Май 1903 года

1

— От кого Тад узнал, что она умерла? — спросила Рина.

— Тад сам убил ее, — сказала Ева, — он же знал, чем это кончится.

Их отец — в сумерках едва различимый на своей качалке — сказал:

— Тише вы, мама идет. И какой он вам Тад. Он ведь ее родной отец — и ваш дедушка, между прочим, — и никого он не убивал.

— Ребенком-то он ее наградил, — сказал Кеннерли. — А ребенок убил ее. И, по-моему, только правильно, что он лишил себя жизни.

— Стыдно вам! — сказал отец. Он пыхнул сигарой. — Я очень надеюсь, что никому из вас никогда не придется делать подобного выбора. — Сигара снова вспыхнула. — Но, кто знает, может, кому-нибудь и придется. Вот тогда вспомните сегодняшний вечер — с какой жестокостью вы говорили об умершем, который и возразить-то вам не способен.

Первоначально его ответ предназначался Кеннерли, — Кеннерли через неделю покидал дом, его ждала работа, своя жизнь, — но закончил он, обращаясь к Еве. Средняя, из всех троих самая любимая, свет очей (как когда-то была для него мать, двадцать лет назад умершая), дочь, которую он, однажды полюбив, продолжал любить вот уже шестнадцать лет.

Несмотря на темноту, Ева встретила его взгляд. Выслушав его, она сказала:

— Но, папа, что может быть стыдного в желании знать правду. Мы все уже выросли. Всю жизнь мы слышим обрывки разговоров на эту тему, а нам в ответ лгут или отшучиваются… Мы просим тебя рассказать все, как было. В конце концов, нас это тоже касается.

Отец кивнул:

— Если мама услышит, она не переживет.

Все замолчали. Улица за забором была пустынна. Пес Гектор упоенно подставлял голову почесывавшему его за ушами Кеннерли. Голос матери все еще доносился из кухни: — Мэг, можешь взять этот хлеб себе, а к завтраку испечешь свежий, если придешь вовремя. Ведь ты придешь?.. — Мэг буркнула что-то, по-видимому, означавшее «да». — А ты, Сильви? Нам надо гладить занавески. — Более молодой и почтительный голос подтвердил: — Конечно, госпожа.

Рина и Кеннерли тоже не отводили глаз от Евы. Запевалой была она.

Ева сказала: — Не бойся, не услышит!

Отец заговорил торопливо, понизив голос до несвойственного ему шепота.

— Тад Уотсон женился на Катарине Эппс, и хоть он очень любил ее, прежде всего ему нужен был сын. Прошло три года, четыре… ни сына, ни дочери. Катарина говорила ему, что это воля божья, нужно смириться и ждать. Но вот ждать-то как раз Тад и не умел… На следующий год Катарина родила ему ребенка и при родах умерла. Роды были тяжелые: доктор Бартон выслал Тада во двор, велел ему уйти с глаз подальше. Ну вот, Тад уселся на крылечке и стал ждать — впервые в жизни.

— А ты откуда все это знаешь? — спросила Ева.

— Матушка моя была там, помогала, как умела.

— Не слишком-то много она сумела, — заметил Кеннерли.

— Не слишком. А что можно сделать, если богу твой труд неугоден.

Кеннерли сказал:

— Я б поинтересовался у него: почему?

— Ты бы стоял и задавал вопросы, а она все равно умерла бы. Матушка давала ей эфир — капала по две-три капли на чистую тряпочку. Так что умерла Катарина легко, без мучений, без звука, не подав знака Таду, который находился в нескольких шагах от нее. Когда доктор убедился, что она не дышит, — матушка говорила, что он слушал ее бесконечно долго, — а что ребенок жив и его купают, он вымыл руки, надел пиджак, вышел на крыльцо и сказал:

— Тад, ее я спасти не мог. Но зато сберег тебе дочку.

С минуту Тад не двигался с места. Потом встал, посмотрел доктору Бартону в глаза совершенно спокойно, сказал «спасибо!» и пошел в дом. Доктор, естественно, решил, что он пошел к Катарине, — в спальне, кроме матушки, толклись другие женщины, так что на первых порах он не был бы один, — и остался на крыльце, чтобы проветрить немного голову: роды-то продолжались всю ночь, уже рассвело, май был. И вдруг услышал одиночный выстрел. Тад, оказывается, вошел в спальню, не обращая внимания на женщин, которые были там, не взглянув даже на вашу мать, которая чудом осталась в живых, взял с каминной полки свой пистолет, подошел к кровати, на которой лежала Катарина, — они ее еще и обмыть не успели, — пустил себе пулю в лоб и повалился поверх покойницы. — Отец потянул потухшую сигару. — Вот вам и весь рассказ.

— И это была мама? — спросила Ева. — Девочка, убившая его жену, была мама?

— Ты же сама знаешь, — ответил он. — И никогда не говори «убила». Она была непорочное дитя, только что пришедшее в мир, а родной отец ей жизнь на корню подсек. В каком-то смысле, во всяком случае.

— Но почему он так поступил, папа? — сказала Рина. — О своем ребенке не вспомнил?

Долгое молчание. Никакого ответа, хотя из кухни по-прежнему доносился затихающий временами разговор.

— Он знал, что его жизнь кончена, — сказала Ева.

Кеннерли пренебрежительно фыркнул.

— Решил, что кончена, — сказал отец. — Вот только почему бы ему было не прихватить с собой несчастное дитя?

Ни от кого ответа на этот вопрос не последовало.

Только Ева сказала:

— А ты когда-нибудь видел их, папа?

— Его я помню, мне было десять, когда он застрелился, — и ее, наверное, много раз видел. Но воспоминаний о ней никаких. Полнейший провал в памяти. Да и вашу маму… мне нужно посмотреть на фотографию, чтобы вспомнить, какой она была в детстве, а ведь она от нас буквально не выходила.

— Почему бы это? — спросила Рина.

— Тихая очень была.

Они в молчании слушали, как она медленно идет через дом — заглянула в свою комнату (левую по фасаду), по-видимому, пригладила волосы, наконец появилась в дверях и сказала:

— Ева, сядь на стул, — Ева сидела на ступеньках крыльца. — И что это ты так вырядилась? Ведь раздача аттестатов у вас завтра.

— Хорошо, мама, — сказала Ева.

Мать направилась к своему обычному креслу в дальнем углу, где на качелях, слегка покачиваясь, будто от дуновения ветерка, сидел Кеннерли.

Ева не тронулась с места.

Мать пристально посмотрела на нее. Хороша, ничего не скажешь, хороши каштановые кудри, свободно рассыпанные по плечам.

— Ева, иди переоденься. В этом платье ты задохнешься.

Ева, не отрываясь, смотрела на улицу.

— Пока что дышу, — сказала она.

— Рина, пусть она пойдет переоденется.

Рина подалась вперед, будто слова матери ее подтолкнули, но не встала; она тоже не отводила глаз от улицы.

— Ева, посмотри на меня!

Ева повернулась и, не дав матери времени сказать что-нибудь, вглядеться в сумраке в ее лицо, проговорила: — Не сердитесь на меня… — Взгляд ее был обращен к отцу.

Мать сказала:

— Как это следует понимать?

Гектор тявкнул.

Рина сказала, указывая рукой:

— Мистер Мейфилд.

Он был уже у самой веранды, неслышно прошагав по убитой камнем дорожке, и все, за исключением миссис Кендал, встали ему навстречу, хотя заговорила первой она.

— Неужели провалилась?

— Нет, сударыня, выдержала. С трудом, но выдержала. — Он уже поднялся по ступенькам и остановился в двух шагах от Евы. Поэтому никто, кроме нее, не видел улыбки, осветившей его лицо, когда он повернулся к ее отцу. — Английская литература — девяносто шесть, латынь — сто. Вы можете гордиться, мистер Кендал.

— Благодарю вас, сэр! — сказал тот. — Значит, она окончит школу?

— Что касается меня, она уже окончила. Еще два года назад могла окончить. Знает больше моего, — ответил Форрест Мейфилд.

— Ну, это вы уж слишком, — сказала миссис Кендал. — Посидите с нами, передохните. Ужинали? Наверное, умираете от голода и совсем ослепли, проверив столько экзаменационных работ?

— Нет, что вы, — ответил он. — С моими-то глазами… Да я в темноте вижу.

— Вам тридцать лет, — сказала миссис Кендал, — а вы худы, как спичка. Смотрите подурнеете. Что тогда? — Она поднялась. — Мэг еще в кухне. Пойдемте, я вас покормлю.

— Спасибо, нет, — сказал он. — Мне уже пошел тридцать третий, и задерживаться я никак не могу. Просто хотел сообщить вам добрую весть.

— Уезжаете на лето? — спросил мистер Кендал.

— Да, сэр. Вот только соберусь с силами.

— Опять к сестре?

— Не сразу. Сперва постранствую немного.

— Где же? — спросила миссис Кендал.

Он снова улыбнулся, хотя на этот раз несколько загадочно, широко раскинул руки и пропел:

— Там, куда меня сердце зовет.

— Так я и думала, — сказала миссис Кендал, и все рассмеялись.

Рассмеялся и он, но потом, повернувшись к мистеру Кендалу, сказал:

— Но все, о чем я когда-либо мечтал, есть тут. — Он снова сделал движение рукой, как бы соединяя воедино дом и людей, здесь родившихся, выросших, наложившие на дом свой отпечаток, вне его немыслимых.

— Мне все это дорого, — сказал мистер Кендал. — Благодарю вас, Форрест.

На протяжении всего разговора сердце Форреста сжимал страх, однако внешне он был совершенно спокоен — впервые обманывал их за все время знакомства. Нужда в притворстве отпала, лишь только он покинул их.

2

Не успел он скрыться из вида, как Ева поднялась и пошла к двери.

Когда она проходила мимо отца, он сказал:

— Горжусь тобой. Горжусь!

Мать сказала:

— Надеюсь, ты все же переоденешься?

Ева кивнула:

— Да, мама. — Она взялась за дверную ручку и, обернувшись, обвела всех быстрым взглядом. Глаза ее задержались на отце, и, обращаясь к нему, она сказала: — Спасибо! — Затем открыла дверь и позвала: — Пойдем, Рина, помоги мне.

— Принцесса! — сказала мать.

Однако Рина встала и последовала за сестрой.

Идя друг за дружкой по коридору и темной лестнице, они хранили молчание. Но, переступив порог их общей комнаты, Рина осторожно притворила за собой дверь и сказала, обращаясь к Евиной спине:

— Значит, решилась?

— Решилась давным-давно.

— Уезжаешь? — спросила Рина.

Ева повернулась к ней и кивнула:

— Сегодня. Сию минуту.

— Подожди… — начала было Рина, отнюдь не желая задерживать ее, просто чтобы чуточку отдалить момент, разобраться во всем.

— Не могу, — сказала Ева, делая шаг вперед.

— Да уезжай, пожалуйста, — сказала Рина. — Я только хотела спросить: зачем?

Ева дотронулась до влажного локтя своей сестры.

— Пройдет год или чуть больше, и ты узнаешь.

— Я на полтора года моложе тебя, — сказала Рина. — Вряд ли через полтора года я пойму, зачем тебе понадобилось портить нам жизнь.

— Ты-то только рада, — сказала Ева. — И мама, конечно, будет рада. Кеннерли уезжает…

— Папа не переживет.

— Переживет, — сказала Ева.

— Он любит тебя больше нас остальных, вместе взятых.

Ева подумала немножко.

— Пусть так, — сказала она. — Но моя жизнь — это моя жизнь. И я свой выбор сделала. Ему и не то еще приходилось выносить. Вынесет и это. Я напишу ему.

Рина повторила:

— Он не переживет.

Ева снова дотронулась до нее — на этот раз до затылка, — и широко улыбнулась, но тут же шагнула мимо сестры к двери и отворила ее.

— А чемодан? — прошептала Рина, указывая на коричневый саквояж, лежавший на шкафу.

Ева отрицательно покачала головой.

— Я обещала, — прошептала Рина. — И до завтра молчу. А завтра они меня убьют.

Ева улыбнулась:

— Не убьют. Обрадуются, узнав. Теперь же оставайся здесь как можно дольше… пока мама нас не позовет. Постарайся помочь мне выиграть время.

Рина подошла к широкой кровати, на которой многие годы они спали вдвоем, и села на краешек, сложив руки на коленях.

— Как ты думаешь, увидимся мы когда-нибудь?

Ева прислушалась к тому, что делается на веранде, — все спокойно, — затем вернулась к кровати и дотронулась до Рининого пробора. Наклонилась и поцеловала в то место, которое только что тронула.

— Поцелуй от меня папу, — сказала она. — Помоги ему. — И исчезла из комнаты; с лестницы не донеслось ни звука.

3

Спустившись с лестницы, выйти из дому можно было двумя путями: через парадную дверь на веранду, мимо матери, отца, брата; и через кухню, где все еще возились Мэг и Сильви. Выбора не было. Она направилась в кухню, по-прежнему неслышными шагами, не обращая внимания на обступавшие ее со всех сторон обломки прежней жизни — препятствия на пути. Однако в кухне она остановилась возле рукомойника, зачерпнула ковшиком воды из ведра и осушила его до дна, мучимая жаждой и внезапно вспыхнувшей потребностью попрощаться еще с кем-нибудь из домашних. Потом опустила ковшик в ведро. Обе женщины внимательно наблюдали за ней: Мэг, перебиравшая фасоль, чтоб замочить ее на ночь, Сильви, стоявшая посередине комнаты, как черная смазанная ось, на которой держится весь погруженный во мрак дом, — Евина ровесница, еще одна неизменная принадлежность прежней защищенной жизни, которую Ева покидала. Она сделала шаг к Сильви, заслонявшей дверь, и сказала, понизив — но не до шепота — голос:

— Можешь взять из моих вещей все, что тебе нравится.

— Интересно, кто это мне их даст?

— Скажи маме, что они твои, скажи, Ева отдала их тебе.

— Она смеяться станет.

Ева указала на холл и на лестницу:

— Пойди сейчас и возьми из одежды все, что захочешь. Там Рина.

Мэг повернулась к ней. Свет лампы упал ей на лицо, более темное, чем у дочери.

— Уходи, — сказала она, — если уходишь, так уходи!

Стоя по-прежнему лицом к Сильви, Ева зажмурила глаза; из-под век выкатились слезинки, вызванные словами Мэг. Затем она открыла глаза и непослушными губами выговорила:

— Я заберу тебя к себе, Сильви. — Однако Мэг по-прежнему взглядом выталкивала ее из дома. Ева сделала быстрый шаг влево и исчезла за дверью.

— Ушла, — сказала Сильви.

— Слава тебе господи, — сказала Мэг.

Сильви сказала:

— А я любила ее.

— И я тоже, — отозвалась Мэг. — А вот ушла, и я ее из сердца выкинула. Попробуй и ты. Не знает только она, видно, что людей, которых стоит любить, по пальцам пересчитать можно.

— Это так, — сказала Сильви, не отводя глаз от притворенной двери, — там на пустом месте, где прежде была Ева, до сих пор не устоялась тьма.

4

Форрест Мейфилд изнемогал от благодарности. Он стоял на коленях, склонившись над своей женой, принимая последний из принесенных ею щедрых даров — зрелище ее обнаженного тела при утреннем свете, тела, спокойно лежащего рядом с ним. До рассвета сегодняшнего дня — которого прошло всего полчаса — ему приходилось видеть лишь ее руки и голову, все остальное скрывала от глаз людских одежда. А полюбил он ее за лицо, за приветливость, за то, что каким-то таинственным образом она поняла и приняла его давнишнее стремление раскрепостить свое скованное, чахнущее сердце, перестать наконец душить свои чувства, найти достойную девушку и полюбить ее всей душой на всю жизнь. Для него почти не имело значения ответное чувство, лишь бы избранница благосклонно разрешила себя любить, принимала его бескрайнюю благодарность. И вот она здесь — добровольно, никем не принуждаемая, по-прежнему отдающая ему (хотя в комнате было уже светло) все свое ослепительное тело, невообразимо, негаданно прекрасное, исчерченное тончайшими голубыми жилками, тепло пульсирующими после их первого соития.

Воспоминание об этом — о чуде прошедшей ночи, — как половодье, затопило все вокруг. Момент близости и все, что предшествовало ему… Она встретила его, как было условлено, на краю луга позади их дома. (Она оказалась там прежде него и негра возницы, которого он нанял, чтобы проехать шесть миль до станции, и стояла, с опущенными руками, стиснув кулаки, едва различимая в темноте, и когда он спросил: «А где твой чемодан? Где твои вещи?» — ответила: «Я же сказала, что если приду, то буду вся ваша. Я не взяла из дома ничего. Даже платье, которое на мне, — из обносков тети Лолы».) Сидя рядом с ним, она промолчала всю дорогу и только кивала или отрицательно мотала головой в ответ на его приглушенные вопросы… Так же молча шла к поезду, поднялась на первую ступеньку, но потом обернулась к вознице, который нес чемодан Форреста, и сказала: — Ты ведь знаком с Сильви, — разжала руку и протянула ему золотую пятидолларовую монету. — Отдай это ей, скажи — на память от Евы. В вагоне они не говорили ни о чем, кроме как о законченном учебном годе, словно оба уезжали куда-то на лето — каждый в свою сторону, — с тем чтобы встретиться снова осенью в классе. А потом, два часа спустя, уже здесь, в Виргинии, они сочетались браком при посредстве старенького регистратора с трясущимися руками и его экономки, выступившей в качестве свидетельницы и сказавшей Еве, пока Форрест расплачивался с регистратором: «Дай вам бог счастья!» Затем она прошла с ним квартал по темной улице до этой старой гостиницы, и, когда почерневшая сосновая дверь захлопнулась за ними, надежно отгородив от всего остального мира с его опасностями, она наконец отдалась ему — но не сразу, не спеша, до последней минуты спокойная, прекрасно владеющая собой, хозяйка положения. После того как коридорный зажег им лампу и вышел и Форрест запер дверь на задвижку, он остановился, посмотрел сквозь полумрак на нее, стоящую в трех шагах от него у кровати — лампа находилась сзади, так что она казалась обведенной светящейся каймой, — и сказал: — Благодарю тебя. Она улыбнулась: — За что? — За то, что ты здесь. — Я здесь потому, что хочу этого. — Затем медленно вытянула из волос широкую зеленую ленту и принялась, не подымая глаз, расстегивать бесчисленные пуговки на платье, пока наконец сняла с себя все, сложила аккуратно белье и предстала перед ним обнаженная. Оба стояли неподвижно, она у кровати, он у двери. «Simplexmunditiis», — всплыло у него в мозгу, — Гораций, «Пирре». «Чиста в своей наготе», — перевел эту строку Мильтон, и Форрест считал, что лучше перевести, пожалуй, невозможно, а вот сейчас у него появился свой собственный вариант: «Проста в своей чистоте». Не совсем так, как у Горация, но точно определяет ее. Затем она сказала: — Извините меня, может, моя просьба неуместна, но нельзя ли нам немного отдохнуть сначала? — Он сказал на это: — Зови меня Форрестом вне зависимости от того, устала ты или нет. — Она кивнула с улыбкой и легла в постель, а он задул лампу, разделся и тоже прилег с края и лежал, не касаясь ее, пока она, засыпая, не взяла его за руку. Было около трех часов. Она не выпускала его руку три часа, ни разу не повернулась, только вздрагивала изредка, погружаясь во все более и более глубокий сон, а он, так и не сомкнув глаз, лежал в темноте, потрясенный своим счастьем, удачей, в тысячный раз представляя себе их будущую жизнь. Первый робкий рассвет разбудил ее. Перламутровый, похожий на туман, свет проник в комнату, и она повернула голову и долго внимательно и серьезно смотрела на него, как будто ожидала, что он чему-то научит ее, а может, просто потому, что еще не совсем проснулась. Как бы то ни было, она сказала: — Вот я и отдохнула. — Тогда он высвободил из-под одеяла их давно сомкнутые руки и покрыл ее пальцы поспешными и легкими поцелуями благодарности, осторожно сбросил одеяло с себя, затем с нее — и замер на мгновение, потрясенный простотой и ясностью ответа на все мучившие его вопросы, который обещало дать это новое видение — и она приняла его с радостью. Закрыла свои ясные глаза и руками, крепкими, как лед, скопившийся в трещинах камня, увлекла его к еще запечатанной двери, скрывавшей ее последнее убежище, подходящее к концу одиночество, последнюю тайну, — взглянула на него и тут же улыбнулась, еще крепче прижалась к нему, обхватила, и он сказал:

— Ты должна знать — для меня, как и для тебя, это впервые.

И дальше все стало пополам — время, пространство, ощущения, прелесть новизны.

Жалкий глупец! Он не увидел ничего, потому что не заглянул — даже не догадался, что следует научиться заглядывать, — в ее последнюю, но надежную цитадель — прелестную головку, которая, казалось, так и тянется к нему (еще один хрупкий дар), тогда как каждая клеточка ее мозга истошно вопила об отчаянии, о потерянности, об одиночестве.

Три часа сна не были отдыхом, они были казнью, хуже того — прозрением; все эти три часа она видела, как по ее воле разваливается их семья. Во сне, который длился без перерыва, здесь, в Виргинии, она увидела своего отца в их затихшем доме; он лежал на спине подле спящей матери в их высокой черной кровати — лицо чуть задрано, широко раскрытые глаза сверлят кромешную тьму, стремясь проникнуть сквозь пол и стены, отделяющие его спальню от Евиной. Когда это ему удалось, он долго обшаривал глазами пустую половину кровати (позади спящей Рины), затем закрыл их, стал медленно перекатываться огромным телом влево и лег плашмя на спящую мать — она так и не проснулась, когда он приник открытым ртом к ее губам и стал поглощать ее короткие отрывистые вздохи, пока не выдышал ее дотла, до смерти. Тогда он поднялся и пошел, не зажигая огня, в соседнюю спальню — он хорошо ориентировался в темноте, — где и повторил свое респираторное хищение, выдышав Кеннерли, который мог бы оказать сопротивление, но хотя не спал и во все глаза глядел на отца, смиренно принял смерть. Затем отец пошел наверх к Рине, которая тщетно пыталась бороться с ним, однако скоро и голова ее и тело исчезли под ним, не просто лишенные дыхания и жизни, но поглощенные им, чтобы, войдя в его плоть, дать ей питание. Затем он перекатился с пустого теперь места Рины на середину кровати и лег на спину, по-прежнему сверля в темноте взглядом штукатурку, и сказал: — Ну, а теперь Ева.

Форрест отъединился от нее, подтянул простыню и одеяло и укрыл ее и себя. Она лежала на спине, он на левом боку, справа от нее, видя перед собой ее профиль. Нужно проверить, смогут ли они — решатся ли — разговаривать, найдут ли нужные слова после того, что произошло наконец между ними. Он с усилием подыскивал слова — вопрос лучше всего — и вдруг понял, что лишь тратит попусту время.

— Чем бы нам заняться, когда мы встанем? — сказал он.

Глаза Евы были по-прежнему устремлены в потолок, но голос прозвучал ласково:

— Решай сам.

Он повернулся на спину и стал думать, затем дотронулся под одеялом до ее бедра.

— Мы купим тебе кое-что из одежды и пошлем телеграмму сестре о нашем приезде.

— Не говори мне, — сказала Ева.

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Ты сам придумай, что мы будем делать, и распоряжайся мной, только ничего не говори заранее.

Он обдумал и эти слова и улыбнулся.

— Решено, — сказал он с улыбкой, — решено давным-давно. — И снова достал из-под одеяла ее руку, желая поцеловать ее, перед тем как встать.

Но когда его пальцы сомкнулись вокруг ее запястья, она потянула руку к себе.

Подумав, что ей неприятно или, может быть, больно, Форрест отпустил ее и, кивнув с улыбкой, сделал движение встать.

Но она протянула другую руку, взяла его за плечо и с неожиданной силой привлекла к себе, отдавая ему свое прохладное теперь тело. Затем, сомкнув руки у него на затылке, прижала его губы к своим и в молчании, стойко перенесла вручение дара, которого сама искала.

5

12 мая 1903 г.

Ева Мейфилд.

Дорогая сестра!

Адрес: Миссис Джеймс Шортер. Брэйси, Виргиния.

Посылаю это письмо на имя Кэт Спенсер, в надежде, что она сумеет передать его тебе. Если так, то, дочитав эту фразу, ты убедишься, что я здорова и счастлива, кап мне и не снилось. Я только надеюсь, что тебе не пришлось пострадать за меня, — а если все же и пришлось, то теперь тучи уже рассеялись, — надеюсь также, что, дочитав это письмо до конца, ты убедишься, что претерпела не зря и что когда-нибудь и на твою долю непременно выпадет подобное счастье.

Не стану описывать в подробностях ночь нашего расставания. Боюсь, как бы это письмо не попало во враждебные руки: тогда кое-кто из тех, кто помог нам, может поплатиться за свою доброту. Достаточно сказать, что через три часа после того, как я с тобой распрощалась, мы с мистером Мейфилдом стали мужем и женой, заключив вечный союз согласия и любви, тем более для нас радостный, что мы так долго этого ждали. По уже сказанной причине я не могу ответить тебе подробно на главный вопрос, который ты задала мне несколько недель тому назад; вкратце скажу лишь — да: двое становятся одним, отчего оба только выигрывают.

Я смогу гораздо больше рассказать тебе об этом, если мы когда-нибудь встретимся. Впрочем, какое может быть «если» в отношении нас с тобой. Никакого, конечно. Только, прошу тебя, напиши мне поскорее, что папа, мама и Кеннерли больше на нас не сердятся и хотят увидеть нас не меньше, чем мы их. Напиши мне об этом, Рина — напиши, что мои надежды совпадают с надеждами дорогих мне людей. Я неустанно молю бога, чтобы это было так. Я ни о чем другом не молюсь, не представляю себе другого ответа и даже не хочу гадать, пока ты не пришлешь радостную весть, что единственная мечта моя, не сбывшаяся до сих пор, сбылась, или же, наоборот, напишешь, что надежды мои тщетны.

Поэтому напиши мне сразу же — хотя бы одно слово «да» или «нет». Даю внизу адрес сестры Форреста; когда я увижу написанные твоей рукой слова «все в порядке», я напишу тебе, как мы проводим, эти первые счастливые дни.

О тебе и обо всех остальных я постоянно думаю и всегда буду думать. Скажи им об этом, хотят они того или не хотят.

Твоя любящая сестра

* * *

12 мая 1903 г.

Форрест Мейфилд.

Дорогой Торн.

Я — как видишь — жив и для полноты счастья мне не хватает только уверенности, что тебя порадует новость, которую я имею тебе сообщить. Словом, единственное, что омрачает мою жизнь сейчас, это мысль, что ты, твоя милая мать и кое-кто из моих школьных коллег можете зачислить меня в категорию лгунов, обманщиков, нарушителей священного долга и предателей по отношению к своим друзьям.

Тот факт, что рука моя пишет эти слова, доказывает достаточно наглядно, что я веду счет одолевающим меня сомнениям, моментам отчаяния, которые неизменно порождают в моем мозгу мучительные картины — твоя мать, осуждающе покачивающая головой, ты сам, холодно смотрящий на меня и медленно выговаривающий слова: «Форрест, оставь наш дом». То ли я вижу сквозь завесу расстояния? Или, по своему обыкновению, занимаюсь напрасным самоистязанием? На это можешь ответить мне только ты, мой дорогой друг из прошлого, друг, которого мне так не хотелось бы потерять.

Если же ты не можешь пока что дать мне ответ, если ты и твои близкие воздерживаетесь пока что считать меня своим другом из-за того потока злословия и сплетен, который обрушился на нас с Евой, то вот тебе отчет об истинном положении вещей, и да будет бог мне свидетелем. Ты можешь сообщить эти факты всем и каждому и, если кто-то станет уверять тебя, что у него другие сведения, знай: его сведения — ложны.

Я люблю ее вот уже почти два года, с того самого дня, когда осенью позапрошлого года она пришла в мой класс. Ты спросишь: почему? И мой чистосердечный ответ — ответ, который я долго искал и обдумывал: «Понятия не имею». Ты знаешь ее дольше, чем я, знаешь с рождения — чему я завидовал, так это твоим воспоминаниям о ее раннем детстве, — поэтому не стану описывать ее прелести. Мне, как и тебе, случалось встречать неотразимых красавиц, сознававших свою неотразимость, чьи чары были неодолимы, как земное притяжение, но на меня они производили не больше впечатления, чем на несмышленого младенца. Ева же с первой минуты заполнила собой весь мой мир; кажется, нет такого подвига, которого я не совершил бы ради нее. Я никогда не испытывал ничего подобного, даже в отношении своей матери, рано умершей, которая, после того как нас бросил отец, старалась дать нам с сестрой все, что было в ее силах. Шли месяцы, а я не обнаруживал в Еве ни единой погрешности, ни единого изъяна, и мне стало казаться, что другой такой мне не встретить, что если я пренебрегу представившимся мне случаем, то больше он не повторится и я окажусь приговоренным (вернее, сам себя приговорю) к постепенно иссушающему душу одиночеству, затворничеству, самосозерцанию, которые, как я ощущал, уже подступали порой к сердцу, — о чем я говорил тебе.

Итак, в апреле я пошел ва-банк и выиграл. Заметил ли ты что-нибудь? Впрочем, как ты мог не заметить? Помнишь тот день, когда мы сопровождали два класса к Источникам. После обеда все отправились в чащу переодеваться в купальные костюмы, а мы с ней — непреднамеренно, я на этом стою, — очутились вдвоем в полуразрушенном павильоне. Нас разделяла висевшая в нем духота, засоренные ручейки у наших ног, холодный полумрак, но мы тянулись друг к другу, как полная луна к земле. Торн, клянусь тебе, я не коснулся ее. Я сказал: «Ева Кендал!» Она ответила: «Да, сэр!» Я спросил ее: «Смогли бы мы соединить навеки наши жизни? Вот прямо сейчас, взять и соединить?» И она ответила: «Да, сэр». Я не мог дотронуться до нее — кто-то шел к павильону, — я даже не сделал попытки приблизиться к ней. Мы связали наши жизни, стоя на расстоянии нескольких шагов друг от друга. И тем не менее союз наш нерасторжим — по крайней мере, я непрестанно молю бога об этом. Затем вошел ты, обеспокоенный нашим отсутствием. Что же ты увидел? До того часа я всегда был полностью с тобой откровенен — никаких секретов, никаких утаенных желаний, — но, хотя ты и задержался на миг в дверях, за которыми ярко светило солнце, и окинул нас взглядом, ты не сказал мне в течение нескольких последующих недель ни слова по этому поводу; я не услышал от тебя ни единого вопроса, ни единого предостережения. Скажи мне, Торн, — не обнаружил ли ты в пашем с Евой союзе какой-нибудь червоточины — не показался ли он тебе нечист, как вода источников, над которыми мы стояли в полумраке? А ведь, наверное, нам следовало бы заняться их очисткой.

В последующие недели апреля и мая мы вряд ли хоть раз приблизились друг к другу на более короткое расстояние, чем в тот день, когда стояли, образуя треугольник с тобой в вершине. И не говорили ни о чем, кроме разве: «Не забыла?» — «Нет!» За неделю до нашего отъезда, не сказав Еве ни слова, я сделал все несложные приготовления: мне нужно было купить билеты, договориться о регистрации брака, закончить работу и выдернуть те корни преданности и благодарности, которыми я прирос к твоему дому, Торн. Нет, не выдернуть — пересадить, надеюсь, так будет правильнее. А затем, за два дня до конца учебного года — я все экзамены принял, она сдала, — я попросил ее зайти ко мне в конце дня. Она вошла и остановилась у моего стола, и я спросил ее: «Надоело?» Она спросила: «Что?» — и лицо ее сжалось в испуге. Я сказал: «Заниматься». — «А! — сказала она. — Конечно. Я подумала, что вы про наш замысел». До тех пор я и не знал, что она относится к этому, как к замыслу, что оба мы в молчании стремимся к единой цели. Я тут же рассказал ей о своем плане и спросил, устраивает ли он ее. Она ответила: «Да, сэр». Я спросил: «А сможешь ли ты жить, если вдруг твоя семья откажется от тебя?» Она ответила: «Мистер Мейфилд, мне как-никак уже шестнадцать», — очевидно желая дать мне понять, что она знает, что делает. Тогда я повторил место и время встречи и сигнал; она кивнула без улыбки и повернулась, чтобы идти. Она уже подошла к самой двери — открытой настежь, а в коридоре толклись люди., — но я все же спросил ее: «Ева, зачем тебе это нужно?» Она остановилась, посмотрела мне прямо в глаза и сказала: «Не знаю, мистер Мейфилд. Знаю только, что мы дали обещание и свое обещание я сдержу, если вы этого желаете». В комнате сгущались сумерки, день был пасмурный, но она стояла лицом к окну и еще никогда-никогда не казалась такой желанной, необходимой, как воздух. Ее узкое личико, ее огромные глаза, которые подолгу, не отрываясь и не мигая, смотрели на меня во время уроков, были, казалось, непогрешимы, недоступны лжи, обману или пагубной простоте. И тогда я сказал, «Да, я хочу, чтобы ты сдержала свое обещание». Она кивнула и ушла, и я увидел ее снова лишь два дня спустя вечером, когда данное обещание она стойко сдержала.

Теперь мы живем, у моей сестры Хэтти, ежечасно поражаясь точности, с какой сделали свои ставки, — поразительное везенье! У меня есть опора, Торн, есть руки, поддерживающие меня, тогда как раньше — на протяжении тридцати лет — вместо этого была пустота. Тоннель, уводящий вниз к мрачной одинокой смерти.

В общем, прости меня. И попроси свою мать верить мне — верить, что я не злоупотребил ее доверием, что у себя в комнате, в ее доме ни разу не позволил себе ничего лишнего. Поверьте, прошу вас, что поступил я так в силу давнишней неодолимой потребности, однако до этого я внимательно присмотрелся к той, которая могла эту потребность удовлетворить, и тщательно взвесил, не грозит ли мне опасность смять этот подарок судьбы. То, что я оскорбил чувства людей, безгранично доверявших мне, и оставил в их сердцах недобрую память по себе, невыносимо гнетет меня. Но я категорически возражаю против того, что я причинил им неизгладимый вред. Неужели кому-то может повредить законный союз двух одиноких, ни с кем не связанных обещанием людей? Неужели кто-то может отказать им в праве соединить свои судьбы! Неужели кто-то может сомневаться, что наш с Евой законный брак — не подрыв основ, а нечто совершенно противоположное?

Пожалуйста, ответь мне поскорее. Когда я узнаю, что ты хотя бы дочитал мое письмо до этого места и что тебя интересует наше настоящее и будущее в той же мере, как и прошлое, я напишу тебе снова о нас обоих. Пока же благодарю тебя от всей души — за прошлое, во всяком случае. Но я никогда не поверю, что Время позволит разбивать себя натрое. Оно едино и всегда простирается перед нами во всю свою длину. Ты же, Торн, со мной постоянно — твое имя, твое благородное лицо, твой басистый добрый голос.

С немеркнущей надеждой,

* * *

15 мая 1903 г.

Рина Кендал.

Дорогая Ева!

Твое письмо я получила: никто, кроме меня, не видел его, не знает о нем — и не узнает — за исключением Кэт, которая никому не проговорится. Ты спрашиваешь: успокоились ли мы, желаем ли тебе счастья и хотим ли видеть тебя? Ты всегда понимала папу и маму лучше, чем я, поэтому можешь сама решить, каковы будут ответы на эти вопросы. Я достаточно сделала, Ева, — почти все, что обещала, — и в настоящее время наслаждаюсь покоем. Постараюсь, однако, пересказать тебе, как закончился вечер твоего побега. Может, тогда тебе других ответов не понадобится. Я осталась сидеть в нашей комнате и успела прочитать пятнадцать глав «Первых коринфян», прежде чем за нами прислали Кеннерли. «А где Ева?» — спросил он, и я ответила: «Уехала с мистером Мейфилдом, насовсем». На это он сказал: «Скатертью дорожка!» — уселся в качалку и молчал, пока я кончала шестнадцатую главу, а затем сказал: «Что же нам теперь делать, Рина?» (Ему-то что — у него и работа, и своя жизнь. Кстати, он уже уехал.) Я ответила: «Я обещала врать до завтрашнего утра, придется и тебе». И он согласился.

Мы старались на совесть. Когда через полчаса пришла мама, мы оба сидели, уткнув нос в книгу, а когда она спросила про тебя, Кеннерли ответил, что ты пошла за чем-то к Кэт Спенсер. Она сначала поверила, спустилась вниз и сказала об этом отцу, но когда прошло тридцать минут, а ты так и не появилась, — мы к тому времени вернулись на веранду, — он встал, зашел в дом и надел шляпу; мама спросила: «Куда это ты собрался?» — а он ответил: «К Спенсерам». Так мы и сидели, слушая маму, которая говорила без умолку, а потом услышали шаги отца на тротуаре, и я подумала: «Кажется, так бы его и убила». Но я осталась на веранде ждать, и он подошел и остановился возле меня — я сидела на ступеньках. Насколько я могла различить в темноте, он старался заглянуть мне в глаза, а потом сказал: «Рина, я тебе ничего не сделаю», — и я ответила: «Хорошо, папа!» И тут он спросил: «Она убежала?» Я ответила: «Да, папа!» Мама спросила: «С Форрестом?» — и я опять ответила: «Да». Все молчали. Довольно долго никто не двигался с места. Потом мама встала, поцеловала Кеннерли и меня и пошла спать, ничего не сказав нам. Вслед за ней и папа пошел в дом и, по-видимому, разделся и лег, так и не зажигая лампы. Правда, не исключена возможность, что он просидел всю ночь в темноте, обдумывая случившееся (мы слышали, как они с мамой обменялись несколькими словами, то есть мы слышали их голоса, но слов не разобрали). Но говорили они спокойно и скоро замолчали. Тогда и мы пошли ложиться, предварительно заперев двери — впервые нам доверили это ответственное дело — и проспали всю ночь до утра.

За завтраком все было как обычно, только в конце, когда Сильви обносила нас последней порцией оладий, отец сказал ей, чтобы она позвала Мэг и пришла сама. Обе они явились и встали у буфета, и он сказал: «Теперь у нас новое правило, которое прошу строго соблюдать. На время мы вообще забудем о ее существовании. Не будем упоминать ее имени и говорить о ней». Все кивнули, и мама пустила слезу. В тот же вечер мы пошли в школу на выпускной акт. Тебя там поминали.

С тех пор все идет по плану. Кеннерли уехал к месту службы, пишет, что работу свою ненавидит, но мы это заранее знали. Папа много работает, мама чувствует себя неважно, у нас уже началась жара. Я-то люблю такую погоду, и спать одной в кровати куда прохладней. Если что-нибудь случится, я тебе напишу.

Твоя сестра,

* * *

16 мая 1903 г.

Торн Брэдли.

Дорогой Форрест!

Моя мать и я были очень рады узнать из твоего письма, что ты не уронил чести нашего дома.

Что же касается твоих объяснений и просьб, могу лишь сказать, что ты, по своему обыкновению, преследуешь две взаимно исключающие цели. Да, ты, безусловно, приобрел нечто — имя которому в настоящее время Ева. Но ты и утратил нечто весьма важное, имя которому доверие и — что еще гораздо важнее — универсальное понимание любви, как разумно управляемого пламени, поглощающего лишь людей, добровольно предлагающих себя на сожжение, а отнюдь не непричастных и несклонных, вроде тех, кого — я тебя обвиняю в этом — ты мимоходом подпалил: речь идет о родителях Евы, ее сестре и обо мне.

Однако не я, а Время, о котором ты говоришь, будет твоим судьей. Бесстрастное Время, по мере своего удаления в будущее, обнаружит — в выражении твоего лица, в твоем сердце, в сердцах людей дорогих тебе — истинную причину, цель и результат твоего поступка. Любой здравомыслящий человек легко прочтет его приговор: обвинительный или оправдательный. Для этого нужно только личное присутствие, что для меня исключено.

Прими уверения в совершенном почтении,

* * *

17 мая 1903 г.

Ева Кендал Мейфилд.

Дорогие мама и папа!

Пишите на имя: Миссис Джеймс Шортер. Брэйси, штат Виргиния.

Я вышла замуж за Форреста Мейфилда, и в настоящее время мы живем у его сестры — в Брэйси, штат Виргиния. Она недавно овдовела и осталась одна с двумя детьми. Это она воспитала Форреста после смерти их матери, так что мы проживем у нее все лето, во всяком случае, пока Форрест не устроится на работу в какой-нибудь школе.

Из всего, что мне хотелось бы сказать вам — или вам спросить у меня, — в первую очередь напишу вот что:

То, что мы сделали, — было сделано по обоюдному согласию. Меня никто не принуждал, даже не уговаривал, я просто хотела быть с ним и пока что в своем поступке не раскаиваюсь.

Мое желание вовсе не проистекало из недостатка благодарности к вам, просто я прекрасно понимала, что вы не разрешите мне иметь то, к чему я стремлюсь.

Я не жду ребенка и никогда не ждала.

Я счастлива.

Я всей душой надеюсь, что у вас хватит любви на нас обоих, что вы простили мне горе, которое я вам причинила, и не вычеркнули меня из своей памяти.

Если у вас найдется добрый ответ на мой последний вопрос, пожалуйста, не тяните с ним.

Ваша дочь,

* * *

5 октября 1903 г.

Еще раз до свидания от Сильви.

Ева!

Флора за меня пишет. Мы с ней сейчас на ярмарке и вот надумали послать тебе эту открытку и передать новости. Открытку мы выиграли в кегельбане. А новостей-то нет, просто все, как было. Ты мне не отвечай. Знаешь ведь мою мать.

* * *

23 ноября 1903 г.

Эндайн Филиппс.

Дорогая миссис Мейфилд!

Меня зовут Эндайн Филиппс, и пишу я Вам по поручению Вашего брата Кеннерли, который с прошлой весны снимает у меня комнату. Мне грустно писать и странно обращаться к незнакомому человеку; я долго думала и молилась, прежде чем отважилась на это письмо, но пришла к заключению, что долг требует от меня этого.

Ваши письма брату начали приходить еще в июле, но он не читает их. Каждый раз я клала их на столик в передней, где обычно держу всю почту, но он ни разу не притронулся к ним. В июле, после того как Ваше первое письмо пролежало три дня, а он ходил мимо, будто не замечая, я обратила на него внимание Вашего брата, который ответил, что письмо не ему. Когда же я сказала, что на нем стоит его имя и адрес, он ответил, что тем не менее писем из Брэйси, штат Виргиния, принимать не может. По мере того как приходили последующие письма, я выкладывала их на стол, но и их он также не принимал.

Тогда я взяла на себя смелость сложить их в ящик стола и хранить там на случай, если он передумает. Я очень высокого мнения о Вашем брате; он прекрасно воспитан и много помогает мне. Но сегодня, увидев Ваше последнее письмо, он пришел ко мне на заднее крыльцо и попросил вернуть его Вам без всяких объяснений. Я сказала, что не могу позволить себе вмешиваться в чужие дела, если он не объяснит мне причину; но он так и не объяснил. Сказал просто, что Вы его сестра и что своим ранним браком больно обидели родителей. Я знаю, что он очень любит своих родителей.

Поскольку и моя мать была мной недовольна за то, что я вышла замуж по любви — и прожила замечательную жизнь до самой смерти моего мужа в прошлом году и ни на минуту не раскаиваюсь, — я согласилась выполнить это тягостное поручение. Вот и пишу Вам.

Прикладываю полученные от Вас письма — всего три, все в нераспечатанном виде — и беру на себя смелость пожелать Вам и мистеру Мейфилду долгих лет безоблачного счастья — уверена, что по прошествии времени того же пожелает Вам и Ваш брат. Ведь Вы, в конце концов, всего лишь выполнили завет Иисуса Христа — оставайтесь же верны ему и да поможет Вам бог!

Искренне ваша,

 

Декабрь 1903 года

1

Хэт Шортер стояла в изножье кровати, на которой вот уже три часа лежала Ева, одетая, в ботинках, лицом вверх, с закрытыми глазами (заслышав шум дневного поезда, она накинула тоненькое пальтишко и побежала в почтовую контору, прождала там с полчаса, вернулась назад в полном молчании и сразу же легла).

— Опять ничего? — спросила Хэт.

Ева, не открывая глаз, отрицательно помотала головой.

Хэт села в йогах у Евы и погладила ее щиколотку.

— Можно мне теперь сказать? Ты ведь заметила, что до сих пор я помалкивала.

Ева сказала: «Да!» — и приподнялась слегка, чтобы прислониться спиной к подушкам и посмотреть Хэт в лицо — свежее для ее возраста и количества работы, за которую на протяжении тридцати шести лет она охотно бралась или, по крайней мере, не отказывалась браться.

Хэт широко улыбнулась, и тут же рука ее инстинктивно дернулась ко рту, прикрывая недостающие зубы:

— Я старалась не вмешиваться в чужие дела — вот уже восемь месяцев; я рада, если тебе от этого было хоть чуточку легче. Я знаю, через что ты прошла, и легко могу себе представить, что тебе еще предстоит — шутка ли, вырвать все корни, оставить мать, приехать среди ночи с чужим человеком в чужой дом и поселиться у незнакомых людей (да еще когда двое из них мальчишки и к тому же достаточно шумные), а тут еще твои родные наказывают тебя молчанием, а Форрест в своей глупости награждает ребенком. — Хэт вздохнула, оглядела свой плоский живот и продолжала: — Впрочем, нет, не в глупости, а в счастье. Поверь ему хоть в этом-то. И кто бы там ни дал ему это счастье, ты или кто другой — хоть какая-нибудь потаскуха, — пришло оно к нему с опозданием. Это уж точно. С того дня, как умерла наша мать — ему тогда было двенадцать, — и до того часа, как вы с ним объявились у моего порога, Форрест всегда казался изголодавшимся по тому, чего я дать ему, видит бог, не могла: ведь моя-то жизнь меня высасывала до капельки, до последнего прыщичка (а у меня было чувство, Ева, что я покрыта ими с головы до ног, — извини за подробности), но вот с того майского дня он выглядит так, будто его в раю откармливали, и ты ли для него эта пища, нет ли — он твердо уверен, что ты. Он мне это не раз говорил с глазу на глаз; я тебе не совру — мне не так-то легко сознавать, что именно тот мальчик, которого я любовью обделила, нашел свою любовь и привез ее сюда и сунул мне под нос, чтоб я лучше прочувствовала свою обездоленность. Но тебе пришлось куда труднее — это я за тобой признаю, и я пыталась вслепую хоть как-то, хоть немножко помочь тебе и знаю, ты благодарна всем нам и держишься очень хорошо; только, Ева, ты ведь очень страдаешь — или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, — сказала Ева.

— Из-за матери? Из-за того, что от нее нет ни слова, с тех пор как ты уехала?

— Я никогда не любила свою мать, — сказала Ева.

Хэт снова помолчала, на этот раз внимательно изучая Еву.

— Ну, уж это неправда. Так не бывает.

Ева кивнула:

— Я говорю о прошлом. Прежде я ее ненавидела.

— Что же с тех пор переменилось?

— Вот этого я и не понимаю. И никто не может объяснить мне.

— Но чего бы ты хотела?

— Чтоб они меня позвали.

— Обоих или только тебя?

Ева подумала:

— Все равно.

Хэт сказала:

— Так я и думала. Послушай, Ева, я уверена, этого ты от них не дождешься. А в твоем положении одной тебе ехать нельзя. Пусть Форрест отвезет тебя.

— Мои родные нас не примут.

— Люди они или нет?

— Люди.

— Тогда телеграфируй им, что вы с Форрестом приедете на рождество таким-то поездом и просите встретить вас, поскольку ты плохо себя чувствуешь.

— А если они откажут?

— Тогда останавливайтесь в гостинице и ждите дна дня — они будут знать, что вы в городе, — и если они по-прежнему не пожелают видеть вас, возвращайтесь ко мне. Вот тебе и весь сказ.

— Такого я, пожалуй, не переживу.

— Не бойся, переживешь, — сказала Хэт. — Так просто не умирают. Ты никогда не задумывалась над тем, как редко умирают от горя? Люди будут ныть и вздыхать до глубокой старости, а сами пальнем не пошевельнут, чтобы прекратить свои мучения.

— Нет, — сказала Ева, — я никогда не задумывалась над этим.

— Подумай при случае. Мне это не по силам, — сказала Хэт. Она наклонилась и приложила ухо к Евиному животу, затем распрямилась и широко улыбнулась. — Хотя лучше подожди до его появления. Не беспокой его пока — по стуку сердца мальчишка, и здоровенный, верь моему опыту.

— Вы это серьезно? — спросила Ева. — Насчет того, чтобы я поехала домой?

— Да, — сказала Хэт. — Только ехать вам надо вдвоем. Не тебе одной.

— Вы скажете об этом Форресту?

— Нет.

— Ведь он слушается вас, Хэт?

— Но любит-то он тебя. Ты должна заставить его.

Ева опустила голову на подушку и снова легла плашмя. Закрыла глаза и сказала:

— Дайте мне подумать. Все это так важно.

Хэт снова дотронулась до ее щиколотки, холодной даже сквозь чулок. Взяла со стула неумело связанный из кашемировой шерсти шарф — подарок Евы Форресту ко дню рождения — и накинула на нее. Потом пошла к двери и, дойдя до нее, оглянулась.

Ева по-прежнему лежала с закрытыми глазами, но лоб ее и скулы напряженно двигались.

С крыльца доносилась возня возвратившихся из школы мальчиков.

Хэт сказала:

— Думай! У тебя тут у одной голова с мозгами. У тебя одной во всем доме, во всей округе. — Лицо ее, сейчас никому не видимое, выражало ярость.

2

Она так и не сошла вниз до конца дня. Хэт пристыдила мальчишек и послала их, несмотря на холод и слякоть, за елкой; а потом они мирно играли в доме — наверх доносился приглушенный шум. Форрест вернулся в пять, обменялся несколькими неразборчивыми фразами с Хэт и поднялся к Еве; на его краткие вопросы она отвечала еще более кратко: как голова — не болит? как ребенок — толкается? Будет ли она украшать елку со всеми после ужина? Ответ всякий раз был «нет!».

Форрест принес ей ужин на подносе (к этому времени она переоделась в халат и легла в постель), посидел с ней, пока она ела, а потом спустился вниз, поужинал вместе с Хэт и мальчиками и помог им поставить елку. Затем снова поднялся наверх, сел за столик, стоявший у изножья кровати, и стал проверять ученические работы. Тема была: Цицерон.

Он, как всегда, сел боком к Еве. («Если я сижу к тебе лицом, — сказал он ей однажды, несколько месяцев назад, — то вижу только тебя, а если спиной, изверчусь, проверяя». — «Что проверяя?» — спросила она. И он ответил: «Что ты тут». И процитировал только что прочитанную им фразу блаженного Августина: «Volo lit sis» — «Я хочу, чтобы ты существовала». — «Я существую», — сказала она, и он удовлетворился ее ответом, так никогда и не спросив: «Для кого?») В своем теперешнем угнетенном состоянии ей больше всего хотелось повернуться лицом к стене и забыться сном — сразу же и надолго. Но лампа излучала больше тепла, чем остывающая печка, к тому же она освещала его профиль, и это давало ей возможность кое в чем разобраться. И даже сформулировать мысленно вопросы: «Почему он здесь, в этой комнате? Почему я не ухожу?» Она уже не первый месяц знала ответ на первый вопрос — по крайней мере, его ответ: он не может жить без нее — и, внимательно наблюдая теперь за ним, думала, что он искренне в это верит и никогда не разуверится. Представить на его лице выражение неприязни или фальши было, пожалуй, еще невозможней, чем на лице Христа.

Что оставалось пока невыясненным, это ответ на другой вопрос: долго ли она еще сумеет выносить его присутствие? Надолго ли хватит у нее терпения заниматься благотворительностью, самоотречение ублажать этого чужого, постоянно улыбающегося человека? Он Еве чужой. Ничего в нем загадочного, ничего устрашающего, никаких неожиданностей, просто совсем-совсем чужой, потому что он ей не нужен. Все эти месяцы удушающей близости — блаженное слияние тел, — а это действительно были минуты блаженства, она могла без раздражения думать о них, о превосходной слаженности их движений, ведущих к единой цели — сердцем она так никогда и не приняла предложения, сделанного в заброшенном павильоне в апреле — предложения, на которое сама с готовностью ответила: «Да». Он сказал тогда: «Смогли бы мы соединить навек наши жизни? Вот прямо сейчас — взять и соединить?» Каждый раз, когда она ловила на себе его исполненный неистощимой благодарности взгляд, ей хотелось крикнуть: «Нет!» Это слово звучало в мозгу, как набат, как грохот телеги по мостовой, или поднималось в горле противным комом, который хотелось поскорее выплюнуть. Но до сих пор она неизменно проглатывала свой ответ, хранила молчание, только отводила глаза, обращая их на первый попавшийся предмет, а было их до отчаяния мало в этом доме, похожем на разграбленный корабль с неукомплектованным экипажем, так как Хэт после смерти мужа в ожидании, пока время залечит раны, убрала все, что могло напомнить ей о нем: упрятала картины, им купленные, и книги, им прочитанные; даже сыновья подпадали под общую чистку: яростно отскребая их в ванне или кроя им немудреную одежду, она всеми силами старалась вытравить из них черты отца.

Форрест поднял голову от работы и смотрел ей прямо в лицо.

«Нет!» — рвалось наружу, но она удержала крик, сомкнув тронутые улыбкой губы.

— Ответь, не задумываясь, — сказал он, — что бы тебе хотелось больше всего на свете — в пределах возможного?

Она теперь уже никогда не отвечала, не задумываясь; на каждый вопрос существовало несколько ответов, и все они были искренни и все противоречили друг другу. Первым импульсом было сказать: «Встать, одеться, исчезнуть отсюда», но тут же в голове мелькнул вопрос: «А куда?» Ответить на это она пока не могла.

— Это нечестно, — улыбнулся он. — Говори! Сразу!

— Умереть, — сказала она.

Он пристально посмотрел на нее, потом прибавил огня в лампе и стал подниматься с места.

— Нет, не уходи, — сказала она. — Останься.

Он задержался.

— Дело не в том, чтоб я остался, а в том, что тебе нужно помочь.

Она кивнула, но протянула к нему руку ладонью вперед.

— Помоги, только не подходи ко мне, пожалуйста, — сказала она.

Они смотрели друг на друга долго, на протяжении нескольких минут, и каждый видел на лице другого выражение беспомощности.

— Объясни, пожалуйста, — сказал он.

— Я, оказывается, не такая взрослая, как мне казалось, — сказала она. — Добудь мне весточку из дому. Пожалуйста!

Он кивнул, но потом сказал то, что еще никогда в жизни не говорил, отвечая на обращенный к нему вопрос:

— Как? Скажи мне — и я добуду.

Она сказала:

— Пошли им завтра телеграмму: что мы приедем, как только распустят школу, и пробудем у них рождественские каникулы.

Форрест сказал:

— Нет!

— Но ты же обещал.

Он кивнул.

— Я обманул тебя. Или нет, я ошибся. Я не сделаю ничего, что может огорчить тебя.

— Ты привез меня сюда. — Ей казалось, что она говорит об их комнате, и она даже мысленно обвела ее рукой, но сама прекрасно понимала, что речь идет о доме, о городе, о его присутствии.

— Ты сказала мне, что уже достаточно взрослая, чтобы отвечать за свои поступки, сказала, что хочешь быть со мной. А мое место здесь.

— Почему? — спросила Ева.

— Потому что, кроме тебя и нашего будущего ребенка, у меня есть еще Хэт. И ей сейчас трудно, как когда-то было мне.

— У нее есть ее мальчики.

— Мальчики денег не зарабатывают.

— Форрест, — сказала Ева. — Ты обманываешь себя и меня. Ты торчишь в этом доме, похожем на чрево кита, потому что боишься.

— Чего? — Он заставил себя улыбнуться.

— Попробовать устроиться где-то еще и получить отказ из-за меня.

— Может, и так, — сказал он. — Отчасти, может, и так.

— Ты должен проверить, пройду ли я испытание, Форрест, — сказала она.

— Я только это и делаю, — возразил он. — И ты испытания неизменно проходишь.

— Опять ты о любви. Я вовсе не об этом.

— А о чем же?

— Об окружающем нас мире. О посторонних людях. Мне кажется, что я сильная. Но ведь это нужно проверить.

— Ты сильная, — подтвердил он.

— Для тебя, — сказала она. — А я говорю о себе.

— Ты сильная, — повторил он. — И ты прекрасно понимаешь, что вопрос в том — сильный ли я.

— Мы могли бы испробовать наши силы вместе, — сказала Ева. — Против моего отца. — До этого она никогда не порицала своего отца, не смотрела на него как на врага.

— Мы проиграем, — сказал Форрест. — Ты одна выиграла бы — в этом я уверен, — но вдвоем мы проиграем. С чем тогда останусь я?

— С тем, с чем начал. Один с Хэт.

— Правильно, — сказал он. Ответ на последний вопрос был наконец получен. Теперь он был перед ней совершенно беззащитен, как черепаха, лишенная панциря. Он опустил глаза, чтобы она не прочла в них мольбы о пощаде.

Но она пощадила его — во всяком случае, сделала попытку.

— Расскажи мне, пожалуйста. Мне нужно знать.

Он кивнул и заговорил медленно, все еще глядя в пол, тихим монотонным голосом — ни в коем случае не желая играть на ее чувствах:

— Наш с Хэт отец был аморальным субъектом. Вино, Женщины… что там еще. В общем, я не знаю. Был слишком маленьким, когда умерла мать, а Хэт, если и знает, по доброте своей никогда мне об этом не рассказывает. В нем была какая-то необузданность, — главная, насколько я понимаю, его беда. Я его помню очень смутно — мне было пять, когда он окончательно исчез, — но во всех моих воспоминаниях о нем обязательно присутствует ощущение бурных неудовлетворенных страстей. Во всяком случае, когда он ушел…

— Погоди минутку, — сказала Ева. — Объясни мне про неудовлетворенные страсти.

Он быстро взглянул на нее, словно проверяя — серьезно это она или из вежливости, — потом снова потупился.

— Самое яркое мое воспоминание о нем… Чем бы он ни занимался в свободное время, но работал — в будние дни — очень много. А воскресенья всегда проводил с нами. Несколько воскресений я запомнил — кажется, будто помню все, но на деле, конечно, только отдельные, может, всего одно. Так вот, про то воскресенье. Лето, жарко, я лежу в своей короткой и узкой кроватке в крошечной комнатке под самой крышей, только-только начинает светать. Он неслышно входит, ночная рубашка в лиловую полоску, и ложится прямо на меня — я лежал на спине. Навалился всем своим телом — а был он крупный, ширококостный человек. По-видимому, хотел проверить, выдержу ли. Что ж, я выдержал. Как он вошел в комнату, я не слышал, а тут открыл глаза и первое, что увидел при утреннем свете, были глаза отца, почти вплотную к моим. Видел ли он что-нибудь с такого короткого, расстояния? Я-то видел — и запомнил на всю жизнь — глаза человека, отчаянно в чем-то нуждающегося, просящие. Я лежал…

— Просящие о чем? — прервала его Ева, начисто забывшая о своем сне в брачную ночь, давно погребенном в подвалах памяти.

Он взглянул ей прямо в лицо:

— Может, ты мне скажешь? Это мне необходимо знать.

Она подумала, вглядываясь в обращенное к ней лицо Форреста, пытаясь на нем что-то прочитать, затем покачала головой.

— Рассказывай дальше, — сказала она.

— О нем?

— Да.

— Собственно, и рассказывать-то нечего. Ничего больше из ряда вон выходящего.

— Этого уже достаточно.

— Безусловно, — сказал Форрест. — И еще из тех немногих воспоминаний, которые сохранились у меня о нем… Я стою и смотрю на дорогу, поворачиваюсь и вижу те же глаза, неотрывно следящие за мной; поднимаю голову, оторвавшись от игры, опять они прикованы ко мне, всегда ко мне, не к Хэт.

— Почему? — спросила Ева.

— Сам не знаю. Может, она была уже слишком большая к тому времени. Может, он понимал, что от нее ждать нечего. Что ни от чего она его не убережет. Ей было девять, когда он ушел. Она знает, конечно, больше, чем я, только я никогда ее не расспрашивал. Иногда она мне кое-что рассказывает. Она помнит день, когда он ушел. Я ничего не помню — хотя, собственно, почему? Я ведь жил там же. Хэт, правда, говорит, — а вернее, сказала давным-давно, много лет назад, — что ушел он ночью, забрав с собой все свое имущество, состоявшее из двух книг, двух рубашек и пары брюк. Утром мать нашла на умывальном столике, рядом со своей кроватью, записку. Она всегда спала очень чутко — просыпалась от малейшего шороха — а тут ничего не слышала.

— И что было в записке? — спросила Ева.

— Хэт успела прочитать, прежде чем мать сожгла ее. «Ухожу. Скажи детям, что я поцеловал их на прощание. И тебя тоже. С благодарностью, Робинсон Мейфилд».

— А после этого были какие-нибудь известия? — спросила Ева.

— Ни слова — во всяком случае, до нас ничего не дошло. Возможно, маме был известен каждый его шаг, но с нами она не поделилась ни разу все те семь лет, что прожила без него. И все, что знала, унесла с собой в могилу.

— Оставив вам…

— Очень немногое. Хэт считает, что я любил нашу мать. Наверное, любил, — я долго тосковал после ее смерти, — но уже тогда я понял и до сих пор уверен, что ближе мне был отец, что если бы все сложилось по-другому, он любил бы меня. Хэт, может, и не помнит или делает вид, что не помнит, но только, когда она разбудила меня, чтобы сказать, что мама умерла, я не нашел ничего лучше, как воскликнуть: «Теперь он вернется к нам». Единственная наша родственница сделала попытку разыскать отца, написать ему, но он сумел замести следы. Видно, не хотел, чтобы его нашли. С тех самых пор меня не оставляют мучительные мысли: ведь он решил уйти после того, как, придя ко мне просить бог весть о чем, ничего не получил от меня. Уйти от нас, от троих, чтоб забыть, даже как нас по именам зовут. По сравнению с этим мамина смерть была полбеды и поспешное замужество Хэт тоже — она выскочила замуж шестнадцати лет, через три недели после маминой смерти, за первого подвернувшегося жениха, Джеймса Шортера, дурака. Все остальное было не беда. А теперь даже это воспоминание притупляется. Думаю, ты понимаешь — почему.

Она кивнула.

— Спасибо тебе.

— Тебе спасибо, — сказал он. Он только сейчас сообразил, что всю эту часть рассказа не опускал перед ней глаз. Подумал, что надо бы отвести взгляд, прежде чем продолжать, и тут же у него возникла отчетливая мысль: «Я не имею на нее права — не имею права смотреть ей в лицо, в глаза. Вообще никогда не имел ни на кого права». Но, опуская глаза, он заметил, что Ева шевельнулась. Не всем телом. Даже плечи оставались неподвижными. Только тонкие руки приподнялись над одеялом и протянулись к нему, зовя к себе.

Форрест помнил запрет доктора, но она ждала его, звала. Никто никогда еще не просил его о чем-то насущном — никто, кроме утопающего отца. Теперь вот она.

А она улыбалась, счастливая тем, что они вместе, что она здесь, с ним. В настоящий момент, по крайней мере.

Он отозвался на зов. Очень медленно, очень осторожно выяснил, что запрет для нее так же напрасен, как для него. Напрасен и ненужен. Все пути были свободны, все они вели к вершине наслаждения, долгое время прятавшейся во мраке, а теперь вдруг представшей перед ними во всем своем буйном великолепии. Обнаженные, несмотря на холод, они всю ночь предавались любви, забыв о ребенке, набухающем в ее теле, и засыпали в промежутках, чтобы, проснувшись, снова искать друг друга. То он, то она. Прекрасные, молодые и доступные спасению. Оба одинаково щедрые в своих дарах. Так в сердце своем они встречали рождество.

 

Март 1904 года

1

Ева истекала кровью.

Кровь — вот все, что он увидел, ворвавшись в комнату. Форрест прибежал из школы, вызванный негром, которого прислала за ним Хэт; и сердце его готово было лопнуть от двухмильного пробега под леденящим дождем.

Ноги ее были согнуты в коленях, ночная рубашка задрана выше пояса, из широкой рваной раны неослабевающим потоком текла кровь.

«Все я, — думал Форрест. — По моей вине». И тут же без всякой логической связи в голове возникла мысль: «Опять!» Он схватился обеими руками за дверной косяк, чтобы устоять на ногах, чтобы устоять и не выбежать вон из комнаты, полной людей, сосредоточенно хлопотавших вокруг умирающей Евы. У рукомойника Хэт, окатывающая водой безгласного ребенка, доктор Моузер с прокуренными усами, без пиджака, по локти в крови, молча склонившийся над Евой, Полина — негритянка акушерка у изголовья кровати с пузырьком эфира и тряпочкой в руке.

Ева приподняла голову и увидела его. С того времени, как он расстался с ней четыре часа тому назад, она как будто ссохлась, лицо ее осунулось до неузнаваемости, стало похоже на череп, обтянутый белой, как мел, блестящей кожей. Оно еще не было мертвым, но жизнь отливала от него с угрожающей поспешностью. Губы выговорили: «Поди сюда!» Руки, запущенные в волосы, были неподвижны.

Не замечая окружающих, он пошел. Полина посторонилась. Остальные даже не взглянули на него, занятые каждый своим неотложным делом. Все молчали. Он тоже не мог произнести ни слова.

Заговорила Ева. Голос ее до страшного не изменился. Словно все другое могло исчезнуть, и только голос был неподвластен смерти. Руки продолжали прятаться в волосах, но глаза нащупали его, и она сказала:

— Запомни, никто в этом не виноват. А если кто и виноват, то только я. Никак не ты, Форрест.

Он сказал:

— Спасибо!

Доктор Моузер сердито фыркнул и на мгновение поглядел на Форреста, словно он осужденный в каторгу преступник, которого благословляет мать, притворяющаяся, что верит в его невиновность.

— Тебе больно? — спросил Форрест.

— Да. Я умираю.

Все посмотрели на доктора. Он промолчал.

— Ты останься, — сказала Ева.

— Останусь, — ответил он. Она никогда не рассказывала ему о смерти своей бабушки и самоубийстве деда, поэтому он решил, что она просит его не уходить из комнаты. Он вдруг сообразил, что стоит довольно далеко от нее, не опустился даже на колени возле постели. Он снял пальто, бросил его на пол и стал опускаться на колени, подумал, что надо найти ее руку, взять в свои…

Но доктор Моузер сказал:

— Нет, нет! Уходите отсюда. Сейчас же!

Форрест поднял глаза.

Кровь бурой коркой покрыла руки доктора.

Запавшие глаза Евы были закрыты. Зубы до единого обозначились под кожей лица, туго натянутой, словно под напором ураганного ветра. Комната наполнилась звенящим ровным звуком — его издавала крепкая нить, продетая сквозь Еву, опутывающая его, не дающая дышать.

Форрест, не помня себя, бросился вон из комнаты.

2

С полчаса он сидел, закрыв глаза, в кухне на черном стуле с прямой спинкой, бросив руки на неубранный после внезапно прерванного завтрака стол. Сидел совершенно неподвижно, если не считать прерывистого дыхания. Потом левая рука его нашарила недоеденную остывшую пышку, он положил ее в рот и стал жевать: маленький черствый кусок разбух, пропитавшись слюной, лег противным комком на язык, полез в горло — орудие наказания. Он выплюнул его в ту же руку и швырнул на пол, а потом долго вытирал пальцы о грубые шерстяные брюки, еще не просохшие после дождя. Жила в нем, казалось, одна лишь мысль, бившаяся в небольшом пространстве позади глазных яблок — где бесконечно повторялась все та же беззвучная фраза: «Я убиваю все, до чего дотронусь». Все прочие мысли были вариациями этой темы — если и на этот раз он не сумел удержать самое дорогое, то дальнейших попыток делать не следует, нужно иметь благородство удалиться. Однако и теперь он не думал о смерти — просто о том, что нужно держаться подальше от людей. Сам по себе возврат к одиночеству мало огорчал его — все были одиноки, по крайней мере, все вокруг него. За тридцать лет пристального наблюдения ему ни разу не встретилось удачного соединения двух человеческих существ, ограниченных общим пространством. Обычно они проводили жизнь в гнетущем молчании или в нескончаемых жалобах: взять хотя бы его отца, до сих пор, возможно, скитающегося по свету, его мать, покоящуюся в сырой земле всего в миле от того места, где он сидел (в миле от тела Евы), его сестру Хэт, Кендалов, у которых он похитил последнее, что удерживало их вместе.

Один раз ход его мыслей прервала черная Полина, которая пришла за черным жестяным чайником, бурлившим на плите. Он видел ее, но так и не узнал, кто это, — она не попадала непосредственно в поле его зрения, двигалась молча, только действия ее говорили: «Чайник кипит, я должна отнести его туда, где нужен кипяток». Поэтому он не спросил ни о чем, а стал ждать доктора, или Хэт, или голоса, который, проникнув через все стены и перегородки, позовет его. Но что скажет этот голос? «Поди сюда»? или «Уйди»? «Уйди отсюда подальше, навсегда»?

Положила конец ожиданию Хэт. По выражению ее лица он понял, что она хочет что-то ему сказать, но изо всех сил сдерживается.

Она притворила за собой дверь, прислонилась к ней на миг, затем подошла к плите и сняла с конфорки второй кипящий чайник. Потом подошла к столу и остановилась рядом с братом.

— Ну, как его назовем? — спросила она.

Он озадаченно посмотрел на нее.

— Как сына назовем? Твоего сына.

Сперва он подумал, что начисто забыл, но потом вспомнил, что ничего определенного они не решили. Ева как-то сказала: «Хочешь уговор — если будет мальчик, ты выбираешь имя, если девочка — я», — но он ответил: «Нет, это мы решим вместе, когда будем знать, кто у нас». Он посмотрел в лицо Хэт, по-прежнему ничего не выражающее, каменное, и сказал:

— Мы хотели выбрать ребенку имя вместо.

— Это мальчик, — сказала Хэт. — Что ж, ему придется подождать, пока Ева скажет свое слово.

Тридцать три года, а он до сих пор никогда не мог понять по тону Хэт, что у нее на уме. И теперь, всматриваясь в ее лицо, он вполне мог допустить, что она говорит о дне Страшного суда, когда Ева восстанет из мертвых, чтобы дать имя безымянному мальчику.

— А когда это будет? — спросил он.

Она села напротив него.

— Когда она выспится.

— Она спит?

— Да.

— Ты хочешь сказать мне, что Ева жива? — сказал он.

Хэт кивнула, указав наверх.

— Когда я спускалась сюда, была жива. И она и мальчик. — Она встала, но так, словно подняла неимоверный груз — бремя еще одного только наполовину прожитого дня. — Мне пора назад. — Подошла к табуретке, стоявшей у печки, зачерпнула ковшик, набрала в рот воды, но проглотить не смогла, согнулась над помойным ведром и выплюнула воду, издав при этом звук, похожий на тихий вой. Наверное, Хэт неделю жизни отдала бы, чтобы подавить его. Потом распрямилась и посмотрела на стоячие часы, громко отстукивающие полдень. — Есть хочешь? — спросила она.

Форрест ответил:

— Нет.

— Ну и слава богу! — сказала Хэт.

3

К четырем часам дождь прекратился, но двор и обнаженные ветви деревьев сковало ледяным панцирем; густым мраком, как крышей, накрыло землю. Форрест провел во дворе целых четыре часа; без пальто, в единственном своем приличном костюме он колол туповатым топором сырые сосновые чурки и складывал их в поленницу у себя за спиной. Теперь им хватит дров до весны, до начала мая, когда снова придет тепло и деревья оденутся листвой. Ему не верилось, что деревья, высоко поднимавшиеся у него над головой, когда-нибудь зазеленеют; казалось, они откажутся и так и простоят голые все лето. За все это время он нарушил молчание только раз — поздоровался с сыновьями Хэт, едва добравшимися до дому из школы, и отослал их к Палмерсам — поужинать, а возможно, и переночевать. Младший мальчик, Уитби, спросил:

— А она жива? — на что Форрест ответил:

— В полдень была жива, а как сейчас, не знаю. — После чего они послушно ушли. Тогда он снова принялся колоть дрова, как и прежде спиной к окошку второго этажа — Евиному окошку, напряженно прислушиваясь, не постучит ли ему Хэт в плохо пригнанную раму.

Стук раздался только в четыре часа, и сквозь удары топора и треск разваливающейся чурки он почти сразу услышал его. Подобрал поленья, положил на место и обернулся.

Хэт манила его рукой в дом. Лица рассмотреть он не мог: она стояла, чуть отступя от окна, а стекло запотело.

Форрест вытащил часы и посмотрел на них. Затем обтер стертые в кровь руки о штаны.

4

Хэт встретила Форреста на верхней площадке.

— Она тебя зовет, — сказала она, указывая назад, на открытую дверь, из которой пахнуло на него трепетом ожидания.

— Доктор ушел?

— Внизу в кухне. Полина варит кофе. Он просил, чтобы ты зашел к нему после того, как повидаешь Еву.

— Как она? Лучше? — спросил Форрест.

— Ох нет. — Хэт понизила голос до шепота. — Еще всего можно ждать. Почему я и позвала тебя — доктор разрешил. Ты должен знать ее последнюю волю. Может, она захочет что-нибудь родным передать. Иди.

Он выслушал ее, не отпуская темных деревянных перил; затем подтянулся, используя те же перила, и шагнул в открытую дверь. Остановился у изголовья кровати и опустился на стоявший там стул. Хотя тратить силы на улыбку она уже не могла, но узнала его сразу, еще глубже ушла в подушки, остановила глаза на нем.

— Только не возражай. У меня сил совсем нет, ничем не могу тебе помочь, но я хочу знать, а то еще умру… В общем, дай имя мальчику.

Он на секунду задумался и тут же сказал:

— Робинсон.

Она кивнула:

— Почему?

— Так моего отца звали, — ответил он.

— Ладно. — Она не повторила имени. — А теперь слушай дальше. Если я засну, или умру, или не знаю еще что, напиши, пожалуйста, маме. Маме и никому другому. Напиши ей, что случилось — что случится к моменту отправления письма — и скажи ей, что девочку я назвала бы в ее честь. Ты ведь позволил бы мне, правда?

— Ну о чем ты спрашиваешь? Ты можешь и сейчас это сделать — назови его Робинсон Уотсон Мейфилд — ведь ее девичья фамилия Уотсон?

Ева покачала головой.

— Этого она не захочет. Не перечь мне, пожалуйста.

Форрест улыбнулся.

— Не буду… — и наклонился поцеловать одеяло, там, где под ним лежала ее правая рука.

— Ты его видел? — спросила она.

— Мельком, — ответил он. — Ждал тебя.

— Покорми-ка его, — сказала она, лицо у нее было обычное, отнюдь не сердитое.

Форрест взглянул на плетеную колыбельку, стоявшую у печки.

— Не волнуйся, Полина и Хэт его накормили.

— Они кормят его мной, — сказала она.

— Доктор Моузер здесь, он пьет внизу кофе. Они все делают по его указанию.

