще.
Ну, Дебора, сегодня мы будем говорить о том, как вести себя с мужем.
— Но, тетя Эббот, я это уже знаю, иначе мистер Гульд не захотел бы прожить со мной всю оставшуюся жизнь, не правда ли?
— Ты знаешь, что ты хорошенькая, и что он счастлив, когда он с тобой, Дебора, но я говорю о более позднем времени, когда жизнь окажется не в таком розовом цвете, когда придет смерть или болезнь, или неудача, или разочарование. В такое время быть с мужчиной трудно. Когда ты увидишь, что он сделал ошибку, Дебора, ради всего святого, не говори ему прямо. Жена должна быть покорной, а это не всегда тебе будет легко.
— Почему? То, чего хочет мистер Гульд, и я этого хочу.
— Да, сейчас. Но будут и такие времена, когда Хорейс Банч Гульд будет не прав, будет совершать ошибки или рассердится на тебя.
— Мистер Гульд?
— Мистер Хорейс Банч Гульд. Человек, за которого ты выйдешь пятого ноября. Когда он сделает что-то, что тебе неприятно или рассердит тебя, или обидит, подожди.
— Подождать?
— Да, пока он не успокоится, или не образумится, — но пока ты ждешь, все равно надо любить его.
— О, это будет не трудно. Никогда не трудно делать то, чего просто не можешь не делать, а я не могу не любить мистера Гульда.
— Ты знаешь, что значит любить кого-то, девочка? Это значит, что для тебя важнее, как ему живется с тобой, чем то, как тебе живется с ним.
— Я люблю его именно так, тетя Эббот, правда.
Мэри Эббот улыбнулась ей.
— Я верю этому. Как ты ни молода, я верю, что ты его любишь. Ты бы не выдержала моих жестких темпов, если бы больше всего на свете не хотела быть с ним. Я горжусь тобой и надеюсь, что так будет и дальше.
Глава XXXIV
Хорейс услышал скрип пола, когда Ка вошла на цыпочках в гостиную в Блэк-Бэнкс. Он неподвижно сидел в качалке, глядя в слабый огонь, который он зажег. Ка все больше становилась похожа на маму Ларней. Он знал, что у нее какая-то трудность, и что она стоит там, обдумывая, как лучше обратиться к нему с этим. По каминным часам прошла почти минута. Ка была молчалива, как индеец. С другими неграми он бы подождал еще немного, потом закричал бы: «Б-у-у!» Но никто не дразнил Ка таким образом. Ее чувство собственного достоинства, такое же как у ее матери, не позволяло дразнить ее.
— Удобно там стоять, Ка? — спокойно спросил он.
— Господи Боже мой! У вас слух как у кролика.
— Подойди сюда и скажи, что случилось.
— Это масса Джим, — сказала она, встав перед ним; она была высокого роста, как Ларней, и стояла, опустив красивую голову, устремив взгляд на ковер.
— Всегда что-нибудь с моим братом, не правда ли? Посмотри на меня, чтобы я мог определить, насколько скверно на этот раз.
— Масса Джим не идет к обеду, сэр. Звала его, не идет.
— Но в этом нет ничего нового. Он у себя в комнате?
— Да, сэр. Дверь на замке.
Хорейс встал, потянулся, сказал Ка, что он вернется через несколько минут и поднялся к комнате Джима. В течение последних трех лет он занимался этой гимнастикой каждый вечер. Иногда Джим спускался, иногда нет. Но Ка не была паникером, и он внезапно ощутил беспокойство. Он постучал в дверь.
— Это Хорейс, Джим, — сказал он по возможности небрежно.
Ответа не последовало, но засов был отодвинут и Джим открыл дверь. Он был в старом красном халате, волосы у него были растрепаны, круги под глазами темнее обычного. Хорейс осмотрел комнату. Вещи его брата были все упакованы.
— Уезжаешь?
— Похоже на то.
— До свадьбы, Джим? Ты мой шафер.
Джим круто повернулся к нему, стараясь говорить ровно.
— Я собирался быть твоим шафером. Правда, собирался. Но теперь, когда это уже так скоро, я не могу выполнить это. Неужели ты не можешь поставить себя на мое место?
Хорейс шагнул к нему.
— Я стараюсь, брат.
— Ну, так это у тебя не получается. Если бы получилось, ты бы никогда не просил меня об этом. Он горько засмеялся. — У меня здорово получается на похоронах, но… — Джим отошел к окну, стоя спиной к Хорейсу.
Хорейс быстро сказал:
— Не огорчайся. С моей стороны было необдуманно просить тебя. Но ты мой единственный брат.
Джим повернулся, тяжело прислонясь к подоконнику.
— Я еду в Нью-Хейвен — попытаться еще раз. Но я хочу, чтобы на пристань меня отвез Адам. Только Адам.
