– Прошу, мистер Найт, – мое мультивитаминное фирменное, оно вас взбодрит.

Я взял мороженое и скорбно пошел вдоль по набережной к ослиным загонам Иа-Иа, держа под мышкой картонную коробку с ослиной головой. Сослан сказал, что я выгляжу усталым, и, честно говоря, в этом было мало удивительного. Пятничную ночь я провел в каталажке. А вчера, после того, как мне удалось успокоить Мивануи и отвезти ее домой, попытки забыться сном на несколько часов не принесли особого успеха. В конце концов, кое-как смежив веки перед самым рассветом, я провалился в кошмар – тот, что периодически навещал меня последние двадцать лет. Холодная и дождливая январская пятница, исход дня, нависшая туча так быстро впитывает свет, что уже почти смеркается, а до звонка еще целых полчаса. Мир исполняет симфонию в серых тонах: сланцевое небо, трава цвета зимнего моря. Мобильные классы и железобетонные кубы школы различимы лишь как черная масса, нашпигованная почтовыми марками теплого желтого света – света, из которого мы изгнаны. В небо тянутся тотемные столбы белых стоек – регбийные ворота. А Ирод Дженкинс через толпу мальчишек в перепачканной спортивной форме идет ко мне. Сам не знаю, почему из множества горестных эпизодов меня вечно преследует именно этот. Почему, например, не тот ужасный день, когда Марти отправился бежать кросс, из которого не вернулся. Или почему не тот летний ливень, под которым мальчишки отрабатывали крикетные удары, стараясь, по приказу Ирода, залепить мне мячом в нос. Нет, всегда одна и та же сцена: холодный, заплаканный январский день, когда тренер подошел ко мне через толпу зубоскалящих мальчишек и сказал:

– Ну, что, сынок, хочешь мячик? – И я оказался перед выбором Хобсона: попытаться отнять у него мяч и нарваться на трепку – или не пытаться, а это еще хуже. – Ну же, сынок, хочешь мячик? – И под реготание пацанвы физиономия Ирода треснула по горизонтали. Он называл это улыбкой.

Иа сидел на тюке сена, уронив голову на руки, и не сводил скорбного взгляда с отрубленной головы.

– У тебя в постели?

Я кивнул.

Под ранним утренним солнышком золотилась и плясала пыль в сарае.

Он печально покачал головой:

– Это Эсмеральда.

– Да. я знаю. Понял по белому уху. Мне очень жаль. Он без слов уволил меня от извинений.

– Я-то было подумал – одна из этих шаек постаралась, которые осликов в Голландию вывозят, чтобы там во всяких таких фильмах снимать.

Я поднял мешок и накрыл им голову, заглушив испепеляющий обвинительный блеск в ее глазах.

– Надеюсь, она не очень страдала, – бессмысленно предположил я.

– Нет – это мы, живые обречены на страдания.

– Папа! Ну что ты!

Он поднялся на ноги с отчаянной усталостью боксера, который предпочел бы не возвращаться из нокаута.

– Пойдем, я хочу тебе кое-что дать.

Я прошел вслед за ним мимо стойл, где тихо шебуршились ослики, во флигель, где он вынул из стены кирпич и сунул в проем руку. Оттуда он извлек ключ.

– Я мало что могу для тебя сделать. Я уже слишком стар. Но я могу дать тебе вот это. – Он вложил ключ в мою ладонь. – Он от трейлера в Инисласе. Автомобиль-призрак – его сварили из двух половинок микроавтобусов, списанных после аварии. Нигде не зарегистрирован. Ни в полиции, ни у стукачей из Ассоциации жизнерадостных трейлеровладельцев Британии. Стопроцентно чистый. С дороги его не видно – он стоит за рекламным щитом лагеря отдыха «Бортские Лагуны». Даже тамошний сторож о нем не знает. Если уж совсем припечет, сможешь там перекантоваться. Никто тебя не найдет.

Я зажал ключ в кулаке.

– Там есть еда и вода и непользованный набор лудо. Немного, но лишним не покажется.

– Спасибо.

Он нетерпеливо отмахнулся от моих благодарностей:

– А теперь топай отсюда. Мне еще осла хоронить.

