Глава XXXIX

В 1854 году на острове Сент-Саймонс почти не было зимы, и как всегда при хорошей погоде, островитяне были уверены, что урожай будет хороший. Хорейс и Мэри вдвоем дружно наблюдали за работой и в Нью-Сент-Клэр, и в Блэк-Бэнксе. Джон, муж Ларней, несмотря на весьма пожилой возраст, продолжал быть главным возчиком обеих плантаций, где он пользовался всеобщим уважением, так же как мама Ларней по-прежнему оставалась уважаемым лицом в Розовой Горке. Однажды, когда Хорейс и высокий седой отец Джули ехали верхом вместе, Хорейс спросил:

— Как ты думаешь, папа Джон, сколько тебе лет?

— Старею, масса Хорейс, — усмехнулся Джон. — Вроде я старше, чем Ларней, а ей столько лет, сколько реке Блэк-Бэнкс.

Ни тогда, ни впоследствии Джону не пришлось узнать, что Хорейс спросил его о возрасте потому, что он был глубоко убежден, что Джона и Ларней следует освободить, пока они были в состоянии воспользоваться свободой. Но они не ему принадлежали и он не мог дать им свободу. Мэри любила Ларней и Джона не меньше, чем он, но она сочла бы бессмысленным вносить изменения в порядок вещей. Эта преданная пара будет предметом заботы до конца жизни. А освободить их было бы, с ее точки зрения, полной бессмыслицей, Джули принадлежал ему, и категорически отказался, когда Хорейс предложил освободить его вскоре после смерти Джеймса Гульда. Однако, внутренний протест стал до того невыносим Хорейсу, что он счел необходимым сделать еще попытку. Удобный случай наступил тогда, когда он и Джули поехали вдвоем в лес позади Блэк-Бэнкса, чтобы похоронить Долли. Адам помог им справиться с упряжкой лошадей, тащившей тело любимой лошади до места, выбранного Хорейсом для ее вечного упокоения, потом Адам покинул двух друзей. Они молча выкопали большую яму, и на веревках опустили в землю когда-то быструю лошадь. Когда холмик был готов, они положили лопаты и сели спиной к могиле. Наконец Джули спросил:

— Хотите, чтобы я ушел, масса Хорейс?

— Нет, Джули, посидим еще с Долли и поговорим.

— Да сэр.

Они сели на дубовые листья, устилавшие землю, и Хорейс прислонил голову к большому дереву.

— Она была нашим лучшим другом, правда, Джули?

— Она правда была хороша, сэр.

— Как мне хотелось бы, чтобы не пришлось ездить на других лошадях.

— Да, сэр. Хотелось бы, чтобы мне не пришлось ухаживать за другой лошадью. Долли долго жила — тридцать два года!

У них обоих были слезы на глазах, и они не пытались скрыть их.

— Джули!

— Да, сэр?

— Есть одно единственное, чем ты бы мог мне сегодня помочь.

— Масса Хорейс, вы знаете, сделаю все, что скажете.

— Не могу я, чтобы у нас с тобой продолжалось так дальше. С другими еще ничего, но владеть тобой — от этого у меня все внутри переворачивается.

Джули взглянул на него и уставился в землю.

— Я это в такой же мере делаю для себя, как для тебя, Джули, мне необходимо освободить тебя. Может быть, это я больше для себя делаю, чем для тебя. Не отказывай мне больше.

— Мне — мне пришлось бы уехать, масса Хорейс?

Хорейс удивленно посмотрел на него.

— Ты из-за этого отказал мне в прошлый раз? Нет! Я бы надеялся и просил бы тебя остаться со мной. Сейчас ты мне нужен как никогда. Я не могу много платить тебе, но я бы платил что-то. Если ты будешь свободен и все-таки решишь остаться, неужели ты не понимаешь, как это было бы важно для нас обоих? Ты будешь находиться здесь только потому, что ты именно здесь хочешь жить.

— Можно… можно никому об этом не говорить, сэр? И моим маме и папе тоже? Никому? Может это быть нашим секретом?

Хорейс подумал немного.

— Конечно, если ты так хочешь. Ну, как?

— Если вам так уж этого хочется, сэр, — да, я бы хотел таким образом. — Они пожали руки друг другу, продолжая сидеть на земле.

— Я даю тебе честное слово, что никто на Сент-Саймонсе не будет об этом знать, кроме нас двоих.

Когда Хорейс встал, Джули тоже вскочил и смахнул листья с куртки и брюк Хорейса.

— Спасибо, сэр, за это обещание.

Оба они посмотрели назад, на длинный холмик свежевырытой земли.

— Теперь немного легче уйти от старой Долли, — сказал Хорейс. — Ты всегда так о ней заботился, — Джули.

— Хотел бы я и дальше заботиться о ней, сэр.

— Я тоже. — Он положил обе руки на крепкие плечи друга и посмотрел ему в лицо. — Спасибо тебе за все эти годы, Джули. А может быть, я благодарю тебя даже больше за годы, которые у нас впереди.

 

Глава XL

Адам и Мина решили жениться согласно обычаям их африканских предков. Улыбаясь и держась за руки, в то время как другие негры Гульдов, стоя вокруг, пели и хлопали в ладоши, они вместе перепрыгнули через метлу, положенную на землю во дворе Блэк-Бэнкса, и так стали мужем и женой. После их свадьбы, каждую пятницу Хорейс ехал с Адамом до Убежища Кингов, потом возвращался один. Они пропустили только один раз, в 1854 году, когда Дебора родила пятого ребенка, Мэри Фрэнсис. Каждый понедельник утром, на заре, Хорейс ехал в Убежище, чтобы привезти Адама на работу в Блэк-Бэнкс в течение недели. Он знал, что Мэри никогда не поймет, почему он решил пускаться в десятимильное путешествие. Адаму можно было доверить лошадь и он хорошо ездил верхом. Для Хорейса это была потеря времени. И все-таки он ездил. Он шутил с Мэри и Адамом насчет того, что он обслуживает своего слугу, но в душе знал, что совершает поездку ради себя.

— Я думаю, у меня так же тяжело на сердце, как у тебя в понедельник, когда я приезжаю за тобой, Адам.

Адам посмотрел на него уголком глаза, управляя коляской, быстро катившейся из Убежища по дубовой аллее Анны-Матильды Кинг.

— Благодарю вас, сэр, — сказал он хрипло.

— Не благодари меня, совершенно не годится, чтобы муж и жена целую неделю были разлучены.

Адам ничего не ответил.

— Я пытался купить Мину на прошлой неделе, когда мистер Кинг вернулся из Сан-Франциско. Они не могут без нее обойтись.

— Нет, сэр. Им было бы не так хорошо без нее.

— Но как же тебе?

— Вы так добры ко мне, масса Хорейс, я ничего живу. Могло быть, что вовсе не видел бы Мину, а благодаря вам, вижу.

Они ехали несколько минут молча, потом Хорейс сказал:

Мне иногда хочется, чтобы ты мне сказал, что ты на самом деле думаешь, когда ты один в своей хижине и скучаешь по Мине. Почему твой народ не может откровенно сказать о важных вещах, Адам? Это потому, что у меня кожа белая, а у тебя черная?

Адам промолчал.

— Я знаю, не в этом дело. Мне следовало молчать.

— Да, сэр.

— Адам, было бы легче, если бы я отпустил тебя на свободу?

Негр сразу напрягся.

— Свобода! — вздохнул он, — свобода!

Хорейс ждал что еще скажет Адам. Наконец тот произнес:

— Мне нет пользы от свободы, сэр. Мина не свободна.

— Но Кинги были бы рады, если бы ты работал у них. Возможно, что тебе пришлось бы работать без оплаты, но если бы я освободил тебя, ты мог бы предложить свои услуги там. Они славные люди. Они бы кормили и одевали тебя.

В течение долгого времени единственными звуками было дребезжание и скрип колес и повторявшийся свист дрозда. Потом Адам заплакал, так сильно сжимая вожжи своими тонкими мозолистыми пальцами, что ногти на них побелели.

— После того, как вы с Миной поженились, ты перестал заикаться, — сказал Хорейс, стараясь делать вид, что не замечает заглушенных всхлипываний. — Я уверен, что ты совсем бы излечился, если бы тебе не пришлось с нею расставаться. Я предлагаю тебе свободу. — Хорейс чувствовал, что Адам пытается найти слова, — слова, которые можно сказать человеку, который был его владельцем. — Может быть, ты хочешь обдумать это несколько дней, Адам?

Адам раза два-три потянул носом, кашлянул, сел очень прямо и сказал:

— Я думал, масса Хорейс. И я думаю вот что: какое право у меня на свободу больше, чем у Ка или Джули, или мама Ларней, или папа Джон, или Мэтти — или все негры-работники на полях? Извините, сэр, вы не можете их всех освободить.

Хорейс вспомнил обещание, данное Джули. Об Адаме было бы невозможно скрыть. Он ушел бы из Блэк-Бэнкса, чтобы жить вместе с Миной в Убежище.

— Ты часто молишься, Адам?

— Иногда почти весь день.

— Я знаю, что ты посещаешь Крайст-Черч, когда мы возим туда работников по воскресеньям, но ты обращаешься к Богу на неделе?

Адам слегка улыбнулся.

— Иначе нельзя было бы жить, сэр.

Хорейсу никогда не приходила в голову мысль молиться из-за своей собственной вины, — вины, в которой он сознавался только себе, — лежавшей на нем в течение всего времени, в течение которого он владел Блэк-Бэнксом. Какая польза была бы от молитвы? Разве Бог изменил бы ненавистную систему, которая была причиной его вины? Разве Бог внезапно снабдил бы его деньгами, чтобы освободить его негров и начать платить им? Остались бы лишь немногие, как он предполагал, даже за небольшую оплату, пишу и жилье, и тогда он разорился бы, лишаясь их сильных рук и крепких спин. И разве Бог изменил бы взгляды его соседей-рабовладельцев, и они не считали бы его с семьей отверженными? Даже Бог не мог избавить человека от вины, поскольку то, что вызывало эту вину, в такой же степени входило в его постоянную жизнь, как еда и содержание детей, и любовь к жене. Какая польза была бы от молитвы об отвратительной, необходимой, закрепленной вине, какой была его вина? Ему придется продолжать жить с этой системой. Если Адам мог так жить, он тоже может.

Они ехали дальше до Блэк-Бэнкса молча, но когда подъехали к конюшне, он поблагодарил Адама. Стало легче оттого, что на этот раз его раб не спросил его, за что он благодарит. Они просто пожали руки друг другу, и на каком-то примитивном, возникшем из древности, уровне почувствовали себя на миг равными.

 

Глава XLI

Шел декабрьский дождь, обещавший идти всю ночь, Хорейс сидел и читал перед камином, а Дебора занималась вышиванием. С годами она еще похорошела, и сегодня была удивительно красива в желтом платье, с лентой того же цвета в густых темных волосах. «Она что-то очень смирная, — подумал он, — немного слишком смирная и немного слишком благовоспитанно ведет себя».

— Ты задумалась, Дебора. Эти мысли — секрет и не предназначены для ушей мужа, которому надоел — «Календарь фермера»?

В ее серых глазах мелькнул огонек; она отодвинула круглую рамку для вышивания, небрежно отбросив в сторону длинную наволочку для диванной подушки, которую она вышивала, и села более прямо, но ничего не ответила.

— Миссис Дебора, ты что-то замышляешь.

— Тебе нравится новая наволочка, которую я делаю? Посмотри? На ней птицы и то, что я называю Островным деревом. Мне придется передвинуть мою рамку, может быть, раз двенадцать, прежде чем я выполню весь рисунок. Я сама нарисовала его, и он занимает всю подушку. Как ты находишь, он красив, мистер Гульд, дорогой?

— Да, безусловно, — он улыбнулся. — Но если спать на этой вышивке, она разве не будет царапать лицо?

— О, никто не будет спать на ней! Это для нашей комнаты для гостей, для особых случаев. Дочка Ка Нэнси будет снимать ее каждый вечер, перед тем, как наша гостья будет ложиться спать, и заменять ее простой полотняной наволочкой.

— Гостья, говоришь?

Она положила работу.

— Гостья! Моя кузина Анна Ивенс, которая живет в Канаде и примерно моего возраста — двадцать четыре или двадцать пять — написала мне, что ей очень хочется посмотреть наш остров, и я сразу послала ответ ее матери, моей тете Элизабет, с приглашением кузине Анне приехать погостить у нас подольше.

— Отлично, — сказал он, поставив ноги на подушечку для ног, с удовольствием начиная разговор. — Когда же она приедет?

— О, Канада очень далеко. Вряд ли она приедет к Рождеству. Вероятно, к Новому году, — как раз успеет к моему дню рождения, надеюсь. Я уверена, что тебе она понравится. Тетя Элизабет пишет мне, что она увлекается фигурным катанием на коньках, имеет законченное образование и вполне подготовлена для преподавательской работы.

— Думаю, что ей здесь не очень легко будет заниматься фигурным катанием, но я также не думаю, что бедной девушке предстоит всего лишь приятный визит, так что отсутствие льда у нас может быть не очень существенно.

— Что ты имеешь в виду, мистер Гульд, дорогой?

— Энергичная молодая барышня, стремящаяся посетить наш остров, хорошо образованная, подготовленная к работе преподавателем? Надеюсь, дорогая, ты написала ей, что мы оплатим ей стоимость переезда? — Увидев ее удивление, смешанное с замешательством, он расхохотался. — Ну, дай мне повеселиться, Дебора. Не так уж часто я разгадываю твои замыслы. Ты думаешь, эта красивая новая наволочка привлечет к нам сердце кузины Анны — настолько, что она согласится остаться здесь на неопределенный срок и обучать наших детей?

Она тоже засмеялась.

— Мистер Гульд, дорогой, у тебя прекрасная мысль! — Дебора хотела, чтобы знакомство Анны с детьми прошло как можно более удачно, и поэтому детям не позволили встретить ее на пристани.

— В конце концов, — напомнила Дебора Хорейсу, когда они ехали в Джорджию в начале января, — кузина Анна привыкла к городской жизни. Нам надо будет очень постепенно, осторожно приучать ее к нашему сельскому образу жизни. И я рада, что она не успела приехать к моему дню рождения, — знаешь, почему?