Что-то вроде жалости не позволило Хорейсу сказать слова, которые ему хотелось сказать этому человеку, много лет стоявшему, как равнодушный призрак, между ним и Блэк-Бэнксом. Он смог только хрипло произнести:
— Желаю удачи, Джим.
Джим протянул руку.
— Счастливых дней тебе.
— Спасибо. Постараюсь держать крепость, пока ты не вернешься.
Джим рассмеялся.
— Да, вероятно, я опять вернусь. Как и раньше, один. — Он повернул голову набок, это была слабая копия прежнего Джима. — А пока ты и мисс Дебора остаетесь массой и миссис на плантации.
Рано утром на следующий день Хорейс почувствовал облегчение, увидев, что Дебора находится на крыльце Орендж-Гроув одна. Такой трогательной он ее еще никогда не видел; она была опять в своем старом голубом платье, мягкая белая рюшь обрамляла ее нежную шею, она стояла, как всегда, очень прямо, протянув ему навстречу руки.
— Вы всегда так будете вести себя, мисс Дебора, — тихо спросил он, взяв ее за руки.
Она подняла лицо с улыбкой, ее хорошенький ротик был готов к поцелую.
— Разве я могу не радоваться вашему приходу, мистер Гульд, дорогой?
Он поцеловал ее в лоб, и прижал ее голову к своему плечу.
— У меня неприятные новости.
Он почувствовал, что ее стройная фигурка напряглась, но она не отстранилась от него.
Но мы поженимся, не правда ли? — прошептала она.
— Да, моя любимая. Конечно, мы поженимся — послезавтра, но нашу свадебную поездку придется отложить, а может быть, совсем отменить.
— О, я думала, это что-нибудь очень плохое. У вас мало денег?
Он слегка улыбнулся.
— Я отложил для нашей поездки. Дело не в деньгах. Мой брат уехал сегодня на Север. Я не могу оставить Мэри и папу, — ведь надо заботиться о двух плантациях.
— Но я думала, что мистер Джим будет вашим шафером!
— Он был не в состоянии выполнить это. Его собственный брак такой неудачный, он… — Дебора закрыла ему рот двумя пальчиками.
— Можно мне не объяснять. Ему было бы тяжело смотреть на наше счастье. Я это понимаю. Когда я видела в церкви, как дети идут за руку с отцами, мне хотелось убежать, потому что у меня не было папы.
Как это было возможно, что такое молодое существо так много понимало? И как получилось, что эта красивая, нежная сероглазая девочка хочет быть его женой? Он никогда не поймет этого.
— В тот день, когда мы поженимся, мы просто поедем верхом далеко в лес. — Она опять прижалась к нему.
— И это послезавтра, а когда мы вернемся, мне не надо отпускать вас. Я вернусь вместе с вами, мистер Гульд, дорогой, и останусь навсегда.
Вечером пятого ноября 1845 года Мэри Эббот сделала последние стежки в белом шелковом свадебном платье Деборы; обряд должен был состояться на следующий день в гостиной в Орендж-Гроув; Мэри Эббот долго не ложилась спать, помогая своей служанке Бесси вместе с Ларней, Ка и Мэри Гульд украсить помещение. Они перенесли с крыльца весь папоротник «Венерин волосок», а там, где будут стоять Хорейс и Дебора, произнося брачный обет, была масса веток грушевых деревьев, с листьями кораллового, светло-зеленого, желтого, темно-коричневого цвета; листья эти блестели, как глянцевитая кожа, и среди них выглядывали ветви орешника и алых вьющихся растений.
На следующий день пришло так много гостей, что для танцев было слишком тесно; правда, старый Джон Каупер привел своего скрипача, Джонни, который играл после венчания; гости толпились, целовали новобрачную, поздравляли молодого, ели обильное угощение, приготовленное Мэри Эббот. Негры с плантаций Гульдов и Эбботов толпились у раскрытых окон, теснясь и с интересом наблюдая за весельем; а пунш пришлось четыре раза наливать в чашу, потому что Дебора и Хорейс требовали, чтобы негров тоже угостили.
На этот раз Хорейса не раздражали отдельные косые взгляды пожилых дам, все еще пытавшихся найти следы его «безнравственного прошлого». Пусть. Им это нравилось, а он был готов принять все, что усиливало радостное настроение в этот день. Мэри горела радостью, но только он один мог догадаться, о чем она могла думать, когда увидел, что она поцеловала мать Джона Вилли. Когда его отец, улыбаясь, в третий раз протиснул к нему, чтобы пожать его руку, Хорейс по-медвежьи облапил его. Старик страдал из-за Джима, но Хорейс мог быть уверен, что на этот раз он доставил отцу настоящую радость. Брак с Деборой укрепил его связь с семьей и сделал его своим на острове. Он принадлежал им всем, и они принадлежали ему.
Он смог только ухмыльнуться и кивнуть, когда его шафер, капитан Чарльз Стивенс сказал ему: «Поздравляю, Гульд. Первую мечту ты осуществил. Теперь тебя остановить невозможно — вот увидишь».