Из Гавани через замок я вышел на самую макушку города и свернул направо как раз у рынка – в магазин шерсти «Вязкий ум». Тенькнул колокольчик, и я пошел по проходу между стеллажами, до потолка забитыми шерстью всех цветов и сортов, которые только в силах предложить овцеводы. Выложив на прилавок клочок, полученный от мамаши Эванса-Башмака, я стал дожидаться, пока Милдред Крикхауэлл осмотрит его сквозь ювелирную лупу. Хозяйка походила на циклопа с единственным водянистым глазом размером с медузу, расчерченным жилками, точно паучьими лапками.

– Самая что ни на есть попонка на чайник, – рассмеялась она. – Занятно, а на вид вы вроде не из таких!

– Это… это не моя, – пролепетал я.

Она опять рассмеялась:

– Как всегда! Еще скажи, что она – твоего приятеля!

Я съежился. Гости города часто удивляются, до чего много магазинчиков у нас торгуют попонками для чайников, и особенно тому, что расположены магазинчики эти в основном у Гавани. Когда именно этот безобидный предмет чайничного убранства сделался прикрытием для подогревания совсем других хоботков, история умалчивает.

Я взял лоскуток.

– Вы точно уверены, что это попонка? То есть, по мне, это просто клочок шерсти, обрывок кардигана, может быть. Или вроде того.

Женщина расправила плечи и вскинула голову, всем видом словно говоря: «Что значит "Точно уверены"?! Вы как-никак в "Вязкий ум" пришли, знаете ли!»

Она протянула мне окуляр:

– Смотрите сами. – Я стал рассматривать лоскуток на просвет, изучая вязку, а она объясняла мне ее разнообразные особенности. – Видите мелкие частицы пыли в пряже? Это – чайная пыль. А теперь взгляните, как сплетаются нити. Видите? Восьмерками вперемежку с зигзагами. Это нечасто увидишь. Называется такой способ «двухлицевое оборотное вязание Хильдегарды», по имени Хильдегардианского ордена сестер Деиниола. Они его изобрели. А это приводит нас к любопытным выводам.

Повисла пауза; я тщетно пытался разглядеть то, о чем она рассказала.

– Очень любопытным, – повторила хозяйка.

– Да, ну и к каким же?

– Можно провести датировку, да-с. Точней, чем радиоуглеродным методом. 1958-й год.

– Как вы узнали?

– В этом году изобретено оборотное двухлицевое вязание Хильдегарды, а вскоре сестры отринули грех развлечения и прекратили вязать. Никто не сможет это сделать так, как они. И более того. Посмотрите на подогнутый край, на эту искусную простежку. Видите?

– Да!

Меня потрясло, сколько эта женщина разглядела в свое увеличительное стекло.

– Видите, как скукожились и обесцветились волокна?

– Да.

– Классический подпал. Сюда-то и продевался хоботок. А теперь посмотрите на занятные символы по кромке. Видите?

– Да. Похоже на иероглифы.

– Ха! – И она хлопнула меня по спине с силой, которой я не подозревал в даме ее возраста. – Недурно для человека, который утверждает, что ничего не смыслит в попонках. Это не иероглифы, но вы не так уж далеки от истины. Ранний алфавит майя. И это означает, что перед нами – Мексуатаакахуатль. Это из набора попонок, связанных сестрами Деиниола ограниченным тиражом для «Эмпориума чайных попонок Мамаши Притерх» в 1958 году. Серия «Мировые легенды о сотворении», и это – Мексуатаакахуатль, майянское божество плодородия.

Я опустил окуляр и ошеломленно воззрился на нее. Хозяйка лучилась от удовольствия; не часто ей доводилось показывать такой класс.

Взяв окуляр, она еще раз взглянула сама.

– И если я не ошибаюсь, этот крохотный полумесяц с краю – все, что осталось от его набедренной повязки. Изображение на попонке главным образом основывалось на источниках, обнаруженных в 1935 году экспедицией Оксфордского университета в Восточные Кордильеры. Мексуатаакахуатль отвечал за возобновление растительного покрова и являлся богом-покровителем цеха златокузнецов. В его честь дважды в год приносили человеческие жертвы, с которых заживо сдирали кожу. Набедренная повязка – это некоторая вольность. Видите ли, он мог принимать как мужское, так и женское обличье. Очевидно, для сестер это было излишне пикантно, и они предоставили нашему воображению домыслить детали. – Милдред Крикхауэлл положила увеличительное стекло и улыбнулась мне. – Майя – замечательный народ: очень искушенные математики, они вывели понятие нуля, но, как ни удивительно, не изобрели колеса.

– Это в высшей степени изумительно, – сказал я.