— Нет, почему?

— Теперь я могу встретить ее в моем новом роскошном плаще, который ты мне подарил. — Она прижалась к нему теснее на сиденье коляски. — Я в нем красива? Я нравлюсь тебе в нем?

Он обнял ее прямые плечи.

— Ты даже красивее, чем я ожидал. Тебе нравятся шотландские цвета? Я заказал его по каталогу.

— Его прислали из Филадельфии! Мне нравятся эти цвета — синий, черный, — она вела пальцем в перчатке по плащу, — голубой и синий, тонкая полоска желтого, а это, я определила бы как цвет зеленого листа магнолии. Знаешь, — продолжала она возбужденно болтать, — я хочу произвести хорошее впечатление на кузину Анну. У нас нет другого выхода, как только добиться, чтобы она так нас полюбила, что просто не смогла бы уехать!

Он усмехнулся.

— Я говорю серьезно. Если она полюбит наш остров, жить здесь будет для нее счастьем, — а где еще мы смогли бы получить такую прекрасную учительницу для наших детей — и так дешево!

* * *

— Сегодня закат не яркий, кузина Анна, — сказал Хорейс, сидя на западной веранде и глядя на закат вместе с их гостьей; она была высокого роста, с некрасивым, но приятным лицом. — Наши зимние закаты обычно похожи на пожар в небе.

— Мне такой тоже нравится, — лениво сказала она. — Он похож на цвет груди голубя — чуть розоватый, мягкий. Это небо успокаивает.

— Понемногу привыкаете к жизни здесь с нами?

— Мне очень нравится жить у вас — если бы только я могла справиться с глупым страхом перед всеми этими ползучими тварями! Я знаю, что дети перестанут изводить меня, когда я перестану развлекать их моими воплями, свойственными слабой женщине. Но почему понадобилось Создателю позволить, чтобы среди такой красоты существовали такие ужасные твари?

— Думаю, что мы не можем ответить на этот вопрос, кузина. Я тоже об этом думаю иногда.

— Жуки и пауки? Они вас тоже раздражают? Хотя вы здесь столько лет живете?

Он засмеялся.

— Нет, я об этом не думаю. Для меня Юг — самая прекрасная часть Соединенных Штатов, — даже со змеями и жуками, и ураганами. Здесь какой-то особый покой, какого я не ощущал нигде. Но, — он тяжело вздохнул, — есть здесь и нечто отвратительное, — если хотите, ужасное.

Она села прямо и посмотрела на него со свойственной ей напряженностью.

Если я говорю не то, что следует, извините меня, кузен Хорейс, но вы имеете в виду рабовладение?

Он кивнул.

— У нас в Канаде не думают, что людям в вашем положении это не нравится.

— Я знаю, — сказал он спокойно. — Но некоторым из нас это очень не нравится. Очень сильно. Больше, чем мы в этом сознаемся даже себе.

— В таком случае мне искренне жаль вас.

Дебора и дети бегом вбежали на веранду, у них был замечательный план отправиться завтра на пляж, если будет солнечно и тепло; и кузина Анна сказала, что ей это будет очень приятно, что было проявлением храбрости с ее стороны, подумал Хорейс, учитывая, как дети подшучивали над нею.

Утром на следующий день они погрузили в большую лодку одеяла, кувшин лимонада, кувшин с водой и смену белья для двухлетнего Хорейса Эббота, на случай, если он упадет в воду. Дебора решила, что с ними поедет Льюк, крепкий черный мальчик с живыми глазами. Хорейс помахал им на прощанье с пристани Блэк-Бэнкс и они отправились вниз по реке к узкой полоске песчаных дюн, сосен и пальм, называемой Длинным островом. Поездка была приятной даже для кузины Анны, если не считать аллигатора, гревшегося на солнце в черном иле на расстоянии около сорока футов от места, где они причалили. К досаде детей она быстро овладела собой, и они со смехом и песнями пошли по необитаемому островку к пляжу, где они собирались провести день.

— Хорошо здесь у моря, — сказала кузина Анна. — Совсем нет этого мха, похожего на паутину.

— О, он не растет так близко к океану, — авторитетно сообщила восьмилетняя Джейн. И никто не знает, почему не растет. А вот не растет. Мне его не хватает. Деревья выглядят раздетыми.

В течение двух часов они собирали ракушки на богатом сокровищами пляже, и так как поездка на берег океана была редким удовольствием, детям было не до того, чтобы дразнить Анну, они возбужденно занимались сбором удивительных находок — там были волнистые ракушки, моллюски-сердцевики, морские ежи. Они набили карманы до отказа и попросили Дебору дать им полотенца из корзины с едой, чтобы собрать еще.

Перед завтраком кузина Анна стояла немного в стороне от всех, длинная тень от ее высокой фигуры падала на серый песок.

— Посмотрите назад, кузина Анна, — закричала Джесси.

— Джесси, не приставай к кузине Анне, — строго сказала мать.

— Но, мама, посмотри, — девочка едва могла говорить от приступа смеха. — Смотри — вон там огромный краб, ему прохладно в ее тени.

На этот раз кузина Анна не закричала, она была слишком перепугана. Краб настойчиво полз к ней, оставляя неровный след в песке, и когда она отодвинулась, он пополз за нею.

Дебора крикнула:

— Он тебя не тронет. Стой на месте. Или беги, ты можешь легко обогнать его.

Кузина Анна не могла бежать. Она была в таком ужасе, что не могла двинуться с места. Дети громко смеялись, прыгали, хлопали в ладоши. Внезапно Анна взмахнула рукой и упала на песок.

— Она умерла, мама? — дети столпились, их побледневшие лица были испуганы.

— Нет, но она потеряла сознание от страха, и пусть это будет вам уроком! Слышите?

Дебора обрызгала лицо Анны свежей водой, которую принес Льюк, похлопала ее щеки и потерла кисти рук.

— Видите? Она не притворяется, что боится жуков и ящериц, и змей, и крабов. Она действительно боится, — страшно боится. И вы лучше попросите-ка Бога простить вас и помочь вам никогда ее больше не пугать.

Маленький Хорейс расплакался, Джесси и Лиззи стояли, вертя пальцами, а Джейн стала молиться. Боже Иисус, нам очень жаль, что мы ее напугали, мы ее любим, и хотим, чтобы она любила нас.

Кузина Анна шевельнула головой и Дебора прошептала:

— В своей молитве, Джейн, попроси Бога, чтобы кузина Анна захотела остаться и давать вам уроки.

Анна открыла глаза. Она посмотрела на Дебору и улыбнулась.

— Ты можешь прекратить молитву, кузина. Я собираюсь остаться здесь.

 

Глава XLII

Прошло два года, в течение которых кузина Анна стала членом семьи, пользовавшимся любовью и уважением; и новую дочь, родившуюся в день Рождества, назвали Дебора Анна.

— С такими двумя именами она обязательно должна быть особым ребенком, — заявил ее отец, и действительно с самого начала Анна Дебора была особенной. Она была здоровым ребенком, но более тихим, чем остальные, она была более заботлива, почти слишком чувствительна и чутка. Не то, чтобы она много плакала, нет, но мертвый крапивник, лежащий на дороге, больной цыпленок или поросенок вызывали у нее больше сострадания, чем обычно у детей.

— Она смотрит на меня своими большими серьезными глазками на худеньком личике, — говорила кузина Анна Хорейсу, — и мне трудно решить, за кого мне больно — за мертвую птичку или за маленькую Анну.

Хорейс и Анна часто долго разговаривали после ужина, пока Дебора и Ка укладывали детей. Он обнаружил у нее отличную способность почти по-мужски объективно смотреть на вещи; однажды душным августовским вечером, когда они пили холодный чай на восточной веранде, в надежде на ветерок с океана, он вдруг сказал:

— Пусть вас не вводит в заблуждение покой и тишина и благоустроенность жизни за те годы, которые вы провели у нас.

— Они были великолепны, это лучшие годы моей жизни.

Он рассеянно помешал чай.

— Впервые за время своего существования, Блэк-Бэнкс свободен от долгов. Но этот остров — часть штата Джорджия, а Джорджия, несмотря на то, что здесь появились новые железные дороги и заводы, в основном — хлопковый штат. А это означает — штат, которому грозит беда.

Она посмотрела на него задумчиво; потом Хорейс сказал:

— Трудно поверить, но совершенно неизбежно в будущем у Союза — трагедия.

Он никогда раньше не говорил этого вслух. Он обычно молчал, даже на собраниях плантаторов в Убежище, и особенно на встречах в клубе Сент-Клэр, где в воздухе носилась ненависть и чувство обиды на Север. Разговоры об выходе, отделении были широко распространены уже свыше двух лет, но на Сент-Саймонсе это никогда не воспринималось как нечто трагическое. Наоборот, по мере приближения к 1860-м годам, слово «отделение» приобрело значение магического способа разрешить все проблемы плантаторов. На июльском собрании Клуба Сент-Клэр был произнесен полный энтузиазма тост: «За славный, желанный день, когда наша любимая Джорджия будет объявлена совершенно свободной и независимой».

Хорейс не стал пить за этот тост; в общем возбуждении, этого не заметили. Слово «отделение» стало ему ненавистно, и для него была некоторым облегчением возможность говорить с Анной, уроженкой Канады. Ему было приятно, что она интересуется этой темой; ее нейтральная позиция давала ему возможность додумать нужные вопросы без ненужных споров.

— Незачем утверждать, что Юг экономически не находится в тяжелом положении. Это действительно так. Я читаю все, что могу достать, изложенное с обеих точек зрения. Я убежден, что тарифы несправедливы, что Север — благодаря контролю над торговлей и производством — получает сорок центов с каждого доллара стоимости хлопка, но должен существовать более приемлемый способ уравновесить несправедливое соотношение.

— У вас есть какие-нибудь идеи, кузен Хорейс?

— Нет я не политик и не экономист. Но в стране есть хорошие специалисты и с той и с другой стороны. Не может же быть, что никто кроме меня не думает, что нам надо найти возможность остаться единой нацией. Я хочу сказать — я уверен, что даже на Юге я не одинок, в этом мнении.

— Возможно, что и здесь на Сент-Саймонсе есть люди, думающие как вы.

— Но, как и я, они молчат, да?

— Может быть, для вас, сэр, самое лучшее — сохранять молчание. Ведь вы теперь наш мировой судья, — может быть, вам следует молчать. — Она улыбнулась. — В конце концов, чего бы вы добились, если бы вызвали ожесточенные споры между вашими соседями? Ведь, мистер Томас Батлер Кинг единственный, кто уезжает с острова, чтобы вращаться в мире политики за его пределами; а, насколько я понимаю, у него так твердо установившиеся взгляды за независимость хлопковых штатов, что его поколебать невозможно.

— Кинг — сторонник мирного отделения. Он не склонен лезть в драку, как многие наши южные политиканы. У нас с ним неодинаковые взгляды на рабовладение, но Кинг придерживается средней линии.

— А, вот здесь мы затронули больное место, кузен Хорейс. Это — рабство, не правда ли? Независимо от того, что говорят Север и Юг, болезнь заключается в рабовладении.

Он кивнул.

— Да, рабовладение — особенно в новых штатах. Право владеть рабами стало означать и право владеть землей. А, ведь, в конце двадцатых годов, когда я учился, совершенно ничего особенного не было в том, если южанин откровенно говорил, что вся система рабовладения безнравственна, недопустима, что она должна быть когда-нибудь отменена. Был у меня один приятель, споривший с этим, но очень многие южане не спорили. И очень редко по этому поводу люди выходили из себя. А сейчас, если бы я откровенно сказал, каким отвратительным и пагубным я считаю рабовладение, это привело бы в бешенство большую часть южан. Да и негров бы перепутало. На сегодняшний день эта система стала центром экономики Юга, основой его жизни. Может быть, уже слишком поздно для того, чтобы найти разумное решение.

Анна немного подумала.

— Даже, когда я сюда приехала четыре года тому назад, мы в Канаде чувствовали, как нарастает враждебность. Но, кузен Хорейс, северяне в Америке не знают южан. Естественно, в Торонто мы читаем газеты американского Севера, в них южане изображаются бессердечными жестокими чудовищами, которые избивают своих рабов, вступают в безнравственные связи с черными женщинами и допьяна напиваются водкой с мятой. Может быть, в этом есть какая-то доля правды — я не идеализирую человеческую природу, — но на Сент-Саймонсе я этого не вижу.

— О, кузина Анна, мы совершенно не знаем друг друга. Между Севером и Югом нет общения. И у того, и у другого масса прекрасных качеств, о которых ни тот, ни другой не знает. Если бы у нас была возможность познакомиться, то возникло бы что-то вроде взаимной привязанности, которая сменила бы эту ненависть, разделяющую нас. Если бы мы могли посещать друг друга достаточно долго, чтобы понять, что — хорошие или плохие, — но мы люди, одна страна. Я думаю, только таким путем можно решить все вопросы — даже рабовладение. Конечно, потребовалось бы время, чтобы решить проблемы рабовладения, — я знаю, что я сейчас говорю как типичный плантатор, — но это действительно потребовало бы времени. Если бы я освободил моих негров завтра, они бы не знали, что делать. Мы должны будем их обучить, научить их ремеслу и придумать способ уменьшить их зависимость от белых и зависимость плантатора от них. Всем нам нужна помощь — и черным, и белым. И те, и другие погибли бы. Вы знаете, если бы я освободил моих негров, я бы не смог взять взаймы достаточно денег, чтобы засеять пятьдесят акров хлопком на будущий год. Они — моя самая ценная собственность, мое дополнительное обеспечение. Мне стыдно, но это факт. Не знаю, многие ли согласятся со мной, но если бы у меня была другая возможность жить, содержать мою семью, — клянусь Богом, я бы избрал ее. Меня глубоко мучит моя неустранимая вина. Я бы сделал что угодно, чтобы избавиться от нее. — Он закрыл лицо руками. — Все, что угодно. Кроме одного: допустить, чтобы Дебора и дети терпели лишения. Негры тоже голодали бы, и это не рассуждение предубежденного южанина. Мы здесь существуем в долг. Они действительно мое дополнительное обеспечение. Я не мог бы занять достаточно денег, чтобы заплатить им, если бы я освободил их и они захотели бы остаться. — Он поднял голову и смущенно улыбнулся. — Бедная кузина Анна.