— И ты туда же, — сказала Ева. — Все вы кормили этого человека мной, пока меня в гроб чуть не загнали, а я и не жила почти. Я не хочу умирать. Не пускайте его сюда!

Он решил, что она говорит об их сыне, и сказал:

— Хорошо, не пущу. — Но она или не понимала или забыла, что у нее родился сын. В ее затуманенном сознании все время присутствовал отец Форреста, это он неотступно преследовал ее и наяву, и во сне, и все последующие дни. И когда он обращался к ней или приближался к ее кровати, чтобы принудить к чему-то или выпросить что-то, у него оказывалось лицо ее собственного отца и его голосом он говорил ей:

— Ну, а теперь Ева!

5

11 марта 1904 г.

Форрест Мейфилд.

Многоуважаемая миссис Кендал!

Обратный адрес: Миссис Джеймс Шортер. Брэйси, штат Виргиния.

Ева при смерти. Простите, что пишу об этом безо всякой подготовки, с первой строчки, но я вынужден сделать это — так же как и надписать конверт измененным почерком — с единственной надеждой заставить Вас прочитать мое письмо, прежде чем Вы бросите его в огонь. 11 еще в надежде вернуть любовь родителей и близких той, которая всегда питала к ним одни добрые чувства.

Сегодня утром у нее родился хороший здоровый мальчик — Ваш первый внук, но сама она так ослабела от потери крови, что доктор опасается за ее жизнь, особенно ввиду того, что у нее начинается родильная горячка. Ее ум уже слегка помрачился, но когда я разговаривал с ней час тому назад, она высказала два вполне определенных желания — во-первых, чтобы на случай ее смерти я дал бы имя нашему сыну, не откладывая (она знает его имя — Робинсон, в честь моего отца), и, во-вторых, чтобы я написал Вам сразу же и сообщил обо всем, а также прибавил ее слова: если бы наш первый ребенок был девочкой, она назвала бы ее в Вашу честь. С моего полного согласия.

Миссис Кендал, я так и не написал Вам и мистеру Кендалу, что сожалею о происшедшем; думаю, что не писала этого и Ева. Поймите, пожалуйста, что сначала — в мае и в последующие месяцы — я действительно не сожалел об этом, так эхе как и Ева, если я правильно читал ее мысли. Но сейчас сожалею. И почти уверен, что если бы Ева нашла в себе силы, она написала бы Вам то же самое. Думаю, это ясно из слов, которые она поручила мне передать Вам? Это все, что я имею сказать Вам. Не хочу больше злоупотреблять Вашим временем и добротой — я хотел лишь выполнить обещание, данное человеку, жизнь которого висит на волоске, и попросить с запозданием прощения за то зло, которое я причинил Вашей семье. Теперь я это понимаю прекрасно. И еще я хочу дать торжественное обещание, что если судьба позволит, я сделаю все, что в моих силах, чтобы загладить это зло.

Искренне ваш,

* * *

24 марта 1904 г.

Бедфорд Кендал.

Дорогой Форрест!

Не знаю, в живых ли Ева, так что полагаюсь на Вашу осторожность. У меня для нее печальное известие, и я боюсь, как бы оно не сразило ее, если она еще жива.

Ваше письмо, адресованное моей жене и написанное по поручению Евы, пришло 14-го. Сильви обычно отправляется за почтой уже после моего ухода, поэтому я не видел его, а жена ничего не сказала мне о нем, ни в тот вечер, ни на следующий день. Она вообще никому не сказала. Но 16-го, в десять часов утра, закончив шить платье Рине и написав письмо Кеннерли, самого будничного содержания (ни словом не упомянув о Еве), она пошла на кухню; стоя в нескольких шагах от Мэг, готовившей обед, она развела в воде цианистый калий и выпила стакан до дна.

За мной послали Сильви, но когда я добежал до дому, ее уже не было, и до самого вечера — пока Рина не надела нового платья, чтобы встречать приходивших выразить соболезнование посетителей — мы ничего не знали о Вашем письме. Она засунула его в карман платья, не прибавив от себя ни единого слова, ничего не объяснив.

Никто в этом не виноват, Форрест. Каковы бы ни были ее мотивы, Вы не можете нести за это ответственность — ни Вы, ни Ева, ни Ваш сын. Ее появление на свет было ознаменовано трагедией, и последствия чужой безответственности всю жизнь лежали на ней тяжким бременем. О себе могу сказать, что я бесконечно одинок и не перестаю скорбеть о том, что она решила покинуть того, кто поклялся ей в вечной верности; но это мое горе, и я ни с кем им не поделюсь.

Напишите мне, как обстоят у Вас дела и что сулит будущее? Насколько я понимаю, Вы нашли себе место в Брэйси и, по-видимому, решили осесть там, вблизи от родного дома.

Мое письмо — так же как и Ваше — не содержит никаких просьб. За исключением уже ранее высказанной — подойти к случившемуся со всей осторожностью. Уверен, что Вы это сделаете.

С уважением,

* * *

3 апреля 1904 г.

Кеннерли Кендал.

Многоуважаемый мистер Мейфилд!

Рина показала мне Ваше письмо к ней, которое пришло вчера. Она не знает, что и как Вам ответить, и в то же время не хочет тревожить отца, поэтому отвечаю за нее я. Думаю, что сумею это сделать.

Нет, Рина не сможет приехать к Вам, ни теперь, ни вскоре. Что касается помощи, Вы не должны рассчитывать ни на Рину, ни на кого бы то ни было из нас в обозримом будущем. Мы сожалеем, что Ева так слаба, и отлично понимаем, что ей хочется восстановить узы, которые она разорвала, но мы слишком заняты сейчас искоренением зла, которое она причинила нам, и не можем уделить ни времени, ни сил на поездку, чтобы доставить радость той, которая однажды не отказала себе в радости, не посчитавшись с нами.

Вы знаете о маминой смерти. Рина говорит, что отец писал Вам. С тех пор прошло уже более двух недель. Время летит.

Исключительно для того, чтобы Вы могли оценить размеры причиненного зла, хочу сказать Вам, что сегодня утром, на рассвете, когда я еще спал, отец вышел во двор и убил из пистолета моего старого пса Гектора; выстрелил ему в левый глаз, а потом вернулся в дом и снова лег в постель. Уезжая из дома в мае прошлого года, я оставил Гектора на мамино попечение, и она быстро привязалась к нему, несмотря на то, что песик он был так себе. В благодарность Гектор отдал ей свое сердце и, естественно, часто выл после ее смерти. Я испробовал все средства, чтобы успокоить его, — первые несколько ночей пускал спать к себе в комнату, даже лил ему по вечерам парегорик в еду, но сегодня перед рассветом он снова принялся выть, и отец нашел верное средство.

Вы поймете теперь, что я хотел сказать? Вот поэтому никто из нас и не сможет приехать.

С уважением,

 

Май 1904 года

1

1 мая 1904 г.

Ева.

Дорогой мой папа!

Мне только сейчас сказали о маме — сегодня, в воскресенье. Мне сказали также, что ты знаешь о моей длительной болезни — единственной причине, на этот раз, моего неведения и молчания — и, надеюсь, простишь мне хотя бы их.

Из-за большой потери крови я до сих пор чувствую себя очень слабой. Правда, мой мальчик, который растет и крепнет не по дням, а по часам, солнце, распускающаяся вокруг зелень помогают мне восстанавливать силы; я начала было поправляться понемногу, и вот на меня обрушился этот новый удар.

Что же мне делать? Есть ли с тобой кто-нибудь сейчас, кроме Рины и прислуги? Мне так хотелось бы приехать домой и побыть с тобой какое-то время. Форрест считает, что здоровье мое идет на поправку — несмотря даже на последнее потрясенье, — и мне кажется, что к началу школьных каникул мы с маленьким окрепнем настолько, что легко перенесем путешествие — в этом случае мы все втроем могли бы приехать и помочь тебе.

Пожалуйста, ответь согласием. Почти весь этот год я не жила, а мучилась; мысль, что своим поступком я причинила вам столько горя, неотступно терзала меня, а я-то думала, что так будет для всех лучше. А теперь вот умерла мама, не найдя на прощанье ни одного слова для меня. Как же дальше жить с таким камнем на сердце, а ведь у меня новорожденный сын и муж, который нуждается во мне. На тебя опять вся моя надежда, папа, и от тебя я жду прощенья. И еще, мне кажется, если бы ты — несмотря на то, что прожил целый год, не видя меня и не обменявшись со мной и словом, — счел возможным простить меня, сказать, что будешь рад мне, или хотя бы только разрешил мне приехать, то и ты бы воскрес душой сам, а мы, всей семьей, грелись бы возле тебя и помогали тебе в работе. Я думаю, что рядом с тобой мы найдем наше истинное место в жизни и сохраним его до конца своих дней. Об этом я теперь мечтаю.

Хоть бы поскорее сбылась моя мечта.

Любящая тебя,

* * *

3 апреля 1904 г.

Рина Кендал.

Дорогая Ева!

Боюсь, что я б тебя при встрече не узнала. Да и ты меня. Как-никак год прошел.

Папа получил твое письмо, обдумал его и поручил мне написать ответ.

Он, конечно, благодарен тебе за добрые чувства, что же касается твоих планов, то он предвидит тут всякого рода нежелательные осложнения. Например — даже если оставить в стороне его личное отношение к мистеру Мейфилду — многие наши знакомые думают о нем с негодованием, которое только усугубилось, заслуженно или незаслуженно, после того, что произошло с мамой. Папа считает поэтому, что вряд ли ваша жизнь здесь наладится, если вы вернетесь все втроем; кроме того, в его теперешнем состоянии ему не хотелось бы подвергать постоянному испытанию свое терпение и милосердие.

Это его точные слова. Со своей стороны могу лишь прибавить, что если говорить о помощи, то тут беспокоиться не о чем. Мэг и Сильви, хоть они и не сделали ничего, чтобы помешать тогда маме, остались у нас. И Кеннерли, который, конечно, приезжал на похороны, уехал сейчас совсем ненадолго, с тем чтобы получить расчет на службе, а затем вернуться и взять на себя управление фермами и лесопилкой. Мне осталось еще год учиться в школе, после чего я, без всякого сомнения, навсегда останусь при нем. Других планов у меня нет, и, слава богу, никто их в отношении меня не строит.

Итак, прочитай внимательно все вышесказанное, вникни и, если у тебя есть еще какие-то идеи, напиши мне.

Твоя сестра,

2

Пока Ева укладывала вещи, Форрест повел Кеннерли погулять на гору за домом Хэт. Через час, в полдень, они пообедают, а потом на двуколке Палмерса отправятся в Брэйси к трехчасовому поезду, который еще до наступления темноты доставит Еву, Роба и Кеннерли домой: Кеннерли был откомандирован в качестве провожатого и няньки.

Поднявшись по зеленому склону, Форрест остановился, повернувшись лицом к лежащей внизу долине. Заслонив рукой глаза от солнца, он сказал:

— Листьям пора бы вполне развиться. — Было 15 мая, тихий воскресный день.

Ближайшее дерево находилось от них метрах в четырехстах — во дворе у Хэт. Кеннерли внимательно вгляделся в него, подставив лицо солнцу.

— У этого не разовьются, — сказал он. — Да оно все равно засыхает.

— Отчего это? — спросил Форрест.

Кеннерли прочертил длинным белым пальцем воздух, словно провел по коре — от кроны до корней.

— Лучше срубите его завтра же. От него все другие пропадут.

— Отчего это? — повторил Форрест.

— Заражено, — ответил Кеннерли. — Волосистая тля.

— Скажите об этом Хэт, когда мы вернемся.

— А тут все не ваше? — спросил Кеннерли, описав рукой полукруг.

— Нет, моей сестры, — ответил Форрест.

— Но когда-нибудь будет ваше?

— Нет, что вы. Отойдет ее сыновьям. Все это досталось ей от мужа.

— А где же мейфилдовские владения?

Форрест посмотрел вдаль, затем указал на холмы на противоположном берегу речки. Для нормального зрения ничем не примечательные зеленые холмы.

Но Кеннерли, вглядевшись, сказал:

— Это не кладбище ли?

— Да, — ответил Форрест. — Там похоронена моя мать. Это их семейное кладбище. А дом разрушен.

— Как была ее фамилия? — спросил Кеннерли. — Ведь не Мейфилд же.

— Гудвин, — ответил Форрест. — Анна Гудвин.

Кеннерли продолжал внимательно вглядываться в противоположный берег. Форрест посмотрел туда же. Он прищурился, напряг зрение, но разглядеть могил так и не смог, хотя среди учеников ходили легенды о его зоркости.

Но тут к нему повернулся Кеннерли.

— А что здесь вашего? — спросил он.

— Простите? — переспросил с улыбкой Форрест.

Кеннерли обвел рукой открывавшийся им пейзаж.

— Что принадлежит вам из всего этого?

Уж что-что, а дом-то Форрест видел — при ярком солнечном свете крыша казалась черной — видел пятно на карнизе как раз над комнатой, где сейчас Ева собирала вещи и укладывала их в чемодан, уничтожая последние следы своего присутствия. Она ничего не принесла в этот дом кроме одежды, в которой переступила его порог, и своего полного жизни тела, трепещущего надеждой и стремлениями. Эти надежды и стремления она вкладывала теперь в ребенка, которого заберет с собой, оставив ему… Что оставив? На ум пришла только тиковая перина на их двуспальной кровати, которую они перевернули, чтобы потемневшие пятна крови приходились вниз — подсохшие, заскорузлые пятна ее крови. Только и всего, подумал он. Но Кеннерли он ответил:

— Ваша сестра и ваш племянник. Кое-какие книги и записки. Одежда.

Кеннерли улыбнулся — впервые после того, как сошел с поезда минувшим вечером.

— Выходит, хорошо, что вы так любите читать. — Обогнав Форреста, он полез дальше вверх по склону.

— У вас есть еще сорок пять минут. Погуляйте один. А я пойду домой. Может, Еве понадоблюсь.

— Не понадобитесь, — сказал Кеннерли.

— И тем не менее… — ответил Форрест. Он начал уже спускаться и смотрел себе под ноги; склон был неровный, каменистый. Потому он и не видел того, что мог легко увидеть каждый: в окне спальни, защищенная от солнца козырьком крыши, стояла одетая и готовая к отъезду Ева; глаза ее, минуя Форреста, смотрели прямо в глаза Кеннерли (оба спокойные, чуть ли не улыбающиеся), на руках у нее Роб, туго спеленатый, накормленный, сонный — кокон, каждой клеточкой уже творящий свою собственную жизнь, готовящийся расцвести для матери — для нее одной.

3

Ночью Хэт приснился ее покойный муж Джеймс — пришел он тихий и сдержанный, как в жизни, как в редких сновидениях; подобно большинству ее снов, этот просто воспроизводил однажды пережитое. Во сне она лежала на их двуспальной кровати, но одна. Совсем еще юная, шестнадцатилетняя. Он был старше — тридцатилетний. Они только что поженились; ее мать умерла за три недели до этого, и ей нужен был кто-то, кто заботился бы о ней и о ее брате Форресте. Кровать, на которой она лежала в ожидании, находилась в доме Джеймса; в ней прежде спал Джеймс со своей первой женой, умершей восемь месяцев назад. Чего же, собственно, она ждала? Кое-что она знала от школьных подруг, от негров и отчасти надеялась, что все это так и будет, только никак не могла представить себя за этим сложным занятием — ей казалось, что она слишком худая и нескладная. Да и на то, чтоб Джеймс оказался хорошим учителем, рассчитывать было трудно: детей у него никогда не было (дом был пуст, и только на чердаке, в одной из комнаток, спал Форрест). Жена Джеймса умерла от рака груди — обе груди ее были изъедены — пожирая их, рак полз прямо к сердцу, а потом вгрызся и в него.

И все-таки, лежа здесь, в теплой постели, Хэт считала себя в безопасности: прожитая коротенькая жизнь не научила ее бояться окружающего мира, подозревать, будто он только и ждет, как бы подобраться к ней и уничтожить. Ничто не внушало ей таких мыслей: ни исчезновение отца, ни сломленность матери, ни постоянная тоска брата. Джеймс начищал ботинки при свете единственной лампы. Сперва свои, потом ее. Напрасно! Ее ботинки расползлись безнадежно. Но она ничего ему не сказала. Пусть себе старается хоть всю ночь — было девять часов. Всю ночь до самого утра. Тогда она встанет, приготовит ему завтрак и выпроводит на работу. Он работал фрахтовщиком на железнодорожной станции. Но он кончил, аккуратно сложил тряпочку, которой наводил глянец, уложил в ящичек вместе с сапожными щетками и посмотрел на нее. Встретив ее взгляд, он сказал: «Сходи к Форресту». Он сказал это ласково, и она даже вздрогнула от радости, что можно уйти, только никак не могла понять, с чего бы это. «Зачем?» — спросила она. «Он плачет», — ответил Джеймс. Она прислушалась, — сверху не доносилось ни звука. «Да нет, не плачет», — сказала она, но тут же подумала: «Так, пожалуй, и не уйдешь никуда». — «По-моему, я не ошибаюсь, поди сама посмотри», — сказал Джеймс. Он встал и начал расстегивать сорочку. Тогда она вылезла из постели и прямо в ночной рубашке — халата у нее не было — пошла наверх. Во сне она проделала весь путь в темноте: длинный коридор, крутая лесенка на чердак, но, несмотря на то что дом был чужой и неосвещенный, шла она уверенно, потому что впереди ее ждал Форрест — единственное, что у нее оставалось в жизни. Она уверенно ступала босыми ногами (ночных туфель у нее тоже не было). И оказалось, что зря. Форреста в комнате не было — ни плачущего, ни спящего. Она подошла к его узкой кровати, ощупала ее всю — не тронута. Она сама в тот день постелила ему чистые простыни, а он ушел, не прикоснувшись к ним, — усталый, всеми брошенный и всех бросивший.

Хэт сделала усилие и проснулась, поймав себя на том, что действительно шарит руками по собственной постели в поисках младшего брата. Она прислушалась — только старый Джеймсов дом потрескивал и покряхтывал в темноте, да в открытое окно доносился плачущий голос козодоя: на что он жалуется? Она встала, надела туфли и, как в тот раз, без халата, пошла к комнате Евы и Форреста (сыновья спали крепким сном на чердаке). К ее удивлению, дверь оказалась открытой — Форрест с детства всегда спал с плотно притворенной дверью — даже в жаркие августовские ночи закрывался от сквозняков. Наверное, берег свои тайны. Как и во сне, ее обступала темнота, она остановилась на пороге, всматриваясь, лежит ли он в кровати. Но глаза ее никого не обнаружили — тьма была непроглядная. Тогда она окликнула его, не понижая голоса, как будто это было днем, а не глубокой ночью. Никто не отозвался. Она подошла к кровати, протянула руку и нащупала холодную железную сетку. Ни одеяла, ни человека, ни матраца — ничего.

Она распрямилась и передернула плечами, охваченная страхом, подобного которому не испытывала вот уже двадцать лет, — страхом из сна.

Чтобы разогнать его, она глотнула побольше воздуха, и тут впервые до нее дошел удушливый запах гари. Он проникал в комнату через приоткрытое окно. Хэт стояла у кровати на тряпичном коврике, связанном Евой, и думала: «Я никогда ничего не сделала, чтобы помочь ему. Никогда! Да он и не просил почти. Но, что бы он ни задумал, что бы сейчас ни предпринял — пусть это будет наказанием мне, справедливым и заслуженным». Затем она подошла к приоткрытому окну, выглянула наружу и увидела при свете костра Форреста, все еще в парадном костюме, который заталкивал шестом в огонь остатки перины. Лицо Хэт ожег запах тлеющих перьев и страх, ей стало жутко, когда она представила себе выражение лица брата, стоящего внизу, сумрачного и покинутого.

Но, сдвинувшись наконец с места, она не побежала во двор, а вернулась в свою комнату, в свою постель. Если он задумал спалить дом вместе с ней и спящими сыновьями Джеймса, она не станет мешать ему.

Ничего подобного, разумеется, не произошло. Когда на рассвете она спустилась вниз (немного поспав тревожным, но без сновидений сном), он ждал ее в кухне, умытый, голодный, хотя и не слишком разговорчивый; и до конца своих дней Хэт никогда ни словом не обмолвилась о том случае, не заикнулась об исчезнувшей перине, восприняв ту ночь как приговор, вынесенный и приведенный в исполнение.

4

Вечером на второй день после приезда домой, когда все поужинали, Ева, отказавшись от Рининой помощи, позвала наверх Сильви и показала ей, как переставить мебель в комнате, чтобы там уместилась колыбелька и ее сундучок (вернее, сундучок Хэт, принадлежавший когда-то Джеймсу Шортеру). Это была задняя комнатка, в которой прошло их с Риной детство. Рина предложила и теперь поселиться вместе, и в первую ночь они устроились там все втроем, но в результате никто не спал — Роб от усталости, Рина от растущей отчужденности, Ева от облегчения. Поэтому утром Ева сказала, что переберется в нижнюю гостиную, поставив там временно кровать (гостиной пользовались обычно только на рождество). Но Рина решительно воспротивилась. А когда Ева стала добиваться — почему? повернулась и сказала:

— Ладно. Позови Сильви, пусть она проветрит ее для тебя. Только имей в виду, мама после смерти пролежала там два дня, пока оттаивали землю и копали могилу. Ну, зови Сильви.

Ева прикусила язык, пошла наверх и занялась ребенком. Через полчаса пришла Рина и сказала:

— Вы с Робом останетесь здесь. Я временно перейду к Кеннерли.

Ева поблагодарила ее.

Сделав все, что от нее требовалось, Сильви собралась уходить, и Ева спросила ее:

— Неужели вы вдвоем не смогли остановить ее, Сильви?

Сильви потупилась:

— Нет, барышня!

— Вы не поняли, что она задумала? — спросила Ева.

— Я поняла, барышня. Поняла еще за два дня до этого, как только принесла ей ваше письмо.

— Письмо было от Форреста — от мистера Мейфилда, Сильви.

— Да, барышня! И я поняла.

— Каким образом?

— Я ж ее всю жизнь знала. Как же мне было не понять.

— И ты никому не сказала?

Сильви посмотрела ей прямо в глаза.

— Нет, барышня.

— Но почему же? Объясни, Сильви.

— Она была в своем праве, Ева. Ты-то могла б это понять. Ты со своим правом взяла да и уехала; а она тебя отблагодарила.

— Откуда ты все это знаешь? Она тебе что-нибудь говорила?

Сильви помолчала:

— Нет, барышня. Но я умела за ней замечать. Я поняла.

Ева села на свою постель. Роб посапывал рядом.

— Я тебя не поблагодарила, — проговорила Сильви.

— За что? — спросила Ева в недоумении.

— За золотую монету, которую ты мне прислала.

Ева кивнула.

— Береги ее. Другой уж не будет.

— Я ее истратила — на зубы, — сказала Сильви. Растянув толстые лиловатые губы, она обнажила зубы, даже в сумерках сверкнув золотом. Один клык литого золота. Не закрывая рта, она сделала шаг к Еве, чтобы дать ей возможность рассмотреть получше, но широко растянутые губы ее не улыбались.

В дверях появилась Рина.

— Все в порядке?

— Все, — ответила Ева, указывая на Сильви.

— Тогда, Сильви, ступай и вымой ноги папе, — сказала Рина.

— Слушаю, барышня! — Сильви ушла.

Рина подошла к колыбельке и, не нагибаясь, посмотрела на спящего Роба.

— Вылитый отец, — сказала она.

— Вылитый, — подтвердила Ева, продолжая сидеть. — Пожалуйста, только не разбуди его, Рина. А то потом не укачаешь.

Рина повернулась к ней и, не понижая голоса, сказала:

— А почему бы и нет? У него ведь не так много времени на знакомство с одной половиной своей родни. Что ж, он так все его и проспит?

— Не проспит, — сказала Ева. — Времени у него достаточно. — Она откинулась и легла поперек кровати.

Рина подошла к столу и зажгла лампу — с детства знакомую керосиновую лампу, стекло которой обе они еще девочками чистили бесчисленное количество раз и ни разу не разбили. Она открутила фитиль, проверила, не дымит ли, и, повернувшись к Еве, вытащила из кармана черного домашнего платья конверт.

Ева попробовала заглянуть Рине в глаза, разгадать их выражение; в голове мелькнуло: «Она переросла меня. Ей пришлось хуже, чем мне. Теперь отец по праву достался ей». Однако разглядеть она ничего не смогла — лампа освещала лишь крепкие Ринины запястья, ее протянутую руку.

— Клянусь, я его не читала. Оно не было запечатано, но я хранила его для тебя. — Руку она протягивала, однако сама не двигалась с места. Это Ева должна сделать движение навстречу, должна принять.

Ева встала. Даже заслоняя спиной свет лампы, она могла различить на конверте крупный мужской почерк матери.

Рина держала его так, словно не хотела отдавать. Ева прочитала: «Рина, если цель моя будет достигнута, отдай это письмо Еве — в собственные руки».

В собственные руки оно и было передано.

— Только помни, пожалуйста, Ева, — сказала Рина, — я всего лишь исполняю свой долг.

— Постараюсь не забыть, — сказала Ева. Письмо было у нее, но она продолжала держать его на вытянутой руке, словно вдруг состарилась и стала дальнозоркой.

— Она не пишет, когда тебе следует прочесть его, — сказала Рина. — Может, подожди, вот окрепнешь немного.

— Может, я никогда не окрепну, — возразила Ева, — особенно если ждать. — Она снова села с конвертом в руке — пока что он касался лишь ее пальцев.

Рина протянула руку к сестре.

— Дай, я сохраню его. С ним ничего не случится. Я немного поторопилась.

— Нет, — сказала Ева. Она в упор смотрела на Рину, вчитываясь в выражение ее лица. — Ты прекрасно рассчитала, когда его принести, чтобы удовлетворить свое желание — прикончить меня. Так, по крайней мере, не ври, будь любезна.

— Наверное, она просто хотела попрощаться с тобой, — сказала Рина.

— Прошу тебя, уйди, — сказала Ева.

Рина молча вышла и спустилась вниз по лестнице.

Ева посидела какое-то время, прикидывая в уме, нельзя ли как-то избежать надвигающегося испытания. Можно поднести конверт к лампе и поджечь, а потом выкинуть в окошко — на железную крышу пристройки, пусть догорает там. Можно, как сказала Рина, подождать, пока она окрепнет. Можно пойти к отцу, отдать письмо ему — пусть решает. Нет! На конверте стояло ее имя. За все то, что она отняла у матери, уж этим-то она могла заплатить — простым вниманием. Она положила конверт на край постели, затем встала, подошла к колыбельке и склонилась над ней: мальчик лежал погруженный в глубокий сон — лицом к стене, сжатые в кулачки руки подняты к плечам, губы распущены, ротик приоткрыт, — словно его подхватило ветром и он летел — или его несло — прочь отсюда, к какой-то неведомой цели. Вылитый отец! Она знала, что тронуть его сейчас рискованно — проснется и будет орать до глубокой ночи — и все же, подсунув руки под его набирающее вес тельце, она подняла его — не прижала к себе, чтоб пригреть, а просто подняла, а затем быстро шагнула к кровати и положила на середину поверх покрывала — завернутого в легкое пикейное одеяльце. Постояла, подождала — спит. Он спокойно воспринял перемещение, нисколько не обиделся на то, что его сон пытались прервать. Ее сын, настойчиво пробирающийся сквозь младенчество. Она взяла конверт, вынула сложенный вдвое листок и развернула. Затем просунула свободную руку в одеяльце, стянула с ножки Роба вязаный башмачок, взялась за нее и не выпустила, пока не кончила читать.

Ева, я полагаю, что тебя все-таки спасли и ты осталась жить. В этом случае (если мне удастся в недалеком будущем осуществить свое намерение умереть) я никогда не узнаю твоей дальнейшей судьбы. Неизвестно, где буду я и куда угодишь ты. Или — если ты выкарабкаешься и поживешь еще, может, твоя душа найдет где-нибудь приют. Вот только возможно ли это? Сыщется ли место, где такую примут? Не мне судить об этом — даже теперь. Обо мне же тебе всякий скажет, что я ушла из жизни в припадке безумия или вообще была сумасшедшей. Но мой разум никогда не был так ясен, а поступки столь разумны. Итак, мое последнее желание — сказать тебе о том, что открывается мне сейчас, на пороге смерти. Никому другому знать этого не нужно, да вряд ли и интересно; к тому же, может, я — как уже сказано — просто зря теряю время: может, тебя уже нет в живых, может, ты уже поджидаешь меня, призываешь к себе. Может, мы еще встретимся, и я выскажу тебе все там.

Твоя мать,

Здесь же я знаю одно — я не хочу жить на свете, где есть место нравственным уродам, подобным тебе. Где на протяжении одной только моей жизни произросли два таких урода. Ты не знаешь истории своего деда — моего отца, Тада Уотсона (если останешься в живых и тебе будет интересно, спроси своего бедного отца). В двух словах: он убил мою мать, затем себя, а теперь вот, в паре с тобой, добивает меня. Потому что оба вы спокойно ломали чужие жизни, единственно ради удовлетворения желаний плоти. Пищу же для плоти, мимоходом поглощаемую, находят (или ищут) лишь в другой плоти: моей матери, Форреста Мейфилда. Люди, которые в этой гнусной забаве охотно предоставляют себя в партнеры, получают по заслугам. Сострадания у меня они не вызывают. Это моя мать и твой жалкий обманутый супруг. Сожалею я лишь о том, что своим поступком причиняю горе твоему отцу, только об этом. Из всех, кого я знала, он самый сильный, самый благородный — я не знаю равных ему ни среди живых людей, ни среди литературных героев. Он знает, как я ему благодарна. Все эти годы не было дня, чтобы я не поблагодарила его вечером за все хорошее, что видела от него за день. Он найдет в себе силы перенести этот удар. Поймет, кому он предназначается, поймет, что он направлен не против него. Он может с гордостью вспоминать, что, когда после рождения детей, которых так жаждало его нежное сердце, он спросил меня — как бы я хотела устроить нашу жизнь в дальнейшем, я сказала: «Если можно, давай жить как брат с сестрой», и, хоть он не ответил мне на это словами ни тогда, ни потом, он ответил делом — трогательно перестал замечать во мне женщину. Если бы у меня нашлось для тебя хоть одно доброе пожелание, я пожелала бы, чтобы тебе было дано это оценить. Пятнадцать лет мы прожили в безгрешной любви и теперь в награду должны лицезреть твою жизнь. Любоваться, как у всех на глазах твоя распаленная плоть выслеживает и настигает жертву, не считаясь с тем, что позарилась ты на душу чистую. Нет, это выше моих сил. Я не хочу. Видеть тебя не хочу, несмотря на все твои просьбы. Моему отцу хватило благородства уйти, прежде чем я смогла поднять голову и узнать его в лицо. У тебя не хватило — по крайней мере, так обстояло дело два дня назад — ты по-прежнему стоишь под дверью нашей жизни и домогаешься, чтобы тебя впустили. Итак, Ева, я ухожу прежде тебя, с чувством, близким к гордости, с ощущением (впервые за долгое время, может быть, за всю жизнь), близким — судя по рассказам других — к настоящей радости.

которая у всех бывает только одна.

Никому не показывай письма.

Ева поняла, что ей нанесено несмываемое оскорбление. И вопрос вовсе не в том, в здравом ли уме была мать или рассудок ее помутился? Имела ли она право так больно ранить? — ответить на это можно погодя, успокоившись, а сейчас мысли ее были заняты характером нанесенных ран, их глубиной, причиненным ущербом, направлением удара, возможностью надежды на исцеление. Сильнее всего была боль в центре груди, там, где проходит грудная кость, сквозь которую прорывалось — как ей казалось — учащенное дыхание. Она выдернула из-под одеяльца руку, сжимавшую теплую ножку Роба, — ей не пришло в голову выпустить письмо, — и принялась яростно растирать себе грудь.

Она растерла ее почти до крови, и вдруг до нее донесся голос Сильви:

— Ты что, унять его не можешь? — Сильви высилась в проеме двери.

Ева подняла глаза и тут только услышала неистовый плач Роба и повернулась к нему.

Лицо у него было красное и потное. Очевидно, он орал уже давно, отчаянно дрыгая запутавшейся в одеяле ножкой.

— В чем дело? — спросила Ева, обращаясь и к Сильви, и к Робу.

— Мы снизу услышали крик. Просто ужас какой-то.

Свободной правой рукой Ева снова взялась за брыкающуюся ножку, но он вырвал ее и зашелся еще сильнее.

— Ты его на руки возьми, — сказала Сильви. — Он, наверное, голодный.

— Не может быть, — ответила Ева. — Я кормила его в шесть часов.

— А сейчас восемь, — сказала Сильви. — Так и уморить можно.

Ева сложила письмо, положила его рядом, откинула одеяльце, взяла Роба на руки и поднесла к груди. Но он не унимался. Сильви все стояла в дверях, Ева сказала:

— Чайной ложки не наберется — чем кормить, не знаю.

— У меня наберется, — сказала Сильви и вошла в полосу света.

Ева смотрела на нее во все глаза, словно в ней воплотились все загадки сегодняшнего дня, требуя ответа.

Сильви сказала:

— Есть у меня, — и, поднеся руку к полным грудям, притронулась к левой. На коричневом ситцевом платье вокруг четко обозначенного соска виднелся ободок подсохшего пятна.

Роб замолчал, только коротко всхлипывал, сунув пальчик в мягкое углубление на Евиной шее.

— Что все это значит? — спросила Ева.

Сильви указала на Роба:

— Хочешь, помогу выкормить его, если у тебя не хватает молока.

— Каким образом?

— Я в позапрошлое воскресенье родила.

— Ты? Кого же?

Все страхи Евы, казалось, затвердели, превратились в бесконечный шест, который чьи-то руки поочередно проталкивали через ее грудную клетку. Сейчас вот рука Сильви.

— Мальчика. Родился до срока. Бездыханный.

Ева собралась с силами, затем сказала:

— То есть ты хочешь сказать, что он умер? У тебя родился ребенок две недели тому назад и умер?

— Родился мертвый, — подтвердила Сильви.

— И уже похоронен?

Сильви кивнула.

— А кто отец — ты знаешь?

— Он мне денег немного дал.

— Как ты себя чувствуешь? Крови много потеряла?

— Да ничего себя чувствую. Молоко вот есть. — Она снова дотронулась до груди.

Ева сказала то, что могла бы сказать всему этому нескончаемому дню:

— Нет, я больше не могу!

Сильви сказала:

— Тебе же не выкормить его, Ева. Давай лучше я, только ты мне плати.

5

В ту самую ночь Форрест был близок с ней. Впервые с марта, впервые после свадьбы — в воображении. Он заранее с ужасом ждал, что это может произойти, и хотя провел предыдущую ночь без сна, решил заняться вечером работой: нужно было снова приучать себя к одиночеству, пусть даже недолгому. Утром Хэт приготовила ему завтрак и, дождавшись, пока он поест, сказала:

— На чердаке есть матрац, старый, но совсем целый — если, конечно, до него не добрались крысы. Ты снеси его вниз, а я проветрю.

На что он ответил:

— Это тот, который я годами обделывал?

— Нет, тот съела коза.

Она расхохоталась, а он полез на чердак и отыскал матрац, пропыленный, но целый. Разложил его на веранде, на солнце, натаскал воды, заперся в своей комнате и, прислушиваясь к крикам проснувшихся мальчишек, вымылся, побрился и усилием воли заставил себя проработать более часа — переписал стихотворение, сложившееся в голове прошлой ночью:

Закончив, он разорвал черновик и спрятал переписанный начисто листок в том Горация — стихи на ее смерть, какая бы смерть ни выхватила ее из жизни. А может статься, уже выхватила — из его жизни, по крайней мере. Он сошел вниз и принялся помогать племянникам, которые бились с мулом, пытаясь вспахать на нем огород. Они работали под палящим солнцем до самого обеда, поели в молчании, снова работали до наступления сумерек. Затем он вымылся, переоделся в хороший костюм и пошел в город, чтобы поспеть к разбору вечерней почты. Рассчитывать на получение какого-нибудь известия было трудно, разве только на телеграмму от Евы, но она не станет ее посылать, да он и не просил.

Тем не менее, когда оказалось, что никому писем нет — письма не было даже от полоумной золовки Хэт, которая писала несколько раз в неделю, в стремлении выяснить косвенными вопросами, что сталось с деньгами Джеймса, никогда не существовавшими, — он пошел через дорогу на вокзал и спросил у мистера Рочелла, нет ли для него телеграммы.

Нет, телеграммы не было.

Форрест уже повернулся уходить, когда черный аппарат в углу вдруг застрекотал. Он подождал, прислушиваясь напряженно, словно аппарат во всеуслышание выстукивал немудреную фразу, говорящую о надежде и любви, которая вполне могла бы предназначаться ему, знай он азбуку Морзе.

Мистер Рочелл энергично отстукал ответ, что-то записал на листке бумаги и сложил его.

— Мне по-прежнему ничего? — спросил Форрест.

— Ни слова, — сказал мистер Рочелл и улыбнулся во весь рот, впервые на памяти Форреста. — Скажите мне, что бы вы хотели услышать, заплатите четвертак, и я разошлю циркулярную телеграмму — запрос. Кто-нибудь что-нибудь да и пришлет, — если ничего другого, то пусть хоть известие о том, что в Джорджии провалился мост.

Форрест тоже улыбнулся в ответ.

— Увы, финансы не позволяют, — сказал он и вышел из здания вокзала. Прошел мимо толпившихся на перроне носильщиков (несмотря на то, что поезда не было и, по-видимому, не предвиделось) и начал спускаться по ступенькам на товарный двор, когда вдруг его окликнула какая-то негритянка:

— Мистер Форрест… — Он обернулся, обежал взглядом лица — с десяток… Винни, вот это кто. В прошлом она принадлежала семье его матери и иногда приходила помочь матери по хозяйству — когда могла или когда хотела — а придя, особенно не усердствовала.

Она встала навстречу ему — высокая, прямая, худая как щепка, бесформенное платье было сплошь покрыто английскими булавками (они вовсе не скалывали прорехи, платье было целое), так что на солнце казалось, будто она в кольчуге; носила на себе все свое богатство — унцию никеля.

— Ишь ты вырос как, — сказала она.

— И ты тоже.

— Я уже в землю расту, — она рассмеялась. Ей, наверное, было под девяносто. Она помнила, что пятьдесят ей исполнилось еще до битвы за Аппоматтокс; говорила, что высохла еще до того, как свободу дали. — Только вот не пришли еще за мной.

— И не придут, — сказал он.

— Придут — не обрадуются, — засмеялась она. — Кого встречаешь?

— Никого, просто пройтись решил.

— Ты, часом, не один ли? Я слышала, тебя окрутили?

— Окрутили, — сказал он.

— Маленькая девчоночка?

— Маленькая, — ответил он. — Но уже не девчоночка.

— Такие лучше всего, верно? Учить надо смолоду. — Теперь она не смеялась, — делилась житейской мудростью, и ее затуманенные опаловыми бельмами глаза в упор смотрели на него. — Где был?

— То есть как это где?

— Когда я последний раз тебя видела?

— Года два-три назад. Я здесь с мая. А ты где была?

— В штате Мэн, — сказала она.

— Что это тебя туда занесло? Там же можно замерзнуть насмерть.

— Я и замерзала. Потому вернулась. Ровер в Мэне. Город Августа, штат Мэн — корабли строит. Написал, приезжай — хоть помрешь в комфорте. Я там одну зиму прожила, обе ноги отморозила, ни с кем, кроме домашних, слова не сказала. Нет, лучше уж здесь помирать.

— А ты кого встречаешь? — спросил он. Он сам себе удивлялся, что не уходит от нее, — зануда старуха, мошенница, о чем с ней говорить. Вот-вот начнет клянчить деньги. И выклянчит.

— Сегодня никого. А вот завтра, если доживу, ко мне мой правнук приедет. — Она указала на сверкающие рельсы. — Пришла проверить, в порядке ли путь, чтоб с ним, не дай бог, чего не случилось.

— Это что, Ровера сын?

— Ровера, — ответила она; потом задумалась. — Господи Иисусе, — он же мой пра-пра-правнук. — Она снова засмеялась. — Я из молодых, да ранних была, как твоя девчоночка.

Он улыбнулся.

— У меня сын.

— Назвали в честь твоего отца?

— Да.

Она подумала.

— Ну, это еще не худшее, что ему могло достаться от деда.

— Не знаю. Может, отцу не так-то и плохо живется.

— Все может быть, — сказала она. — Ты-то, как я погляжу, весь в него, вылитый его портрет. Если он приедет, привести его к тебе познакомиться? Скажешь, такой ли уж он у нас умный или это только мне кажется.

До Форреста не сразу дошло, что она говорит о сыне Ровера.

— Приведи. Я живу у Хэт.

— Я знаю. А если он не приедет, сама приду. Познакомиться с твоей девчоночкой.

— Тогда придется подождать. Она сейчас уехала к своим.

— Когда она здесь, она тебя ублажает?

— Да, — ответил он.

— Нынче девки ученые пошли.

— Да.

Она рассмеялась.

И вот ночью он овладел ею, Евой, овладел не во сне, а ясно сознавая, что делает. Не с заранее обдуманным намерением; первоначально он собирался уважать ее отсутствие. «Раз она решила уехать, — неважно по какой причине и на какой срок, — я должен отпустить ее», — но лишь только дом затих, погрузился в темноту и уснул, в голове моментально возник вопрос: «Смогу ли я жить, если Ева не вернется? И в этом случае хорошо бы понять, что именно нашел я в ней, отчего поверил, будто мы стали единым целым».

Сперва ответ вылился в слова «очарование, доброта, незаменимость», — казалось бы, и все, только вслед за словами в воображении начали появляться иллюстрации. И очень скоро, как он ни боялся того, перед умственным взором встала картина их близости. Воспоминания возникали где-то в тайниках мозга и надвигались на него, как некая замаскированная армия — неведомая, но могущественная. Он не сопротивлялся. Все его усилия сосредоточились на одном — выяснить, в чем именно могущество Евы, каковы ее цель и ресурсы. А для этого необходимо воспроизвести мысленно весь ритуал, представить себе картину, изображение…

Ее маленькое, на удивление изящное — как искусно скроенный наряд — тело, неизменно в таких случаях обнаженное (порядок, заведенный Евой, который охотно принял он, гордый своим красивым и сильным телом). Рассыпавшиеся по подушке волосы — сдунутая ветром вуаль на отлете, открывающая все новые тайны, навечно приклеенная к упрямой головке, плечи, грудь, тонкая талия…

Обладание — да, но не познание, не пояснение даже. Это уже была его забота — не только дарить наслаждение и наслаждаться самому (что было для них обоих столь же естественно, как для деревьев зеленеть весной), но изучать, что, собственно, они подарили друг другу и почему: доискиваться, чего тут больше — потерь или приобретений, соль это на раны или бальзам?

Весь этот год он видел один бальзам. Но теперь, мысленно приняв то, что она отдавала, он снова начал поиски, скользя губами по легким сухим волосам, по гладким щекам, нежной шее, тугой маленькой груди, плоскому животу. И в эти минуты все действия их представлялись каким-то танцем или спортивной игрой, безмолвной и дарящей все те мелкие радости, которые дарит игра: мысленное любование своей грацией (изгиб, рывок, свободное паренье), созерцание партнерши, самое присутствие которой казалось чудом — не говоря уж о ее ласковой покорности, о полном согласии. Чудом, потому что это было неправдоподобно, незаслуженно, ниспослано каким-то божеством, чья доброта сокрушает, не знает преград, не считается с возможностями обыкновенного смертного. И тут же из глубин памяти всплыло самое давнее воспоминание — он у материнской груди, наконец-то единственный, без соперников; мать забавляется с ним, не думая о том, что нужно скорее отлучить его от груди, что он должен расти, освобождать место. И молит остаться с ней навсегда. Он мог думать об этом спокойно — так было.

На последнем отрезке пути он мучительно искал слова, которые нужно бы сказать — не «спасибо», нет! (это будет сказано потом, в минуты сладостного успокоения: «Спасибо!», «Всегда рада»), а слова для выражения своих мыслей, назвавшие бы его цель и давшие ему возможность — единственную, наверное — узнать, к чему стремится она, что могут дать они друг другу, что сулит им жизнь.

Форрест, совершенно раздавленный, лежал на спине в постели, несмотря на все проветривания все еще попахивающей затхлостью. Ничего он ни с кем не разделил. Ничего не получил такого, чего не мог бы получить где угодно. Ничего не потерял, если не считать какой-то йоты своей силы и несдержанного стона. Всего лишь несколько месяцев назад — одиннадцать, чтобы быть точным, — Евино тело приняло в себя частицу его самого и не спеша превратило в тело ребенка, которого он еще не знал и, возможно, никогда и не узнает, хоть носил этот ребенок — по желанию Форреста — имя его отца. Того самого, неудовлетворенного, все на своем пути порушившего отца — может, до сих пор где-то странствующего. Уж этого ей не изменить, как не заглушить в их сыне отцовского начала — закваски и теста.

6

Спустя два дня Форрест работал в огороде — сперва вместе с племянниками, весьма поразвлекшими его своей болтовней, а потом один, — они упросили отпустить их на гору к палмеровским мальчишкам, задумавшим — ни мало ни много — построить за лето механическое пианино. Солнце, обдувавший его свежий ветерок, осознанное за две ночи до этого одиночество и врожденное упрямство (особенно теперь необходимое и постепенно возвращающееся) способствовали тому, что чувствовал он себя значительно лучше, крепче на ногах; лишь в дальних уголках мозга прятались опасные мысли — таились на грани, за которой лежали и прошлое и будущее. Там им и место, он не собирался тревожить их, хорошо сознавая силу их власти, однако из опыта всей жизни зная, что вступят они в действие, когда сочтут нужным, — какое им дело до его больных мест или страхов. Но сегодня они были настроены выжидательно.

Итак, он продолжал трудиться — сосредоточенный, целиком поглощенный своим делом, даже главное событие дня, прибытие последнего почтового поезда, не заставило его прервать работу. Услышав свисток паровоза, он на секунду остановился, подумал: «Если есть, то подождет, если нет — потом придет», — и продолжал сажать тыквы. Закончив ряд, он сложил инструменты, пошел к колодцу, набрал ведро холодной воды и понес его наверх в свою комнату — вымыться и переодеться. Он уже зашнуровал ботинки и выпрямился, когда вдруг, неизвестно почему, ему вспомнились слова тетки Винни: «Весь в него, вылитый его портрет!» Портрет отца! Никто никогда не говорил ему этого, и поскольку в доме не сохранилось ни одной отцовской фотографии и черты отца были запечатлены лишь в его памяти (и в памяти Хэт, безусловно), он подошел к стоявшему на комоде зеркалу и посмотрел в него. Утром он брился, но не очень-то себя рассматривал. Не надо только смотреть на забытые Евой вещи, которые он сложил в аккуратную стопочку (саше для носовых платков — рождественский подарок Хэт, ленту, бывшую у Евы в волосах в ночь их свадьбы, индейский наконечник для стрелы — подарок мальчиков Робу). Зеркало ничего не сказало ему, хотя он улыбался, хмурился, даже попробовал изобразить лицо отца, запавшее в память в то далекое утро, когда отец приник к нему, тщетно стараясь поделиться с сыном какой-то своей тайной или неизъяснимой нуждой. Ничего! Он видел лишь собственное привычное лицо — внимательное, открытое, слегка покрасневшее от работы на солнце. Форрест снова улыбнулся — тоже к лучшему, тоже своего рода облегчение, — сошел по лестнице вниз, крикнул в кухню Хэт: «Тебе помочь?» — на что Хэт ответила: «Нет, только не пропадай, пожалуйста!» Вышел через парадную дверь, спустился с крыльца и только сделал несколько шагов по дорожке, как услышал скрип открываемой калитки; подняв голову, он увидел негра с серьезным лицом. Форрест остановился на всем ходу, так что его даже шатнуло, негр тоже остановился в калитке.

— Мистер Форрест?

Форрест кивнул.

— Я Грейнджер, — сказал незнакомец. Не взрослый, а мальчик, высокий мальчик, с приятным, мягким голосом.

— Грейнджер? А чей ты? — спросил Форрест.

— Бабушка меня послала, — сказал мальчик. — Мисс Винни. — Он продолжал стоять на месте, только протянул руку. В ней было письмо.

На конверт падало солнце. Но держал он его адресом вниз. Форрест внимательно посмотрел Грейнджеру в лицо, пытаясь определить, что он за человек и с чем пришел. Лет, наверное, двенадцати — длинноногий, длиннорукий, совсем еще мальчик, простодушный, в застиранной белой рубашке. Ничего общего с видавшей виды старухой Винни. Напротив, глаза и губы его, казалось, таили что-то куда более насущное, чем содержание принесенного им письма, «Гермес, сын Майи и Зевса, велеречивый вестник и провожатый душ». Форрест, однако, не растаял.

— Что это? — спросил он, зная, что Винни не умеет писать.

Мальчик застыл с письмом в руке, как статуя, — предлагал взять, не вручая. Вопрос, однако, его ободрил. Он улыбнулся, показав два ряда безупречных зубов, и сделал шаг вперед.

— Хорошие вести, — сказал он.

— Ты прочел его? — спросил Форрест.

— Нет, сэр, — сказал он и быстро перевернул адресом вверх, словно желая исправить ошибку. Потом улыбнулся еще шире. — На ощупь хорошие, — сказал он.

Форрест взял письмо. Почерк Евы, судя по штемпелю, отправлено два дня назад; мальчик стоял рядом, продолжая улыбаться, рука медленно опускалась; уходить он, по-видимому, не собирался.

— Подожди! — сказал Форрест. Пошарив в кармане, достал перочинный ножик, вскрыл конверт и тут же прочел письмо, чувствуя на расстоянии теплоту мальчика, теплоту и чистый острый запах детского нота.

17 мая 1904 г.

Ева.

Дорогой Форрест!

Приехали позавчера. А мне кажется, будто мы здесь уже лет тридцать. Оба мы путешествие так или иначе перенесли и сейчас отдыхаем — пока что никаких посетителей, и все же здесь в доме, который таит столько печали — прошлой и настоящей, — я, кажется, до сих пор ни разу не вздохнула полной грудью. Я надеялась, что все будет по-иному. Папа очень добр и заботлив, но он совершенно сломлен. Все остальные настолько потрясены происшедшим, что стали какими-то другими, это уже совсем не те люди, которых мы с тобой знали.

Поэтому, как ты можешь себе представить, я хочу поскорее вернуться. Прожить здесь еще три недели представляется мне немыслимым. Но об этом я пока никому не говорю. Молчи и ты, когда будешь писать мне, а то письмо прочтут — и будут неприятности. Просто, выждав подходящий момент, когда увижу, что папа чувствует себя покрепче, я найду способ дать тебе знать, и ты приедешь за нами. Как бы тебя ни встретили, вместе мы все выдержим.

Наш мальчик внимательно приглядывается ко всему, что окружает его (спит он мало, хотя почти не плачет), и спокойно разрешает своим родственникам плясать вокруг себя, но, по-видимому, как и я, сберегает улыбки для своего далекого папы. Мне кажется, может, я и ошибаюсь, что он вглядывается все время в мое лицо (единственный для него источник сведений), стараясь выяснить, где же ты? Или, может, мое лицо представляется ему туманным зеркалом, в котором запечатлено воспоминание о тебе? По-моему, это вовсе не фантазия любящей жены — просто твое лицо, каждый волосок на нем, каждая черточка, твой запах — все это оставило в моей памяти такой же прочный след, как оставляет вода на камне. Только, не в пример камню, я так счастлива, так благодарна тебе и жду скорой встречи.

Твоя верная обещанию

Форрест поднял глаза.

Мальчик стоял на прежнем месте, по-прежнему улыбаясь — не застывшей, а только что расцветшей улыбкой, разве что более уверенной, довольной.

— Правду я сказал? — спросил он.

— Да, — ответил Форрест.

— Скажете мне спасибо?

— Скажу, — Форрест сунул руку в карман за монеткой.

Но когда монетки забренчали в руке, мальчик покачал головой.

— Просто скажите спасибо, — проговорил он.

Форрест, однако, не хотел так сразу поддаться радости.

— Почему оно оказалось у тебя? — спросил он, указав на письмо.

— Бабушка Винни хотела привести меня к вам, только сперва мы зашли на почту и спросили, нет ли для вас чего, и когда оказалось, что есть, и барышня дала ей письмо, и я прочел, откуда оно, она сказала, что останется ждать меня на вокзале, а я чтобы шел один, подождал, пока вы его прочтете, и помог вам, если что.

Больше сдерживать радость Форрест не мог. Откуда было ему знать, что загнанная в угол Ева солгала ему или сказала лишь жалкую полуправду.

— Ты говорил мне, как тебя зовут, — промолвил Форрест. — Только я забыл.

— Грейнджер, — ответил мальчик.

— Спасибо! — сказал Форрест дрогнувшим голосом. — Спасибо тебе, Грейнджер. — И, за отсутствием Евы, протянул ту самую руку, которой только что шарил в кармане в поисках монетки, и дотронулся до его лба — теплого и сухого. Форрест ощупал всеми пятью пальцами гладкий выпуклый лоб, и незнакомый, скромный цветной мальчик, случайно очутившийся рядом, вызвал вдруг нежные воспоминания о том, как его пальцы касались тела Евы на рассвете, когда он, проснувшись, лаской пытался выманить ее из сна, о влажных звуках, рождавшихся где-то в сокровенных глубинах ее существа, когда некстати надвинувшийся день освобождал ее из плена ласк.

Улыбка исчезла с лица мальчика — или, нет, скорее, она ушла, как вода в песок, в сердцевину, не менее пересохшую, чем у самого Форреста. Грейнджер безуспешно попытался вспомнить, когда его в последний раз приласкали, вспомнить прикосновение чьей-то руки (приятное прикосновение: ведь позавчера его обнимала Винни). Ему исполнилось двенадцать лет, и уже лет семь-восемь он был вполне самостоятелен. Стоя на этой садовой дорожке, рядом с этим человеком, он был счастлив. Он отчетливо понимал, он твердо знал, что никогда еще не был так счастлив. «Я люблю его, — думал Грейнджер, — и он меня за это полюбит. За это он будет всегда меня любить. Здесь, вот прямо тут, моя судьба».

 

Август 1904 года

1

Форрест приподнялся рядом с ней в темноте. При лунном свете, проникшем вместе с ветерком в комнату через окно, которое он распахнул, едва только они задули лампу — ночь была теплая, августовская, — он мог, напрягая зрение, разглядеть ее лицо. Довольное лицо. Умиротворенное и счастливое, и без света было видно, что в нем, как в зеркале, отражаются его собственные чувства. Снова их несло на гребне приливной волны. И снова они свободно, не стыдясь своей наготы, давали счастье друг другу, и никому больше. Почти непереносимый восторг достаточно красноречиво говорил о долгом воздержании, о том, что они ждали друг друга. Сейчас она лежала в истоме, постепенно успокаиваясь, но губы ее трогала легкая улыбка, говорившая что-то свое, твердое и определенное. Форрест истолковал ее так: «Вот мы и снова вместе, там, где нам судьбой предначертано быть. И это счастье». А что хотел сказать ей он? «Спасибо!» Но, помня, что до глупости часто повторяет это слово, произнес первую пришедшую на ум фразу: «Все обещания остаются в силе». Ева как будто кивнула головой в ореоле волос — сама атрибут ночи, сливающаяся с ней — однако, движение было едва уловимо. Форрест подумал даже, что ее качнуло ветерком.

— Если не раньше, то уж на небе встретимся, — сказал незнакомый мужской голос.

— На небе или еще где подальше… — отозвался другой, молодой. Захлопнулись две двери, и щелкнули два замка.

Ева тихонько рассмеялась.

— Коммивояжеры, — сказал Форрест. — Я видел их за ужином. Один продает обувь, другой корсеты.

— Держу пари, что корсеты продает тот, что помоложе, — сказала она и снова рассмеялась.

Они лежали в комнате второго этажа в гостинице «Фонтейн». Десять часов. Они были вместе ровно час. Еще никаких практических решений принято не было (да и вопросов, собственно говоря, тоже не задавалось, что бы там ни воображал Форрест).

Он осторожно слез с кровати и пошел к умывальнику. По-прежнему в темноте нашарил стакан, налил в него тепловатой воды, вернулся обратно и протянул ей. Она отрицательно помотала головой. Тогда он сел на краешек постели, выпил стакан до дна и поставил его на пол. Потом лег рядом с ней.

— Как же Сильви сказала тебе?

— Очень просто. Я была наверху с Робом. У него под вечер был припадок кашля — первый за неделю, и он ужасно испугался — поэтому я сидела с ним, поглаживала ему спинку. И тут Сильви появилась в дверях и сказала: «Мистер Форрест приехал». У меня даже рука дернулась. Я испугалась, что Роб проснется, поэтому с минуту еще посидела, чтобы он покрепче уснул. Сильви подумала, что я забыла. Она снова пошла в комнату и сказала: «Ева, твой муж, мистер Форрест, приехал». Роб спал крепко, так что я поманила ее в дальний угол комнаты и спросила, где ты.

— Ты ужаснулась?

— Нет.

Они помолчали. Затем Форрест сказал:

— Расскажи, что было дальше.

— Сильви сказала, что она выходила из лавки — я послала ее купить овсянки для папы, у нас вышла, — и тут ты подошел к ней с чемоданом в руке. — Ева помолчала с таким видом, будто кончила рассказ.

— А потом? — спросил Форрест.

Ева лежала молча.

— Ты спросила, что я сказал?

— Да.

— Так что же я сказал первым долгом?

Ева поднялась на локте, по-прежнему глядя вперед.

— Она сказала, что ты спросил про Роба.

— Правильно, — сказал он. — Ты не писала почти две недели. Я с ума сходил, думал, что он умер, что ты уехала куда-нибудь.

— Сильви сказала, что она успокоила тебя насчет Роба. Он и правда поправляется. Вообще-то коклюш может тянуться бесконечно. Счастье еще, что он выжил. У меня ни времени, ни сил ни на что не оставалось. Я не могла еще и писать.

— Ты могла послать за мной, могла попросить Сильви отправить телеграмму, да что Сильви, любого негра с улицы.

Ева в темноте посмотрела на него.

— Я живу в доме, где твое имя не упоминается.

— Упомяни его и посмотри, что будет, — сказал он. — Я твой законный муж, отец твоего ребенка. Жизнь не игрушка. Они должны с этим считаться.

— Это только обидело бы людей, которым и без того очень тяжело.

— Обидело? — сказал он. — Это ведь не их сын. И ты не жена им.

— Я не могу, — сказала она.

— Но ты измучила меня — одиночеством, ожиданием, неопределенностью.

— Знаю.

— Так почему же? — спросил он.

Она села, сложив руки на коленях, смотря прямо перед собой — темная комната, тишина. И за дверью тишина, и в окно вливается, обгоняя ветер, напряженная тишина. Ответа у нее не было.

— Расскажи мне тогда все до конца, — сказал он, — что произошло после того, как ты узнала, что я здесь и жду тебя.

— Когда Сильви передала мне, что ты будешь ждать ответа до вечера и, если не получишь, придешь к нам, я пошла прямо к папе. Он сидел на веранде, ждал ужина. И Кеннерли был с ним. Я попросила папу пойти со мной в дом — мы пошли к нему в комнату, — и там я сказала ему, что ты в гостинице и ожидаешь от меня записки. Он сказал: «Прекрасно! Ты хочешь его видеть?» Я ответила: «Да, папа!», и тогда он сказал: «Так иди. Уложи спать ребенка, и пусть Рина посмотрит за ним. Сильви или Кеннерли проводят тебя до города». Я поблагодарила его и только хотела пойти наверх, как он сказал: «Если ты хочешь взять с собой вещи, я запрягу двуколку», и я снова поблагодарила его.

— Тебе это самой не пришло в голову?

— Нет, — сказала она. — В первый момент не пришло. — Она посмотрела Форресту в лицо. — Тебе это обидно?

Он быстро перекатился на другой бок и встал на пол спиной к Еве. Подошел к окну, отвел в сторону занавеску и вперил взгляд в неосвещенную улицу.

Его фигура ясно вырисовывалась в лунном свете, открытая взору любого прохожего, но Ева не стала говорить ему об этом. Он хочет заставить себя поверить, что это действительно так. Он понял: теперь ему остается только поверить.

Форрест повернулся, подошел к кровати, уперся коленями в перекладину.

— Да, — сказал он. — Мне еще ни разу в жизни не было так обидно.

— Прости меня. — Она видела, что он говорит правду. — Я не хотела. Ведь я же здесь. Я же пришла к тебе.

— Надолго ли?

— Пока кто-нибудь не прибежит сказать, что у Роба опять приступ коклюша. Если же нет, я пробуду до рассвета.

— А дальше что?

— А дальше — это как ты захочешь.

— Ты прекрасно знаешь, чего я хочу. Я хотел, чтобы ты не уезжала — тогда в мае. Я хотел, чтобы ты вернулась, как обещала. Я хотел видеть тебя и своего сына, Роба. Я хотел сдержать обещание, данное тебе. Хотел, чтобы ты позволила мне сдержать это обещание.

— Какое обещание? — спросила она.

— Данное на Источниках, в павильоне, — ответил он. — Год назад. Припоминаешь?

— Да, — сказала она. — Полтора года назад. Мне казалось, что мы его выполнили.

Он хотел рассмеяться, но вырвавшийся у него звук больше напомнил стон.

— Ты же его нарушила!.. Ты…

Ева помолчала.

— Выслушай меня внимательно, — сказала она. — За эти три месяца у меня было достаточно времени все обдумать и взвесить. Я действительно дала тебе обещание год назад. Почему? Я не совсем понимала тогда и до сих пор не понимаю, хотя думаю об этом еженощно, пытаясь выяснить причины, — вряд ли и ты когда-нибудь это поймешь, поскольку тебе не шестнадцать лет. Все, что я тогда обещала, Форрест, я исполнила в точности: вышла за тебя замуж, бросила семью, не думая о том, какой жестокий удар наношу близким, и последовала за тобой. Я не виню тебя. Мне казалось, что я сама этого хочу. Я зачала ребенка от тебя и носила его девять долгих месяцев, а он лотом чуть не отправил меня на тот свет. Я сотворила человеческое существо, как ты бы построил хижину, хорошую, непроницаемую для ветра и дождя хижину. Я стала причиной смерти матери. Я вернулась сюда повидать оставшихся членов своей семьи и заслужить их прощенье. Наш мальчик заболел, он чуть не умер, он не перенес бы обратной дороги. Все это тебе известно.

— Да, — сказал он, — известно. — Он сидел на краешке кровати, не касаясь ее. — Одного я никогда не пойму… Я знаю, причины у тебя были. Моему пониманию они недоступны. Вряд ли ты сама их понимаешь, что бы ты там ни говорила. Вряд ли хоть один человек с сотворения мира действительно, до конца, понимал причины своих поступков.

— Я понимаю, — сказала она.

— И еще… ты говоришь так, будто тебя кто-то заставлял все это делать. Я никогда ни к чему не принуждал тебя, Ева, ни к чему. Каждый раз, когда мы… я непременно думал: «Она должна поступать по доброй воле, поступать так, а не иначе, потому что это ей нужно — нужно ей, а не мне и никому другому». — Он умолк и сидел, вглядываясь в нее; все это время она смотрела на него, не отводя глаз. Он ждал себе похвалы.

— Можно мне высказать все до конца? — спросила она. — Ты прервал меня.

— Вот уже несколько месяцев я умоляю тебя высказаться, Ева.

— А ты перестань умолять и слушай. Или задавай мне вопросы. И не надо говорить мне о том, чего ты не понимаешь, чтобы потом утверждать, будто не понимаю этого я. Кое-что я понимаю. — Она произнесла все это спокойно, но ожесточенность, казалось, зарождалась в словах в тот момент, когда они слетали с ее губ. Она остановилась, словно припоминая, что еще хотела ему сказать. Вспомнила, но сказала только: — Форрест, извини меня, — и дотронулась до его бедра.

Он вытерпел ее прикосновение — руки она не отняла — и спросил:

— За что?

— За злость, — ответила она.

— Извиняю, — сказал он. — Прощаю безоговорочно. Скажи мне только ради всего святого, Ева, может, ты знаешь, что связывало нас прежде и что может связать в будущем?

Она по-прежнему не отнимала руки.

— Что привязало меня к тебе, я знаю: мысль о том, что ты нуждаешься во мне; выражение твоего лица, когда ты смотрел на меня через весь класс или у нас дома, на веранде, выражение, которое ты всеми силами пытался скрыть, только это тебе не удавалось: будто я — кусочек хлеба после долгих голодных лет.

— Так оно и было, — сказал он. — Я тебе об этом говорил.

— Нет, сравнение неправильное, — сказала она. — Ты был совсем нестрашный, и вовсе мне не казалось, что ты хочешь сожрать меня. — Ева еще подумала. — Скорее, будто я золотая безделушка, на которую ты случайно натолкнулся и сумел оценить по достоинству — впервые в моей жизни. Я была тебе очень благодарна.

— И это все? — спросил он.

— На этот счет, по крайней мере, у меня нет никаких сомнений.

— И ты все еще благодарна?

— Да, — сказала она спокойно, но не придвинулась к нему; не притянул ее к себе и он. — Да, — повторила она. — Но теперь я понимаю, что была неправа, считая, что ты один не сводишь с меня глаз, что ты один радуешься мне. Были и другие, с самого начала. Только я не понимала или просто не видела — я умела закрывать глаза, когда хотела, и хорошо за это поплатилась. Но и других заставляла страдать. Кое-кто до сих пор страдает — страдает и нуждается во мне.

— Кто? — спросил он.

— Отец.

Форрест дотронулся до ее прохладной руки, безжизненно лежавшей поверх простыни, и сжал — она руки не отняла.

— Я мог бы переехать сюда и преподавать здесь, — сказал он. — Может, меня и возьмут обратно в школу, поскольку все утряслось, поскольку всем теперь очевидно, что у нас с тобой не мимолетная связь. Или устроюсь где-нибудь неподалеку, чтобы ты хоть раз в неделю могла приезжать к родным.

— Только к папе, — ответила она. — До остальных мне нет дела.

— Я схожу завтра утром к мистеру Куперу. Он всегда хорошо ко мне относился. Он примет меня обратно.

— Ни за что, — сказала она. — Да и поздно уже. Через три недели начинаются занятия. Тебя ждут в Брэйси.

— Можно попытаться. Брэйси обойдется и без меня.

— А ты без меня. Так же, как и я без тебя обойдусь.

— Но как это отразится на нашем будущем?

— Никак, по всей вероятности. В этом я тоже убедилась за последний год.

— Так когда же ты вернешься домой? — спросил Форрест.

— А я дома, — сказала она. Высвободила руку и сделала ею плавное движение в темноте. — Где бы ты или мы с тобой вместе временно ни приткнулись, мой дом здесь. Я сожалею об этом не меньше, чем ты.

— Верю, — сказал он, не делая никаких поползновений снова завладеть ее рукой. Но взгляд его, просверливающий темноту, был красноречивей любого прикосновения. — Назови день, когда ты с Робом вернешься в Брэйси и поселишься в доме Хэт Шортер, в нашей с тобой комнате.

— Как только поправится Роб.

— Назови день.

— Ну через месяц, недель через шесть. Я не ясновидящая, Форрест. Счастье еще, что он вообще выжил. С начала июня здесь умерло трое грудных детей — все от коклюша. Один из них племянник Сильви — внук Мэг.

— Завтра же утром я поговорю с доктором, — сказал он. — Горный воздух прохладней и суше. Там ему, наверное, будет лучше. Если нужно, мы могли бы где-нибудь на полдороге передохнуть. Он будет среди людей, которые любят его.

— И мои родственники любят его; Рина просто души в нем не чает. И Мэг и Сильви тоже.

— Мы его родители. Я хочу, чтобы он был с нами.

— И у бродячей собаки бывают щенки, Форрест. Опять ты за свое. Обязательно тебе нужно нарушать чужую жизнь. Неужели тебе непонятно, что ты причина всех бед этого ужасного прошлого года? Помнишь вопрос, который ты задал мне тогда у Источников?

— Ты ведь ответила на него, — сказал он.

— Но я никогда не задала бы его.

— Ты бы дала ему… нашему чувству… умереть невысказанным…

— Не мне его было высказывать.

— А почему бы и нет? — спросил он.

— Чувство-то было не мое.

Всем телом, до самых корней волос он ощутил свое поражение. «Твой милый отчий дом!» — произнес он мысленно. Но вслух не сказал больше ни слова. Встал, снова подошел к окну и опустил штору, чтобы не просыпаться слишком рано утром. Затем вернулся и тихонько лег на спину, сжался, словно стараясь занимать как можно меньше места, причинять как можно меньше неудобства.

Увидев, что он закрыл глаза, она тоже улеглась — на правый бок, лицом к нему — ее обычная поза.

Они проспали до рассвета.

Проснувшись, они почти не разговаривали — не из неприязни и не из отчуждения — просто у обоих притупились все чувства. У Форреста от сознания своей потери, сознания, что он снова одинок, у Евы от блеснувшей надежды на освобождение, от сознания, что опутывавшие ее цепи оказались проржавевшими или непрочными — и не цепи это вовсе, а шелковые путы, накинуть которые на себя она позволила в припадке безрассудства и жалости, глупой девичьей щедрости. Она встала умываться, а Форрест остался лежать (за пять часов сна он ни разу не шевельнулся, несмотря на одолевавшие его сны). Глаза его были открыты, но он не сводил их с потолка — усиленно изучал коричневатое пятно в форме резвящегося в волнах морского льва, — предоставляя Еве спокойно одеваться, словно это была девочка, которую он увидел впервые три года назад, звезда класса, спокойно, без запинки отвечающая урок, потом весело смеющаяся. Ему и в голову не приходило, что он напряженно ждет, скажет ли она сейчас, выспавшись: «Прощай» или «До скорого свиданья», ждет — совсем уж немыслимо — прикосновения. Будь он в состоянии размышлять, он подумал бы: «Не нужно мне больше прикосновений. Хватит с меня!»

В конце концов она все-таки заговорила. Подошла к кровати и остановилась.

— Роб скоро проснется и потребует есть. — Она была уже причесана и одета. Чемодана у нее с собой не было, и она могла уйти, не привлекая ничьего внимания. Но она продолжала стоять, ожидая, что скажет ей Форрест.

Он подпер голову правой рукой, чтобы видеть ее лицо.

— Нельзя ли мне все-таки повидать его?

Она задумалась, добросовестно стараясь найти способ, как это сделать. Возможности, безусловно, были, но ни одна не пришла ей в голову.

— Подожди, пожалуйста, — сказала она. — Дай людям спокойно вздохнуть.

Тут же на язык навернулось: «Прощай!» — но он промолчал. Пусть скажет сама. Первый вопрос шестнадцать месяцев назад задал он; последнее слово было за ней.

Она улыбнулась, крепко зажмурилась от удовольствия, снова посмотрела на него все с той же улыбкой, затем повернулась и вышла.

Когда дверь за ней прикрылась, он в душе сказал ей «спасибо».

2

Ему повезло — он успел спуститься в столовую, прежде чем туда проникли оба коммивояжера и дневная жара, так что завтракал он в прохладе и почти в полном одиночестве — только топотание негритянской прислуги за спиной и ленивое гуденье мух, да еще звуки просыпающегося города, доносившиеся в открытые окна: скрип телег, цоканье копыт, голос человека, крикнувшего кому-то в отдалении: «Доброго вам здоровья!» — голос, который Форрест, как ни напрягал память, узнать не смог. Так же, как никто, казалось, не узнавал его. Он приехал средь бела дня в августе в городок с восемьюстами жителей — в городок, где прожил три года, обучая детей (в общей сложности несколько сот — чьих родителей он умудрился возмутить до глубины души), и оказалось, что его не знает здесь никто, кроме жены, за которой ему пришлось послать. (Миссис Деймрон — хозяйка гостиницы — находилась в Роли; приехав в Фонтейн преподавать, он прожил у нее целый месяц, — она узнала бы его. А может, не пустила бы на порог. Клерк же — незнакомый деревенский парень — почти и не взглянул на фамилию Форреста в книге постояльцев, а когда Форрест сказал: «Ко мне должна приехать жена», — ответил только: «Ладно. Комната номер шесть. Совсем чистая».) Форрест повернулся, чтобы спросить себе третью чашку кофе, и увидел возле стола не черного как смоль мальчишку, который подавал до этого, а довольно светлую девушку небольшого роста — она улыбнулась ему.

— Можно мне еще кофе? — сказал он, смотря ей прямо в цепкие глаза.

Она держала кофейник в руке, наготове; продолжая улыбаться во весь рот, сделала шаг к столу и наполнила его чашку.

Он поблагодарил ее и потянулся за сахаром.

— А я вас знаю, — сказала она.

Она стояла слишком близко, так что ему трудно было рассмотреть ее (сильный запах, исходивший от нее, обволакивал его). Он отодвинулся от стола. И спросил:

— Откуда?

— Вы меня никогда не видели. А я все про вас знаю. Мы с Сильви — двоюродные сестры.

«Вот и Сильви меня знает, — подумал он, — еще один очевидец». Но эту девушку не удовлетворяла роль второстепенной свидетельницы. Он снова пододвинулся к столу. Дал понять, что она свободна.

— Я видела вашего мальчика.

— Какого такого мальчика?

Она повела рукой в правильном направлении:

— Того, что у Кендалов. Совсем еще маленький белый мальчик, Евин.

Он понял, что больше случая ему не представится. И спросил ухмыляющуюся девку:

— Когда ты его видела?

— Каждые три-четыре дня вижу. Как у меня свободный день, так я к Сильви иду. Нужно же мне воздухом дышать. — Она рассмеялась, поставила кофейник на стол и помахала рукой перед лицом, разгоняя неподвижный воздух.

— Как он сейчас?

— Поправляется. — Она отступила на два шага и внимательно вгляделась в лицо Форреста. — В вас пошел.

Форрест беспомощно улыбнулся.

— Правда? Весь в меня?

Она напряженно всматривалась. Затем медленным движением тонкой руки провела перед глазами.

— Не весь. Глаза похожи. Немного. — Она перестала улыбаться. — Комнату ищете?

— Что?

— Вы ведь с севера приехали? Ищете комнату? Он встал, уронив салфетку на пол.

— Кто ты такая? — спросил он.

— Флора.

— Флора — а по фамилии?

— Спросите в городе любого. Вам скажут.

— Пожалуй, воздержусь, — сказал он.