– Ах, полноте! – Надменно плеснув ручкой у своего личика, она уволила меня от изъявлений. – Это семечки. Если бы мне вовремя прислали запчасть для растрового электронного микроскопа, я бы и впрямь могла вам что-то рассказать. – Она принялась постукивать пальцами по прилавку. – Само собой, если это и впрямь Мексуатаакахуатль, я обязана по закону донести на вас в полицию.

Повисла пауза. Я чувствовал, что женщина пристально изучает меня, хоть и не подает виду.

– В полицию?

– Было всего четыре Мексуатаакахуатля.

– Продолжайте.

– Три из четырех – в частных коллекциях, а четвертый до недавнего времени был в Музее.

– И его там больше нет?

– Украден несколько недель назад.

Остаток недели хлестал дождь, и я, закинув ноги на стол в кабинете, разглядывал портрет Ноэля Бартоломью. Я пытался понять, как в генофонде умудряется сохраниться ген, заставляющий человека рисковать жизнью ради дурацких целей. Ведь вот он я, став на след пропавшего мальчишки, почем зря нарываюсь на конфликт с Друидами. А Эванса-Башмака и спасать-то не стоило. Что бы ни думала его мамаша, так считали все в городе. Любопытно, зачем ему понадобилось воровать чайную попонку из Музея. Бог весть, но явно, не потому, что он любил чай. К тому же из головы не шли прощальные слова Амбы о сыне машинистки. Глупость, конечно, я это понимал, но отделаться от образа дамы в зале бинго, дамы в голубой косынке не мог. Чертовски точным оказалось тогда предсказание. Вдруг Амба и впрямь знает, что будет дальше? Я потянулся к зонтику.

Террас-роуд блестела от дождя, а тротуары были запружены отпускниками, которых поиск возбуждающих средств выманил из трейлеров. В чистеньких пластиковых макинтошах, со скорбными, умытыми ливнем физиономиями, они толкались и таращились на витрины магазинов. Я грустно покачал головой. Каковы, подумалось мне, будни этих людей, если отпуск представляет собой такое? На Пенглайс-хилл, на въезде в город, составилась очередь из автомобилей. К концу дня они устремятся в обратный путь, навстречу ужинам, приготовленным на походных газовых плитках, и долгим настольным играм.

У школы я поставил машину позади площадки для регби. Вдалеке, на другом конце поля, за сумрачной пеленой дождя виднелась сгорбленная неандертальская фигура Ирода Дженкинса во главе стайки мальчишек, экипированных для регби. Этот человек послал Марти в кросс, из которого тот не вернулся. Пейзаж мало изменился за последние двадцать лет – разве что на юго-западе стадиона выросло сооружение из соснового теса. Я пригляделся – диковинный деревянный скелет смутно походил на перевернутого жука. На глаза мне попался Ирод, и это начисто отбило у меня всякое желание вступать на территорию школы. К тому же до меня дошло, что если я отправлюсь к школьной секретарше, то могу заодно наткнуться и на Лавспуна. Некоторое время я просидел, слушая, как барабанит дождь по крыше автомобиля. Потом поехал домой и позвонил школьной секретарше.

– Сын машинистки? – переспросил озадаченный голос в трубке.

– Да, насчет мероприятия в Осло. Он будет почетным гостем кронпринца Густава.

– У нас есть один – учится в первом классе.

– Нет, слишком молод. Ему должно быть лет пятнадцать– шестнадцать.

– А сын фельдшерицы не подойдет?

Я повесил трубку.

Наутро ко мне на крыльцо приземлилась «Кембриан Газетт», и на первой полосе в ней красовалась новость о том, что Призрачный поезд на неделю отменяется. Машинист получил отпуск по семейным обстоятельствам: накануне его сына сбило неустановленное автотранспортное средство.

«А после чая, и мороженого, и печенья смогу ль я довести до кризиса мгновенье?» – это ТС. Элиот, вот это кто, мистер Найт, – сказал Сослан, выставляя передо мной на стойку два рожка за 99. – Из «Пруфрока»!

Мы с Амбой взяли мороженое и отошли к леерам. Теперь она была моей помощницей на жалованье из расчета 50 пенсов в день по завершении работ, плюс мороженое.

– О'кей, – сказал я после того, как мы отметили сделку. – Выкладывай.

Она осклабилась и поглядела на меня с невыносимым самодовольством.

– Оплошность картографа.

– Чья-чья оплошность?