— Ничуть, — живо возразила она. — Я так здесь все полюбила, возможно я единственный посторонний человек, который может понять то, что вы говорите. Я сначала не понимала. Теперь понимаю. Мне не жаль тех, кто лезет в драку, но мне жаль вас, кузен Хорейс. — Она откинулась назад, глядя на темнеющее небо. — Я думаю, вам и тем, кто думают так же как вы, придется просто ждать, как сложится положение.

— Вероятно, — устало сказал он. — Но, в противоположность большинству моих соседей, я не думаю, что Федеральное правительство допустит, чтобы Юг отделился без борьбы. У меня определенное предчувствие, что будут беспорядки. Кровавая страшная схватка, которая может все изменить навсегда.

— Значит, вы согласны с президентом Бьюкененом, что Южные Штаты не имеют конституционного права на отделение?

— Да. Наша страна была создана по принципу объединенной группы штатов. Если этот принцип отбросить, Америка погибнет. Когда я учился в Йеле много лет тому назад, я узнал янки и полюбил их. Если бы только мы могли ближе узнать друг друга, — может быть, вместе найти решение проблемы, — они тоже могли бы полюбить и уважать нас. Если этого не будет, нам предстоит все потерять, и нас не ждет ничего, кроме трагических событий.

 

Глава XLIII

Рождество в Блэк-Бэнксе в 1859 году — году, когда родился второй сын Хорейса Джеймс Данн, — было самым веселым, шумным, приятным праздником, какой помнили все жившие там. Негры на неделю были освобождены от всей, кроме самой необходимой, работы и Хорейс, скрывая предчувствие, что это может быть последнее веселое Рождество, выдал двух свиней и весь необходимый гарнир для самого большого празднества на Сент-Саймонсе. Старшие дети Гульдов и их приятели в негритянском квартале увлеченно загадывали, какие подарки они получат на Рождество, обдумывали, что они подарят друг другу. Они громко хвастались, кто сколько сможет съесть жареной свинины.

— Полсвиньи, — говорила маленькая Анна.

— Я съем две полсвиньи, — кричал шестилетний внук Ка. И, так как старшие негры научили детей Гульдов своим ритмическим хороводным песням и играм, на большом заднем дворе в Блэк-Бэнксе толпились танцующие дети, скользившие по земле, не отрывая ног, разного возраста и роста, хлопавшие в ладони и певшие в такт.

В последний вечер празднества Хорейс и Дебора, и Мэри с Каролиной и кузиной Энн приняли участие в общем танце, организованном Джули. Двор был увешан бумажными фонариками, и вокруг большого костра, где горели дубовые и сосновые поленья, даже старые Ларней и Джон шаркали в кругу смеющихся лиц и пели все вместе:

В то время, как Ка и Дебора изловили детей и увели спать, негры из Блэк-Бэнкса и Сент-Клэр собрались вместе и спели любимую песню Хорейса, — песню рабов приморских островов. Он всегда улыбался во время исполнения этой песни, слушал с удовольствием; его восхищала необыкновенно сильная преданность этих негров их Богу, и он ясно понимал, что они его любят и потому «дарят массе Хорейсу его песню». Но в этот вечер он не мог улыбаться, когда они начали петь. Он смог только поднять руку в знак благодарности за их внимание. Обычно почти всегда он присоединялся к пению, стараясь придерживаться сложного древнего ритма. В этот вечер он был не в состоянии улыбаться и петь, но он как никогда глубоко чувствовал смысл песни.

Гром грянул даже раньше, чем опасался Хорейс. Авраам Линкольн был избран Президентом Соединенных Штатов шестого ноября 1860 года, и в последние дни беспорядочного президентства Джеймса Бьюкенена, даже ранее инаугурации Линкольна, Южная Каролина отделилась от Союза.

— Началось, кузина Анна, — мрачно сказал Хорейс. — Все так убеждены, что Линкольн не намерен сохранить рабовладение, что каждый хлопковый штат уйдет из Союза вслед за Южной Каролиной.

— Может быть, это не так. Еще есть надежда. Мистер Линкольн — здравомыслящий, разумный человек.

— Нельзя рассчитывать на счастливую случайность, кузина. Я отправлю вас в Торонто, пока не поздно.

— Но как же будет с образованием детей? — запротестовала она.

— Мы отправим двух старших девочек в школу. А остальным придется довольствоваться тем, чему Дебора и я можем их научить, пока не выяснится, как будет дальше.

В начале января Анна увезла Джейн и Джесси в Саванну на маленьком пароходике капитана Стивенса «Сара», заботливо устроила их в пансионе мадам Ла Кост, и вернулась домой в Канаду. Для семьи в Блэк-Бэнксе отсутствие двух девочек и кузины Анны воспринималось почти как три смерти, но настоящий тяжелый удар грянул через неделю, когда был обстрелян Форт Самтер. Губернатор Браун приказал артиллерии Джексона из Мейкона занять южный конец острова Сент-Сеймонс для защиты гавани Брансуик.

— Мистер Гульд, дорогой, нам это чем-то грозит? — спросила Дебора, когда он прочитал ей в «Саваннском республиканце», что губернатор велел также войскам Штата занять Форт Пуласки в устье реки Саванны.

Нет еще, Дебора, пока еще нет. Миссисипи, Флорида и Алабама отделились, но Джорджия все еще в Союзе.

Номер саваннской газеты от восемнадцатого января пришел в Блэк-Бэнкс двадцать первого. У Хорейса задрожали руки, когда он прочел напечатанный крупным шрифтом заголовок: съезд Джорджии голосует 164 против 131, за отделение.

Он уронил газету и постарался осознать, что он более не гражданин Соединенных Штатов. Сто тридцать один житель Джорджии все-таки проголосовали против. Это было некоторым утешением, но штат отделился. Он постарался сдержать свою ярость, вызванную тем, что ничего не смог сделать, — только стоять в стороне и смотреть, как это произошло. Подняв газету, он прочитал отчет до конца. Узнав результаты голосования, сенатор от Джорджии Роберт Тумс ушел из зала заседания Сената Соединенных Штатов, «сказав речь, которая не скоро забудется». Тумс бросил вызов Северу, предложив попытаться сохранить Юг в Союзе; он крикнул: «Приходите, попробуйте! Измена? Ба!» Когда-то разумный, сторонник Союза, Тумс в бешенстве покинул Зал Сената, прошел сразу в Казначейство Соединенных Штатов и потребовал полагающуюся ему как члену Сената оплату и стоимость пути в Джорджию.

Хорейс услышал, как хлопнула входная дверь, и, прежде, чем он мог спрятать газету, Мэри оказалась в гостиной с письмом в руке, с покрасневшим, взволнованным лицом.

Он подошел к ней.

— Мэри, что такое?

— Ты прекрасно знаешь, в чем дело, Хорейс. Сейчас не время защищать женщин, мы не из такого разряда. Но что произошло с мужчинами в Джорджии? Как это случилось, что только один несчастный засушенный сенатор по имени Стивенс сохранил достаточно здравомыслия, чтобы вести себя по-джентльменски? Чтобы вести себя разумно?

Хорейс придвинул стул к камину.

— Сядь, сестра.

— Не хочу я садиться!

— Ну, что же в этом письме?

— Оно пришло только что от Джорджии Кинг. Она работала секретарем отца на Съезде Джорджии, и она говорит, что ее бедный отец, все еще тяжело переживающий смерть миссис Анны-Матильды, прилагал отчаянные усилия, чтобы проект отделения принял умеренные формы, но большинство участников просто обезумело. Стивенсу не дали говорить, как только он выразил единственную разумную мысль из всего сказанного за этот день — что правительство Соединенных Штатов, при всех его недостатках, все же в большей степени приближается к понятию хорошего правительства, чем любое другое из существующих, или что-то в этом роде. О, Хорейс, Джорджия Кинг говорит, что большая часть законодателей бушевала во всю, — требовали свергнуть Федеральное правительство — взять человек пятьдесят, идти в Саванну и захватить таможню, — идти маршем на Вашингтон, сжечь правительственные здания, захватить Казначейство Соединенных Штатов! Хорейс, у нас же были умные, дальновидные конгрессмены в нашем штате, — не сумасшедшие! Что же произошло?

— По крайней мере сто тридцать один проголосовал против, Мэри, — беспомощно сказал Хорейс.

В дверях стояла Дебора, бледная, с широко раскрытыми серыми глазами.

— Что-то плохое случилось, мистер Гульд, дорогой?

— Да, Дебора. Случилось плохое.

— Наши политические деятели Джорджии совершенно, начисто сошли с ума, Дебора, — крикнула Мэри. — Мы уже больше не живем в Соединенных Штатах Америки. У нас даже нет страны. Мне не нравится, как Север с нами обращался, — мне это не больше нравится, чем этим сумасшедшим, но, Хорейс, не таким же способом улаживают разногласия. Это безумие может привести, — Хорейс, как ты считаешь, — оно может привести к настоящей войне?

— Да. — Он старался говорить спокойно. — Да, сестра, может. Конечно, остается возможность, что Федеральное правительство не станет заставлять нас силой вернуться, но…

— Ты говоришь совсем неубедительно. И даже если бы они попробовали вернуть хлопковые штаты в Союз законными способами, эти горячие драчуны постарались бы помешать этому.

Дебора, все время стоявшая в дверях, медленно вошла в комнату, и встала между ними. Она взяла руку Хорейса и руку Мэри.

— Но что можем мы трое сделать, — только жить так, как мы всегда жили. Быть вместе, и просить Бога восстановить мир.

— Никогда Бог не останавливал разгневанных людей, Дебора, — сердито сказала Мэри. — Людей, так переполненных ненавистью, ничто не может остановить, пока они не ударятся крепко обо что-то, что их остановит. — Она похлопала Дебору по руке, и села. — Я знаю, криком я делу не помогу. Я также знаю, что, несмотря на горячность, Юг выйдет победителем, что бы там ни было. Ведь в газете сказано, что флот Соединенных Штатов капитулировал при Пенсаколе нашим морякам, а у нас еще даже не образовано правительство Конфедерации. Мне это все не нравится, но если будет схватка, мы победим раньше, чем у нас здесь начнутся беспорядки.

Хорейс удивленно посмотрел на нее.

— Ты что, серьезно это говоришь?

— Конечно, серьезно. Один южанин стоит дюжину этих янки! Если только они дадут нам время поостыть, все будет снова нормально, — может быть, лучше, чем раньше, — теперь, когда о наших обидах сказано открыто. Теперь, когда они знают, что мы не собираемся покорно переносить все, что угодно.

Он усмехнулся.

— Мэри, ну, ты настоящая южанка, совсем настоящая!

— До самой смерти! — Она вскочила. — Ну, я высказала все, что хотела. — На полдороге к двери она круто обернулась. — А что ты имел в виду, когда сказал таким насмешливым тоном: «Ты настоящая южанка», Хорейс Банч Гульд?

— Ты думаешь с помощью эмоций. Это все, что я имел в виду. Идем, я подсажу тебя на лошадь.

— Все будет хорошо, Мэри, — крикнула Дебора с крыльца. — Что бы ни случилось, у нас здесь на Сент-Саймонсе все будет хорошо.

 

Глава XLIV

Первые страницы «Брансуикского Вестника» были почти полностью посвящены новостям и рассказам о повышенной активности военных у берегов Джорджии. Брансуикский стрелковый полк, организованный с пышными торжествами в 1860 году, был мобилизован в Армию Конфедератов в мае следующего года под командой полковника Семмса.

Как все женщины области, Мэри собирала лишние куски бумажной материи, материи для рубашек, красную фланель, тиковый материал, пожертвовала даже больше половины сбора гусиных перьев для госпиталей Конфедерации, которые возникали в одиннадцати штатах Конфедерации. Был конец 1861 года, поля были все убраны, и Хорейс и Мэри находились в его конторе в Блэк-Бэнксе, где они работали, как считалось, со своими счетами.

— Хорейс, ты, кажется, совсем не интересуешься войной. Как ты можешь так сосредоточиваться на этих несчастных цифрах?

— Потому что они требуют сосредоточенности, сестра.

— Если бы ты был со мной в Брансуике на прошлой неделе, когда Джули и я свезли наши пожертвования, — если бы ты слушал как поют эти толпы, если бы ты видел как эти храбрые, пылкие молодые парни собираются в поход, покидая свои семьи и любимых, ты бы не был так беспристрастен. Они поразительны, наши солдаты, — все они убеждены, что это кончится в самое короткое время. Тебе надо бы их увидеть. Они похожи на людей, отправляющихся на большую охоту. Совсем нет печали, — за исключением некоторых людей постарше. Одна из дам, которая сидела рядом со мной, сказала мне, что она молится каждый день на коленях, часами. Конечно, все мы должны молиться, но наши солдаты просто не могут быть побеждены. Они даже не ожидают настоящих боев. У них с собой чемоданы с одеждой — вечерние костюмы, самое лучшее белье. Почти у каждого солдата в нашей области сопровождающий черный, который будет о нем заботиться. — Она засмеялась. — Ты поверишь?

Я видела несколько молодых людей, которые показывали свои серебряные ложки и вилки, они клялись, что на земле янки они будут есть только южным серебром! В противоположность нашим вспыльчивым членам Конгресса, они покажут этим вашингтонцам, как ведут себя настоящие джентльмены.

— Вашингтонцам? — недоверчиво спросил Хорейс.

— Конечно. Они думают взять Вашингтон первым делом.

— Вот что.

— Ну, слушай, брат, из-за того, что тебя не взяли потому что тебе сорок девять лет, это не причина быть равнодушным. Ты бы должен был как все мы петь целыми днями новые песни Конфедератов, — держу пари, что ты их совсем не знаешь.

— Я большую часть их знаю уже много лет. Матросы пели их, когда я работал на речном пароходе. Конфедераты только сочинили новые слова. — В течение всего времени пребывания дома он никогда не говорил о речном пароходе, и он вдруг стал почти чужим сестре.

Он закрыл черную бухгалтерскую книгу.

— Ну, Мэри, именно в этот год у нас будет небывалый урожай хлопка.

— Видишь? Это замечательно. Все говорят, что Король Хлопок выиграет нам войну.