3

Вернувшись к себе в номер, он поспешно упаковал маленький саквояж, принадлежавший когда-то его матери и послуживший ей всего дважды: когда она ездила — единственный раз в жизни — на курорт еще до Гражданской войны и когда ехала в Ричмонд умирать, удушенная разросшейся до размера детской головки опухолью в матке — ехала, лежа на походных носилках, установленных в багажном вагоне. Он привез с собой только смену белья, кусок мыла и бритвенные принадлежности, не захватив даже работы, которой занимался обычно в летние каникулы. Всю свою жизнь в тяжелые минуты он обращался к работе. Она никогда не захватывала его, не утешала, и тем не менее он работал — сочинял упражнения, помогающие усваивать латинскую грамматику тупоголовым детям, которые проведут всю свою сознательную жизнь, торгуя конской сбруей или салом, или обрабатывая землю, или же без устали в муках рожая детей. И нынешним летом, после отъезда Евы, он занимался переводом — без особого блеска — на английский язык своих любимых латинских стихов. Большинство из них, увы, были не для ученических ушей: стихи, которым впору мертвого расшевелить. В доме Хэт в его комнате остались на столе плоды его трудов — начало шестьдесят третьего стиха Катулла. Сейчас, когда большая половина его земного имущества (объемом с запеленатого ребенка) находилась при нем, когда спешить уже было некуда — разве что назад к поезду, который привезет его, после длительного путешествия, домой, точнее к сестре, говорить с которой, кроме как о салате и свекле и о том, как растут ее сыновья, не о чем, — именно сейчас слабый отсвет неистовства Катулла воплотился вдруг в нужные слова, и он начал негромко декламировать их, сам еще не понимая почему:

Нет, у него было куда спешить — как он сразу не понял этого? Он переставил саквояж с постели на пол, быстро сдернул нижнюю запятнанную простыню, тщательно сложил ее, сунул в большой белый фаянсовый таз и залил водой, оставшейся после бритья. Воды едва хватило, чтобы смочить простыню. Но, во всяком случае, любопытные глаза — чьи бы то ни было, хоть Флорины, — ничего не сумеют теперь на ней обнаружить. Воды хватило, чтобы смыть свидетельства и воспоминания — если не с простыни, то, по крайней мере, с извилин его мозга (пристанища памяти), и хотя бы на одно это утро, на одну эту минуту — воспоминания о той минуте, когда он понял (и ощутил каждой клеткой), что наступил конец всему, чем он жил до сих пор; и что-то отчетливо и непрерывно нашептывало в потерявшие способность слышать уши потерявшему способность чувствовать сердцу: «Одиночество! Полюби его! Люби только его! Все, что вне тебя, есть зло, предательство, грабеж». Он стоял с мокрыми руками в гостиничной комнате, снятой на одну ночь, прислушиваясь к этому голосу, веря и ожидая, что в награду ему будут ниспосланы терпение и отрешенность — бальзам для больной души. Награды не последовало. И, как бы молод ни был Форрест, он понял, что не получит ее никогда. Тридцатилетний жизненный опыт, надежно хранимый памятью, подсказывал ему, что не видать ему этой награды. Он взял свой саквояж и ушел. Никто его не видел.

4

Форрест напугал старого негра — напугал неумышленно, просто дорожка, еще не высохшая после ливня, прошедшего около четырех часов, поглотила звук его шагов, да и сам он, промокший и усталый после долгой ходьбы, выглядел довольно-таки устрашающе.

Старик уронил доску, которую с треском выламывал из стены павильона (у ног его лежали еще три хорошие сухие сосновые доски), и спросил:

— Кого вам?

Форрест улыбнулся:

— Никого. — И тут же подумал, что впервые за несколько месяцев солгал.

— Так тут и нет никого. Давно уже ноту. Я один здесь живу: белый мне позволил. — Он указал на южную стену павильона, из которой было выломано больше половины досок, так что опорные стойки оголились, и зеленый свет полосами ложился между ними на сухой земляной пол.

Форрест посмотрел на пол. Выложенные белым камнем круги были на месте. Он вошел в павильон — внутри было темновато.

Старик снова спросил:

— Вы кто будете?

Форрест нагнулся. Оба ручейка находились на месте, еще глубже уйдя в густую тень; годами копившийся мусор и тот не смог прервать их бег — проложенные в земле и каким-то чудом не забитые грязью подземные трубы уносили воду, не давая ей разлиться. По ним она вырывалась из павильона и стекала вниз по склону холма. Эмалированная кружка на цепочке стояла возле ближайшего источника. Форрест потянулся к ней и тут только увидел, что второй на месте нет.

— Выпейте глоток и к ночи помрете.

Форрест поднял голову, все еще улыбаясь:

— Я и без того могу помереть.

— Больной, что ли?

Форрест кивнул и указал на насквозь промокшие рукава.

— Воспаление легких.

— Не в августе же, — сказал негр.

— Ну, значит, упадок сил. С утра отмахал четырнадцать миль. И ничего с тех пор не ел. Я устал, промок и голоден; от меня ушли жена и сын. Я — дух изгнания! — решил он пошутить.

— Вы человек. Как вас звать?

— Форрест Мейфилд.

— Откуда вы?

— С севера. Мой дом неподалеку от Брэйси. Знаешь — штат Виргиния?

— Это же сто миль отсюда.

— Ты был там? — спросил Форрест.

— Был неподалеку, — ответил негр.

— А ты кто? — спросил Форрест.

— Старик, — мне за восемьдесят.

— Давно живешь здесь?

— Да почитай полжизни, последние сорок лет, — старые глаза, желтоватые, как рояльные клавиши, не мигая, смотрели на Форреста.

— А где ты был в апреле, год назад?

Негр подумал.

— Не иначе как здесь.

— Тогда, значит, ты прятался?

— Вы куда это гнете?

— Я был здесь в апреле прошлого года, вместе с двадцатью школьниками, десятком мамаш, тремя-четырьмя преподавателями, не считая лошадей и повозок, — и мы никого тут не видели.

— А как это место называется? — спросил старик.

— Ключи «Панацея».

Негр указал на ручейки черной рукой, сморщенной и сухой, как саквояж Форреста:

— Значит, по-вашему, это целебные источники?

— Прежде старики так считали, — ответил Форрест, присаживаясь на корточки возле выложенного камнем круга.

— Они что, померли все?

— Кто?

— Да старики те.

Форрест посмотрел на него. На старом лице, несомненно, бродила усмешка.

— Все до единого, — подтвердил он.

— Со мной не спорьте, — сказал негр. — Я еще мальчишкой работал при одном таком источнике. Вода и вода. Разве что на баб с нее тянет, как со всякой воды. — Он стоял, и слова пробивались к Форресту сквозь прохладный сырой полумрак. Затем тоже присел на корточки, посмотрел ему прямо в лицо и вдруг залился высоким, на одной ноте смехом, совсем молодым, мальчишеским.

Смех его невольно передался Форресту.

5

К семи часам, растопив досками самую маленькую из плит в кухне заброшенной гостиницы «Ключи», они приготовили себе ужин — грудинку с мамалыгой и кофе. Затем — негр впереди, Форрест сзади — взобрались по задней лестнице наверх и прошли по длинному коридору на открытую веранду второго этажа. Старик нес горячую чугунную сковородку, Форрест — котелок с кофе и две кружки (по совету негра он сорвал с цепочки и вторую). Пол веранды был устлан ветками, сухими листьями, тут же валялись старые осиные гнезда и детский башмачок; но один угол с северной стороны — на сквознячке — был расчищен. Негр направился туда, свободной рукой предложил Форресту место получше, на полу у стены, с видом на густую зелень молодых дичков, достающих верхушками до второго этажа. Сам старик с мальчишеской легкостью опустился на пол и привалился к столбикам изящной балюстрады; достав длинный складной нож и разрезав надвое кусок грудинки, он пододвинул сковородку к Форресту:

— Ну, давайте пополам.

— Спасибо, — сказал Форрест, протягивая руку.

— Забыл вам ложку. — Негр похлопал себя по карманам на груди и, достав из одного оловянную ложку, протянул ее Форресту.

— А тебе? — спросил Форрест.

— У меня всего одна. Всего одна для гостей. А я и пальцами управлюсь. — Он сложил щепотью длинные пальцы.

Форрест взял ложку, и они в молчании принялись за еду, поровну разделив содержимое сковородки и запив все горячим кофе. К тому времени совсем стемнело: В листве замелькали огоньки светляков. Старик снова пошарил в карманах, нашел плитку табака, отрезал две равные доли и протянул одну Форресту. Форрест взял, хотя обычно табака не жевал; и оба стали разжевывать пряную темную жвачку. Такая тишина, такой покой были разлиты вокруг, что, несмотря на присутствие рядом совсем чужого ему старого негра, может, сумасшедшего, да еще с ножом, Форрест почувствовал, как улетучиваются куда-то обиды и страхи, не успевшие выветриться за день, за бесконечно длинный пеший переход под палящим солнцем. А может, они и не улетучились, может, их просто подавила превосходящая сила — потребность в отдыхе и чудесное пристанище, похожее на уголок загробного мира для героев, отдавших жизнь за любовь, — Елисейские поля, не предусмотренные ни одной религией, но представшие перед ним, здесь, ему уготованные в этот вечер.

Наконец негр встал, плюнул через перила в сад и спросил:

— Мейфилд — это ваше настоящее имя?

— Да, — ответил Форрест.

— А я вам не своим именем назвался.

Форрест был уверен, что никакого имени не слышал — безымянность была неотъемлемой частью испытываемого им умиротворения, но спорить не стал:

— Какая разница?

— Я своего настоящего имени никому не говорю.

— А мне это нее равно. Спасибо тебе за гостеприимство. Вот рассветет, и я дальше пойду.

— А здесь вы зачем?

— Ты же пригласил меня поужинать.

— Я про павильон говорю. На что вам дались эти грязные источники.

Форрест тоже встал, выплюнул жвачку вниз в темную чащу. Затем дважды глотнул в надежде избавиться от горечи во рту. Он стоял спиной и к негру и к павильону; когда он заговорил, голос его прозвучал твердо и отчетливо:

— А на то, что здесь мы с одной барышней не так давно дали друг другу обещание. Вот я и вернулся посмотреть.

— Ну и что ж — посмотрели?

— Да. На то, что сохранилось, — сказал Форрест. — На то немногое, что ты еще не истребил. — Он хотел рассмеяться, но вместо этого повернулся к негру и спросил умоляюще: — Кто ты? Что ты здесь делаешь?

— Что это вы на меня раскричались? — сказал негр. — Я о вас и слыхом не слыхивал, не звал вас сюда. Считал, что уже лет тридцать, а то и все сорок никто здесь не живет. И, видно, не будет жить. Не замерзать же мне. — Хотя жара только-только спала, он зябко обхватил себя руками и стал растирать плечи.

Форрест спросил, успокаиваясь:

— Ну все-таки как мне тебя называть? Как мне называть тебя?

Негр подумал:

— Если это обязательно, зовите меня Заком.

— Спасибо, — сказал Форрест. Он снова уселся рядом с остывшей чугунной сковородкой и посмотрел на негра, стараясь встретить его взгляд — трудная задача, поскольку темнота все сгущалась. — Ты уж извини меня, — сказал он. — Я на всех сегодня кидаться готов. Тяжело мне.

Зак кивнул:

— Убили кого?

— Ту, которая меня любила, — у Форреста было чувство, будто это соответствует действительности, хоть он и сознавал, что в ответ негр может выкинуть что-нибудь непредвиденное. Но того ему и хотелось: нанести удар, получить ответный.

— И вы пришли сюда, на то место, где встретились с ней?

— Да.

— Вас ищут?

— Нет, — сказал Форрест.

— Завтра начнут?

— Нет, — сказал Форрест.

— А ее нашли? За вами еще нет погони?

— Она у них. И им все равно, где я.

— Белая?

— Да, — сказал Форрест.

— Помешанный вы, что ли?

Форрест рассмеялся и кивнул.

— Помешанный-то помешанный, но не опасный.

— А куда завтра собираетесь?

— Домой. В штат Виргиния.

— Кто вас там ждет?

— Родственники, служба.

— Вам легче, чем мне.

— То есть? — спросил Форрест.

— Меня-то ждут только болезни да смерть — хороша пара. — Он, по-видимому, улыбался, слова словно цедились через широкую улыбку.

— Никого близких? — спросил Форрест. — Во всем мире?

— Ну близкие-то, надо думать, у меня есть, — только вот вопрос — где они и ждут ли меня?

Форрест спросил:

— Кто же ты? — И немного спустя прибавил: — По правде, я ведь совсем не опасен. В жизни мухи не обидел. Это одна из моих бед.

— Только барышню прирезали?

Форрест кивнул. Ложь представлялась ему щедрым подарком — благодарностью за гостеприимство.

— Меня зовут Банки Паттерсон, — сказал негр, — родился где-то в этих краях рабом, восемьдесят с лишним лет назад. Много лет назад, как там ни верти; тут еще ничего не было построено, когда я родился, я, во всяком случае, не помню, чтобы здесь что-то было. Вот только помню… вы ведь не скажете, что я из ума выжил, а?

Форрест кивнул, невидимый в темноте.

— Помню, что моя мама принадлежала одному человеку по фамилии Фитц. Ему же принадлежала вся земля вокруг — триста акров. Дом его стоял как раз на этом месте — на том же фундаменте, только дом тот сгорел; а у моей мамы была хибарка рядом с этими вашими источниками. Они и тогда тут текли; павильона, правда, не было, но грязи хоть отбавляй, как сейчас. Не было человека, который не расчистил бы их хоть раз, хоть в детстве, и не выпил бы пригоршню холодной воды — горькой, будто в ней жженые квасцы развели, и вонючей, похуже тухлого яйца — но чтоб второй раз, это уж извините. И, боже ты мой, разве кто мог подумать, что люди будут деньги платить за то, чтоб этой водицы попить. Но было время — платили; похоже, что так, правда? До меня слух дошел, сам-то я не видал; говорили, будто тут и танцы были, и больных привозили… чтоб они танцевали, подумать только. Я отсюда тогда уже убрался. — Он замолчал, словно решив, что слишком уж разболтался.

— Когда же это было? — спросил Форрест.

— Это лучше вы мне скажите, — возразил негр. — Меня как раз больше всего и интересует, когда что случилось, в каком порядке. Вы человек грамотный, так разъясните мне — если мне сейчас восемьдесят с лишним, сколько же мне было, когда нас на волю отпустили?

Форрест подсчитал, водя пальцем по пыльному полу.

— Наверное, сорок с лишним.

— А мне сдается, я тогда постарше был. Хотя, может, и не так. Все мои дети родились уже на воле, — выходит, я еще молодцом был. Пока в рабах ходил, я не хотел жениться. Выжидал. Знал, чего жду.

— Чего же? — спросил Форрест.

— Ждал, что, может, мне подфартит по-людски жизнь прожить. Я про Фитцев ничего плохого не скажу, но не святые же они были. Много негров они не держали — зачем? Богатые были, земли обрабатывали мало — потому весь прирост продавали или раздавали детям и родственникам. У меня глаза на месте были. Я смотрел и соображал, что к чему, и когда мне исполнилось двенадцать, а они меня все при себе держат — прополку устраивали обычно среди двенадцатилетних, до того, как люди спариваться начнут, — я себе сказал: «Ну, теперь держись! Сердцу волю не давай, а то наплачешься!»

— Почему же они тебя у себя оставили? — спросил Форрест.

— Мама отстояла. Слухи ходили, будто я Фитцам сродни, а своих они обычно не раздавали (я, верите ли, прежде светлее был: те негры, что посветлее, со временем темнеют — замечали когда-нибудь?). Я, когда вырос, все хотел спросить маму, что тут правда, что нет, да так и не собрался, а теперь, пожалуй, и поздно. — Была уже почти ночь: он протянул вперед руку, словно хотел разглядеть ее впотьмах. — Маминого мужа звали Долфус, он жил в нескольких милях отсюда, на другой плантации, и, когда раз в месяц с разрешения своего хозяина приезжал повидать маму, она выставляла меня спать во двор, понятно, в летнее время. Но это еще не значило, что я должен называть его отцом, никогда не называл и не называю. Знаю только, что мама меня отстояла. Сам-то я не слышал, но мне Зак Фитц рассказал — это их меньшой, мы с ним играли вместе. Он рассказал мне, что моя мама пришла как-то вечером, когда они все сидели в гостиной, и сказала хозяину, что у нее к нему дело есть. Он встал, пошел ей навстречу, спросил, что за беда приключилась (она у них старшей кухаркой была, очень они ее ценили), а она сказала только: «Банки». — «Что там еще с Банки?» — спросил он. «Ничего, — говорит она. — Отсылайте его, если вам меня не жалко. Мне тогда и двух месяцев не прожить. Потому что у меня сердце в груди высохнет». Ни одному негру, кроме мамы, такого не спустили бы — высекли б непременно, — хотя хозяин был человек хороший. Но Зак рассказывал мне, что его папа сказал: «Иди домой, Джулия, и спи спокойно», и она поняла, что ее взяла. Поэтому мне пришлось выплачивать два долга — маме и хозяину; и я их выплачивал все годы, пока воля не вышла: хороший кузнец из меня получился. До сих пор во какой сильный! И одно я усвоил твердо — держи свое черное сердце в узде, не то худо будет. Не хочу сказать, чтобы я в мерина какого превратился, — для этого вокруг слишком много кобылиц паслось и они со мной во как заигрывали, — только я скажу вам правду, белый человек: от природы, что ни говори, никуда не денешься, но года два-три я с ними попутался и понял, что не такая уж это сласть, как рассказывают. Можно это дело за деньги иметь, можно с него зарабатывать, а то и запросто живешь, и все равно ни от какой беды оно тебя не спасет, — будь то хоть прыщ на твоей черной заднице.

— Почему? — спросил Форрест.

— Поди знай, — сказал он. — Тут я не умней вашего. В ту пору, когда воля пришла, мама моя уже успела ума решиться — всякое соображение потеряла. Времена были трудные: негры пустились и разбой, белые нищали, белая шваль все забирала и свои руки, хозяин наш помер, Зака на войне убили. Хозяйка и две ее дочки сидели вот здесь целыми днями и пилили глаза на лес — как будто из лесу спасения ждали. Ну, а мне тогда лет было сколько вы подсчитали, — можно сказать, на возрасте, — и я ушел от мамы, бросил ее на Дип — это сестра ее единственная — и двинул на север. Три причины были у меня: безработица, маме все равно ничем не поможешь, что мне остается — сидеть и смотреть, как она попрошайничает у дороги и ворчит что-то себе под нос, а тут как раз проходит какой-то янки с газетой, в которой написано, будто в Балтиморе литейные заводы рабочих набирают, платят по доллару в день. Вот я и ушел пешком в Мэриленд, в Балтимору. Оказалось, ничего подобного. Негров там не берут. Что делать — домой возвращаться? А что б я дома есть стал? Сухую жимолость? Ну и пошел я дальше, бродил по всему штату Виргиния, за любую работу брался, к которой негров подпускали, — кузнецом побывал, землю рыл, рук не покладая — все, кто возвращались, почему-то первым долгом ямы копать начинали.

— И все неженатый? Странствовал в одиночестве?

— Я об этом умолчал. Но уж раз вы спросили — да. И скитался я один, налегке. Однако случалось, что на одном месте засиживался или залеживался, и тут уж я не зевал. Две-три жены, три-четыре выводка. Все в мою честь званы.

— А где они теперь?

Он медленно огляделся, посмотрел в обе стороны, потом за спину, будто они могли вдруг объявиться, будто своими словами вызвал не только воспоминание о них, но и их укоризненные лица, их осязаемые тела.

— Они не при мне, я не при них.

— Ты что же, пришел сюда их искать?

— Вовсе нет. Они о здешних местах и не слыхали. Не говори про свое вчера тем, кто с тобой сегодня, так я считаю.

— Ты мне правду рассказываешь? — спросил Форрест. Почему-то ему необходим был ответ, и как можно скорее, — а почему, он и сам не понимал.

— В общем, да, в общем, да — если чего за давностью не напутал.

— Тогда продолжай. Говори про все остальное, по сегодняшний день.

Негр помолчал.

— А больше-то и рассказывать нечего, — сказал он. — Что вы ждете-то? Восемьдесят лет подряд вставал по утрам, работал, ложился спать. Если все это рассказать, восемьдесят лет понадобится, а где мне их взять?

— Ну пожалуйста! Почему ты очутился здесь, на старом месте?

— Потому же, что и вы, — ищу.

— Что ищешь?

— Маму.

Форрест негромко фыркнул — то ли это был смешок, то ли выражение недоумения.

— Если вы правильно сосчитали, ей сейчас, верно, к ста годам. Родила она меня совсем девчонкой. Все говаривала, что я у нее завелся, когда сама она еще незрелая была. Я ее уцелевший первенец. Вот и ищу теперь ее.

— Зачем? — спросил Форрест.

— Хочу повидать еще разок — посмотреть, узнает она меня или нет; посмотреть, выздоровела ли, прояснилась ли умом? Пусть хоть поругает меня немного.

— За что?

— За то, что я как следует для нее не постарался, а ведь мог бы.

— Каким это образом? — спросил Форрест.

— Мог бы остаться с ней, смотреть за ней, разговаривать, отвечать, если что спросит. А я думал, все равно толку не будет.

Форрест спросил:

— Ты когда-нибудь для кого-нибудь старался?

— Я? — быстро переспросил он и дважды ударил себя ладонью в грудь — два глухих отрывистых удара. Потом подумал и сказал: — А кто вы, собственно, такой? Ничему не верите, только и знаете, что спрашивать — отчего да почему? Я вам рассказываю, что было, что сам помню, что ищу. Хотите слушать — слушайте. Другого от меня не дождетесь.

Форрест помолчал, потом сказал:

— Прошу прощенья.

— А я не прошу. И кто вы такой, в самом деле?

Форрест снова повторил свое имя, возраст, адрес, место работы.

— И вы убили свою жену?

— Убил ее чувство к себе.

— А сама-то она жива?

Форрест кивнул в темноте.

— И вы за ней гоняетесь?

Ответ выпрыгнул откуда-то из темноты, где ждал своего часа или — может быть — только что зародился. Ему было совсем не тяжело произнести его в этой тьме, обращаясь к старому вонючему безумцу, который все равно не мог использовать против него это сообщение или как-то обидеть его.

— Нет, не гоняюсь, — сказал он. — Я иду домой.

Банки сказал:

— А я дома. И хочу спать. Может, переночуете у меня, если не побрезгуете? — Он подождал, потом, подхихикивая, отвесил поясной поклон в сторону Форреста и вошел в темный дом.

6

По фасаду было две комнаты — прежние гостиные. Когда Форрест последовал за Банки в дом, оказалось, что тот поджидает его в коридоре; Форрест нашарил в кромешной тьме его протянутую руку. При прикосновении старая сухая кожа зашуршала — как кожа гремучей змеи, дракона, отшельника; как кожа всех негров, к которым он в своей жизни прикасался, начиная с добродушных своенравных кухарок, работавших когда-то у них в доме (языкастых и заботливых). Руки, однако, он не отдернул. Банки сказал:

— Ну, пошли!

Форрест кивнул, хотя никто этого кивка разглядеть не смог бы, и почувствовал, что его ведут куда-то вправо, а потом в дверь и на середину комнаты. Он осторожно шагал, пока не споткнулся обо что-то мягкое.

— Вот вам постель, — сказал Банки и вышел.

Форрест присел на корточки и потрогал. Подстилка из небрежно сложенных старых ковров или драпировок. «Клоповник, наверное», — подумал он, впрочем, довольно равнодушно. И снова неподъемный груз, тяжелее, чем усталость, навалился на него, словно норовя вдавить в землю. Груз такой непосильный, что Форрест даже не пытался определить его, назвать, понять его происхождение. Он расшнуровал высокие ботинки, лег и провалился в сон. Никаких страхов. Безоговорочная сдача.

После нескольких часов безмятежного сна с мимолетными сновидениями ему приснилось вот что: много дней брел он знакомыми местами в южной части штата Виргиния (сосновые леса, холмистые пастбища, и все это — и деревья, и воздух — гудело, как гигантский колокол, от звона миллионов цикад), наконец, усталый, но спокойный, он пришел в небольшой городок, в какой-то пансион. Расписался в книге, предложенной ему стоявшей у дверей дамой (дом принадлежал ей — небольшой, но прохладный; она была вдова, лет сорока с небольшим, красивая, любезная, с обворожительной, непринужденной грацией добывающая трудный хлеб для своих детей, себя, прислуги: двери ее дома были широко открыты для всех и каждого — все это он отчетливо осознал во сне). Она провела его в комнату в задней половине дома, куда почти не долетал уличный шум. Показав ему шкаф и умывальник, она повернулась было идти, но остановилась и сказала: «Вот ваша кровать». В комнате стояли две железные кровати, большая и маленькая; она указала на маленькую. Он не стал задавать вопросов, просто поставил на пол саквояж (который к тому времени оказался обмотанным веревкой, как тюк), но она улыбнулась и сказала: «Вы уплатили за комнату для двоих. Теперь придется ждать второго». И с этими словами повернулась и вышла, и он не видел ее — да, собственно, никого не видел до самого вечера, когда до него донесся издалека гонг, сзывавший к ужину; тогда он умылся и пошел. Он уже съел все, что было на тарелке, — бифштекс, подливку, кукурузу, фасоль, помидоры, — когда в дверях столовой появилась хозяйка, сосредоточенная, как сивилла, и стала вглядываться в лица ужинающих. Форрест сразу понял, что высматривает она его — в полутемном холле позади нее кто-то стоял, — но ничего не сказал. Молодой человек, сидевший по правую руку, спросил Форреста о цели его путешествия. Повернув лицо к хозяйке, он в то же время обдумывал ответ на этот вопрос, чтобы потом не забыть. И только он раскрыл рот, как заговорила дама, однако не обращаясь к нему. Она повернулась к человеку, стоявшему позади нее, и сказала отчетливо:

— Мейфилд, садитесь рядом с Мейфилдом.

Вперед неторопливо шагнул старик в чистых белых локонах до плеч, в одежде странника (точнее, бродяги). Шел он, не подымая глаз от пола, от своих шаркающих ног; шел осторожно, потому что был стар и устал. Форрест хотел было встать и помочь старику, но тут молодой человек справа снова спросил его о цели столь длинного путешествия, так что Форрест повернулся к нему и сказал: «Ради здоровья, исключительно ради здоровья», — а за это время старик успел опуститься на стул рядом с ним. Не произнеся ни звука. Он шумно дышал, изнуренный последним этапом долгого пути; сел же без слова приветствия, без взгляда, без улыбки. Опустив голову, старик смотрел в свою пустую тарелку и, когда Форрест передал ему блюдо с остывшей едой, молча, не подымая глаз, положил себе бифштекс и гарнир. Молодой человек справа спросил Форреста о его здоровье: «На вид никогда не скажешь, что вы больны…», но Форрест, не таясь, смотрел на старика, сознавая в то же время, хоть и не мог, не имел возможности проверить, что дама все еще стоит в дверях и тоже смотрит. Смотрела она на двоих — на Форреста и на старика — по-прежнему сосредоточенная, но не потому, что пыталась разгадать что-то, а из страха, что чего-то не произойдет. Произошло! Тут же! Старик взял печенье, разломал его пополам. Оказалось, что он отец Форреста. Форрест понял это. Безошибочно! Вне всякого сомнения! Он почувствовал, что дама тоже улыбается. Форрест выговорил имя: «Робинсон! Отец!» Старик не спеша ел печенье, по-прежнему не подымая глаз от тарелки. Он не производил впечатления голодного. Просто знал, что его привели туда, где положено есть. Однако, прожевав кусочек и проглотив, он повернулся и вопросительно посмотрел на Форреста глазами, запомнившимися с того самого утра, с одной только убийственной разницей, — взгляд этих глаз уже не был просящим или ищущим, просто вежливым. Он, казалось, не знал, что сказать сидящему рядом улыбающемуся незнакомцу. Теперь ждал чего-то один лишь Форрест. Все остальные ели рулет со смородиновым вареньем (стоял июль), дама исчезла. Старик — конечно же, это был Робинсон Мейфилд, отец, которого Форрест не видел вот уже двадцать восемь лет и к которому рвался теперь всей душой, — старик улыбнулся и сказал, взвешивая каждое слово: «Извините! Очень может быть. Вполне допускаю, что вы правы. Я слишком устал, чтобы ответить. Слишком устал, слишком далек». Форрест не задумался, от чего он далек, не задумался, почему так страстно хочется ему сегодня же услышать собственное имя, произнесенное этим старческим голосом. Он сказал: «Хорошо, не будем», — и повернулся к тарелке с подернутой застывшим жиром едой.

Пока Форрест спал и видел сон, в тот самый момент, когда до него донесся звук гонга, сзывающего к ужину, черный Банки вошел в темную комнату и остановился. Приведя сюда Форреста, он сходил на кухню, отнес туда сковородку, затем на галерею, где вымыл ноги, затем вернулся в комнату напротив той, где спал Форрест. Посидел в кресле, пытаясь уснуть (он уже давно не спал лежа — боялся смерти); из этого, однако, ничего не вышло, только мысли нахлынули: воспоминания, лица, которые он надеялся увидеть в раю (в существование рая он верил безоговорочно, хотя смерть страшила его). Тогда он пересек коридор и остановился, прислушиваясь к звукам, по которым можно было бы определить местонахождение Форреста, более того, его натуру, к потайным сигналам доброты или жестокости, которые всю свою жизнь умел различать — в темноте и при свете дня, вблизи и на расстоянии.

Он стоял и слушал, пока не кончился сон. Ему показалось, что дыхание вдруг участилось, потом послышались два глухих удара, как будто стукнули кулаком по полу, но возраст притупил повышенную чувствительность его органа познания (тончайшая пленка на ладонях, в ноздрях, на глазном яблоке, воспринимающая — или, по крайней мере, воспринимавшая в течение восьми десятилетий — все срочные сигналы, заранее предупреждавшая об опасности или — реже — подтверждавшая, что путь свободен, что впереди ничто не угрожает, что эта дорога ведет к удовольствиям и отдыху), а потом в комнате снова воцарилась тишина.

И вот Банки тихонько двинулся вперед; он вошел в комнату, осторожно шаря ногой, чтобы не наткнуться на спящего человека — неприкаянного человека, которого неведомо куда несла жизнь. Кое-что Банки понял, а внутреннее чутье досказало ему остальное; почувствовав, что правая ступня вплотную приблизилась к спящему, он приостановился и задумался. Белый человек, лежавший в темноте у его ног, досягаемый для всех его органов осязания, для всех орудий злодейства, снова притих, не слышно было ни звука. Банки не спеша сунул руку в карман штанов и, уже не колеблясь, достал свой нож. Беззвучно открыл его и одним движением, гибкий и бесшумный, как змея, — ни один сустав не хрустнул, — опустился на колени.

Колени коснулись правой руки Форреста, откинутой во сне, теплой и пустой. Нож Банки держал в правой руке. Он протянул левую и, безошибочно нацелив сухой указательный палец, легонько дотронулся до ладони Форреста. И даже вздрогнул от соприкосновения с чужим отчаянием — так лет тридцать назад тряхнуло его, когда ударом молнии убило стоявшего невдалеке мула, на котором он только что кончил пахать, и электрический ток, пробежав по сырой земле, обжег ему ноги. Палец его продолжал продвигаться и достиг запястья, где бился пульс — нечастые, глухие, похожие на всхлипы удары. Он уже давно не знал настоящей жалости — быть может, с тех пор, как его мать потеряла рассудок; сейчас он снова познал ее и понял причину и, казалось ему, понял, как можно помочь.

Он убрал свою ищущую руку и протянул вперед ту, в которой держал раскрытый нож; рассчитывать силу или нащупывать цель ему не было нужды, наточенным острием он провел по запястью. Но легонько — для пробы. Снова пощупал. Запястье оставалось сухим. И в этот момент прикосновения Банки понял, что не сможет помочь этому человеку, не подарит ему покоя, подарить который было сейчас в его власти. Он отвел нож, сложил его и спрятал обратно в карман.

Затем, подумав, что вряд ли ему грозит смерть во сне, не спеша улегся на твердом полу. Форрест спал совсем рядом чуть-чуть дальше его вытянутой руки, и, чтобы немножко сгладить ему пробуждение на чужом месте, Банки лег головой в сторону ног Форреста. Проснувшись на рассвете, Форрест не увидит первым долгом глаза Банки — открытые и ждущие.

Проснулся он часа через два после того, как рассвело, проснулся не от шума, не от движения или присутствия Банки, не от света, падающего на него из высокого, выходящего на восток окна, а от перенасыщения сном, таким глубоким и освежающим, что, открыв глаза, он испытал чувство легкости и чистоты, проснулся с ощущением жизни, не отягощенный ни прошлым, ни будущим, — жизни, умещающейся в одно настоящее, похожей на залитое ярким солнцем свежескошенное поле. С чувством, что излечился раз и навсегда. Приснившийся сон погрузился в глубины подсознания, а вызванная его погружением зыбь обернулась надеждой. Свою жизнь он проживет и знает, как это сделать. Секунд тридцать он был по-настоящему счастлив. Он проснулся лежа на спине, и все, что представилось его глазам, был высокий оштукатуренный потолок, по странной случайности сохранивший белизну, даже незапятнанный.

Но Банки больше не мог ждать. Услышав, что Форрест окончательно проснулся, он быстро встал на колени и нагнулся над ним.

— Я иду с вами, — сказал он.

Форрест посмотрел на него. Недавние обиды и огорчения с новой силой всколыхнулись в душе, антракт кончился.

— А куда я иду? — спросил он.

Банки улыбнулся, впервые:

— Это уж вам решать. Я за вами.

Форрест спросил:

— Зачем?

— Один вы теперь остались. Нужно, чтоб кто-то по хозяйству помог. Или просто так — живой человек. А у меня своих дел нет. Так что я с удовольствием.

— Ты же ищешь мать, — сказал Форрест.

— Я разве говорил вам об этом? — спросил Банки. — Да, была у меня такая мысль, когда я вернулся сюда, — недели две-три назад. В первый же день пошел прямо сюда, а здесь вон что оказалось. Я знал, что тут ошибки нет, мне давным-давно кто-то говорил, что Фитцы продали свою землю какому-то ободранцу, тот построил эту гостиницу, а потом разорился. Только прежде, чем уехать, они все из того, что я помнил, порушили, кроме этих ваших источников да еще пары деревьев, которые на моей памяти выросли. И службы все снесли, и мамин домик, и домик Дип — ее сестры, и кузню, где я работал. Одни деревья остались да тухлая вода. Тогда пошел я в Майкро — я это место хорошо знал, да оно почитай и не изменилось — спросить у одного старика, белого, он там лавку держит — не слыхал ли он чего о Джулии Паттерсон? Ну, он мне говорит: «Как же. Сумасшедшая старуха Джулия. Жила где-то на отшибе со своими собаками». Я тогда спросил, жива ли она? Он ответил, что ее вот уж лет двадцать как не видел, только говорит: «На меня не больно-то полагайся. Пропасть людей я годами не вижу, а они оказываются живы-здоровы, да еще некоторые сюда заявляются, чтоб меня облапошить». Я спросил, на кого же тогда полагаться, а он говорит: «Она ведь из фитцевских негров была? Так вот, мисс Кэролайн Фитц живет неподалеку отсюда». И рассказал мне, как ее найти, ну я и отправился туда и впрямь нашел ее — старуха, вроде меня, только еще поплоше, да к тому же почти слепая. Но меня узнала сразу же, как только увидала. «Опоздал, говорит, ты, Панки. Я такая же нищая, как ты» (посмотреть на нее, похоже на правду, хотя и то сказать — врать она всегда была горазда). Я ей говорю, что не за деньгами пришел, только вот не может ли она сказать, где моя мама? И она мне тут же сплеча: «Нет!» — говорит. «А когда она умерла?» — спрашиваю. Тут мисс Кэролайн говорит: «А кто сказал, что она умерла? Очень может быть, что она живет в Белом доме в Вашингтоне и печет безе для Тедди Рузвельта. А может, ютится где-то здесь в лачуге с четырнадцатью псами, попрошайничает и блох давит. И так, и эдак ни к чему ты ей. Опоздал, Банки, опять опоздал». Она из них всех всегда самая ехидная была — эта мисс Кэролайн; только, видать, говорила она, что на уме у нее было, так что перечить я не стал. «Ваша правда», — всего и сказал, тогда она спросила: «Где живешь-то»? Ну, я спросил, не предложит ли она мне чего? «Нет», — опять сказала, как рубанула. Я тогда спросил: «А интересно, кому беспризорная гостиница, что на месте старого дома стоит, принадлежит?» Она ответила: «Мне». Я говорю, что слыхал, будто Фитцы продали свою землю. «Продать-то мы ее продали, — сказала она. — Только голодранец, который ее купил, не сумел усидеть на ней достаточно долго, чтобы заработать денег и уплатить по закладной — так что теперь она опять моя». А потом уставилась на меня и вдруг говорит: «Хочешь, тебе отдам?» Я сказал: «Хочу!» — просто чтоб подразнить, а она говорит: «Ну и бери. Я хозяйка — кому захочу, тому и отдам. Бери ее, делай с ней, что хочешь, а надоест — спали. Только не приходи больше ко мне и не спрашивай, где Джулия, и денег тоже не проси и не воображай, что я тебя кормить стану. Чтоб я тебя больше не видела!» — и захлопнула у меня перед носом дверь. Ей-богу, слово в слово — две недели назад.

Форрест кивнул:

— Верю. Дом у тебя знатный. — Он улыбнулся и обвел рукой большую светлую комнату.

— Плевать я на него хотел, — сказал Банки.

— Я б на твоем месте не очень-то плевался, — сказал Форрест. Он выслушал все это в полулежачем положении, опершись на локоть. Затем потянулся за башмаками, надел их и аккуратно зашнуровал. Встал и сделал четыре шага к двери (к двери он был ближе, чем Банки, так и не поднявшийся с колен), повернулся и сказал: — Прости меня, Банки, спасибо тебе за твою доброту. Я иду домой — надеюсь, что в конце концов дойду (Форрест вспомнил, что вчера уже говорил то же самое, только сейчас слова прозвучали совсем по-иному, словно речь шла о какой-то определенной цели, не просто о конечной остановке). — А жить я собираюсь так, что едва ли ты мне пригодишься. И помощи тебе от меня никакой не будет.

— Да не помощь мне вовсе нужна, — сказал Банки. — Я сам помочь могу. — Он встал перед Форрестом и протянул к нему руки в доказательство своих слов, выставляя напоказ свою силу, на любой возраст завидную, свой опыт, годами накапливавшийся и нерастраченный, — все это предлагая к его услугам.

Хотя Банки и не суждено было этого узнать, Форрест взял у него кое-что к себе применимое — помысел Банки передался ему и нашел отражение в его сне, который пока что мирно покоился в глубинах подсознанья; он понял, что должен найти собственного потерянного отца, вытравленного из сердца, отца, на котором поставил крест. Форрест достал из кармана бумажник и протянул Банки бумажную ассигнацию.

— За твои хлопоты, — сказал он.

Банки отрицательно помотал головой и не тронулся с места; он пристально, не мигая, смотрел на Форреста, который еще раз сказал: «Спасибо!» — взял в коридоре свой саквояж и быстрыми шагами вышел из дома.

7

Часам к десяти утра он добрался до Майкро — городка на перепутье: два магазинчика, почта, вокзал, несколько приземистых домишек. На путях стоял готовый к отправлению состав. Две молоденькие негритянки в белом лезли в вагон. К вечеру он мог быть дома. Но у него была своя цель — или если не цель, то план, и он прошел вдоль состава с саквояжем в руке и махнул потному кондуктору, мол, поезжай без меня; поезд медленно тронулся.

Тогда он вошел в ближайший магазинчик, подождал, пока закончилась игра в триктрак, купил блокнот и карандаш и спросил приказчика:

— Не слыхали ли вы случайно о негритянке по имени Джулия Паттерсон?

— Похоже, что об ней одной только и слышу. — Приказчик был горбун, маленький, со снежно-белыми волосами и черными как смоль бровями, говорил он без улыбки и, по-видимому, приветливостью не отличался. — А вам зачем?

— Да не зачем, — сказал Форрест. — Просто так, интересно. Слышал, что она старая и жалкая.

— Что старая, так это да. Последний раз, когда я ее видел — лет десять или двадцать назад, — ей уже было под восемьдесят. А насчет жалости, так вы ее при себе оставьте. Я простоял за этим прилавком всю свою жизнь и чего только не насмотрелся. Она рехнулась сразу же после того, как негров на волю отпустили. Они ведь все тогда рехнулись, как вы знаете, только она сильнее других. Но это не помешало ее основному занятию — ей уж за пятьдесят перевалило, другие женщины к этому времени иссякают, а она как ни в чем не бывало рожала себе по ребенку каждые девять месяцев. Прямо как морская свинка. В лачуге у нее меньше восьми-десяти голов не бывало, а сама как есть не в себе. Ну потом она все-таки обесплодела или… может, дай бог памяти, да, конечно, так оно и было — тут Клан руку приложил. Молодые рассыпались кто куда, там и двадцатилетние были — те уж сами плодиться пошли. Ну и осталась она одна с собаками своими, так с тех пор с собаками и жила — сама из них самая шелудивая. Оставь свою жалость при себе, брат. Пожалей лучше уж, если так хочется, мою спину. Вот калека, а, однако, работаю, — он указал на свой горб, — от рождения это у меня.

— Сочувствую, — сказал Форрест. — Пора бы вам на покой. — Не успел приказчик снова рот раскрыть, как он взял свой саквояж и вышел на улицу и, увидев дневной свет, сразу почувствовал сильный голод и еще более сильное желание убраться отсюда подальше.

8

Было немного за полдень, а он успел отмахать восемь миль, и усилившийся голод застилал ему глаза. Но он продолжал шагать по узким дорогам, все дальше от цивилизации — ни городка, ни селения, вдалеке два-три домишка, из дикорастущего ничего съедобного (хотя лозы гнулись под тяжестью гроздей твердого зеленого винограда, который поспеет только к концу сентября). Поэтому, когда дорожка привела его к речке с отлогим песчаным берегом, он решил, что надо остановиться и искупаться. Тогда, по крайней мере, он сможет зайти в следующий попавшийся на пути домик и попросить там поесть. Никакого домика в поле его зрения не было, и не было основания думать, что он есть где-то поблизости, все же Форрест свернул с дороги, вошел в густой лес, спускавшийся к самой речке, и шел, пока тропинка не исчезла окончательно позади, скрытая зеленым полумраком; здесь не слышно было ни птиц, ни белок, ни змей. Только громкий стук его собственных шагов по земле, возможно, дотоле нехоженой.

Полянка, прижатая высокими деревьями к ручью, кругом непроходимая чаща и столб зеленоватого воздуха, уходящий ввысь, сквозь просвет между расступившимися буками, солнечный свет (который достигал этой глубины охлажденный и замедленный, как будто ему пришлось пробиваться сквозь морскую толщу). Форрест остановился посреди поляны и прислушался, не идет ли кто — никого, только журчание воды. Он зашел в кусты, поставил саквояж, расшнуровал башмаки, снял одежду, которая превратилась в мельчайшие сети, удерживавшие всю грязь, все продукты тоски, выделенные его телом за эти двое суток. Стягивая подштанники, он почувствовал запах несвежего белья, и ему захотелось немедленно выстирать все до последней нитки в прозрачной быстрой воде. Он уже нагнулся, чтобы собрать белье и исполнить свое намерение, но тут ему пришла трезвая мысль, что здесь, в, такой тени, оно будет сохнуть не меньше суток. О том, насколько ему хотелось сделать это, о степени странной умиротворенности, весь день державшей его в каком-то оцепенении, можно было судить по тому, как долго он стоял и раздумывал: «Вот выстираю все и буду ждать — день, два, сколько понадобится, прямо здесь», и долгое ожидание отнюдь не пугало его. Отказался он от этой мысли только потому, что испытывал потребность двигаться — покинуть это место и перейти на другое, а вовсе не из желания убежать или догнать; догнать кого-то, убежать от кого-то или чего-то.

Он разложил все до одного предметы одежды на низких свежих кустах проветриться. Затем подошел к речке и долго изучал ее. Пологий песчаный берег, крупный бурый песок, змеиных нор не видно. Фута два глубины, песчаное дно и окатыши на нем, прозрачная вода, холодными воронками обвившаяся вокруг икр, когда он дошел до середины. Он шарил глазами по дну в надежде найти раков или пескарей.

Он повел взглядом по ногам, выше, — это будничное зрелище, привычное, как все в собственном теле, в один миг разрушило непрочное укрытие, воздвигнутое им после отъезда Евы и Роба, — шалаш, построенный из гордости, дара сносить одиночество (лучший дар, врученный ему прошлой жизнью), работы урывками, писем Евы, клочков надежды, мыслей о том, что жизнь его (наконец-то!) перестала быть одинокой, воспоминаний о сыне, случайных ласковых слов. Только ничего хорошего из такого скудного материала не построишь! Затененный дневной свет обострил внутреннее зрение, и вся его бесцветная, скомканная жизнь вдруг отчетливо предстала перед ним: тридцатитрехлетний, выросший сиротой человек, который мог обучать деревенских детей латинским глаголам, имел потенциальные возможности давать и получать наслаждение (было бы с кем!), мог иметь потомство, мог своими руками наколоть дров, выполоть огород, набросать несколько заурядных стихотворных строк, но не мог протянуть ту же руку (не боящуюся работы, опытную) и ухватить то единственное, без чего не мыслил существования! Ухватить и держать — удержать, став на словах и на деле приятным тем, кто был ему желанен, понравиться так, чтоб и без него не могли обойтись. Таким он не был ни для кого… Ну да, не был даже для сына, хотя жизнь ему дал все-таки он; теперь мальчику исполнилось уже шесть месяцев, и хоть он и ослабел после болезни, но наблюдал мир со все возрастающим интересом и, конечно, улыбкой, и без отца он, по-видимому, прекрасно обходился. А Ева? Чем он был для Евы? Отголоском в памяти, воспоминанием, успевшим сильно слинять.

Он стоял в ласково струящейся воде и взирал на свою жизнь, не в силах заплакать, но чувствуя, как отвратительная тошнота поднимается к горлу из желудка, и ребром ладони ударял себя по крепкому молодому торсу, словно ошибка его была прожорливым глистом, пиявкой, присосавшейся к сердцу, которую можно, поднапрягшись, отодрать и уничтожить.

Как будто он не стоял уже обеими ногами в жизни, которой желал, для которой был рожден — осязаемой, как обтекавшая его вода, чистая и очищающая.

9

4 августа 1904 г.

Форрест Мейфилд.

Милая сестра!

Я чувствую себя хорошо; надеюсь, что ты и мальчики не слишком страдаете от жары и что ночи у вас прохладные. Виделся с Евой. Роба не видел, хотя, по ее словам, ему значительно лучше и есть все основания надеяться, что скоро он совсем поправится. Что же касается остального, то я имел возможность убедиться в реальности твоих опасений. Думаю, что Еву мы больше не увидим.

Повторяю, что чувствую себя хорошо и не спеша двигаюсь по направлению к дому. Итак, до скорой встречи!

Спасибо за все!

Твой брат,

* * *

4 августа 1904 г.

Форрест Мейфилд.

Дорогой Грейнджер!

Очень надеюсь, что это письмо дойдет до тебя. И, не сомневаюсь, очень удивит. Ты бы еще больше удивился, если бы увидел, где и как я пишу его. Я нахожусь милях в двадцати к северо-западу от Фонтейна, городка в Северной Каролине, сижу прислонившись к буковому дереву, у речки, в которой только что искупался, и жду, чтобы мои доспехи проветрились, прежде чем двинуться дальше. Двигаюсь я в направлении дома, но, поскольку в целях укрепления духа и тела иду пешком, и к тому же сейчас довольно-таки жарко, думаю, что дорога займет у меня дня четыре, если не пять. Письмо я опущу на ближайшей станции. Завтра вечером ты его получишь, если тетя Винни доберется до почты.

Хочу сказать тебе вот что: если предложение услуг, которое ты сделал мне месяц назад, остается в силе, то я его готов принять. И даже с радостью. Ты можешь помочь мне, Грейнджер. Осенью я съеду от сестры, постараюсь снять себе отдельный домик, и тогда мне потребуется чья-то помощь.

Если ты готов расстаться со своими родными и поселиться в Брэйси или в каком-нибудь другом городке вместе со мной, если ты будешь прилежно работать, как обещал, и будешь расти опрятным и честным, так что я смогу на тебя полагаться, то и я о тебе позабочусь, можешь мне верить.

Прочитай мое письмо Винни и спроси ее совета. Если твой ответ будет «да», тебе придется пожить у нее, пока я не вернусь и не найду подходящего дома. А может случиться, что в оставшиеся до начала занятий недели я захочу немного попутешествовать, тогда ты поедешь со мной.

Подумай хорошенько, Грейнджер, и сообщи мне свое решение как можно скорее. Хотелось бы знать его по приезде. Надеюсь услышать также, что ты прочел книги, которые я оставил тебе, и сможешь ответить мне на вопросы.

До скорой встречи,

 

Август 1904 года

1

Когда он вернулся домой, письма от Грейнджера там не оказалось. Дом Хэт показался ему чужим — постоялый двор с застоявшимся тяжелым воздухом. Поход растянулся на целых пять дней, с головой достаточно, чтобы письмо опередило его, но когда он спросил Хэт, нет ли для него писем или сообщений на словах, она ответила: «Ни единого слова», — как ему показалось, не без торжества: он снова принадлежал ей. Она думала, что он ждет письма от Евы, и он не стал переубеждать ее. Через час, едва успев вымыться и переодеться, он вышел из дому и отправился на почту (еще открытую в шесть часов вечера); узнать, нет ли для него писем, а затем спросил мисс Лулу, нет ли писем для тетки Винни, поскольку он все равно идет к ней.

— Нет, ничего, кроме вашего письма ее внуку, которое пришло несколько дней назад. Да и это за много лет первое. — Выражение лица ее сделалось победоносным: как-никак почерк его она узнала.

Но он не был настроен на шутливый лад: — Значит, Грейнджер его получил?

— Я сама передала ей, даже предложила прочитать.

— Но оно же было адресовано Грейнджеру.

Мисс Лула улыбнулась: — Вот и она так сказала и еще сообщила, что он сам умеет читать; раз письмо ему, она ему и отнесет. Я сказала, что да, ему и что почерк на конверте ваш. Так что письмо ваше дошло. Во всяком случае, до Винни. Может, она забыла про него и таскает за пазухой. Если ей не напомнить, она так и протаскает его до первого октября — своей осенней бани.

Форрест кивнул и вышел, решив, что пойдет к Винни и выяснит; он прошел шагов десять и вдруг остановился, стараясь припомнить, где она живет. Он не заходил к ней лет двадцать, а пожалуй, и вовсе никогда у нее не был — с какой стати стал бы он ходить к ней домой. В детстве, если матери требовалась помощь, Винни обычно возникала сама собой. Он вспомнил, что как-то ходил с Хэт на похороны одной из дочерей Винни, и даже сейчас его передернуло при воспоминании о кошмарной сцене, которой они оказались свидетелями; обычно уравновешенная Винни была во власти неутешного горя и дикой ярости — она кричала и металась, как фурия, как потревоженный демон. Но в доме у нее он не был, нет. Должно быть, это где-то на Клей-Хилле, на северной окраине города, где неровные ряды лачуг расползаются по красноватой и скользкой глинистой земле.

Он направился туда; никого из знакомых — одни дети, народившиеся за время его отсутствия, в лохмотьях, улыбающиеся во весь рот, — но ему не было нужды спрашивать дорогу. В третьем же дворике сидела она — сидела на стуле с прямой спинкой, сооруженном, по-видимому, из обломков Ноева ковчега, под сенью невысокой мелии — хотя к этому времени на весь дворик уже легла тень. Она следила, как он поднимается по склону холма, пересекает канаву, однако определить, узнала она его и рада ли ему, было невозможно. А ведь она сидела в полном одиночестве — во дворике не было ни собаки, ни кур — и, наверное, была бы рада гостю. Он решил, что виной тому ее катаракты, подошел к ней почти вплотную и только тогда остановился и присел перед ней на корточки.

Она смотрела на него в упор, не проявляя, однако, ни тени радости.

— Что ты здесь делаешь? — Хоть по голосу-то она должна его узнать.

— Тебе правда интересно? — спросила она. — Или ты это так, для разговора?

— Правда, — ответил он.

— Ну, так я тебя поджидаю. Вот уж пятый день.

— Значит, Грейнджер получил мое письмо?

— Нет, — сказала она.

Он показал пальцем в сторону города: — Мисс Лула сказала, что передала его тебе.

Винни кивнула: — Передать-то передала.

— Так в чем же дело? — спросил Форрест.

— Оно у меня, — сказала она.

— А Грейнджер знает о нем?

Она помотала головой отрицательно.

— Он еще здесь?

Она кивнула: — Играет где-то тут с какой-то девочкой.

Форрест встал — ее глаза смотрели мимо него — и огляделся по сторонам — никого. — Тетя Винни, — сказал он, — будь добра, объясни.

Ее глаза нашарили Форреста: — Его оберегаю, — сказала она.

— Оберегаешь от чего?

— От тебя, чтоб ты зла ему не сделал.

Он решил, что она несет околесицу, потому что выжила из ума от старости, и, выждав немного, снова заговорил спокойным голосом: — Вот уж чего я не собирался, Винни! Разве ты забыла? Ты же сама его ко мне послала. Помнишь? Три месяца назад? Он привязался ко мне. Мы работали с ним несколько недель, крышу у Хэт красили, крыльцо починили. Грейнджер хороший работник, ну, и как я уже сказал, он привязался ко мне…

Она кивнула: — Это так.

— Перед тем как мне уехать на юг за женой и сыном, он сказал, что хотел бы всегда работать на меня. Я поблагодарил его, но сказал, что ко мне возвращается моя семья и что я не смогу его прокормить. А теперь выяснилось, что смогу. Об этом я и пишу ему. В письме я предлагаю ему работу.

— А еще что? — спросила Винни.

— Только это… и, пока жив, буду кормить его и хорошо заботиться о нем. Ты же знаешь, у нас в семье слово держат.

Она фыркнула — звук зародился где-то высоко, будто в глазах.

— Меня не то интересует, что у вас в семье слово держат: я, слава богу, вашу семью узнала за шестьдесят лет до твоего рождения. Я тебя вот о чем спрашиваю: что еще ты написал ему в этом письме? — Она махнула рукой в сторону своего домика.

Форрест напрягал память, стараясь понять причину ее беспокойства. — Больше, пожалуй, ничего. Ах да, я написал про книги, которые ему дал, спросил, прочел ли он их?

— Все до одной прочел, не успел ты от города отъехать. — Она расхохоталась, словно вспомнила что-то смешное, представила себе какую-то нелепость. Форрест тоже вежливо посмеялся. Успокоившись немного, она сказала: — Слушай, Форрест, можешь ты поклясться мне? — Это она сказала шепотом, словно сообщила кому-то секрет в обезлюдевшем мире.

— Могу, — сказал он. — Если пойму, в чем дело. Я не понимаю, Винни.

Но она уже встала и, описав небольшую дугу, направилась к дому, величественно покачиваясь на ходу, как корабль под парусами; у крыльца она остановилась и проговорила: — Ты сказал, что поклянешься. — Затем поднялась по ступенькам и исчезла в дверях.

Форрест остался во дворе. Ему не хотелось идти за ней: неприятная таинственность, которую она напустила на себя, острое ощущение беды, которую при всей своей старости она готовилась накликать на него. И опять-таки (причина осознанная и потому не столь пугающая) жара и вонь, подкарауливающие его в доме. Однако два соображения все-таки перетянули — желание понять причину странного требования Винни и — что было для него важнее — возможность заручиться помощью Грейнджера на будущее, что бы оно ни сулило ему. Итак, он пошел к ней — вернее, за ней. Чего доброго, за низенькой дверью, уводящей в темноту, могла возвышаться стена из какого-нибудь растворителя, которая уже поглотила Винни и теперь только ждет, как бы коснуться его и в наказание превратить в какой-нибудь химический элемент. Все же он пошел, и притом быстрыми шагами. На пороге остановился, давая глазам привыкнуть немного.

Комната, казалось, тоже сохранилась со времен Великого потопа, — пережиток многих потопов, каким-то образом уцелевший. За исключением железной печки, выкрашенной в серебряный цвет, все здесь было из дерева, отдраенного песком, или содой, или щелоком почти добела, так что после угасающего дневного света глазам пришлось привыкать не к ожидаемому мраку, а к излишеству света. Самым томным предметом здесь была сама Винни, да еще невысокий сундук, возле которого она стояла на коленях, — черный, обитый волосяной тканью и утыканный медными гвоздиками дамский сундук с откинутой крышкой. Форрест смотрел только на нее, не мог заставить себя посмотреть по сторонам, поискать следов пребывания Грейнджера или какого-нибудь другого живого существа; и запах чувствовался только ее: не дурной, но крепкий — достойная уважения примета возраста, перегар той силы, которая вот уже столько лет вела ее по жизни, так же мало вознесшейся над землей, как сорняк, который топчи — не вытопчешь. И поза Винни (на коленях, с несогнутой спиной) отнюдь не говорила о покорности, просто она спокойно и сосредоточенно делала то, что нужно было ей. Он стоял и смотрел на нее, не проронив ни слова, пока она рылась в своих вещах.

Наконец она повернулась к нему. — А ну, подойди сюда! — но не тем притворно-сердитым голосом, каким негры подгоняют нерасторопных детей; голос был зловещий, однако чувствовалось, что у нее есть какая-то определенная цель.

Форрест понял, что его призывают к ответу; еще не зная, за что придется отвечать, он чувствовал, что призван справедливо, и потому пошел через светлую комнату (что заняло у него, казалось, несколько часов) и остановился у кровати в двух шагах от Винни. Кровать была деревянная, коротенькая и узкая, застеленная, несмотря на августовскую жару, — чистым стеганым одеялом; судя по размеру, на ней спал Грейнджер.

Глаза Винни нашли Форреста, остановились на нем. — У меня Библия была, от твоей бабки, она подарила мне, когда воля пришла, сказала, мне понадобится. Ан, не понадобилась. Я ее держала здесь под замком, чтоб негры не уперли, а она пропала. — Она помолчала, подумала, — только ты все равно поклянись.

— Ладно, — сказал он. — Скажи, в чем дело.

Она снова подумала, сунула опять руку в сундук, пошарила под сложенными стегаными одеялами и юбками и наконец достала пакет, завернутый в топкую белую бумагу. Все еще не поворачиваясь к Форресту — хотя ему были видны все ее действия, — она медленно развернула пакет осторожными, на человеческие не похожими пальцами — коричневые цепкие щупальца какого-то морского животного, хватающие вслепую, но совершенно безошибочно. В руках у нее оказалась фотография.

Форрест скользнул по ней взглядом, прежде чем она прижала ее к груди и потерла, — то ли стирая пыль, то ли лаская? — выцветшая, коричневатая, по-видимому, фотография мужчины. Верно, она окончательно рехнулась. Не лучше ли повернуться и уйти?

Да, это был мужчина. Вернее мальчик — лет шестнадцати-семнадцати. Красивые темные волосы разделены слева тонким пробором и зачесаны назад, открывая широкий гладкий лоб. Глубокосидящие глаза, по всей вероятности, серые или голубые, поражали яркостью даже на этой блеклой фотографии; выражение их было бесконечно печальное. Длинный прямой нос, большой тонкий рот с чуть опущенными уголками. Намек на усы и бородку, скорее пушок. Темный сюртук и жилет, светлая рубашка и шейный платок, часовая цепочка с брелком. Ничего общего с Винни. Если у мальчика и был какой-то процент негритянской крови, то очень незначительный; судя по глазам, происхождения он был бесспорно английского. Форрест сложил щепотью все пять пальцев и положил на печальное лицо мальчика. И кивнул головой.

— Вслух скажи! — распорядилась Винни.

Он сказал: — Обещаюсь и клянусь!

— Хорошо! — сказала она. И сразу же начала завертывать фотографию.

Он стоял, чувствуя, как скопившаяся в комнате жара обволакивает его, — стихия, в которой двигаться невозможно, нелепо. Он и не двинулся, только спросил Винни: — А в чем я поклялся?

Винни продолжала заворачивать фотографию. — В том, что ты никогда не скажешь Роверу, Джесс, Гард… — Она прервала перечень своих разбросанных по свету потомков. — Как моего внучка звать?

— Грейнджер.

— …что никогда не скажешь Грейнджеру, от кого он пошел.

— А кто изображен на фотографии, на которой я поклялся?

Ее руки застыли в воздухе. Она повернулась и внимательно посмотрела на него. — Твой отец, дурень. Отец твой — мистер Роб.

Его рука дернулась к ней. — Дай сюда!

Она отшатнулась.

— Прошу тебя. Я же не помню его.

Винни крепче вцепилась в фотографию. — Это отца-то родного?

— Мне было пять лет, когда он ушел.

— Кое-кому тоже было мало лет, когда он кое-что сделал, только оказалось недостаточно мало.

Форрест был растерян и озадачен. Однако он понимал, что единственное, чего он может здесь добиться, это ухватить одну ниточку в этом запутанном клубке и не отпускать, ни за что не отпускать, пока не добьется правды или не уличит ее в безумии, в кознях. Он решил идти напролом и еще раз попросил Винни дать фотографию.

Она протянула ему пакет.

Он развернул его с той же осторожностью, что и она, и, повернувшись к маленькому боковому окошку, впился глазами в изображение, ища знакомых черт, прислушиваясь к своему сердцу, не откликнется ли оно, не возникнет ли чувство, что он нашел то, что искал. Ничего! Особенно внимательно он всматривался в глаза, так ярко запечатлевшиеся в памяти, — но хотя и видел их красоту, их поблекшую от времени печаль, никак не мог связать два образа: тот, что запечатлелся в его памяти, и этот. — Почему она у тебя? — Собственный голос потряс его куда больше, чем лицо на фотографии — не вопрос, а приказ, и откуда в нем этот металл?

— Он сам мне подарил.

— Врешь! — Большим пальцем правой руки он тер фотографию, все еще не узнавая. — Когда?

— Твоя правда. Стащила я ее.

— У кого?

— Когда твоя мама умерла. В ее вещах нашла.

— Зачем это тебе понадобилось?

— А затем, что была ее, а могла быть моей, — сказала Винни. Сила появилась вдруг и в ее голосе.

— Хорошенькое дело! А мне и посмотреть было не на что. Подумать только, все эти годы!

— Вот и смотри теперь!

— Смотри, — передразнил ее Форрест. — Как я могу быть уверен. Может, ты опять все наврала.

— Не вру я, — сказала Винни. — Ты ж его вылитый портрет, Форрест. — Она указала на осколок зеркала, приткнутый у него за спиной на умывальном столике.

Но Форрест и без зеркала знал свое лицо. Он внимательно вглядывался в фотографию, легонько притрагиваясь к ней пальцами — так читают слепые. Он был живым сегодняшним отображением этого исчезнувшего мальчика, только — по причине, задумываться над которой пока не хотел, — не сумел увидеть этого сразу. Кто бы он ни был, они похожи как две капли воды — один более печальный, другой менее. В груди, как птица в клетке, забилось… что именно? — жажда чего-то? нежность? вспыхнувшая надежда на радость? — Где он? — спросил Форрест тихо, но твердо.

— Говорили, будто в Ричмонде.

— А когда это было?

— Господи, да что ты ко мне привязался?

— Уже после смерти мамы?

Винни подумала и кивнула утвердительно. Она не смотрела на него. Взгляд ее был устремлен на ножки стоявшего рядом стола.

— После того, как я уехал из дома?

Она снова задумалась. — Сколько теперь Грейнджеру?

— Лет двенадцать.

— Двенадцать, — повторила она. — Ну значит, двенадцать лет назад. С тех пор я о нем не слыхала. — Она протянула худые руки, оперлась ладонями о сундук и сделала попытку подняться.

— Да ну тебя, Винни, угомонись на минуту и расскажи мне. — Тремя средними пальцами левой руки он дотронулся до ее лба, с залысинами, как у старика, — не то чтобы требуя отпета, но стараясь внушить, до чего ему важен этот ответ; лоб на ощупь показался холодным.

За свою долгую жизнь ей не раз пришлось терпеть физические испытания и посерьезнее: порку за воровство в семнадцатилетнем возрасте, надругательства многих случайных мужчин (никаких забот, кроме своей сиюминутной потребности), трудные роды одиннадцати детей, смерть девяти из них (а смерть детей тоже была для нее физическим испытанием), но сейчас, стоя на коленях около сундука, она не могла вспомнить, когда последний раз плакала. Кто же это тогда умер? — Ох, никак не вспомнить… Касси? Эника? Десять лет назад? Или двадцать? Лицо у нее было мокрое, из обоих тусклых глаз градом текли слезы, и хотя она изо всех сил сдерживалась перед этим мальчиком (в сущности, совершенно ей чужим), обручи, стягивавшие грудь, не могли сдержать громких всхлипываний. «Охромевшая корова, отбившаяся от стада, вот я кто», — так она это себе представляла. Но о мальчике, стоявшем над ней, она не думала, сознавая в глубине очерствевшего сердца, что не он (щенок!) был причиной ее минутной слабости, что он лишь спусковой крючок, случайно подвернувшаяся нога, которая выбила первый камешек, вызвав тем самым обвал.

Форрест увидел ее слезы и сказал мягче: — Вспомни! Я же ничего не знаю. Только ты и можешь объяснить мне.

Ей понадобилось какое-то время, чтобы справиться с собой (он так и не убрал руку с ее лба); но, заговорив, она сказала уже более спокойно: — Мистер Форрест, я ведь думала для вас это не новость. Вы уж меня простите. Помереть бы мне лет тридцать назад!

— Ты не умрешь, зачем тебе умирать, — возразил он.

— И то правда, — сказала она. — Иногда я даже об этом молюсь. Господь мои молитвы слушает, если я хорошо попрошу.

— А ведь и я тебя попросил кое о чем.

Она медленно — с его помощью — поднялась с коленей. — Знаю. Дай-ка мне сесть. Ноги что-то не держат. — Шаркая туфлями, подошла к маленькой кровати и села на краешек. Затем указала ему на вторую, стоявшую поодаль, широкую, двуспальную кровать. — Садись там, чтоб я тебя видела.

Он не двинулся с места.

— Садись. Кровать чистая, Грейнджер на ней спит. Он любит раскинуться во сне.

Форрест сел; подождал, пока она сфокусировала глаза на его лице. Когда она заговорила, он стал смотреть в пол, думая, что он, наверное, прохладный; а еще прохладней земля, просвечивавшая сквозь щели.

— Начнем с меня, — сказала Винни. — Начнем с Винни Гудвин. В семье твоей мамы со мной носились — очень уж я плодовитая была. Дедушка твоей мамы так и звал меня: «Беглый огонь». Первого ребенка я скинула — лет двенадцать мне тогда было, не больше. Норного живого родила, правда, только года через три — когда поняла, что мало родить, надо еще и выходить — и родила я толстую большую девку, которую назвали Мэри Лукреция. Это твоя прабабушка назвала ее так, а меня такая слабость разобрала, что мне не до имени было, можешь мне поверить. Хоть рожала я исправно, но потом долго очухаться не могла — недели по две в кровати валялась каждый раз, ей-богу. Скажешь, просто лентяйничала? Говори, говори. Все равно теперь уж не воротишь. Плохо, что ли, отоспаться! — Она посмеялась про себя, не дожидаясь ответа. Раз начав, она уже не нуждалась в слушателях и говорила исключительно для себя. Его присутствие служило лишь поводом произносить все это вслух. — Ну, а я называла ее Мэри Лу, она вторая, о ком я должна рассказать. Совсем еще девчонка была, как я, а может, и того меньше, когда родила первый раз — принесла еще одну сучку. У твоего деда брат был, так он говорил, что у меня в роду первой на след всегда выходит сука, а потом уж по проторенной дорожке пускают кобелей. Это он о мальчиках; и, в общем-то, прав был. Мэри Лу родила Энику. Ну Эника — та долго детей не приносила, до семнадцати лет, чуть не померла без приплоду — родила девочку, Эльвиру Джейн. А я сама тем временем знай себе рожаю, хоть и прабабкой уже была в сорок-то пять лет — может, чуть побольше, может, чуть поменьше; но то, про что я теперь рассказываю, на этом и кончается; на Эникиной дочке Эльвире Джейн. У меня в старой голове засело, что родилась она перед самой волей. Хотя и то сказать, она об ту пору уже и ходила и говорила, потому что как раз она-то эту весть нам с Тримом и принесла. Мы сидели в тени, остывали после дневной работы — дело в марте было, работа в поле только начиналась, — а она прибежала и говорит: «Мисс Патти, говорит, сказала, что нам воля вышла. Что же вы не воете?» Мисс Патти — это твоей мамы родная бабушка — она у нас и за десятника и за надсмотрщика была, на нее руки, и общем, пока мужчины возвели, — так вот мисс Патти думала, что мы, конечно, завоем. Кто выл, кто нет. Эльвира не выла. Она тяжелые времена и не помнила вовсе, ну, а волю приняла, будто ей ее на блюде поднесли. Вот на ней и остановимся. — Винни замолкла — не то что паузу сделала, просто рассказ был окончен.

Форрест поднял глаза. Она по-прежнему в упор смотрела на него или на то место, которое он заполнял. Чтобы дать ей передышку, он посмотрел по сторонам — у кровати стояла старая плетеная подставка для цветов, углубление, предназначенное для горшков, было выстлано бумазейной тряпочкой, и туда уложены его книги — тайник Грейнджера. Гэйли «Классические мифы Греции и Рима», Макгаффи, по которому он сам учился в детстве, «Детские годы Джорджа Вашингтона», «Индейская принцесса» (История Покахонтас), «История штата Виргиния», «Том Сойер», «Детектив». Роб, его сын… — за долгое время он впервые вспомнил о Робе. Эти книги по праву принадлежали Робу, должны быть сохранены для него. Некоторые были надписаны размашистым почерком его матери — каждый раз: «Форресту от мамы. Читай и учись!» Только это и дата, ничего больше.

— Это книги Грейнджера, — сказала Винни. Значит, она все-таки видела его.

— Я очень рад, что он их читает, — сказал Форрест.

— Он их исчитает, — сказала Винни. И, помолчал, продолжила: — А что ему даст, если он выучит все эти глупости наизусть, до последнего слова? Что это ему преподаст, чего он еще не знает? Как какую-нибудь тощую черную девчонку под куст затащить, да с какого конца ее общупывать?

Форрест встал и сделал два шага к ней. — Где мой отец? И откуда ты о нем знаешь? Дай мне его фотографию.

Она продолжала, не отводя от него глаз, не моргнув ни разу, пока не кончила свой рассказ — тот, который он поклялся держать в тайне.

— Он с Эльвирой любовь крутил, и она прижила от него Ровера. Откуда я знаю, что он был в Ричмонде несколько лет назад? Да потому, что, когда у Ровера родился его первый ребенок — Грейнджер это был, — он написал из Мэна твоему папаше об этом, и твой папаша прислал ему пять долларов золотом. Ровер до сих пор их хранит. Ровер все знал. Эльвира сама ему рассказала, до того дошла, что ему адрес твоего отца дала. Самый ее тяжкий грех, а грехов за ней водилось немало. Я ей сказала, когда она умирала, что бог ей никогда этого не простит. Она моя родная правнучка, но я встала вот тут, — Винни указала на пол рядом с большой кроватью, на которой он только что сидел, — на то место, где только что стояли его ноги, — и говорю ей, когда она уже дух испускала: «Никто по тебе плакать не будет!» Вот так-то!

Это на Эльвириных похоронах были они тогда с Хэт. — А моя сестра знает?

— Ты только смотри ее не спрашивай, — сказала Винни. — И никого не спрашивай. Ты мне поклялся, что дальше это никуда не пойдет, — она снова указала на часть пола, разделявшую их. — Пусть я самая последняя негритянка, но ты мне поклялся.

Форрест кивнул. — Да, поклялся.

Сквозь дырявую дощатую стенку они услышали, как радостно тявкнула собака.

Какая-то негритянская девочка сказала: — Пойдем ко мне.

И какой-то негритянский мальчик ответил: — Иди своей дорогой. А я домой пошел.

Грейнджер поднялся по ступеням крыльца.

В комнате Форрест и Винни обменялись улыбками — он улыбнулся широко, она чуть-чуть, заметно ослабев после своего рассказа — путешествия вспять, которое он потребовал от нее, хотя жизнь знает только один путь: вперед, к смерти, к покою.

2

Вечером Форрест, сославшись на усталость, взял у Хэт три пряника и поднялся к себе наверх. Скопившуюся за день жару он не воспринял как добавочный груз; напротив, в голове и в груди он ощущал какую-то непонятную легкость — то ли от того, что, увидев проблеск надежды, перестал думать о своих неудачах, то ли смирился с ними. Он распахнул окно, выходившее на гору; не зажигая огня, чтобы не налетело комаров, съел один пряник, разделся догола и вымылся. Затем откинул одеяла, которые Хэт не убирала даже на лето, и лег под холщовую простыню, приятно холодящую тело. Поднял руки и уронил их на подушку на уровне ушей, согнув пальцы, но не сжимая в кулаки (так он засыпал всю жизнь с самого детства: никого рядом, обнять некого, отдаться во власть сна, вот и всех забот). Сон благосклонно принял его, и он провалился на часок в его мирные глубины.

Потом у кровати возникла Хэт. Теперь можно входить без стука: она послушала у двери, бесшумно отворила ее, вошла и долго смотрела на него спящего (мальчики еще не возвращались — заигрались на горе). Тихонько поставив на стол свечу, она через простыню потрогала его за левую голень и поняла, что он голый. Его близость шевельнула что-то у нее в душе, всколыхнула горечь собственного одиночества. Поэтому она решила, что и он на грани отчаяния, и по новому поводу; еще одна утрата — последняя ли? — для Форреста, для нее. Ушел ее Джеймс (тот, по крайней мере, в земле), и голоса сыновей все глуше доносились через открытое окно. Никогда не будут они ближе к ней, чем теперь: Гид начал заглядываться на девочек, теперь очередь за Уитни. А они с Форрестом остались одни, ни с чем, как после смерти матери — теперь уже прочно и навсегда. Она вдруг ясно представила себе — пара сирот, которых лет тридцать жизнь била и обламывала и пригнала в конце концов друг к другу, так что теперь они стали пригодны только один для другого и не для кого больше, слежались, как камни на дне тихой заводи, которые на протяжении веков шлифовала вода. Она села на краешек кровати и, поскольку он не проснулся, снова потрогала его — на этот раз за колено.

Он медленно очнулся от сна и, хотя в свете свечи отчетливо видел сестру, спросил: — Что угодно, мадам?

Хэт улыбнулась: — Это всего лишь я — старшая в роде.

Он сделал над собой усилие и проснулся окончательно; она ждала, не нарушая тишины. — Вижу, — сказал он. — Послушай, может, ты знаешь больше моего?

— Думаю, что да, — ответила она.

— А что именно?

— Ты поставил крест на Еве?

— Вполне вероятно, — сказал он. — Она-то на мне поставила. Но для меня это не явилось сюрпризом.

— Значит, мы с тобой на равных, — сказала Хэт. — Хочешь поесть?

Форрест придвинул ногу к ее располневшему боку — родственная фамильярность — он тоже ощутил, как близки они и похожи. — Где сейчас отец? — спросил он.

— Что касается нас с тобой, — то его нет в живых, — ответила Хэт. — А в чем дело?

— Ему уже, наверное, много лет. Может, он хотел бы повидать нас.