– Картографа.

Я медленно слизнул ванильного.

– Понимаешь, – продолжила Амба. – Всем ясно, что между этими убийствами есть связь, но никто не додумался – какая. Эти мальчишки – как гвоздь и панихида: Эванс, Бронзини и Ллуэллин – это одно, а Мозгли – другое.

– Верно. И какая связь?

Она сделала эффектную паузу и нарочито долго хлюпала мороженым.

– Полиция никак не возьмет в толк.

– Знаю, а ты взяла. Ну и дальше?

– Боже-Господи, они обнюхали все щели. И никакой зацепки.

– Скажешь ты или нет?

Она перестала хлюпать, повернулась и посмотрела на меня:

– Школьный автобус.

– Школьный автобус?

– Я поначалу запуталась. Видишь ли, полицейские нагородили с три короба – дескать, все мальчишки жили в одном районе. Но взгляни разок на карту и поймешь, что это не так. Я-то знаю, потому что я на карту поглядела. Вообще-то, я на нее несколько часов глядела. И самое смешное – было ясно, что полиция попала пальцем в небо, но меня не покидало чувство, что в этом что-то есть. И тут я увидела: они все жили на одном маршруте. Может, подумала я, связь – это школьный автобус? Но если все так просто, почему не подстроить катастрофу автобуса? Так одним махом удастся прикончить всех. И тут меня ошарашило.

Я доел мороженое и швырнул пустой рожок в урну.

– Ты перейдешь к делу до заката?

– Ты должен проследить за ходом моих мыслей. Думаешь, я это все просто так рассказываю?

– Да, так я и думаю, но ты рассказывай, как рассказывается.

– Я должна объяснить, как я путалась.

Я откинул голову и застонал.

– И тогда я второй раз подошла к карте и вытаращилась на нее и таращилась-таращилась-таращилась. И тут меня осенило. «Эврика!» – закричала я.

Она посмотрела на меня с жуткой смесью гордости и наглой уверенности в том, что я так и не понял, к чему она ведет.

– Ты уволена.

– Ой, не будь занудой!

– В твоем распоряжении минута.

Она поцокала языком и закатила глаза:

– Ты знаешь, как изготовители карт защищаются от незаконного копирования?

– Нет.

– Ты должен понимать, что в случае с картой очень трудно доказать нарушение авторских прав. Если кто-то хочет опубликовать карту, а надеть сапоги и взять в руки вешку ленится, можно просто купить чужую карту и ее копировать. Не придется везде таскаться, грязь месить. В конце концов, ландшафт никуда не убегает, его только замерить надо. Потому-то карты у всех и одинаковые, правильно?

Я кивнул, и озадаченность медленно наползла на мой лоб.

– И вот ты – честный картограф. Как тебе защититься?

– Сдаюсь.

– Я тебе скажу. Отметить вещи, которые не существуют. Например, выдумать холм, назвать его «Бугор Луи». Такого в реальности нет, так что если он появится на чьей-нибудь еще карте, подразумевается, что она – копия с твоей. – Она воззрилась на меня, и в глазах ее горел огонь первооткрывателя. – Это и называется оплошность картографа.

– До меня все-таки не доходит. Мозгли что, был картографом?

Амба заговорщически положила мне на руку ладошку и продолжила, понизив голос:

– Мозгли был умнее Эйнштейна. Обычно за свои домашние работы он получал сто баллов, да-да. Беда в том, что мозгов у него было – как у Эйнштейна, а силенок – как у суслика. Практически любой мог содрать его домашнюю работу, и он тут ничего не мог поделать. Поэтому он нарочно напихивал диких ошибок – таких, кто сам задание делал, в жизни не допустит. И когда одни и те же ошибки попадались в работах у разных людей, учитель догадывался, что к чему. Это были как бы водяные знаки.

– А Эванс, Ллуэллин и Бронзини списывали у него домашнюю работу каждое утро в школьном автобусе?

– Вот именно. Все знают, что Лавспун велел Мозгли не совать носа куда попало со своей писаниной. А Мозгли и ухом не повел. Наверное, раскопал что-нибудь эдакое, вот учителю валлийского и пришлось его ликвидировать. Но когда ему сдали еще три домашние работы с водяными знаками Мозгли, потребовалось убирать еще троих.

– И о чем же писал Мозгли?

Амба наклонилась поближе и голосом отъявленной мастерицы плаща и кинжала произнесла:

– Без понятия.