— Я вижу только одно, — что самый лучший урожай, какой был у нас за много лет, пропадет.

— Пропадет?

— Как переправить хлопок в Англию? Ты же знаешь, что вокруг нас Федеральная блокада. О да, несколько человек, такие, как капитан Стивенс, время от времени прорываются, но янки все время сжимают ее. Ты все это знаешь.

— Хорейс Гульд, где же твоя вера?

— Не знаю. Если бы я сказал, что знаю, это была бы ложь. Может быть, если бы я знал, что Всемогущий думает о нас — о Севере и о Юге — я бы мог ответить.

— Ну, а я могу тебе сказать.

— Можешь?

— Всемогущий на стороне Конфедерации! Он не мог бы быть на стороне янки, зная, как они относятся к нам. Поразмысли хорошенько, брат.

— Факты все говорят против тебя, Мэри — независимо от Бога. Даже негры чувствуют это. У этих Людей тонкое ощущение истории. Они знают, что на самом деле весь спор идет из-за рабства, они уже чувствуют грядущую свободу.

Она засмеялась.

— Ты слишком даешь волю воображению. Я не вижу разницы в их поведении, хотя бы в выражении глаз. Да, ведь, Хорейс, они не умеют читать. Откуда они могли бы узнать обо всем этом?

— Я научил Адама и Джули читать, и я даю им газеты.

— Я бы сказала, что ты поступил очень глупо, если бы Адам и Джули не были такими надежными. О, брат, неужели ты не с нами? Неужели ты не убежден, что право на нашей стороне? — Она заставила его посмотреть на нее. — Если бы ты был моложе и мог бы идти на войну, ты бы пошел, не правда ли?

— Ты знаешь мой ответ. Я хотел зачислиться как только был обстрелян Самтер.

— Так почему же я чувствую, что я далеко от тебя? Как будто ты не со мной — не с нами?

— Потому что я по-прежнему люблю Союз и верю в него.

— Не может быть — теперь!

— Нет, может. Слушай, Мэри, любой уважающий себя человек будет насмерть драться, чтобы защитить свою семью, и свою землю, и свой штат. Мне для этого нет надобности верить в то дело, ради которого идет война. Генерал Роберт Ли возглавил армию Конфедератов, хотя к причине войны он относится не с большим энтузиазмом, чем я. Но он будет драться, чтобы защитить то, что ему принадлежит. Так же буду и я. Когда настанет время старшему поколению идти в армию, я буду готов.

— О, так долго это не будет продолжаться.

— Может быть.

— Во всяком случае, это все, что мне надо было знать. — Она села на ручку его кресла, положив руку ему на плечо. Они долго смотрели в окно. Лес позади двора был неподвижен, косое осеннее солнце пробивалось светлыми полосами от верхушек деревьев до земли, покрытой ковром из коричневых сосновых иголок. — Мне стыдно, что я насильно заставила тебя объясниться, Хорейс. Уж если кто знает, что ты будешь драться, чтобы защитить Блэк-Бэнкс, — так это я.

Она вздохнула.

— У тебя самые красивые леса на всем Сент-Саймонсе. И вдруг показалось, что война очень далеко, не правда ли?

* * *

— Опасное это дело, капитан, — прорываться через блокаду, — сказал Хорейс своему другу на следующий день в Джорджии. — Я не прошу никаких одолжений, мне нужен совет. Мне надо переслать мой хлопок в Ливерпуль. Деньги сейчас нужны более, чем когда-либо.

— Прорываться через блокаду опасно, но и прибыльно, Гульд. Но если я смогу провезти твой хлопок, я обещаю, что ты мне заплатишь столько же, сколько платил раньше.

— Ты настоящий друг. А что ты думаешь обо всем этом?

Капитан Чарльз погладил свою бородку и посмотрел искоса на спокойную воду.

— Я думаю, у нас впереди долгая и кровавая война.

— Мне хотелось бы что-то делать тоже. Ты хоть можешь иногда прорываться через блокаду.

— Ты очень скоро будешь сражаться, Гульд. Возрастной предел будет поднят — и меньше, чем через два месяца всех штатских белых эвакуируют с этого острова.

Хорейс удивленно посмотрел на него.

— Ты правда веришь этому?

— Я знаю это. Я уеду. Я слышу многое. Сент-Саймонс — одно из наиболее стратегически важных мест на южном побережье. Наши поля и амбары с большими запасами могут обеспечить пищей большое количество солдат. Остров — прекрасная база для деятельности и укрытия судов для прорыва блокады и внезапного нападения. Сент-Саймонс господствует над входом в Брансуикскую гавань, — самую крупную на побережье Джорджии к югу от Саванны. О, Гульд, если у Конфедератов есть хоть какая-то возможность удержать эту часть побережья, то Сент-Саймонс — ключевая позиция для этого. Поверь мне, через два месяца на острове не останется никого, кроме солдат и негров. Так что будь готов. Мы провели последнее Рождество на нашем прелестном острове, и это на очень долгое время.

Капитан Стивенс был прав. В декабре 1861 года, когда восьмому ребенку Деборы, Хелен, исполнилось всего несколько месяцев, офицеры армии Конфедератов из укреплений, построенных на плантации Убежища, объехали дома на всем Сент-Саймонсе с приказом всем штатским белым эвакуироваться в течение недели.

— Вы будете нужны не только у себя в имении, чтобы помочь им уехать, Гульд, — сказал Хорейсу молодой лейтенант. Большинство здоровых мужчин в армии. Капитан Стивенс будет поблизости, чтобы помочь, и мы попросили его нанять сколько возможно плоскодонок. Конечно, каждая семья сама оплачивает стоимость аренды. Как скоро вы сможете быть готовы?

— Нам должно хватить трех дней, — сказал Хорейс. — Капитан Стивенс предупредил меня. Я ожидал этого.

Лейтенант засмеялся.

— Вы, безусловно, единственный такой разумный человек из всех.

— Это будет надолго, лейтенант?

— Не более шести месяцев, может быть и меньше. Мы их быстренько побьем. Главное — эвакуироваться срочно и спокойно. — Он повернул лошадь. — Мне очень грустно, что вы все уедете, сэр. За последние несколько месяцев было несколько приятных вечерних встреч в Убежище Кингов. А вот такое лишает войну всякого интереса, не правда ли?

Дебора сидела на большом бревне и рассказывала детям ирландскую сказку о «маленьком народце», когда Хорейс сказал, что им пора. Лиззи, одиннадцати лет, Хорейс, девяти лет, Мэри Фрэнсис, семи, Анна, шести и Джимми, двух лет весело взволнованные побежали во двор и вскарабкались в старый фургон, нагруженный уже теми немногими вещами, которые они везли с собой. Ка грустно стояла рядом с Деборой, держа на руках новорожденную Хелен.

— Мы готовы, мистер Гульд, дорогой. Насколько вообще мы можем быть готовы уехать из этого благословенного места.

Хорейс обнял ее, и смог сказать только:

— Я горжусь тобой. Я люблю тебя.

Она прижалась к нему, потому повернулась к Ка, улыбаясь, хотя по щекам у нее катились слезы.

— Меня тут некоторое время не будет, никто не будет тебе говорить, что надо делать. Последнее — снеси беби в фургон, пожалуйста.

Ка тоже плакала.

— Дебора, — сказал Хорейс, — ты уверена, что нам не надо взять с собой Ка для помощи тебе?

— Мистер Гульд, дорогой, у Ка здесь дети и внуки. Я бы не простила себе, если бы мы заставили ее расстаться с ними. Нехорошо и то, что мы берем с собой Адама, но у него с Миной хоть детей нет. А я отлично управляюсь с помощью Адама.

Она побежала к фургону, где ждали остальные дети, которые громко прощались с неграми, стоявшими кругом, и многие из них плакали.

— Ну, хорошо, дети, все сели? — Дебора заставила себя весело улыбнуться и обошла быстро, с чувством глубокого горя, всех стоявших, пожав руки всем и целуя детей, которые были скорее испуганы, чем опечалены, она повторяла: — Мы недолго будем отсутствовать. Будьте здоровы и присмотрите за нашим домом, ждите нас. Мы ненадолго уезжаем.

Хорейс тоже обошел всех, и последний, кому он пожал руку, был Джули.

— Ты свободен, Джули, — шепнул он своему старому другу. Тебе не обязательно оставаться здесь.

— Да, сэр, масса Хорейс, знаю. Но я буду здесь, когда вы вернетесь. Не возьмут они наш дом, сэр, если я могу их остановить.

Хорейс схватил обеими руками руку Джули, поспешил к фургону и поднял Дебору на сиденье рядом с собой. Ка подала ей ребенка и они медленно поехали по тряской дороге из Блэк-Бэнкса, а вслед им все кричали слова прощания, махали и плакали.

Когда они доехали до поворота к Нью-Сент-Клэр, Адам ждал в другом фургоне, груженном свиньями и цыплятами. Льюк и тетя Каролина сидели одни в гульдовском экипаже, не было видно ни Мэри, ни мамы Ларней, ни Джона.

— Твоя сестра отказалась ехать, — сказала Каролина, ломая руки. — Я все средства испробовала, Хорейс, даже стыдила ее за то, что она причиняет тебе еще больше забот в такое время, но ее ничем не пронять. Уверяет, что может справиться с янки, что она изменила решение.

Хорейс побежал по дороге к Нью-Сент-Клэр, дав знак Льюку следовать за ним с экипажем. Мэри стояла между мамой Ларней и Джоном в черном шелковом платье, в котором она собиралась ехать на материк, и распоряжалась, как в обычный день. Если тете Каролине не удалось уговорить ее, ему не было смысла пробовать.

— Что там копают около источника? — спросил он почти небрежно.

— Я остаюсь здесь, но мы не собираемся рисковать с этими янки, — заявила она. — Мы упаковали серебро и хороший фарфор нашей матери и собираемся зарыть это так глубоко, что даже их длинные носы не найдут.

— Хорошая мысль, — ответил Хорейс, затем поднял ее и снес к экипажу, не взирая на то, что она сопротивлялась и колотила его по плечам, сел рядом с ней, помог Ларни и Джону влезть и велел Льюку ехать назад, туда, где их ожидали остальные.

На полпути через пролив Баттермильк плоскодонка, на которой находились негры, свиньи, цыплята и немногочисленные предметы меблировки оторвалась от ведущего судна капитана Стивенса и перевернулась, среди криков ужаса, кудахтания и визга. Негры и свиньи, и цыплята, а также большая часть мебели оказались в холодной воде. Спасти удалось только негров, — мокрых, перепуганных их вытащили через борт сохранившейся плоскодонки. Мэри помогла спасти маму Ларней, но все еще ни с кем не разговаривала.

— Не так уж это страшно, что потеряли мебель, — утешала Дебора Хорейса, когда он прополз между ящиками и мокрыми черными телами и сел рядом с ней. Мы все сохранились, и это главное.

— Свиньи и цыплята — вот что было важно, Дебора. Может быть, они означали разницу между голодом и достатком для тебя и детей, если я должен буду покинуть вас.

— У нас еще осталось, мистер Гульд, дорогой, на то время, пока мы будем в отъезде.

— Конечно, у нас еще много, — утешала Хорейса мама Ларней, отжимая соленую воду из юбок. Ларней посадит большой огород, когда мы найдем где жить. — Ее воркотня напоминала минувшие времена, и у Хорейса немного отошло от души, до того момента, когда он услышал всхлипывания Адама.

— Это из-за Мины, — прошептала Дебора. — Он не знает, что будет с Миной.

В течение трех очень тяжелых дней, которые они провели во временном помещении на покинутой плантации Дента Нью-Хоуп на материке, Мэри не пожелала даже обсудить с Хорейсом вопрос, где они будут жить. Когда он на третий вечер вернулся с неприятным известием, что не смог найти никакого достаточно большого помещения, где они могли бы жить все вместе, он чувствовал себя совершенно одиноким без помощи сестры.

— Я нашел меблированный дом в Блэкшире для тебя и тети Каролины; и там есть комната для мамы Ларней и папы Джона, — сказал он ей. — Дебора, дети и я будем жить в Бернейвилле. Я нанял экипаж для вашей поездки в Блэкшир. Будет тесновато вчетвером, но у вас нет никаких вещей, кроме того, что взяла тетя Каролина. Ты сможешь поделиться одеждой с Мэри, тетя Каролина?

— Конечно, Хорейс, дорогой. Нам хватит вполне, — ответила Каролина. Мэри промолчала.

— Я купил старый фургон, Дебора, для наших вещей. Мы поделимся запасами с Мэри и тетей Каролиной.

Когда настало время расставаться, Дебора обняла Мэри и поцеловала ее.

— Я каждый день буду молиться за тебя, дорогая сестра, — сказала она. — За тебя и тетю Каролину, и маму Ларней, и папу Джона, и за наши дома, оставшиеся там.

Это была очень простая короткая речь, но все слышали ее, и Мэри больше не могла выдержать.

— Мне стыдно за себя, — сказала она с усилием. Она стояла очень прямо, ее черное шелковое платье развевалось от ветра с реки. — Я не сделала ошибки, — я была права, когда хотела остаться в Розовой Горке. Если бы какие-нибудь янки пробрались на Сент-Саймонс, я бы справилась с ними одна. Но с моей стороны было нехорошо дуться. Пожалуйста, все простите меня. Нам следовало остаться дома, но уж раз так не получалось, все равно у нас дела пойдут хорошо. У всех нас дела пойдут хорошо.

Она обняла Дебору и детей, затем подбежала к Хорейсу, бросилась в его объятия и заплакала. Он поддерживал ее, пока она не освободилась резким движением, высморкалась, и, стоя совершенно прямо, заявила:

— Ну, ладно, хватит, теперь будем ждать, чтобы янки сдались.

Хорейс смог оставаться с семьей немногим более года, этого было достаточно, чтобы устроить их в тесном, продуваемом насквозь коттедже в Бернейвилле, поблизости от одной из немногих сохранившихся железных дорог. Он купил несколько свиней и корову, капитально отремонтировал полуразвалившийся амбар, привел в порядок дом, насколько это было возможно, расчистил имевшийся там акр земли и засеял его. Через два дня после рождения их девятого ребенка, Анджелы Ла Коста, он получил приказ прибыть назад на Сент-Саймонс не позднее пятнадцатого марта. Был сформирован полк из людей старшего возраста, прозванный «Младенцы», под командованием майора Смита, и к весне 1863 года у Хорейса нарушилась постоянная связь с Деборой и с семьей.