Хотя в комнате было томно, Хэт пристально посмотрела на него, стараясь прочитать выражение его лица. — Тебе хотелось бы повидать его? Но ведь он бросил тебя.

— И тебя и маму тоже.

— Заметь, меня его уход ничуть не огорчил, — сказала она. — Мне все-таки кажется, что он умер.

— Правда?

Она подумала. — Он сам посчитал бы что лучше ему умереть.

— Но ты не уверена?

Хэт покачала головой. — Надо понимать, ты с Винни разговаривал?

Он утвердительно кивнул. — Когда она тебе сказала?

— Она мне никогда ничего не говорила, и я никогда не допустила бы этого. Просто я не раз слышала, что Винни много чего знает. Но мне обо всем этом рассказала мама, поэтому мне незачем было беспокоить Винни.

Форрест спросил: — Когда это было?

— Незадолго до ее смерти.

— Но зачем ей понадобилось говорить тебе?

— Я была уже достаточно большая, — ответила Хэт чуть обиженно. Помолчала и уже без обиды, а скорее с недоумением сказала: — По правде говоря, я потом часто задумывалась, — зачем ей понадобилось рассказывать это ничего не смыслящей девчонке. Мне оттого, что я узнала, легче жить не стало. Но я так была тогда занята, что некогда мне было гадать, а вот теперь раскину умом и вижу — вовсе она не думала о том, чтоб мне жизнь облегчить.

— Тогда зачем же? — спросил Форрест.

— Просто она всеми средствами цеплялась за жизнь. Ей становилось легче, когда она об этом рассказывала, вот она и говорила всем и каждому. Очень не хотела умирать. Продержалась почти четыре года.

— Но тебе было всего шестнадцать, — сказал Форрест.

— Да, конечно. — Хэт решила, что вопрос исчерпан и теперь можно перейти к настоящему, узнать, что нового у Форреста. Но прошлое так и просилось на язык, рвалось наружу; это случалось нечасто, однако справиться с собой в такие минуты она не могла. При слабом свете, который отбрасывал один-единственный язычок пламени, она вдруг показалась Форресту красавицей. — Я чинила твою рубашку. Это она научила меня рукоделию и любила наблюдать, как я шью, даже когда я уже давно не нуждалась в руководстве. Считала — раз я умею шить, значит, ты остаешься в надежных руках. Она знала, что умирает и что со мной ты не пропадешь. Ну вот, я спросила ее какой-то пустяк, мне хотелось дать ей почувствовать, что она участвует в моей работе — вроде того, как лучше положить заплату, по косой или по прямой? — И тут она мне говорит, словно отвечая на мой вопрос: «А ведь ваш отец, Хэтти, ушел от нас, потому что я имела неосторожность напомнить ему о том, что он поклялся любить одну меня и хранить мне верность. В ответ он предпочел исчезнуть совсем — скрылся вскорости тайком, ночью, когда я уже почти поверила в свою победу». Я продолжала шить как ни в чем не бывало и больше не задавала ей никаких вопросов; а вскоре она умерла.

Форрест молчал. Какие уж там вопросы! — Ты же была совсем еще девчонкой, — сказал он погодя.

— Да, — сказала она. — Но я поняла. У меня глаза были и уши — а что до имен и чисел, то они меня просто не интересовали. К тому же мне тогда все равно было, да и теперь тоже. Слишком дел у меня много. Некогда мне.

Чтобы замять принявший неприятный оборот разговор, Форрест сказал: — Спасибо! — И, выждав немного, прибавил: — Я хочу переехать от вас, найти себе квартиру и взять в помощь Грейнджера; потом попытаюсь разыскать отца и предложить ему поселиться со мной, если он захочет.

Хэт нахмурилась, но не от неудовольствия, а скорее от обиды. — А зачем? — спросила она.

Но он промолчал. Не мог же он пересказывать ей сны, смутные предчувствия, неопределенные надежды.

Хэт улыбнулась: — Ты человек взрослый и свободный. Это будет тебе отвлечение. Может, оно и к лучшему. Когда я знала его, он одного только тебя и любил.

Форрест улыбнулся в ответ. Сказать с уверенностью, что она видит его улыбку, было нельзя. Свет бил ей в глаза.

3

12 августа 1904 г.

Форрест Мейфилд.

Дорогой Ровер!

Ты слышишь голос из прошлого, голос человека, который, как ты когда-то говаривал, играл в бейсбол хуже, чем ты вышивал крестиком. После того как ты уехал на Север, я вообще бросил играть — поскольку некому было ни понукать, ни дразнить меня. Все это время я был занят тем, что преподавал в школе, здесь и в штате Каролина. Думаю, что тетя Винни или еще кто-нибудь писал тебе о том, как сложилась моя жизнь. Я же скажу только — мне всегда казалось, что ты избрал прекрасную профессию: только ты, и строевой лес, и смола, и море. Возиться с детьми, в надежде, что приносишь им пользу, — занятие для старых дев или для людей, не нашедших себе места в жизни.

Как бы то ни было, я вернулся в Брэйси; намереваюсь со следующего месяца начать преподавать в здешней школе и переехать из дома сестры, как только с помощью Грейнджера приведу в порядок старый брэмовский домик. Жить буду один.

Это одна из причин, почему я пишу тебе. Мне бы очень хотелось, чтобы Грейнджер остался здесь со мной. Он был бы мне в хозяйстве хорошим помощником, я же в качестве вознаграждения берусь давать ему уроки шесть раз в неделю. Я гарантирую ему доброе отношение, хорошее питание, кое-какие знания, достаточное количество работы, чтобы подготовить его к трудностям дальнейшей жизни, и достаточное количество часов досуга. Кроме того, он жил бы поблизости от тети Винни и мог бы присматривать за ней, хотя, как ты знаешь, она нуждается в опеке меньше, чем большинство людей вдвое ее моложе, а принимает ее весьма неохотно. Я мог бы также заверить тебя и его мать, что тут он будет жить в полной безопасности — если не считать стихийных бедствий. Никто никогда не обидит его; он так мил, что все перед ним тают.

Вторая причина — хочу спросить тебя, не знаешь ли ты, где мой отец, жив ли он и если нет, то где похоронен? Мы с сестрой уже двадцать восемь лет ничего не слышали о нем, и я, по крайней мере, надеюсь повидать его, если он еще здравствует. Винни говорила мне, что ты, возможно, знаешь, где он находится. Я желаю ему только добра — как и тебе, конечно, Ровер, тебе и твоим близким. Привези когда-нибудь свое семейство сюда, взглянуть на родную сторону — по крайней мере, отогреетесь! Я рад был бы пожать твою руку, а может, и сыграть разок-другой в бейсбол, пока мы оба еще можем двигаться.

Всегда помнящий тебя

Написав о голосе из прошлого, я подразумевал наше общее прошлое — твое и мое. Я отнюдь не намереваюсь — и даже поклялся в этом Винни — отягощать душу твоего сына рассказами о чьих-то былых прегрешениях.

* * *

21 августа 1904 г.

Ровер Уолтерс.

Дорогой Грейнджер!

Я напишу мистеру Форресту, что ты можешь остаться и работать на него, если он и впрямь этого хочет. Но прежде я посылаю письмо тебе, на адрес мисс Винни, так что ты можешь никому об этом пока не говорить; в общем, считай, что разрешил. Здесь, с нами, тебе жилось привольно, все тебя любили и баловали, так что ты не знаешь еще, как может жизнь ударить по голове и когда и откуда этого удара ждать. Считай, однако, что ты его дождешься и скорее раньше, чем позже, но не падай духом. Без этого еще никто не обходился ни в Виргинии, ни в Мэне. Как придет к тебе беда? — когда? — какая? — этого сказать не могу, — вспомни, что у тебя здесь есть теплый угол и работа, которой я тебя обучу, работа не то чтобы очень замечательная, но сыт будешь. Форрест был неплохой малый, когда мы с ним встречались, только научиться от него чему-нибудь путному ты вряд ли сможешь, и к тому же сейчас-то ему тяжело, а потом или его семья вернется к нему, или он себе новую заведет, так что ты смотри в оба, Грейнджер, и уходи сам, не дожидаясь, пока попросят. Как я уже сказал, здесь у тебя есть мы, ну и потом у тебя есть тетя Винни и другая родня: в Брэйси, так что не вздумай оставаться там, где ты не нужен, где с тобой плохо обращаются и заставляют работать без отдыха и срока. У нас все хорошо. Мама шлет привет. Придет время, увидимся — стоит тебе захотеть.

Твой отец,

 

Ноябрь — декабрь 1904 года

1

День благодарения, 1904 г.

любящая Ева.

Пишу ночью.

Дорогой Форрест!

От тебя ни слуху ни духу с августа, и все же мне захотелось написать и поздравить тебя с наступающим днем рождения. От всей души желаю тебе всего самого хорошего; Роб, наверное, присоединился бы ко мне, если бы понимал. А может, он и понимает. Во всяком случае, я ему сказала. С каждым днем он узнает что-то новое, хотя болезнь все еще дает себя знати. Он худой и бледненький, и каждые два три дня у него бывают припадки кашля, которых я пугаюсь гораздо больше, чем сам он: так страшно, что он покинет нас! Но даже когда он совсем закатится — не отводя ни на секунду глаз от меня (я же молю его не уходить), — впечатление, что он не боится и готов тронуться в путь, если этого от него потребуют.

Форрест, по-моему, это у него от тебя, это и еще черты лица. Лицом он весь в тебя. Я в этом убеждаюсь каждый раз, как посмотрю на него, то есть каждые две-три минуты. Ничего от меня, вообще он не в нашу породу.

У нас вчера ночью неожиданно ударил мороз. Весь день мы не отлипали от печки. Надеемся, что ты здоров и не замерзаешь. Еще раз поздравляем тебя с днем рождения — пусть сбудутся все твои желания.

Целую,

Форрест молчал три недели, пока не утвердился окончательно в своем намерении, не уверился, что это действительно его желание, а не минутная прихоть. После чего провел почти весь вечер пятницы за сочинением письма и в конце концов написал ей следующее:

16 декабря 1904 г.

Форрест Мейфилд.

Дорогая Ева!

Благодарю вас обоих за добрые пожелания. Не сомневаюсь, что все это ты написала от чистого сердца, уверен, что побуждения у тебя были самые хорошие, хотя едва ли я когда-нибудь пойму, зачем в течение восьми месяцев ты неуклонно протягиваешь мне руку и в то же время отказываешь во всем остальном: в любви, в своем обществе и в обществе моего сына. Может, ты никогда ничего иного и не хотела — только улыбаться мне издали и созерцать мою ответную улыбку. Может, это я сделал ошибку. Наверное, не следовало мне пытаться перекинуть мост через разделяющее нас пространство.

Увидеть меня, однако, на таком расстоянии не в твоих силах, поэтому расскажу, что у меня нового с тех пор, как мы расстались с тобой в последний раз.

Мы разыскали нашего отца или, во всяком случае, напали на его след. Длинная цепь обстоятельств (слишком длинная, чтобы рассказывать) привела нас к его порогу. И теперь я рассчитываю увидеться с ним где-то на рождестве.

После этого смогу рассказать тебе больше о себе, если не для чего иного, то хотя бы для сведения Роба в будущем; помимо всего прочего, я продолжаю надеяться, что, как бы ни обернулась наша судьба, ты во многом разберешься, многое поймешь и простишь мне зло, которое, как ты, по-видимому, считаешь, я причинил тебе.

Пока скажу только, что живу один в старом брэмовском доме, знаешь, тот, на холме, который сразу за домом Хэт. Домик маленький, всего четыре комнаты, зато я чувствую себя здесь хозяином и могу жить тут сколько захочу. Иногда я обедаю у Хэт, иногда у себя. Есть у меня слуга-негр — совсем еще мальчик, — из семьи, которую мы знаем с давних времен; он делает быстрые успехи в области кулинарии, и из него, наверное, со временем получится хороший повар. Итак, я здоров, на произвол судьбы не брошен и, по крайней мере, слышу вблизи себя присутствие еще одного живого существа.

Надеюсь на скорый ответ.

Твой

* * *

19 декабря 1904 г.

твоя Ева.

Дорогой мой Форрест!

Только что прочитала твое письмо. Сижу у себя в комнате, придерживая одной рукой Роба; он сосредоточенно рассматривает свою ручку (открыл ее для себя на прошлой неделе и до сих пор не перестает удивляться). Только бремя этого великого открытия — он несколько запоздал с ним, так как очень ослабел за болезнь — мешает ему почувствовать навалившуюся на меня тоску.

Я хочу видеть тебя. Я надеялась, что у тебя есть в отношении нас какие-нибудь планы и что на рождество мы будем вместе. Оказывается, нет.

Я знаю, что следовало бы выразить радость по поводу того, что ты здоров, переехал на новую квартиру и разыскал своего отца, но я не испытываю ничего, кроме горечи одиночества. Я знаю, мне следует на коленях просить у тебя прощения за то, что все эти последние месяцы я непрестанно испытывала дурацкое детское желание делать тебе больно. Опускаюсь на колени и прошу об одном: думая обо мне, вспомни, что я не успела еще набраться разума. Или, вернее., только-только начала его набираться — слабое оправдание, но невыдуманное, и другого у меня нет. Прибавлю, что сразу после возвращения домой я узнала ужасные вещи, о чем умолчала тогда, в августе, это и удерживает меня здесь, — я имею в виду мамино прощальное письмо, больно обидевшее, но справедливое; его передала мне Рина, которая не упускает случая кольнуть меня, превратившись, так сказать, в моего личного мучителя.

Все это, однако, не оправдание, а лишь прелюдия к объяснению, на завершение которого потребуются все годы моей жизни. Каковы бы ни были твои чувства, каков бы ни был твой ответ, я клянусь стать другой.

Целую тебя,

* * *

21 декабря 1904 г.

Форрест.

Дорогая Ева!

(Инициалы на внутренней стороне кольца означают: «Робинсон Мейфилд — Анне Гудвин»).

Твое второе письмо ждало меня, когда я вернулся вчера вечером из школы. Грейнджер — это мой слуга — принес его с почты и положил на видное место, посреди письменного стола, так что я прочел его сразу же — а потом еще много-много раз, прежде чем улечься в постель и провести ночь без сна.

Вот что я должен сказать тебе: ты стала недоступней моему пониманию, чем любое бессловесное животное; и еще — этим своим письмом ты нанесла мне удар, равного которому по жестокости мне еще никто никогда не наносил.

Не претендуя на мученический венец, я все же могу, как мне кажется, утверждать, что за тридцать с лишком лет я наполучал достаточно ударов и преуспел в распознавании и оценке причиняемого зла; ты слишком хорошо знаешь мое прошлое и потому не станешь возражать.

А ведь я было начал приходить в себя. Неужели в тебе совсем нет жалости?

Вопрос этот требует ответа, на обдумывание которого, очень может быть, уйдет вся твоя жизнь, но и меня ты ставишь в трудное положение, так что я чувствую необходимость объясниться раз и навсегда. Считаю, что многое было сказано в тот день, когда мы дали обещание друг другу весной прошлого года. Мои слова следовало понимать в буквальном смысле, даже если они и были произнесены впопыхах. Попробуй вспомнить, что я тогда сказал. Не могла же ты забыть.

И все же — чем бы ты ни руководствовалась — если ты хочешь, я снова повторяю. Только на этот раз не словами. Слова уже доказали свою несостоятельность. На этот раз прими нечто, что ты сможешь увидеть, потрогать и надеть; нечто весомое — оно не выскочит из памяти. Найдешь ты его в посылке, в пакетике поменьше, — это мамино кольцо, которое она, несмотря на свою печаль (или, может, иные чувства), носила до самой смерти и унесла бы с собой в могилу, если бы Хэт не подошла к гробу за час до похорон, не стянула его с ее пальца и не отдала мне. С тех пор оно мое. Теперь я отдаю его тебе — вне зависимости от того, какой смысл ты вложила в свои слова.

Если ты примешь его и будешь носить — на левой руке, вместе с обручальным — оно станет символом нашего воссоединения и победы, моей во всяком случае (хоть и не без твоей помощи), над силами, разрушившими союз моих родителей. Если же ты не захочешь его носить, то, пожалуйста, спрячь понадежней для Роба, до того дня, когда оно ему понадобится или когда он окажется достаточно взрослым, чтобы понять все значение этого кольца в нашей с тобой жизни и в жизни родителей его отца. Уверен, что ты сообщишь мне свое решение.

Приняв его, ты примешь и меня. Если ты того хочешь, я приеду за вами в канун Нового года, в любую погоду. Рождество же я решил посвятить отцу.

Второй пакет для Роба, в нем — лучший фургон, который мне удалось здесь найти; такую игрушку, помню, отец подарил мне, когда я был совсем еще маленьким, помню также, как он таскал меня по дому на руках, хохотал и приговаривал: «Мы с Форрестом едем навстречу счастью», не знаю, может, Роб еще слишком мал для такой игрушки, но что бы ты ни сочла нужным и ни решила, я надеюсь, ты позаботишься, чтобы ребенок получил от меня что-нибудь на свое первое рождество.

Всегда твой,

Он вложил письмо в конверт и надписал его: «Штат Северная Каролина, г. Фонтейн, мистеру Кендалу, для Евы Мейфилд». Затем взял крепкий снарядный ящик, который Грейнджер достал для этой цели в городе, и, выстлав его газетами, чистыми тряпками и соломой, бережно упаковал три своих продуманных подарка: фургон для Роба (красный, с откидными деревянными боками и резиновыми шинами), кольцо для Евы (в маленькой коробочке, в которой оно пришло от ювелира лет сорок назад) и сверху письмо. Затем настелил верхний слой тряпок (включая свою чистую белую рубашку, почти неношеную) и забил крышку синими кровельными гвоздями с широкими шляпками, и синий цвет их напомнил ему Атлантический океан (отец брал их как-то с собой в Норфолк). Затем он с помощью Грейнджера отнес ящик в дровяной сарай, где отыскалась ветхая тележка, принадлежавшая когда-то брэмовским детям. Грейнджер, дурачась, с хохотом, впрягся в оглобли, и они отправились под гору вниз, на вокзал.

2

В одиннадцать часов следующего дня Сильви вышла из дверей фонтейновской почты: Кендалам не пришло ничего. Утро было ясное и земля крепко промерзла, но она не накинула ни шали, ни шарфа — всей одежды платье и фартук, косынка на голове да ботинки, принадлежавшие когда-то ее брату Доку. Поэтому шла она быстро, торопясь назад в тепло, и в такт шагам в уме ее, сменяя одна другую, мелькали приятные мысли — как-никак близилось рождество, подходил конец трудному, неудачному году — и обострялось ощущение (впервые за многие месяцы после смерти ее ребенка испытанное в это утро): то, что ждет ее впереди, лучше того, что осталось позади. К тому же она была влюблена.

— Эй, Сильви, — мужской голос донесся откуда-то слева. Голос, явно принадлежащий белому.

Она оглянулась, но не замедлила шага. Старый мистер Рукер, стоя в дверях багажного отделения, манил ее к себе. Она остановилась и, чтоб согреться, стала растирать руками плечи, однако ближе не подошла.

Он сделал попытку приблизиться к ней. Это был сизолицый старик, хромоногий и лысый, которого она всю жизнь обходила стороной. Субъект, плативший пятак, чтоб тебя общупать. Так говорили ей сестры. Он спустился со ступеней крыльца, сделал несколько неверных шагов по направлению к ней, но остановился, как заводная игрушка, у которой кончился завод.

— Ну, иди сюда, — сказал он. — Мне не под силу, сама видишь.

Сильви подошла; с трудом поднявшись на крыльцо, он ждал ее наверху. Она остановилась у нижней ступеньки.

— Так, значит, ты Сильви? Сильви — дочь Мэг?

— Просто Сильви.

Мистер Рукер ухмыльнулся.

— Хочешь заработать?

— Только не у вас, — сказала она и хотела уйти.

— Погоди, — он засмеялся и потянулся к ней короткой рукой; какое там — рука беспомощно повисла.

Сильви на всякий случай отступила еще.

— Эх, было б потемней да потеплей, — сказал он.

Сильви смотрела на него, не скрывая насмешливой улыбки.

Мистер Рукер зашептал:

— Все, что нужно, — это передать на словах. Пустячок один передать.

Она отошла назад на два шага и остановилась послушать, что он хочет сообщить, но руки скрестила на груди, как щит.

— Поднимись сюда, я тебе покажу. Заодно обогреешься. — Он повернулся и заковылял в багажное отделение.

Она последовала за ним и, войдя, прикрыла за собой дверь. Здесь было тепло — жарко даже — душно и сухо. В большой комнате находились еще двое — старый мистер Митчел, который носил дамские шелковые чулки (шерстяные брюки стирали ему ноги в кровь) и черный Гарри Браун, согнутый в три погибели, после того как протаскал пятьдесят лет подряд тяжести на спине.

— Бедфорда Кендала знаешь? Знакома с ним?

— Да.

— Что «да»?

— Знакома, сэр, — сказала Сильви. Она перестала улыбаться.

— Тогда взгляни сюда. — Он указал на ящик, стоявший рядом на тележке. — Это для него. Иди домой и скажи ему.

— А Гарри не может доставить? — Она указала на Гарри, который издали изучал ее.

Мистер Рукер покачал головой: — Я получил другое распоряжение. Передашь ты ему или нет?

Сильви подошла поближе и взглянула на ящик.

Мистер Рукер двинулся к ней и, прежде чем она успела отшатнуться и отскочить к двери, тронул ее, изловчившись, за грудь. Мистер Митчел улыбался; Гарри хохотал вместе с мистером Рукером. А мистер Рукер сказал:

— Это к делу не относится.

Сильви не уходила — без кивка, без улыбки, распахнув дверь, она все медлила, поскольку то, что ей удалось увидеть, успело возбудить ее любопытство.

— Ну, повтори, — сказал мистер Рукер.

— Вы сказали: «Передай мистеру Бедфорду, что ему пришел ящик. Пусть придет и получит». — И, помолчав, спросила: — А тяжелый он?

— Тяжелый — не тяжелый, значения не имеет. Просто передай это ему и никому другому. Никому, поняла?

Она кивнула и снова повернулась, чтоб идти.

— Вознаграждение свое ты уже получила, — сказал мистер Рукер, намекая на осыпанную гречкой сухую руку, мазнувшую ее по груди.

Гарри Браун снова захохотал.

Но она уже хлопнула дверью, сбежала с крыльца и зашагала быстрей, чем прежде, вся сжавшись внутри — сжавшись не столько от обиды и холода, сколько от уверенности в том, что посылка послана Евиным мужем — Еве. Сильви не умела читать, но несколько слов угадывала по их длине и очертаниям: дитя, ложка, поезд и Ева.

3

В тот вечер после ужина все пошли в гостиную и разожгли огонь в камине. Собственно, это была теперь Ринина комната (свою — вернее, свою часть их с Евой комнаты — она без слов уступила Еве, когда Роб заболел коклюшем, и поставила себе в уголке походную кровать, такую короткую и узкую, что могла каждое утро без труда прятать следы своего ночного пребывания, а ее скромный гардероб был растолкан по всему дому), и все же они собирались здесь — из-за тепла, из-за отсутствия лучшего места, из-за того, что в зале их давило воспоминание о матери в гробу. Ева посидела, пока остальные не погрузились в свои дела: отец взялся за газету, Кеннерли занялся подведением каких-то счетов прямо на колене. Рина нянчила Роба. Тогда она встала с кресла и спросила Рину: — Посмотришь за ним еще немножко? — Рина с готовностью ответила «Да», и Ева поднялась к себе в комнату, никому не дав объяснения и никем не спрошенная. Да они и так знали: дело касалось Форреста, ее другой жизни. Каждый вечер она урывала несколько минут и готовила при свете лампы рождественским подарок Форресту — дневные часы были заняты Робом и возложенными на нее домашними обязанностями, число которых постоянно возрастало. У нее не было карманных денег с июня, после того как три доллара, полученные от Форреста, ушли на покупки для Роба, и она изрезала лежавшую на материнском комоде дорожку тонкого полотна и вот уже три недели трудилась над подарком — носовым платком; сначала подрубила его мережкой, а теперь вышивала шелком в углу инициалы Ф. и М. Ей осталось только довести до конца М, и она прилежно склонилась над вышиванием (тонкое рукоделие получалось у нее хорошо — материнская выучка). Завтра она его отошлет по почте. Или получит завтра весточку от Форреста и вручит свой подарок каким-нибудь другим способом — может, сама.

Шаги Сильви на лестнице. И что это понадобилось Сильви в такой поздний час? Ева, однако, не спрятала платка. Сильви его уже видела, хотя ни о чем не спрашивала. Она подняла глаза, ожидая, что Сильви вот-вот войдет, а та стояла уже в дверях, темная, вопрошающая, с пустыми руками.

— Вышиваешь, — сказала Сильви. Не спросила, просто констатировала факт, никого, кроме них двоих, не касающийся.

Ева кивнула и снова наклонилась к свету.

— Скоро кончишь?

— Надеюсь, сегодня.

— Надо бы, — отозвалась Сильви.

Ева подняла глаза от работы.

Сильви шагнула в комнату и прошла мимо кровати к комоду. Пошарила в темноте и взяла какой-то предмет, который затем осторожно перенесла к изножью кровати, туда, где проходила граница света, — это было зеркало в серебряной оправе. Она повернула его обратной стороной, внимательно всмотрелось, пропела указательным пальцем — убеждаясь в том, что и без того знала, — по слову ЕВА, выгравированному крупными острыми буквами. Потом осторожно положила зеркало на место, так и не посмотревшись в него. Ева рассмеялась коротким смешком: — Что все это означает?

— Что тебе лучше бы сегодня вечером свою работу кончить.

Ева сказала: — Знаю. Время не ждет, — но голос у нее был озадаченный.

Сильви по-прежнему стояла у комода, смутно различимая в полумраке. — Ты что-нибудь получила? От него? — зашептала она.

— Но ведь рождество еще не наступило.

— А в ящике что? Который сегодня пришел?

— Не понимаю, о чем ты? — сказала Ева.

— Меня не проведешь, — сказала Сильви. — Я ж видела.

Ева отвернула фитиль так, что лампа чуть не начала коптить. — Что ты видела? — спросила она.

— Ящик, который ты сегодня от своего мужа получила.

Ева медленно покачала головой.

— Да пришел он, ей-богу, пришел. Видела я его и трогала. — Сильви указала себе на глаза, а затем сквозь стену прямо на багажное отделение, на мистера Рукера.

Ева, не говоря ни слова, во все глаза смотрела на нее.

— Я возвращалась утром домой — почты нам не оказалось, — а тут старый мистер Рукер (ему б только рукам волю дать) вдруг зовет меня в багажное отделение; я смотрю — ящик. Он говорит, это для папы, для твоего папы, и чтоб я ему сказала, а больше никому. Ну, я папе твоему сказала, когда он домой пришел обедать, а он только поблагодарил меня и сел за стол. Я домой сегодня после обеда бегала — мама все еще ох как плоха, — так что меня тут не было, когда ящик принесли. — Было видно, что она улыбается. — Ну, скажи, что ты от него получила?

Ева усердно вышивала.

— Слушай, Сильви, я не видела никакого ящика. Ну а если он пришел, так ведь он же адресован папе, ты сама сказала.

Сильви помотала головой, все еще улыбаясь. — Тебе, — сказала она громко и торжествующе. И снова потянулась за зеркалом, на этот раз уже не осторожничая, рискуя уронить. Благополучно поднесла его к Еве, повернула к свету, для пущей наглядности снова проследила пальцем имя. — Твое имя было на нем. Я ж видела, Ева.

Ева осталась сидеть на стуле, но голову подняла, внимательно вглядываясь в лицо Сильви — никаких признаков козней, задуманных или осуществленных. Никаких видимых признаков. — Ты уверена? — спросила она.

Сильви постучала костяшками пальцев по зеркалу, по имени.

— Если это, как ты говоришь, твое имя, значит, тот ящик тебе. — И снова указала вдаль — туда, где этим утром она своими глазами видела имя на посылке, что и давало ей возможность говорить с такой уверенностью. — Я же знаю, как твое имя пишется.

4

Ева отослала Сильви, постояла у кровати, спрашивая себя: «Что же мне теперь делать?» — затем вышла на лестничную площадку и прислушалась — потрескивание огня в камине, Ринино воркованье… Ева окликнула:

— Папа!

Мистер Кендал спал.

— Папа! — на этот раз более настойчиво.

Кеннерли сказал: — Ева тебя зовет. — Затем погромче: — Отзовись, пожалуйста, Еве что-то от тебя нужно.

Сверху ей было слышно, как отец проснулся, не спеша пошел к лестнице, потом его сдержанный голос: — Что тебе, дорогая?

Она дожидалась его на площадке, но когда он поднялся наверх и остановился, не дойдя до нее двух ступенек, она не смогла говорить. Губы отказали, и перехватило дыхание. Она повернулась и первой пошла в темноте в свою комнату, откуда сквозь приоткрытую дверь просачивался бледный холодный свет.

Он на миг замешкался, но последовал за ней, притворив за собой тяжелую дверь.

Ева подошла к своему стулу и остановилась. Ее лицо было освещено лампой снизу. Полотно, шелк для вышивания, пяльцы — все лежало на столике под лампой, на виду. Она не отводила глаз от отца.

Он выжидательно смотрел на нее, но она продолжала молчать, и наконец он сказал: — Мне уже недолго осталось по лестницам лазить, с моим ревматизмом-то. — Ему было пятьдесят четыре года. — Хотелось бы услышать от тебя что-нибудь такое, ради чего стоило сюда карабкаться.

И улыбнулся.

Ева хотела ответить улыбкой на его улыбку, сказать то, что хотела, но лицевые мускулы вдруг сжались и голос застрял в пересохшем горле.

Он не тронулся с места. — Что тебе наболтала Сильви?

Ева снова попробовала вернуть себе самообладание и дар речи, и снова ничего из этого не вышло. Тогда она начала медленно покачивать головой из стороны в сторону — испытанное средство для восстановления душевного равновесия, будто то ли воротом, то ли журавлем постепенно вытягивала голос из колодца — горла. — Ящик, который сегодня пришел, — на нем мое имя?

Он кивнул: — Твое.

— Где же он?

Отец подошел к спинке кровати, вынул из кармана часы, повернул их к свету, внимательно посмотрел на циферблат, потом поднял голову и улыбнулся. — Сейчас милях в тридцати к югу от Брэйси, если вечерний поезд идет по расписанию. Тот поезд, что идет на север.

— Ты отослал его назад?

— Я не принял его, — сказал он.

— Но почему? По какой причине? Там же стояло мое имя. — У нее прорезался голос; говоря, она все больше овладевала собой. Выражение отцовского лица изменилось не сразу. Улыбка додержалась до второго вопроса. К концу он стал серьезен, но абсолютно спокоен. Подождал, чтобы смолкли отзвуки ее голоса. Затем сказал: — Причина в тебе. Только в тебе. Что бы я ни делал, я делаю ради тебя. Ты ясно дала мне понять, что жизнь твоя здесь. После того как ты вернулась домой в то августовское утро, я ведь ни разу не спросил, что у вас произошло. Я понял, что ты рассталась с ним. И вот тогда, Ева, я задался целью помочь тебе отстоять право жить так, как тебе хочется. Все, что мне было нужно, это знак от тебя; я должен был знать, чего ты хочешь. Этот знак ты мне подала.

Она снова начала покачивать головой, на этот раз помимо воли; вслед за этим пришли слезы, крупные, горячие и беззвучные. Она вспомнила, что уже год, как не плакала, — последний раз на прошлое рождество, в неуютном доме Хэт, страдая по причине совершенно противоположной.

Ближе он не подошел, но сказал:

— Что же касается меня, — у него перехватило горло, руки безжизненно повисли ладонями наружу. Ева всматривалась в неясные очертания его ласковых рук и думала, что он никогда прежде не говорил шепотом, — такого она припомнить не могла. — Что же касается меня, то я прошу тебя со всей учтивостью, на какую способен, — останься! Для одного года я и так понес слишком много утрат.

Его лицо, освещенное снизу, казалось юным и вдохновенным — лицо исполненного надежд юноши, у которого все впереди, главное, чтоб его поддержали. Совершенно беспомощное. Ева кивнула ему, но улыбнуться так и не смогла.

5

Уже глубокой ночью, несколько часов спустя, она лежала без сна в кровати, в которой постоянно, за вычетом одного года, спала с четырехлетнего возраста. Кровать стояла на своем месте, в своей — Евиной — комнате, никем этой ночью, кроме нее, не занятая, холодная, но надежная; она плыла по тихой глади сна своей родной семьи, располагавшейся в нижних комнатах. Родная стихия, ее — по праву — прибежище, ячейка, где сложилась ее жизнь, которая вновь приняла ее после кратковременной отлучки. Даже Роба от нее забрали — на сегодняшнюю ночь, по крайней мере; отец, восприняв ее молчаливый кивок как знак согласия, повернулся и пошел вниз, к остальным; усевшись в кресло, он сказал Рине (Ева слышала из своей комнаты): — Сходи к Еве, спроси, может, ей хочется побыть без Робинсона. — Пришла Рина и постучала по косяку — дверь была открыта, а потом вошла в комнату и, напряженно вглядываясь в лицо сестры (Ева все еще стояла у лампы), сказала: — Я оставлю Роба у себя, внизу. Он уже уснул. Ты не беспокойся. — На что Ева ответила: — Спасибо тебе, — и села, а Рина вышла, притворив за собой дверь. Ева продолжала сидеть; комната выстывала, фитиль в лампе некоторое время сухо потрескивал, тщетно пытаясь посветить еще немного. Но керосин догорел, и огонек погас, а она все сидела, прислушиваясь к доносящимся снизу звукам — семья готовилась отойти ко сну. Когда все стихло, она поднялась, нашарила в темноте на столике свое рукоделие, пошла к комоду и, опустившись на колени, засунула его поглубже в нижний ящик. Потом встала, быстро разделась догола и, подойдя к окну, отдернула занавеску, рассчитывая увидеть при лунном свете свою наготу — зрелище, которое мало интересовало ее с тех пор, как она уехала из Виргинии. Не тут-то было, за окном стояла черная ночь. К себе она не притронулась. Ничего даже приблизительно похожего на мысль не промелькнуло у нее в голове после ухода отца. Мозг ее не то чтобы дремал, он скорее обмер или сжался в оцепенении, как сжимается рука, внезапно рассеченная острым лезвием, в ожидании, чтобы количество хлынувшей крови определило глубину пореза и время, которое потребуется, чтобы рана зарубцевалась. Так и не надев ночной рубашки, она легла в постель и уснула, как провалилась.

Ей приснился сон. Обычно она спала без сновидений, а если ей что-нибудь и спилось, то это бывали преимущественно правдоподобные занимательные истории, слагавшиеся из событий повседневной жизни (она забыла сон, который видела в брачную ночь, хотя и он едва ли был создан исключительно ее воображением). Но этот сон был страной и совершенно нов, некое открытие. Свет — основным ощущением был свет — ясное, теплое, солнечное сияние, струившееся сквозь высокие, широкие окна, смягченное ими. Окна принадлежали большому зданию. Здание это не было ни жилым домом, ни магазином. А бывала ли я когда-нибудь, — она так и спросила себя во сие, — в здании, где не спят, не торгуют? Она не смогла вспомнить и продолжала бродить по нескончаемым этажам омытых светом комнат, мимо молчаливых, довольных людей, сидящих за столами, работающих, читающих или просто глядящих в окна. Никто с ней не заговаривал; но она не видела в этом ничего обидного, не чувствовала себя нежеланной или невидимой. Она испытывала бы абсолютный покой, если бы не напряженная работа ищущей, сохранившей ясность мысли. Ева отчетливо сознавала во сне, что ей необходимо сделать над собой усилие и уловить смысл происходящего, выяснить, для чего существует это здание, над чем трудятся эти молчаливые люди, как называется их работа. Казалось, еще немного, и она не выдержит напряжения и впадет в отчаяние — шаги ее ускорились, лицо стало натянутым, но тут за залитым солнцем дальним столом она заметила человека, который смотрел не на свою работу, не на солнце, а на нее. Приблизительно ее ровесник, почти мальчик, и ей даже в голову не пришло обратиться к нему со своими вопросами. А он не улыбался. Однако, когда она уже почти прошла мимо него, он поднялся и сказал: «Что ты знаешь?» Она остановилась и обернулась — тоже без улыбки, — силясь узнать его (теперь он показался ей знакомым, возможно, кем-то из родственников). Но установить, кто он, она так и не смогла, как не могла определить своего местонахождения, и спросила только: «Где я?» Он ответил: «В школе». «В какой?» — «В единственной». — «Как я сюда попала?» — «Ты не могла не прийти». Она постояла и подумала, потом кивнула и спросила: «А чему я должна здесь учиться?» Наконец он снизошел до улыбки. «Это ты потом узнаешь, когда будешь учиться» — и развел руками — мол, тут он бессилен: дело за ней. Она немедленно согласилась, и радость залила ее, как солнце комнату. И улыбкой, одной только улыбкой, помимо воли засветившейся на лице, попросила: «Раз так, скажи мне, как тебя зовут, и я приступлю». Лицо его посуровело, руки опустились, он дважды мотнул головой. «Это из области того, что ты утратила и должна теперь вновь постичь».

На этом она внезапно проснулась, лежа на спине, в темноте, укрытая лишь по пояс, озябшая в выстывшей комнате. Но приятное ощущение, радость, испытанная под конец сна, сохранились, несмотря на пробуждение, несмотря на последние слова юноши, на суровое выражение его лица. Сохранился и вопрос, возникший в начале сна, — кто этот человек? Откуда у нее ощущение, что она его знает издавна? Но и этот вопрос выскочил из головы, сквозь непрочную сеть сонной памяти. Она полежала еще немного, укрывшись стегаными одеялами, обдумывая то, что запомнила из своего сна. При ее одиночестве в настоящем и, скорее всего, в будущем, понадобится не один год, чтобы постичь то, что ей требовалось. Причем делать это нужно будет втайне; потому что, хотя она и сознавала — и притом совершенно отчетливо, — как велика ее потребность в понимании, в чуткости и в помощи, но сейчас, лежа в постели и отогреваясь, она сознавала также, что запомнившийся из сна вопрос обоснован: ведь она действительно не может сказать точно, что ей нужно. А кто может? Те, кто пытался предложить ей разные ответы: Форрест, мать, тоскующая Хэт, Роб (сам бессловесный ответ), спящий сейчас внизу, отделенный от нее несколькими оштукатуренными стенками, — все они (вслед за ней самой) обманули ее ожидания. Стало быть, имеется в виду не любовь или ненависть, не жар или холод. Ну, а ее отец, жалкий в своем одиночестве и неприкаянности, — что мог предложить он, кроме вариантов любви: страх потерять ее и готовность дать приют? Приютом она воспользуется. Здесь все так привычно — отчий дом, ее комната, эта темная, широкая кровать. То немногое, что она познала, познавалось в этих стенах, пусть сумрачных, пропитанных гнетущими воспоминаниями. Какое-то время они еще послужат.

Решение это отнюдь нельзя считать окончательным. Оно скользнуло сквозь ее мозг, как хорошо провощенная нитка. Однако вслед за ним явился вопрос — все тот же вопрос юноши из сна, только на этот раз произнесенный ее голосом, хотя и беззвучно: «А что я знаю?»

Она и впрямь подождала ответа. Но его не последовало, затаились даже старые побасенки, которые ей пытались подсовывать прежде. Ей нужна была правда. Безмолвие, ночь, теплый покой старого дома, сухо потрескивающего на холоде, поскрипывающего под тяжестью своего груза, — отец, Роб, Кеннерли, Рина и Сильви; того тяжелей: ее ушедшая мать.

Хорошо, она останется ждать здесь. Другой возможности выяснить то, что она должна понять и точно определить, не предвиделось. А начать строить собственную жизнь без этого невозможно. Казалось, чего яснее. Она чувствовала, что улыбается, просто так, уставившись в невидимый потолок. И робко коснулась себя рукой.

 

Декабрь 1904 — февраль 1905 года

1

Человек выглядел очень моложаво и узнал его с первого взгляда.

— Так, значит, Форрест, — сказал он без улыбки.

Форрест ответил: — Да, отец, — и почувствовал, что его обращенное кверху лицо беспомощно расплывается в улыбке. Сам он узнал бы этого человека, столкнувшись с ним случайно на далекой планете. Перед ним было его собственное лицо — вылитый портрет, как выразилась Винни, такое, каким оно сохранилось: смутно — на единственной оставшейся фотографии, и четко — в памяти. Усы стали жесткими, как щетка, и в них, как и на висках, проглядывала седина, но глаза, не желавшие остановиться на Форресте, были по-прежнему глубоки и печальны; в них не отразилось ничего из того, что прошло перед ними за эти двадцать восемь лет. Сколько ему могло быть теперь? Форрест никогда не знал и никогда до настоящей минуты над этим не задумывался — последний из вопросов, требовавших ответа.

— Как ты там? — спросил отец, не двигаясь с места. Он не протянул руки, не раскрыл объятий, не шагнул вперед через зашарканный порог.

— Замерзаю, — ответил Форрест и передернул плечами, улыбка так и не сошла с его лица. Он имел в виду сегодняшнее угрюмое утро, даже теперь, в десять часов, потрескивающее от морозца. Рождественский сочельник!

— А где твое пальтишко? Помнишь, я тебе пальтишко когда-то купил, парадное — черное с бархатной оторочкой? Зря деньги выбросил. Твоя мать так никогда мне этого не простила.

— Нет, отец, простила. — Форрест снова передернул плечами, не в силах унять дрожь. Он был в своем единственном поношенном костюме из тонкой шерсти, без пальто и без шляпы.

— Ты что, войти хочешь? — спросил отец.

— Уж раз пришел.

— Издалека ли?

— Из Брэйси, — Форрест неопределенно махнул рукой.

Отец посмотрел, куда он показывает, и улыбнулся. Форрест подумал, что, кажется, впервые видит его улыбку; она озарила его вдруг, будто пришла извне, помимо его воли. Но губ он почти не разомкнул и, все еще глядя в сторону Брэйси, сказал: — Это что! И говорить не о чем. Вот я отмахал расстояньице.

— Точно такое же, — сказал Форрест.

Отец рассмеялся, показав наконец зубы, и это сразу состарило его лет на двадцать, — больной старик с пустотой в сердце, много лет тому назад обратившийся к пятилетнему мальчику в надежде, что тот сумеет заполнить эту пустоту. На кончике носа у него повисла капелька. Он стер ее рукой и, откашлявшись, сказал: — А я все больше в обход шел. Если хочешь многое узнать, никогда не ходи по прямой.

— Хорошо, отец, — сказал Форрест. — Впусти меня, пожалуйста, в дом.

Отец впервые посмотрел ему прямо в лицо, глаза в глаза. — У меня ни гроша. — Обеими руками он похлопал себя по карманам брюк. Пусто. Под материей скрывались только худые, как палки, ноги.

— Я в этом не сомневался, — сказал Форрест.

— Тогда чего ради тебя понесло под рождество, да еще в такой мороз, в Ричмонд, к старому больному болвану, за сто миль от дома?

— Чтоб тебя повидать. Узнать кое-что. Помощи попросить.

Отцовские руки оставались висеть по бокам, как плети. — По части помощи я швах. Вижу, что появился ты на свет не без моего участия — глаза мне пока не изменили, — только вот как тебя звать, даже и не знаю.

— Ты уже назвал — Форрестом.

Отец кивнул. — Форрест, значит. Так и я думал. — Однако с места не двинулся, продолжал загораживать дверь.

Форрест сунул руку в нагрудный карман и извлек оттуда продолговатый пакетик, перевязанный веревочкой. Протянул его отцу: — С рождеством Христовым!

Отец, подумав немного, принял. Повертел пакетик в руках, проверяя на ощупь — большими пальцами, жесткими и прокуренными.

— Сигары, — сказал Форрест. — Я помню, ты их курил.

Старик смерил его взглядом, изучая. — Так ты, значит, все-таки Форрест? — Очевидно, он и правда сомневался в этом.

Форрест кивнул: — В чем, в чем, а в этом я уверен.

— Раз так, входи, — сказал отец, — только на улице, пожалуй, теплее. Я тут один. Угля ни крошки.

— Я б мог пойти купить немного, — сказал Форрест.

— Не утруждайся, — он подвинулся в сторону и жестом пригласил Форреста войти.

— Стоит ли мерзнуть, когда в Ричмонде полно угля?

— Не беспокойся, — повторил отец. — Бог не выдаст. — Он воздел пустые руки к холодному, неприветливому небу — пророк Илья, скликающий воронов. Потом посмотрел на Форреста. И снова улыбнулся широкой, сомкнутой улыбкой, затронувшей в душе Форреста какие-то тайные струны, заставившей вспомнить вдруг, как все эти годы он сочинял бесконечные ответы на вопрос, имевший для него первостепенное значение, — вопрос, который никто ему так никогда и не задал.

Форрест тоже улыбнулся и последовал за отцом. «Мой последний шанс!» — подумал он, однако, радостно, с разгорающейся надеждой.

Прихожая, в которую они вошли, была темная и голая, как шахта. Единственным признаком пребывания здесь в отдаленном прошлом человека был густой, на всем лежавший слой пыли, клубами поднимавшейся у них из-под ног. Четыре темные двери, все закрытые. Мейфилд-старший остановился у последней и еще раз повторил: — Холодина здесь жуткий, — но Форрест кивнул, и он повернул дверную ручку и первым вошел в комнату. Это оказалась спальня — светлая, в два окна; было здесь теплее, чем ожидал Форрест. И еще одна неожиданность (помимо света и тепла) — сухой, бьющий в нос запах жженых листьев конопли — запах сигарет для астматиков. Форресту пришлось как-то раз слышать его в доме ученика, отец которого курил такие сигареты, ища облегчения во время приступов удушья. Отец шагнул к кровати; Форрест затворил дверь и сказал: — Да здесь совсем тепло.

Мистер Мейфилд сел на незастланную постель и сказал: — Это ненадолго. — Он ни словом, ни жестом не предложил Форресту единственный в комнате стул — потемневшую от времени качалку. Все же Форрест осторожно уселся на нее.

Мистер Мейфилд указал на проржавленную железную печку: — Приходит тут одна ко мне помогать, так она протопила перед уходом. Весь мой уголь извела.

Форрест заметил у печки побитое пустое ведерко, под которым виднелся толстый слой черной угольной пыли. Между ведерком и качалкой стоял дровяной ящик. Форрест бесцельно качнулся вперед и заглянул — в ящике лежали обломки темной сосновой коры, немного, но достаточно, чтобы поддержать тепло в комнате еще с полчаса.

— Давай я подкину щепок в печку, — сказал он, приподнимаясь.

Отец сказал: — Нет! — сказал быстрее и тверже, чем все, что говорил до сих пор.

Форрест обернулся, посмотрел на отца.

Старик так и сидел на разворошенной постели; запах несвежих простыней и стеганого одеяла, зеленого с розовым, пробивался к Форресту, перешибая коноплю. Сидел, ссутулив плечи, выставив напоказ сухую жилистую шею. Но глаза снова вспыхнули, на этот раз упрямством. Он отдал приказ, а не высказал просьбу.

Форрест повиновался, хотя и с явным недоумением, почти с испугом. — Я думал, это дрова.

— Совершенно верно — дрова, — сказал мистер Мейфилд. — Это моя коллекция. Собственные поделки. — Больше он объяснять не стал, но, очевидно, успокоился.

Тогда Форрест наклонился вместе с качалкой — посмотреть. Сваленные на дно ящика щепки оказались топорными болванчиками, отдаленно напоминающими человеческие фигурки: они были выструганы человеком, которому начало изменять — или уже изменило — чувство сострадания, выструганы, чтобы мимолетно напоминать иногда о чем-то утраченном или упущенном, или — того хуже — непознанном. Заранее зная ответ, Форрест спросил: — Чего ради ты их делаешь? Зачем?

Отец подумал, потом не без труда встал и подошел к ящику, порылся в нем и вытащил две фигурки, держа по одной в каждой руке. Затем вернулся на свое место, сел и стал рассматривать их, неловко потирая трухлявую поверхность большими пальцами, словно ожидая от них ответа. — Да как тебе сказать, ради времени. Чтобы время убить, если уж говорить начистоту. — Он опять помолчал, поднял глаза и улыбнулся. — Сколько тебе лет?

— Тридцать четыре, — сказал Форрест.

— Тогда, значит, тебе понятно, хотя к старости станет еще понятней. В жизни что важно — время убить, все отпущенное тебе время. О господи, и щедро ж его отпускают! Мне в этом году шестьдесят пять стукнуло — это, знаешь, сколько раз нужно было проснуться и до вечера дожить, и от греха по возможности удержаться. — Он все еще обращался к куклам, которых держал в руках. — Вот они мне для чего, — так, безделица, помогает ковылять по остатку дней. Я, понимаешь ли, здоровьем не отличаюсь, по правде говоря, никогда не отличался, хотя до недавнего времени никто об этом, кроме меня, не знал. — Он поднял глаза на Форреста. — Когда ты со мной познакомился?

— Ровно тридцать четыре года тому назад. И был знаком в течение пяти лет.

Отец кивнул. — Я даже тогда хворал. Ревматизм во всех суставах, будто по всему телу зубы ноют. Ночей не спал. Лежу, бывало, на спине рядом с девкой, с которой случилось заночевать, — она-то спит, горя не знает, а у меня сна ни в одном глазу и каждую косточку ломит. Только мне никто не верил — уж больно я хорош по части любви был. — Во второй раз он засмеялся; и снова твердую, четкую красоту его лица испортил рот — гнилые зубы, темные провалы.

Форрест посмотрел на кукол, которые держал в руках отец. — Кто это? — спросил он.

Насмеявшись вдосталь, мистер Мейфилд повернул кукол лицом к Форресту: — Мои папа с мамой. — И настойчиво сунул их ему в руки.

Форрест взял. Такие куклы мог бы вырезать дикарь или шалопай мальчишка. Форрест никого не знал из своей мейфилдовской родни, не видел ничьих портретов, но эти фигурки… они были четырех-пяти дюймов в длину, топорные и нелепые, не человечки, а всего лишь заготовки.

У обеих были круглые глаза и прорезанные улыбающиеся рты. Даму отличал барельеф грудей; все остальные части тела были гладко обтесаны, без углублений и выпуклостей; у мужчины были вырезаны только лицо и пуп, да еще выпуклость в левом паху. Над обеими фигурками немало потрудились, и трухлявая поверхность коры, пропитавшись втертой в нее смолой, затвердела и отполировалась. Форрест, сам того не желая, тоже стал потирать их, спрашивая при этом себя: «Неужели я опоздал? Неужели ему уже не поможешь?» Но не успело ему прийти на ум какой-нибудь общей успокоительной фразы, как отец снова встал.

Мистер Мейфилд стал искать что-то, спрятанное, по-видимому, неподалеку от кровати — у печки, в угольном ведерке, в дровяном ящике; пошарил на каминной полке, где стояли две стеклянные банки (одна полная пуговиц), заглянул в двустворчатый платяной шкаф, покрашенный светло-зеленой краской, в белую фарфоровую полоскательницу, накрытую тряпочкой, посмотрел в качалке под Форрестом, обыскал кровать. Ничего!

— У меня тут было где-то платьице, — сказал он. Протянул руку и взял у Форреста одну из кукол. — Платьице для мамы. — Он опять стал растирать ей живот большими пальцами. — Девочка, которая приходит мне помогать, сшила его. Я ей объяснил как. То, что помнил. Оно должно быть где-то здесь. Я вот привожу свои вещи в порядок. Вещи от меня прячутся.

— А я где? — спросил Форрест.

Отец понял. Он шагнул к ящику с куклами и заглянул в него. — А детей тут нет, сказал он. — Нет тут детей. — И улыбнулся. Места для них не хватило. Вот и остался я бобылем. Помираю в одиночестве. Мокрота душит, и ни одной живой души рядом. — На протяжении всей тирады улыбка странным образом оставалась на лице, хотя ни выражение глаз, ни тон не давали повода усомниться в его серьезности, в отчаянии даже.

— А я? — сказал Форрест. — Я ведь по своей воле пришел.

Отец посмотрел на него; потом медленно кивнул, впервые проявив нечто похожее на благодарность. Затем вернул Форресту куклу, будто она имела ценность, будто это была фишка в какой-то азартной игре. И сказал: — Только зачем было приходить одному, с пустыми руками, не прихватив ничего, кроме своей ухмылки? Черт возьми, и кошки ухмыляться могут.

— Я ж сигары тебе принес…

— А они все равно на выброс. Мне от них только худо будет. — Мистер Мейфилд потер себе ладонью грудь, будто отчищая ее.

Форрест встал.

— Куда ты?

— Домой.

— Легко, значит, позиции сдаешь?

— Легко, — подтвердил Форрест, — когда вижу, что не нужен.

— А кому еще, кроме меня, ты не нужен? — Мистер Мейфилд улыбался. Он сделал шаг к Форресту.

Улыбнулся и Форрест. — Это уж будет история моей жизни.

Отец быстро подошел к кровати и сел. — Так расскажи ее.

— Зачем ты надо мной насмехаешься?

— А я не насмехаюсь. Вовсе нет. Ты пришел издалека, под рождество, чтоб рассказать ее. У меня времени хоть отбавляй. Я с удовольствием послушаю. — Он указал на качалку.

Форрест послушно сел. — Да тут и рассказа-то всего на одну минуту.

Отец кивнул.

— Первые пять лет, я полагаю, тебе известны. Потом ты ушел, а мы были свидетелями того, как мама изо всех сил старалась от этого удара оправиться. Три года старалась, а потом махнула рукой.

— Кто это «мы»? — спросил отец. — Ты сказал: «Мы были свидетелями».

— Хэт и я. Хэтти, моя сестра.

Отец кивнул.

— Она по-прежнему живет в Брэйси — вдова с двумя сыновьями.

— Ты о себе рассказывай. Мы ведь на этом столковались.

— Я жил у Хэтти. Когда мама умерла, мне всего десять лет было. Ну, а Хэтти вышла замуж, — хотела, чтобы у нас семья была, — за Джеймса Шортера, он ее намного старше был.

— Хорошо, — сказал мистер Мейфилд, — за Джеймса, это хорошо.

— Его тоже уже нет в живых, — сказал Форрест. — Я ж тебе говорил.

— Да, почти никого уже нет, — сказал мистер Мейфилд. — Ты вот живой, так рассказывай.

— Что ж тут рассказывать — вырос, жил в Брэйси, в доме Джеймса Шортера, ел его хлеб, слушался его и ждал тебя. Я знал, что ты жив и что живешь где-то поблизости, хотя никто мне этого не говорил. Старался верить, что ты ищешь меня и когда-нибудь найдешь.

— Я-то знал, где ты. Очень даже хорошо знал. И знал, кроме того, что без меня тебе куда лучше, чем было бы со мной.

— Но почему, скажи на милость? — спросил Форрест. — У нас в семье согласия, что ли, не было?

— А это уж моя история. Ты пока свою рассказываешь.

Форрест подумал. — Да, так о чем это я? — сказал он. — У меня была та же беда, что и у тебя. Не знал, как время убить. Комнатка моя в доме Джеймса Шортера была под самой крышей — летом жарко, как в духовке, зимой синеешь от холода, — но надо мне было как-то дожить до твоего появления. Мне просто в голову не приходило, что дети тоже иногда умирают, вот я и сидел на своем чердаке и читал. — Форрест поднял обе руки с колен, указывая в направлении предполагаемого чердака, и увидел, что все еще держит обеих кукол, олицетворявших родителей его отца. Жалкие, безликие изображения двух людей, чья кровь текла и в его жилах, вырезанные из сосны больным, одиноким, как ястреб в небе, человеком, неспособным — насколько было известно Форресту — на прочную привязанность к какому-либо живому существу, с лицом более выразительным, чем у этих болванчиков, а телом более уязвимым, который сидел теперь напротив и вытягивал из него мучительный рассказ о его прошлом, просто так, развлеченья ради, чтоб хоть час да убить. Он снова опустил кукол себе на колени, а потом положил их в ящик. Нужно не мешкая встать и уйти. Но куда? Пожалуй, впервые в жизни все пути оказались отрезанными.

— Какие же книги ты читал? — спросил отец.

Этот вопрос застал Форреста врасплох, как неожиданное и нежеланное помилование из уст сурово хмурившегося до того судьи. И вместе с тем пришло запоздалое осознание цели, к которой он стремился — как теперь понял — всегда; словно луп спета, обращенный вспять, высветил вдруг его детство, всю прошлую жизнь. — Да разные, — ответил он, — все больше о людях, живущих в согласии: разные семейные хроники, повести о закадычных друзьях, о стариках, таких древних, каких я и в жизни никогда не встречал (если не считать нескольких негров), В общем, все то, что обычно читают дети.

Отец кивнул, но возразил: — Не скажи. В наше время мы ничего, кроме Библии, не читали — разве что наклейки на коробочках из-под лекарств, — а в Библии никто в согласии не живет. Ни одной благополучной пары, ни одной, которая б прожила вместе достаточно долго, чтоб у нее поучиться. Так что я бросил чтение и решил к людям обратиться. Чем это кончилось, сам знаешь. — Он обвел рукой комнату, словно предлагая ее в качестве вещественного доказательства — комнату, так же мало совместимую с представлением о любви, как дно океана. Его жест включал и Форреста.

Форрест усмехнулся: — У меня, отец, выбора не было. Не к кому было обратиться, кроме Хэт или Джеймса.

— Черт возьми, людей за шкирку хватать надо.

— Если у тебя есть на это время и силы.

— Чем же это ты так занят был, что теперь один разъезжаешь?

— Преподаванием, — ответил Форрест. — Преподаванием латыни в школе.

— Бог ты мой, — сказал отец. — Ego amo te. Как это тебя угораздило?

Форрест рассмеялся: — Чтение довело, скорее всего. Одна книга, за ней другая, да еще два-три учителя хорошо ко мне относились, всячески поощряли. В общем, все книги, все учителя в один голос твердили то, что я хотел услышать, говорили, будто трудом и учением я добьюсь того, что стану человеком, к которому люди будут тянуться, а кое-кто и полюбит. В колледж поступить я не имел возможности. — Он замолчал, задумавшись над тем, действительно ли говорит правду. Хотя бы частичную. Что это? Изложение своих доводов перед судебной коллегией или просто попытка оправдаться перед этим стариком?

— Чтоб преподаватель да не мог себе хорошую компанию подыскать — что-то не верится, — сказал отец. — Ты, значит, в школе преподаешь? В Брэйси?

— Да.

— Девочкам и мальчикам?

— Да.

— Какого возраста?

— От двенадцати до шестнадцати.

Мистер Мейфилд заулыбался и даже руками замахал, мол, о чем тут говорить! — Вот тебе, пожалуйста! — но, поскольку Форрест его веселья не разделил, он сказал: — Хотя, правда, так и в историю можно влипнуть? Коленкой под зад и проваливай вон из города.

Форрест кивнул утвердительно.

— На дороге могли бы и встретиться, — сказал отец.

— Давай я схожу и куплю тебе угля в качестве рождественского подарка, — сказал Форрест.

— Можешь говорить, что хочешь, — сказал отец, — хоть в кандалы меня закуй; только если б я обучал розанчиков такого возраста, рано или поздно я б не удержался и какую-нибудь за попку щипнул, хоть бы все баптистские проповедники в округе глотки себе надорвали!

Форрест сидел и под отцовский хохот обдумывал, как бы сбежать, и теперь уж без возврата. Он встанет и, если отец будет его останавливать, скажет, что вернется сегодня же вечером; на самом же деле отправится на ближайший угольный склад, закажет телегу угля, чтоб отцу прожить в тепле хотя бы несколько дней, а оттуда пойдет на тускло освещенную железнодорожную станцию, разыщет Грейнджера, сядет в поезд и поедет домой. Составив этот стройный план, он встал и сделал попытку улыбнуться.

— Что, сбегаешь? — сказал отец.

— У меня тут в городе дело есть спешное, — ответил Форрест.

— Неправда, — сказал отец. — Тебе со мной неохота возиться. — Он сидел на порохе грязного постельного белья, положив руки на колени, и лицо его говорило, что он все прекрасно понял. Этот умирающий сатир с беззубой ухмылкой видел сына насквозь, он все знал — не только знал, но и не собирался прикидываться наивным.

Форрест не хотел ему возражать, да и не смог бы. Он сел и стал слушать.

— Ты позволил молоденькой хорошенькой девчонке ускользнуть от тебя и пальцем не шевельнул, чтоб ее удержать. Ты позволил ей отобрать у тебя ребенка, которого больше назад уже не получишь. Ты бросил сестру с ее шалопаями и поселился один на горе с прислужником-негритенком в хибаре с протекающей крышей. Господи Иисусе! Сын, кем ты собираешься быть? Будь собой, а не мной. Если ты вырос на том, что я представляю из себя нечто достойное подражания… ну, ты теперь сам убедился. Теперь ты знаешь, что это не совсем так. У нас сегодня что? Рождество?

— Сочельник, — сказал Форрест, — двадцать четвертое.

— Ну, это уже мелочи, — сказал отец. — Значит, рождественский сочельник, и Робинсон Мейфилд — я то есть, на случай, если ты сомневаешься — оказался под конец жизни выкинутым на берег здесь в Ричмонде, штат Виргиния (второе такое мерзкое место не скоро сыщешь), и сидит теперь в этой загаженной, как его сердце, комнатушке, еще более одинокий, чем в утробе матери: это я о себе говорю, понимаешь? Ты моложе меня вдвое и тоже сидишь тут, такой же неприкаянный, как я, а до моего тебе еще тридцать лет жить. Измени все в корне. Только сможешь ли!

К удивлению Форреста, слова отца придали ему сил, он спросил: — Кто тебе все рассказал? Давно ты знаешь об этом?

Отец посмотрел на него, словно определяя ему цену, и набрал воздуха, чтоб ответить или отказать в ответе.

Со стороны прихожей послышался шум — отворилась входная дверь, кто-то переступил порог, захлопнул за собой дверь; на мгновенье все стихло, а затем шаги раздались уже в коридоре, приближаясь к ним.

— Кто там? — спросил Форрест, обращаясь как к двери, за которой шаги словно в нерешительности замерли, так и к отцу.

Отец, минуя его взглядом, устремленным на дверь, и улыбаясь, сказал звонким голосом счастливого, избалованного ребенка: — Входи, входи…

В дверях появилась девушка, по погоде плотно укутанная; ее чистая, светлая кожа раскраснелась от холода. Она тоже улыбалась — и тоже мимо Форреста; остановившись у порога, поставила на пол две большие парусиновые сумки и принялась стягивать с себя теплую одежду. Девушка была прелестна, было что-то праздничное в ее рыжеватых волосах, высоком красивом лбе, отчего озарилась неуютная, выстывшая комната; можно было подумать, что она принесла с собой ворох рождественских подарков для тех, кто оцепит их, примет с благодарностью, и теперь выкладывала эти подарки один за другим. Продолжая улыбаться, она повела взгляд в сторону и вдруг заметила в комнате постороннего. — Ой, простите, — воскликнула она, но обращены ее слова были к мистеру Мейфилду.

Поднялся, однако, Форрест. — Я как раз собирался уходить, — сказал он.

Она внимательно посмотрела на него — ровно столько, сколько потребовалось, чтобы сопоставить его лицо с другим. И тут в глазах ее отразилось смятение, стершее с губ улыбку. Она протянула к нему руку, не для приветствия, а приглашая сесть, и сказала: — Ой, нет, не надо. Я как раз угля принесла. А потом мне нужно будет обед ему приготовить: он тут совсем изголодался. Давайте я печку затоплю.

И Форрест сел.

Незнакомка же перенесла свои сумки через порог, затворила дверь, оттащила их к печке и опустилась на колени.

Форрест спросил у отца: — Издалека это она? — Он хотел выяснить, далеко ли находится угольный склад.

Но отец думал об их предыдущем разговоре: — Она здешняя. В Ричмонде живет, — сказал он, не отводя от девушки глаз.

Одну сумку она отставила подальше и тут же принялась за работу: со спокойной, непринужденной грацией, руками, неожиданно белыми и маленькими, стала, не выгребая золы, укладывать в печку растопку и уголь. Кольца на ней не было. На вид лет двадцать. А может, и меньше, скажем, восемнадцать. Расчетливые и умелые движения, терпение, с каким она делала свое дело, не по-девичьи крепкие руки говорили за то, что это женщина, многое видевшая и испытавшая, а не нетронутая жизнью девчонка, какой показалась сперва. Оба мужчины в молчании наблюдали за ней со своих мест.

Форрест воспринимал ее только глазами. Мозг его пребывал в оцепенении. Возникла мысль: «Интересно, как он с ней расплачивается?» — но тут же улетучилась. Может, соседка или хозяйская дочка? На него напала сонливость, хотя в комнате было еще совсем холодно; он не противился и не задумывался, отчего это так? Тепло человеческой заботы! Разберись он в своих ощущениях, вернее всего, ответ его прозвучал бы именно так.

Девушка обернулась, не вставая с колен, подняв кверху дочерна испачканные руки. — А вот зажгите, пожалуйста, вы! — сказала она мистеру Мейфилду.

— Да чего же тут бояться, — сказал он. — Уголь сырой, никак он не вспыхнет.

— Ну, пожалуйста, — повторила она. Без тени улыбки.

Форрест качнулся вперед в своей качалке и сказал: — Давайте я зажгу.

Отец встал. — Боится она, — сказал он. — Недавно сильно обожглась. Лампу разорвало. Я вот все пытаюсь убедить ее, что мир страшен только наполовину. Но она еще слишком молода, чтоб понять — молода, а, голубушка? — Он остановился и, ловя равновесие, положил руку ей на макушку.

— Верить-то я вам верю, — сказала она, — только мне хочется, чтобы вы мне помогли. — Он снял руку с ее головы и пошел к камину за жестяной спичечницей, а она взглянула на Форреста и коротко рассмеялась, смешок получился тихий, но радостный.

Форрест заподозрил какой-то подвох, почувствовал вдруг, что ему нанесли непоправимый ущерб (о ней сказать этого было нельзя: доступные глазу части ее тела — лицо, шея, руки — не носили никаких следов ожогов, никаких шрамов). Он сказал, обращаясь к девушке: — Я Форрест Мейфилд.

Она кивнула: — Его сын. Надо безглазой быть, чтоб этого не заметить.

Явный комплимент не успокоил Форреста. Чувство опасности росло.

Форрест спросил: — Кто вы?

Отец остановился. Короткий бумажный жгут пылал у него в руке. — Моя опора, — сказал он. — Единственный человек, на которого я могу опереться.

Девушка сказала: — Меня зовут Полли…

Мистер Мейфилд сказал ей: — Ты иди готовь обед.

Она поднялась на ноги, повторила с нажимом: — Полли, — обращаясь к Форресту, и вышла, всем своим видом показывая, что повинуется с радостью.

Форрест подумал, что уж в одно-то она верит безоговорочно: Робинсон Мейфилд никуда от нее не уйдет, всегда откликнется на ее зов, а в случае необходимости сам позовет, — и ему вдруг захотелось пойти за ней и выведать у нее секрет этого непоколебимого доверия.

Отец тем временем разжег печку и, остановившись у ее потрескивающего зева, вдруг приободрился. От чего? Может, от близости огня? Он посмотрел на Форреста спокойными глазами и спросил: — А зачем, собственно, ты сюда пожаловал?

Но Форрест обнаружил, что, загнанный в угол, он и сам обрел новые силы: теперь можно и побороться. Поднялся на ноги, отступил от отца на три шага и сказал: — Это ведь я из такой дали к тебе приехал. Так что отвечай сначала ты! — Отец и глазом не повел. — Пожалуйста, отец, ответь на мои вопросы. Можешь ты хоть это для меня сделать?

Отец неохотно кивнул.

— И то, что ты скажешь, будет правда?

— Будет, я думаю.

— На меньшее я не согласен.

— С чего мне начинать?

— Откуда ты узнал про меня? Про мою жену и про сына?

Мистер Мейфилд чуть улыбнулся. — От своей негритянской родни. — Он пошел к кровати и сел на нее.

Форрест остался на ногах; комната понемногу согревалась.

— Сядь-ка лучше, — сказал отец. Форрест без возражений вернулся к качалке и сел напротив отца. — Ты не обидеть меня приехал? — спросил тот.

Форрест ответил не сразу: — Думаю, что нет.

— И ты отдаешь себе отчет, что у меня нет ни денег, ни здоровья и никого из близких рядом?

— Да, отец, отдаю.

Это послужило толчком к началу. — Ты хочешь все знать, — сказал мистер Мейфилд. — Я расскажу то, что имеет значение — и не говори, почем, мол, тебе знать, что имеет значение и что нет. У меня было время подумать. На железную дорогу кочегаром я нанялся после того, как три работы сменил. Ты-то не помнишь, но было время, когда Брэйси кое-что из себя представлял. Курорт с целебным воздухом! Народ съезжался туда отовсюду, чтобы этим воздухом подышать — ну и, конечно, он стал узловой станцией. Там бригады сменялись. Приходили поезда, обычно поздно ночью, после десятичасового перегона. Мы слезали с паровоза черные, провонявшие и тащились в старое городское собрание, чтоб отмыться как следует горячей водой, поужинать и спать завалиться. А наутро все сначала. Вот тут-то и о тебе начинается речь — с ужина. Мамаша твоей матери держала в собрании столовую. Они хорошей семьи были, состоятельные люди; только негритянская война их подсекла — отца их, твоего деда Гудвина, унесла, деньги слизнула и землю (это еще до того, как я в городе объявился). И пришлось старой миссис Гудвин обеды готовить для шантрапы для всякой. Вроде меня! Что она, кстати сказать, никогда не упускала на вид мне поставить. Ну, а мне-то что? Я был пеной и отлично это сознавал (пена-то ведь всегда кверху поднимается) и вовсе этим не огорчался; даже доволен был, особенно после того, как заметил, что я-то смеюсь на сытый желудок, а Гудвины и вся их братия стоном стонут и порожняком сидят. Правда, одна из них долго порожняком не просидела. Я про мамочку твою бедную говорю. Дом они свой потеряли, тот, что на горе стоит, где Гудвины все похоронены, и жили на чердаке, все в том же собрании. Одна комната и несколько крысиных дыр! Крысы по стенке бегали, шляпки грызли. Но, как я уже сказал, старуха полночи работала, глотку драла, командуя неграми, которые у плиты стояли; так что я время от времени заглядывал к крысам в гости. Анна Гудвин — ей тогда восемнадцать было — на корню чахла. Но я в нее новую жизнь вдохнул. Это, понимаешь ли, по моей части было в те времена. Это я умел, хотя теперь уж давно свой талант растерял. Умел девку осчастливить, чтоб она обо мне одном только и мечтала. Думала, будто со мной как в раю. И я душой не кривил. Никогда надежд их не обманывал. Им хорошо и мне. Я с готовностью им услугу оказывал, не скупясь талант свой дарил. Ты только не пойми, будто твоя мать потаскушкой была. Я вовсе не хочу сказать, что я к ней в постель лазил до свадьбы. По-моему, нет, во всяком случае, не помню. Я хочу сказать, что так или иначе со мной она была счастлива, вообразила, что любовь ко мне сделала ее счастливой. Как это мне удалось, я не раз потом задумывался. Ну откуда это, чтоб ничтожество, вроде меня, неотесанный и распутный человек, мог на людей как-то влиять. Впрочем, пожалуй, знаю. Просто у некоторых людей бывает дар — редко, но бывает — заставить других (по большей части женщин) подумать: «Вот бедная заблудшая душа, которую я могу спасти». А большинство женщин думало, что мне в первую очередь нужен отдых. Место, где б я мог прилечь и отдохнуть. Беда только, что лучшее место для отдыха — это кровать. А к кровати крыша нужна, чтоб дождь не мочил, а к крыше — стены; и не успеешь оглянуться, как уж прикорнул где-то, а какая-то женщина вокруг тебя двухэтажный дом возвела и детей полон дом наплодила, и сама на кухне обед тебе стряпает — а ты и проголодаться-то не успел. Ну и, помимо всего прочего, в те времена кровать была последним местом, где я мог отдыхать, особенно если еще под боком у меня какая-нибудь фитюлька оказывалась; ну ты сам понимаешь, о чем я. Я еще в ранней молодости уразумел: никогда одного места не держись, поэтому я и в Брэйси прикатил двадцати пяти лет от роду, никакими семейными узами не связанный, и уехал оттуда некоторое время спустя, как ты, надо полагать, знаешь, тоже без этих самых уз — просто взял и перерезал их начисто (единственный гуманный способ — режь быстро и чисто; тогда рана потом сама затянется). Ты хочешь знать, чего я столько тянул, зачем так долго на одном месте топтался? Я и сам себя спрашивал; и отвечу тебе истинную правду — потому что сердце у меня не камень. Стоило мне увидеть твою мать, и я понял, что это человек, которому нужно сердечное тепло. С первого взгляда понял, ну а поскольку довольно скоро она обнаружила, что я именно то и есть, что ей нужно, то я с готовностью предоставил себя в ее распоряжение. И что ты там ни думал, во вред ей это не пошло. Ты, наверное, помнишь ее грустящей после того, как мне пришлось уйти — в те годы, до ее смерти. Жаль, что ты не помнишь ее раньше. Посмотреть на нее было одно удовольствие, если, конечно, в глаза не заглядывать. Глаза у нее были жутковатые. Я такие у многих женщин видел. Наверное, оттого, что они столько времени в ожидании проводят. Ожидание хоть кому сердце сгложет. Правда, надо сказать, что меня ей долго ждать не пришлось. А беда на нее свалилась до моего появления, и причиной той беды был не я, да и сама она не больно была виновата; разорение семьи, обязанности, которые мать на нее волей-неволей взвалила — а ведь она не привыкла ощущать на плечах ничего тяжелей шелка да лебяжьего пуха, — все это она сносила стойко и без надрыва. Со смехом. Все же, когда я в тот апрельский вечер вошел в столовую, отмывшись предварительно дочиста в большом медном чане у ее мамаши в подвале, и взглянул на нее впервые в жизни, а она на меня — она тут же вообразила, как бы это сказать, ну, что ее вихрем судьбы обломало, что ли. Господи, да ей и локончика еще ни одного толком не растрепало; но — не знаю, замечал ты или нет — когда люди влюбляются (женщины то есть), они, не сходя с места, решают, что до этой минуты жизнь их была сплошным мучением, и что ты — единственная соломинка в море, за которую можно ухватиться. Я это за ними замечал. Я это еще до того, как твоя мама мне подвернулась, заметил — на примере своей хотя бы. Моя мама с самого моего рождения надышаться на меня не могла, берегла как зеницу ока, однако, когда я в четырнадцать лет ушел из дому и нанялся на работу, она и не почесалась. Жила себе и жила — и толстела притом — до позапрошлого года. Ты ее никогда не видел. А жаль. Твоя мама совсем другая была. Уж если что себе в голову вобьет, так это, почитай, навсегда. За десять с лишним лет, что я с ней прожил, она глаз с меня ни разу не спустила. Я был для нее кумиром, сотворила она меня в своем чистом сердце, и черт его знает по какой причине, я хоть и не очень, но все-таки старался. Правда, я по-прежнему разъезжал, продолжая работать кочегаром, сколько твоя бабушка Гудвин ни фыркала. Она-то хотела, чтоб я это дело прекратил и сидел бы, сложа ручки — не для того, чтоб она могла мной любоваться, а чтоб на имя ее тень не падала. Я ей сказал, что Мейфилды разводили огни на благо человечества, когда Гудвины еще свиньям хвосты замывали. Это ей спеси поубавило. Да, в общем, и прикончило: она меньше чем через год после нашей свадьбы умерла. А разъезжать я продолжал по двум причинам — во-первых, чтоб хоть немного приучить твою мать без меня обходиться, закалить ее немного, ну и ради собственного здоровья тоже, чтоб свежим воздухом иметь возможность подышать. Я не только голоштанником был, но еще и бродягой — это мое истинное призвание. Во мне всегда — в те времена, я хочу сказать — жару было столько, что на одну бабу или на одну семью не израсходуешь; вот я этот жар по ветру и пускал, сеял счастье там, где твоей маме видно не было, чтоб ее зря не огорчать… Но каждый раз я к ней возвращался — и к тебе, и к Хэт. И я искрение думаю, что я б и по сию пору с вами был; искренне думаю, что если б меня кто за неделю до моего ухода спросил, я б ответил: «Нет, я отсюда никогда в жизни не уйду — ну, разве что ненадолго, если понадобится». А потом я все за одну ночь переиграл. Пришлось уйти и ушел. А ты все проспал. — Голос смолк. За эти минуты неторопливый поток его слов, казалось, затопил всю комнату, и теперь, когда он вдруг приостановился, воздух вокруг стал угнетающе пустым, враждебным.

— Это верно, проспал, — сказал Форрест, чтобы как-то заполнить пустоту.

Отец не воспринял его слова как просьбу продолжать рассказ, он поднялся и пошел к печке, хотя уху было слышно, что горит она хорошо, открыл дверцу и, нагнувшись, заглянул. Затем распрямился, подошел к камину, отыскал осколок зеркала и, повернув его к свету, стал рассматривать свое лицо. Рассматривал его и Форрест. Со своего места в качалке он видел все, что отражалось в зеркале.

Отец чуть улыбнулся.

Рассказ окончен, подумал Форрест, немало удивленный. Он считает, что это все. Он считает, что я приехал затем, чтобы это выслушать, что я должен быть удовлетворен. Форрест подождал немного — ему необходимо было решить, достаточно ли убедительно звучат для него отцовские слова. Нет, ни в коем случае. Он спросил: — Но отчего же, отец? Отчего ты переиграл?

Отец продолжал изучать себя в зеркале, все же он ответил: — Как я тебе уже сказал — пришлось.

— Почему? — спросил Форрест.

Отец вдруг сверкнул на него глазами: — Я тебе не ученик. Нечего меня допытывать.

— Извини, — сказал Форрест, но остался сидеть, выжидая.

— Я подумал было, что ты мой, — сказал мистер Мейфилд, — очень уж на меня похож.

— Твой и есть. Иначе что б мне было здесь делать, — сказал Форрест.

Отцовские глаза стали спокойней, но он отрицательно покачал головой: — Мой сын держался б подальше… Господи, да он бы на другой конец света сбежал, узнав, где я. Что ты ее сын, так это точно. Она б меня выследила и вот так же к стенке приперла. — Одной рукой он очертил в воздухе вокруг себя дугу, как бы установив границу, пересечение которой грозило ему бедой.

— Не понимаю, — сказал Форрест.

— Не прикидывайся, что забыл. Должен же ты помнить, как она меня взашей выставила из своего дома и из ваших жизней, — сказал отец.

Форрест кивнул; ложь, предложенная в качестве наживки. В его воспоминаниях мать была жертвой, молчаливой и оцепенелой.

— Она сперва навыдумывала обо мне невесть что. Ну, насчет того, чем я был и во что превратился благодаря ее чутким заботам, а потом, когда через тринадцать лет кое-какие фактики, кое-какие настоящие, невыдуманные черточки моего характера всплыли, она при виде их чуть ума не решилась и пошла все кругом крушить, как циркульная пила, сорвавшаяся с нарезок. Я и ушел — ушел, если хочешь знать, из предосторожности, из чувства самосохранения.

— Какие фактики? Что за черточки? — спросил Форрест.

— Да блуд. С негритянками я путался. Уж это-то ты, наверное, знаешь, — сказал отец.

— Винни мне рассказывала как-то, долго рассказывала про то, что было. У нее фотография твоя есть; она мне и адрес твой дала, — сказал Форрест.

Отец кивнул. — Рассказала она тебе правду — во всяком случае, так я думаю. Она все это знает. Или знала когда-то.

Форрест сказал: — Про Эльвиру. И про Эльвириного сына.

Отец снова кивнул, по-прежнему серьезный, весь еще во власти рассказа, на который Форрест его вынудил. Он стоял на том же месте у печки, и вдруг лицо его расплылось в ухмылке, и из груди вырвался сухой смешок.

— Подумать только, чтоб за это здесь околевать. Чтоб за это тебя из родного дома, от детей родных выгнали. Господи, да кругом каждый парень, у которого мотор работал, с негритянками баловался… в будни по вечерам (не говоря уж о субботах) шагу ступить нельзя было, чтоб не споткнуться о голую белую задницу, которая над черной девкой старается. Но она, конечно, решила, что это мое изобретенье. Она к Винни пошла. Да что там — к проповеднику отправилась, меня отмаливать. А потом явилась ко мне — ночью, как всегда: она обязательно дожидалась, чтоб меня сон начал смаривать, — и спросила она меня, все, насчет чего она додумалась спросить меня, после того, как мы тринадцать лет бок о бок прожили, было: «Роб, ты что, в могилу свести меня хочешь?» Я спросил ее, о чем она — для меня это полный сюрприз был, — и тут она как заговорит, как заговорит, час говорила, и, конечно, я ответил: «Нет». Одно только слово «нет!». Но после я подумал-подумал и кое-что надумал; вот тогда я с тобой и с Хэт распрощался и ушел. Она сама себя в гроб загнала, я тут ни при чем. — Он помолчал немного. — А теперь и меня загоняет, через столько лет, на таком расстоянии.

Форрест встал, но к отцу не подошел. Он понимал, что все это ложь, жалкая ложь, что разум отца, затуманенный то ли старостью и немощами, то ли годами скитаний, уже плохо отличал правду от выдумки, а может, наоборот, отец отчетливо, до малейших подробностей, видел прошлое, но бесстыдно подтасовывал факты, когда ему нужно было сыграть на чьих-то чувствах. И в то же время Форрест сознавал, что, заговорив, он из всех вариантов, которые обдумывал неделями, прежде чем приехать сюда, предложит отцу оптимальный. — Я готов увезти тебя к себе, — сказал он без улыбки. — Не только готов, был бы счастлив. У меня есть свой дом и мальчик, который помогает мне по хозяйству. Да и Хэт и ее сыновья с радостью приняли бы тебя — места у них сколько угодно, дома всегда кто-нибудь есть, стол хороший. — Форрест снова оглядел комнату. Случайный бивуак, с которого можно сняться за полчаса. — Мы еще успеем домой к ужину. Завтра рождество.

Отец сказал: — Спасибо! — но медленно покачал головой. Он продолжал смотреть на Форреста, ни разу не опустив глаз.

— Мне это было бы очень приятно, — сказал Форрест. — Кроме тебя, у меня нет никого.

— Это ее убьет, — сказал отец. — Здесь ее дом.

Форрест молчал, но само молчание было вопросом.

Отец сказал: — Полли, — и небрежно ткнул пальцем в сторону стенки, за которой находилась кухня. — Она мне большая помощь, я ей благодарен…

Форрест сказал: — Недостатка в помощи у тебя не будет, — и улыбнулся.

Отец не стал обдумывать ответ: — Нет, — сказал он. Глаза стали приветливее, но голос звучал по-прежнему твердо. Он вдруг помолодел. На просветленном лице появилось выражение готовности, чуть ли не надежда.

— С какого боку она тебе родня?

— Абсолютно ни с какого.

Форрест ничего не сказал, лишь недоверчиво повел головой — движение, означающее: «Значит, ты все-таки поедешь со мной?»

— Но я хочу быть с ней, — сказал отец.

По-прежнему молча Форрест указал пальцем на ту же стенку, через которую время от времени доносился грохот чугунной сковородки, похожий на раскаты еще дальней, но приближающейся канонады.

Отец сказал: — Угадал!

— Она твоя жена?

— Нет, — ответил отец. — Женой была твоя мать. Я всегда буду уважать ее право на это звание, где там она ни находится: в раю или в аду. Нет, мне приходилось пользоваться услугами разных девиц — я без этого не мог, и тебе со временем придется, — но жена у меня всегда одна была и детей комплект один: Хэт и ты.

— И еще у Эльвиры сын, — сказал Форрест.

Отец кивнул.

Форрест сказал: — Так вот, я здесь. А других что-то не видно. Здесь я, Форрест, и Форрест предлагает взять тебя домой и заботиться о тебе, пока ты этого хочешь. Заботиться о тебе одном. Только о тебе.

Отец медленно перевел взгляд в сторону кухни и прислушался, словно звуки, доносившиеся оттуда, упорно говорили ему о чем-то, на что он прежде не обращал внимания. Затем снова повернулся к Форресту, приоткрыл рот, и алая кровь потоком хлынула ему на подбородок. Но он остался стоять, по всей видимости, спокойный, и слова, которые он смог выговорить, давясь хлещущей кровью, были: — Ее! Позови ее, пожалуйста! Скорей!

2

Полчаса спустя Форрест сидел за непокрытым сосновым столом на кухне, в ожидании обеда, который готовила Полли, пригласившая его остаться. Она прибежала на его зов, быстро, но без суеты уложила мистера Мейфилда в постель, посидела с ним, пока ток крови замедлился, а потом и вовсе прекратился и отец уснул; тогда она посмотрела на Форреста, кивнула и молча поманила его. Он последовал за ней, но и в теплой кухне, куда они пришли, она не произнесла ни слова, а подошла к маленькой плите и снова занялась приготовлением обеда. Форрест сел за стол и только тогда спросил: — Что с ним?

Она ответила не сразу: — У него это называется астмой, — и с улыбкой прибавила: — А я называю это средством удерживать меня при себе. — Потом лицо ее стало серьезным, и она сказала: — Только я и не собираюсь никуда уходить. Я ж ему обещала. И что он мне не верит?

Форрест сказал: — Тут уж мне трудно что-нибудь вам сказать. — После чего оба молчали, пока она не поставила перед ним полную тарелку. Он поблагодарил ее, и она опросила:

— Можно, я поем с вами? Вы не возражаете?

Он ответил: — Конечно, нет.

Ее близость — она села почти рядом, сама выбрала это место — придала ему смелости, и он задал ей еще один вопрос: — А сами-то вы хотите быть с ним?

Она отправила в рот одну ложку, затем другую — на тарелках у них лежала вареная грудинка с гарниром из репы и ямса, — прожевала и проглотила не спеша и опрятно, затем взглянула на Форреста: — А вы б хотели, чтобы я уехала?

— Не знаю, — сказал он. — Пожалуйста, ответьте сперва мне.

Она опять ответила не сразу, хотя есть перестала. Было очевидно, что как она ни продрогла, как ни проголодалась, еда ей в горло не идет. Ей достаточного труда стоило выдавить из себя слова, однако она все же произнесла их, глядя Форресту прямо в глаза: — Да, сэр, я об этом много думала. Я буду с ним, пока он хочет.

— Он умирает. А вы еще так молоды.

— Ничего, — сказала она.

— Он вас бросит. Он бросал всех, кто когда-либо его любил.

— Знаю. Все знаю. Однако он не спешит — со мной, по крайней мере. — Полли сидела и ждала, что Форрест что-нибудь скажет — хотя бы одно слово, хотя бы сделает какой-то жест; и когда ни того, ни другого не последовало, просияла улыбкой, естественным следствием сказанных слов и невысказанных мыслей. И от улыбки, от воспоминания о человеке, у которого только что шла горлом кровь, ее маленькое личико словно озарилось, приняло теплое и приветливое выражение. Собственная кровь, молодая, стойкая, готовая еще долго служить ей, заиграла на высоких плоских скулах. Голубые глаза, казавшиеся бездонными от светившейся в них беззаветной преданности, раскрылись шире, и в них отразился целый мир, заключенный в ее головке, в груди, во всем ее гибком теле, спокойном, но щедром, не способном ни лгать, ни утаивать правду. Волосы у нее были рыжеватые, по-видимому, недавно, несмотря на стоявшие холода, вымытые, и хотя она носила строгую прическу, разделяя их на пробор и стягивая сзади в тугой узел, они струили ту же радость, подтверждали неиссякаемый запас ее доброжелательности, что-то обещали. Они золотились при тусклом свете лампы, и можно было не опасаться, что это золото скоро потускнеет.

Все это Форрест воспринял глазами и почувствовал себя обескураженным. Не желая сокращать расстояния между ней и собой, он попробовал заняться едой, но после первого же глотка горло у него перехватило. Пришлось поднять взгляд.

Теперь Полли ела — медленно, невозмутимо, все внимание сосредоточив на тарелке, на том, что требовалось от нее в данный момент, что доставляло ей сейчас удовольствие.

У Форреста сжалось сердце. С трудом пережевывая холодное свиное сало, он думал о том, что в эту минуту, сидя за стареньким некрашеным столом в ричмондской трущобе, достиг самого дна своей жизни, хуже быть не может. Шаг отсюда был до ужаса прости обязателен — вот только куда он вел: к самовольному концу или чудесному спасению? Спущенный откуда-то на выручку канат болтался поблизости, обещая спасение. Он подумал спокойно и отчетливо, с бесстрашием отчаяния: «Пусть решает она». Положил вилку, сделав над собой усилие, проглотил то, что было во рту, и спросил: — Что же мне делать?

— Для кого?

Ее вопрос, отягощенный прозвучавшей в нем надеждой, придавил Форреста — в ее понимании делать что-то означало делать для кого-то, — вместе с тем он сознавал, что, даже раня, вопрос ее предлагает путь к спасению. Ведь он может как-то помочь ей, — это несложно, судя по всему, ее потребности скромны. Он придал лицу любезное выражение, положил в рот кусочек грудинки и, взглянув на нее, спросил: — Пожалуйста, скажите, кто вы? Мы с вами, случайно, не состоим в родстве?

Она от души рассмеялась: — Разве что через Адама и Еву.

— Значит, вы здесь выросли? — Он дотронулся пальцем до крышки стола, подразумевая — в этом доме.

— Нет, берите выше, — она снова рассмеялась. — Я из Вашингтона.

— А отец говорил, что вы здешняя, ричмондская.

— Это он наврал. Я столичная, — разговора она, однако, не продолжила.

«Хочется пококетничать, — подумал Форрест, — хочется внимания».

— Тогда почему вы здесь? — спросил он.

— Потому что я так хочу, — сказала она. — Я ведь уже взрослая. — Но твердость и резкость, с какой она это сказала, не успели отразиться на ее лице, а она уже заговорила совсем миролюбиво: — Это целая история длиною в восемнадцать лет. Все еще хотите ее выслушать?

Форрест кивнул.

— Не бойтесь. Первая часть много времени не займет — из них семнадцать лет работы, тяжелой работы. Я у папы за хозяйку была. Моя мать умерла через пять дней после того, как я родилась. Папа говорил, что это я ее убила. У нее заражение крови сделалось, и ее предсмертные крики слабее моих были, так что надо полагать, вина действительно была моя — только я ведь не нарочно. Папа это понимал, он говорил не в укор мне, а просто чтобы я правду знала; я так это и воспринимала. Я маму жалела, конечно, и память ее чтила, и могилку убирала почти каждый год в день своего рождения. Но в себе замкнуться, смеяться перестать из-за этого не могла. Я же никогда не знала ее. Кроме папы, родни у меня не было, и, видит бог, папа для меня старался, хоть из кожи и не лез. Все силы у него война забрала. Он родом был из Виргинии и воевал у генерала Джексона, в пехоте. Говорит, что отшагал расстояние, как отсюда до Иерусалима и обратно, и все в гору — они в горах дрались. Так что, сколько я его помню, он все больше посиживал. Когда все кончилось, он пришел пешком из Нэчурел-Бриджа домой в Арлингтон, распродал то немногое, что у его матери еще оставалось, и перебрался в Вашингтон; объявил, что намерен поселиться поближе к победителям. Они сняли себе квартирку, и он стал думать, чем бы заняться. Ему как раз исполнилось двадцать лет, а до войны он работал на сыромятне. Только он решил, что этим больше заниматься не станет — очень нужно нюхать старые гниющие кожи! В общем, остановился он на черепаховых изделиях. Его мать, ирландка по происхождению, когда-то, где-то выучилась этому ремеслу. Вот на том он и остановился — вернее, на ее умении, так как, разумеется, всю работу делала она, он только командовал. Начали они изготовлять дамские гребенки, черепаховые и из слоновой кости, которые он потом продавал вразнос по всему городу. Самый настоящий гребеночный заводик завели. И, знаете, дело у них пошло. Сперва они делали простые гребенки разных размеров, но вы ведь знаете, что такое Вашингтон, — все друг перед другом тянутся, все что-нибудь новенькое высматривают, — так что он заставил мамашу придумывать всякие безделушки; например, брелки к часам в виде Линкольна или генерала Ли, вырезать на гребнях что-нибудь особенное, например, вид — «закат над морем» или полезное изречение — «чтоб никогда не видала ты горя»… И они процветали; зарабатывали столько, что смогли снять уже целый дом неподалеку от Капитолия, маленький, но сухой, а тут мама его возьми да умри. Износилась его мама. И остался он один в доме, набитом бивнями и громадными черепаховыми панцирями. Ну, по его рассказам получалось, будто дел его это никак не пошатнуло: у него в руках оказался готовый музей. Он женился на моей будущей матери — маленькой худенькой девушке по имени Лилиан — и засадил ее работать в своем музее: билеты продавать и караулить, чтоб старое барахло из него не растащили, пока он разъезжает по полям сражений и собирает экспонаты. Пушки и ядра, штыки, драные заплесневелые сапоги. У него была даже одно время мумифицированная нога конфедерата, которую ему продала одна дама, только год спустя явились какие-то люди и заставили его эту ногу сжечь, а пепел похоронить. Он, понимаете ли, затеял создать первый и единственный в Вашингтоне музей армии конфедерации. И, вы знаете, получилось. Почти получилось — до конца он никогда ничего довести не мог. Все эти слоновые бивни и черепашьи панцири валялись тут же, где попало, а потом он еще нанял старого негра, страдающего экземой, распрямил ему волосы и нарядил вождем краснокожих. Это я хорошо помню. Я к тому времени уже появилась на свет, вытеснив из него, как я уже сказала, свою мать. Вот так прошло мое детство. Мне все это нравилось, как ни странно. В общем, оно было счастливое.

Слушая ее, Форрест ел и вскоре почувствовал некоторый прилив сил. Он решил, что подкрепила его еда, Полли в заслугу он этого не поставил. Сама же она, сделав паузу, принялась есть, и, выждав немного, он спросил: — Но почему же все-таки вы здесь, с ним?

— А это уже вторая часть моей истории, — сказала она. — Рассказывать?

— Пожалуйста, — ответил он.

— Так вот, на мою долю, к тому времени как я научилась говорить, выпало заправлять этим заведением — папа вторично не женился. По-видимому, с него вполне хватило одного раза. С уверенностью, конечно, сказать не могу — он ведь часто уезжал по делам, но у меня впечатление, что по части женского пола я у него была единственная; ну а я как-никак дочь. Он взял мне для начала няньку, но как только я перестала ходить под стол пешком, все хозяйство досталось мне. И уж я старалась на совесть: или работай, или голодай, так обстояло дело. К тому времени он начал попивать и потерял всякий интерес к новым экспонатам; а я, естественно, была слишком мала, чтобы разъезжать и делать закупки. Время от времени, правда, его старые товарищи присылали нам всякие сокровища для нашего музея (вроде перстня, сплетенного из чьих-то волос, или чучела птицы — талисмана 32-го стрелкового полка). Но люди к нам шли, вот что смешно; люди охотно заплатят, чтобы посмотреть дохлую собаку, на которую на улице они и даром не взглянут. Еще смешнее, что приходили по большей части янки; из южан, наверное, мало у кого были деньги на такое развлечение, а может, просто вспоминать не хотелось. Зато янки перли с женами и сыновьями и громко хвастались, как они во славу божью мир спасли, так что теперь нам обеспечен прогресс. И еще они объясняли старому, наряженному индейцем негру, до чего же ему повезло, что краснокожих приобщили к цивилизации, прежде чем Христос сошел на землю судить их за грехи. Такой случай действительно был, честное слово, как раз в тот самый день, когда я в первый раз вашего отца увидела. Так что, когда он пришел, я его с распростертыми объятьями встретила — стоило мне увидеть его улыбающиеся глаза и услышать виргинский выговор.

Форрест попросил: — Повторите первые слова, которые он вам сказал.

Она вспомнила не сразу. Потом улыбнулась: — Вы очень нуждаетесь в пятаке?

— То есть? — спросил Форрест.

— То есть нельзя ли ему даром пойти. Мы за вход пять центов брали. Была ранняя осень, первый промозглый день, так что я не только злая была, но еще и продрогла сильно. Я старательно вязала кружево, и он успел подойти ко мне почти вплотную, прежде чем я увидела его. Я сидела, а он встал возле меня и спросил: нельзя ли ему войти даром? Я сказала: «Нет, сэр, отец меня убьет, если узнает», — на что он ответил: «А что, если я его сперва убью, у вас тут средств достаточно» (то есть в музее — ружей и ножей). Я сказала: «Тогда вам придется воспитывать сиротку», — и он говорит: «Что ж, я не против». Я говорю: «Погодите, вы еще сиротки не видели». А он говорит: «Уж не вы ли это?» — и я кивнула. «Согласен, — сказал он, — все равно согласен». Ну, я его впустила, и еще с какой радостью!

— И что он тогда сделал?

— Все кругом кровью испачкал. Я ему объявила, что очень занята, так что он отправился осматривать музей сам, и не прошло и двух минут, как заорал вдруг наш негр. Я кинулась на крик — пробежала две комнаты, прежде чем нашла его. Он стоял у витрины, где всякие принадлежности походной кухни были выставлены: оловянные тарелки, ложки, длинные ножи, кожаные фляжки. Ваш отец стоял, опустив голову, и по его подбородку текла кровь, вот как сейчас, — она указала в сторону спальни…

— И почему это произошло? — спросил Форрест.

Ее глаза внимательно ощупали его: — Вы что, правда не догадываетесь? Все по той же причине.

— Астма?

Она отрицательно покачала головой, и от этого движения на лице ее зародилась улыбка — игра продолжалась, еще одна сдача в ее беспроигрышной игре.

Форрест решил тоже сделать ставку: — Скажите мне.

— От стыда, — сказала она. — Я уж заметила, что всякий раз, когда ему стыдно, у него кровь горлом начинает идти.

Форрест спросил: — Но почему же стыдно?

— Из-за войны, — сказала она. — Из-за этой проклятой войны. Ему было двадцать один или двадцать два, когда она началась, но он слабогрудый был и не пошел. А тут все эти экспонаты. Вот он и вспомнил о том, что тогда сделать хотел, да не сделал.

Форрест сказал: — Он почти всю жизнь делал, что хотел; и нас с вами отбросит, когда захочет.

Она только улыбнулась. — Меня он отбросит после смерти. А до тех пор мое место здесь. Так что говорите за себя.

И тут Форрест заговорил. Он вдруг понял, что ему нужно делать. Ему стало казаться, что, поступив так, он выполнит свою последнюю миссию, совершит обряд, после чего сможет спокойно покинуть этот дом, заняться наконец собственной жизнью. Он встал из-за стола, оттолкнув стул, и засунул руку глубоко в левый карман. Вытащил бархатную коробочку размером с яйцо и протянул ее Полли. Она положила вилку и, отерев правую руку о бок, взяла коробочку и несколько раз провела пальцем по грязноватому блекло-розовому бархату, словно смахивая воображаемую пыль. Однако, не выказывая намерения открыть ее, словно ей не было дано на это разрешения. — Это вам, — сказал он. — Рождественский подарок. Вы его заслужили.

Она еще раз отерла руку, посмотрела на него снизу вверх, улыбнулась и открыла коробочку. Гладкое золотое кольцо, широкое и тяжелое. Легким движением Полли вынула его из шелкового гнезда, стала осторожно поворачивать и вдруг увидела выгравированную надпись. Она повертела кольцо так и сяк под светом тускло горевшей лампы и снова взглянула на Форреста. — Это чье-то чужое. Я при таком свете не вижу, чье.

Он подождал немного, не прочтет ли она сама. Потом решил, что она не умеет читать. Ему не нужно было брать кольца в руки — он и так знал, что на нем написано: Робинсон Мейфилд — Анне Гудвин. Это кольцо моей матери. Ей оно уже давно не нужно. У моей сестры есть свое. Мне оно сейчас — да и в будущем — едва ли пригодится. Но принадлежит оно мне, и я могу им распорядиться, как хочу. Богу ведомо, вы его заслужили.

Она вдруг посерьезнела, но кольца не выпустила. — С тех пор, как я здесь поселилась, богу ведомо обо мне очень мало.

Он, улыбнувшись, пропустил ее слова мимо ушей. — Пожалуйста, наденьте.

Она еще раз внимательно осмотрела кольцо, но не для того, чтобы прочесть надпись, не оценивающим взглядом ювелира или невесты: лицо ее было спокойно и печально — лицо судьи или матери. — Нет, — сказала она. — Нет, нет, я не могу.

— Почему? — спросил Форрест.

Она осторожно положила кольцо на разделяющие их голые доски стола, поближе к нему, подальше от себя. — Может, вы и имеете право им распоряжаться, да я-то не могу его принять, пока он жив. Он мне все это объяснил.

— Что объяснил? — спросил Форрест.

— Еще в тот день, когда позвал уехать с ним. Я в тот день, конечно, отвела его на нашу половину, чтоб он отдышался, а потом покормила его; и не прошло и часу, как он уже знал обо мне больше, чем родной отец, больше, чем кто бы то ни было на свете, — и просто потому, что расспросил меня. При том, что он так плохо себя чувствовал, он моим расспрашивал. Наверное, Христос в день Страшного суда не отважится задать кому-нибудь и половины вопросов, которые он задал мне — это при том, что мы были едва знакомы тогда.

— Например? — спросил Форрест.

Она посмотрела на него, стараясь определить степень его доброжелательности. — Ну… Сколько мне лет? Какие у меня любимые блюда? Какие цвета мне правятся? Мое полное имя? Оно — Маргарет Джейн Друри. Счастлива ли я? Сейчас, говорит, сито минуту. Отвечайте, не задумываясь! Я ему сказала: «Да, сэр», — и тогда он спросил: «А почему?»

— И вы знали. Были уверены, что знаете, — сказал Форрест.

Она кивнула: — И сказала ему. Я ведь столь же откровенна, сколь он любознателен, это вы, наверное, заметили. Мне много времени не понадобилось, чтоб самой себе на этот вопрос ответить. Но он ждал, сидя на кушетке, на нашей старенькой кожаной кушетке, и в конце концов я сказала: «Я счастлива, потому что смогла помочь вам». Он сказал: «Говорите правду». — «А я сказала правду, — говорю. — Хотя у меня вообще от природы характер счастливый — вы б это заметили, если б меня поближе знали». — «А когда ж я узнаю?» — спросил он. Я заметила, что он внимательно за мной наблюдает, и сказала: «А вы уж и так все знаете, всю мою подноготную. Насколько мне известно, я самая открытая душа на всем восточном побережье (я, надо сказать, кроме Вашингтона, и не была-то почти нигде). Что у меня есть, все на витрине». Тогда он говорит: «Покупаю!» — а я ударила его по руке и говорю, не продается, мол. Он извинился, и я его тут же простила; а потом он засмеялся и говорит: «Оно, может, и к лучшему, поскольку я, как Иуда, без гроша сижу. Может, вы меня даром возьмете?» Ну так вот, я вас спрашиваю, что бы вы сделали, если бы совершенный незнакомец зашел к вам в дом и сперва у него кровь горлом пошла б, а потом он бы сначала оскорбил вас, а вслед за тем предложил руку и сердце? Вы б его за дверь выставили или, по крайней мере, на помощь позвали бы. У меня ведь через две комнаты негр сидел. Вы б так и поступили, я знаю. А вот я не такая. Никогда такой не была. Я сказала ему: «Ладно!» Правда, мне пришлось с минуту подумать и посмотреть в его глаза, но я заранее знала, каков будет мой ответ. И этот ответ ему дала. Вот и сидим мы в Ричмонде.

— Но почему именно здесь? — спросил Форрест.

— Он здесь привык, — сказала она. — Понимаете, свое ведь, — и медленно провела в воздухе рукой.

Он не понял, но подождал объяснения.

— Это мейфилдовский дом. Еще его отцу принадлежал. И мать его жила здесь; она умерли за несколько недель до того, как мы с ним встретились. Он долго ходил за ней; несколько лет, по-моему. Ей хорошо за восемьдесят было, когда она умерла и оставила ему этот дом и всю обета попку. Обстановку он продал, кроме спальни и вот этих кухонных принадлежностей, и в награду себе придумал поездку в Вашингтон. Чтоб душой отдохнуть — телом-то он не очень переутомился, ни дня не работал в течение многих лет, только за ней ухаживал, кашки разные варил да рассказывал ей всякие были и небылицы из своей жизни. Что ж, душой отдохнуть ему, я думаю, удалось, если не считать того, что у него горлом кровь шла — и, не хвастаясь, скажу, благодаря мне. Я вам говорила, как он с маху предложение мне сделал. Мне всегда казалось, что это самый верный признак: человек увидел тебя и полюбил! Это мне понятно; я тоже обо всем сужу, только своими глазами увидев. И я решила ему довериться, хотя он мне про вас и про вашу несчастную мать все рассказал — вот мы и очутились тут. Скоро все это ваше будет, — снова обвела она рукой мейфилдовские владения.

Но Форрест оставил ее слова без внимания. Он спросил: — Вы-то здесь, а как же ваш отец?

— Остался там, где предпочел быть. Он же человек самостоятельный.

— И в вас не нуждается?

— Да он во мне никогда и не нуждался. Никогда не говорил, что я ему нужна. Разве это не видно из истории, которую я вам рассказала? Ему нравилось, чтобы рядом с ним был кто-то, с кем можно пошутить, — готовить и шить он научился еще на войне — ну, и, кроме того, нужен был человек, который стоял бы у дверей и брал деньги за вход; но вообще-то он независим, как змея: прирожденный одиночка, не страдающий от одиночества. Только не подумайте, что он меня не любил; любил вполне искренне. Мы с ним смеялись много.

— Он умер? — спросил Форрест; она говорила об отце в прошедшем времени.

— Насколько я знаю, нет. — Она помолчала. — Я для него умерла. — Видно было, что эта мысль ей тягостна — первое настоящее огорчение, с которым ей пришлось в жизни столкнуться. — Когда я пришла к нему, ровно через девять дней после встречи с вашим отцом, и спросила разрешения навсегда покинуть дом, он, естественно, спросил: «С кем?» — и я ответила ему правду: они с вашим отцом как-то мимоходом встретились. Он сказал мне: «Ты собралась замуж за мертвеца; это же ходячий покойник, к тому же он старше меня». Я сказала: «О замужестве речи нет. Он был женат, и дети у него есть, и хоть он их не видел тридцать лет, верность им он все равно хранит». — «Ну, поезжай, — сказал он. — Только, пожалуйста, назад не просись. Забирай, что хочешь из своих вещей и из того, что от матери осталось, и исчезни с глаз моих». Все это было сказано с улыбкой, но, конечно, он не шутил. Вот так я здесь и оказалась. Что-то я все время это повторяю.

Форрест кивнул: — Возьмите себе кольцо. — Он пододвинул его к ней.

Но она затрясла головой. — Нет в этом необходимости, поймите, пожалуйста. Я ж обещала. И останусь тут до конца.

— А потом? — спросил Форрест.

И это у нее было продумано. Она улыбнулась ему; руки ее лежали на столе, ладонями кверху, не по ее силам маленькие. — Я молодая, — сказала она, — никто меня здесь не знает. Как-нибудь устрою свою жизнь.

Форрест сказал: — Конечно, устроите.

3

Вернувшись в спальню, он, тихонько ступая, подошел к спящему отцу с намереньем осторожно разбудить его.

Глаза отца оставались закрытыми, но он слабо взмахнул рукой, словно сгоняя с лица комара.

Форрест остановился у него в ногах: — Это я, Форрест, — сказал он.

— Знаю. Я хочу продиктовать тебе письмо. — Отец так и не открыл глаз, не поднял головы.

Форрест поискал бумагу. — Писать не на чем, отец.

Отец подумал. — Тогда запомни его, запишешь, когда будет возможность.

Форрест сказал: — Хорошо.

Отец начал диктовать, выводя слова пальцем в воздухе. — Запаси побольше продуктов, — говорил он здравым твердым голосом, совершенно спокойно.

— Хорошо, отец, — сказал Форрест.

— Яблок, — сказал мистер Мейфилд, продолжая водить в воздухе пальцем. — А также сыра.

Форрест повторил: — Хорошо, — потом спросил: — А зачем?

Отец наконец посмотрел на него, слегка приподнял голову. — Есть у тебя повар?

Форрест кивнул (Грейнджер делал успехи в этой области).

Отец сказал: — Пусть начинает готовить для меня.

Форрест, никогда не знавший, чего можно ожидать от стариков, не мог понять, действительно ли отец тронулся умом или это какое-то испытание? Если да, то какое? И зачем? — У тебя там Полли рождественский ужин готовит, — сказал он и махнул рукой в сторону кухни, самого надежного прибежища, какое ему пришлось видеть за годы собственных исканий. Грешно человека от такого уволакивать, и бог с ними, с нуждами, прошлыми или будущими, с чувством долга.

Отец посмотрел в ту сторону. — Ты что, забираешь ее?

— Нет, — ответил Форрест. — Она остается здесь, с тобой. Она так хочет, только что мне это сказала. А я буду посылать сколько наскребу.

— Знаю, — сказал отец, имея в виду Полли. Слова Форреста относительно денег он оставил без внимания. И снова провалился головой в подушку. Но потом спросил: — Есть здесь что-нибудь, что ты хотел бы взять себе?

Форрест задумался, пошарил мысленно в прошлом, но ничего на ум не приходило. — Нет, отец, — ответил он.

Мистер Мейфилд кивнул. — Скоро все будет твое. Все тебе пойдет. Приедешь сюда и получишь. Тебе сообщат, когда я умру. Приедешь сюда и стребуешь.

— Хорошо, отец, — сказал Форрест. Он не спросил, что, собственно, здесь требовать: кровать, плиту, дровяной ящик с сосновыми чурками, пустой дом с давно не плаченными налогами — все, что осталось от людей, ему неведомых (но тем не менее направлявших его жизнь), которые прожили здесь так долго, что следы их пребывания въелись в стены дома и их ничем уж не вытравишь. Требовать-то нечего! Он вдруг отчетливо понял это. И прежде нечего было! Он обрадовался этой мысли, в какой-то степени раскрепощающей его. Подумал, что еще можно как-то устроить свою жизнь. Надо только взять последний барьер. Он подошел к отцу справа и, не садясь, протянул коробочку с кольцом. — Это твое!

Мистер Мейфилд взглянул и сразу же узнал. — Нет, не мое, — сказал он. — Кто его снял с ее руки?

Форрест ответил: — Хэт. Уже в гробу.

— Я его не снимал. А кто такая Хэт?

— Девочка, — сказал Форрест. — Шестнадцатилетняя девочка, на которую ты переложил эту обязанность.

В голосе отца прозвучала злоба: — Девочки повинны в четырех пятых всех несчастий на земле, — сказал он.

Форрест все протягивал ему кольцо: — Мне оно не нужно.

— Тогда отдай его своему сыну. Его ведь тоже Робинсоном зовут. Он ведь твой или, может, нет?

— Его мать кольца не приняла. Возьми! Его ведь можно отнести в ломбард. Пусть Полли сходит. — Он положил кольцо на одеяло.

Отец отдернул руку. — Полли к нему не притронется.

Форрест подождал; потом с кольцом в руке повернулся, чтоб уйти навсегда. В свою новую, еще неведомую жизнь, во всяком случае, какую-то другую, свободную от всего этого.

Он уже был у двери, когда отец вдруг сказал:

— Отдай его своему негритенку.

Форрест обернулся — на него смотрело лицо, отмеченное печатью смерти, но улыбающееся, — и вдруг почувствовал, что способен смеяться, впервые за многие месяцы ощутил ток свежей горячей крови из сердца, несший с собой надежду.

4

В четыре часа утра — рождественского утра — Форресту, лежавшему в кровати привокзальной гостиницы (поезда на Брэйси не шли из-за того, что все стрелки забило льдом), приснился такой сон: он славно спал дома, в своей постели, освежающим сном, сквозь который погружался, как камешек, в море, не страшась опуститься на дно, не страшась утра и дневных забот; но вдруг его задержали и потащили к свету, осторожно, тихонько, но против его воли. Пробудил его отец, который растянулся поверх него, придавив всем своим весом, и плыл так по толще вод или сна, заключенного во сне. И тем не менее лицо его, раскрытые глаза, рот выражали беспокойство. Форрест спросил: «Что тебе, отец?» Но отец оставался на прежнем месте, неподвижный, как нарост на дубовом стволе, и наконец сказал: «Я свое взял, можешь не беспокоиться, то, что мне нужно, я всегда беру».

Следующие слова Форрест произнес уже вслух, хотя все еще во сне: «Да ведь и так все твое». Он этих слов не запомнил; но ими кончился его сон, а сам он получил возможность снова погрузиться в ночь, уходя в нее все глубже и глубже до самого утра.

Эти слова, однако, разбудили Грейнджера. Грейнджер спал на соломенном тюфячке на холодном полу рядом с кроватью Форреста, и, несмотря на утомительный день (пустые часы ожидания на вокзальной скамье, затем возвращение Форреста и длительный осмотр ричмондских достопримечательностей: Капитолий, церковь, в которой выступал с проповедью Патрик Генри, гробница матери Эдгара По), он спал чутко, готовый броситься бежать по еще неведомому ему сигналу, бежать сломя голову. И вот слова разбудили его. Наконец-то сигнал! Он воспринял только звук, не смысл; однако поспешно сел — спал, не раздеваясь, только ботинки снял — и посмотрел в сторону кровати, где уже опять тихо и безмятежно спал Форрест. Грейнджер прислушался к его дыханию — тихое и ровное, просчитал три вдоха и выдоха. Ничего страшного, подумал он, — вернее, ощутил всем своим телом. Рождество наступило, догадался он — по холодному свету стоящей высоко в небе предутренней луны, пробивавшемуся сквозь занавески единственного в комнате окошка. Он посмотрел на окно, но увидел только свет, ни силуэтов деревьев, ни строений. Поднялся на колени, откинув уютное теплое одеяло, и снова посмотрел на Форреста. Глаза Форреста казались безвозвратно запавшими, а рот, реагировавший молниеносно на любое движение души (для Грейнджера это был флюгер, по которому он в любой момент определял погоду), был вял и приоткрыт. У самого Грейнджера рот расплывался в улыбке, широкой и беспомощной. «Вот и мне выпало рождество!» — подумал он так отчетливо, так радостно, что даже не смог улежать и поднялся на ноги, ничуть при этом не нашумев. Он снова обернулся. Форрест продолжал спать, и уж поскольку Грейнджер все равно встал (хоть ему и было нестерпимо холодно), то шагнул к окну, раздернул занавески и расправил их в лунном сиянии. Ни левой руке поблескивало кольцо — его рождество, подаренное ему Форрестом шесть часов тому назад, перед тем как они погасили на ночь свет. Форрест сказал ему: — Ты был мне хорошим помощником, Грейнджер, возьми это в знак моей благодарности, — и протянул коробочку. Увидев блестящее кольцо, Грейнджер улыбнулся и спросил: — Мистер Форрест, это мне от вас? — От меня, — подтвердил Форрест. — Посмотри, впору ли? — На правую руку кольцо оказалось тесновато, на левую наделось легко, даже с запасом. — Носи на здоровье, — сказал Форрест, — пока сможешь. И, как посмотришь на него, вспоминай, что оно тебе за верную службу в прошлом и в залог будущей. — Грейнджер сказал: — Я умирать буду, его не сниму, вы не сомневайтесь. Я вам по гроб жизни буду благодарен. — На это Форрест сказал просто: — Спокойной ночи! — и задул лампу; но лишь только они улеглись как следует, — у Грейнджера сердце все еще колотилось от радости, — Форрест снова заговорил: — Только чтоб ни одна душа не знала. — Грейнджер пообещал никому не говорить.

Теперь, стоя в одних носках у покрытого наледью окна и трясясь от холода, Грейнджер снова повторил беззвучно свое обещание. Он плотно сомкнул губы, чтобы доказать, что они запечатаны, но радость и чувство благодарности быстро их разомкнули. — Вот и жизнь моя устроилась. Чем не жизнь! — прошептал он. Он никогда прежде не представлял себе какой бы то ни было жизни, а лишь ждал, пребывая в нескончаемом настоящем детства. Теперь можно было вернуться и лечь под одеяло, собрать остатки быстро улетучивающегося тепла и ждать утра. Его двенадцатое по счету рождество, начало новой жизни, до которого ждать осталось три часа.

5

21 февраля 1905 г.

остаюсь искренне Ваша,

Дорогой мистер Форрест!

Маргарет Джейн Друри.

Я дала Вам два обещания — не оставлять вашего отца и известить Вас, если дела примут печальный оборот. Первое я уже выполнила, говорю это с гордостью. Он умер сегодня утром, во сне, так тихо, что даже не разбудил меня. Я проснулась с рассветом и заставила себя подняться и развести огонь в печке, чтобы ему можно было встать в тепле. Последнее время он чувствовал себя неважно, но не так, чтобы очень, и кровь горлом шла у него не чаще, чем обычно. Я старалась не шуметь, но он все-таки услышал, открыл глаза и сказал: «Маргарет Джейн Друри!» — это мое полное имя. Он был в себе. Я сказала: «Слушаю», — но не скажу, чтобы я заулыбалась, потому что никто, наверное, так не ненавидит вставать в холоде, как я. Тогда он повторил: «Маргарет Джейн Друри!» — голос звонкий, как ваш, и на вид не старше вашего, а сам такой чистенький, отдохнувший… повторил, а потом говорит: «Не понимаю, как ты это терпишь?» С сожалением должна признаться, что ответила ему правду. Я сказала: «Роб, не стану тебе врать, что мне легко». Вы ведь знаете, что мы с ним были на «ты», Вас от этого не покоробит. Да и все равно, я же обещала Вас обо всем извещать, ну и это входит в мое сообщение. А дальше? Дальше я опять задремала, может, на полчаса, пока печка разгоралась, и когда в конце концов проснулась оттого, что в комнате стало жарко, он был уже мертв, хотя еще не окоченел. Ни капельки крови, ни вскрика. И последнее, что я от него слышала, была просьба о прощении. Конечно, я его простила и надеюсь, ему известно об этом. Вот таковы мои новости. Оба обещания выполнены.

Я понимаю, что у Вас своя жизнь и свои дела, да и распоряжения, которые он оставил мне относительно своих похорон, столь несложны, что выполнить их под силу даже мне, и денег у него от матери осталось достаточно, чтобы покрыть расходы. Я пойму и не осужу, если ни Вы, ни Ваша сестра не захотите приехать. У Вас, я знаю, мало оснований чувствовать по отношению к нему какие бы то ни было обязательства. Но все, что здесь есть, теперь Ваше. Он все время твердил это, наверное, чтобы я не обольщалась. А я и не обольщалась. Все то немногое, что здесь есть, принадлежит Вам и Вашей сестре. Если Вы сообщите мне, что скоро приедете, я Вас дождусь, передам Вам ключи и расскажу то немногое, что знаю и чего Вы, возможно, не знаете. Я обмыла его и оставила лежать на его кровати, а сама перебралась в кухню. Подожду три дня Ваших распоряжений и, если их в течение этого срока не последует, исполню его волю, а затем запру дом и перешлю Вам ключи.

В ожидании Вашего решения,

 

Май 1921 года

1

Сильви стояла над лоханью с горячей водой, прямая и непреклонная. Дневной свет еще не погас в окошке, но она уже зажгла висячую лампу и мыла посуду при двойном освещении, дневном и керосиновом, мыла в полном молчании.

Роб подкрался к ней сзади в носках и сказал театральным шепотом: — Сегодняшний вечер мой! Вот он! Уже наступает.

Напугать ее ему не удалось, она даже не повернулась к нему. Вымыла соусник и сказала будничным голосом: — Последнее время что ни вечер, то твой.

— Но я же становлюсь взрослым сегодня, — он сделал шаг к ней, остановившись как раз на грани, куда достигал запах Сильви — чистый, без посторонних примесей, но крепкий запах ее тела, раскинутый заградительным кольцом вокруг источника единственной и неповторимой жизни.

Сильви так и не обернулась, хотя вся посуда была вымыта. Не вынимая рук из жирной темной воды, она сказала: — Школу кончил — выехал на улыбочках да на песенках — и стал взрослым?

— Не только потому, — ответил Роб все тем же шепотом, но в голосе его явно звучал смех. — Посмотри-ка! — Он отступил немного в сторону.

Сильви обернулась. На первый взгляд могло показаться, что она недовольна — хмурое лицо, желтоватые белки, — но все это объяснялось лишь страшной усталостью. Ей было тридцать три года, и то, что она в течение двадцати с лишним лет отдавала за день этой семье, по ночам никак не возмещалось. После смерти матери она жила по большей части одна, довольствуясь мимолетными любовными интрижками. Что же предлагалось ей в утешение сегодня после двенадцатичасового рабочего дня? Семнадцатилетний белый мальчик в белой рубашке, белых брюках, белых носках, с широкой улыбкой на лице — он протащил кончик накрахмаленной рубашки сквозь прорешку брюк, так что он торчал оттуда, чуть покачиваясь от его смеха, как нос ладьи. Сколько раз за все эти годы она бывала свидетельницей подобных шуточек, сотни раз мыла то, что пряталось за этой тряпицей. Сильви хотелось улыбнуться, но она закрыла глаза, повернулась к нему спиной и стала вытирать руки полотенцем.

Роб остался без зрителей. — Эх, кто бы меня погладил, — сказал он.

Сильви снова повернулась к нему и расхохоталась. — Обойдешься, — сказала она. — Передохни. — Она всегда любила его — добрый, безобидный мальчик. Рукава его свежей рубашки были мокры по локоть. — Вот дурень! Кто же надевает рубашку до бритья. А еще говоришь, что взрослый! Сперва научись вести себя, а потом будем разговаривать. Достаточно я тебя выручала.

— Ну, пожалуйста, Сильви! — Оба смотрели друг на друга с улыбкой.

Она отрицательно потрясла головой.

— Роб! — позвала Рина с веранды.

Сильви указала в том направлении и сказала, понизив голос: — Вон кто тебе погладит, что хочешь. А я пошла. — Все еще улыбаясь, она сняла передник, повесила его, взяла ведро с черствым хлебом и объедками и вышла через черную дверь, прежде чем Роб успел задержать ее.

Он понимал, что развеселил ее напоследок, — ушла она, чувствуя себя лучше, моложе, — и радовался этому, потому что был достаточно к ней привязан; все-таки обидно, что она не пожелала ему на прощание удачи — у нее хороший глаз и легкая рука, вот только к себе счастье она приманить так и не сумела.

Он привел себя в порядок, собираясь бежать за ней вдогонку; надо, чтоб хоть «в добрый час!» сказала, — пусть ее усмехается, пусть видит его насквозь.

Но за спиной уже стояла тетка. — Ну-ка покажись! — сказала она.

Роб повернулся.

Рина наморщила круглое лицо. — Ты еще не готов? — Она-то была в полном параде: единственная шляпка, единственное выходное платье. (Надев их, она всегда принимала обиженный вид, как собачка, которую нарядили для потехи.)

— Нет еще, — подтвердил Роб. — Но я на это и не претендовал. Ни к чему на свете я еще не готов. — Его оживленное лицо сверкало улыбкой, но голос был серьезен.

Рина посмотрела на громко тикающие на полочке часики. — Через пятнадцать минут нам выходить. — Взгляд ее упал на него. — Ты же испортил рубашку, — вскричала она.

— Это всего лишь вода, — ответил он. — А мама идет?

Рина подошла к нему и потрогала влажный рукав. — Не хватало, чтобы ты схватил ревматизм; ее нужно выгладить. Сильви еще здесь?

— Слушаюсь! — сказал Роб. — Идет мама или нет?

Рина продолжала держать его за широкое запястье. — Ты же знаешь, что она не может.

— С дедушкой могла бы и ты посидеть. — Роб отступил от нее на шаг. За окном стемнело, и теперь в тени он был едва различим.

Рина всматривалась сквозь весенние сумерки в черты лица племянника — единственного человека во всем мире, которого она любила, но доверять которому себе не позволяла, зная, что рано или поздно он покинет ее; сейчас она еще раз убедилась в своей правоте. — Роб, Ева просила меня пойти вместо нее. Я заменю ее. Люди поймут.

— Но не я, — сказал он.

— И ты поймешь, — сказала Рина. — Со временем. — Она сняла легкое пальто, подошла к плите и дотронулась до нее. — Прекрасно. Еще совсем горячая. Я мигом выглажу. Давай сюда. Быстро! — Хоть руки у нее были загрубелые, она сильно обожглась.

Роб повиновался. Выйдя на заднее крыльцо, он стал спокойно ждать, охотно принимая ее услугу — крохотный налог молчаливого предложения, от которого он заранее решил отказаться, предложения посвятить ему остаток жизни, все свое время, все силы. Он поблагодарит ее и уйдет. Или как-нибудь уж вытерпит сегодняшний вечер, доставит ей это последнее удовольствие — идиотский выпускной вечер, раздача аттестатов, речи и песни. Выпуск, вернее рывок в собственную жизнь из безрадостной паутины детских привязанностей. Скоро, скоро! Все его красивое, статное тело — результат совместных стараний отца и матери — гудело от желания вырваться. Ему казалось, что это гудение должны слышать все: умирающий дед, довольная своим пленом мать, дядя Кеннерли и его сварливая жена, жившие через два дома, безвозвратно утратившая надежду тетка, орудующая сейчас утюгом в десяти шагах от него. Уйду и спасибо не скажу!

2

Но к половине десятого он выпил достаточно, чтобы развеять тоску (еще накануне он внес свою долю — два доллара, и они откомандировали Бипа Роллинса за джином на Роли-роуд к самому знаменитому торговцу запретным алкоголем к югу от Питерсберга; Бип приволок целый галлон), и теперь главной его задачей было на деле доказать, что сегодня для него запретов нет, о чем он с гордостью заявил Сильви. А доказать это можно было, лишь реализовав все возможности своего тела, исполнив его назначение. Наличным средством была Мин Таррингтон, девочка, сидевшая рядом с ним. Однако не так-то это было просто. Робу казалось, что он любит ее, что со временем у них с ней будет что-то настоящее. Мин уже с год как начала спрашивать его — серьезно ли он к ней относится? Каковы его намерения? Но сегодня, подталкиваемый силой, накопленной за всю жизнь (не шутка — семнадцать лет и два месяца!), мучительной физической потребностью, расковывающим воздействием алкоголя, он почувствовал, что готов ответить утвердительно. Да, намерения в отношении Мин у него имеются. — Пойдем подышим свежим воздухом, — сказал он. Они находились в танцевальном зале «На мельнице у Столлинга» — приземистом небольшом сарае, от табачного дыма было не продохнуть, а тут еще двух девчонок вывернуло наизнанку.

Мин кивнула утвердительно. Она кивнула бы утвердительно, предложи он ей подышать кухонным чадом; они протиснулись сквозь толпу резвящейся молодежи, уже сильно навеселе, и остекленевших матерей и тетушек, прошли мимо нескольких машин, вокруг которых толпились окончательно упившиеся, и вышли к пруду. Она знала, что они еще очень молоды, что пожениться — а как же иначе — они смогут в лучшем случае через несколько лет, после того как Роб сколотит достаточно денег. Знала она также, что он ни разу не сказал ни единого слова, на котором она могла бы строить надежды. Если она целовалась иногда с ним, то только потому, что полностью ему доверяла — чувствовала его откровенную, хоть и невысказанную потребность в тепле и ласке; и он принимал или срывал с ер губ поцелуи с веселой учтивостью, однако никогда не переступал границ дозволенного, невзирая даже на ее готовность, — это значило бы злоупотребить ее доверием. Ей никогда не приходилось останавливать его. Все это вызывало у нее чувство благодарности и желание, но в первую очередь — обожание. Кроме того, поскольку они росли вместе и вся жизнь его протекала у нее на глазах, она ассоциировала его со всем, что представляло для нее в жизни ценность; он был драгоценной частицей сердца вселенной, требующей — и вполне заслуживающей — бережного к себе отношения, только окутанной тайной и из-за этого легко могущей остаться незамеченной. (Мин родилась в лоне пресвитерианской церкви, и неясные мысли на этот счет постоянно бродили у нее в голове, только она никогда не могли додумать их до конца и выразить словами.) Она решила, что они постоят здесь немного и поговорят о звездах, а потом пойдут на скалы, на привычное место, целоваться.

Роб сказал: — Ты хочешь услышать от меня, что я люблю тебя?

— Никогда тебя об этом не просила.

Он хотел сказать: «Знаем мы эту песню», но произнес только: — Ответь мне, пожалуйста.

Мин не стала всматриваться в него, ей нужно было сохранить спокойствие. Она посмотрела на пруд — какая-то рыбка выпрыгнула из воды, а может, это упала с неба маленькая комета — ничего не видно, так густ был обступивший их мрак. — Каждому приятно услышать такое, — сказала она, — я раздуваюсь от гордости, когда старая вонючая тетка Кэт, повстречавшись со мной на дороге, начинает уверить, будто всю жизнь меня любила.

— Я — белый, — сказал Роб, — и сегодня вечером купался.

Судя по голосу, он сказал это с улыбкой, и она тоже рассмеялась. Потом повернулась к нему и положила свою руку на его.

— Нет, погоди, — сказал он. — Прежде ответь мне, — и отодвинулся от нее.

— Тебе, по-моему, доставляет большое удовольствие этот спектакль, Роб. Что-то очень уж ты в роль вошел. Слишком большое удовольствие. Ну что ж, наслаждайся, а я пошла, — она сделала шаг в сторону пьяной компании.

— Если ты сейчас уйдешь, Мин, то назад не возвращайся.

Она повернулась и сказала: — Да!

— Что да?

— Я отвечаю на твой вопрос. Отвечаю «да!».

Роб постоял, взвешивая ее слова. Потом сказал: — Пошли!

Но Мин уже могла посмотреть на него. Он стоял лицом к павильону, включенные фары освещали его лицо. Все в нем сулило недоброе. Теперь ему море было по колено. Непонятно только, почему? (Она была моложе и выросла не в их доме — откуда ей было понять.) Ей вдруг пришло в голову то, что еще за две минуты до этого прийти не могло: «Он о себе печется. Я тут ни при чем». «Может, все это оттого, что он выпил», — подумала она, однако сочла, что это еще не повод следовать за ним. Ни его голос, ни темный силуэт не внушали ей ни малейшего доверия. — Я ухожу, — сказала она.

— Навсегда! Запомни!

Мин издала короткий, дорого давшийся ей смешок и сказала: — Ну что ж! — и, повернувшись, пошла к освещенному входу. Они верила ему безоговорочно. Впервые он обманул ее вот только сейчас, когда ради достижения своей цели готов был сказать заведомую ложь — простить этого она не могла. Всю дорогу вверх по откосу она пыталась представить себе, что же будет завтра — если она переживет ночь; но всякая надежда увядала под бременем познания, не успев расцвести.

3

Сильвина собака не удосужилась подняться — слишком был поздний час, — но для острастки зарычала из своей ямки.

Роб пошел на звук, опустился на колени и рукой попал в темноте в оскаленную морду. Вспомнил кличку, позвал: «Роубот!» — и крепко зажал ей пальцами пасть.

Она не видела Роба вот уже лет двенадцать (после первого удара, случившегося у мистера Кендала, Сильви какое-то время ночевала у них в кухне и приводила с собой Роубот, тогда годовалую), но теперь узнала его и, когда он разжал пальцы и начал почесывать ей горло, стала обнюхивать его вполне дружелюбно, однако руки, горячей и сухой, так и не лизнула.

— Что, стережешь? — спросил он.

Скрипнула дверь, кто-то молча прислушивался с порога в кромешной тьме. Наконец мужской голос спросил: — Эй, Роубот! Кого ты там поймала?

Роб отозвался: — Меня. — И поднялся на ноги.

— Чтоб тебя черт подрал!

Роб рассмеялся и пошел к крыльцу. — Это Роб Мейфилд, Слик.

— Господи Иисусе! — воскликнул Слик.

— Нет, всего лишь Роб. — Он снова рассмеялся. — И даже не христианин. — Он уже был у самого крыльца, споткнулся о первую ступеньку, но дальше не пошел.

— Что тебе? — спросил Слик. — Ведь пятница сегодня и уже ночь.

— Мне нужно к Сильви. Я думал, это ее дом.

Слик помолчал: — Ее.

— А сама она где? — спросил Роб.

— Тут я, у него за спиной, — отозвалась Сильви.

Позади них обоих раздался женский — вне всякого сомнения негритянский — смешок.

Роб сказал: — Сильви, привет!

— Получил аттестат?

— Получил, — ответил он. — Распрощался со школой навеки.

— А с чем еще ты распрощался? — спросила Сильви и тоже засмеялась.

— Ни с чем, черт подери, — сказал Роб.

— Срамота! — сказала она.

Голос женщины — той, которая только что смеялась, спросил Сильви: — На кого это ты разоралась?

Роб, сидевший на нижней ступеньке, ждал, что сейчас его назовут по имени. Он вдруг почувствовал, что устал.

Сильви ответила: — На свое дитятко! На солнышко свое! — и снова покатилась со смеху.

Женщина сказала: — А ну-ка, дай мне посмотреть на него; подойди сюда, мальчик.

Судя по голосам, они были не трезвей его, все же он поднялся, но дальше не пошел, ожидая, что скажет Сильви.

Все трое молчали. Слышно было только их дыхание, ворчание Роубот да сонный щебет какой-то птицы, которую они умудрились разбудить.

Тогда он спросил: — Можно мне войти?

Женщина сказала: — Я же тебя зову.

— Заткнись, — сказал Слик. — Ты тут не хозяйка. — И прибавил, обращаясь к Сильви: — Я думал, ты по вечерам свободна.

Но Сильви сказала Робу: — Конечно, заходи. — Однако посветить не потрудилась.

Роб вспомнил слова своего дяди Кеннерли: «Если у тебя за обедом по жаркому навозный жук ползет — этого они не видят, а вот если у тебя штаны вспучатся — это они в кромешной тьме разглядят», — и начал осторожно, ступенька за ступенькой, подыматься на покосившееся, предательски поскрипывавшее в темноте крыльцо; впереди слышались отступающие в глубь дома шаги, он шел, нащупывая воздух, как слепой, и ушиб руку о сухое дерево дверной рамы. Схватившись за нее, переступил через порог, жалея, что не пошел благоразумно домой, в постель или не вышутил хорошенько Мин, когда она занеслась. Неудачник, тьфу, тошно!

— Заходи, — сказала Сильви.

В углу комнаты мерцала коптилка. В ее свете можно было разглядеть небольшой стол и у стола двух женщин, — вернее, их платья; плечи и головы тонули во мраке. Третьего — ведь слышал же он голос Слика — видно нигде не было. Где же он? Роб подумал: «Ну вот, кажется, я влип».

Женщина сказала: — Верно, голодный.

Сильви сказала: — Он отроду голодный, только сейчас уже поздно. Плита, вроде меня, остыла. А все остатки я собаке скормила.

Роб сказал: — Да ничего мне не нужно. — Он все еще придерживался за дверную раму. — Ты где прячешься, Слик?

— Плохо тебе? — сказала Сильви. — Чтоб взрослый парень и так упился.

Роб кивнул: — Умираю.

— Только смотри, не насвини здесь.

— Садись, — сказала женщина. Она достала откуда-то твердый стул и выдвинула его на свет.

— Можно мне сесть, Сильви? — спросил он.

— А вести себя будешь хорошо? — спросила Сильви.

Он вытянул руки ладонями кверху, словно хотел продемонстрировать свои добрые намерения — полную беспомощность, если уж на то пошло.

— Иди уж, — сказала Сильви.

Роб подумал, что никогда не одолеет трех метров, отделявших его от стола, — с каждым шагом количество их множилось. Ему хотелось обнаружить Слика или хотя бы дыру, в которую тот провалился, однако все усилия нужно было направлять на то, чтобы сохранять равновесие и не выпустить из вида стул — суливший отдых, пусть чреватый опасностями. Он наметил какой-то непонятный круглый предмет, стоявший на столе, достаточно блестящий, чтобы служить маяком, и поплыл к нему. Скоро он сидел на стуле, руки его лежали на столе, блестящий предмет оказался стеклянным сосудом. Аквариум. Роб пригляделся. Сверкнув золотым пером, проплыла рыбка. «Это ж моя», — подумал он. — «Монетка». — И оглянулся на Сильви. — Это что, Монетка? — спросил он. (Когда-то давно — лет семь назад или восемь, на рождество, наверное, — он подарил ей золотую рыбку, и сам ее окрестил.)

Робу показалось, что Сильви кивнула.

Он пригнулся к самому аквариуму. До чего же трогательно! Старая рыбка, бессменно патрулирующая свой мирок, подарок из детства, когда все с улыбкой вручавшиеся тобой подарки означали визиты к кому-то — визиты в отсутствие отца, где-то, чем-то занятого (просто нет его и нет), и матери (занятой исключительно своим отцом). Дно аквариума было устлано белым речным песком, в котором всеми цветами радуги играли осколки стекла, отбитые бутылочные горлышки — первозданная природа, которую он сам устроил для Монетки и о чем давно позабыл — хрупкий дар, в полной сохранности. Он снова обернулся: — Сильви, я б хоть сейчас ее снова тебе подарил. — Он хотел сказать, что считает это хорошим поступком.

Женщина сказала: — Монетка-то Монетка, но меня на нее не купишь, — смех ее недвусмысленно говорил, что ничего хорошего ждать от нее не приходится.

Роб оглянулся по сторонам, ища Сильви, но она, как и Слик, куда-то исчезла. Посмотрел на женщину, она оставалась на том же месте, только сейчас он видел ее хорошо, поскольку глаза привыкли к освещению. — Ты меня знаешь? — спросил он.

— С самого твоего рождения, — ответила она.

Он бесконечно долго вглядывался в нее. Когда он только вошел, она показалась ему высокой, почти как Сильви. Теперь же казалась девочкой, маленькой и тоненькой, может, даже моложе его: кожа, гладкая и не очень темная, туго, как у всех у них, обтягивала кости лица. Обнаженная рука настойчиво повторяла все одно и то же движение — вытягивалась, выбрасывая вперед ладонь, беззвучно сжималась в кулак и ударяла ею по бедру. — Откуда ты меня знаешь? — спросил он.

— Через папочку твоего, — сказала она.

— Как?

— Я твоего папочку видела. — На мгновение рука ее прекратила двигаться, как заведенная, и сделала неопределенный жест в направлении города.

— Где же он? — спросил Роб.

— Глаза твои, — сказала она и провела рукой по собственным глазам, теперь уже с улыбкой.

— Только-то?

Не отвечая, она продолжала рассматривать его.

— Кто же ты такая?

— Сильвина двоюродная сестра — Флора.

— А почему я тебя не знаю?

— Я уехала отсюда, когда ты еще в пеленках лежал. Завтра опять уеду. В Балтимору. — Улыбка снова заиграла на ее лице.

— А что ты здесь делаешь?

— Сын у меня. Живет с моей мамой в деревне. Навещала его.

— Сколько ему?

— Четырнадцать, — ответила она. — Бо Паркер. Знаешь такого?

— Первый раз слышу, — сказал Роб.

— Растет мальчик мой, — сказала она.

— А я уже вырос, — сказал Роб. — Мы с Монеткой уже совсем взрослые, правда, Сильви? — Он задал вопрос Сильви потому, что алкоголь застилал ему мозги, а также в надежде, что она услышит и поможет ему. Ответа не последовало. Пришлось снова обратиться к Флоре. — Позови Сильви.

— Она занята.

— Чем занята?

— Своим делом.

— Мне плохо. Пожалуйста, позови Сильви.

Флора нахмурилась и сказала: — Смотри только здесь не наблюй. — Все же она позвала, обратив взгляд в дальний темный угол: — Эй, Слик. Давай сюда Сильви.

Узкая, плохо различимая кровать, приподнявшаяся темная фигура. Голос Слика, хриплый от одурения и злости: — Кому она понадобилась?

— Мальчишке этому.

Слик грязно выругался и повалился обратно. Кровать исчезла в темноте.

Но когда Роб снова открыл глаза, на кровати лежал он сам, утопая в чистой взбитой перине. Он протянул руки и замедленным движением общупал все вокруг себя: железные перекладины, Слика на кровати нет, Сильви тоже нет; в комнате по-прежнему темно. Он напряженно прислушался — тишина, изредка прерываемая негромким ворчанием Роубот. Отсвет коптилки все еще лежал на потолочных балках. Он не стал никуда больше вглядываться — не из страха, не от того, что его мутило (и то и другое прошло — интересно давно ли?), просто потому, что испытывал покой. Печальный покой. И думал о времени — мысль, постоянно печалившая его, начиная с пятилетнего возраста, когда он впервые почувствовал себя брошенном (пусть на Рину и на Сильви, — от этого не легче: ему не были нужны ни они сами, ни их заботы, за которые он, однако, научился благодарить, принимать их с улыбкой), — господи, сколько мне еще времени волынку тянуть! Целую жизнь! (Ему и в голову не приходило, что можно оборвать ее — он от природы был жизнерадостен.) Откуда было ему знать, что люди только по молодости лет впадают в отчаяние, теряют надежду на перемену или какую-то компенсацию и бывают твердо убеждены, что попались в ловушку. Попался, и не вырвусь отсюда! Только как же мне жить? Как? Он подумал, повторяя не раз приходившую ему в голову за последние четыре года мысль, что выход — или если не выход, то хотя бы облегчение — только в соприкосновении с чужим телом. До сих пор он не пробовал ни разу… Мин расправилась с ним великолепно, он мог только уважать ее принципы, но слово свое он сдержит и с ней порвет… а теперь единственно, что ему хотелось, это покоя. Спать! Домой. Не здесь же спать. Тетя Рина, наверное, уже давно беспокоится. Интересно, сможет ли он подняться на ноги, отыскать дедушкин автомобиль, завести его и благополучно вернуться домой, хоть ненадолго (он не забыл о своем обещании уехать от них и сдержит его). Сделал первую попытку. Правой рукой ухватился за перекладину и подтянулся. Силы не хватило, и он снова упал. Железная кровать взвизгнула.

Над ним склонилось чье-то лицо — Флора: белые зубы — ухмыляется она или скалится? Он почувствовал ее дыхание, прежде чем услышал слова; дыхание было свежее и влажное. И запах — резкий и неприятный.

— Жив еще? — спросила она.

— Пока что.

— Но дышишь через раз?

— Я бы не сказал.

— Раз так, мне нужны деньги на билет до Балтиморы.

— Ты их наберешь, — сказал Роб. — Они на деревьях растут.

Все-таки это была ухмылка, широкая, во весь рот. — Не можешь, значит?

— Сколько?

— Два доллара.

— Исключено. — Он улыбнулся, впервые за много часов, впервые после получения аттестата.

— Ну что ж, — сказала Флора. Ее рука продолжала двигаться, как заведенная. Она сделала шаг вперед и очутилась вплотную к кровати; затем присела на край, не дотрагиваясь до него. — Ладно, давай без денег. Как? Все равно не можешь?

Роб думал, что нет, но с медленным и плавным течением времени оказалось, что смог, и даже очень неплохо.

4

Ева не ложилась и ожидании его; она сидела в кресле в столовой и дремала. Когда он тихонько прошел через кухню, она открыла глаза и огляделась в бледном свете утренней зари, выжидая, чтобы шаги приблизились к двери. Тогда она окликнула: — Роб!

— Ты ничего? — спросил он.

— Присядь-ка на минутку. — Она говорила шепотом, но внятно.

— Что случилось? — спросил он. Она сидела спиной к нему, повернув вполоборота голову; он не двинулся с места.

— Со мной ровно ничего. А как ты? — спросила она.

— Я грязный, — ответил Роб, — и немного пьяный, ну и все прочее, но, в общем, все прекрасно… боюсь, развозить начинает.

— Подожди минутку, — сказала Ева. — Посиди со мной, пожалуйста. (Теперь, когда семья их уменьшилась, они оборудовали в столовой небольшой закуток под гостиную.)

— Слушаюсь, — ответил он и окинул быстрым взглядом свою одежду — ничего, сойдет, только помялась, слегка пропотела, припудрена рыжей пылью. Он направился к креслу, стоявшему напротив матери, и, усевшись, посмотрел ей прямо в лицо.

Она спокойно выдержала его взгляд. Выглядела она превосходно, глаза ничуть не озабоченные — только сонные немного. Ее отец пережил еще один из своих приступов.

Несмотря на бурно проведенную ночь, после которой он чувствовал себя с непривычки отвратительно, Роб ощутил, что вся скопившаяся в его сердце любовь, которую он мечтал преподнести ей, всколыхнулась с новой силой. Может, он в конце концов скажет о ней матери? Может, она этого дожидается? Он прошептал: — Доброе утро! — собираясь сразу после этого вручить ей свой щедрый дар — если она захочет или согласится принять его.

Ева молча наблюдала за ним.

Роб решил, что она неторопливо оценивает его приношение, соображает, стоит ли принять его или лучше вернуть, а она на самом дело сосредоточенно думала, как бы сказать ему правду, истинную правду, которая теперь уже не повредит этому заброшенному ею мальчику (успевшему стать юношей без ее участия) и не настроит его — вполне справедливо — против нее.

— Так вот, — сказала она, — я люблю тебя.

Это его ошарашило — последнее, что он рассчитывал услышать, — кроме того, теперь было как-то нелепо соваться со своим скромным приношением. Все же он улыбнулся и сказал: — Спасибо!

Она слегка наклонила голову: — Это для тебя не новость?

Роб уставился ей в лицо. Тридцать четыре года (возраст его отца — хотя он и не знал еще этого, — когда тот влюбился в нее); все в ней, казалось, утончилось: волосы, черты лица, фигура, чистая кожа, глубже стали печальные глаза такой она не была прежде никогда; красота, превращенная временем и воздержанием в очаровательную, самодовлеющую никчемность. Я принадлежу себе и тем счастлива. Но все, что видел Роб, все, что представлялось его взору, была прелестная женщина — маяк, к которому, насколько он мог припомнить, неизменно устремлялись все его желания.

— Не отвечай! — сказала она, — еще успеешь. — Засунула руку под лежавшую на кресле подушку, достала конверт и протянула ему. — Желаю тебе счастья! — Она хотела, чтобы он подошел к ней и взял конверт.

Он взял без улыбки — что это? деньги? носовой платок? — вернулся на свое место и посмотрел — письмо. Старое письмо, без марки, адресованное «Еве», незапечатанное, но бережно хранимое долгие годы. — Что это? — спросил он.

— Письмо твоего отца, написанное мне через несколько дней после твоего рождения.

— Зачем?

— Затем, что пора. Это все, что я имею от него, и я хочу, чтобы оно было у тебя.

— Но зачем? Скажи, пожалуйста, — попросил он.

Ответ у нее был готов. — Я много думала все последнее время и поняла, что совершила два серьезных проступка: нанесла удар своей беззащитной матери и разлучила тебя с Форрестом, тогда как он был тебе нужен.

Он все-таки сказал то, что хотел — по-прежнему полушепотом: — Ты одна была мне нужна.

Ева рассмеялась. — Ну, я-то была при тебе все семнадцать лет, за вычетом твоих немногих и коротеньких экскурсий с товарищами.

Роб понял, что она и не думает кривить душой. Возражать ей было трудно, да и что уж теперь. Он снова взглянул на письмо — никаких чувств оно в нем не вызвало, хотя он был бы рад, если бы кроль вдруг ударила ему в голову. Не подымая глаз, он спросил: — Сейчас прочесть?

— Нет, но в скором времени, — ответила она, — после того, как поспишь и поешь.

— Слушаюсь, — сказал Роб. — А сейчас я пойду посплю. — Он осторожно встряхнул письмо. — Если оно пропадало столько лет, то может подождать еще, пока я вздремну.

— В таком случае спокойной ночи! — сказала она.

— А ты так и не ложилась?

— Не беспокойся, — ответила она, — я вполне выспалась. Теперь подожду, пока Сильви приготовит папе завтрак.

— Он ничего?

Она кивнула: — Спит. И Рина спит, слава тебе господи. Смотри не шуми у них под дверями.

— Хорошо, — сказал он. — Я пройду совсем тихонько, пусть думают, что меня уже здесь нет.

Если Ева и услышала его, то не подала вида. Из-за спинки кресла чуть виднелась ее макушка, каштановые, отливавшие в утреннем освещении золотом волосы были красивы, как всегда; он подумал, что именно такими помнил их всю жизнь, буквально с первых дней жизни.

5

Дверь в спальню деда была приоткрыта (никто, кроме Рины, не запирал дверей на ночь), и Роб, как обещал, ступал совсем неслышно.

Но дед окликнул: — Родная!

— Это Роб, дедушка, — сказал он.

Молчание. — А-а! — и потом: — А где Ева?

— Она в столовой, дремлет.

— А-а! — выжидательное молчание.

Роб сделал два шага вверх по лестнице.

— Робинсон?

— Да, дедушка.

— Будь добр, зайди ко мне. — Голос звучал сдавленно.

«Еще умрет у меня на руках, — подумал Роб. — Но я не стану звать маму. Она моя, моя!» Он шагнул вниз и пересек площадку к двери — так тихо он не двигался еще никогда в жизни. Остановившись у изножья кровати, он прошептал: — Да?

— Налей мне, пожалуйста, воды. Рукой не могу двинуть. — Двинуть ею он не мог вот уже двенадцать лет: два удара и грудная жаба — не шутка!

Роб подошел к ночному столику, наполнил стакан из прохладного белого кувшина и, поддерживая седую иссохшую голову, дал деду напиться.

— Подложи мне подушку под спину, — сказал тот.

— Может, тебе лучше поспать?

Мистер Кендал внимательно посмотрел на него; глаза у него были светло-голубые, жутковатые, но взгляд вполне осмысленный.

— Лучше, — ответил он. — А еще лучше умереть. Ты бы меня весьма обязал, если бы дал мне пистолет. — Левая рука поднялась и указала на каминную доску, где лежал кольт, уже начавший покрываться ржавчиной, но заряженный и ждущий своего часа.

Роб улыбнулся. — Его придется сперва долго чистить. Так им и мухи не убьешь.

— На меня хватит.