 

Глава XLV

«30 апреля 1863 года

близ Долтона, Джорджия

Моя Дебора!

Один Бог знает, когда я смогу отправить это письмо, но чтобы остаться в здравом уме пока мы ждем здесь, в холмах северной Джорджии, я должен написать просто ради себя самого. Я здоров, нервничаю, угнетен напрасной тратой времени из-за этого ожидания. Мы ожидаем, что нас переведут в Долтон к лету и командиром будет генерал Джонстон. Что будет потом не знаю. Я стараюсь не загадывать даже на час вперед. За то время, что я здесь, было несколько религиозных собраний «возрождения веры» и многие говорят, что они утвердились в вере. Я посещал их с удовольствием, хотя служба очень отличается от нашей. Пожалуй, единственное, что дает мне право считать себя религиозным человеком, это надежда на то, что Бог меня не оставит. Я знаю, что Он следит за тобой, моя любимая, и благодаря твоим молитвам, за мной тоже. Поцелуй от меня детей и скажи им, чтобы они слушались тебя.

Твой любящий муж Хорейс Банч Гульд».

«23 июня 1863 года.

Бернейвилль, Джорджия

Дорогой мой муж!

Мы все здоровы и с помощью Божьей, а также моего медицинского справочника я постараюсь, чтобы так было и дальше. Кругом здесь все время умирают дети, но наши голубчики здоровы и с каждым днем у них усиливается аппетит. Нам не легко, и если бы я пыталась уверить тебя в обратном — это была бы ложь. Но самое тяжелое для меня, — быть в разлуке с тобой, так что я даже не вижу твое милое лицо. В случае, если ты не получил письмо от Мэри на этой неделе, сообщаю тебе, что верная старая мама Ларней скончалась. Она умерла во сне; ей уже порядочно за восемьдесят лет. Папа Джон от горя слег. Но тебе поднимет настроение, когда ты узнаешь, что твоя сестра Джейн поселилась с Мэри и тетей Каролиной, а ее муж служит Конфедерации. Джейн привезла лишние платья, и Мэри в восторге. Ее старое черное шелковое платье сносилось. Я обещала Мэри в моем последнем письме, что сообщу тебе эту хорошую новость. У меня давно нет писем от тебя. Я терпеть не могу кофе из поджаренной кукурузы, и мне, как и детям, надоедает однообразная еда, но мне ничего не тяжело, кроме одного — не знать, что с тобой ничего не случилось. Я знаю, что ты пишешь, когда есть возможность, и могу только надеяться, что письмо скоро придет. Железные дороги закрываются одна за другой. Странное это время, и мы оба живем в странных местах, но мы всегда соединены в Боге. От всего сердца я хотела бы быть уверенной, что для тебя Бог так же реально существует, как для меня. Мне необходимо знать, что ты понимаешь, как близко Он пребывает к нам обоим.

С глубокой любовью Дебора Гульд».

«24 декабря 1863 года.

В окопах в Долтоне

Дорогие мои Дебора и дети!

Генерал Джонстон давно принял командование, и все-таки мы все еще сидим в окопах в Долтоне и все еще ждем. Вчера вечером шел снег, и я вспомнил мои школьные дни в Нью-Хейвене. Скажи Хорейсу и Джимми, что их отец лучше всех бессмысленно швырял снежки в циферблат больших часов Лектория на территории старого Йеля. Наши дети никогда не видели снега. Может быть, когда все это кончится, мы сможем привезти их сюда. Для меня, это, конечно не поддается сравнению с нашим островом, но, особенно весной, я нашел что северная Джорджия — цветущая и красивая местность. Я опять надеюсь, что это письмо дойдет до тебя, и что твое тоже придет. Ответить на все твои вопросы было бы трудно, и тебе на мои тоже. Я не получаю писем от Мэри, но, конечно, меня успокаивает и радует, что Джейн живет у нее. Молись за меня, моя Дебора, как и я стараюсь молиться за вас всех. Я пишу на колене, прислонясь к ограждению, покрытому мешками, чтобы было хоть немного теплее. Трудно поверить, что сегодня сочельник, и еще труднее поверить, что мама Ларней умерла. Она мне все еще нужна. Странный это мир, куда решил явиться Вифлеемский Младенец.

Твой преданный муж Хорейс Банч Гульд».

«7 мая 1864 года.

Любимый мой муж, мистер Гульд, дорогой!

Несколько месяцев тому назад я старалась убедить тебя, что Бог никого не выпускает из поля зрения. Прости меня, мой дорогой, но почему ты чувствуешь, что у тебя нет личной связи с Богом, в то время как он делает все возможное, чтобы заботиться о нас? Когда я каждый вечер молюсь в этой полуразвалившейся хибарке, я прошу не только о том, чтобы ты был невредим и чтобы мы поскорее вернулись в Блэк-Бэнкс, но и о том, чтобы ты наконец понял, что у человека нет возможности уйти от внимательного взгляда Отца. Я скучаю по нашей маленькой церкви в Джорджии, но все яснее понимаю, что Бог присутствует там, где мы находимся. Почему тебе не обратиться к Нему? Что ты от этого потеряешь, мистер Гульд, дорогой? Просто скажи: Боже! Ты здесь, со мной? Он как-нибудь даст тебе понять, что он близко. Дети здоровы и я тоже, только ночью, когда они спят, я плачу совсем тихонько от тоски по тебе и потому что держаться бодро в течение дня стоит большого напряжения. Самое тяжелое — не знать, жив ты или нет, здоров или болен. Мои молитвы сопровождают тебя всегда, и Бог сопровождает тебя так, как я бы не могла, даже если бы у меня была возможность быть с тобою в этих слякотных окопах.

С постоянной глубокой любовью Дебора Гульд».

«3 августа 1864 года.

В окопах к востоку от Атланты

Моя Дебора!

Шерман все еще пытается обойти нас с гораздо более крупными силами, чем наши, но генерал Джон-стон проявляет себя как специалист в стратегии выхода из-под удара и промедления, — это единственный образ действия, возможный для нас. Армии входят в соприкосновение каждый день, но я пока даже царапины не получил. Война главным образом заключается в том, что мы копаем окопы и ячейки для стрелков под жарким солнцем. Я видел, как умирают, и никогда не привыкну к этому, но я стал невосприимчив к обстановке смерти. И если я когда-нибудь буду опять жить на Сент-Саймонсе, я не буду обращать внимание на слепней. Сейчас больше нет времени писать. Над нами только что пролетело ядро по направлению к Атланте. Там люди живут в погребах и бомбоубежищах. Я жив и здоров, и люблю тебя и детей.

Хорейс Банч Гульд».

«12 августа 1864 года.

В окопах, Атланта

Любимая Дебора!

Твой ответ на мое последнее письмо еще не успел прийти, но сегодня мой день рождения и, как всегда, мои мысли далеко, в Бернейвилле, где ты и мои дорогие дети дожидаетесь конца этого страшного безумия. Этой бессмысленной войны, где американцы продолжают убивать американцев. Я тоже убивал, и воспоминание об этом никогда не сотрется. Небо к востоку очень темное и по нему плывут тучи, но темную часть неба пересекает радуга. Этот контраст для меня полон значения, — это как наша жизнь до этого безумия и теперь. Радуга также перекрывает пространство между нами и передает мне твою любовь, моя дорогая жена. Вокруг меня смерть и зловонные болезни, и несчастье, но там наверху, если я останусь жив, есть надежда, что мы опять попадем домой. Бумаги мало, так что я заканчиваю, люблю тебя и детей. Молись за меня, молись за всех нас.

Твой преданный муж Хорейс Банч Гульд».

«1 сентября 1864 года.

Бернейвилль, Джорджия

Любимый мой, мистер Гульд, дорогой!

Сегодня получила хорошее письмо от Мэри, она благодарит меня за то, что я сообщаю тебе об их жизни в Блэкшире. С бумагой здесь тоже плохо. Ее письма доходят до нас в Бернейвилле быстрее, но я знаю, что ей тяжело, что она не может писать тебе. Она и Джейн, и тетя Каролина, и папа Джон чувствуют себя хорошо. Мы по-прежнему живем в нашем домишке. У нас достаточно еды, хотя разнообразия мало — кормовая капуста, репа, бататы и немного мяса. Чтобы сэкономить бумагу, как ты видишь, я пишу между строчками твоего последнего письма, и у меня сердце разрывается из-за того, что придется расстаться хотя бы с одним листком, к которому прикасались твои руки. Я не пропускаю ни одного дня без занятий, и дети неплохо усваивают мои уроки. Пришло сообщение, что по приказу генерала Борегара, школу мадам Ла Кост в Саванне надо закрыть, и Джейн и Джесси в отчаянии, что им придется уехать и жить в Бернейвилле. Я не писала тебе, пока не узнала, что для наших дорогих девочек будет возможность приехать сюда. Милая мадам Ла Кост отправляет их с двумя молодыми офицерами из гарнизона. Бог заботиться о нас.

Твоя любящая жена Дебора Гульд».

«7 сентября 1864 года.

Бивуак близ Джонсборо

Любимая Дебора!

Клочок оберточной бумаги. Я пишу коротко. Генерал Джонстон был отстранен от командования 17 июля в пользу генерала Гуда. С тех пор мы сразу проиграли четыре важных сражения. Союзная армия вошла в Атланту 2 сентября. Мне дали отпуск и, когда ты получишь это письмо, я уже буду в пути к вам. Я теперь капитан.

Твой любящий муж Хорейс Банч Гульд».

Дебора долго сидела, прочитав письмо, не в состоянии даже плакать. Он возвращается домой. Она опять увидит его лицо. Она опять почувствует себя уверенно в его объятиях. Она услышит его голос. Было не совсем честно не сказать сразу детям, игравшим во дворе, но она так долго сдерживала слезы, что, пожалуй, имела право на лишних пять минут в одиночестве. По лицу ее потекли слезы, и она заплакала так сильно и открыто, как не позволяла себе плакать все долгие месяцы его отсутствия. Потом она откинулась на спинку милого кресла-качалки из Блэк-Бэнкса — того, которое зацепилось за борт плоскодонки и не пропало в проливе Баттермильк, — и впервые после его ухода в марте 1863 года, смогла отдохнуть.

Лучи теплого золотистого осеннего солнца упали на жестяную полоску, которую младший Хорейс прибил над отверстием крысиной норки. Она заблестела и стала почти красивой. Дебора внезапно села прямо. Как он доберется домой? Часть пути, может быть, поездом, но вокруг Бернейвилля железные дороги были разрушены, рельсы увезены на Север для укреплений Конфедератов. Удастся ли ему найти лошадь? Или придется просить, чтобы подвезли? Два молодых Демира и Тип Кинг были вынуждены просить о подвозе и идти пешком. Может быть, ему придется тащиться милями в жаркие сентябрьские дни и ночи и ночевать в лесах?! Добрый Боже, защити его! Позаботься о твоем чаде, Хорейсе Гульде, — молилась она. — Приведи его к нам благополучно.

— Мама?

— Анна! Что ты делаешь, почему спряталась за шкаф, милая? Я думала, что ты играешь с остальными детьми у залива.

Дебора увидела, что губы Анны задрожали и ее серые глазки наполнились слезами.

— Мама не сердится, девочка, просто это было неожиданно, и я вздрогнула.

— Я… я бы не стала прятаться, но ты так странно вела себя. Извини, мама, я не хотела ничего плохого.

— Ну, ну, сейчас не время плакать. Нет, я беру это назад, именно сейчас очень кстати поплакать. — Она протянула руки к девочке. — И если ты меня поддержишь, я начну опять, вместе с тобой.

— У папы все благополучно?

Дебора отстранила ее на расстояние вытянутой руки, глядя ей прямо в глаза.

— Да! У папы все благополучно и он приедет к нам.

С минуту Анна смотрела на мать. Потом на ее заостренном личике появился яркий румянец.

— Мы сможем — сможем поехать назад в Блэк-Бэнкс, когда приедет папа?

— Нет, к сожалению нет, дорогая. Но сегодня надо только радоваться и ждать папу. Он может даже послезавтра быть уже здесь. — Анна не стала прыгать, как сделали бы остальные, она стояла очень прямо, сжав руки, и глубоко дышала, стараясь сдержать радость. — Можешь кричать и визжать, Анна. Мне и самой этого хочется.

— О, нет, — прошептала Анна, — я слишком счастлива.

 

Глава XLVI

Дети не узнали его, когда он тяжело прибрел по грунтовой дороге в сапогах, заляпанных грязью, но Дебора увидела его издалека и подбежала к нему. Несколько секунд она была в его объятиях, его грубая куртка царапала ее лицо, когда он так сильно прижал ее голову к своему плечу, что ей было трудно дышать.

— Дебора! Дебора, любимая, красавица Дебора, — повторял он, его голос звучал как у старика.

Он был такой тощий, такой измученный, что она чуть не рассердилась, когда дети набросились на него как орда дикарей. Но он сумел выдержать их объятия и поцелуи, смеялся над ними, когда они говорили, что его баки царапают; и после того, как он искупался и надел свою старую рабочую одежду, хранившуюся у Деборы в чистоте в ожидании такого дня, он целиком посвятил себя детям, пока не наступило время им ложиться спать. Он рассказал им о войне, — достаточно, но не слишком много, и ему удалось сохранить приподнятое настроение до тех пор, пока Анна, задержавшись после того, как остальные попрощались с ним на ночь, обняла и поцеловала его опять.

Когда они все наконец улеглись, Дебора и Хорейс сидели у камина.

— Почти как будто мы в Блэк-Бэнксе, не правда ли, мистер Гульд, дорогой?

— Почти. — Он вздохнул. — О, Дебора, не сиди так далеко. Иди сюда, сядь ко мне на колени. Я должен уйти завтра утром. Вообще мне повезло, что я здесь. С моими транспортными средствами сорвалось в последний момент. Если бы так не случилось, я пробыл бы здесь с вами целую неделю.

Завтра утром!.. Наконец она спросила:

— Как ты сюда добрался, мой дорогой?