— А ты лучше поспи. И мне нужно поспать.

— Подложи мне подушку.

Роб грубовато подсунул ему под спину две подушки; затем отступил назад и спросил: — Что тебе еще сделать? — Вообще-то он любил своего деда, только сейчас его разбирала усталость.

— Ты закончил школу?

— Вчера вечером, — ответил Роб. — Я только что вернулся.

Мистер Кендал посмотрел на окошко, за которым разгоралась утренняя заря: — Где ты был?

— Танцевал у Столлинга, надрался, дал отставку Мин Таррингтон, к Сильви заглянул. — И хотя ему представлялось невозможным — не сходя с места, немедленно — не рассказать все до конца (узкая кровать, Флора… при всей усталости и притупленности восприятия он вспоминал о происшедшем не без удовольствия — в какой-то мере все это подтверждало, что на людей рассчитывать можно; мгновенная смрадная вспышка словно высветила что-то в будущем, позволила убедиться, что верная поддержка ему еще в мире встретится), он все же остановился на этом. По крайней мере, ничего не наврал. Никогда не буду никому врать, ни под каким видом.

Мистер Кендал спросил: — Ты действительно готов к моей смерти?

Роб улыбнулся: — Куда тебе торопиться?

— Нет, ты мне ответь.

— К чему готов, дедушка?

— Стать взрослым за пять секунд, черт тебя возьми, на большее не рассчитывай после моей смерти. Главное, чтобы принять на себя заботу о Еве.

— Я и так взрослый, — сказал Роб. — Все у меня в ажуре, ни на что не жалуюсь. А маме-то что? Она же сильнее всех нас, вместе взятых.

Мистер Кендал сказал: — Стоит мне богу душу отдать, и она рухнет, как подгнивший сарай, — он изобразил здоровой рукой, как рушится сарай: тяжелые пальцы упали и, беспомощно растопырившись, легли на простыню.

Роб посмотрел на него, не отводя глаз.

— Тебе придется взять бразды правления в свои руки.

Роб, не раздумывая, кивнул: — Это я смогу. Ты не беспокойся. — Он верил в себя. Предчувствие счастья охватило его. Застоявшийся воздух, которым он дышал вместе с больным, отдающий сладковатым запахом тления, оклеенные коричневатыми обоями стены, крыша над головой — все это вместе показалось ему вполне приемлемой скорлупой, где он может замкнуться еще на достаточно долгое время.

6

Роб проспал без сновидений до десяти часов. Но дольше Рина ждать уже не могла и вошла к нему, якобы за тем, чтобы собрать грязное белье для стирки. Он понимал, что ее терпение вот-вот лопнет (приняв ее суховатый поцелуй и поздравления, он расстался с ней в девять часов, и она пошла домой пешком со старой миссис Брэдли, уверив его, что хочет подышать свежим воздухом и размяться немного, а он пусть идет с Мин веселиться дальше), и проворчал в подушку: — Иди отсюда. У меня все белье чистое, и сам я, кстати, тоже. Только хлопни еще раз дверью, и я всю жизнь буду ходить голым.

— Кого ты думаешь этим обрадовать? — сказала Рина.

Он ждал, наблюдая, как она роется в шкафу. Потом сказал: — Многих. Просто не поверишь — скольких.

Рина собрала сверток — совсем крохотный, — встала и подошла к кровати; она поймала Роба за пятку через толстое одеяло (он лежал на животе) и сказала: — Но не Мин.

Роб не ответил. Он одновременно притворялся спящим и молил дать ему поспать.

Рина потрясла его ногу. — Но не Мин Таррингтон, — повторила она.

Роб отбрыкнулся и сказал из глубины перины: — Все правильно. Ты уже повидала ее мать? Хорошо работаешь.

— Благодарю, — сказала Рина. — Она чуть не дала мне по физиономии, когда я подметала тротуар, — подстерегала меня с раннего утра и, стоило мне высунуть нос, накинулась и принялась честить тебя за то, что ты бросил Минни. Оставил ее на произвол судьбы, так что ей пришлось просить пьяного Сима Брешера подвезти ее. Представляешь, чего ей это стоило.

Роб сказал: — Все так. Только он был трезвее меня. Сим что ни выпьет, все выблюет.

— Хватит, — сказала Рина. — Прямо как маленький.

— Насчет этого ты лучше Мин спроси.

— Хватит, тебе говорят.

— Других спроси. Многие тебе скажут.

— Вылезай из кровати.

— Это может тебе жизни стоить.

Рина рассмеялась: — Хвастунишка!

— Да что тут хвастать, — сказал Роб. — Просто потрясения не выдержишь.

— Ну раз так, пожалуй, поберегу себя. Испытай свои чары на Сильви. Она готовит тебе завтрак и уже сильно ворчит.

— Ей за это платят, — сказал он. И зарылся головой еще глубже в подушку.

Рина пошла к дверям. — Вставай, пожалуйста. Ты всех задерживаешь.

— Иду, — сказал Роб.

— Все к лучшему, — зашептала Рина. — Она тебе не пара, не годится даже, чтобы носки тебе стирать.

— А ты думаешь, ей пришлось бы? — сказал Роб.

7

Он кончал бриться, когда увидел отраженное в его дешевеньком зеркальце вчерашнее письмо, — оно лежало на бюро, там, где он бросил его, не читая, перед тем как повалился в постель. Может, Рина и видела его, но от вопросов воздержалась (однако если видела, то как раз сейчас готовила свои вопросы, тщательно продумывала план действия на много ходов вперед — как бы поподробнее выведать все о переданном письме, то есть мотивы, цель, достигнутый эффект, да так, чтобы ни Ева, ни Роб ни минуты не думали, что находятся под следствием). Мать же никогда ни о чем спрашивать не станет. Это как раз в ее стиле — кому и знать, как не ему — просидеть всю ночь без сна в кресле, усугубив тем впечатление от своего странного подарка, а затем сделать вид, будто начисто забыла о нем, пока наконец он и сам, глядя на письмо, не усомнится — действительно ли получил письмо от матери или, может, оно возникло само собой просто от того, что ему очень уж хотелось, чтобы она сделала что-то, обратилась к нему, хотя бы только во сне. И уж совсем невозможно было догадаться, каково ее скрытое намерение да и есть ли оно вообще у нее? Праздновала ли она теперь в душе победу или горевала, что очередная мольба о помощи осталась без ответа? И молила ли она когда-нибудь о помощи? Была ли когда-нибудь несчастна? Шнуруя ботинки, Роб сосредоточенно думал: «Не такой уж я дурак, но я просто не могу сказать — просила мама меня когда-нибудь о чем-нибудь или нет».

Он взял письмо и стал читать его, стоя у кровати, на которой проспал четырнадцать лет — один, томясь одиночеством.

18 марта 1904 г.

Любящий тебя, Форрест.

Ева, дорогая моя!

Сегодня уже неделя, как с тобой стряслась эта страшная беда, и я не перестаю молить бога, чтобы ты больше никогда не подвергалась столь суровым испытаниям. Поскольку главный виновник — я, то спешу изложить на бумаге (письмо предназначается тебе одной, когда ты окрепнешь настолько, что сможешь прочесть его) то, что неотступно жжет меня: во-первых, от всей души умоляю тебя простить мне, что я подвел тебя к краю этой бездны, во-вторых, какой бы путь ты ни избрала по велению своего сердца или тела, я торжественно обещаю строго ему следовать. Твое присутствие в моей жизни — на любом расстоянии будет всегда источником глубокой благодарности, неуклонно возрастающей по мере того, как ты взрослеешь у меня на глазах и претерпеваешь муки, которые навлек на тебя я.

А теперь о нашем мальчике — еще раз горячо благодарю тебя за него. Он с каждым днем — как и ты — становится крепче, только у него это происходит быстрее (он меньше мучился и совсем не потерял крови, если не считать момента отделения от тебя). Я убежден, что скоро он окрепнет совсем и будет спокойно дожидаться дня, когда минует кризис и ты будешь с ним. В эти тяжелые дни я утешаюсь мыслью, что если вы оба выживете и будете вместе, то, когда придет время мне покинуть этот мир, останется он и примет на себя заботу о тебе — а ты о нем. Если ты узнаешь его — как мне кажется, когда Хэт приносит его тебе в часы кормления — ты, конечно, отметила его потребность в любви, его готовность любить и вернешься к нему, как только вырвешься из плена забытья и туманных сновидений.

Вернись и ко мне, прошу тебя.

Пишу все это сейчас, пока не потерял решимости дать тебе обещание, логически вытекающее из ситуации. Письмо вложу в свою Библию, там ты найдешь его, когда будешь в состоянии читать.

Роб думал: «Нет, она еще не вырвалась. Но все мы трое — она, папа и я — знаем, что это должно случиться в недалеком будущем. Она просто дает мне понять, что мои чувства к ней ей известны. Шестнадцать лет она держала меня на расстоянии, но недаром она носила меня под сердцем, я знаю ее лучше, чем кто-либо. Это ей теперь ясно. Еще не поздно». Смутное предчувствие счастья, которое он испытал на рассвете в спальне деда, переросло в уверенность. Он сложил письмо, подошел к умывальному столику и вынул из ящика Библию, доставшуюся ему от бабушки Кендал. Она раскрылась, как раскрывалась всякий раз, еще задолго до того, как попала к нему, на книге пророка Михея: «Посему ночь будет вам вместо видения, и тьма вместо предвещаний; зайдет солнце над пророками, и потемнеет день над ними. И устыдятся прозорливцы, и посрамлены будут гадатели, и закроют уста свои все они, потому что не будет ответа от Бога». Роб вложил в Библию письмо и пошел по лестнице вниз — в кухню, где его ждал завтрак, — снова юный и быстрый.

8

Сильви подошла к кухонному столу, держа на ладони — ни салфетки, ни тарелки — вторую порцию горячих блинов, и протянула ему.

Роб посмотрел ей на руку, затем в лицо: — А это кому?

— Тебе. Ты же просил. — Она стряхнула блины ему на тарелку. — Ешь, ешь! У меня руки чистые, не грязнее твоих. Может, и почище.

Роб потянулся за маслом. — Не сомневаюсь, — заметил он, вспомнив свое намерение принять утром душ. (Три года тому назад он построил во дворе исключительно для своего пользования будочку для душа, вода в который поступала из цистерны на крыше; Рина называла душ «гроб с водоснабжением».)

— Стыдно! — сказала Сильви.

— Я лично доволен, — сказал он.

— Еще бы, — сказала она.

— Ты что такая сердитая?

— Будто сам не знаешь — дураки какие-то спать не дали.

— Извини, — сказал он. — Но вообще-то мне порядком приспичило.

Она повернулась к нему лицом, вынула изо рта деревянную зубочистку и сказала, громко отчеканивая слова, только на Роба это большого впечатления не произвело. — Никогда больше к Сильви не приходи за такими делишками; есть много других людей, у кого ты можешь заниматься такими делишками.

Роб кивнул. — Да у меня на уме совсем не то было. Это все Флора.

— Ну, Флора уже далеко, так что ты ее не ищи.

— Ты меня бросила, — сказал он. — И видеть тебе ничего не пришлось.

— Слава богу, — сказала она, поворачиваясь к раковине, — довольно того, что стены видели.

— Я же извинился. — Его лицо выражало искреннее огорчение.

Сильви, не оборачиваясь, вытолкнула сквозь зубы шипящий звук, долженствовавший обозначать высшую степень прозрения.

На некоторое время Роб нанялся едой. — А куда ты девалась? — спросил он немного погодя.

Молчание.

— Слик нашел тебя?

Снова молчание. Она стояла все там же, опустив руки.

— Я тебя спрашиваю.

— Слышала, — сказала она. — С чего это ему меня искать? Тоже нашелся хозяин.

Роб сказал: — Ну будет. Я просто так, ради светской беседы.

Сильви снова посмотрела на него. — Нет, не просто, — сказала она. — Ты уесть меня хочешь. Уесть! А я вольная, и никто мной распоряжаться не смеет — ни Слик, ни ты, ни старый мистер Бедфорд, который лежит вон там и всем в доме крутит, — ткнула она пальцем туда, где находилась комната деда.

Роб понимал, что кто-то — может, и он сам — вывел ее из себя, и теперь нужно одно из двух — либо резко прикрикнуть на нее (вот только потерпит ли она, чтобы он на нее кричал), либо дать ей выговориться. Он кивнул: — Да ладно! — Она знала его почти с рождения, не раз наказывала его в детстве, и всегда за дело.

Рука ее с указующим перстом передвинулась вбок. — Я пошла в лес за домом, там меня вывернуло — видно, дрянь какую-то съела, — потом села на землю, выпила весь самогон, что у меня был, и до утра проревела. А после домой вернулась, Роубот хлебцем покормила, растолкала Флору, чтоб не больно в моей чистенькой кроватке нежилась, дала ей деньги на билет и говорю, что я, мол, тебя изобью, если восьмым номером не уберешься. И не думай возвращаться, пока у меня сердце не отошло, — а потом пошла сюда, как и каждый день уже двадцать восемь лет хожу. Вот стою здесь, собираюсь за тобой грязные тарелки мыть.

— У нее и у самой были деньги на билет, — сказал Роб, — но все равно, спасибо. — Сильви, по-видимому, облегчила душу: вид у нее был усталый, но довольный. Она медленно покачала головой, однако это не был жест, рассчитанный на публику. — Оставь свою благодарность при себе, слышишь? Она еще может тебе пригодиться для кого-нибудь из своей семьи.

Он спокойно выдержал ее яростный взгляд и спросил: — А кого считать маминой семьей?

Ее взгляд запылал еще сильнее, потом она его немного притушила и осторожно спросила: — Будто сам не знаешь?

— Не знаю, — сказал он, — это у меня на уме и было. О том я и пришел поговорить.

Лицо ее стало непроницаемым, она помотала головой: — Насчет этого ты кого другого спроси.

— Нет, я тебя спрашиваю.

Сильви прислушалась. Ни звука, только старый дом тихонько вздыхал: Рина ушла за покупками, Ева спала, мистер Кендал молча лежал у себя в комнате. Она сняла с гвоздя полотенце, вытерла и без того сухие руки. Затем пошла в угол и уселась на высокую табуретку в нескольких шагах от Роба. — Только чтоб тебя уважить, заруби это у себя на носу.

Роб кивнул.

— До других мне дела нет.

— Спасибо! — сказал он, выжидательно глядя на нее.

Ждать пришлось довольно долго. — Спрашивай, что хотел, — сказала она наконец.

— Мама замужем?

— Кольцо-то она носит.

— Кольца и вдовы носят. Может, он умер.

— Все может быть, все может быть. Только мисс Ева о том не знает.

— Ты ее когда-нибудь спрашивала?

— Господь с тобой, нет, конечно, — сказала Сильви. — С тех пор, как ты поправился после коклюша, она ни разу его не помянула и другие тоже.

— Но, может, он писал ей.

Сильви посмотрела на потолок. — Разве что голубь письмо принес. Почту-то я получаю — вот уже двадцать девять лет.

— Кто же он такой тогда?

— Ты правда не знаешь? Она никогда не говорила тебе?

— Ни она и никто другой. Когда мне было года четыре, я спросил про него. Она ответила: «Он уехал далеко-далеко и, может, никогда к нам не вернется. Если вернется, я тебе скажу. А пока что он просил нас о нем не говорить».

— И Рина ничего тебе не рассказывала?

— Она объяснила мне происхождение моего имени. Я как-то спросил ее, в честь кого меня назвали Робинсоном, и она ответила: «В честь отца твоего отца», — я на том и успокоился.

— А я и не знала, — сказала Сильви. — Я знаю только то, что сама видела восемнадцать лет назад.

— Так расскажи, — сказал Роб. — Для меня это будет новость.

— А что нового в том, что люди живут между собой, как собака с кошкой. Ева свою мамочку ненавидела, и было за что, — поэтому она ухватилась за первого попавшегося, только бы уехать из города, — а попался-то ей школьный учитель, мистер Мейфилд, твой папочка. Они удрали в Виргинию, и там она родила тебя, а мисс Шарлотта на себя руки наложила, вот Ева и вернулась. И сидит здесь с тех пор.

— Почему? — спросил Роб.

— Потому что хочет. Мисс Ева в жизни не сделала ничего против своей воли. Любила она мистера Бедфорда, вот с ним и сидит.

— Долго он не протянет. Он сам это знает.

— И Ева знает.

— И что тогда? — спросил Роб.

— Тогда, если она не совсем дура, ей нужно будет во всех газетах объявление дать на целую страницу и просить прощения у бедняги, которого она ни за что ни про что бросила.

— Ты же говоришь, что она уехала, потому что так хотела.

— А на сколько — это ты соображаешь?

— Он жив? — спросил Роб.

Сильви кивнула. — Надо думать. Он не такой старый. Лет пятьдесят, не больше.

— Хороший он был?

— Это как смотреть. — Сильви улыбнулась, впервые за все утро. — Мне-то откуда знать. Несколько раз он приходил к нам ужинать, пока мисс Шарлотта не заметила, что он по Еве вздыхает; приходил даже заниматься с ней — усядутся в столовой за столом и что-то там пишут, а мисс Шарлотта все Рину туда посылает, то воды ей принести, то еще что-нибудь, чтоб та за ними шпионила. Только Рина никогда ничего не говорила матери; а мне говорила. «Сильви, — говорит, — они друг другу записочки суют». Он увел ее из семьи, вот до чего хороший был, да не такой хороший, чтобы удержать. Ты похож на него. Глаза его и руки.

Руки Роба лежали на коленях. Сейчас они задвигались, ладони беззвучно потерлись одна о другую. Глаза он не отводил от Сильви, но для этого требовалось усилие воли.

Сильви встала — пора браться за работу. — Как же так получилось, что ты никогда не спрашивал об этом раньше? Спросил бы Еву, уж она-то знает.

— Не хотел, — улыбнулся Роб; еще один испорченный день: как начался плохо, так и пошло. — Не хотел и не хочу. — Он встал, уронил салфетку, наклонился за ней, поднял и сложил. Потом направился к двери.

Сильви сказала: — А про спасибо забыл?

Он обернулся: — Большое спасибо!

Она требовала благодарности — не так уж и много. И приняла ее без улыбки.

9

Роб вышел из кухни и пошел через двор мимо колодца и дровяного сарая к старой, покрашенной в зеленый цвет конюшне, куда он поставил машину. Спроси он себя — зачем, он ответил бы: чтоб проверить, все ли в порядке, не осталось ли на ней следов бурно проведенной ночи. Выдержала бы она придирчивый осмотр деда (если бы дед смог подняться и осмотреть ее; остальным не было до машины никакого дела, а меньше всего самому Робу — несмотря на свою молодость, любить вещи он не мог, машина была для него средством передвижения и только). Обойдя машину вокруг и убедившись, что она чистая, он открыл дверцу, вытащил ящик с инструментами, достал оттуда стеклянную банку с завинчивающейся крышкой, до половины наполненную самогоном, и решил, что надо будет перепрятать ее в более надежное место. Поставить на полочку в душе. Он отвинтил крышку и сделал два хороших глотка, не испытывая при этом ни стыда, ни гордости — привычное движение, естественное, как глубокое дыхание во сне. Потом снова завинтил, вышел, прижимая банку к груди, в заднюю дверь конюшни и направился к душу.

И сразу же встретил своего дядю Кеннерли, шагавшего в высокой траве, которой зарос дальний конец двора, и смотревшего на Роба с нескрываемой улыбкой.

Ни тот, ни другой не замедлил шаги, но когда они сошлись так, что можно было разговаривать шепотом, Роб спросил: — Где у нас самый хороший тайник? — и остановился.

Кеннерли подошел почти вплотную и, глядя в оживленное лицо Роба, сказал, не понижая голоса: — А что ты собрался прятать?

— Свою отраду, — ответил Роб.

— Поручи это дело мне, — сказал дядя, быстро протянул руку, взял банку и, ни секунды не мешкая, трахнул ее о толстый гвоздь, торчащий из низенького кедрового столбика, стоявшего рядом. Сухое светлое дерево выпило прозрачную жидкость, на землю не упало ни капли.

— Премного благодарен, — сказал Роб. Он сумел удержать на лице улыбку.

Сумел и его дядя. — Всегда к твоим услугам, — сказал он.

— А как еще ты собираешься мне услужить? — спросил Роб. Их все еще разделяло не больше тридцати сантиметров. Кеннерли дышал ему прямо в лицо — прохладным медовым запахом жевательного табака, уже не первая жвачка с утра.

Кеннерли сказал: — Предложу тебе работу. Это лучшая услуга, которую тебе может оказать кто бы то ни было. Так вот — я как-никак заведующий товарной конторой и подумываю выдворить из нее при первой возможности старого Рукера — у него самое настоящее размягчение мозгов. Мне, во всяком случае, надоело смотреть, как он шарит у девчонок под юбкой. Сообщи, когда у тебя появится желание, я возьму тебя агентом и прикажу, чтобы он натаскал тебя. Работа прямо тут в городе, комната и стол бесплатно, новый колодец, прекрасный огород, добропорядочные негры, родные под боком. Тебе бы в ноги мне поклониться, — он еле заметно улыбнулся.

Роб кивнул. — Я кое-что другое придумал. Переводи мне жалование телеграфом раз в месяц, а я до конца жизни не буду показываться тебе на глаза.

Кеннерли подумал, затем протянул руку. — По рукам! — сказал он.

Роб демонстративно отвел правую руку за спину — отказ.

Кеннерли сказал: — Тебе все шуточки, а я серьезно.

— Что поделаешь, — сказал Роб. — Видно, уродился в шутливую породу.

— Чью?

— Мейфилдовскую.

Улыбка Кеннерли еще не успела погаснуть. Сейчас, по ему одному понятной причине, она вдруг разгорелась ярким пламенем. — Мейфилд, которого мне приходилось встречать, — было у меня одно такое знакомство, — остряком отнюдь не был. Скорее, смахивал на высохшего пресвитерианского проповедника, который обчистит тебя, пока ты обедом его угощаешь.

— Неужели? — сказал Роб. — Не буду спорить, ты хотя бы видел его; мне, однако, кажется, что в дураках осталась мама.

Кеннерли опять задумался, затем кивнул. — Так-то оно так. Только не говори ей.

— Да она и сама знает. Без всякого сомнения.

— Она тебе это сказала?

— Ну, не прямо.

— И не скажет. Пари держу. Ева твердо знает одно…

— Что ее папа при смерти… — сказал Роб.

— Именно. И больше ничего.

Роб сказал: — Нет, она знает и то, что ей придется долго жить после него. Знает, что она еще молода. И хочет, чтобы я помог ей.

Кеннерли улыбнулся, закинув назад голову и беззвучно приоткрыв рот — так он обычно выражал удовольствие. — А что ты собираешься делать? Уволить Сильви и взять на себя ее обязанности? Или, может, рассчитываешь, что Еву хватит удар? Или что ей ногу, а то и две оторвет — знаешь, если динамитика подложить.

Роб ответил не сразу: — Это что, совет?

— Ты же сказал, что хочешь помогать моей сестре. Вот я и думаю — как?

Роб кивнул: — Скажи, ты ведь рассчитываешь еще пожить?

— Если будет на то воля божья.

— А кто тебе поможет?

Кеннерли снова улыбнулся. — Никто — я сам, сам, сам!

— Ткну здесь, ткну там — все сам, сам, сам, — сказал Роб.

Кеннерли дал ему пощечину, слева, не за тем, чтобы причинить боль, а для острастки.

Роб отступил назад. — Ты сегодня, кажется, настроен бить все, что под руку попадется? — Он заставил себя улыбнуться, с трудом, но заставил.

— Выхода нет, — ответил Кеннерли, — в каждой семье есть такая должность — чтобы молодая поросль не слишком пышно разрасталась. — Он пошел дальше, сделал четыре-пять шагов, затем обернулся. — Вот что, племянничек, — сказал он, — возьми-ка ведро и собери осколки. А то кто-нибудь ногу напорет.

— Слушаюсь! — сказал Роб. — Ты к Папа идешь?

— Посмотрю, не могу ли и я чем-нибудь помочь ему! Вот так-то. — Он снова привычным способом выразил удовольствие и пошел к дому; Роб проводил его взглядом, затем нагнулся и принялся подбирать осколки, пробормотав под нос, но вполне внятно: — Помочь поскорее убраться на тот свет.

10

Где-то под Файетвиллом.

Роб.

22 мая 1921 г.

Поцелуй от меня всех.

Милая мама!

Надеюсь, что ты здорова и счастлива. Из этого письма ты поймешь, что я жив и здравствую, несмотря на комаров (один как раз нагло сидит у меня на лбу и чувствует себя как дома). Не скажу, чтобы я был счастлив. Кстати — ты выпихнула меня в эту экспедицию или у меня хватило глупости поехать сюда по доброй воле? Так или иначе я приехал и — если выживу — пробуду здесь всю неделю, как обещано; боюсь только, что ты не узнаешь меня по возвращении — меня или раздует от комариных укусов до полной неузнаваемости, или же я подцеплю лихорадку и от меня ничего не останется. Припаси микстуру от простуды.

Но хватит, успокойся. Я правда чувствую себя недурно, только недосчитываюсь нескольких фунтов; должен рассказать тебе, однако, жуткую историю. Мы добрались сюда, в общем, в целости и сохранности, хотя поездка заняла у нас больше шести часов, и доехали мы до места уже в полной темноте — мотор у нашей машины то и дело перегревался; девчонки выглядели так, будто их только что вынули из духовки; дважды у нас лопалась шина, и в довершение мы налетели на свинью. Правда, свинья пострадала больше, чем форд. Наезжала ты когда-нибудь на свинью? Ощущение такое, будто врезался в кирпичную стену полметровой толщины. Мы остановились (!) и обследовали взаимные повреждения, — свинья, лежа на дороге, испускала последний дух, и вдруг Кристина подняла глаза и сказала: «Вот оно!» «Оно» оказалось владельцем свиньи, чуточку (но совсем чуточку) худее ее, в комбинезоне прямо на голое тело и с ножиком. О рубашке и шляпе говорить не приходится. На расстоянии нож выглядел очень длинным — наверное, сантиметров двадцать; вблизи он оказался еще длиннее, и Кристина, Фанни, Найлс и я… и Мин, Мамми, Тео и Коли за нами — они еще не вышли из своей машины — решили, что Час пробил! Час забоя! Для свиньи он и правда пробил, что тут говорить. Владелец, не сказав ни слова, подошел прямо к поверженной и одним махом перерезал ей горло, а потом выпрямился, посмотрел на Кристину и сказал: «Покорно благодарю! У меня с самой мамашиной смерти руки чесались ее убить. Была мамашина любимица и подлости необычайной, просто змея подколодная». Вот что получилось, а мы-то думали, что в лучшем случае нам придется заплатить за нее, а в худшем драться с осатаневшим вооруженным свиноводом. Он предложил нам свинины! Сказал: «Когда будете возвращаться домой на будущей неделе, заезжайте ко мне. Я к тому времени засолю ее и сберегу для вас седло». Так что будь готова и к этому.

Потом мы прикатили в Файетвилл. Кристинин дядя угостил нас холодным ужином, и тут выяснилось, что нам придется ехать еще с часок до его рыбных угодий, в сторону Кейп-Фира, что мы и проделали, тащась все время в хвосте машины, в которой сидел он сам со своим поваром.

Вот где кроется главная загвоздка всего нашего предприятия. Дядя Пеп холостяк. Это-то мы знали, не знали мы только, что он не нанимает женщин ни под каким видом — ни для кухни, ни для уборки, ни для чего. Поэтому девчонки, оказавшись совершенно без надзора, радуются, а мальчишки давятся от паутины и пыли — ты бы посмотрела, на каких простынях мы спим — ну и, конечно, от еды. Еды, приготовленной старым Тампом. Он дико хвастается своими произведениями и начинает готовить их с четырех утра — чудесную, по его словам, зубатку, воздушные кукурузные хлебцы, воздушные блинчики. Воздушные! Чтоб я так жил! Мне все время кажется, что под их тяжестью домик скоро уйдет в землю. Когда-нибудь это и случится, поскольку стоит он на болоте.

Но серьезно, мне очень хорошо, я в восторге и от реки, и почти от всех присутствующих, и от массажа дяди Пепа. Он ко всему еще и массажист и охотно месит всех и каждого. Девчонки в синяках; у меня все тело болит. Дядя Пеп большую часть времени живет один, так что мы его понимаем и все сносим — к тому же это хорошая закалка.

Я много брожу в одиночестве или ужу рыбу вместе с Тампом, который, выйдя из дома, сразу умолкает; таким образом, у меня есть много времени, чтобы подумать о своем будущем, вспоминая проповеди, которые неустанно читает мне тетя Рина. И вот что я надумал. Когда наш пикник закончится, я вернусь домой и пойду служить на товарную станцию к дяде Кеннерли. Кто знает, может, я еще стану владельцем железной дороги — каждая лестница имеет первую ступеньку, — во всяком случае, я смогу жить дома и помогать тебе во всем. Ты, наверное, помнишь, что я давно подумывал о том, чтобы уехать — хотя бы ненадолго — и попытать свои силы где угодно, только не дома. Догадываешься ты, как мне кажется, и о том, что задумал я это в надежде вынудить тебя попросить меня остаться. Сначала было похоже, что надежд у меня нет никаких. Но твой подарок после выпускного вечера все в корне изменил.

Поэтому, мамочка, заверяю тебя, что бы ни таили для нас с тобой грядущие месяцы и годы, какими бы неприятностями и потерями они ни грозили, Роб будет рядом с тобой и приложит все силы, чтобы помочь тебе.

Может быть, не в пример прошлому, от меня будет кое-какой прок. С годами я докажу, что люблю тебя и могу скрасить тебе жизнь.

Спасибо тебе за то, что ты меня попросила.

Твой сын,

 

Апрель 1925 года

1

13 апреля 1925 г.

Мама.

Дорогой Роб!

С твоего отъезда прошел месяц — месяц, который я дала себе на размышления. Как тебе известно, я не слишком шустра, потому мне и понадобилось столько времени, чтобы разобраться во всем, что ты выложил мне, прежде чем уйти из дому. Все же этот месяц я потратила не зря и, кажется, смогу теперь дать ответы на некоторые из твоих вопросов. Гораздо больше времени понадобится, чтобы забыть и твои вопросы, и мои ответы, отвратительный тон нашего разговора и — самое главное в моем случае — забыть потрясение, которое я испытала, придя утром поздравить тебя с совершеннолетием и обнаружив, что ты собираешься уезжать, даже не поставив меня заранее в известность. Люди, случается, покидают дом, вольно или невольно; как ты, несомненно, знаешь, в этом отношении и я не без греха, но именно то, что я сознаю свою вину, дает мне право сказать тебе нечто для тебя едва ли приятное: нельзя бросать человека, любящего тебя и верящего тебе, — это не простится ни в этой жизни, ни в будущей. (Я и сама была однажды брошена — притом родной матерью — и хотя предпочитаю верить, что ты не лгал, говоря, что зашел бы попрощаться со мной, все же не могу не сказать: твое счастье, что я нашла тебя в то утро, поговорила с тобой и, следовательно, уберегла тебя от соблазна исчезнуть из дома незаметно — на тебе не будет висеть долг, который тебе за всю жизнь не выплатить, а мне не простить.)

Но хватит об этом. Я не собираюсь укорять тебя и, думаю, что, прочитав мои ответы, ты тоже отнесешься ко мне снисходительней. В них ты найдешь объяснение всему — надеюсь, правдивое.

Относительно того, что я не люблю тебя. Мне кажется, люблю. Твое присутствие всегда доставляло мне удовольствие, я ценила его, и многие приятные воспоминания мои связаны именно с тобой — например, когда ты поднял глаза от книги с рассказами о море, подаренной тебе Риной (тебе тогда было четыре года), и поведал мне свой план подружиться с акулой (ты в то время был увлечен акулами — рисовал их с человечками в пасти): «Сперва ее надо поймать. Только не надо готовить из нее обеда». Или тот случай, когда ты спрятал мои багажные ремни, в надежде удержать меня от поездки в Ричмонд. Однако — и ты достаточно взрослый, чтобы знать это, — есть и темные пятна, которые не берет никакой отбеливатель. Взять хотя бы тот простой факт, что твое рождение чуть не стоило мне жизни. Несмотря на то что я положила много сил и сумела создать себе новую жизнь, понесенный мной при этом моральный и физический урон так и не был компенсирован. Меня подкосило твое рождение. Ну и потом, ты все-таки очень похож на своего отца. Но, повторяю, я всегда гордилась тобой, любила тебя, и все эти годы твое присутствие приносило мне много радости. Если же я уделяла тебе меньше времени, чем уделяют своим детям некоторые другие матери, то ты не должен забывать, что у меня были другие обязанности — я говорю о своем отце, горюющем и больном, о страданиях, которые я причинила ему. Кроме того, о тебе было кому позаботиться: твоя тетка, Мэг, Сильви, плясавшие вокруг тебя, — да весь дом. Сказать, что тебя здесь никто — и я в том числе — не любил, это лишь доказать, что ты не имеешь ни малейшего представления о том, что такое любовь, что она дает и что требует взамен. Никогда больше не повторяй этого.

Относительно того, что я отгородила тебя от твоего отца и его родных. Это действительно так. Согласна. Для этого у меня были две причины: во-первых, я считала, что виновата перед тобой уже тем, что дала тебе жизнь, зная заранее свои возможности, и не хотела еще больше осложнять ее. На своем опыте я убедилась, что Кендалы не умеют справляться с житейскими невзгодами — обычно мы просто бежим от них. Таковы же были Уотсоны, семья моей матери, таковы же — в чем я совершенно убеждена — и Мейфилды, все, за исключением сестры твоего отца Хэтти. Зачем же было мне толкать тебя навстречу осложнениям, зная, что ты постараешься увильнуть и тем самым усугубить их? Во-вторых, твой отец с рождества 1904 года ни разу не справлялся о тебе. Я не получила от него ни единого слова, ни единого цента.

Относительно того, что я держала тебя в неведении насчет половины твоего семейства. И это правда. И, повторяю, поступила я так исключительно потому, что считала это лучшим для нас обоих. Мне никогда не случалось видеть, чтобы копание в прошлом принесло кому-то пользу. Напротив. Я была свидетельницей тому, как оно погубило мою мать и парализовало, подобно удару, твоего отца, хотя он был молод, силен и ему было что терять — а именно тебя и меня. Я всегда норовлю жить сегодняшним днем, ну, скажем, завтрашним, а меня всю жизнь окружают люди, живущие прошлым, которое умерло и больше никогда не воскреснет; я среди них задыхаюсь. Хоть ты-то не делай этого. И тут я подхожу к самому болезненному для меня вопросу: я нуждаюсь в твоих заботах и не отпускаю тебя потому, что вижу в тебе свою единственную опору в будущем.

Честно говорю тебе, это не так. И опять-таки по двум причинам; содержит меня (и это тебе прекрасно известно) Папа; он позаботился обо всем и передал ведение всех своих дел Кеннерли и мне. Когда он уйдет от нас, я останусь обеспеченной — не то чтобы богатой, но жизнь моя, по всей вероятности, не изменится. Но даже если бы он не подумал об этом и я осталась бы ни с чем, я и то прожила бы. У меня достаточно сил, чтобы работать, я могла бы преподавать в школе, ходить за больными, шить на заказ, рисовать цветы, печь, мыть полы — а в случае крайней необходимости — собирать хлопок, пропалывать кукурузу. Если я и горда, то никак не барской гордостью. Я умею бороться и даже иногда побеждать. Ты свидетель тому, один из главных.

Таковы мои ответы, повторяю, мне они кажутся правдивыми. Я отвечаю на твои вопросы столь серьезно и исчерпывающе, потому что ты задал их мне с такой серьезностью. Ты воспользуешься ими по собственному разумению, но — понадобятся они тебе или нет, когда, где — всегда помни, что я тебя люблю.

Целую,

Если бы домашние знали, что я пишу это письмо, они послали бы тебе приветы и поцелуи. Папа спрашивает про тебя несколько раз на дню. Рина, без сомнения, писала тебе об этом, так же как и обо всем, что у нас произошло нового. Сильви, наверное, скучает без тебя больше всех. Она в плохом настроении, раздражительна, но твою комнату содержит в полном порядке, как бонбоньерку. Приезжай, когда захочешь, все тебе будут рады. Надеюсь, что письмо дойдет до тебя, потому что вряд ли я соберусь с силами написать все это вторично. Посылаю его по единственному оставленному тобой адресу и надеюсь, что в Шенандоа-Вэлли твое имя небезызвестно.

Е. К. М.

Еще раз,

2

Письмо настигло Роба в Брэйси, штат Виргиния. Он получил его из рук Грейнджера, сидя в кухне своей тетки Хэт в ясный апрельский день, в субботу. После отъезда из дома он пропутешествовал целый месяц в своем стареньком, из третьих рук купленном шевроле, на покупку которого ушли все сбережения за четыре года работы под началом Кеннерли. С ним вместе путешествовал Найлс Фитцхью — самый старый его друг. Они собирались посмотреть сперва некоторые города Америки — побывать в Питерсберге, Ричмонде, Линчбурге, Лексингтоне — затем проехать долиной реки Шенандоа в Стонтон, где у Найлса жил сводный брат — владелец магазинчика скобяных товаров, который предложил им пожить у него и поработать, пока они не найдут себе что нибудь получше. Сперва все шло хорошо, несмотря на состояние дорог — в первые же три дня у них четырнадцать раз лопалась шина. Они повидали несчитанное количество полей сражения, подобрали на намять немало пуль и осколков снарядов, поговорили с двумя выжившими из ума конфедератами, повидали могилу генерала Ли, в Буэна Виста побывали в публичном доме под названием «Приют для путников» (приютили их — и не раз — девицы старше, чем того хотелось бы, однако веселые и сговорчивые, дешевые и вполне отвечающие назначению). Стонтон, однако, разочаровал их — безобразный, сплошь кирпичный: высокие остроконечные дома были, казалось, развешаны по склонам холмов, как красные рубашки на крючках, — да и брат Найлса тоже; работа-то у него для них имелась, но к тому же имелась и скрипучая, как телега, жена и трое ребятишек, младше пяти лет. Роб в мучениях проработал у него неделю, пока наконец какой-то фермер из горного района, похожий на портовую крысу, не обвинил его в мошенничестве (а Роб просто неправильно вычел), после чего он сложил чемодан и уехал. Полученные за работу деньги и остатки сбережении можно было потратить на бензин и покататься еще немного по стране в поисках счастья.

Не без некоторых трудностей он добрался до курорта «Теплые Источники», но там ему скоро стало не по себе (девицы, умирающие от желания выйти замуж, матери, охрипшие от зазываний), и потому он улизнул оттуда в Гошен, поселился в пансионе у злющей старой вдовы и начал пить бьющую в нос минеральную воду (скорее для забавы, чем для здоровья; после отъезда из дома он не притрагивался к спиртному — единственное исключение составляло пиво, которое он пил перед тем, как «найти приют», — чтобы притупить зрительное восприятие). От вдовы он узнал, между прочим, что собираются расширять дорогу через горный перевал, неподалеку от реки, и в Гошене скоро ждут артельщика, который будет набирать для этой цели рабочих, работы начнутся с наступлением весны. Роб решил дождаться его приезда.

Все это время он почти не думал ни о доме, ни о матери, ни об их тяжелом последнем разговоре. Уехал он вовсе не в таком раздражении, как она считала, — скорее, в смятении: вину за то, что они наговорили друг другу напоследок столько жестоких слов, он возлагал на нее, да и новые впечатления (до этого он путешествовал совсем мало) не позволяли копиться грустным мыслям. Однако возможность устроиться на работу (хозяйка сказала: «Да наймут они тебя, не бойся, все равно им деваться некуда: у нас во всей округе двух мужиков не найдешь, которые бы знали, что такое дорога, а о том, чтобы кто знал, как ее строить, и вообще говорить смешно…») позволяла ему поздно вставать, просиживать подолгу вечером на веранде, и он снова начал задумываться о своей жизни — о том, что было от него скрыто, чего он был лишен. Три дня такого образа жизни плюс ржавая вода из источника, и он снова оказался близок к состоянию тягостной апатии, от которого бежал из дому; состояния, порожденного четырьмя годами неблагодарной, нелюбимой работы под тяжелым прочным крылом семьи. Половины его семьи.

Ее вторая половина приснилась ему в ночь на пятницу — это случилось после того, как он, плотно поужинав, посидел с хозяйкой часок на веранде и прошелся по сонному городу к реке. Как ни странно, приснился ему не отец, а сестра отца. Вот уже несколько лет, как она обрела в его воображении определенный облик. Как-то утром вскоре после выпускного вечера, пока мать еще спала, он спросил свою тетку Рину: — Не могла бы ты добыть мне фотографию моего отца? — Она подумала немного, — они сидели в кухне, и Сильви была тут же, — затем ответила категорическим «нет!». Но тут вмешалась Сильви. — Подойди и посмотри в зеркало, — сказала она, указав на зеркальце, стоявшее на очаге. Он остался сидеть, не пожелав сделать и шагу, чтобы взглянуть на свое лицо, а Рина вышла и скоро вернулась, неся карточку женщины с добрым, простоватым лицом, рядом с ней два некрасивых мальчика. — Который из них он? — спросил тогда Роб. — Никоторый, — ответила Рина, — они твои двоюродные братья. А это — твоя тетка Хэтти Шортер, урожденная Мейфилд, вдова. — Она похожа на моего отца? — Ни капельки, слава богу, и ты, кстати, тоже. Ты с ног до головы Уотсон. Весь в мою маму. — Сильви, улыбаясь, отрицательно покачала головой. — Откуда она у тебя? — спросил Роб. Рина осторожно взяла фотографию у него из рук. — Хэт сама прислала мне. Когда мама умерла, я несколько раз ей писала; я знала, что Ева слишком слаба после твоего рождения, и все-таки мне хотелось сообщить все, как было, наказать всех. Я в то время была мастерицей наказывать, девочки это умеют. Но Хэтти добрая душа, только пожалела меня; она писала мне длинные письма о природе и о погоде, о том, как ты набираешься сил, и в конце концов я попросила у нее фотографию, вот она и прислала. Когда Ева вернулись, и бросила ей писать. — Роб задал еще один только вопрос: — А где она теперь? — А кто ее знает? Может, на небе. А может, в Брэйси, штат Виргиния. Она жила там неподалеку.

И вот теперь в горах Хэт приснилась ему — простой, ничего не значащий сон: тетка делала мужскую работу, чистила конюшню. В конюшне стоял полумрак, свет проникал в нее через открытую дверь и запыленное оконце в дальнем конце; под окном на корточках сидело много детей, все мальчики, бледные, с бритыми головенками. Глаза их светились ярче, чем оба источника света, и были прикованы к открытой двери. Они выжидали момент, чтобы разбежаться, незаметно проскользнув мимо нее.

На следующее утро Роб снова навел в городе справки и выяснил, что артельщик приедет только дней через пять, а если не прекратится дождь, — через неделю. Тогда он спросил хозяйку, не оставит ли она за ним комнату, пока он съездит к родственникам (в пансионе не было больше ни одного постояльца, и было очень мало надежды, что таковые появятся до наступления лета, и спросил он просто из любезности). Она ответила: «Ни в коем случае!» — но так категорично, что и ему ничего не оставалось, кроме как расплатиться и уйти под ее неприязненным взглядом — еще одна пара ненавидящих глаз! (Он попросил ее в случае, если ему придет откуда-нибудь письмо, переслать его по адресу «Брэйси, до востребования» и, уже уходя, попытался добавить: «Ну, значит, до вторника», — на что она ответила: «И думать не смей».)

Все семьдесят миль он проехал по скверной дороге под тяжелыми тучами и моросящим дождем, сменявшимся густым туманом, и появился в Брэйси в таком подавленном и нервном состоянии, что готов был ехать дальше, куда угодно, хоть домой, лишь бы очутиться с людьми, которых знал. Однако ему пришлось остановиться у единственной в городе бензиновой колонки; хозяин наполнил ему бак и, принеся сдачу, вдруг уставился на Роба — шел уже седьмой час, и сумерки сгущались. «Ты что, из Мейфилдов будешь?» — спросил он. «Почему вы решили?» — осведомился Роб. Хозяин продолжал внимательно вглядываться в лицо Роба, словно высматривал товар, который можно легко продать и обратить в деньги. «Я Мейфилдов всех знаю, — сказал он, — вернее, знал. Они долго на глазах не задерживаются — сегодня здесь, а завтра уж и след простыл. Ты чей же будешь?» Роб, сам не зная почему, ответил: «Хэттин. А где она живет?» — «Старший, что ли?» — спросил его собеседник. «Младший, — ответил Роб, — я намного младше остальных». Это превратилось в игру, достаточно рискованную к тому же. Выражение лица владельца колонки, вся его поза говорили: «Дурак совсем или ненормальный, а может, мошенник», — все же он в конце концов ткнул пальцем: «Вон там живет, все в той же развалюхе, в которой вы, сыночки, ее бросили, живет одна, как ангел». — «А я думал, ангелы сонмами обитают», — сказал Роб, притронулся к козырьку кепки и поехал в указанном направлении.

Проехав две мили проселком, он увидел справа одиноко стоящий, погруженный в темноту дом и свернул к нему. Подкатил к пустому двору и посмотрел на окошки — нет ли где света. Света не было, но он все же вылез из машины и пошел к заднему крыльцу. Если дом обитаем, обитатели скорее всего в кухне.

А она, оказалось, стояла одна на темном крыльце, бесстрашно поджидая его, и окликнула «кто?», лишь только он ступил на нижнюю ступеньку. От неожиданности Роб отскочил назад, но тут же взял себя в руки и, рассмеявшись, спросил: «Что кто?» Она тоже рассмеялась — может, у нее в руках ружье или топор? — и сказала: «Кто вы?» Роб помолчал и вежливо спросил: «Извините меня, но может, вы сначала скажете мне, кто вы, тогда я, по крайней мере, буду знать — зря я вас потревожил или нет». — «Я — Хэт Шортер, — ответила она, — вдова Шортер». Она снова рассмеялась низким грудным смехом — беспомощная, как девица, которой уж и забыла когда была. «Ну, раз так, то я Робинсон, — сказал он, — сын Форреста». Тут оба замолчали; следующее слово было за ней. «Господи боже мой!» — воскликнула она, и в ее голосе звучала улыбка, — значит, тут он желанный гость!

Она втащила его в дом, и усадила у самой сильной своей лампы, и накормила обильным ужином, и задала ему всего лишь несколько самых безобидных вопросов, а затем сказала, что он, должно быть, устал и ему пора спать, и отвела его в маленькую комнатку под крышей, в которой когда-то в детстве жил его отец, хотя это она сказала ему только на следующее утро, после того как он сытно позавтракал в кухне, залитой ясным солнцем завтрак был поздний, он проспал до десяти часов глубоким безмятежным сном.

3

Хэт дождалась, чтобы он доел все, что стояло на столе, — бифштекс с подливкой и горячие оладьи, — налила ему чашку кофе, уселась наконец сама и спросила: — Спал хорошо?

— Хорошо, мертвым сном.

— Мертвые не спят, — сказала она.

Роб медленно поднял на нее глаза — всерьез это она или нет? Неужели религиозная фанатичка? Только этого ему недоставало!

Но в ее улыбке не было ничего от фанатички. — Я хочу сказать, что они довольны и не устают. Их поиски окончены.

Он отхлебнул крепкого хорошего кофе. — Мои тоже, — сказал он. — Я хочу вот что сказать — я приехал сюда из простительного любопытства. Не потому, что имею против кого-нибудь зуб, или собираюсь сводить счеты, или предъявлять иски, или что там еще. Просто я был в Гошене, ждал — как я уже говорил вам — начала работ и… может, это звучит глупо, но я увидел вас во сне; а ваше лицо знакомо мне по фотографии, которую мне показала как-то тетя Рина.

— Что ж тут глупого. Я часто думала — показывала она тебе эту карточку или нет, единственную мою хорошую. А ты мне снишься вот уже двадцать один год.

— Спасибо, — сказал Роб. — Надеюсь, сны были хорошие. Итак, я приехал в гости без всякой задней мысли.

— Я это поняла, — сказала Хэт. — Ты же Мейфилд. Все Мейфилды, за исключением меня, разъезжают налегке и подолгу на одном месте не засиживаются — погостил и уехал, и никто не внакладе, только потом несчастные дураки хозяева морщинами да седыми волосами расплачиваются. Ну, а у меня они и так есть, так что мне бояться нечего. — Она провела руками по чистому, открытому лицу, пропустила пальцы сквозь зачесанные назад волосы — лицо было исчерчено морщинами, волосы седые. Но большие глаза смотрели радостно, вернее, покойно. — А ты в кровати своего отца спал, — сказала она.

Роб спросил: — Он умер?

Хэт внимательно посмотрела на него: — Ты что, правда не знаешь?

— Правда. Ничего не знаю.

— А Ева?

— Она уверяет, что нет. Приходится ей верить.

— Жив он, — сказала Хэт. — Ему пятьдесят четыре. — Она умолкла и постучала костяшкой пальца по передним зубам, затем крепко прикусила губу. Ее руки и плечи, ее волосы, шея, лицо были красноречивым свидетельствам того, что она-то осталась внакладе, что с нее только брали и ничего не давали взамен (отец, Джеймс Шортер, Форрест, сыновья; а теперь этот с неба свалившийся к ней за стол племянник, которому тоже что-то нужно). Она снова тихонько стукнула той же костяшкой, только теперь по столу, глаза ее не отрывались от Роба. — Я могу на тебя положиться? — Он кивнул: — Да, конечно.

— Не используешь то, что я тебе скажу, кому-нибудь во вред?

— Нет, тетя! Я добрый. — Он широко улыбнулся ей — попытка свести все к шутке.

— Ты — Мейфилд, — сказала она. — И к тому же Робинсон. Мой отец так из тебя и прет. А он и младенца Христа не пощадил бы в случае надобности.

— Не мой случай, — сказал Роб. — Ей-богу!

Хэт знала, что он заблуждается — не лжет, нет, просто по молодости лет не знает еще, все же она сказала: — Он живет в Ричмонде, в доме, когда-то принадлежавшем бабушке и дедушке.

— Они умерли?

— Господь с тобой, конечно, — сказала она. — Еще до твоего рождения. И наш отец умер. Робинсон, тезка твой.

— Отец один живет?

— Нет, — ответила она. — Куда ему. Это я у нас в семье отшельница. Так, по крайней мере, получилось — самая из всех общительная, а вот поди ж ты, сижу одна в этом старом вороньем гнезде и слушаю, как на горе ветер завывает. — Она заставила себя улыбнуться, но улыбка постепенно сошла с лица. — Нет, у него есть домоправительница. Уже давно, с самого того времени, как он туда переселился. Благодаря ей у него есть дом. За это я ей только спасибо могу сказать.

Роб подождал, не уверенный, что она кончила. Затем сказал: — И я тоже! — Это ему ничего не стоило.

— Но тебе ехать к нему необязательно. — Хэт вышла из-за стола, не дожидаясь ответа, — да, собственно, ответа и не требовалось, — и пошла к плите за давно кипевшим чайником. Чайник был четырехлитровый, тяжелый даже для ее сильных рук, все же она остановилась на полпути между плитой и раковиной и сказала: — У тебя ведь нет ненависти к нему, а?

Роб даже рассмеялся — таким нелепым показался ему вопрос. Разве мог он ненавидеть белок, прыгающих по деревьям, виноградные кисти на лозах? А ведь они имели к нему больше отношения. Тем не менее нужно было ответить правдиво и быстро, иначе она так и будет стоять с горячим чайником. Поэтому он сказал: — Нет, конечно! — Теперь она, по крайней мере, сдвинулась с места и вылила воду в таз.

Вылила не спеша, снова наполнила чайник из ведра, которое он набрал для нее, и поставила на плиту, а сама опять села за стол. Разговор не был завершен.

— Я только за себя говорю, — сказал Роб. — У нас дома его имя не упоминается.

— Я так и думала, — сказала Хэт. — Ева сразу произвела на меня хорошее впечатление. Ей здесь нелегко пришлось. Но я была уверена, что она не станет поминать твоего отца лихом, из-за чего бы она ни ушла от него.

— А из-за чего?

И снова Хэт ответила не сразу, она уже давно не думала об этом. — На мой взгляд, она от него и не уходила. Конечно, есть вещи, о которых я знаю меньше, чем ты, — оба они были не слишком разговорчивы, — но если тебе не удастся сегодня убедить меня в противном, я так и сойду в могилу под впечатлением, что Ева Мейфилд все еще ждет его.

— Да нет, не ждет она.

— Это как же так? — сказала Хэт. — С чем же тогда она осталась? — И тут же ответила сама себе: — С тобой, конечно.

— И это нет, — сказал Роб.

Хэт подумала и решила дальше в этот вопрос не углубляться. — Вот и я тоже, — сказала она. — Поставила на ноги брата, за мужем ухаживала: стирала ему, готовила, родила и вырастила двух сыновей. И вот, пожалуйста, — пятьдесят семь лет, еще и жить не надоело, а все, что мне в жизни осталось, это драить этот постылый старый дом (да и дом-то не мой — шортеровский), — она помолчала с многозначительным видом, потом сказала: — Хорошо еще, что характер у меня легкий.

— А где ваши сыновья?

— Не со мной. Младший во Фландрии похоронен — наверное, отравлен газами, двадцать пять лет ему было, Уитби Шортер. А Гид в Дэнвилле, торгует шелковыми чулками, женат на женщине, которая деревню терпеть не может. Я ее не осуждаю — она выросла на свиной ферме неподалеку отсюда. Бываю у них на рождество, когда пригласят, — мы люди не гордые. — Она попробовала улыбнуться, но вместо улыбки получилась болезненная гримаса.

Роб сказал: — Вы справитесь.

— Я и справляюсь. Спасибо на добром слове. — Она кивнула, встала и пошла к раковине. Повернулась к нему спиной и принялась мыть посуду. — Когда ты в последний раз виделся с матерью?

— С месяц тому назад.

— Даже точно не знаешь?

— Знаю. Тридцать четыре дня назад.

— И как она была?

— Да как обычно, — сказал Роб. — Она совсем не меняется.

— Это мне мало что говорит, — сказала Хэт. — Время-то прошло много.

— Вы б ее узнали.

— Красивая она? В молодости была очень хорошенькая.

Роб встал, сунул руку в карман пиджака и вытащил овальный бархатный футляр. Открыл его, посмотрел, затем шагнул к Хэт и протянул ей.

— У меня руки мокрые, только испорчу.

Он подержал так, чтобы ей было видно — Ева совсем еще юная, миниатюра была сделана с фотографии, снятой незадолго до окончания школы; старый Кендал заказал ее еще до замужества дочери. После семейной трагедии она долгое время пролежала у него под замком, но месяц тому назад, в день совершеннолетия, он преподнес ее Робу. Ева была снята в профиль, так что виден был только один глаз; зато волосы все были перекинуты на одну сторону и падали на повернутое к фотографу плечо, обнаженное и не по возрасту полное. На шее золотая цепочка, принадлежавшая ее матери (ни разу никем с тех пор не надеванная). Роб посмотрел на миниатюру с не меньшим вниманием, чем Хэт. Несмотря ни на что, он был горд — горд тем, что не кто-нибудь другой, а он мог привезти и показать это изображение матери человеку, знавшему ее как раз такой, когда она жила в этом доме, — живому свидетелю; горд тем, что она была по-прежнему прекрасна, хотя и более суровой и ничего уже не обещавшей в будущем красотой.

— Она самая, — сказала Хэт. — И говоришь, сохранилась хорошо?

— Отлично! — сказал он. — Если бы вы никогда ее прежде не видели, то по этой миниатюре сразу б узнали. Мне она досталась совсем недавно.

Не отводя глаз от миниатюры, Хэт сказала: — Кому и сохраниться, как не ей. Она сил не растратит. Не из таких. Ты знаешь, тут каждый сам за себя решает… до известного предела, конечно. Я, например, износилась вконец и все же еще поживу, может, даже лет тридцать. — Хэт повернулась к раковине и занялась посудой. — Она хоть жизнью довольна?

— Да, без сомнения. Вполне довольна.

— И чем занята?

— Своим отцом. С ним много хлопот.

— Он еще жив? Господи, ему, наверно, лет сто.

— Нет, что вы, — сказал Роб. — Это только кажется, что прошло много времени. У него бывают то удары, то сердечные приступы, но, в общем, он ничего.

Хэт сказала: — Что ж, работа есть работа.

— Не знаю, — сказал Роб, — работа разная бывает.

— Ну, а чем занимаешься ты? — спросила Хэт. — Ты мне говорил, только я забыла. — Она доскребала кастрюльку.

— Нет, не говорил, ошибаетесь. После школы я поработал в нескольких местах, так, ничего существенного; а сейчас вот без работы сижу. К понедельнику думаю вернуться, а то деньги кончаются.

— Куда вернуться? Домой?

— Нет, и Гошен.

— Воду разносить? Дам купать? — Она со смехом обернулась к нему. — Еще они массаж любят, особенно старушки. Ты бы был в большом спросе — здоровый парень, руки сильные.

— Был бы, — сказал он, — если б не сердце. У Кендалов сердца слабые.

— Не беспокойся на этот счет, — сказала Хэт. — Ты чистокровный Мейфилд — по крайней мере, судя по наружности. Вылитый мой отец, как это ни печально. — Улыбка не сходила с ее лица. — Так что же насчет работы?

— Хочу наняться на постройку дороги, — ответил он. — Через Гошенский перевал; начнут ее, как только весна окончательно установится. Динамит, обвалы, в общем, хорошо, если уцелею. В понедельник подписываю договор.

Улыбка не сошла с ее лица, но как-то застыла; за ней ощутилась боль. — Выходит, ты от меня уезжаешь?

Роб подумал, что она просто в шутку изображает безутешную мать или жену, прощающуюся с кормильцем. — Боюсь, что да, — сказал он. — Я же ничего другого не обещал.

— И домой к Еве ты тоже не собираешься?

Тут он понял, что она не шутит; может, слегка тронулась умом, живя в полном одиночестве? — Нет, тетя, уж туда-то я ни в коем случае не вернусь. Там я не нужен.

— Ты кого хочешь погубить? — сказала Хэт. От вспыхнувшего гнева у нее даже кожа на лице натянулась.

Он попробовал было улыбнуться, почувствовал, что это ни к чему, и, отступив на два шага, снова спрятал миниатюру в карман. — Может, и себя, — сказал он. Эта мысль только что осенила его, но показалась верной.

Хэт сказала: — Я могла бы помочь тебе.

— Взяв меня под опеку?

— Да.

— Здесь, на этой горе?

— Скажи слово, и я завтра же запру дом, а ключ где-нибудь зарою. Перееду в Гошен, Линчбург. Хоть в Фонтейн. Готовлю я хорошо, на всю округу известна, опрятна, как кошка. Ем, как цыпленок. Шить могу не хуже белошвейки. — Ей было невыносимо обидно, но она бодрилась. Все это была правда, хоть и говорила она шутливо.

Роб улыбнулся, желая подбодрить ее, в то же время прикидывая в уме ее предложение. Он с удивлением осознал, что должен сейчас, не сходя с места, сделать выбор, которого раньше ему делать не приходилось, — поискать ли еще путей в жизни или остановиться на предложенном (предложение уже не первое).

— Я это серьезно, — сказала Хэт.

— Я знаю.

— У тебя есть в виду что-нибудь получше?

Он задумался.

— Когда ты подкатил сюда вчера вечером, я сразу поняла, что тебе не лучше моего — по лицу поняла.

— Так оно и есть, — сказал он.

— Но надо же что-то делать.

— Вот я и хочу.

— Ева не…

Он протянул вперед руку; глаза его сузились. Он хотел во что бы то ни стало остановить ее. Но она и без того поняла свою ошибку и залилась краской смущения. Роб, однако, руки не опустил — только теперь жест означал не предостережение, а приглашал прислушаться. Шаги на крыльце, хлопнувшая дверь, шаги в коридоре: — Мисс Хэтти? — голос молодой.

Она сказала: — Входи!

Молодой негр — светлокожий, высокий, гибкий — медленно приоткрыл дверь, сделал шаг к ним и остановился.

— Я увидел машину, — он указал пальцем вдаль сквозь стену. — И понял, что у вас кто-то есть.

— Да, — подтвердила она, — это сын Форреста.

Молодой человек кивнул ей, на Роба он не посмотрел. — Я так и решил, — сказал он, поднял руку, в которой держал конверт, и подошел к Робу. — Только что пришло. Меня попросили занести его. — Он снова ткнул пальцем — вероятно, в сторону городка и почты.

Хэт сказала: — Это Грейнджер, Роб. Он помогает мне по субботам.

Роб приветливо кивнул и взял письмо — на конверте был почерк матери, и препровождено оно было из Гошена. Рука Грейнджера, выпустив письмо, повисла в воздухе, и Роб пожал ее.

— На почте не знали, кто вы такой. Думали, это ваш дедушка, ну я и растолковал им. Прикинул в уме и решил, что это не иначе как вы.

— Заехал вот ненадолго, — сказал Роб, его глаза, все его внимание были прикованы к письму.

— Понятно, — сказал Грейнджер. — А мы вас поджидали. — Он видел, что Робу не до него, и понимал почему и все-таки сказал, обращаясь к Хэт: — Правда ведь поджидали, а, мисс Хэт? — Ему еще не хотелось уходить.

— Поджидали, — отозвалась она. — Дураки всегда будут в дураках. Он уже вот-вот уедет. Посмотри на него хорошенько, пока не поздно.

Грейнджер посмотрел, не скрывая любопытства, с грустью.

Но Роб сказал Хэт: — Я могу остаться до вечера понедельника, если у вас найдется для меня место.

— Место? — воскликнула она. — Да я могла бы разместить здесь всех ветеранов Рейнбоуской дивизии — каждому по кровати; а Грейнджер умеет готовить — он у нас специалист по яичнице.

— Совершенно верно, — сказал Грейнджер.

— Тогда я пойду побреюсь, — сказал Роб. — Погода, кажется, разошлась. Я мог бы помочь Грейнджеру, если вам тут физическая сила нужна. — Он улыбался, но запечатанное письмо жгло ему руку.

Грейнджер сказал: — Спасибо!

Хэт сказала: — Возьми воду. — И протянула руку к бурно кипящему чайнику.

4

Он залпом прочитал письмо, стоя у кровати, затем бережно вложил его обратно в конверт, открыл свой чемоданчик и осторожно — чтобы не погнулись углы, не помялось бы — положил на дно под чистое белье. Затем подошел к рукомойнику и смело взялся за чайник, все еще очень горячий. Налил воды в таз, сбросил пиджак, достал бритву, кисточку и маленький, с монетку, обмылок для бритья, намылил лицо и побрился. Неприятное занятие, одно из самых неприятных в жизни, но, по крайней мере, у него выдалось несколько спокойных минут, чтобы обдумать все пункты письма матери, категорически отвергающего его претензии к ней, и в общих чертах составить ответ. Кончин бриться, он насухо вытер лицо, примочил его спиртом, отчего кожу отчаянно защипало, и выплеснул воду в фаянсовую миску.

Потом он ополоснул таз и вылил в него остатки еще не успевшей остыть воды, подошел к своему пиджаку, достал из кармана бархатный футляр, открыл его и осторожно выколупнул фарфоровую миниатюру. Ева! Почти такой она сохранилась в его ранних воспоминаниях, такой же прекрасной, во всяком случае.

Он подошел к тазу и осторожно, обеими руками погрузил миниатюру в воду; подождал минутку — ничего не произошло. Вытащил и начал большими пальцами тереть лицо, пока вода не сделалась бурой, а фарфор белым. Он выплеснул и эту воду, тщательно протер пластинку и положил обратно в футляр — чистый кусочек белого фарфора, готовый к употреблению, — и сунул футляр в карман.

Затем пристегнул воротничок, завязал галстук, подошел к окну и обвел взглядом открывающийся из него вид — пологую гору вдали, поросшую уже пробуждающимися к жизни деревьями. Молодая, еще не успевшая позеленеть листва легкой дымкой окутывала черные ветви; хилый лужок, на котором паслась хилая коровенка с тощим, оттянутым выменем, похожим на пустую перчатку, одинокое засохшее дерево в углу двора — давно умершее, так что время и непогода успели ободрать с него всю кору, и сейчас оно стояло, простодушно показывая свою наготу, напоминающее скорее творение рук человека, чем творение природы (погрузочная машина или многоместная виселица?); надворные постройки, державшиеся на честном слове, подгнившие у основания, прогнившие наполовину, и, наконец, Грейнджер в небольшом огороде, вскапывавший землю старым ручным одноколесным плугом, скрип которого достигал ушей Роба, несмотря на второй этаж и закрытое окно. Сила Грейнджера, проглядывавшаяся во всем — в руках, шее, плечах, быстрота, с какой он взрыхлял твердую землю, навели его на мысль, простую, вселяющую надежду, обещающую радость и покой: «Этот негр может показать мне, где купить дешевого вина».

В комнате среди многих других осязаемых предметов, предназначенных для ежедневного употребления и удобства, было то самое окно с пузырчатым стеклом, через которое он смотрел на двор. Бесчисленное количество раз его подносила мать к этому окну за те три долгих месяца, пока набиралась сил после нанесенных им увечий, чтобы забрать его отсюда (вернее, ринувшись прочь, утащить и его в кильватере). Через это самое стекло смотрел на него отец в тот день, когда Ева покинула навсегда этот дом, изменив тем самым течение многих судеб. Только всего этого он не знал.

Роб снова подумал: «С этим негром я не пропаду».

5

22 апреля 1925 г.

Целую, Роб.

Дорогая мама!

Я поблагодарил бы тебя за подробное письмо, только мне кажется, что благодарность здесь неуместна. Знаю, вопросы я задавал — и тебя своим отъездом обидел (а иначе зачем мне было уезжать?), сознаю я и то, что ты не пожалела усилий, чтобы высказать мне все до конца.

Но при этом ты не пожалела и меня и постаралась нанести удар такой сильный, что я только-только начинаю очухиватъся. Нужно быть поосторожней — говорю это из уважения к тебе и на основании многолетнего опыта, — ты располагаешь целым арсеналом смертоносного оружия, и, как мне следовало бы знать, самое страшное из них это твой голос: то, что ты знаешь, о чем можешь сказать — и скажешь. Хотя нет, самое страшное — это твое лицо; вспоминаю все неприятности, причиненные тебе мной и, без сомнения, отложившие на нем свой отпечаток; и все же твой голос, говорящий с бумаги, способен, как и прежде, дробить камень. Не то, чтобы я был камнем: утихомирить меня можно было и не тратя столько слов — во всяком случае, несколько дней я ходил как потерянный. Это для твоего сведения.

Письмо застало меня в Брэйси, в доме тети Хэт. Я приехал сюда не за тем, чтобы обидеть кого-нибудь, тем более тебя (если бы не твое письмо, я вообще не сказал бы тебе, что был здесь), а исключительно из любопытства и потому, что не знал, как убить время. Остался ли еще кто-нибудь из моей родни в Брэйси? Жил ли кто-нибудь там прежде? Узнает ли меня хоть кто-то?

Узнали двое — тетя Хэт, которая сказала, что я Мейфилд с головы до ног (вылитый старик Робинсон, мой тезка), и молодой негр, который помогает ей по хозяйству (по имени Грейнджер, он говорит, что никогда не видел тебя, но служил когда-то у моего отца, — узнал меня с первого взгляда). И мне захотелось провести с ними пару дней, поговорить о разных вещах — они были мне рады; погода стояла хорошая… но тут пришло твое письмо, доставленное сюда, на гору, Грейнджером, прямо в известный тебе дом — тот самый дом, где я родился, где ты до сих пор обитаешь, особенно наверху. Лучше бы тебе помолчать, во всяком случае, пока я здесь. Я только начал было понимать кое-что — например, тебя в юности. К тому же я вовсе не собирался задерживаться здесь надолго. Однако свои меры ты приняла.

Письмо я получил около полудня, и к шести оно уже почти выветрилось у меня из головы, так же как и ты. До шести с этим пришлось подождать, потому что Грейнджер не мог сводить меня к негру, торгующему спиртными, напитками, не вспахав огород, и поскольку мне надо было как-то убить время, я позвал тетю Хэт наверх — очень уж отвратно было у меня на душе — и спросил, могу ли я рассчитывать на ее помощь? Помочь она предлагала мне уже не раз — она живет в полном одиночестве, — однако вряд ли предполагала, что серьезность ее намерений подвергнется в столь коротком времени такой суровой проверке. Как бы то ни было, она, естественно, ответила: «Да», — и тогда я сказал: «Не знаю, известно ли это вам, но двое из моих предков покончили жизнь самоубийством; о том же подумываю сейчас и я — что вы мне посоветуете?» — и передал ей твое письмо. Она взяла его, узнала твой почерк, приложила свою ручищу мне к губам и сказала: «Господи, да заткни ты его!» — все это с широкой доброй улыбкой. Когда ты здесь жила, она тоже непрестанно улыбалась? Или немного поглупела к старости? Поглупела или нет, но она уселась рядом со мной на краешке кровати — на которой, по ее словам, я родился — и очень внимательно, водя пальцем, прочитала письмо от начала до конца, а закончив, не могла поднять на меня глаз — или, может, не хотела. Она сидела какое-то время, уставившись на твою подпись, а затем сказала: «Это тебе решать, мой мальчик!»

Я решил — правда, не тотчас же — остаться жить. Не думаю, что она хотела напугать меня, но я напугался. Как и ты, она захотела сказать мне всю правду и сказала (посчастливится ли мне когда-нибудь встретить на своем пути даму, умеющую лгать, которая скажет то, что мне нужно, а не просто ответит на вопрос). Нет, к окончательному решению я пришел не сразу; а тем временем тетя Хэт рассказала мне обо всем, что, по ее мнению, я должен знать. Под конец она объявила, что больше ничего не знает. Может, это и не так. Во всяком случае, рассказала она мне достаточно, чтобы помочь преодолеть кое-какие препятствия, громоздившиеся на моем пути с тех самых пор, как я узнал, что путь есть, и я должен шагать по нему. Я имею в виду главным образом тебя и отца (хотя вопрос о нем никогда особенно не тревожил меня — но, по крайней мере, я теперь знаю о нем гораздо больше. Хэт говорит, что он счастлив, и — как я уже сказал — мне кажется, что врать она совершенно неспособна. Правда, она не видела его уже несколько лет, с тех пор, как ее младший сын Уитби погиб в Бельгии и отец приезжал на несколько дней, чтобы побыть с ней и утешить ее). Хэт помогла мне увидеть вас обоих детьми, и поскольку сам я, возможно, на всю жизнь останусь ребенком, то могу вас обоих приветствовать такими, какими вы были до моего рождения, и пожелать тебе счастья — хоть и знаю, что пожелание это невыполнимо. Счастья чувствовать себя и в меру свободной, и в меру неприкосновенной, чтобы ты могла позволить себе любить меня, а не «ценить» — это же надо, слово такое завернуть! Я никогда не был человеком ценным и быть таковым не собираюсь.

Итак, к вечеру дитя, как уже сказано, нализалось в стельку и принялось куролесить в окрестных горах — неосторожная езда, техническая поломка (обошедшаяся мне в четырнадцать долларов); к тому же я порезался, не так чтобы очень, но достаточно для того, чтобы напугать сопровождавшего меня Грейнджера (трезвого), так что ему пришлось кнутом и пряником заставить меня ехать домой к Хэт. Куда он меня и доставил, предварительно починив в непроглядной темноте проколотую шину — и я очень скоро обнаружил, что если тетя Хэт действительно умеет что-то делать (согласно ее рассказам, она мастер на все руки), то сиделка для пьяного из нее, как из дерьма пуля (прошу прощения!).

Все это написано с единственным намерением сделать тебе больно; сама понимаешь — мальчик, что с него возьмешь!

Прежде всего она начала кипятить молоко — меня необходимо было напоить горячим молоком: если для тебя начинают греть молоко, — значит, плохи твои дела, поэтому я ждал — меня уложили на кожаную кушетку в коридоре, рядом с кухней, — ждал спокойно (Внешне! Что делалось внутри — это никого не касалось, хотя, в общем, мне немного полегчало), и что, ты думаешь, я услышал в ближайшие же пять минут — сперва она пошепталась с Грейнджером, затем он вышел куда-то и вернулся; снова пониженные голоса, и в следующее мгновение душераздирающий звук льющейся жидкости. Она велела Грейнджеру принести мой самогон и теперь выливала его в помойное ведро! Вот как она представляет себе помощь! Вылила до последней, чистой как слеза, капельки, а я лежал и слушал. Я ничего не сказал. Лежал, пока она не сказала: «Ну как, можешь ты прийти сюда и выпить молоко?» Тогда я кое-как добрался до стола и сел. Она дала мне целую миску размоченных в горячем молоке сухарей, и, поднапрягшись, я все съел. Они с Грейнджером сидели и наблюдали за мной, но потом она попросила его принести дров — хотела услать его. И лишь только мы остались вдвоем, она спросила: «Зачем?» Как мне кажется, я объяснил ей. Ты-то уже давно это знаешь, вот я и думал, что ей это тоже известно, хотя я начинаю убеждаться, что нет на свете женщины, которая понимала бы, что такое забвение , понимала бы, что трезвый сильный человек испытывает иногда потребность то-се забыть (временно, конечно) — мой опыт говорит: нет такой женщины. Как ты считаешь, почему бы? Может, они боятся, что забудут-то в первую очередь их, и притом навсегда. И почему они сомневаются в своих силах?

После этого они с Грейнджером заволокли меня наверх и уложили в постель, к тому времени я и сам мог бы это сделать, но решил их не разочаровывать — такого развлечения они не имели со времени страшной ледяной бури, — и я уже начинал чувствовать себя вполне уютно на этой горе, когда все вдруг ухнуло в тетино ведро с помоями для свиней, после чего, хоть мне и было страшно, я все же уснул и во сне словно бы удалился туда, где находится сердце земли, — ни звука, ни проблеска света, ни души, чтобы обидеть или помочь.

Но, конечно, около четырех часов утра я проснулся. Хэт оставила в комнате зажженную лампу, за окном стояла кромешная тьма, я лежал, смотрел на слабый огонек и молился. Повторял слова молитвы — единственной, которой ты научила меня: «Да будет воля твоя», — наверное, с полчаса кряду. Так что, очевидно, то, что произошло затем, действительно было волей божьей. Я встал, оделся и сошел вниз, не разбудив Хэт; мысль моя была такова — я считал себя вполне трезвым: можно выскользнуть черным ходом во двор, завести машину и снова разыскать своего спиртоноса. Хэт спала, как якорная цепь на дне океана, но Грейнджер не дремал. Чего я не сообразил, так это что я был в таком виде в тот вечер, что Грейнджер добровольно остался у нас ночевать и лег внизу в коридоре на кушетке. Помнишь ее? Она, наверное, стояла там в твои времена (наверное, стояла еще во времена обрезания Моисея и образования этих гор). И камень вряд ли мог бы забыться сном на этой кушетке, не говоря уж о Грейнджере, и когда я крался на цыпочках мимо него, он только спросил: «Ты чего?» На это я ответил: «Будто не знаешь. Сам дал ей зарезать меня без ножа». Он сказал: «Правда. Но я просил ее этого не делать. Знал, каково тебе». — «Ничего ты не знаешь, — сказал я. — Я еду за подкреплением». «И я с тобой», — сказал он. Какими-то судьбами нам удалось выбраться из дома, не разбудив Хэт, — может, она к старости стала глуховата. Грейнджер правил, к тому же он спас мою жизнь.