— Два отрезка пути в разбитых фургонах, в тесноте с другими солдатами, которые тоже старались попасть домой. Проехал верхом на муле миль десять, остальную часть пути шел пешком.

Она поспешила сесть к нему на колени и охватила руками его голову.

— Тогда я должна уложить тебя спать сразу. Нельзя мне быть эгоисткой, но я хочу почувствовать тебя совсем близко, чтобы это запомнилось.

Они молча прижались друг к другу, пока из камина не выкатилось перегоревшее полено, и угли рассыпались по новому коврику, сделанному Деборой. Она вскочила, и Хорейс бросил угли в камин.

— Теперь пора тебе поговорить со мной, — сказал он. — Какие новости у тебя с острова? Все оттуда уехали? Я слышал, что даже наши войска оттуда эвакуированы.

Она нахмурилась.

— Да, и я должна тебе сказать, дорогой, что прежде, чем они ушли, им было приказано взорвать маяк, построенный твоим отцом.

Он прислонил голову к высокой спинке кресла и закрыл глаза, но ничего не сказал.

— Они боялись, что янки смогут использовать его как мишень, — объяснила она. — Ты знаешь, как он прекрасно выделялся, даже днем.

Не открывая глаз, он сказал:

— Да, я знаю. Что еще? Скажи мне сначала все плохие новости.

— Капитан Стивенс пропал без вести.

Он посмотрел на нее.

— Пропал без вести?

— Предполагают, что его захватили и что он в тюрьме на Севере. Последнее что известно — видели, что он пытался перейти болото выше Джорджии. Они и суда его захватили.

Хорейс глубоко вздохнул.

— Что еще?

— Томас Батлер Кинг умер в этом году. Его сына Лорда Пейджа Кинга тоже нет в живых. Убит при Фредриксберге. И, знаешь, Нептьюн доставил его тело каким-то образом на кладбище Крайст Черч.

— Как, из Виргинии на Сент-Саймонс?

— Да, и мистер Кинг успел похоронить сына перед своей собственной смертью. Теперь Нептьюн опять на войне, с Типом Кингом.

Он долго молчал, потом спросил:

— Дебора, ты считаешь, что поступила разумно, отослав Адама назад на остров?

— О, да. Бедняга совсем извелся от горя, не зная ничего о Мине. Мы долго надеялись, что она нашла убежище в Уэрсборо с Кингами, но ее там не было, и Адамом овладела навязчивая идея, что Мина отказалась уехать с Сент-Саймонса, потому, что она думала, что он там останется. Во всяком случае, мы не могли задерживать Адама, — он свободен теперь.

— Это верно. — Хорейс слегка улыбнулся.

— Они теперь все свободны. Адам и Мина могут жить вместе как муж и жена.

— О, — откинулся он назад и закрыл глаза. — Я рад, я рад, я рад — о, Боже, как я рад, что они все свободны. Я не знаю, что мы будем делать без них, и я не знаю, откуда мы возьмем деньги, чтобы заплатить им, чтобы они остались, но я рад, что они свободны. Для меня это — конец тяжелого внутреннего противоречия. Я сам не смог бы разрешить его. — Он взял ее руку. — Дебора, я так устал. — Пожалуйста, дай мне поспать примерно часок, а потом разбуди меня.

— Нет, мой дорогой, ты должен отдохнуть, спать всю ночь.

— Тогда я вообще не буду спать. — Он посмотрел на нее почти сурово. — Дебора, если человек вел такую жизнь как я за последние два года, он старается по возможности не растратить ничего. Дать мне спать всю ночь означало бы лишить меня куска хлеба, когда я умираю от голода.

Она прикусила губу, удерживаясь от слез.

— Хорошо, мистер Гульд, дорогой, я дам тебе поспать два часа и потом обещаю разбудить тебя. Но — ты в состоянии коротко ответить мне: мы проигрываем войну?

— Да, в настоящий момент это так. Шерман стремится к морю прямо через Джорджию. — Его голос зазвучал жестко. — Сейчас у меня впервые появился настоящий стимул сражаться. Может быть, не так трудно будет убивать, если я этим помогу не пустить их к Блэк-Бэнксу. Я завтра отправлюсь в Саванну. — Его смех звучал невесело. — Совсем другая Саванна, чем та, которую я знал. Дай мне поспать в этом кресле из Блэк-Бэнкса, Дебора. Мне это, наверное, будет приятно. Но не больше двух часов, обещай мне. — Он так крепко сжал ее руку, что ей стало больно.

Дебора старалась улыбаться, но у нее снова потекли слезы, когда она подложила ему под голову подушку и накрыла его одеялом.

 

Глава XLVII

Ли сражался с Грантом в Виргинии, Атланта была в руках врага, и Конфедерация приближалась к окончательной гибели, когда Хорейс вернулся в свою часть. Солдаты Шермана неслись по всей его дорогой Джорджии, ненамного впереди него, они жгли и грабили, орали и гикали при свете пламени от горящей мебели, ковров, одежды, складов риса и хлопка. Крепкие дома плантаторов и амбары вспыхивали, оседали и распадались, превращаясь в тлеющие руины, отмеченные только «памятниками Шермана» — обугленными трубами, стоявшими по всему пути янки к Саванне. Что они сделали с Блэк-Бэнксом? Что они сотворили с Блэк-Бэнксом?

Он должен был явиться в Саванне 1 октября 1864 года. Времени казалось достаточно, даже если ему и его части придется пройти семьдесят три мили пешком. Через неделю, сократив дорогу у Дэриена, они обошли армию Шермана и, очутившись снова близ соленых болот, Хорейс почувствовал прилив силы. Впервые после зачисления в армию он был недалеко от острова Сент-Саймонс, и теперь, когда негры были освобождены, мог позволить себе ненавидеть. Янки совершили то, что они поставили себе целью. Негры больше не были рабами; большая часть их бродила как непослушные, заблудившиеся дети. Хлопковые штаты потерпели поражение. Зачем же надо было продолжать разрушение? Солдаты Конфедерации не получали платы месяцами. Продовольствие было на исходе. Боеприпасы почти кончились, в казначействе было совсем пусто. Сапоги у солдат, если у них вообще были сапоги, были обвязаны вокруг ног старыми тряпками, и Хорейс ощущал, как в нем растет чувство обиды с каждым тяжелым, мучительным шагом по темному илу соленых болот.

— Здесь для тебя тяжелее, не правда ли, Гульд? — Веснушчатый горец из Северной Джорджии пытался подшучивать. — Теперь ты знаешь, каково нам было, когда война шла вокруг наших хижин. Конечно, моя хибарка — это не то, что твое нарядное здание, но, ведь, если у человека есть дом, — это его дом, а янки — это янки, а пожар — это пожар.

* * *

После первой резкой боли между плечами Хорейс ничего не помнил. Он пришел в сознание в незнакомой душной комнате с низким потолком. У основания шеи ощущалась жгучая боль, и в его затуманенном мозгу повторялись слова его товарища из Северной Джорджии: — «Пожар — это пожар».

— Я — вдова Дандл, и ты в моем доме на реке Олтамахо, — старушечий голос звучал устало, как будто она уже это объясняла другим больным и теперь приготовлялась снова пройти через такое же испытание. — Тебя подстрелили, когда ты шел через болото.

Он постарался сообразить. Вероятно, в лесах около болота расположился авангардный патруль армии Шермана.

— Прямо вроде для забавы тебя подстрелили, — продолжала она. — Твои дружки сказали, что они тебя хлопнули, а остальных не тронули. Конечно, наши парни принесли тебя сюда. Они вытащили пулю. Кровь шла как из зарезанной свиньи. У меня и тряпки почти все кончились. Уж извелась я, пока останавливала кровь.

Хорейс попытался открыть глаза. Согнутая фигура, нагнувшаяся над ним, качалась из стороны в сторону, и тяжелый запах от раны вызвал тошноту.

— Закрой глаза, — прохрипел старческий голос. — Ты слаб как котенок. Хорошо бы тебе заснуть. Я разбужу тебя через пару часов. Посмотрим, может удастся мне немного накормить тебя.

* * *

Дебора изо всех сил старалась казаться бодрой в присутствии детей, но провести Анну было невозможно. Девочка не спрашивала, почему от отца не было вестей, но она почти ничего не ела, ее худенькое личико становилось все бледнее, а серые глаза — все больше и тревожнее. Саванна была так близко, что они ожидали частых писем, и вот, прошло пять мучительных недель без единого слова.

— Это как будто в доме папин призрак, мама, — сказала Анна.

— Ш… ш! Даже не думай так!.. — воскликнула Дебора и постаралась утешить девочку. — Просто он ведь был здесь так недавно и так ненадолго, как будто это приснилось. Я знаю наверняка, что у папы все благополучно.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что он во власти Бога.

— А разве Бог не позволяет, чтобы других людей убивали?

— Хватит, Анна. Не спрашивай больше. Надо верить и положиться на Бога, и когда-нибудь мы получим весточку. — Ее голос звучал спокойно. — Когда-нибудь получим весть.

Три дня подряд шел дождь, дети не знали, чем заняться, и задирали друг друга. Чтобы занять их, Дебора испекла печенье из последней муки.

Не очень хорошее без сахара, — смеялась она, — но я влила в тесто остаток нашего сиропа из сахарного тростника. А теперь мы разрежем на кусочки консервированные сливы и сделаем смешную рожицу на каждом печенье.

Вокруг очага собралась шумная компания, все громко предлагали свои идеи как украсить большие плоские печенья, и в это время сквозь смех и болтовню Дебора услышала шаги на крыльце и побежала открыть дверь.

— Будете миссис Гульд? — спросил совершенно мокрый, тощий негритенок. — Да, я миссис Гульд. Входи, мальчик.

Он робко вошел в комнату.

— У меня сообщение про вашего мужа.

В комнате наступила могильная тишина.

— Ну, скажи поскорее пожалуйста, в чем дело?

— Он сильно болен в доме проповедника, и говорит, можете вы прийти и взять его?

— Он болен? А кто проповедник? Как далеко это?

— На который вопрос мне ответить сначала, мэм?

— Где он?

— В доме проповедника около восемнадцати миль.

— Ты прошел восемнадцать миль, чтобы сказать нам?

— Нет, мэм. Я прошел восемь. Мой троюродный брат, он прошел десять.

Дебора взяла мальчика за худенькие плечи.

— Слушай меня внимательно. Мы тебя накормим и постараемся обсушить твою одежду, но ты передай мистеру Гульду, что мы приедем за ним, как только достанем мула.

— Да, мэм. Нет смысла сушить мою одежду, она опять промокнет. И все равно, я должен поскорее идти назад. Я пришел с почтой.

— Джесси, приготовь что-нибудь мальчику поесть, а Хорейс — начинай искать.

Тринадцатилетний Хорейс вскочил на ноги.

— Да, мама, где искать? Я думаю, наш старый фургон еще годится, но где мне достать мула?

— Просто начни спрашивать. В Бернейвилле все время приезжают и уезжают и — Бог тому свидетель, как нам нужен мул.

— Хорошо, — сказал Хорейс, надевая рабочую куртку отца.

— И, Хорейс, проси их. Скажи им, что это может спасти жизнь твоего отца.

На следующий день на заре юный Хорейс помог матери вынести матрац с ее постели, а поверх него, в шатком фургоне позади старого взятого в долг мула, они разложили толстый слой мешков.

— Присмотри за мулом мистера Дженкинса, Хорейс, пока я кончаю устраивать постель, — говорила Дебора, засовывая подушки под матрац, чтобы они не запачкались и не намокли. — Мы должны быть уверены, что это старое создание запряжено как следует. Тебе придется ехать тридцать шесть миль с этой упряжкой.

— Хорош он, запряжен так крепко, как я мог с этой сносившейся упряжкой, мама, — сказал мальчик, взбираясь на козлы.

— Ты неправильно говоришь, сын. Не «хорош», а «хорошо запряжен». — Так как дождь еще продолжался, она набросила тряпичный коврик на самодельную постель, отошла назад и послала воздушный поцелуй Хорейсу.

— Хорошо, — сказала она, улыбаясь ему. — Поезжай как можно быстрее. Хорошо бы, если ты сегодня успеешь доехать до него. Пусть папа отдохнет ночью, и завтра отправляйтесь рано. И, мой милый, да хранит тебя Бог.

Дебора сумела провести долгие часы этой бессонной ночи, разговаривая с Богом.

— Боже, если этот мул не споткнулся, не упал, если фургон все еще движется, не думаешь ли Ты, что они могут вернуться до захода солнца? Позаботиться о них, Боже, чтобы мул шел, и фургон двигался. Охраняй моего мужа и моего сына.

Дождь ночью прекратился, и когда первый свет начал пробиваться сквозь тучи, уходящие к востоку, она призналась себе, что сегодня не в состоянии быть с детьми. Джейн может присмотреть за ними. Она быстро оделась, набросила на плечи поношенный плащ, оставила записку и, открывая калитку, надела капор. Если она пойдет навстречу им, она раньше все узнает.

Так как было гораздо легче идти по густым сосновым иголкам вдоль края ухабистой, грязной дороги, она все утро придерживалась края леса, не теряя дорогу из виду. Ее ноги покрылись водяными пузырями и кровоточащими ранками еще до полудня, но она отдыхала только когда не могла идти дальше. Сначала она пыталась определять голоса птиц, но был октябрь, и птицы пели мало. День становился жарче, в лесах было все тише, и целыми часами она никого не встречала. Большая гремучая змея, растянувшаяся на солнце, заставила ее отойти от дороги, но она не замедлила своих шагов; на расстоянии нескольких ярдов от нее сквозь заросли с шумом выскочил олень; опять стало тихо, и к ней вернулись силы идти дальше — медленнее, часто спотыкаясь, но все же она шла. «Не дай мне наступить на сосновую шишку, Боже. Я не должна вывихнуть лодыжку. Нельзя это сейчас».

Она пожевала лавровые листья, а когда подошла к небольшому чистому ручейку, встала на колени чтобы набрать воды. Все еще стоя на коленях на песчаном берегу ручья, с мокрым подбородком, она услышала громыхание телеги или фургона — очень далекое, но ясное. «Не беги, — приказала она себе, с трудом поднимаясь на ноги. — Не беги, Дебора Гульд, — иди. Если ты побежишь, ты можешь потерять сознание, а это только встревожило бы его».

Один осторожный шаг за другим, и еще, и еще, не обращая внимания на свои кровоточащие ноги, не сводя глаз с дороги, она тащилась вперед и, наконец, показался старый мул и она увидела сына, сидевшего на козлах. Не в силах сдержаться, она побежала, несмотря на предостерегающие крики юного Хорейса, продолжала бежать, пока не смогла уцепиться за непрочную стенку старого скрипучего фургона и держаться изо всех сил. Не может быть, что худая, изможденная фигура, лежащая молча на самодельной постели, — это ее муж! Она отступила на шаг, глядя сначала на сына, потом на ввалившиеся, закрытые глаза больного.

— Он очень плох, мама. Я не знал, чем ему помочь. Я просто ехал дальше.

Она снова медленно приблизилась к фургону и положила руку на голову мужа.

— Мистер Гульд, дорогой! Мистер Гульд, дорогой!

— Он умер, мама? Мама! Папа умер?

Она увидела легкое движение век, он пытался открыть глаза, и сорвала свой капор, чтобы защитить его от солнца.

— Нет, милый, он не умер.

— Дебора? — Его шепот был едва слышен.

— Да, мой дорогой, это Дебора.

Его голова качнулась в сторону, и он опять потерял сознание.

 

Глава XLVIII

Впоследствии она совершенно не могла вспомнить, спала ли она в этот первый месяц, но наконец настал день, когда Дебора поняла, что ей удалось вернуть его к жизни. Вскоре он смог гулять с ней в лесах вокруг дома в Бернейвилле. Но он изменился.

— У меня даже нет удовлетворения от сознания, что меня ранили в бою, — ворчал он. — Просто случилось так, что я оказался удобной движущейся мишенью для какого-то янки, упражнявшегося в стрельбе из пистолета.

Деборе пришлось привыкать к тому, что он больше не шутил, даже с детьми. Она справилась с гангреной в ране; она должна как-нибудь преодолеть негодование, которое, как она чувствовала, росло у него в душе.

— Это более, чем негодование, — сказал он. — Разве ты не понимаешь, что я развиваю в себе ненависть? Мне было очень тяжело, Дебора, когда приходилось убивать янки, но раз они продолжают бойню после того, как уже одержали верх, мне надо уметь ненавидеть, чтобы продолжать тоже.

— Нет, пока ты здесь с нами, не надо. Сейчас время отдохнуть и успокоиться. Пусть Бог тебе подскажет, что надо делать. Ты слишком еще слаб, чтобы знать. Сейчас, мой любимый, будем благодарны, будем радоваться. Ты еще слаб, но поправляешься. Это единственно важное.

Он тяжело опустился на упавший ствол.

— Да, я поправляюсь, и мне приказано явиться к моей части в Саванне, как только я буду в состоянии. — Он закрыл лицо руками. — Я уже в состоянии, насколько это вообще возможно для меня.

— Мистер Гульд, дорогой, за все годы, что я была твоей женой, я ни разу не позволила себе открыто противоречить тебе, а сейчас я возражаю. Ты еще недостаточно физически силен, чтобы вернуться в армию.

— Мое физическое состояние гораздо лучше, чем моральное. В противоположность остальной благородной армии Конфедератов, я понимаю, что мы потерпели поражение. Немного пользы им будет от того, что их капитан вернется, но я возвращаюсь.

Он вернулся в свою часть в Саванне в самое время, чтобы выполнить приказ об эвакуации города прежде чем Шерман его займет; он успел, вместе с последней беспорядочной группой Конфедератов, промчаться по понтонному мосту за несколько минут до того, как тот был взорван. И во время бегства ему стало так страшно, как никогда ранее. Он боялся не смерти, а жизни.

«27 декабря 1864 года.

Бивуак близ Саванны

Моя Дебора!

Физически я чувствую себя нормально, но морально более подавлен, чем даже во время безумия. Мы только что видели такое, что считается газетой, и я списал короткое сообщение о праздновании в Саванне дня рождения твоего Бога, Иисуса Христа.

«Его Превосходительству Президенту Линкольну.

Разрешите преподнести Вам в качестве рождественского подарка город Саванну и полторы сотни тяжелых орудий, и очень много боеприпасов, а также двадцать пять тысяч тюков хлопка.

Шерман, генерал-майор».

Наш конец близок. Я слышал, что на Сент-Саймонсе большие разрушения. Я знаю, что ты ожидаешь ребенка, моя Дебора, но даже если меня скоро демобилизуют, то в том душевном состоянии, в каком я нахожусь, я не могу вернуться к тебе, пока каким-нибудь образом не вернусь на остров, чтобы своими глазами увидеть, что они сделали с нашим домом. Не проси меня приехать, мне придется отказать тебе. Сколько времени еще мне придется просидеть в этой вонючей дыре, которую армия Конфедератов называет бивуаком, я не знаю. Весной я буду иметь возможность, если надо, вплавь добраться до Сент-Саймонса. Я только знаю, что не могу успокоиться или собрать воедино отрезки моей жизни, пока там не побываю, — один. Когда будешь писать Мэри, будь добра сообщить ей. Я не научился ненавидеть, и теперь поздно пытаться. У меня только в душе пусто и мне страшно, и я слишком стар, чтобы обманывать себя надеждами на то, что у нас есть что-то впереди, кроме безысходности. Единственная моя надежда — на поездку на остров. Один раз я там нашел себя; может быть, так будет опять. Мне сейчас не следует быть с теми, кто меня любит. Я вернусь к тебе, когда выясню насчет Блэк-Бэнкса.

Твой преданный муж Хорейс Банч Гульд».

 

Глава XLIX

9 апреля 1865 года Ли сдался Гранту при Аппотоматоксе, а генерал Джонстон, восстановленный в прежней должности после сражения при Атланте, сдался Шерману 26 апреля в Дареме, в Северной Каролине. Хорейс был демобилизован близ Саванны в таком изнуренном состоянии, что ему понадобились две недели, чтобы попасть в Брансуик. Восемьдесят пять бесконечных миль пешком; он спал в лесах около болот, он питался тем, что мог найти без ружья. Вдоль соленых рек было много устричных отмелей. Иногда ему удавалось найти батат на брошенном, неухоженном огороде, и это давало некоторое разнообразие.

Он добрался до Брансуика в середине мая, таким ясным, теплым утром, что у него навернулись слезы ностальгии, пока он бродил вдоль старой береговой линии в поисках возможности переехать на остров Сент-Саймонс. Его было видно за пятью солеными заливами; он лежал спокойный, зеленый, знакомый, но все же недостижимый.

Федеральное правительство учредило ряд контор в Брансуике, и улицы были заполнены чужими людьми. Он больше часа проходил, не встретив никого знакомого — ни черного, ни белого. Он был почти дома, но никогда не чувствовал себя так далеко.

Наконец он заметил крупного мужчину, хлопавшего в ладоши, чтобы подозвать негра. Негр, улыбаясь, поспешил подойти, снял свою старую шляпу, получил монету от мужчины, по виду состоятельного, и пошел к лодке — довольно большой, привязанной как раз ниже того места, где стоял Хорейс.

— Куда ты едешь? — крикнул он негру.

— Сент-Саймонс, остров, сэр.

У Хорейса забилось сердце.

— Ты можешь взять лишнего пассажира?

Негр внимательно осмотрел его. Он был небрит, его старый серый офицерский китель был застегнут на единственную сохранившуюся пуговицу, его забрызганные сапоги были привязаны тряпками.

— Да, сэр, перевезу — за деньги.

Хорейс ни разу в жизни не слышал, чтобы негр просил денег.

— Сколько?

— Пятнадцать центов, деньгами Соединенных Штатов.

— У меня только доллар Конфедерации.

— Можно.

Хорейс спрыгнул в лодку, они заехали за полным джентльменом и отправились в извилистое, солнечное плавание по голубой воде приливо-отливных рек, которые отделяли остров Сент-Саймонс от материка.

— Представимся? — спросил джентльмен.

— Конечно, — ответил Хорейс. — Я капитан Хорейс Банч Гульд.

— Мое имя Иген. — Они обменялись рукопожатием. — Штаб-квартира на плантации Убежища. Назначенный Соединенными Штатами друг негров.

— Да, сэр, — хихикнул лодочник, как будто у него с Игеном был общий секрет.

— Вот как, — осторожно сказал Хорейс.

— Вы сказали Гульд? А! Тот самый Гульд из Блэк-Бэнкса?

— Совершенно верно. — Хорейс произносил слова, как бы отрезая их. Он не хотел узнать о Блэк-Бэнксе от постороннего.

— Приехали посмотреть, что произошло, пока вас не было, да?

— Совершенно верно, — снова сказал Хорейс.

— Ну, вы первый из прежних жителей приехали назад, Гульд, и возможно, впереди у вас кое-какие неожиданности. Но вот что я хочу сказать, — я ваш друг.

Не время было антагонизировать человека из Федерации. Хорейс заскрежетал зубами и промолчал.

— Как я сказал, Гульд, я расположился в Убежище, и если я могу чем-нибудь вам помочь, скажите мне.

Помочь ему на острове Сент-Саймонс? Это его остров. Его дом. Какое право имел этот янки предлагать помощь? Когда они пересекали устье реки Мак-Кей, он заметил, какой пустой выглядела округленная южная оконечность Сент-Саймонса. Маяка, построенного отцом, действительного не было. Дебора его предупредила, но только сейчас это стало реальным. Неужели Блэк-Бэнкс тоже погиб? Будет ли там кто-нибудь из его работников, кто бы приветствовал его? А если они там, сохранилось ли что-нибудь, что вызвало бы у них уважение к нему теперь, когда он не был их хозяином? Внезапно он почувствовал, что готов что угодно отдать за то, чтобы увидеть Джули, постараться рассказать своему старому другу, каким опустошенным он чувствует себя. Как ему тяжело из-за общего поражения, — не Конфедерации, а всей страны. Эту войну не выиграл никто! Потеряли все, и его охватило горе более сильное, чем страх за Блэк-Бэнкс, — горе, печаль, жалость ко всем — черным и белым, Северу и Югу. Почему ему особенно хотелось рассказать это Джули? Он не знал, за исключением того, что Джули всегда олицетворял для него спокойную, глубокую, нетронутую силу, мудрость и значительность черных. Хорейсу он был нужен сейчас — сильный, свободный сын мамы Ларней. Он мысленно улыбнулся. Он не дал свободу Джули. Его черный друг всегда был свободен. Джули, у которого не было фамилии, всегда был более свободен, чем он, Хорейс, потому что Джули знал и принимал себя таким, каким он был. Если бы только кошмар этой новой неопределенности внезапно пришел к концу, и он проснулся бы и выяснил, что пора встретиться с Джули на краю лесов Блэк-Бэнкса, чтобы идти на охоту. На охоту на енотов, кабанов и кроликов, не на людей.

— Не хочу прерывать ваши размышления, капитан, — говорил янки, — но мы хотим, чтобы вы, повстанцы, знали что Федеральное правительство собирается сделать все, что в его силах, чтобы все прошло как можно более безболезненно. И, в доказательство, как насчет лошади? Вы же не собираетесь идти пешком такую даль от Убежища до Блэк-Бэнкса, не правда ли?

Он именно собирался идти пешком. Он так давно ездил верхом, что ему не пришло в голову, что можно не идти пешком.

— Я буду рад ссудить вам лошадь.

Хорейс смотрел на плоские, коричнево-зеленые болота, стекающие подобно рекам между заливами, — болото и залив, болото и залив, образующие знакомую схему до самого моря. Ему хотелось ненавидеть этого человека, послать его к черту, но острый земляной запах соленых болот разбудил в нем воспоминание о том, каким он был, когда он был действительно Гульдом из Блэк-Бэнкса, когда он знал только обычные страхи, знакомые каждому, раньше, чем он стал чужим себе самому, раньше, чем он научился убивать и бояться.

— Да, — сказал он, — буду благодарен за лошадь.

Лодка заскрипела по песку на отмели у Убежища, и Хорейс подождал, чтобы Иген вышел первым. Вместе с янки они поднялись по широкому пляжу к старому дому Убежища; его веранда с закрытыми ставнями и остроконечная крыша были так же знакомы, как отмель у пристани Кингов. На территории были негры, но не работники Кингов. По крайней мере, он никого не узнал, и его не узнал никто.

Иген болтал о том, где он найдет лошадь.

— Позади старого амбара Кингов для хлопка… ее сейчас седлают… Мы хотим, чтобы к вам, повстанцам, которые здесь жили, относились как следует… конечно, вы слышали об Особом полевом приказе Шермана… все приморские острова отданы неграм… На каждого сорок акров… земля размежевана… все же, можете, конечно, посмотреть старые места… и сообщите мне, не могу ли я еще чем-то помочь.

Пока янки говорил, Хорейс почувствовал, что сам он как-то отошел в сторону, откуда он мог наблюдать за обоими собеседниками. Ему представился Иген, обвязавший веревкой голову пожилого, плохо одетого офицера-Конфедерата; за эту веревку он как бы дергал любезно, изо всей силы. Откуда он мог знать, что его земля размежевана на участки по сорок акров и роздана? Откуда он мог знать об Особом полевом приказе Шермана?

— Спасибо, — пробормотал он, повернулся и обошел дом Кингов по заросшей лужайке к амбару для хлопка. Незнакомый негр — с протянутой рукой — держал невзрачного вида лошаденку. Хорейс нашел в кармане монету, сел на лошадь и медленно поехал по дубовой алее Анны-Матильды Кинг по направлению к дороге на Джорджию.

Любимая дорога казалась такой же, как прежде, если не считать глубокие ухабы и места, едва прикрытые тонким слоем ракушек. Деревья по-прежнему стояли тесно по обе стороны, их по-весеннему зеленые ветви смыкались над его головой. Он не подгонял лошадь. Торопиться было незачем. Его никто не ждал. Он мог переночевать в знакомых лесах Сент-Саймонса не хуже, чем в чужих лесах, где он провел последние четырнадцать ночей. Вид дома Демиров превзошел самые страшные его ожидания. Стояли только обваливающиеся стены и голые, молчаливые трубы. Он не стал останавливаться. Он ничем не мог помочь своим старым соседям, живущим где-то на материке во временном убежище, и не знающим о том, что произошло с их домом.