Сейчас он здесь со мной. Получилось это так — после того как мы разбудили несчастного спиртоноса и купили у него последнюю бутылку коньяка, закопанную в сарае (торговля в субботу шла бешеная), Грейнджер отвез меня к себе. Я был в очень скверном состоянии и очень пьян, поэтому мы остались у него в ожидании рассвета, и, чтобы я не впал снова в панику, Грейнджер стал рассказывать мне свою жизнь, а я слушал. Выяснилось, что мы с ним вроде бы двоюродные братья — старый Робинсон наш общий дедушка. Он говорит, что не подозревал об этом, пока ему не сообщил мой отец. Он поступил к отцу вскоре после нашего отъезда и проработал у него около года. Вырос в Мэне, а в Брэйси приехал навестить свою прабабку, которую все знали как тетку Винни, там познакомился со своим дядей Форрестом Мейфилдом, твоим мужем, и жил у Форреста, пока было можно, затем у своей прабабки, пока та не умерла, перевалив за сотню лет, да еще прослужил год в армии во Франции: «Рыл окопы для белых солдат, чтоб им было откуда вылезать под ураганный огонь; а я высоко не лез — рыл себе и рыл, иначе бы с тобой тут не сидел». Затем он вернулся сюда, женился на негритянке (которая уже давно уехала куда-то на север, хотя он и говорит, что рано или поздно она вернется) и служил все это время уборщиком в здешней школе и каких-то молитвенных домах. От него я также услышал, что отец мой счастлив, хотя и он уже много лет не видел его и говорит о нем в прошедшем времени. У Грейнджера есть несколько книг, когда-то принадлежавших отцу, — так, детские книги. Он все еще что-то в них находит. Прочитал мне историю Покахонтас, кончив рассказывать свою собственную: «Она умерла от разбитого сердца под чужим небом, вспоминая зеленые леса восточной Виргинии, с ее богатыми рыбой реками, помня, что от свежих струй этих потоков ее отделяют тысячи миль неустанно катящего свои соленые волны океана, у края которого томится ее душа». По-моему, он говорил все это наизусть, хотя в книгу смотрел и страницы время от времени переворачивал. Дочитав до конца, он предложил отдать книгу мне — может, мне хочется иметь что-то от своего отца, а он, мол, ее уже знает; но я не взял, так как мне кажется, она ему дорога и, кроме того, он повидал эти катящиеся волны, а я нет.

К тому же времени окончательно рассвело, бутылка коньяка наполовину опустела, и одно к одному я снова был достаточно тверд на ногах — во всяком случае, не шатался. В общем, я попросил его отвезти меня к тете Хэт, чтобы там поесть, поспать и потом ехать в Гошен. Он спросил, готов ли уже я предстать перед ней? Я спросил: «То есть?» И он ответил: «Она будет тебя долго ругать, прежде чем отпустит». Я сказал, что чемодан-то мне забрать от нее так и так надо — в нем лежали кое-какие предметы, дорогие мне как память, уж не говоря о подштанниках, — и тогда он сказал, что если немножко подождать, то она уйдет в воскресную школу и тогда я смогу зайти в дом и убраться восвояси, не попадаясь никому на глаза. Я сказал: «Прекрасная мысль!» — но беда в том, что нужно было поесть и проветрить голову. Дом его принадлежал когда-то той самой прабабке и до сих пор хранит ее запах, хотя вообще-то у него совсем чисто, не хуже, чем у Сильви или даже у нас. Мне следовало бы знать, что в радиусе двадцати миль, по крайней мере, не найдется ни одного кафе и что он предложит приготовить мне что-нибудь. Так оно и вышло: «Мисс Хэт говорит, что я хорошо яйца готовлю», — ну, мне не захотелось лишний раз кого-то обижать, так что я поблагодарил его, и он пошел во двор, подавил свою старую курицу и приготовил мне вполне приличный завтрак. Много съесть я не мог и предложил ему за меня докончить, но он отказался, сказав, что сам едок слабый. Потом он спросил, как я насчет того, чтобы прогуляться? Я перед тем говорил, что хотел бы проветрить голову, но я-то думал о машине, все же я согласился, полагая, что он хочет похвастаться каким-нибудь живописным местечком (природа никогда меня не трогала, так же как и я ее).

Оказалось, что это просто маленький домик — одноэтажный, три комнатки, когда-то покрашенный в желтый цвет, веранда, уборная во дворе — здесь они с отцом жили какое-то время после нашего с тобой исчезновения. По словам Грейнджера, он уже больше года пустует. Какой-то парень из местных, преподававший музыку в Балтиморе, вернулся в родные края, чтобы подлечить себе нервы, снял его на лето и кончил тем, что как-то рано утром застрелился у себя на веранде, которую видно прямо из дома его матери, стоящего по другую сторону долины. Может, конечно, она и не смотрела — Грейнджер не знает, — как бы то ни было, он пролежал там с размозженной головой хорошо за полдень, пока его не заметил какой-то прохожий. С тех пор на дом охотников нет. Мы вошли туда, и Грейнджер провел меня по всем комнатам, указывая, где что стояло и где что происходило. Ему было тогда двенадцать — потом тринадцать лет, спал он на маленькой койке в кухне. Отец учил его готовить. От природы он чистоплотен. Пока отец был в школе, он прибирал в доме, шел к своей прабабке и помогал ей по хозяйству, затем возвращался и готовил уроки (каждый вечер отец занимался с ним — обучал его арифметике, домашнему хозяйству, земледелию и мифологии). К приходу отца Грейнджер готовил обед. Он показал мне комнату отца. Кровать все еще стояла там — дом они снимали с обстановкой, — узенькая детская кровать с боковинками, которую Грейнджеру пришлось удлинить, чтобы отец мог ноги в ней вытянуть.

Понимаешь, для Грейнджера это было что-то свое. Ему хотелось показать домик. Он все еще им гордится. Поэтому я не перебивал его и вежливо слушал, совершенно не ожидая, куда он гнет. Он сказал: «Вот что, ты ушел из дома и другого пока себе не нашел. На сам о м тебе живого места нет. Ты мог бы снять этот домик, наняться на работу где-нибудь поблизости — ну, в школу учителем, в магазин счетоводом, — а я б переехал к тебе и смотрел за хозяйством. Или я мог бы остаться в бабкином доме, где сейчас живу, и приходить сюда — это и не далеко совсем. А тебе бы это знаешь как помогло».

На меня спрос. Ты только подумай, мама, набралось уже немало людей — все в здравом уме, — которые предлагают поселиться со мной под одной крышей. Я не хвастаюсь, просто мне хочется доказать тебе, что можно увидеть что-то и во мне. И я спрашивал себя — что же, черт возьми, это такое? Тетя Рина, Хэт, даже Сильви, и вот теперь Грейнджер… и, мне кажется, я понял, в чем дело: они считают, что я нуждаюсь в чем-то, и еще считают, что я никогда никого не предам и, следовательно, в их понимании, владею богатством, которым могу с ними поделиться. Я и правда им владею. Тут они не ошибаются. Только оно не для них. Выбор за мной, и я его уже сделал.

Я поблагодарил его и сказал, что, возможно, придет время, когда такая комбинация окажется для меня весьма кстати, и что тогда я обращусь к нему. «Она тебе сейчас весьма кстати!» — сказал он, сказал несколько резче, чем следовало, тут я решил, что пора кончать осмотр; оставалось только улизнуть от тети Хэт и сматываться в Гошен. К тому времени я уже прекрасно мог бы править сам — голова моя была ясна, как безоблачный день, — но я все же пустил за руль Грейнджера, чтобы не обидеть его уж слишком; и, поскольку руки мои оказались незанятыми, пришлось им заняться остатками коньяка. Грейнджер — истинный друг пропойц — ни разу не сказал: «Брось!» — и, когда мы подъехали к бедному домишке Хэт, оказалось, что я сплю непробудным сном.

Когда я снова очухался, мы уже проделали три четверти пути до Гошена. День клонился к вечеру, и Грейнджер вел машину так, будто знал, что мне нужно. А может, он действительно знал. Я с трудом сел и посмотрел в окошко (попробуй когда-нибудь сделать это после того, как проспишь несколько часов в шевроле, катящем по горным дорогам, да еще живот твой набит яйцами и коньяком домашнего изготовления). Я спросил: «Что это означает?» — и Грейнджер ответил: «Помощь. Везу тебя, куда тебе надо». Тогда я снова улегся, и мы доехали до окраины Гошена, а затем остановились, и он спросил: «Можешь ты теперь сам сесть за руль?» Мочь-то я мог, но, конечно, осведомился: «А ты как же?», на что он ответил: «А я отправлюсь назад», — «Каким образом, — спросил я. — Скоро совсем стемнеет. Это же горы. Свалишься и выл таков». Он сказал, что не боится, и мне пришлось сказать: «Нет, давай поедем дальше, ты переночуешь у меня, а завтра я отвезу тебя к поезду». Тогда он кивнул и покатил вперед, оставив мне приблизительно полмили, чтобы решить два вопроса: где найти гостиницу, куда впустят меня в моем теперешнем виде, и дадут ли вообще ночлег негру в округе, где негры редки, как улыбки. Я знал, что моя старая хозяйка, вдова, зря слов на ветер не бросает. Сперва я решил ехать за город и провести эту ночь под открытым небом (у меня с собой кашемировый вязаный платок, который ты мне когда-то подарила), но потом вспомнил, что видел на другом конце города старый пансион, впавший в убожество, но большой. Я еще заметил тогда, что двор там мела молоденькая негритянка, так что Грейнджер, по крайней мере, не напугал бы их до смерти. Я показал ему, куда ехать, и, когда мы остановились у ворот пансиона, он сказал: «Ты о себе не думаешь. Нельзя тебе останавливаться здесь». — «Придется!» — сказал я.

Прошло уже три дня, и мы все еще здесь — я в большом доме, а он в пристройке для прислуги где-то на задах. Я жду артельщика, который будет набирать людей для сооружения дороги, и Грейнджер со мной. Вот уж истинный Мейфилд! Он уже устроился на работу и решил остаться тут. По целому ряду причин — самых обыденных.

Да и все это в достаточной мере обыденно. Что я и пытался высказать в своем письме — все это очень обыденно. О чем я в самом деле горюю? Мне всего двадцать один год. Я только-только начал жизнь. Меня еще можно наставить на путь истинный. Все еще можно исправить.

Так возьми и исправь.

6

Письмо Роб отправил уже под вечер; затем прошелся немного, чтобы прочистить голову, вымыл руки, легко поужинал в столовой, где не было никого, за исключением его самого, владельца пансиона мистера Хатчинса и Грейнджера, в чьи обязанности входило помогать Делле подавать на стол то немногое, что имелось в наличии (Делла была та самая девушка, которую Роб видел тогда во дворе, — она же кухарка и горничная). Затем он посидел на крылечке с мистером Хатчинсом и не в первый раз выслушал его проекты развития и оживления дела в расчете на свежий наплыв посетителей, после того как будет построена дорога.

— Виргиния больными кишит, а до этого замечательного воздуха и до этой вонючей воды не доберешься иначе, как горной дорогой, на которой столько народу головы сложило, что и вспоминать не хочется. Я уж не говорю о Мэриленде и Вашингтоне и о вашем убогом штате. Постройте дорогу, а за мной дело не станет.

Роб спросил: — А доктор у вас тут будет к тому времени? Без докторов не обойтись. — Он намекал на то, что жена мистера Хатчинса уже шесть недель находится в Линчбурге, очевидно, для того, чтобы держать под врачебным присмотром больную дочь.

Мистер Хатчинс сказал: — Уж этих-то понаедет; от них палками не отобьешься, как только тут деньгами запахнет. Они на деньги, как мухи на мед слетаются. Я это очень даже хорошо заметил. Не знаю, конечно, может, в вашей семье и были доктора-бессребреники.

Роб сказал: — Нет, что вы, мы сами все насквозь больные. Иначе зачем бы мне было сюда ехать?

Мистер Хатчинс сказал: — Затем, что голова хорошо варит. Только поторопился ты немного — тебе б на несколько месяцев попозже приехать.

Роб сказал: — Значит, перестарался, — извинился и пошел к себе в комнату. Там он зажег лампу и сел писать своей тетке Хэт, — извиниться и объяснить исчезновение Грейнджера, пообещать, что приедет снова этим летом, причем в образцовом порядке, загладит свою вину перед ней и станет впредь хорошим племянником — однако после двух попыток он решил, что только зря старается. Она или простит его после нескольких недель молчания, или же прибавит его имя к длинному списку тех, кто покинул ее и никогда уже не заслужит прощения. Остановившись на этом, он встал, чтобы раздеться, и успел все с себя снять, когда за дверью кто-то произнес шепотом: «Роб!» — это был Грейнджер. Роб приоткрыл дверь, убедился, что он один, и сказал: — Входи! Чувствуй себя, как дома. Я собираюсь в объятья Морфея (Грейнджер приходил к нему каждый вечер, якобы для того, чтобы обсудить прошедший день и их шансы обосноваться здесь, на самом же деле — Роб прекрасно понимал это — чтобы проверить состояние его здоровья и настроение), а сам подошел к кровати, улегся и подоткнул со всех сторон одеяло, как будто за окном стояла зима, а не мягкий и теплый апрель.

Грейнджер вошел, притворил за собой тяжелую дверь и уселся на единственный, стоявший под лампой стул. — Я хочу тебя что-то важное спросить, — сказал он. — Я постарше тебя буду и уже достаточно времени потратил на врунов, так что, будь добр, не обманывай меня — ты правда думаешь остаться здесь?

— Смотря по обстоятельствам, — ответил Роб.

— Каким таким обстоятельствам?

— Получу ли я завтра приличную работу, справлюсь ли с ней (я ведь никогда еще ничего не строил), не потребуется ли мое присутствие дома. Черт возьми, Грейнджер, да ведь я же могу нынче ночью умереть во сне.

Грейнджер внимательным, изучающим взглядом смотрел на него в ровном теплом свете — широкая грудь Роба, темная, почти сливающаяся с ореховой спинкой кровати, выпирали, как у бурлака, словно он всю свою жизнь только тем и занимался, что таскал тяжести, а не плескался в теплой ванне; лицо, спокойное и открытое, с широкими скулами, высоким лбом, крупным подбородком и глаза — то глубокие и спокойные (глаза утешителя), то вдруг вспыхивающие бешеным огнем. Грейнджер улыбнулся: — Не бойся, ты не умрешь, ни этой ночью, ни следующей, разве какая-нибудь девка прирежет.

— Ну, раз так, я в безопасности, — сказал Роб. — На всем протяжении отсюда до Буэна Виста у меня есть только одна знакомая, да и та работает по ночам.

— Вот и моя тоже, — сказал Грейнджер.

— Ты что, уже добрался до Деллы? Однако ты времени не теряешь.

Грейнджер посмеялся и кивнул, но потом сказал: — Слушай, я ведь опять соврал. Делла со мной заигрывает, только я ее пока не трогал, а может, и вовсе никогда не трону.

— Я лично тебе разрешаю, — сказал Роб. — Займись этим.

Грейнджер снова кивнул. — Если понадобится.

— Да уж будь уверен, — сказал Роб. — На таком-то воздухе.

Грейнджер подумал. — Воздух — оно, конечно, только я, пожалуй, погожу.

— А чего тебе ждать? — сказал Роб. — Делла сама в руки идет.

Грейнджер сказал: — Грейси я жду.

— Если она и впрямь собирается вернуться к тебе, так ей такой пустяк не помешает.

— Помешает, — сказал Грейнджер, — я чувствую, что помешает.

Роб спросил: — А она стоит того, чтобы ее ждать?

Грейнджер сказал: — Этого меня никто раньше не спрашивал.

Роб хотел извиниться, но не мог.

— Стоила — для меня, во всяком случае. Все, кроме меня, говорили, что она дрянь, — мисс Винни, твой папа.

— А что бы ты про нее сказал?

Грейнджер, по всей видимости, погрузился в воспоминания. Потом сказал: — Она хорошая. Я такой хорошей в жизни не встречал. — Казалось, он считает вопрос исчерпанным.

— В каком отношении? — спросил Роб.

— Во всех, какое ни возьми: у плиты, в постели, в церкви: она петь умела. Красивее ее многие были, но для меня она была хороша. Я на нее мог целый вечер смотреть, просто сидеть и смотреть до самого утра — лишь бы увидеть, как она просыпается, только-только рассвет забрезжит. Она легко вставала — проснулась и сразу с тобой говорит, полдня сонная не ходила. Норный раз она пробыла со мной всю ночь после того, как мисс Винни померла. Я лежу и смотрю, как день занимается, а она вздохнула полной грудью (а глаза все закрыты) и говорит громко так: «До чего ж мне хорошо было», — Грейнджер снова помолчал. — Вот и жду ее.

Роб сказал: — Ладно, жди! Ну а мой отец — что он против нее имел?

— То же, что и все. «Ей, мол, твои деньги нужны». Ну и что? Что такое деньги? Кто рыл окопы, чтобы их заработать, — я или кто другой? Так я и отдам их, кому захочу. Нет, деньги людей пугают. В тысяча девятьсот девятнадцатом, это когда цветные парни стали домой с войны возвращаться — в одной руке лопатка саперная, в другой деньги. Перепугали всех чуть не до смерти: все тогда решили, что мы скупим землю, понимаешь, и будем миром править. Кое-кто и правда приобрел клочок тощей, ни на что не годной земли, только… хочешь знать правду?

— Хочу!

— Хочешь знать, кто спас мир от черных парней?

— Конечно.

— Мистер Генри Форд.

— Каким образом?

— Автомобилем своим дешевым. Все негры до одного захотели купить себе такой, истратили на это все свои деньги и оставили землю за белыми, — заключил Грейнджер с улыбкой.

— И хорошо сделали, — сказал Роб, тоже улыбаясь. Но при всей усталости он знал, что не даст увести себя в сторону шутке, пусть даже таившей в себе зерно истины. — Но какое дело было до этого моему отцу? — сказал он. — Ведь к этому времени ты уже не жил у него.

— Он хотел, чтобы я чему-то поучился. На это истратил деньги, которые с войны принес. Мне было тогда уже двадцать семь, в школу я не ходил с тех пор, как уехал из дома, из Мэна — в девятьсот четвертом году, — и знал только то, чему он научил меня, когда я у него жил, да еще то, что вычитал из детских книжек, которые до сих пор читаю. Когда решили замиряться, он взял мой адрес у мисс Винни — пока я окопы рыл, он мне ни разу не написал, хотя, кроме него, мне писем не от кого было получить — все неграмотные были. А тут написал, спросил, жив ли я и если да, так чтоб я забирал свои деньги и ехал в Ричмонд поступать в школу, где он преподает, сказал, что мне еще не поздно и нужно поскорей знания приобретать, а то мисс Винни вот-вот умрет и что я буду делать один; сказал, что он мне опять поможет, сделает все, что в его силах. Он там учил негров, как свое имя подписывать, и читал им про всяких разных богов.

— И ты отказался?

Грейнджер кивнул: — Наотрез! Хотя сначала об отказе и не думал. В апреле я вернулся в Америку, сошел с парохода в Норфолке и оттуда поехал прямиком в Брэйси — узнать, умерла она или нет еще — я о мисс Винни говорю, ей уж тогда сто четыре года было. А она собирала хлопок! По крайней мере, говорила, что собирает, мозги-то у нее с перебоями работали. По двору ходить кур гонять, это она могла, ну, а насчет хлопка, так за последние десять лет она ни одного куста не обобрала. Меня она обобрала — это точно! Как липку! Купи ей то, купи ей это, согрей ее, накорми, приголубь. Конечно, мне понятно было, что все это от старости, что уж недолго ей осталось. И то я помнил, что ни от кого столько добра не видел, как от нее, но уморила она меня за эти несколько недель вконец (я ведь отвыкнуть от нее успел); так что я уж начал подумывать о предложении твоего папы. Но написать не написал. И тут как раз встретился с Грейси — в церкви, на весеннем собрании прихожан. Мисс Винни я даже не сказал, что иду, а то б она прицепилась ко мне и пришлось бы ее на себе волочь, а она уже совсем оглохла и все равно ничего не услышала бы; в общем, я дал ей полстакана джипа за ужином и уложил спать, а сам пошел, думаю, хоть на народ посмотрю. Но на главное-то я опоздал. Она прокричалась перед самым моим приходом, это я про Грейси говорю. Два дня просидела на скамье для кающихся грешников, ни крошки в рот за это время не взяла — все для того, чтоб приобщиться к вере. Понимаешь, ей уже семнадцать было, и она боялась опоздать — приобщаться-то лучше как можно раньше, тут ведь тоже привычка нужна. Ну вот, Грейси приобщилась поздно (а я и вовсе не приобщился); но все говорили, что криками она все наверстала. Когда я пришел, она уже сидела во дворе со своей теткой (родителей у нее не было), которая отпаивала ее родниковой водой. Я, понимаешь, не знал, что с ней было, поэтому подошел к ним и спрашиваю: «Откуда это ты?» В ту пору я бог весть что о себе воображал — единственный в мире негр, повидавший свет (а ее я знал с детства, все это время она жила в Брэйси), и спросил-то я только так, в шутку; а она посмотрела на меня эдак пристально и говорит: «Рядом с небом я была», — и я сказал: «Верю!» — такой вид у нее был, что не поверить нельзя: вся светилась, как свечка. Я ее всю жизнь знал и никогда не видел, чтобы она так сияла, — да и другие тоже не видели, — и вот тогда я и сказал (про себя, конечно) — это любовь с первого взгляда.

— И поверил в это? — спросил Роб.

— А как же! — сказал Грейнджер. — Никогда я этого прежде не испытывал — ни с первого, ни с пятнадцатого взгляда.

— Чего именно? — спросил Роб.

— Да что я хочу всегда быть с ней, чтоб всегда и всюду она была со мной.

— И ты ей это сказал тогда же?

— В том-то и дело, что нет! — ответил Грейнджер. — Первая моя ошибка. Надо было мне сказать ее тетке: «Сандра, я забираю Грейси у тебя» — и тут же увести ее к мисс Винни, и на следующее утро сказать мисс Винни: «Вот, пожалуйста! Я ее люблю, и никого другого мне не надо, так что прошу мне не перечить».

— А ты что сделал? — спросил Роб.

— Хотел, чтобы все по-хорошему, как меня учили. Понимаешь, никто мне прежде никогда особенно не был нужен — ну там побаловаться изредка, так баловство это не штука; вот я и думал, что если не можешь без кого-то жить, нужно действовать, как если бы тебе пообедать захотелось или денег занять нужно — улыбнись и попроси. Сперва вроде бы получалось — ее ведь до этого никогда не просили, только приказывали, а она исполняла.

— Что же она тебе говорила?

— Всякое. Мы ведь три года вместе прожили. Сначала больше так: «Ты веди, а я за тобой». А я только что из армии вернулся и уж что-что, а водить умел — прямиком в лес! Мы из лесу выходили только поесть да поспать. А ей это, пожалуй, даже нравилось — она была опытней моего. К блаженству не один путь есть, и все их она испробовала. Ну, и скоро у нас пошла другим музыка: «Иди ко мне, я тебя сладеньким угощу». Я видел, что она меняется, и не протестовал. Я, ты сам знаешь, послушный — с теми, кого люблю. А как их иначе отблагодаришь.

Роб кивнул и попросил: — Задуй, пожалуйста, лампу — комары летят. — Когда Грейнджер исполнил его просьбу и снова занял в темноте свое место, Роб спросил: — И чем же она тебя угощала?

Грейнджер подумал: — Это я только так выразился.

— А что ты хотел выразить?

Грейнджер снова задумался, дольше, чем прежде. — Я ж тебе говорил. Ты и так знаешь. Ни для кого в твоей семье не секрет: Грейнджер — добрая душа. Он всегда поможет.

— Спасибо! — сказал Роб. — Но почему ты так?

— А это я тебе сейчас скажу, до этого я еще во Франции додумался, потому что армия тебе ничего не дает, кроме времени на размышления (ведь не воевать же). А дело в том, что мне жилось хорошо. Пока я не попал на войну, не ляпнулся в грязь, никто мне никогда ничего дурного не сделал. Добрые родители, мисс Винни добрая — добрее некуда, покуда не спятила — твой отец, мисс Хэт. Ругать-то меня, конечно, ругали — окопы ведь я рыть учился в Кемп-Диксе, в Нью-Джерси, так что кое-чего наслушался, но я про дела говорю — они злыми не были. Даже немцы не в меня целились. Лично против меня они ничего не имели, понимаешь. Вот я и сам остался добрый, старался всем угождать. Чего проще. А от негров всю жизнь только и слышал «дурак да подлиза!». Зато, не в пример многим другим неграм, я в тепле живу и крыша над головой у меня есть.

— Но Грейси ты не угодил? Потому и ждешь ее?

В темноте Грейнджер не видел лица Роба. В голосе, однако, не угадывалось желание обидеть, одно праздное любопытство. — Не скажи. И если ты встретишь Грейси, то и от нее, наверное, ничего такого не услышишь. Она тебе скажет, что никто никогда с ней так хорошо не обходился, как Грейнджер. Это она мне в каждом письме пишет. (Я научил ее немножко писать, и она мне пишет: «Хочу тебя видеть. Скоро приеду. Здесь холодно». Я не учил ее, как пишется слово «деньги», но все равно посылаю ей — чтобы у нее всегда были на билет.) Нет, это не так. Я долго думал и над тем — ну зачем ее понесло в Ньюарк. И понял — любопытство. Любопытство и больше ничего. Я жил в Мэне, по всему побережью на поезде взад и вперед прокатился, побывал во Франции, побывал на востоке в Нью-Джерси и могу сказать: никакой разницы, только люди новые. Да она-то этого не знает. Сейчас в Ньюарке тоже начинает понимать. Написала в последнем письме: «К северу от Брэйси нет никого лучше тебя».

— Раз так, то когда же она возвратится?

— Вот соберется и приедет.

— Как же она найдет тебя здесь, и горах?

— А я уже написал ей свой новый адрес. И свои планы ей сообщил.

— Какие же у тебя планы? — спросил Роб.

— Останусь с тобой, пока нужен или пока ей не понадоблюсь.

Грейнджер сказал это как нечто само собой разумеющееся, без расчета на благодарность теперь или в будущем, скорее как возможность использовать время, лежавшее перед ним, способом ему понятным и доступным.

Благодарности и не последовало. Наступило молчание. Слышно было, как Роб сполз с подушек и растянулся в кровати, затем глубокий вздох, приветствующий желанный сон.

Шуршанье кожи о простыню Грейнджер в полной темноте воспринял как отказ; последовала нескончаемая мучительная минута, когда казалось, что жить больше незачем. Но он все-таки справился с собой. Понизив голос, чтобы не разбудить Роба, если тот уже уснул, Грейнджер спросил: — Ты веришь мне?

Продолжительное молчание, затем голос Роба — обычный, отнюдь не сонный, произнес: — Да, верю. — Позади был трудный день, окончательно его измотала попытка высказать матери всю правду до конца, а тут еще Грейнджер со своим рассказом — жизнеописанием жалкого простофили. Он не видел причины сомневаться в искренности Грейнджера и решил, что если тот вознамерился сделать ставку на него, то и ладно, пускай. И в более свежем, спокойном состоянии он не стал бы углубляться в историю его жизни, ему и в голову не приходило, что, вникнув в недомолвки Грейнджера, в его отступления от истины, он действительно мог бы получить от него помощь — ведь Грейнджер сумел бы указать ему на спасительную тропинку, ведущую в единственный мирный уголок в раздробленном сердце его семьи, мог он и рассказать ему свой сон, приснившийся в ту ночь.

7

Грейнджер снова видел себя мальчиком — он сидел в вагоне поезда, который шел куда-то день за днем, ночь за ночью, и смотрел в окно на пробегающие мимо поля и города, на которые медленно, но верно наступала весна — листьями, цветом деревьев, травой. В вагоне ехали еще пассажиры, но он был один; в багажной сетке над головой лежала небольшая плетеная сумка (принадлежавшая его отцу). Он ехал и думал о том, что, слава богу, у него нет никаких забот и никакого багажа, кроме вот этой сумки, — при всей своей молодости уж с этим-то он мог справиться, — и еще он думал о том, что едет к своей прапрабабушке Винни в штат Виргиния. Чего проще-то. Она встретит его на вокзале и даст ему все, что ему недостает в жизни. Поэтому ему казалось, что он счастлив, и каждый раз, когда поезд мчался в туннеле или сквозь ночную тьму, улыбался своему отражению в оконном стекле. Он думал, что нужно только подождать, и поездка свершится, как свершается весна на земле. Вдруг поезд остановился ненадолго — не в городе, а прямо в открытом поле — и к нему подошел седовласый кондуктор и сказал с улыбкой: «Я тебя переведу на другое место. На хорошее. Иди-ка за мной». Кондуктор снял его сумку и спросил: «Это все, что у тебя с собой?» На что Грейнджер ответил: «Да, сэр!» — а затем повел его по вагонам в конец поезда — через вагоны для белых и вагоны для черных — пока не привел в вагон, где было всего одно место. Он указал на это место Грейнджеру, положил его сумку на единственную в вагоне багажную сетку и сказал: «Так, а ты уверен, что не забыл сообщение, которое должен передать?» Грейнджер ответил: «Уверен, сэр!» — и старый кондуктор ушел. Оставшись в одиночестве, он впал в уныние. Ни о каком сообщении он не имел понятия, он даже не знал, что это такое, не представлял себе, кому его нужно передать, даже если бы оно вдруг обнаружилось у него на ладони. (Мисс Винни ничего нужно не было, она хорошо жила, по словам отца, ни в чем не нуждалась.) Он встал на бархатное сиденье и порылся в своей сумке: две пары белья, две пары брюк, две рубашки, перочинный ножик и кусок мыла. Ничего нового, ничего такого, что могло бы пригодиться кому-то, кроме него. Он проехал в подавленном настроении еще какое-то время, и вот снова пришел старик кондуктор и сказал: «Тебе выходить», — снял сумку и снова спросил: «Значит, у тебя оно?» — и повел к ступенькам. Поезд стоял на станции в Брэйси. Старый кондуктор сказал: «Ты был хорошим пассажиром!» Он спустился сперва с сумкой, затем взял его самого, медленно переместил в теплом воздухе и поставил на перрон, сказав: «Ну, прощай!» — поднялся по ступенькам и исчез. Винни нигде не было видно, вообще кругом никого. Они узнали, что я подвел их, и ушли. Меня бросили здесь навсегда, совсем одного. И вдруг он увидел рядом белого человека, который по возрасту мог быть его отцом, — он, казалось, излучал доброту, хотя и не улыбался. Он протянул большую руку и сказал: «Дай, пожалуйста! Ты же привез его. Оно для меня». Грейнджер ответил: «Нет, сэр, я ничего не привез. Я только сам приехал и вот стою перед вами». Лицо человека затуманилось печалью, не злобой, и он сказал: «Ты уверен? Подумай хорошенько, постарайся вспомнить». И тут Грейнджер вдруг вспомнил все, о чем говорилось в сообщении, и быстро повторил: «То все, пожалуйста, забудьте. С тем покончено. Там говорится — займитесь мной». Человек, который оказался Форрестом, улыбнулся и взял его за руку. И мигом забылись и Винни, и только что закончившееся длинное путешествие.

И Грейнджер улыбнулся во сне, хоть был один в темной комнате, вдохнул холодного горного воздуха, вытянул длинные ноги и перевернулся со спины на живот. До утра оставалось еще много времени.

8

Роб тоже увидел сои — он начал сниться ему ближе к утру, — сон, ничего не прояснивший, не принесший отдыха, — просто картинки того, что было ему и так известно, что использовать он не мог, но не мог и перечеркнуть. Он стоял в дверях казармы — французской, во Фландрии. Ему казалось, что он ищет своего двоюродного брата Уитби Шортера — прислан сюда тетей Хэт на выручку Уитби. Помещение было огромное, с низким потолком, из неотесанных потемневших бревен, некрашеное; ничего, кроме кроватей, в нем не было. Бесконечные ряды кроватей. Поэтому его поиски заключались в том, что он ходил между рядами и заглядывал в каждую кровать. Кровати были весьма странной конструкции: из таких же бревен, как и стены, грубо сколоченные в форме глубоких и длинных ящиков, похожих то ли на гробы, то ли на ясли. Он ходил от одной к другой, и все они оказывались пусты, если не считать постельных принадлежностей. В каждой лежало по совершенно одинаковому стеганому, похожему на коричневый кокон одеялу, откинутому грубо разбуженным обитателем, так что оставался на виду его след — подсохшее пятно, в одних кроватях бесцветное, в других кровавое; а в иных просто испражнения. Все до единой были запакощены, и в то же время не было никакой возможности выяснить, кто занимал прежде эту кровать, вернется ли он сюда ночевать — если сон вообще возможен в этой грязи, — или же в отвращении бежал отсюда, или пролил всю кровь до последней капли на поле боя. Зачем же он ищет здесь своего двоюродного брата? Никакой надежды его обнаружить! Он или обращается в прах под землей, или сражается на поверхности ее. Роб решил отказаться от дальнейших поисков и повернулся к двери, чтобы уйти. Последний ряд, вдоль которого он шел, был точно такой же, как и все, только на одной кровати, приблизительно на середине ряда, сидел кто-то, прикрывшись до пояса; Роб направился туда — это оказалась его мать, девочка с распущенными волосами, в слезах. Она его не видела. А искал-то он ее.

 

Май — сентябрь 1925 года

1

27 мая 1925 г.

Рейчел.

Дорогая Элис!

Меня ужасно мучит, что я до сих пор не написала тебе. Но поскольку это единственное, что меня сейчас мучит, и поскольку сегодня день моего рождения и из него я уделяю тебе целый час, — мне сегодня исполняется двадцать лет, ты об этом забыла, хотя как ты могла помнить, если я тебе никогда этого не говорила? — то верю, что ты простишь меня, не задержишь ответ и сообщишь твердо, когда ты исполнишь свое обещание и приедешь сюда. Лучше всего, если бы ты приехала в самом начале июля — будь здесь четвертого, и, может, я взлечу от радости в воздух вместе с фейерверком. Дело в том, что папа, прочитав письмо доктора Метьюза, сказал, что по меньшей мере два месяца я должна находиться в состоянии полного покоя — иными словами, сидеть и таращить глаза. Два месяца истекут 29 июня, если я доживу до этого. О, с легкими у меня все в порядке, — сомневаюсь, что с ними вообще когда-нибудь что-то было, — но нервы мои придут к тому времени в полную негодность от окружающей тишины. С самого начала дело было исключительно в нервах.

Но (фактически теперь и они в порядке, и, когда я расскажу тебе все, ты, безусловно, догадаешься, что их излечило, когда не помогало ничто — ни лекарства, прописанные твоим отцом, ни вкусные блюда, которыми кормила меня твоя мать, ни даже твоя жизнерадостность и веселые шутки.

Помнишь незнакомого негра, который приехал за нами в чужом шевроле? Это были два первые удивительные звена цепочки, которая присоединена, как мне кажется, к сердцу — большому сердцу, а в придачу к сердцу есть еще и прекрасное лицо, пока что чужое мне, но это — как я искренне надеюсь — исправимо. Ты помнишь также, что папа, пока мы жили в Линчбурге, ограничивался обычно коротенькими записками, так что откуда было нам знать, что он в наше отсутствие разведет бурную деятельность. Первый намекнул нам на то, что происходит, все тот же негр. Папа нанял его еще в апреле, чтобы привести в порядок наш старый дом, подготовить его к приему постояльцев, когда — по папиным расчетам — золотой поток их хлынет по новой дороге, проложенной через горы с востока на запад — дороге, которую только-только начинают расширять с нашего конца.

Одного из строителей дороги зовут Робинсон Мейфилд. Это его лицо дано в придачу сердцу, к которому ведет цепь недавних сюрпризов. Ему двадцать один год, и сам он не вполне здоров — но и в его случае это одни лишь нервы, ничего другого.

Но начну сначала. Путь домой был трудный. Я совсем обессилела от нескончаемого отдыха, а новый негр — его зовут Грейнджер — ничего толком не мог сказать нам о переменах дома; только, что наняли его недавно и что шевроле принадлежит человеку, который снимает у нас комнату и работает на постройке, дороги. Папин старый автомобиль оказался, по обыкновению, сломан, поэтому папа предложил владельцу шевроле снизить недельную плату за комнату, если он разрешит воспользоваться его машиной. До дому мы в конце концов добрались, но чтоб я еще когда-нибудь села в машину, если за рулем будет Грейнджер!..

Первым, кого мы увидели, был папа. Хоть писал он нам мало, но беспокоился сильно (я говорила тебе, что его мать и сестра умерли от скоротечной чахотки, правда, это было много лет назад). Как бы то ни было, он встретил нас во дворе, поцеловал маму и меня (вообще-то он целует нас чрезвычайно редко), у нас на глазах вручил Грейнджеру доллар (как правило, расстается папа с деньгами крайне неохотно) и сказал, что Делла покажет мне мою комнату. Я сказала, что помню, где она находится, — как-никак прожила в ней всю жизнь, — но папа сказал: «А вот и нет!» — и они вдвоем с Деллой (Делла — это наша служанка) повели меня. Он сменил всю мою мебель, до последней скамеечки, до последней картинки, и поместил меня в бывший «апартамент для новобрачных» — в юго-восточном крыле дома: никакой это не «апартамент», конечно, и на моей памяти новобрачные ни разу не перешагнули его порога, но все же это большая комната с высоким потолком, по которой сквозняки так и гуляют. Все для моей груди, тогда как единственно, в чем нуждается моя грудь, это лифчик с подкладками. Все же это было очень заботливо с его стороны, и я оценила внимание, хоть и отметила, что он забыл перекрасить старые стены (слабая грудь — дело ненадежное, стоит ли до времени роскошествовать!). Но когда все они удалились, оставив меня отдохнуть часок перед ужином, на меня нашла ужасная тоска. И все из-за папы. Несмотря на обстоятельное письмо твоего отца, в котором он писал, что я уже вне опасности и могу вести нормальный образ жизни, он, видите ли, решил запереть меня в дрянненьком пансионе, который — сколько денег в него ни вколачивай — и мухи-то не привлечет, не говоря уж о богатых виргинцах, пусть даже он объявит, что будет их через горы по новой дороге на руках перетаскивать (да ничего он вколачивать и не собирается, разве сунет, скрепя сердце, десятку тут и тридцать пять там). А если мне действительно суждено умереть, то лучше места не придумаешь! — гостиница, набитая крикливыми старухами.

Я не собираюсь умирать, но в тот день я молила бога о смерти. Признаюсь тебе в этом. 30 апреля я лежала на своей кровати и молила бога послать мне все то, что у меня подозревали, — больные легкие, меркнувший разум, только бы поскорей. Я так хотела этого, что даже молилась вслух, зная, что никого поблизости от «апартамента для новобрачных» нет. Но это только мне казалось. (Временами я бываю весьма несообразительна.)

В разгар моих стенаний кто-то постучал в дверь. Я решила, что это папа или, по крайней мере, мама, и сказала: «Входи!», не вставая. На пороге появился незнакомый молодой человек, крайне озабоченный. Я села и сказала: «Вы не туда попали». На это он сказал: «Я надеялся спасти чью-то жизнь — мне послышался вопль отчаяния». Я сказала: «Во всяком случае, не мой». Он тогда сказал: «Постоните, пожалуйста, а я послушаю». Я слегка застонала, и он сказал: «Вы меня обманываете. Это были вы!» При всей его красоте, вид у него был ужасный, весь заляпан грязью (он только что вернулся с работы — с раннего утра взрывал скалы, но я-то этого не знала); поэтому я возразила: «Ну и что, скажите на милость? И кто вы такой?» Он ответил: «Я — жених». Я, наверное, выглядела очень озадаченной, и он пояснил: «Вернее, новобрачный. Я живу во второй половине „апартамента для новобрачных“». (Оказалось, это действительно так — он наш новый постоялец: отец отдал ему лучшую комнату, а мне чуть поплоше.) Тогда я спросила: «Как же зовут жениха, если это не секрет?» — и он ответил: «Роб Мейфилд-второй, к вашим услугам». Я решила дальше не углубляться, но все-таки сказала: «А я — Рейчел Хатчинс, только сегодня вернулась домой». Он сказал: «Знаю. Я все про это знаю». — «Так расскажите же мне, — сказала я, — потому что я, ей-богу, ничего не знаю». Он целую минуту молчал, глядя на, меня в упор. «Вам лучше, — сказал он наконец. — Собственно говоря, вы уже совсем поправились». Я спросила: «Кто это сказал?» Он ответил: «Мои глаза» — и дотронулся до них. «А они вас не обманывают?» — спросила я. «Это вам решать», — сказал он и сделал шаг по направлению ко мне. Тогда я села на край кровати, спустив ноги на пол, на случай если войдет отец — он бы застрелил Роба на месте. Глаза у него оказались карие. А в карих глазах я никогда не бываю уверена. «Каков приговор?» — спросил он. Я ответила: «Они очень хорошо гармонируют с вашими волосами, вот и все, что я вижу». — «И вряд ли когда-нибудь увидите больше», — сказал он.

Я была уже готова вспылить, но тут в открытую дверь вошла Делла и спросила, принести ли мне ужин в комнату или я сойду вниз. Тут я решила поверить его глазам и сказала, что поужинаю со всеми остальными, только сперва умоюсь; и поскольку все — это мои родители плюс Роб Мейфилд, то после этого я наверх вообще почти не поднимаюсь. С тех пор прошел месяц, и за это время многое что расцвело, помимо цветов, а именно мои чувства к Робу.

Если говорить начистоту, то должна признаться, что мои чувства к Робу гораздо глубже и определеннее, чем его ко мне. Во всяком случае, мне так кажется. Зачастую он возвращается с работы поздно вечером, очень усталый, ужинает в кухне и идет гулять (ему нравится гулять по ночам — это успокаивает ему нервы), к тому же папа следит за мною ястребиным оком; так что до конца прошлой недели я обитала главным образом в мире собственных чувств, счастливая от сознания, что он существует на свете, что я живу под одним небом с ним, а ведь совсем недавно я ждала от жизни только дурного.

В прошлую субботу он вернулся вечером с работы, вымылся у себя в комнате и прилег отдохнуть до ужина; я научилась видеть его жизнь сквозь стены. Я тоже «отдыхала», согласно папиному распоряжению, хотя на деле напрягала каждый свой нерв, чтобы услышать, когда он встанет, куда пойдет. Я испытывала свою силу — удастся ли мне заставить его подойти к моей двери, постучать и сказать мне что-нибудь ободрительное (вот уже два вечера он возвращался с работы такой усталый, что почти говорить не мог, или же уезжал кататься на машине с кем-нибудь из своей артели). Я думала: «Встань и помоги мне, пожалуйста! Никому ты не нужен так, как мне». Помимо всего, у меня было очень мало времени: Делла начинает бить в гонг, сзывая к обеду, ровно в шесть часов.

И вот когда оставалось всего четыре минуты, он встал, постоял немного на коврике у своей кровати, отворил свою дверь, подошел к моей и постучал так тихо, что услышать его могла лишь пробегавшая рядом гончая или ожидающая этого стука Рейчел.

Осторожно ступая, я пошла к двери и сама открыла ее; он сказал, не поздоровавшись, не назвав меня по имени: «Я знаю, что на будущей неделе ваше рождение. Я буду занят на работе, ну и потом вы, конечно, проведете этот день со своими, но мне хотелось бы помочь вам отпраздновать его завтра. Может, пикничок устроим?»

На это я ответила ему, пренебрегая порядком вопросов, следующее: «Да! Откуда вы знаете? Я должна буду спросить папу». Он ответил, что не помнит, кто ему сказал, возможно, Грейнджер, и что, если я хочу, он поговорит с папой и заверит его, что ни в коем случае не утомит меня. Я поблагодарила его и сказала: «Нет, лучше я сами это устрою», — и тогда он сказал: «Я просто хочу помочь вам отпраздновать».

И это сбылось! Никто никогда не помогал мне так. В тот же вечер после ужина — в столовой не было никого, кроме папы и меня, да еще Деллы, убиравшей со стола, — я спросила: «Можно мне поехать завтра с Робом подышать горным воздухом и позавтракать на природе?» Папа долго сидел, уставившись в пол, а потом спросил: «Чья это затея?» — «Роба, — ответила я. — Он старается помочь мне». Отец опять уставился в пол с таким видом, будто не имеет ни малейшего намерения отвечать, и тогда я сказала: «Ты что, хочешь, чтобы я в конце концов тут умерла?» Тогда он посмотрел на меня, шучу я или серьезно, и ответил: «Нет, этого я вовсе не хочу», — и прибавил, что поговорит с Робом. Не знаю, о чем уж они там говорили, но только все сбылось.

Все было без обмана. Все, как обещал Роб и как было сказано папе: восхитительная поездка на машине, и свежий воздух у реки, и холодный цыпленок, приготовленный Деллой. Я не ожидала, что затворнический образ жизни отнимет у меня столько сил, и, хотя Роб ни разу не спросил меня, хорошо ли я себя чувствую, он обращался со мной весь день так, словно досконально знал о состоянии моего здоровья, и каждое его движение, каждый вопрос были рассчитаны на то, чтобы придать мне сил, а не истощать их. Да, собственно, вопросов почти и не было и ни одного, касающегося моей жизни. Думаю, что до него дошла — от Деллы через Грейнджера — какая-то версия обстоятельств моей болезни; Делла знает все, что знаешь ты, а может, и немного больше, и я надеюсь, что все это передали ему. Меньше всего я хочу обманывать его в том, что касается моей жизни или скромных знаков внимания, которые я ему оказываю.

А говорили мы в конце концов вот о чем — о его жизни. Он считает ее неудачной, мне она кажется хорошей: отец, бросивший их, когда он был грудным ребенком, мать, уделявшая ему очень мало внимания… Когда он закончил рассказывать свою жизненную историю (она показалась мне длиннее, чем книга Левит, а ему всего-то двадцать один год) и повернулся ко мне в ожидании ответа, я спросила: «Это что, жалоба — или как?» Он задумался, глядя на гору (когда ты приедешь сюда, нарисуй мне, пожалуйста, эту гору, я вставлю ее в рамку и повешу в своей комнате — пусть висит там до конца моей жизни), и это дало мне возможность рассмотреть его лицо — оно овальное, с чистым высоким лбом, широкими выдающимися скулами, которые, как крылья, расходятся от решительного удлиненного носа, крупный рот (почти до неприличия яркий для мужчины). Как я уже сказала, глаза карие — красивые, но для меня непроницаемые — думаю, намеренно. Густые, жесткие каштановые волосы, выцветшие от многодневной работы на солнце — кожа, конечно, загорелая. (Ты, наверное, удивляешься — зачем я пишу тебе все это? По всей вероятности, ни за чем. Вряд ли ты сможешь составить себе представление о нем из этого нагромождения слов; но у меня нет другого способа показать его тебе, кроме как послать это письмо — мой отчет о нем. Он может показаться тебе вполне заурядным, таким, он кажется маме). Как бы то ни было, немного погодя он ответил: «Я надеялся, вы поймете. Это приглашение». Мне пришлось спросить: «Приглашение к чему?» — хоть я и опасалась, что тут рухнет все очарование этого дня. А он чуть не умер со смеха. Я тоже рассмеялась, хоть и несколько растерянно, и первая замолчала, справившись с собой. Он сказал: «Вы излечились ! Ничего у вас нет». Я ответила: «Совершенно с вами согласна. А теперь ответьте на мой вопрос». «Приглашение быть со мной доброй», — сказал он.

А я и была доброй! — хотя с облегчением узнала, что он этого хочет — однако, верная себе, я сказала на это только: «Спасибо!» (Как ты знаешь, я легко теряюсь, когда на меня давят.) И он не стал настаивать. Не спросил: «Спасибо — „да“ или спасибо — „нет“?» — только кивнул с улыбкой и взялся за последний кусок цыпленка. Тут и я успокоилась — насколько это возможно, когда сердце поет! После этого мы заговорили о его дорожных работах (он сам поражен, до чего они ему нравятся) и о грандиозных планах привлечь толпы туристов, которые строит папа (мы оба считаем их плодом безумия), и потом он спокойно сказал: «Нам пора. В мое обещание входило доставить вас домой вовремя».

Итак, мы поехали домой, счастливые и довольные. С того дня мы ни разу не уходили из дома — я хочу сказать, не уходили вместе. Роб-то, конечно, работал, но два вечера из последних четырех мы провели за разговором, сидя вдвоем на крылечке. Он до сих пор не задал мне ни единого неприятного вопроса и, думаю, не задаст. У меня впечатление, что, когда он со мной, ему хочется жить в настоящем, и если бы ты знала, до чего мне приятно!

Конечно, все это наводит на мысли о будущем. Все, что я могу, это надеяться и сохранять спокойствие, делать все, чтобы окрепнуть и не забывать о приглашении быть доброй (чтобы успокоить тебя, скажу, что он почти не касается меня, разве что поддержит иногда под локоть, пропуская перед собой в дверь). Он думает пожить у нас в пансионе еще несколько месяцев, по крайней мере, до тех пор, пока дорога не продвинется так далеко, что рабочие не будут успевать возвращаться сюда вечером (двое из его артели поселились у нас — совсем молоденькие мальчики и тихие — поселились по рекомендации Роба, к великой радости папы, у которого тут же вспыхнули новые надежды). О том, что будет дальше, он — по его словам — пока не задумывается. Но, как ты, наверное, догадываешься, я задумываюсь. Для меня в любви неоспоримо одно — узы ее нерасторжимы. Но в чем-чем, а в недолговечности чувств меня не упрекнешь.

Этого письма тебе хватит на целую вечность. Прости меня. Но ты так много сделала для меня, пока я жила в вашем доме, а я так долго и так по-свински молчала, что просто не могла не описать тебе подробно новую помощь, новые возможности, выпавшие мне. На этот раз я намерена их не упускать. Но, как сказала, стараюсь не терять головы. Впереди еще один месяц спокойствия, предписанный мне папой, — и я начинаю подозревать, что это к лучшему.

Итак, наметь свою поездку к нам на конец июня, и поживи у нас подольше. К тому времени я рассчитываю стать неузнаваемой — крепче, здоровее, более приятной подругой: кем-то, кого ты сможешь посвятить в свои тайны, а не только выслушивать изо дня в день.

Напиши мне все о себе. Сердечный привет твоим родителям. Не показывай мое письмо своему отцу (вообще лучше сожги его), скажи только, что мне гораздо лучше, Спасибо, нежно тебя целую.

Поздравляю себя с днем рождения.

Всегда твоя,

* * *

14 июня 1925 г.

Роб.

Дорогой Найлс!

Тетя Рина переслала мне твое письмо, и сегодня, в первый же свободный от работы день, пользуюсь случаем сообщить тебе, что я жив и здоров. В сущности, я у тебя под боком. Покинув тебя в Стонтоне среди цепей и ведер, я странствовал, пил и кончил тем, что выклянчил себе работу в инженерно-строительной компании Лесситер. Мы строим дорогу, которая пойдет на восток отсюда, через горы — от Гошена до кабака «Приют для путников» (помнишь?), и я жду не дождусь, когда мы доберемся туда.

Честно скажу тебе, как перед богом, что по тому, как дела обстоят сейчас, я вполне мог бы остаться здесь на всю жизнь. Обо мне прекрасно заботятся во всех отношениях, а моя работа — я старший рабочий, подрываю скалы (при помощи динамита, манипулировать которым научился в два счета) — оплачивается лучше, чем любая из моих прежних, и имеет дополнительное преимущество: к вечеру изматываюсь почти до полного физического изнеможения.

Но только «почти» — факт, достойный сожаления, по мнению многих баптистских священнослужителей. Однако — грех жаловаться — заботы я отнюдь не лишен, — она целиком направлена на физиологию (ну, не целиком, но главным образом — не все же сразу), и приняла их на себя — втихаря — девочка, которая работает здесь в пансионе. Шоколадного цвета, девятнадцати лет (так, по крайней мере, она считает), прислуга за все. Как сказано выше, я по большей части бываю совершенно измочален к вечеру, но если нет и если мне удается, не попавшись никому на глаза, прокрасться к пристройке, где у нее комнатка, я получаю все, что мне нужно; это великолепное подтверждение тому, что, я твердил тебе все последние пять лет: целебные средства есть, мой милый. Мир — это здравница, нужно только знать, к кому обратиться.

Остающиеся же часы — и, ах, как их мало! — я провожу в нежных заботах о другой девочке. На этот раз белой. Она дочь владельца этой дыры, именуемой водолечебницей. Проявление нежных забот в ее случае заключается главным образом в выслушивании всего, что ей захочется сказать. Ей только что исполнилось двадцать, и она уже несколько лет болеет (только что вернулась из какого-то легочного санатория под Линчбургом, по всей видимости, ее там вылечили, но она до сих пор еще не тверда на ногах) и любит поговорить; но хоть и попадаюсь я ей в руки обычно еле живой от усталости, есть в ней что-то такое, что приковывает внимание. По крайней мере, мое внимание. Отчасти это ее внешность — ростом она почти с меня, тоненькая, но главное в ней — это глаза и волосы. Черные, прямые и жесткие, как конский хвост, — несмотря на свой возраст, она до сих пор не остриглась, — и по вечерам, когда она заводит свой разговор со мной, они свисают по обе стороны ее лица, так что шеи не видно и получается, будто лицо (бледное после многих месяцев затворнической жизни) само по себе маячит в темноте, а на нем глаза — это уже нечто устойчивое. Темные, как и волосы, они намертво закреплены на мне. Меня нужно спасти, во что бы то ни стало! Это я понимаю прекрасно. Она назначила мне такую роль, сочинила меня на пустом месте… Зовут ее Рейчел Хатчинс — пока что я ее не разубеждаю и, как уже говорил, внимательно слушаю.

Мне, безусловно, это льстит и, поскольку «пропитание», так сказать, я получаю в другом месте (где не задают вопросов и не ожидают ответов), я к ней весьма расположен и с удовольствием провожу с ней время. Она, между прочим, отнюдь не дура и не кривляка, обладает хорошим — чуть суховатым — чувством юмора и за словом в карман не лезет (если она все-таки излечилась, то заслуга в этом исключительно ее — родители ее способны довести до нервного расстройства самого генерала Першинга, а линчбургский доктор с ее слов кажется мне махровым шарлатаном); ну и потом разговор наш по большей части сосредоточен на твоем — и моем — старом друге, Робе Мейфилде-втором, который, как я уже сказал, поживает недурно, хотя в данный момент вот-вот рухнет на кровать (в одиночестве). Если в течение месяца с работой немного полегчает, может, мне удастся выкроить время как-нибудь в субботу после обеда и встретиться с тобой в нашем знакомом кабаке, тогда мы сможем предпринять в воскресенье осмотр стонтоновских церквей. Только вот узнаю ли я тебя? Ты все еще носишь круглые резинки на рукавах? И целлулоидовый козырек?

Меня ты не узнаешь. Я стал красавцем. Пожалуйста, держи меня в курсе всех новостей. (Если, конечно, тебя интересует что-нибудь, кроме господствующих цен на гвозди, — ну хотя бы как твои амурные дела?) Ездил ли ты домой? Есть ли оттуда какие-нибудь действительно интересные новости?

Всегда твой,

* * *

23 июня 1925 г.

Рина Кендал

Милый мой Роб!

Ты меня знаешь. Другие, может, и способны молчать до бесконечности, и — видит бог — я тоже стараюсь, когда этого требуют приличия, но в конце концов меня прорывает. Результат перед тобой.

У нас почти никаких перемен. Войди ты в дом сегодня вечером — о чем, как ты догадываешься, я неустанно молю бога — и всех до одного узнаешь. Три с половиной месяца это как-никак сто дней — суровая диета после того, как ты прожил с нами безвыездно двадцать один год.

Но никуда не денешься, мы ее соблюдаем и, наверное, еще радоваться должны, что здоровы и хоть скрипим, но живем. Ты наперед знаешь все наши новости — за исключением смертей или второго пришествия, ничего непредвиденного у нас произойти не может, где бы ты ни был, сколько бы ни отсутствовал. Наш уклад для нас священен, что для тебя также не ново.

Чтобы хоть что-нибудь сказать, сообщаю кое-что обо всех. С тех пор как установилась теплая погода, папа чувствует себя крепче. Настоящей жары пока нет, так что Сильви и Ева умудрялись несколько раз в ясные дни выводить его по утрам во двор. Он может доковылять при их поддержке до старой плетеной качалки, которая стоит в тени (однако сидит в ней неподвижно, как пень, покачивание приводит его в крайнее раздражение). Что его сейчас больше всего интересует, так это пальма. Слик вытащил ее в сад одновременно с папой, и ему нравится окликать прохожих и сообщать им, сколько ей лет — под сорок, — а также рассказывать захватывающую историю о том, как дядя Дьювард привез ее — шестидюймовый росток — за пазухой из Грэнсвилла, штат Флорида, в качестве рождественского подарка новорожденной Еве. В пальме восемь футов роста — как и в день твоего отъезда — и по всем признакам по состоянию здоровья она занимает среди присутствующих первое место. На пятки ей наступает папа.

Не то чтобы кто-то из нас был действительно плох. У меня сразу после твоего отъезда все руки покрылись экземой. На этот раз я чуть с ума не сошла — по правде говоря, не представляю, что меня удержало. Доктор Торнер заставляет меня спать в толстенных перчатках, чтобы я во сне не расчесала всю себя в кровь. Какой там сон! Если за последние четыре месяца я хоть раз проспала один час кряду, то лично для меня это прошло незамеченным. Все же я надеюсь поправиться. Когда и что принесет мне исцеление, покрыто мраком неизвестности (не можешь ли ты его рассеять?).

Ева молодцом. Занята, конечно, по обыкновению. Я читала письмо, которое написал ей ты — неведомый ей Сын! Надеюсь, ты простишь меня, узнав, как это вышло. Сильви сказала мне, что от тебя пришло письмо (она поджидала его и беспокоилась не меньше моего), поэтому, не говоря ни слова, я стала пристально наблюдать за Евой — снедаемая любопытством узнать все о тебе; кроме того, письма — хоть ты этого, может, и не знаешь — не раз бывали причиной несчастий в нашем доме. Я наблюдала, но не увидела ничего нового, ничего такого, чего не видела бы изо дня в день все эти годы, с момента ее возвращения. К ужину я была в совсем расстроенных чувствах, но продолжала помалкивать; когда же Ева пришла за папиной порцией, Сильви спросила ее: «Ну, как мастер Роб, что поделывает?» Ева повернулась к нам и с лицом ясным, как майское утро, сказала: «Можете быть спокойны. Он жив и здоров, находится в Гошене, в Виргинии, надеется в скором времени устроиться на работу и шлет всем привет». Но меня так легко не провести (и Сильви, между прочим, тоже). Обе мы сказали только: «Ну, слава богу!» — и отпустили ее. Но когда она отошла достаточно далеко, Сильви сказала: «И все-то она врет. Сколько я здесь служу, такого толстого письма еще никому не присылали». Я оборвала ее, а сама продолжила наблюдения. В тот вечер Ева сидела с папой особенно долго и, к моему великому удивлению, читала ему Библию — мамину Библию, которую она взяла у тебя в комнате (ты приблизительно представляешь себе Евино отношение к Библии), выбирая из пророков места пожизнерадостней, — знаешь, всякие там обещания помощи, которая неизвестно почему все откладывается. После того как она ушла к себе, я выждала какое-то время, а затем заглянула к ней и спросила: «Может, я тебе зачем-нибудь нужна?» Она улыбнулась, начала было говорить: «Зачем, например?» — но слова застряли у нее в горле. Уже двадцать лет по меньшей мере я не видела Еву растерянной, поэтому я подошла и взяла ее за обе руки и хотела поцеловать их. Она не отняла рук, но помотала головой. Я довела ее до постели и села рядом. Больше я ни о чем не спрашивала. Уж ждать-то я за тридцать с лишним лет научилась. Ева тоже ждала, с сухими глазами и холодными руками; наконец она посмотрела прямо мне в глаза и сказала: «Он задался целью прикончить меня. Оно и к лучшему, наверное?» Я спросила только: «Роб?» Она кивнула, но потом сказала: «Пожалуйста, не спрашивай больше ни о чем. Я расскажу, когда смогу». Я сказала: «Только один вопрос — ты не обманываешь? Он вне опасности?» Она сказала: «Пока что да. Можешь спать спокойно». Я спросила: «Хочешь, я лягу здесь? Постелю себе на полу». Она улыбнулась: «Нет, спасибо! Я все-таки не мама. Иди, спи».

На удивление, я пошла. С трудом дочитала молитвы, так я устала от ожидания; надела свои перчатки и нырнула в пучины сна и, по-моему, впервые со смерти мамы, увидела сон. Во сне за нами с тобой гнались по занесенному снегом лесу какие-то люди. И все это время я испытывала счастье — особенно под конец, когда поняла, что выбралась и спасла тебя. Вынесла на руках. Тебя ждала свобода. Наутро я чувствовала себя на редкость освеженной, а Ева тем временем снова замкнулась в себе. Ходила с таким видом, будто и думать забыла про наш вчерашний разговор; я к ней приставать не стала; предупредила Сильви, чтобы и она воздержалась. Но по прошествии нескольких дней без дальнейших вестей от тебя и видя, что Ева скорее всего не собирается объяснять мне, что ее так потрясло, я волей-неволей решилась действовать самостоятельно и принялась за поиски письма. Я уже прочитала его дважды (оно лежит у нее на столе, у всех на виду).

Не скажу, чтобы я узнала из него что-нибудь новое (за исключением твоих передвижений и рассказов о попойках; по твоим словам, ты можешь бросить пить хоть завтра, и ты должен это сделать — среди Кендалов было сколько угодно слабоумных, но пьяниц ни одного, так что не будь первым; и даже если все Мейфилды с Ноевых времен пьют горькую — нарушь традицию), ввиду этого письмо твое не подействовало на меня так угнетающе, как на Еву. Кроме того, я поняла, что ко мне оно никакого отношения не имеет. Ты — один из немногих эпизодов в моей жизни, о которых я ничуть не жалею. Я готова сегодня же предстать перед Всевышним, пусть-ка он укажет хоть один случай, когда я причинила тебе зло. Хоть один раз не выполнила работу, навалившуюся на меня, когда ты — беспомощным младенцем — появился у нас в доме. Каюсь в тысячах других тяжких грехов, но в отношении тебя я безгрешна.

Кого можно упрекнуть, так это тебя, Сын мой! Ева никогда ничего подобного тебе не скажет, потому что этого не видит, и прежде всего потому, что ты так любишь ее: никогда она не отважится на то, что может стоить ей твоей любви, как бы равнодушно она ее ни принимала — особенно теперь, когда с годами осталась почти в одиночестве, а скоро останется и вовсе одна. Но я-то вижу все глазами стороннего наблюдателя, любящего, но не любимого (имей в виду, я ни о чем тебя не прошу, тебя уже не изменишь, ты не в силах теперь дать мне что-либо, чем я могла бы воспользоваться, хотя бы как поводом для надежд). Я могу сказать тебе и скажу: ты не умеешь принимать подарки. Оскорбляешь щедро одаривающих тебя. Это свойственно детям, их прощают по малолетству. Но ты взрослый человек, тебе это непростительно, и никто тебя не простит — ни я, ни папа (на чьи средства ты живешь с пеленок), ни твоя собственная непостижимая мать (которая, как я теперь вижу, любит тебя, насколько ей позволяют ее нелепо сложившаяся жизнь и твоя холодная натура), ни даже Сильви, от которой я слышала больше, чем мне хотелось бы. Кому много дано от природы, с того и спрос большой — так мне кажется; так что учись принимать похвалы окружающих, раз они иначе не умеют выразить свою благодарность — или уж топчи все, что попадется под ноги, что ты и делаешь сейчас. Ты жалуешься на то, что давно ощущаешь недостаток внимания к себе. Мой опыт, правда, ограничен, но я не могу припомнить никого, кто был бы, как ты, окружен вниманием непрерывно. Большинство мужчин — одинокие странники рядом с тобой, не говоря уж о женщинах!

Раз так — оставь нас. Иди куда глаза глядят! И, ради всего святого, перестань ты выпрашивать у матери то, чего она не в состоянии дать. По каким-то непонятным причинам — среди которых, допускаю, есть и такие, в которых ты неповинен, — мы твоими стараниями стали для тебя ядом. Так неужели тебе не хватает ума, Роб, и чувства собственного достоинства перестать сосать нас. Отыщи себе подходящую пищу — наверное, что-нибудь да подвернется — и съешь без остатка.

Не посчитай меня за сумасшедшую, если в заключение я повторю то, что ты и без того знал всю жизнь — а именно, что ты единственный, кого я люблю на этом свете. Так-то! И теперь уж меня не переделать — слишком для этого стара, слишком привыкла, податься мне некуда. Так что знай, ты всегда найдешь здесь приют и ласку. Что бы я ни написала выше, это нельзя рассматривать как «отлучение», а лишь как тщательно продуманный совет, для меня не менее, чем для тебя, тягостный, но исходящий от человека, который наблюдал за тобой в течение двадцати с лишним лет более пристально, чем кто бы то ни было из ныне здравствующих.

Все шлют тебе приветы и поцелуи — послали бы, конечно, если бы я спросила их. Не упоминай ни меня, ни это письмо, когда будешь писать нам в следующий раз, но не откладывай и напиши что-нибудь более умиротворенное и не забудь, пожалуйста, передать привет Сильви. Она просто на глазах чахнет. На этих днях она сказала мне: «У нас дом стал прямо как мотор без горючего». — «Я и не знала, что ты умеешь править машиной», — сказала я. «А я и не умею, — возразила она, — вот кататься, это я умею».

Умею и я.

* * *

4 июля 1925 г.

Грейнджер.

Уважаемый мистер Форрест!

Пишите: Робу Мейфилду. Пансион Хатчинса — Гошен.

Это наконец пишет Вам Грейнджер. Вы, наверное, думаете, что я мог бы и пораньше написать, только вот, вернувшись с войны, я все занят был, да и писать было не о чем. Спасибо за письмо, где вы обещали мне помочь, которое я во Франции получил. Я думал было Ваше предложение принять, да заехал ненадолго домой, а там меня дела ждали. И еще я решил, что лучше мне второй раз не соваться и не причинять всем неприятностей, как в тот раз. Я тогда еще молодой был и много о себе понимал, Мисс Полли это видела и, надеюсь, на меня обиды не держит. Скажите ей, пожалуйста, что я теперь образумился и мне перед ней стыдно — если, конечно, она все еще с Вами. За эти двадцать лет жизнь многому меня научила, ну, пока я возился с мисс Винни и на войне воевал и жил с женой, которая теперь уже от меня ушла.

Сейчас-то я пишу Вам не о себе, а о Робе — Вашем сыне. Он прикатил в Брэйси три месяца назад повидать мисс Хэтти. Но она Вам об этом, наверное, сама написала. Прикатил, надо думать, из любопытства. Он что-то прихворнул, и она попросила меня приглядеть за ним. В Брэйси, меня, в общем-то, ничего не держало, а ему я, похоже, нужен был, вот я и очутился здесь, в горах, в Гошене, вместе с ним. Он строит дорогу, а я нанялся на работу в пансион, где он живет и питается. Он меня не обижает, внимания, правда, обращает на меня мало, не то что Вы поначалу, но сами понимаете, он ведь совсем молоденький; вот только с пути он последнее время сбиваться стал, сильно попивает и с женщинами путается — одна из них цветная. Хоть я и присматриваю за ним, да разве за всем углядишь, к тому же мне надо подкопить деньжат для своей семьи, которая где только не раскидана, ну и потом, станет он меня слушать — расхохочется и уедет и что захочет, то и сделает. Он уж и в аварии побывал, и в драке участвовал — это только что мне известно, — и кому-то скоро плохо придется. Это я об одной из его женщин.

Я что хочу попросить Вас — поговорите с ним, узнайте, чего это он бесится, и попробуйте остановить его, пока он цел и никто другой не пострадал.

Решил написать Вам спустя столько лет, чтобы Вы вовремя обо всем этом узнали. Желаю всего хорошего и очень хочу повидать Вас.

Ваш старый друг,

* * *

21 июля 1925 г.

Форрест Мейфилд.

Дорогой мои Робинсон.

P. S. У тебя будет отдельная комната. Места хватит.

Я твой отец — был им, по крайней мере. Ты, безусловно, не можешь помнить меня. Я же — несмотря на то что столько времени прошло — отчетливо и, думаю, правильно представляю тебя себе, хоть ты и вырос и, наверное, изменился до неузнаваемости. Твердо надеюсь, что в скором времени мне удастся повидать тебя и сравнить созданный воображением дорогой мне образ с реально существующим.

Одним словом, рассматривай это как приглашение. Не мог бы ты приехать погостить ко мне — погостить сколько вздумается или сколько позволит тебе работа? Приезжай поскорее, у меня сейчас каникулы, так что я не связан ничем — ни временем, ни обязанностями. О твоем местонахождении и работе я узнал от сестры.

Я мог бы и сам приехать повидаться с тобой, если ты того хочешь (горный воздух всегда был мне полезен, и я уже много лет не видал гор), но мне бы лично очень хотелось, чтобы ты выбрал время приехать и пожить у меня — тогда мы смогли бы как следует познакомиться и обо всем поговорить. Я многое должен сказать тебе — что тебе, может быть, интересно услышать или необходимо знать. Дом, в котором я живу, принадлежал когда-то моему покойному отцу — это мейфилдовский дом. После моей смерти — в неопределенном будущем — часть его отойдет тебе.

У тебя есть кое-какие основания порицать меня, сын, — ты не возражаешь, что я так называю тебя? Во всяком случае, этого факта никто никогда не оспаривал. Но и я могу предъявить к оплате кое-какие векселя — долги, давно просроченные, никем не оплаченные и не признанные — которые я давным-давно списал. Если ты найдешь в себе достаточно душевных сил, чтобы перечеркнуть прошлое — давнее и тягостное, забыть всю ложь и все ошибки, повинны в которых по большей части другие люди (при всех своих недостатках никогда не желавшие тебе ничего дурного), то знай, я жду тебя — и даже с большим нетерпением, — чтобы положить начало дружбе, попытаться что-то объяснить и что-то исправить. Пожалуйста, не задерживай ответа. Пиши мне на училище: Общеобразовательное Училище имени Джеймса, Ричмонд, Виргиния.

Всегда твой,

* * *

29 июля 1925 г.

мама.

Мой милый Роб!

Опять я бесконечно долго тянула с ответом. Тянула в надежде, что в моей пустой голове сам собой сложится нужный ответ, который оправдал бы мою несостоятельность, удовлетворил твои требования, наказал бы тебя и помог тебе. Я даже обратилась к богу с просьбой подсказать мне верные слова — средство, к которому, как ты знаешь, я прибегаю чрезвычайно редко, поскольку мне кажется, что у него достаточно забот и без наших с тобой мелочных претензий.

К сожалению, должна признаться, что ничего из этого не вышло. Ты неудачно выбрал себе мать.

Неужели в этом, все дело? Очень может быть, как я теперь вижу. В таком случае — да и в любом случае — тебе остается одно: самому устраивать свою жизнь. Я свою, как ты знаешь, выбрала раз и навсегда и, — что бы другие ни думали о событиях в моей жизни и о решениях, принятых мной, — сейчас, пройдя приблизительно половину жизненного пути, я могу сказать тебе вполне искренне, что ни о чем не жалею и ни в чем не раскаиваюсь. Я виню себя лишь в том, что не щадила чужих чувств, но делала это я по молодости лет или оберегая свой разум и здоровье от посягательств других людей — я имею в виду свою мать и твоего отца, но за чужие поступки я не отвечаю: я их не совершала, никогда не мучилась из-за них и впредь не собираюсь. Поплатиться за чужие поступки мне все же пришлось. Но я получила от жизни и глубокое удовлетворение, и немало радости — да и сама доставляла ее. И надеюсь, что и в дальнейшем не буду обделена. Худшее, что могло бы случиться со мной сейчас, — это если бы на меня вдруг нашло затмение, и я поверила, что на свете нет ничего лучше любви. После стольких лет, после всего виденного и пережитого, думаю, что такая напасть вряд ли мне грозит.

Ты, однако, этим недугом страдаешь, мне серьезно так кажется — и в первую очередь по отношению ко мне; а тут еще я узнала от Рины, что ты писал ей о существовании некой девицы, пытающейся последнее время всячески скрасить тебе жизнь, и что ты подумываешь, не влезть ли тебе в хомут. Подумай над этим очень и очень — настоятельно прошу тебя. Судьба щедро одарила тебя. Я отчетливо вижу все твои преимущества: молодой, не обремененный ответственностью ни за кого из родителей (и на будущее от этого более или менее застрахованный — я тебе говорила, что меня можно не опасаться), с располагающим лицом и манерами (как раз то, что так неотразимо действует на окружающих и за что они готовы воздать сторицей), с умом быстрым и ясным (если только ты не разбазаришь его), с телом, которое может утешить себя собственными средствами — по-настоящему ты сумеешь оценить это, лишь когда поставишь его в зависимость от чужих потребностей. Прости меня, но я немного знаю то, о чем говорю.

Я вовсе не прошу тебя замкнуться в себе и сидеть на своих богатствах, как собака на сене, просто мне хочется, чтобы ты как следует подумал о двух вещах — о своей наследственности (с моей стороны и со стороны отца; с каждым днем я все тверже убеждаюсь, что человеку не уйти от своей судьбы, а предрешается она его семьей) и о долгих годах, простирающихся перед тобой при тех крупицах свободы, которыми ты владеешь. Хочу сказать тебе также, что дом твой здесь. Я не представляю, что он может быть где-то еще.

Итак, наживи крючок и закинь удочку, может, и клюнет на него твое счастье. Я не против. Только убедись сперва, что закинул ты ее в реку, а не в облака и что попалось тебе что-то действительно стоящее.

У нас все хорошо, радуемся чудесной погоде, яркие солнечные — но терпимо жаркие — дни и короткие прохладные ночи. Папа проводит много времени на воздухе, как Рина, наверное, уже сообщила тебе, и с удовольствием болтает с прохожими, если они останавливаются поговорить с ним. Несколько дней тому назад я оставила его на минутку (обычно я сижу с ним и занимаюсь штопкой; загорела, как деревенская баба, в которую, возможно, скоро превращусь) и, вернувшись, застала его за светской беседой с Мин Таррингтон. Она закончила колледж и приехала домой. Думает провести здесь лето, а затем уедет в деревню под Роли — устроилась там в школу преподавательницей. Дай-то ей бог! По-моему, она еще недостаточно окрепла духом для самостоятельной жизни, где уж ей управляться с детьми. С другой стороны, за ней до самого Адама сплошной стеной стоят Таррингтоны и Спенсеры (несокрушимые, как гранит), может, все-таки скажется кровь? Она похорошела — милое личико, глаза стали спокойнее. Конечно, надеялась увидеть тебя. Я это сразу же поняла и, чтобы избавить ее от обидной необходимости расспрашивать, сама рассказала, что ты устроился простым рабочим, хорошо зарабатываешь. Однако свои планы насчет приезда сюда пока держишь при себе. Она сказала: «Вот и хорошо, вот и хорошо!» — хотя я видела, что перспектива летних каникул здесь для не несколько омрачилась, но тут встрял папа, который сказал: «Дурак, дурак!» Так и сказал. Ни я, ни Мин не спросили: «К то?» Я дала ей твой адрес. Сама они никогда не попросила бы.