Начали появляться облака — предвестники бури, движущиеся в разные стороны, — обычное явление в середине дня на острове. Он наблюдал за лесами, где свет все время изменялся. Как будто в огромной лампе подвернули фитиль на полный свет, и заросли с обеих сторон дороги были ярко освещены, то свет медленно уменьшался, и в лесу становилось темно.

Он утратил чувство времени, но через казавшийся коротким промежуток он внезапно понял, что приближается к Келвин-Гроув. За этой группой сосен должен появиться розовый двухэтажный бетонный дом. Он остановил лошадь, вдруг охваченный страхом, что дома не будет. Если он так боялся увидеть Келвин-Гроув, как он решится перенести то, что он может увидеть в Блэк-Бэнксе? Иген мог бы сказать ему, сожжен ли Блэк-Бэнкс, но он боялся спросить. Боялся. Сейчас он минует Келвин-Гроув — дом Бена Кейтера, это означало, что дальше будет Блэк-Бэнкс. Когда он доехал до старого дома Кейтера, у него кровь застыла в жилах. Во дворе толпились орущие, дерущиеся дети. Веранда была заполнена черными — можно было подумать, что это — воскресное собрание прихожан; они сидели развалясь в плетеных креслах, или слонялись вверх и вниз по ступеням, как будто они здесь хозяева.

Да, они действительно хозяева здесь!

— О, Боже, — простонал он и пустил лошадь в галоп. Миновав это место, он опять поехал медленно. Славный дом Бена Кейтера! Из тысячи негров только немногие умели бы заботиться о таком доме, как Келвин-Гроув без надзора. Да разве можно было думать, что они знают? В течение всей их жизни в рабстве им говорили, что надо делать и как это делать. Разве не ясно, что теперь они в доме белого человека удержу знать не будут, подобно распущенным детям? Освобожденным неграм нужны дома, но где же жить побежденным южным землевладельцам? Бедственное положение не кончилось. Оно только еще начиналось.

Он уловил запах жасмина и увидел толстый вьющийся стебель, который он всегда разыскивал весной. Он уже почти там. Блэк-Бэнкс. Время пришло. Удержав лошадь у дорожки, ведущей к дому, он сидел с минуту, всматриваясь в знакомую извилистую дорогу с бьющимся сердцем. Потом он ринулся в перемежающиеся солнце и тень, через лес к любимому дому. Прежде всего он увидел крутую наклонную линию крыши, радушно вырисовывающуюся среди высоких сосен и дубов. Поводья выпали у него из рук, и старая лошадь шагом обогнула последний поворот дороги. По щекам Хорейса потекли слезы, когда стал полностью виден дом, и он заплакал от облегчения, сидя на лошади, взятой в долг, на старой дороге, более не принадлежавшей ему. Дом тоже больше ему не принадлежал, но он сохранился. Блэк-Бэнкс сохранился. Любимый дом стоял. То, чего он больше всего боялся, не случилось.

Три выстрела нарушили тишину, в дерево рядом с ним врезалась пуля, из дома выскочила шайка разозленных негров, выпустивших трех рычащих псов. Еще секунду он сидел, оглушенный, не в состоянии соображать, и в этот момент он ясно услышал, что его назвали по имени, но ветку над его головой расщепило еще одной пулей, и он повернул лошадь, галопом проскакал до дороги на Джорджию и повернул к северу в направлении Розовой Горки.

Напротив того, что было когда-то домом Сент-Клэр, он сошел с лошади. Здесь в него некому было стрелять. В Розовой Горке не жил никто. Он долго стоял, глядя на развалины, сожженные до тла, за исключением осыпающихся бетонных стен первого этажа и крепких почерневших труб. Он прошел в обугленную калитку, еще висящую на одной петле на частоколе, по розовому саду Мэри, по груде камней, — когда-то здесь была прелестная веранда; он прошел через дверной проем в пустые, заросшие сорняками площади, сохранившие знакомые размеры и формы — комнаты отцовского дома. Он перелез через упавший кусок бетона в гостиную без крыши, где он рассказал отцу о неприятностях в Йеле, — как много было пережито с тех пор! Слез не было. Его только удивляло то, что даже желание ненавидеть у него исчезло. По коридору, по обломкам упавшей лестницы, он пробрался в кухню Ларней. Большой очаг стоял так крепко и дерзко, как стояла бы сама Ларней, будь она здесь, в схватке с мародерами-янки. Ее старый железный таган лежал вверх ногами на плите, и один котелок висел на крючке.

Он был рад, что отца нет в живых.

Услышав, что кто-то бежит по дороге к Розовой Горке, он спрятался за толстой бетонной плитой и ждал. Он был безоружен. Его можно было убить, и у него не было бы возможности защититься. Сквозь дыру в крошащемся бетоне он увидел человека — негра, — стоявшего на безлюдной дороге, с пистолетом в руке. Хорейс присел ниже, а человек побежал назад, за дом, и покрытая ракушками почва захрустела, когда он вбежал внутрь развалин, по широкому центральному коридору и опять к передней стороне. Хорейс подумал о Деборе и детях. Не надо было сюда приезжать в одиночку. Могли пройти месяцы, даже годы, прежде чем здесь найдут его тело. Он видел, как негр прошел через двор, потом остановился и почесал голову. Он стоял так, спиной к Хорейсу не меньше минуты, как бы решая, что делать дальше, потом крикнул:

— Масса Хорейс!

У Хорейса пересохло во рту.

Джули крикнул еще раз, без особой надежды:

— Масса Хорейс, вы здесь?

Солнечный свет внезапно погас, как будто его задули, и над пустыми помещениями Розовой Горки на небе закрутились черные штормовые облака. Задул сильный ветер, поднимавший вихри пыли и листьев, гнавший в глаза Хорейса песок, когда он вышел из-за стены, за которой он прятался. Джули обернулся, и оба они стояли долго, глядя друг на друга. Слишком много произошло, слишком много изменилось, здороваться сразу было трудно. Потом Хорейс подбежал к другу и обнял его, не стыдясь слез. Джули тоже плакал.

— Джули, собака ты старая, — сказал Хорейс. — Ты представляешь себе хоть немного, как я рад видеть тебя?

— Да, сэр, — широко ухмыльнулся Джули. — Я знаю, как я рад вас видеть, масса Хорейс. — Лицо у него сделалось серьезным, сочувственным. — Вы — вы выглядите, как будто вам тяжело пришлось, сэр. У вас все благополучно?

— Теперь да, — сказал Хорейс, садясь на обломок старой стены. — Как ты узнал, что я здесь?

— Я живу в моей старой хижине в Блэк-Бэнксе, и я видел, как эти негодные негры погнались за вами, сэр. Я слышал, как они орали и стреляли, и постарался предупредить вас. Потому вижу, вы поехали в эту сторону. Я подумал, что вы поедете к дому вашего отца. — Говоря, Джули все время внимательно следил за дорогой на Джорджию.

— В чем дело? — спросил Хорейс. — Там никого нет. Сядь, мне очень нужно поговорить с тобой. Расскажи мне все, что случилось после моего отъезда.

— Не могу, масса Хорейс. Нет времени. Я сказал тем неграм, что живут у вас в доме, что я пойду сюда, чтобы помочь им найти вас. Я вот пришел предупредить вас.

— Они все еще ищут меня?!

— Да, сэр. Нет у них здравого смысла. Они откуда-то издалека. — Он вынул пистолет. — Лучше возьмите это, сэр. Вам он нужнее, чем мне.

Хорейс взял пистолет.

— Положение изменилось, не правда ли? — Потом он вспомнил Ларней. — Твоя мать умерла, Джули. Папа Джон здоров, по моим последним сведениям, но мама Ларней умерла во время сна.

— Да, сэр, я знаю. Мисс Мэри, она мне письмо написала. — Он слегка улыбнулся. — А я смог его сам прочесть, масса Хорейс.

— Молодец.

— Да, сэр. Это первое письмо в моей жизни. — Он беспокойно взглянул по направлению дороги. — Масса Хорейс, мне надо идти, но вы собираетесь когда-нибудь выкупить свое имение и вернуться домой?

— А есть какая-нибудь возможность откупить его, Джули? — Даже самый вопрос, заданный его другом, возбудил в нем первую слабую надежду. — Ты слышал, что кто-нибудь смог так сделать? Слышал?

— Нет, сэр, но я слышал, что с достаточной суммой денег это возможно.

Начал идти дождь, большими, отдельными тяжелыми каплями; всякий житель острова знал, что это может превратиться в ливень.

— Достаньте деньги и возвращайтесь сюда, сэр. Тут еще есть кое-кто из нас, прежних.

Джули собирался уходить, а он еще ничего не узнал.

— Сколько времени они находятся в Блэк-Бэнксе, Джули?

— Больше двух лет. Внутри они все разнесли, сэр. Как в церковке.

— Церковь? Они и в церкви безобразничали?

Джули посмотрел на песчаную почву, потемневшую от того, что дождь усилился. — Негры-солдаты. Сумасшедшие янки-ниггеры, солдаты! Но вы возвращайтесь, масса Хорейс, мы сможем опять это все наладить. Я буду каждый день ждать.

Хорейс сжал его руку.

— Назад не возвращайтесь до темноты, сэр, прошу вас. Спрячьтесь в церкви, пока не станет темно.

Джули ушел, исчез в лесу, его быстрые шаги заглушили гром и ветер, и проливной дождь, как будто он вовсе не был там.

Когда он ехал в бурю к церкви, Хорейс был близок к сомнению в том, что он виделся со своим старым другом. Джули так мало был там и так скоро ушел, что одиночество стало острее ощущаться. Он не мог найти объяснения для надежды, подсказанной другом. Всего лишь слух о том, что имея деньги он может выкупить Блэк-Бэнкс, — слух, рассказанный преданным негром, — был недостаточным основанием для того, чтобы надеяться. Но он надеялся.

Сначала он увидел крест на колокольне. Он был свернут на сторону, колокольня была разбита артиллерийским обстрелом. Подъехав ближе, он услышал, как ветер хлопает незакрепленной дверью о стену. Он подъехал до самых ступеней и долго сидел, борясь с приступом дурноты. Дождь слабел, но его куртка промокла насквозь, и с широких полей его форменной шляпы все еще стекали капли. Окна церкви были разбиты. Почему такое возмущение вызвал вид отвратительных шрамов войны на церкви? Тошнота прошла и на смену ей возник гнев, — гнев, потрясавший его душу как ветер тряс незакрепленные ставни и двери оскверненного маленького храма. Он попробовал рассуждать разумно. Война есть война; когда люди сходят с ума, им все равно, что за здание перед ними. Джули сказал, что это были черные. Какая разница? Он видел страшное дело рук белых солдат Шермана, — а также солдат из его собственной части. В способности к насилию между расами не было разницы.

— Здание — это здание, — сказал он громко. По крайней мере, они хоть не сожгли его и, может быть, они и не входили в него. Возможно, что Джули ошибался. Может быть, они только обстреляли его, проезжая мимо.

Он крепко привязал лошадь к дубу и поднялся по шатким деревянным ступеням. В течение всех лет, когда он был членом приходского совета церкви Крайст Черч, у него не было такого четкого ощущения причастности к ней, как сейчас.

Внутри темного, затхлого помещения он споткнулся, и мимо него пробежало семейство мышей, выскочивших из гнезда, сделанного из старой бумаги и одеял. Его глаза приноровились к сумраку. Солдаты Союза устроили в церкви бивуак. Часть скамей была перевернута и использована как койки; другие были разрублены на дрова. Пол был испорчен погодой и расколот и частично сожжен, и весь он был покрыт бумагой и отбросами, и грязью. Потом он увидел алтарь. Они использовали его как колоду для разрезания краденого скота. С тех пор, как солдаты ушли, прошел год, а может быть, два, но остатки — высохшие внутренности, отрубленные копыта и хвосты, и головы — все еще валялись в алтаре.

Опять почувствовав себя плохо, он выбежал наружу и сбежал по ступеням. Уехать он не мог. Джули велел ему дождаться темноты. Внезапно он упал на колени и закрыл голову руками на прогибающихся ступеньках и воскликнул:

— О, Боже, помоги мне. Если ты все еще милостив к нам в этом мире, несмотря на то, что мы делаем, — помоги мне знать об этом. Скажи мне, что делать.

Каким образом Бог мог ему помочь, он не знал. Он только знал, что останется здесь, на сырой земле, пока не придет помощь. Особый приказ Шермана был реальностью. Блэк-Бэнкс был отдан. Он был самозванцем, в которого стреляли из его собственного дома те самые люди, которых он стремился освободить. Ему хотелось ненавидеть их — и черных, и белых янки. Ведь можно было сознаться перед Богом в ненависти и просить о прощении. Но у него не было и ненависти. Ничего не было. Ни ненависти, ни денег, ни собственности, ни дома, ни возможности прокормить семью. Но он был перед Богом Деборы, ему нужна помощь и он будет ждать.

Когда он проснулся, с кладбищенского дуба в темноте щебетала ночная птица. Буря прошла, пока он спал. Стоя на коленях на потертой ступеньке, ставшей его алтарем, он поднял глаза к темно-синему небу, — теперь чистому, усеянному звездами. Впервые с тех пор, как он уехал от Деборы, он почувствовал, что отдохнул. Отдохнул и был готов.

Ничего не изменилось. Ему опять придется красться по дороге на Джорджию под покровом темноты и просить, чтобы его подвезли на материк, но он был готов — не только найти способ выкупить Блэк-Бэнкс, он был готов опять бороться с Жизнью.

«Есть у человека выбор, — подумал он. — Можно выбрать отчаяние — или веру». Он сделал свой выбор.

Верхом на лошади янки он медленно выехал с кладбища и поехал по дороге на Джорджию. Ему хотелось бы сказать Джули, что он пришел в себя, что каким-нибудь образом он вернется, но это было невозможно. У него еще не было права свободного въезда в Блэк-Бэнкс. Еще не было. Но он был свободен. Так же свободен как Джули.

Проезжая мимо дорожки к Блэк-Бэнкс, он помахал милому дому, а в просеке около дороги на Джорджию, где когда-то были хлопковые поля Мэри Эббот, он увидел свет молодого месяца.