Никто так не жаждет увидеть тебя, как я. Но это ни в какой степени не перечеркивает того, что я только что написала тебе относительно самостоятельной жизни. Беда моя в том, что я всегда говорю то, что действительно думаю — а мне ведь приходится столько говорить, то одному, то другому. Отсюда, по-видимому, следует: мне нельзя верить. Но я-то знаю, что можно. Верь же мне и пиши обо всем.

Целую,

* * *

15 августа 1925 г.

Твою Рейчел.

Дорогая Элис!

Твои милые благодарственные письма пришли в начале недели. Пусть мама и папа сами тебе ответят (мама уж, во всяком случае, за папу поручиться труднее); я же могу сказать только — до чего же избиты эти слова! — спасибо тебе, дорогая! Мне так хорошо было в твоем милом обществе — оно уже само по себе лекарство (ты — единственное существо женского пола, к которому я действительно питаю любовь, не говоря уж о доверии — единственная из всех моих знакомых, кто его заслуживает), но главным образом я благодарю тебя за понимание, с которым ты отнеслась к Робу — такому, каким вижу его я. Самое главное в отношениях с друзьями — это, во всяком случае, касается моих немногих друзей — надо полюбить их друзей, а не приходить к заключению, что только дура или сумасшедшая могла влюбиться в такого мошенника или идиота. Мало того, жить без него не может.

Жить друг без друга не можем мы оба. Мне кажется, что теперь я могу без опасения сказать это. Несмотря на то что Робу ты понравилась и он устраивал для нас пикники, я видела, что все то время, что ты гостила у нас, он был чем-то подавлен, а последние несколько дней — как ты, наверное, заметила — и вообще пропадал где-то. Ну и, конечно, сразу после твоего отъезда я спросила его о причине, и он ответил, улыбаясь во весь рот — как всегда, когда говорит о чем-то серьезном: «Знаю, что я не прав, но, по-моему, я единственный человек на земле, который может одновременно любить двух, а то и больше людей. Все же остальные, кто на это претендует, — обманщики, и мне просто невыносимо наблюдать за ними». Я подумала и сказала: «Нет, вы совершенно правы. Элис — моя подруга, первая в жизни, но Элис первая узнала бы, что я покину ее ради вас, если вы скажете слово». Он долго молчал — на веранде было темно, мама тут же, в десяти шагах от нас, за раскрытым окном Делла убирает со стола после ужина — наконец спросил: «А какое слово?» Я ответила: «Это уж ваша задача — найти его. Я-то сразу пойму, кар только его услышу». Он кивнул. «Ладно, дайте мне время, я пошарю вокруг. Может, вы его еще и услышите». Я сказала: «Только, пожалуйста, поторопитесь». Он ответил: «Будьте уверены. Я готов, как и вы», «К чему готовы?» — спросила я, и он ответил: «А это зависит от того, какое слово я найду». Я помолчала и повторила: «Поторопитесь». Он спросил: «А почему такая спешка?» Тогда я засмеялась и сказала: «Время у нас ограниченное. Может, меня надолго не хватит». Он сказал: «Вас еще на девяносто лет хватит». «Этого мне мало». Он посидел со мной еще несколько минут, было так тихо и уютно — затем встал, сказал шепотом, что хочет прогуляться, и ушел. Я, конечно, ушла бы с ним на край света, но мама по-прежнему несла караульную службу в ближайших окрестностях, а мне не полагается дышать полной грудью по вечерам, поэтому я не двинулась с места и с тех пор почти не видела его — он занят с утра и до глубокой ночи.

Но вчера поздно вечером он постучался ко мне в комнату. Я была на девять десятых одета и расчесывала щеткой волосы. Пошла, как была, босиком, чтобы не нашуметь, и отворила дверь, даже не будучи полностью уверена, что это он. Пьяных я видела всего два-три раза в жизни (папа изгоняет их незамедлительно), но, по-моему, он был пьян — весь липкий от пота, лицо расслабленное, взгляд блуждающий. Стоял он на ногах, однако, твердо и руки держал по швам. Я сказала: «Добрый вечер!» Он ответил: «Нет, не добрый». — «Простите?» — переспросила я, но он сказал: «Замнем. Ответьте мне только на один вопрос — вы что, все еще ждете?» Я сказала, что да, жду — многого, главным образом вечного покоя. Мне показалось, что он хочет ударить меня. До сих пор так думаю. И я быстро сказала: «Не надо, пожалуйста. Скажите лучше, что вы имели в виду?» Он сказал: «Я имел в виду слово, которое приведет вас ко мне». — «Но, господи боже мой, я же уже пришла!» — сказала я. Он возразил: «Нет, вы не пришли. Но подождите до понедельника. Может, тогда я буду знать нужное слово». Я говорила шепотом, он нет; я боялась, что в любой момент может появиться папа, поэтому не рискнула задать ему вопрос — почему именно в понедельник, и только спросила: «Роб, вам не плохо?» Он ответил: «С чего бы мне было хорошо? Так ждете вы или не}?» Я сказала, что жду, и он снова ушел.

Это случилось в пятницу вечером. Сейчас суббота, полдень. Почему-то я не волнуюсь, наоборот, чувствую себя спокойно — самый верный признак того, что по неизвестной причине я вновь ощущаю себя прежней, настоящей — за долгие смутные годы это впервые. И в моем воскрешении отчасти повинна ты, Элис (ты и твои родители); и какие бы слова команды я ни услышала, кто бы ни произнес их, за кем бы я ни последовала — и даже если, я останусь в Гошене и зачахну в одиночестве — я всегда буду рассматривать это как дар, равный которому никогда не получала (что бы ни предложил мне Роб, это будет не дар, а, скорее, тяжкое бремя).

Надеюсь, что ты видела от меня здесь не только заботу. Ты много смеялась у нас, и чудесное воспоминание о том, как я оказалась способна в течение двух недель вызывать у кого-то добрый смех, навсегда останется со мной — и это в конце того лета, которое я не надеялась и не собиралась пережить.

Напиши мне, пожалуйста, с обратной почтой, расскажи, как ты вернулась, и, если можно, сообщи мне просвещенное мнение обо всем, что ты здесь видела. Мне хотелось бы иметь твое мнение в письменном, так сказать, виде. Еще раз прошу передать мой привет и благодарность твоим родителям и тем «легочникам», которые еще помнят

P. S. Только успела дописать письмо и начала умываться, чтобы спуститься вниз и отправить его, как в дверь постучали — оказалось, это Грейнджер. Не знаю ли я, где может находиться сегодня мистер Роб? Я ответила, что не знаю — а в чем дело? Он сказал: «Ничего, ничего, просто мне он нужен», — поблагодарил меня и исчез прежде, чем я догадалась порасспросить его. Боюсь, что это несколько выбило меня из равновесия. Если Грейнджер чего-то не знает о Робе, это по меньшей мере странно. Как может Грейнджер чего-то о ком-то не знать? Ладно, Роб сказал, чтобы я ждала. До понедельника осталось два дня. Я жду, я жду!

Всегда твоя Р. Х.

2

Женщина, отворившая тихонько постучавшему в дверь Робу, постояла, молча, внимательно в него вглядываясь, затем сказала: «Доброе утро!» — и в голосе ее не было ни удивления, ни испуга; она как будто бы спокойно и просто ответила на вопрос, вставший много лет назад и до сих пор нерешенный. Губы ее морщила едва заметная улыбка, на вид ей можно было дать лет тридцать — Роб, как и все молодые люди, плохо разбирался в возрасте, — в блестящих красивых каштановых волосах намечались у висков две седые пряди. Роста она была среднего и, поскольку стояла ступенькой выше, смотрела Робу прямо в глаза.

— Могу я видеть Форреста Мейфилда? — спросил он. — Он здесь живет?

— Вот уж двадцать один год, как живет, — ответила она. — Но в данный момент вышел купить себе шнурки к черным ботинкам, — она легонько дотронулась до своего затылка, видно было, что она себе правится.

Роб левой ладонью потер подбородок. — Извините, что я явился в таком неприглядном виде, — он указал на забрызганный грязью автомобиль, — но я ехал сюда всю ночь — через горы.

Она кивнула. — Это поправимо. Вы можете умыться. И воспользоваться его бритвой. — Однако продолжала стоять в дверях, не приглашая его войти.

— Я — Роб Мейфилд.

— Второй, — прибавила она. — Я догадалась. — Она приложила на секунду руки к глазам. — Не скажу, чтоб я много читала, но за эти годы глаз у меня стал наметанный. — Она по-прежнему стояла и смотрела на него, как будто ей недостаточно было узнать его имя и увидеть лицо. — Я смотрю за порядком в доме вашего отца.

— Это я слышал.

— От кого?

— От тети Хэт.

— Какое слово она употребила, говоря обо мне?

Роб подумал. — Домоправительница, насколько я помню. Она сказала, что благодаря вам у него есть дом.

Она подумала. — Добрая она. Но, видит бог, мне самой это приятно. А дом ему очень нужен был. Меня зовут Маргарет Джейн Друри, — она отступила назад и снова улыбнулась: — Входите!

Роб поблагодарил и шагнул в длинную прихожую. Прихожая упиралась в распахнутую настежь широкую дверь; яркий послеполуденный солнечный свет вливался через нее, играл на чистых кремовых стенах, увешанных коричневатыми литографиями в темных дубовых рамках: Древний Рим — «Храм Фортуны Виргилис», «Храм Минервы», «Храм Венеры Родительницы».

Роб прошел мимо, не взглянув на них, не спустя, глаз с женщины, задержавшейся у второй открытой двери в конце прихожей.

Но она решила обратить его внимание. — Вашему отцу завещала их одна учительница, старая дева, верившая в него. По-моему, она надеялась снова заставить его заняться латынью.

Робу пришлось остановиться, он посмотрел на мрачные развалины «Храма Фортуны Виргилис». — Не удивительно, что он бросил ее, — сказал он, повернувшись лицом к женщине. — Ведь он бросил?

— Нет, — поспешно ответила она, — нет, нет, бросили его.

Даже после того, как она замолчала, в воздухе продолжал звенеть ее голос, будто нечаянно задели струну.

Он улыбнулся: — Да я о латыни, — и указал на литографии.

Она кивнула с видимым облегчением. — Ему пришлось отойти от латыни. Сейчас он работает в школе для цветных — их там учат тому, что может пригодиться в жизни: механике и тому подобному. А он обучает их грамоте, учит с ними поэмы коротенькие — Джона Гринлифа Уитьера, например, — в общем, что попроще.

— Что ж, очень жаль, — сказал Роб.

— При чем тут жалость? — резко перебила она и остановилась, густо покраснев, словно вдруг опомнилась и смутилась. Однако сразу же убежденно продолжала: — Я хотела сказать, что он счастлив.

Роб сказал: — Я очень рад. Хэт говорит, что это вас надо благодарить.

Она стояла, потупившись, перекатывая в уме его слова, как воду на пересохшем языке. Потом не спеша проглотила эту воду, подняла глаза и сказала:

— Подождите его в этой комнате. Здесь он обычно занимается.

Роб послушно шагнул в комнату — за разговором она забыла о том, что ему следовало бы умыться, теперь ему не хотелось напоминать. Однако не успел он сделать и трех шагов, как она сказала: — Если вы сядете в то черное кресло, откинетесь и будете лежать спокойно, я приду и вас побрею, так что вы и не почувствуете, даже сна вашего не нарушу. — Роб кивнул, принимая ее предложение, и пошел к креслу, и не только лежал спокойно, но даже заснул — без сновидений. Для сновидений он слишком устал.

Роб провел в машине всю прошедшую ночь и половину сегодняшнего дня; он выехал из Гошена в плохом состоянии, которое в пути неуклонно ухудшалось. Мрак, в который он погрузился после того, что пришлось передумать и перечувствовать за последние дни, все более сгущался, и в результате в пятницу он выпил на работе — впервые с того раза в Брэйси, когда познакомился с Хэт и Грейнджером, с определенной целью напиться (обычно перед ним стояла другая цель: повеселиться, поддержать компанию — так, по крайней мере, он убеждал себя). Он уже думал, что ему удалось обмануть бдительность начальства, однако стоило ему подойти к мистеру Лесситеру за получкой, как тот сказал: — Слушай, Мейфилд, а тебя сейчас не начнет рвать? — Рядом никого не было, кроме того мистер Лесситер с первого дня относился к нему хорошо, поэтому Роб ответил: — Может, и начнет. У меня неприятности. — Мистер Лесситер спросил: — Из-за дочки Хатчинса? — и Роб ответил: — Нет, сэр. Семейные. — Тогда мистер Лесситер сказал: — Отпускаю тебя до утра понедельника — постарайся уладить свои дела. Если не будешь здесь в понедельник к шести утра в рабочем состоянии, найму другого. — Роб поблагодарил его, но отказался возвращаться в город на служебном грузовичке, честно признавшись, что предпочитает пройтись. Над ним долго хохотали — интересно, кто его ждет и где? Примет ли она его такого — насквозь пропыленного и небритого? Все же уехали без него, а он пошел пешком.

Идти нужно было пять миль, и это заняло у него около трех часов, так как несколько раз он присаживался на берегу шумно пенящейся речки, пастельно окрашенной догорающим светом, чтобы приложиться к бутылке и попробовать разобраться в своих мыслях. До пансиона он добрался уже после девяти часов — ужин был давно закончен и со стола убрано, — поэтому он сделал крюк и вошел со двора, в надежде найти в помещении для прислуги Грейнджера или Деллу.

Оказалось, что Грейнджер ушел с мистером Хатчинсом договариваться с плотником, чтобы тот перестроил по дешевке беседку над источником; Делла, однако, была у себя. Сидя босиком в темной комнате на краешке кровати, она тихонько напевала псалмы. Он вошел и остановился, молча дожидаясь, пока она кончит. Наконец она сказала: — С чего нынче так рано? — Он ответил: — С того, что у меня беда стряслась. — А я чем немочь могу? — сказано это было с сочувствием — предложение помощи, а не пинок, и, чтобы дать ей какое-нибудь поручение и выиграть несколько минут покоя для себя, он попросил ее сходить на кухню и принести его ужин — ему нужно съездить в одно место. Она спросила, куда он едет и когда вернется. Он ответил: — Дай сообразить. А пока сходи, пожалуйста, добудь мне поесть. (Мысль о поездке возникла лишь сию минуту.) От него сильно пахло вином, и она догадывалась, что еда — последнее, что ему сейчас нужно, но все же пошла, пошарила при свече и кое-что принесла. Он ждал, сидя на ее стуле. — Вот возьмите, — сказала она. — Только куда вам такому неумытому ехать! — Роб ответил: — По дороге речки есть, могу искупаться… да, какого черта! — утопиться могу. — Вот тут я вам погладила, возьмите, — сказала Делла (она стирала его рабочую одежду). Он подождал, чтобы она достала ему чистую рубашку и брюки, а затем повернулся и вышел, не сказав больше ни слова, только положил серебряный доллар на комод. Провизию и одежду он кинул на сиденье машины, заглянул в ящик для инструментов, чтоб проверить, на месте ли припрятанная там ранее бутылка виски, ощупью прошел к радиатору и стал заводить мотор. Тут он увидел в окне Рейчел свет и, не задумываясь ни на минуту, поднялся к ней — не услышанный никем — и ни с того ни с сего пообещал ей в туманных выражениях то, чего у него за минуту до этого и в мыслях не было. И сразу же уехал. Всю ночь он гнал по отвратительным дорогам, спускался с гор, переправлялся через ручьи, вздувшиеся и превратившиеся в потоки, дважды останавливался из-за проколотой шипы и раз — обдумывая самоубийство.

Он довел себя и до этого, позволил себе дойти. В восемь часов утра, находясь в пятидесяти милях западнее Ричмонда, на последней горе, возвышающейся над рекой Джеймс, он обдумывал этот вопрос совершенно серьезно. Заметил еще издали стофутовую скалу, у подножия которой громоздились острые влажные камни, о которые билась река, доехал до нее и остановился, размышляя: «Нужно бы дать отдохнуть глазам, а может, и вообще покончить со всем этим одним махом — прекратить дурацкую эстафету, в которой я участвую вот уже двадцать один год, и, кстати, не по своей воле — бегу изо всей мочи с палочкой, врученной мертвыми или совершенно ненужными мне людьми, а передать-то ее некому». Он уселся на плоском камне величиной с диванную подушку и минут десять не отрывал глаз от взбаламученной воды, ни о чем не думая, лишь прислушиваясь с мучительным спокойствием к тому, что имеют сообщить ему его тело или мозг, но не услышал ничего нового, ничего обнадеживающего. Голова была ясна и тело очищено. После отъезда из Гошена он не выпил ни глотка и ничего не ел. Виски было по-прежнему под рукой. Тогда весной он сказал матери правду — при желании он мог бросить пить в любой момент — алкоголь еще не стал для него потребностью, просто доступным утешением. И вот сейчас, когда он сидел у реки, освещенный косыми лучами, сам собой встал вопрос: «А что, собственно, бросить?»

И тут он услышал далеко внизу звонкие голоса и долго смотрел, прежде чем обнаружил на противоположном берегу двух мальчишек лет десяти-двенадцати с одним охотничьим ружьем на двоих. Они скоро притихли и, не отрывая глаз, всматривались в воду, словно она таила нечто очень важное, без чего немыслима их дальнейшая жизнь. Роб и сам стал напряженно вглядываться и с испугом понял, что обнаружил это нечто раньше их — а была это огромная каймановая черепаха, размером с цинковое корыто, спокойно колыхавшаяся посреди тихой заводи, похожая на огромную плавучую дыню, серое первобытное существо, всерьез вознамерившееся пережить эфемерного человека, если ее только оставят в покое. (Все это Роб скорее почувствовал, чем осознал — как люди любого возраста, а тем более молодые, вроде него, и к этому не приученные, Роб задумывался редко.) Но тут мальчик поменьше тоже увидел черепаху и закричал: «Вон она, вон!» — а старший выстрелил, перезарядил ружье, снова выстрелил, и так четыре раза подряд. Стрелял он, по-видимому, метко — черепаха ушла под воду (мертвая, раненая или спасаясь бегством); мальчики уселись рядышком и стали ждать от реки известий — убита ли черепаха или снова ушла от них.

И тогда Роб решил, что ждать больше нечего. Он сказал себе: «Сейчас они у меня увидят, как мелькает человеческое тело в воздухе: раз и готово!» Его распирало от желания осуществить это, все прочие чувства оказались подавленными, первоочередная задача требовала исполнения. «Я им покажу, что они натворили (подразумевая под ними многих, начиная с собственных родителей, но в конце концов остановившись на этих двух мальчишках). Им-то я, во всяком случае, пригожусь, буду для них наглядным уроком».

Он медленно поднялся, чтобы преждевременно не привлекать их внимания, и пошел к машине, намереваясь выложить из карманов полученные деньги и футляр с фарфоровой пластинкой, на которой была прежде фотография матери. Нагнувшись над сиденьем, он почувствовал настоявшийся запах еды в судках и понял, что голоден — за двадцать часов он не проглотил ни кусочка. Сначала он поест — уж падать, так на полный желудок и судки лучше оставить пустыми. Мальчишки внизу подождут. Никаких признаков, что они собираются уходить. А Делла, по крайней мере, будет знать, что собирала ему завтрак не зря — прощальный привет человеку, который, наверное, о нем пожалеет. Рейчел оставить нечего — на мгновение это его огорчило, но, с другой стороны, от нее он тоже ничего не получал. И для Грейнджера у него тоже ничего не было.

Он вернулся к своему камню, уселся на него, съел два куска курицы и холодные оладьи, сунул руку в судок, в надежде найти там что-нибудь на сладкое, однако выудил не кусок гладкой промасленной бумаги, а сложенный вдвое листок, выдранный из дешевой школьной тетрадки. Он развернул его и увидел едва различимые каракули: «Роб, это вам от Деллы. Надеюсь, понравилось, вы Деллу в городе вспомните, выше голову, всего вам доброго». Роб смял записку в тугой комок и швырнул в реку и тут только заметил, что мальчики ушли, так и не выяснив, что случилось с их черепахой. Тогда он доел остатки: подвядший сельдерей и кусок вкусного кекса, вернулся к машине, при свете дня переоделся в чистое и поехал в Ричмонд — поскольку куда-то ехать было надо.

3

Побрив его и вытерев ему лицо, Полли увидела, что он дремлет, и хотела уйти незаметно. Однако он спросил, не открывая глаз: — Вы далеко?

— Только до плиты, — ответила она полушепотом, — это в десяти шагах отсюда. Обед в час. Если что понадобится, кликните.

Роб сказал: — Благодарю вас, мэм!

Она постояла, подождала, потом уже громко сказала: — Я Полли Друри. Пожалуйста, зовите меня просто Полли.

Роб, не открывая глаз, кивнул: «Хорошо!»

И тут какая-то сила в ней — двадцать лет сдерживаемая благодарностью, чувством сохранности, сознанием, что она не только дает, но и получает, — дрогнула, а потом выплеснулась наружу. Она шагнула к Робу и спросила: — Вы сами приехали? По своему почину? Я правильно вас поняла?

Роб посмотрел на нее. Ему показалось, что она состарилась лет на десять. За эти секунды кожа на ее лице истончилась и побледнела. Словно она вдруг оказалась одна на скале, а под ногами у нее открывалась бездна. Роб улыбнулся и прошептал, будто засыпал не он, а она. — Да, вы поняли меня правильно. Я приехал сам. И по своему почину. Можете спокойно готовить обод.

Она улыбнулась в ответ, но спокойствие и мягкость вернулись к ней не сразу. Выражение лица оставалось натянутым, казалось даже, что передние зубы обозначились под верхней губой; только дойдя до двери, она рискнула заговорить. Не поворачиваясь к нему, она повторила: — Так зовите меня Полли, — потом вышла и плотно притворила за собой дверь.

Роб громко произнес «Полли» и устроился поудобнее — он так устал, что его нисколько не смущало, что отец, которого он не видел двадцать лет, которого совершенно не представлял себе, может застать его спящим и беспомощным. Он проспал около часа в комнате, где ничто не грозило нарушить его покой, и не слышал, как минут сорок спустя дверь тихонько отворилась и на пороге ее вырос Форрест. Поскольку Роб не проснулся, Форрест вошел в комнату и остановился в двух шагах от кресла, внимательно вглядываясь в лицо сына, когда же и это не помешало его сну, Форрест подошел к своему освещенному солнцем столу, положил одну из стоявших на нем фотографий лицом вниз и вышел.

4

Разбудила его Полли. Она тихонько просвистела две ноты, не столь музыкально, сколь нежно, и сказала:

— Обед на столе.

Роб заснул крепко, как провалился, и сознание его возвращалось к действительности неохотно, с большим трудом. Когда он наконец разжал веки, первое, на что наткнулся его взгляд, была комната, а не Полли, стоявшая в дверях, и, поскольку все, включая Полли, показалось ему незнакомым, он, прежде чем обратиться к ней, осмотрел комнату: одна стена — сплошь книги, аккуратно выстроенные, в выцветших потрепанных переплетах; остальные три — крашенные в кремовый цвет, голые; камин с незатейливой коричневой доской над ним, заставленной всякими безделушками, дна окна и между ними письменный стол, на котором аккуратными стопочками лежат бумаги. Роб все еще не понимал, где находится, все еще не проснулся окончательно. Он повернулся к Полли.

— Я понимаю, что вы устали, — сказала она, — но обед ждет.

Роб встал. Она посторонилась и, приглашая жестом, пропустила его вперед.

Очутившись снова в светлом коридоре, он оглянулся на нее, ожидая дальнейших указаний.

— Вот сюда, — сказала она и прошла впереди него в противоположную дверь, рядом с которой внесла литография «Алтарь Мира».

Роб ладонями пригладил истрепанные волосы и вошел вслед за ней в комнату, тоже светлую, где стоял небольшой круглый стол, заставленный едой. Человек, находившийся у дальней стены, повернулся к Робу. Довольно долго все молчали. Затем она сказала:

— Садитесь рядом с мистером Мейфилдом. Вон там.

Человек сказал: — Робинсон, прошу! — и слегка наклонил голову, не сделав, однако, ни шагу навстречу. Роб сказал: — Спасибо! — и направился к указанному ему стулу. «Нет, все-таки я правда лежу на дне реки Джеймс». Ему показалось, что он пробивается наверх сквозь темную толщу быстро текущей воды. Немножко не достигнув поверхности, он остановился и сказал: — Прошу извинить меня за мой вид. Я ведь прямо с работы. — Он повернулся к Полли, чтоб поблагодарить ее за бритье, но она куда-то исчезла. В комнате был только отец.

Форрест сказал: — Воспринимаю это как комплимент.

— Каким образом? — спросил Роб.

Форрест улыбнулся: — Значит, спешил.

Казалось, сейчас непременно нужно говорить правду — новое место, новые возможности. Роб тоже улыбнулся, что далось ему нелегко. — Бежал, — сказал он, — только скорее от чего-то, чем к чему-то.

Форрест помолчал, будто тоже погрузился в пучину и ему приходилось обращать смутные отголоски звуков а понятные слова; затем он громко рассмеялся. — На то нам и ноги даны. — Он сделал шаг к столу и указал Робу на соседний стул. — Они принесли тебя сюда, — и, повернувшись к открытой двери справа от себя, громко сказал: — Полли, обедать! А то мы тут умрем с голода.

— Не умрете, — откликнулась она, появившись в дверях, в руках она несла дымящуюся миску.

Роб обнаружил, что в состоянии одолеть расстояние до стола.

5

Обод прошел спокойно, за не слишком оживленным, но вполне непринужденным разговором — о поездке Роба, его работе, о том, что дожди, кажется, слава богу, кончились и наступила хорошая погода. Если пауза затягивалась, ее немедленно заполняла Полли — не светской болтовней, а смешными историями из жизни, например, пересказывала письмо, недавно полученное от своего сильно состарившегося отца, где он подробно рассказывал, как в течение целого года пытался продать свой музей сначала Федеральному правительству, затем штату Виргиния, затем (после отказа первых двух) другим южным штатам в том порядке, в каком они в свое время вступали в Конфедерацию, и закончил тем, что подарил его баптистской мужской гимназии в северной Алабаме, заплатил за упаковку и фрахт, а ему даже не предложили должность смотрителя, ради чего он, собственно, все это и затеял. Подав на стол горячий рисовый пудинг, она, однако, сказала, что у нее есть еще дела наверху, и ушла; в наступившей тишине Форрест спросил Роба:

— Прежде всего я хочу знать — ты останешься ночевать?

На что Роб, не задумываясь и даже не без удовольствия, ответил:

— Да!

— Тогда ты, наверное, хотел бы еще немного поспать? Да? А когда выспишься, мы поговорим — у нас ведь впереди весь вечер.

Роб подумал: «Может, главная моя беда в том, что я устал». Вслух он сказал: — Так точно! В своем теперешнем состоянии я вряд ли на что-нибудь годен.

Форрест снова отвел его в кабинет и, указав на кровать, застланную пикейным покрывалом, сказал: — Мне нужно сходить ненадолго в училище. Если тебе что-нибудь понадобится, то Полли дома. А пока что забудь обо всем и спи.

Он вышел и притворил за собой дверь, и Роб тут же, вторично, уснул младенческим сном, не тревожимый ни воспоминаниями, ни образами, не казнимый ни прошедшим, ни настоящим, не ведающий будущего.

Он проснулся в сумерках, лежа на спине. И первое, что увидел, раскрыв глаза, был высокий потолок. Его ровная белизна представилась Робу олицетворением жизни непритязательной и честной, чистой страницей, на которой он — не боясь запрета или помех извне — может взять и набросать в общих чертах картину своей будущей жизни, по которой пойдет радостно, с открытой душой, не только имея, что давать, но и легко находя тех, кому хочется отдать свои дары, а отдав, видеть лица людей, которых он мог уважать, людей, которые были бы нужны ему. И он начал — как в детстве, когда летним утром дожидался в своей кроватке, чтобы проснулся дом, мысленно писать на покорной, гладкой штукатурке потолка своим обычным четким и прямым почерком воображаемые слова: «Роб Мейфилд, двадцати одного года от роду; домик одноэтажный под старыми дубами, пока что не тронутыми молнией, на кухне Сильви. Три мили до городка, стоящего на пересечении нескольких дорог, где живут в собственном большом доме его родители, к которым сам он и его старшие брат и сестра приезжают по воскресеньям и по праздникам обедать. Жена двумя годами моложе, темноволосая, ниже его на голову, если встать рядом, хотя глаза ее нежно смотрят прямо в его глаза, когда она поворачивается к нему каждое утро на заре и будит осторожно, потому что уже заждалась, потому что в их тихом доме этот заветный час принадлежит им». Все это Роб видел ясно и отчетливо, как заповеди Моисея; он долго вчитывался в слова — врачующие душу минуты. А почему, собственно, не воплотить их в жизнь, раз так хочется? Тут он услышал шелест бумаги и быстро перевел взгляд влево.

Его отец сидел за столом и тоже писал. (Форрест вернулся из училища в четыре часа, постоял в дверях, ожидая, не подаст ли признаков жизни Роб, затем вошел и сел работать неподалеку от него.) Он еще не обнаружил, что сын проснулся.

Роб исподтишка наблюдал его. Сперва просто как образ: незнакомый человек, имеющий к нему непосредственное отношение, лет пятидесяти, с лицом, не желающим подчиняться требованиям времени — ни дряблой кожи, ни морщин, даже на шее, даже вокруг рта; предательского жира, спутника старения, — ни грамма. Один, видный Робу, темный глаз ни секунды не находился в состоянии покоя — он все время что-то изучал и не туманился от увиденного, а лишь загорался, жаднел — жаднел и тут же насыщался. Ни тени отрешенности, которую неизменно встречаешь на лицах женщин, обиженных, покинутых, перенесших горе, ищущих сочувствия.

Затем Роб попробовал, нельзя ли переложить на этого человека вину за тупое отчаяние, в котором он находился, за безвыходность своего существования. По природе он не был ни обвинителем, ни судьей, но сейчас, оказавшись после стольких лет в этой комнате, вдруг понял, что жизнь его как-никак сотворили и что один из творцов находится сейчас перед ним, уличенный во всех своих преступлениях: бросил молоденькую жену, подкинул в гнездо, ставшее для того клеткой, малютку сына — магнит, притягивающий и жадно вбирающий все человеческие импульсы, прежде чем они устремятся к другим полюсам. Роб даже глаза сощурил, силясь вырвать у человека, сидящего в нескольких шагах от него, молчаливое признание своей вины, готовность за нее ответить, понести наказание (ведь сам же он первый заговорил об этом, сказал, что хотел бы искупить свою вину). Но ничего не передалось ни ему от Форреста, ни Форресту от него. Он не мог ни предъявить обвинения, ни вынести приговор.

Тогда он примерился к хорошим чувствам. Интересно, Каково было бы маленьким мальчиком пробудиться распаренным от послеобеденного сна на попахивающей прелой соломой кушетке в разгар лета и увидеть в своей комнате этого человека, так же занятого работой, с лицом, освещенным лампой (только помоложе, поласковее) — было бы это приятно? Роб перестал напрягать глаза, расслабил мускулы лица и довольно долго ждал. Опять ничего. Ему не был нужен этот человек прежде, не нужен и теперь и никогда не понадобится. Он заговорил просто для того, чтобы сказать что-нибудь, с единственной целью нарушить тишину.

— А у вас хороший дом. (Он забыл слова Форреста, что со временем этот дом будет принадлежать ему.)

Если Форрест и удивился, то вида не подал. Он ответил, дописывая фразу: — Для дома, простоявшего девяносто лет, он совсем недурен. Твой прадед — кстати, тоже Форрест — построил его собственноручно — сам и еще двое рабов — в тысяча восемьсот тридцать пятом году. В подарок своей невесте — какую бог пошлет. Понятно, с таким теплым и сухим домом долго искать не пришлось. Досталась ему некая Амелия Коллинз, девушка, несколько уступающая ему в происхождении. В тридцать шестом году они переехали сюда, и в марте тысяча восемьсот тридцать девятого года у них родился мой отец (твой дед, Роб). А затем старый Форрест — отличный, между прочим, кровельщик — взял да и умер скоропостижно, прямо за работой, а она осталась здесь. Чтоб заработать на жизнь, шила и варила леденцы и прожила еще лет шестьдесят, почти все время в одиночестве. Но не впустила в дом янки и сохранила крышу над головой, чего не скажешь про большинство жителей Ричмонда. Исключительно благодаря своей железной воле: просто не пожелала умирать.

Роб спросил: — Вы знали ее?

— К своему сожалению, нет. Пока отец жил с нами, она с ним не поддерживала никаких отношений, отказалась познакомиться с его женой, нас с Хэт знать не пожелала.

Роб сказал: — Он ушел от нее. — Это был не вопрос — утверждение.

— Очень может быть. Мне он никогда ничего по этому поводу не говорил. Я вообще считал, что ее нет в живых. Хотя и то, он ведь исчез, когда мне было всего пять лет, и после этого я видел его только один раз, незадолго до его смерти. Он все это Полли рассказывал. Видишь ли, он вернулся сюда и жил здесь с ней — я хочу сказать, со своей матерью Амелией — до ее смерти; умерла она восьмидесяти с лишним лет от роду. А вскоре он и сам умер.

Роб не стал расспрашивать, что именно рассказывал дед и почему именно Полли. Он огляделся по сторонам и спросил: — Чья это была комната?

Форрест подумал. — Грейнджера, — сказал он. — Это уж в мое время. А до того здесь было что-то вроде буфетной. При жизни отца она была забита всякой рухлядью. Когда я переехал сюда, мы расчистили ее для Грейнджера. Он спал на постели, на которой лежишь сейчас ты, потому она такая и маленькая — он ведь ушел, когда ему было тринадцать лет.

Роб кивнул, но ничего не спросил.

Спросил отец: — Как он?

— Ждет, — ответил Роб.

— Кого?

— Говорит, что Грейси. Она все еще в Филадельфии и качает из него деньги, как насосом.

Форрест сказал: — Ну, нет! Ждет он нас, только нас. Ждет кого-нибудь из Мейфилдов, из своих. Ты знаешь, кто он?

— Он сказал мне. Внук старого Роба.

Форрест сказал: — По всей вероятности, это так. Никаких оснований сомневаться. Я вообще уверен, что по восточному побережью рассыпана масса наших родственников всех цветов и оттенков кожи — отец был любвеобилен. — Он улыбнулся.

Роб сказал: — Понятно. Фамильная черта.

Продолжая улыбаться, Форрест ответил: — Но в одном поколении она заглохла.

Роб вежливо хмыкнул.

Форрест пожал плечами. — Не совсем, разумеется, — он помолчал, настраиваясь на более серьезный лад. — А что еще Грейнджер говорил тебе?

— Что вы многому научили его, что он жил с вами, пока было можно, а затем вернулся в Брэйси, ходил там за своей старой бабушкой; ну и еще о том, как воевал во Франции; говорил, что вы звали его приехать сюда и поступить в школу, но он как раз познакомился с одной девушкой — той самой Грейси, о которой я говорил…

— Минутку, — прервал его Форрест. — Он говорил тебе, почему ушел от меня? — По выражению лица видно было, что вопрос имеет для него немаловажное значение.

Роб постарался вспомнить. — Нет, не говорил, — просто объяснил, почему с войны не приехал сюда учиться.

Форрест сказал: — Значит, из-за девушки?

Роб сказал: — Из-за нее, во-первых, ну и еще потому, что вы не писали ему до конца войны. Он очень скучал без ваших писем.

Форрест мотнул головой. — Он не получал от меня писем тринадцать лет. Это он покинул меня — понимаешь? Кстати, не он один. Он мог жить у меня, как и не мечтал, а вместо этого убежал назад в Брэйси. Уж лучше бы в Мэн уехал.

Роб понял, что ему открылось больное место, к которому — возможно — еще рано прикасаться. Он решил про себя: «Что ж, подождем», — и, ничего не ответив, сел на краешек кровати, потом откинулся назад и прислонился спиной к стене.

— Брэйси ты видел? — спросил Форрест.

— Как в тумане, о чем вы, возможно, слышали. Но, в общем, да, видел.

— Как тебе показалась моя сестра?

— Приветливая, но несколько ошарашенная. — Он имел в виду свое посещение и поведение.

Но отец сказал: — Она совсем помешалась. От утрат и одиночества.

— Вы ее бросили, — сказал Роб.

— Все бросили. Дело обстояло так — или уезжай, или подчиняйся ей полностью, превращайся в ее тень. Она слишком добра — истинное дитя нашей матери. А мне надо было работать — работать или пропадать в нищете, — работа же была здесь.

Роб сказал:

— А я думал, вы в Брэйси преподавали в школе. Грейнджер показывал мне домик на горе, где вы жили. Там еще человек застрелился.

Форрест внимательно посмотрел на него, — не съязвил ли, но решил, что нет — просто высказал вежливое удивление. Как-никак он пообедал у меня, собирается переночевать в моем доме, наверное, считает своим долгом проявить интерес. Форрест начал: — Ты говорил что-то насчет бегства… — и остановился.

Роб кивнул:

— Да, я бежал от чего-то, а не к чему-то.

Форрест усмехнулся:

— А я бежал и от чего-то и к чему-то. Причем вдвое быстрее, чем ты, и к тому же был старше.

— К чему-то — иными словами, учить негров стихам?

Форрест поперхнулся от гнева — то есть ему показалось, что это гнев, что нужно совладать с ним, но потом он понял, что это встрепенулась память. — Я и забыл, что твоя мать Кендал, — сказал он, — Кендалы и Уотсоны… было от кого унаследовать бессердечность, — но тут же одумался — не ему судить: передав сыну мейфилдовскую безудержность и гудвиновскую страсть делать из себя жертву, он в то же время не потрудился остаться рядом, чтобы помочь ему привести в соответствие столь противоречивые наследственные черты и выковать настоящего человека — порядочного и снисходительного. Однако извиняться не стал. Сказал только своим обычным голосом: — «К чему-то» означает к Маргарет Джейн Друри, именуемой Полли. Я полагал, что ты понял и не осудил; полагал, что ты достаточно взрослый, чтобы отнестись к этому с надлежащей деликатностью.

— Достаточно, — подтвердил Роб.

Но Форрест еще не кончил. — Мне с двух сторон сообщили о твоих недавних неприятностях или озорстве. Прошу тебя, помоги мне понять, что это. От Хэт пришел весьма эмоциональный отчет о твоем посещении, и Грейнджер, нарушив пятнадцатилетнее молчание, забыв про гордость, написал мне, что не может сладить с тобой и что больше помочь он тебе ничем не может. Не говори ему, что я тебе проболтался — это человек со щедрым сердцем и делает это из лучших побуждений — не всегда, правда, избирает лучший путь, но это благодаря ему я написал тебе и пригласил сюда. Я хотел показать то, что имею предложить тебе, в надежде, что это пригодится.

Роб подумал и улыбнулся: — Обед был вкусен, сон необходим.

Форрест сказал: — Я имел в виду нечто гораздо большее.

— Простите! — сказал Роб. — Я именно затем и приехал, чтобы увидеть все собственными глазами.

— Ты уже увидел, — сказал Форрест. — Главное во всяком случае — она побрила тебя и покормила. Остальное — это дом, хороший и спокойный, и работа, которую я делаю здесь и в училище.

— Извините меня, пожалуйста, — повторил Роб. — Я и впрямь наполовину Кендал (это ведь ваш выбор, я тут ни при чем), и я могу быть жестоким — вы не первый, кто мне это говорит, — но в данном случае я спрашиваю вас совершении искренне: скажите, ради бога, неужели вы думаете, что сможете помочь мне, показывая картинки из своей жизни, хотя сами не знаете обо мне ровно ничего, кроме того, что меня зовут Роб Мейфилд? Вы даже не знаете, что творится у меня на душе, не способны представить, как я провел хотя бы один день своей жизни.

Форрест кивнул: — Я свободен и готов выслушать тебя.

Роб подумал — на каком, собственно, основании он станет рассказывать, на каком основании он вообще очутился здесь? И придумал. Потому что больше рассказать некому: у кого еще хватит терпения выслушать все до конца, выдержки, чтобы не прийти в панику, не обернуть все это против него же, у кого достанет проницательности определить причину заболевания и мужества, чтобы вырвать ее с корнем? И потому он начал: — Я встаю в шесть часов утра с будильником, который орет, как трубы архангелов в день Страшного суда. Иду к умывальнику, промываю глаза и чищу зубы. Затем снова ложусь и молюсь богу. Для этого мне хочется быть хотя бы отчасти чистым. Молитва моя ограничивается тем, что я перечисляю имена тех, кого люблю или о ком беспокоюсь, и потом добавляю: «Да будет воля твоя». Иногда после этого я позволяю себе маленькое развлечение интимного порядка — вы на это сами напросились, так что получайте. (Но это, конечно, не каждое утро — бывает, что накануне вечером мне представляются иные возможности на этот счет — хотя и то сказать, по утрам я обычно не чувствую себя таким разбитым.) Затем я надеваю брюки и майку и иду вниз в кухню — я живу в захудалом маленьком пансионе у источника, беру у кухарки немного горячей воды, бреюсь на заднем крыльце, глядя на возвышающиеся передо мной горы. Я не такой уж любитель природы, и все же вид настоящей горы с водопадом и благородными лаврами помогает мне взять себя в руки, если я проснулся в очень уж скверном расположении духа. Потом я надеваю рубашку, которую приношу с собой, сажусь за стол тут же на крыльце (оно же веранда) и съедаю сытный завтрак, приготовленный той же кухаркой. За столом со мной сидят другие ребята из моей артели, присутствует также и владелец гостиницы (он зорко следит за размером порций, хотя никогда не говорит «довольно!»), а Грейнджер прислуживает нам. Но с утра я больше молчу — голова у меня еще совсем не варит. Да я и не обязан ни с кем разговаривать — за исключением разве Грейнджера; мы с ним приятели. К тому времени как мы кончаем завтрак, Грейнджер выносит судки с обедом (его готовят тут же — по десять центов с человека), и мы отправляемся на перекресток, где дожидаемся служебного грузовика. Вот вам и половина моего дня. Вторая половина — вечер. В промежутке я на протяжении одиннадцати часов расширяю старую дорогу через перевал — открывая путь деньгам с востока. Работа медленная — медленнее не придумаешь, к тому же опасная и грязная, но оплачивается довольно хорошо, и я быстро с ней освоился. Ну, а затем, как я уже сказал, наступает вечер…

— Подожди, — прервал его Форрест. — Тебе правится твоя работа?

Роб задумался было, но тут же расхохотался. — Кому не понравится взрывать скалы. Но, конечно, это быстро приедается. — Он помолчал. — Нет, не то чтобы она мне правилась. Я этим занимаюсь ради обуздания плоти, пока не подвернется что-нибудь потрудней; и, понимаете, я молод и довольно-таки силен, так что обычно почти и не устаю, — он снова рассмеялся: удалось обойти один трудный момент, он это увидел по выражению отцовского лица. — Возвращаясь в гостиницу, смываю грязь и иду вниз в столовую ужинать — к тому времени успевает стемнеть. Я и братья Робертс из моей же артели — вот и все постоянные жильцы, да еще приблизительно раз в неделю заезжает какой-нибудь настырный коммивояжер — так что нас ждут с ужином, даже если уже поздно, и садимся мы за стол все вместе: мистер и миссис Хатчинс, их дочка Рейчел, братья Робертсы и я, а Грейнджер подает нам вкусные блюда, которые готовит Делла (это та девица, о которой я вам говорил, — пока не появился Грейнджер, она была единственной черной на всю округу). Ужин обычно проходит приятно. Мистер Хатчинс возлагает огромные надежды на денежный поток, который, по его мнению, хлынет сюда, как только мы достроим нашу дорогу. Ему шестьдесят с хвостиком, и он еще помнит времена, когда его мать каждый вечер с мая по август включительно сажала за стол двадцать человек, поэтому он пристроил Грейнджера работать по части починок — где потолок побелить, где доску заменить, в общем, всякое такое. Главная его забота сейчас — это сохранить источник: переменить дранку на крыше старой беседки, решетки по бокам починить. Ко мне, на мой взгляд, относится не плохо. Не боится оставлять со мной Рейчел, которая только недавно вернулась из санатория. Впрочем, он может свободно мне доверять. После ужина я по большей части сижу с Рейчел на неосвещенной веранде. В темноте ей легче говорить — и она говорит, а я слушаю. Похоже, что всю свою жизнь — то есть двадцать лет — она страдала нервами, но после прошлого рождества отец решил, что у нее туберкулез или, во всяком случае, предрасположение к нему, и отправил ее в небольшой легочный санаторий в Линчбурге, а мать увязалась за ней. Теперь она окрепла и много говорит о своем будущем, которое — боюсь — в ее представлении должно у нас с ней быть общим. Мне кажется, она рассчитывает на меня. Я стараюсь быть на высоте, насколько возможно, что вовсе нелегко, если считать, что два или три раза в неделю, после того как Рейчел уйдет в свою комнату (ровно в десять часов — распоряжение отца), я иду пройтись и навестить цветных: Грейнджера, если он еще не спит, — только обычно он ложится, как только вымоет посуду, — но чаще Деллу. Она моложе Грейнджера и моложе меня и спит плохо, так что я заглядываю к ней ненадолго, и она меня впускает.

— И ты считаешь, что дружески относишься к Грейнджеру? — сказал Форрест. Он чуть улыбнулся деланной улыбкой — ему не хотелось прерывать Роба.

Роб, не задумываясь, кивнул: — Вне всякого сомнения. Я подождал, пока не убедился, что он не собирается воспользоваться шансом, даже спросил его, прежде чем самому предпринять шаги. Я, видите ли, стараюсь уберечь его от соблазна, чтобы он мог мирно ждать свою Грейси.

— Я ведь сказал тебе, кого он ждет, — вставил Форрест и сделал знак Робу продолжать.

— Если вы полагаете, будто Грейнджер носится со мной, потому что ждет, что я принесу ему счастье на блюде, то он наивнее, чем я думал. Я не протестую против того, что он таскается всюду за мной, я выслушиваю его тирады (а он может кого угодно заговорить до смерти, дай только ему волю). Итак, я подождал, пока не убедился, что у него нет намерения заглядывать к Делле, которая живет в соседней комнатушке, и решил, что теперь можно и о себе подумать. Я люблю дамское общество и при случае не отказываюсь от него, если, конечно, объект без притязаний, не корыстен и ласкает глаз. — На этом Роб споткнулся, словно наткнулся на дверь, о существовании которой прежде не подозревал, спрятанную где-то внизу горла — сейчас он ощутил ее совершенно реально, словно она имела все материальные свойства двери. Она открывалась внутрь и вела в каморку — чисто выбеленную и совершенно пустую. Заглянув туда, он сказал: — Отец, прошу тебя, выслушай меня. Пять месяцев назад мне исполнился двадцать один год. Для тебя это, наверное, миг, для меня — вся жизнь. И если все это время ты тут вкусно ел и сладко спал, опекаемый своей белой домоправительницей, думая, что твой сын тем временем живет припеваючи в Фонтейне, штат Северная Каролина, и на свою счастливую жизнь не нарадуется, то смею тебя заверить, что это было не так. Вот сейчас, сегодня, я тебе это докажу. Господи, да посмотри ты на меня. Меня воспитывали в свободное от домашних дел время тетя Рина и неприкаянная черная Сильви, тогда как родная мать, которую я любил больше всех на свете, нянчилась со своим отцом, считавшимся при смерти, но который и сейчас, насколько я понимаю, здоров как бык, если не считать, что у него было несколько ударов, ну и там-сям болит (я хочу сказать, что он вовсе не собирается умирать).

Форрест сказал: — Почти всем матерям приходится с кем-то еще нянчиться, так уж устроено, — тебе хоть не надо было соперничать с братом или сестрой, — но день долог, за день много можно успеть. Я уверен, что Ева уделяла тебе больше внимания, чем тебе кажется.

— Нет, — сказал Роб.

— А чего ты хотел от нее?

— Того же, вероятно, что и ты.

— Но за меня она вышла замуж.

— И родила меня, будь я проклят. — Роб сказал это тихо, без тени самолюбования или жалости к себе. Затем он опустил глаза и уставился на зеленый коврик у себя под ногами, медленно потер по нему подошвами. Когда он поднял глаза, его лицо (да и все его тело) светилось тихим спокойным светом, который видели до того лишь трое: Рана, Мин Таррингтон и Рейчел Хатчинс. Он беспомощно повернулся к отцу, не подозревая, что это свойство досталось ему через отца, от поколений исчезнувших с лица земли Мейфилдов.

Форрест сперва ничего не заметил. Он сказал: — Ей никогда не был нужен ни ты, ни я: я, потому что это был я, ты — потому что ты мой сын. Ты до ужаса похож на меня — на моего отца и на меня, во всяком случае, на нас таких, какими мы были. Теперь ты проделал весь этот путь, чтобы я смог убедиться в этом. Спасибо тебе! — Форрест остановился, не зная, что сказать дальше. Он подумал было, что уже все увидел и что говорить больше не о чем. Но сын не шелохнулся, и тогда он посмотрел снова и наконец-то по-настоящему увидел его: прекрасное лицо и гордая голова юного Александра, всем своим обликом Эней (ante alios pulcherrimus omnis — из всех прекраснейший) и к тому же творение Форреста, все, что осталось от былых невзгод, от сновидений неудовлетворенного взрослеющего мальчика, от тех разъедающих душу желаний, по-прежнему могущественных, до сих пор не потерявших своей силы и грызущих теперь юношу, сидящего перед ним. Форрест наклонился вперед и умоляющим приглушенным шепотом сказал: — Сын, ради всякого святого, изменись! Изменись, пока не поздно. Найди кого-нибудь, кто поможет тебе, и начни собственную жизнь.

— Хорошо, отец! — сказал Роб с твердым намерением повиноваться, забыв, однако, о живом недремлющем присутствии Евы в каждой клеточке своего тела, как забыл об этом и Форрест — за давностью — и от хорошей жизни.

6

В тот вечер, покормив их вторично и посмотрев, как, усевшись в автомобильчик Роба, они умчались — осматривать засветло училище Форреста, а оттуда на вечерний сеанс в кинотеатр, где шли «Тени Парижа» с Полой Негри, Полли постелила свежие простыни на кровать в кабинете и улеглась спозаранку, чувствуя непривычную усталость (вообще она уставала редко), и сразу же уснула. События дня не оставили у нее в душе ни страха, ни беспокойства.

Во сне она шла улицами большого шумного города, сразу же показавшегося ей чужим и все более пугающим, по мере того как ей становилось ясно, что она заблудилась — да и знала ли она когда-нибудь дорогу? В конце концов она оказалась вынужденной останавливать одного прохожего за другим и спрашивать, как пройти к дому Друри — к дому ее отца. Она, несомненно, была сама собой, взрослой женщиной, опытной и знающей — отнюдь не девчонка, не выжившая из ума старуха, тем не менее встречные обращались с ней так, будто в ней было что-то непристойное или отталкивающее. Все они были мужчинами — ей не попалось на глаза ни одной женщины — и они либо отворачивались от нее с молчаливым презрением, либо роняли в ответ какие-то лаконичные указания, отчего она еще больше терялась и окончательно переставала что-нибудь понимать. С каждым шагом растерянность ее росла, но вот наконец она очутилась в мрачной и темной части города, где стояли старые темные дома бедняков, подпиравшие друг друга в тщетных усилиях избежать разрушения. Она стояла на перекрестке двух узких улиц, тонущих в вонючей грязи, и в отчаянии старалась придумать, что делать. Вдруг из переулка напротив вышел негритянский мальчик, подошел к ней почти вплотную, остановился и сказал: «Вы сами никогда его не найдете. Хотите, я покажу вам дорогу?» Она не смогла ничего выговорить, только кивнула, и он взял ее за руку. «Этому хоть не стыдно со мной», — подумала она. Вот только запястью (которое он обвил сухими пальцами) было больно от его прикосновения. Он вел ее долго, и в конце концов она поняла, что повстречался он ей вовсе не в центре нищеты, а всего лишь на ее периферии. Они шли по улицам мимо домов таких бедных, что от них даже пахло бедностью — удушающий смрад, который, как горячая вата, затыкал рот, щекотал ноздри, заставлял слезиться глаза. Затем она вдруг сообразила, что мальчика с ней больше нет, он бесшумно исчез, но она чувствовала, что теперь уж найдет дорогу, словно негр своим прикосновением внушил ей, куда идти, — сведение это вошло ей в плоть, впиталось, как жир. Она прошла еще шагов двадцать и остановилась у дома, выходившего прямо на улицу — без крыльца, без тротуара. Она поняла, что пришла. Лепестки коричневой краски посыпались с двери, когда она постучала и особенно когда ей отворили. Отворила дверь старуха — белая, прямая, очень чистая, на фоне окружающего, пышные, как пена, седые волосы, длинное лицо, твердое, как камень, и такое же холодное и непроницаемое. Полли сказала: «Скажите, пожалуйста, где я могу найти мистера Друри?» Старуха вытерла обе руки о поношенную юбку, мучительно припоминая. Наконец она сказала голосом, который показался еще старше, чем ее лицо: «У Христа в раю, надеюсь. В общем, умер он». Полли сказала: «Я к нему приехала». Старуха стояла, не двигаясь с места, загораживая дверь. Полли сказала: «Я его дочь. Он ждал меня». — «Никого он не ждал, — сказала старуха. — А кто вы, я знаю. Вы — Маргарет Джейн. Только здесь оставаться вам нельзя: здесь уже поселился молодой человек». Полли заглянула мимо старухи в комнату и увидела в полумраке темноволосого человека, который сидел за столом, рассматривая свои руки с таким видом, будто среди всей этой грязи они были единственным достойным внимания предметом и могли еще оказаться настоящей ценностью. Он сидел, опустив голову, лица его видно не было, старуха, однако, сказала: «Можете постоять здесь минутку и отдохнуть», — и тут Полли увидела, что эта женщина ее мать, по секрету от всех выжившая, только старая и дряхлая. Без всякого сомнения, это была она. Полли воспользовалась приглашением, вошла и, задыхаясь от жары, постояла минутку в раскаленной комнатке, от стен которой исходил отвратительный запах сала; затем кто-то беззвучно вывел ее на улицу и закрыл дверь.

Ее разбудил стук отворяемой внизу входной двери. Она приподнялась в кровати — еще полусонная, задохнувшаяся и прислушалась к голосам: первый, пониженный — Форреста: — Я провожу тебя в твою комнату. Ложись скорее, ты, наверное, очень устал. — Потом молодой и звонкий — Роба: — Нет, отец, я охотно поговорил бы, если ты не против. — Их шаги по коридору в направлении прежней комнаты Грейнджера, хлопнувшая дверь и голоса; разобрать слова, долетавшие к ней из-за толстых стен и дубовой двери, было невозможно. Слова, но не смысл. В радостно приподнятом тоне приглушенных голосов ей отчетливо слышалось, что ее в чем-то винят, что ее в любой момент могут бросить, что никто с ней не посчитается.

Она снова улеглась в жаркой и душной темноте и стала ждать, когда Форрест выйдет и пойдет спать. По прошествии почти двух часов, отсчитанных вокзальными часами, находившимися в полумиле от их дома, она услышала, что он подымается по лестнице, ступая тихо, чтобы не разбудить ее. Он прошел мимо ее отворенной двери (ни на секунду не задержавшись, но вспомнив о ней), вошел к себе в спальню, налил в стакан тепловатой воды и выпил; разделся, лег, и сразу же до нее донеслось его ровное дыхание. Внизу все было тихо.

Полли сказала себе: «Спи, дурында! Мало ли что может присниться». И вскоре уснула, хотя и некрепко — провалиться в очищающую пучину сна она так и не смогла. Сон, в котором крылось такое грозное предзнаменование, она видела впервые за тридцать девять лет, впервые с тех пор, как стала причиной смерти своей матери.

7

После ухода Форреста Роб не пытался уснуть. Послеобеденный сон и странно волнующие впечатления от поездки по городу, то непредвиденное обстоятельство, что отец сумел проникнуть в его жизнь и впустил его в свою, все это, вместе взятое, привело к тому, что сна у него не было ни в одном глазу. Ощущение, что он стоит на пороге перемен, зародилось у него еще в марте (когда он ушел из дома), но сейчас он с остротой, дотоле неиспытанной, почувствовал, что жизнь еще не кончена, что-то в ней должно измениться и что с детством он распрощался. Он разделся до трусов и занялся изучением комнаты. Прежде всего книги, потому что книги в этой комнате были первое, что бросалось в глаза. Он бегло просмотрел их. Почти половина на греческом и латинском языках, а английскую половину составляли главным образом стихи. Беллетристики было мало, книги о животных и путешествиях отсутствовали вовсе; не было и жизнеописания Христа, из которого можно было бы почерпнуть больше сведений, чем из евангелия. Не было и медицинских пособий — таких, какие он давно мечтал найти и знал, что они существуют, где бы толково объяснялись потенциальные возможности человеческого организма, его потребности признавались бы и оправдывались и в придачу давались бы полезные советы относительно способов, к которым он никогда не прибегал (и даже о них не слышал), как получить максимум удовольствия без ущерба для здоровья. Затем он подошел к камину, на котором, как он еще утром заметил, были расставлены всякие сувениры: сухая змеиная кожа, к которой Роб ни за что бы не прикоснулся, небольшой отполированный диск окаменевшего дерева, птичий череп, трогать который тоже не хотелось, старинная бронзовая монета (с профилем какого-то тучного человека — кто-то из цезарей, догадался Роб), золотая медалька на выгоревшей ленточке (за ораторское искусство — Форресту Мейфилду, апрель 1887 г. Vox Humana, vox Divina) и еще два человечка, размером с ладонь из сосновой коры, потемневшие от времени, отполированные частым прикосновением человеческих рук.

Роб взял одного человечка и тут же вспомнил неуклюжие фигурки, которые сам мастерил лет в семь, когда сидел иногда часами, вырезая лошадку, или птичку, или девочку, и вовсе не потому, что ему так уж это занятие нравилось, просто упражнял волю, старался разогнать страх, который вызывало у него прикосновение к шершавой коре — сухой скорлупе дерева, чья сердцевина источает смолу, а кожа чешуйчатая, как у ящерицы, и неестественно теплая. Приземистый человечек с круглой головой, запавшими глазами, бесформенными ступнями и широко расставленными ногами. Вдоль правой ноги висел столь же топорно вырезанный кусочек дерева — примета пола. Сам не зная почему — разве что из желания победить страх — Роб сжал человечка в своей большой ладони и погладил кору. Все в порядке, можно не бояться — кора прекрасно отполирована, ладонь огрубела от работы на дороге. Он осторожно положил человечка рядом с его грудастой подругой и постоял немного в раздумье. Надо написать открытки (перед фильмом они заходили в аптеку, и он купил две открытки с видами Ричмонда) — Делле и Сильви. Это он и сделает сейчас, не думая о последствиях, ни для них, ни для него самого, только о радости, которую им доставит сознание, что он вспомнил о них на таком расстоянии. Деллу он увидит задолго до того, как она получит открытку, но уж такой-то пустяк он может для нее сделать. Сильви распорядится со своей, как ей вздумается — припрячет или покажет — предугадать невозможно (она иногда прятала свои письма по нескольку дней, а то и недель, прежде чем решала, кто будет читать их ей вслух).

Он подошел к письменному столу, на котором оставил открытки, и сел, рассчитывая найти ручку или хотя бы химический карандаш. Но не нашел. Только несколько писем, адресованных отцу, и стопки ученических работ, которые отец проверял днем. Роб взял верхнюю: «Джонатан Симпкин. Выпускное сочинение. „Что я думаю о Laus Deo Уитьера“. В поэме говорится, что мистер Уитьер рад был узнать об освобождении. Он живет на севере и там узнал об этом. Прежде всего он обращается к богу на латинском языке». Роб положил сочинение на место, подумав, что оно мало чем отличается от его собственного «Выпускного сочинения», если не считать ошибок, которые отец педантично исправил красным карандашом (работы Роба проверяла тетя Рина и частенько выручала его). Как можно все-таки посвящать жизнь натаскиванию в правописании будущих каменщиков и фермеров; запихиванию слов во рты, которым требуется отнюдь не эта пища?

Роб вспомнил, что сказал его отец о Хэт: «Совсем помешалась от утрат и одиночества». А не правильно ли это в отношении всех остальных известных ему Мейфилдов — отца, Грейнджера, его самого — прирожденного нытика? Он не стал углубляться в мысли — они уже достаточно испортили ему поездку — и все же не мог не подумать, что какие бы невзгоды ни выпадали на долю Форреста Мейфилда в прошлом или в настоящем, сегодня он великолепно изобразил полное удовлетворение жизнью, — почему, мол, не ходить в упряжке, когда хомут не давит, поклажа не тяжела, колеса смазаны, по ровной дороге катятся бесшумно?

Где бы, однако, найти ручку. В поисках Роб тихонько выдвинул единственный широкий ящик — понимая, что переступает границу дозволенного (заглядывать в чужие ящики считалось в доме Кендалов не менее неприличным, чем подсматривать в уборную). Две ручки с дешевыми стальными перьями, пузырек красных чернил, еще одна аккуратная стопка школьных тетрадей, ученические табели, у задней стенки небольшая фотография в рамке, повернутая лицом вниз. Конечно, Роб взял ее, поднес к тусклой лампе на выгнутой ножке и вгляделся. Они с матерью, конечно же, они, хотя он никогда не видел этой фотографии и не помнил, как ее снимали, несмотря на то что на ней ему было года четыре, а то и все пять. Ева смотрела прямо в объектив — темные волосы, блестящие и гладкие, как у индианки, высоко подняты надо лбом; полные бледные губы сомкнуты и в то же время чуть растянуты, словно она собиралась ответить на какой-то вопрос или сказать фотографу «нет»; глаза от направленного на них света казались неправдоподобно глубокими, правая бровь чуть приподнята — не в раздражении или недоумении, а просто из желания чуть-чуть нарушить совершенную гармонию черт. Правая рука пряталась в складках светлого летнего платья, левая лежала на ручке кресла. Роб стоял рядом — глаза опущены, сам торжественный и строгий: прославленный вождь на закате жизни да и только, — белый матросский костюмчик, наверное, с голубой каемкой, с шеи свисает деревянный свисток и а замысловато сплетенном шнурке. Ева, казалось, несла на своих хрупких плечах все тяготы мира — несла, однако, с несомненным знанием дела — никаких жалоб, ни намека, только глаза, спокойные и твердые, говорили: «Я несу. Вполне способна нести. Смотрите, если вам интересно, я никому не могу этого запретить».

Роб приложил сухие губы к холодному стеклу и осторожно вернул рамку на место. Затем он написал открытки:

«Дорогая Сильви! Роб шлет тебе привет из Ричмонда».

* * *

«Дорогая Делла! Доехал благополучно. Спасибо за вспомоществование.

Надеюсь увидеть тебя прежде, чем ты увидишь эту открытку. Р. М.».

Он вытер перо бумажкой, взятой из камина, задул единственную лампу, открыл пошире оба окна, разделся догола и лег поверх одеяла. И тотчас заснул. Покойным сном.

8

Когда он проснулся, в доме стояла тишина; прохладная комната была залита чистым солнечным светом. Минут пятнадцать он пролежал, медленно возвращаясь к жизни, думая, что еще очень рано, что он проснулся первый и теперь придется ждать, пока проснутся остальные. Он опять принялся за свою новую игру — представил себе, что это его дом и его комната, что родители наверху спят еще или совершают тайный обряд, обязательный для всех родителей. Мысль эта нисколько его не царапнула, и он стал развивать ее, представив себе отца и Полли, их лица, искаженные гримасой нарастающего блаженства; в воображении оба были моложе, чем теперь, жизнь еще не успела наложить на их лица своего отпечатка. Робу прежде не случалось играть в такую успокоительную игру, и он ни за что б ее не бросил, не дойдя до захватывающе интересного конца, но в это время до него донесся бой вокзальных часов. Он насчитал десять ударов и решил, что часы врут (за окном было так же тихо, как в доме), все же он вскочил, подошел к столу, взял часы и увидел, что они тоже показывают десять. Он стоял голый у окна, пропускавшего сухие и горячие солнечные лучи, прислушиваясь к домашним шумам. И вдруг испугался, как маленький, — уехали они куда-нибудь, что ли? А может, умерли? Из кухни вдруг донесся приглушенный стук.

Роб поспешно оделся, босиком вышел в коридор и прислушался. Дверь в кухню была закрыта. Голосов не слышно, но из кухни доносились шум льющейся воды и позвякивание металлических предметов, поэтому он подошел и постучал. Довольно долго никто не отзывался.

Затем голос Полли спросил: — Это вы?

— Это Роб.

Он открыл дверь. Она повернулась от раковины, но не улыбнулась ему. Он посмотрел на свои босые ступни, выглядевшие, как у большинства мужчин, довольно безобразно. — Извините меня, — сказал он, указывая на свои ноги. — Я вдруг испугался.

— Чего?

— Мне показалось, что в доме никого нет.

— Ваш отец ушел. — Так и не улыбнувшись ему, она снова принялась скрести большую черную сковороду.

Роб вдруг расхохотался. Он так долго хохотал, стоя на пороге кухни, что Полли обернулась и, не выдержав, тоже рассмеялась.

Все-таки она перестала смеяться первая и спросила: — Что показалось вам таким смешным?

— То, что он ушел, — сказал Роб. — Сударыня, он никогда здесь не был.

Она улыбнулась, но сказала: — Я как была Полли, так и осталась, что же касается его, может, где-нибудь его и не было, но здесь он находится последние двадцать лет и сюда вернется около двух часов, если, конечно, с ним ничего не случится. — Она подождала, чтобы ее слова дошли до него. — Вы готовы завтракать?

Роб вспомнил — отец накануне вечером сказал ему, что должен будет уйти в половине девятого, потому что у него в воскресной школе урок закона божьего, затем ему придется исполнять свои обязанности церковного старосты, затем председательствовать ни обеде ста учеников летней школы — ежемесячная обязанность. Роб кивнул, подтверждая, что завтракать готов. — Только ботинки надену, — сказал он.

— Если ради меня, то не надо, — сказала Полли. — Не парьтесь зря. Лучше садитесь и пейте пока кофе. — Она достала из ледника четыре яйца, а Роб пошел к столу у окна — длинному и узкому, покрашенному красной краской. Она положила яйца в заранее приготовленную миску, взяла белую фаянсовую кружку и налила в нее кофе из синего эмалированного кофейника. Принесла к столу и поставила перед Робом.

Взглянув на ее руки, он снова подумал, что она еще совсем молода, и пока она готовила у плиты ему завтрак, он, не отрываясь, следил за их движениями, проворными и точными — смотрел, как она осторожно и ловко разбивает яйца, поджаривает ломтики грудинки, что-то взбивает, перемешивает. Колец на руках не было, не было и каких-либо отметин времени или шрамов — только запутанный рисунок жилок, по которым бежала сила, повинуясь ее воле, неизменно совпадавшей с желанием. Горячая волна радости подкатила ему к горлу — чувство, которое он не испытывал уже много лет, с детства (он сразу же узнал его, только не захотел восстанавливать в памяти то редкие случаи, когда подобное чувство испытывал, — все они были связаны с Евой). Он сидел и наслаждался им, не желая вдумываться в причины его возникновения и возможные последствия. Полли ни разу не посмотрела в его сторону. Первая отчетливая мысль его была: «Ей нравится ее работа» и — естественное развитие: «Она работает для меня». Ему нечасто приходилось сидеть в такой уютной и тихой кухне и принимать еду из рук молодой белой женщины, которая не просила бы одновременно спасти ее или стать спутницей его жизни. Он отхлебнул горячего черного кофе и сказал: — Вы очень счастливы, сударыня? Верно я говорю?

Полли перекладывала яичницу со сковородки на тарелку. Не оборачиваясь к нему, она сказала: — Видите ли… — и замолчала, явно в поисках ответа. Роб ждал, а тем временем она подала ему завтрак: яичницу, холодное мясо и тарелку только что испеченных оладий. Он поблагодарил ее, а она подошла к стоявшему напротив креслу и стала выпрямившись за ним, крепко ухватившись за высокую спинку. Выражение лица у нее было серьезное, хотя и не особенно встревоженное. Она повторила: — Видите ли… — и улыбнулась, — в какой-то мере, наверное, да. Меня не каждый день называют «сударыня». Многие вообще сомневаются, что я имею право на такое обращение, хотя и то сказать, многие и злости бешеных собак перещеголяют. Все ж о мне кажется, что и счастлива — счастлива, вернее всего, по натуре. Да и как мне не чувствовать себя счастливой, а?

— Почему вы должны чувствовать себя счастливой? — спросил Роб.

Полли внимательно посмотрела на него, затем выдвинула кресло и села совершенно прямо, не откидываясь на спинку, не пригибаясь к столу. — У вас, кажется, глаза хорошие. Вы ведь хорошо видите?

Роб кивнул (рот у него был набит).

— И вам двадцать один год?

— Да, — подтвердил он.

— Так что же вы спрашиваете? — Она очертила рукой перед собой широкий круг — по-видимому, это должно было изображать ее жизнь, то, что ее окружает.

Роб сказал: — Прошу прощения. Я не самый сообразительный из Мейфилдов.

Полли снова внимательно посмотрела на него. — Может, и самый, — сказала она. — И перестаньте все время зря просить у меня прощения. Пока что вы мне ничего дурного не сделали, может статься, правда, когда-нибудь и сделаете, так что оставим-ка лучше эти извинения на черный день. — Она заставила себя улыбнуться.

Роб кивнул. — Правильно. Черт бы меня побрал!

— И это пока еще ни к чему, — сказала она. Оба помолчали — Роб занялся едой, Полли наблюдала за ним. Наконец она наклонилась к столу и пододвинула к нему стеклянную мисочку с компотом из инжира — в этот момент она оказалась к нему ближе, чем прежде — и спросила: — Можете вы сказать мне, почему он пригласил вас приехать? То есть я, конечно, очень рада познакомиться с вами…

— А он не приглашал меня, — сказал Роб. — Это я сам надумал. Грейнджер натрепал ему про меня всяких ужасов, и он написал мне, предлагая помочь, если это в его силах. Сами понимаете, получив такое письмо после двадцати с лишним лет молчания, я не могу сказать, чтобы пришел в восторг. Подумал, что до сих пор как-то обходился без него.

— Ваша мать бросила его.

— Говорят, что так, — сказал Роб, — это и он мне сказал вчера вечером. Но почему тогда у него стоит наша с мамой фотография?

— Она появилась как-то в день его рождения, — сказала Полли. — Наверное, он попросил прислать ему. Лучше узнайте у него самого.

— Это не так важно, — сказал Роб.

— Ну, почему же, — возразила она. — Для вас — и для него — это может быть важно. — Она помолчала. — Вы рассказывали мне, почему решили приехать.

Роб посмотрел ей прямо в глаза. — Вы хотите, чтобы я уехал? Я и уеду, вот только поем. — По выражению лица нельзя было понять — обозлился он или шутит.

Она попыталась разгадать. И остановилась на злости. Глаза ее вдруг наполнились слезами. Она негромко хлопнула по столу обеими ладонями и выговорила. — Да!

Роб положил вилку. — Что плохого я вам сделал? — спросил он.

Она ответила не сразу, но, заговорив, глаз не опустила ни разу, и лицо от него не отвернула, только продолжала крепко держаться за край стола. — Я не знаю, плохо это или нет. Знаю только, что мне страшно. Я провела ужасную ночь, самую ужасную в своей жизни; видела во сне такие вещи, какие никогда не думала увидеть. К снам я отношусь серьезно, серьезней, может, чем к яви, — такая уж я уродилась. Не знаю, зачем уж вы приехали, но вы меня поймали врасплох. Вот уже двадцать лет, как я отпираю эту дверь, и не помню, чтоб мне приходилось впускать какого-нибудь своего недоброжелателя — что там впускать — я им дверь даже не открывала, я их на порог не пускала. (Грейнджер не в счет — он как пришел по черному ходу, так и ушел.) Меня привел сюда ваш дед, старый Роб, и я ухаживала за ним, пока он не умер во сне; что сон, что явь — какая разница! Я осталась одна, совсем еще девчонка, идти некуда, разве что вернуться к своему нелепому отцу — о котором я вам рассказывала. А потом ваш отец приехал на похороны, и, поскольку у него положение было не многим лучше моего, он попросил меня остаться здесь — смотреть за домом, обед ему готовить. Оказалось, что он уже нашел себе работу и ему нужно где-то жить. Дом, конечно, достался ему (и его сестре, наверное), и разговаривал он со мной и обращался так, как никто за все мои девятнадцать лет. Да что там говорить, хорошее воспитание — дар божий. Если вы думаете, что девятнадцатилетняя девушка, выросшая в большом городе и заправлявшая музеем конфедератского барахла, всегда видит приличное к себе отношение, значит, вы вообще мало что знаете — и о девушках и о городской жизни. Не говоря уж о музеях. По всей вероятности, вы все же знаете. В общем, я приняла его предложение. Он должен был задержаться в Брэйси до конца апреля — до конца учебного года — поэтому я привела дом в порядок, все вычистила, заперла его, купила себе билет на поезд, взяла чемодан и уехала в Вашингтон — до мая. Я ведь вашингтонская. Оставила там отца вместе с его музеем, а сама прикатила сюда. И на прощанье отец сказал мне любезно, но твердо, что если я уеду, то обратно он меня не пустит. И я была почти уверена, что так оно и будет (в отношении себя он может менять мнение раз по пятьдесят на дню, но когда дело касается других, — тут он кремень). Поэтому, подходя к его двери, я не знала, чего ждать — плевка или поцелуя. Он умудрился сделать и то и другое. Сперва сделал вид, будто не узнает меня. Дверь была открыта, я вошла со своим чемоданом и подошла к столу, за которым он торговал билетами. Он бросил на меня быстрый взгляд, отвел глаза и сказал: «С дам — пять центов». Я и глазом не повела. Достала десять центов — а их у меня оставалось ох как мало — и сую ему. Он взял деньги, кинул в жестяную коробочку, стоявшую на столе, ткнул пальцем в сторону комнат, в которых размещался весь его старый хлам, и сказал: «Проходите! Осматривайте!» Но с меня и этого оказалось довольно — я по природе-то веселая, но таких шуток не люблю, они меня пугают. Я сказала: «Папа, это же я — Маргарет Джейн». — «Сам, — говорит, — вижу». Он перед этим читал мемуары П.-Т. Барнума — наверное, в тысячный раз — и тут снова взялся за книгу и некоторое время действительно читал ее, я видела, что глаза у него бегают по строчкам. При всей своей молодости я поняла, что ему хочется, чтобы я его как следует попросила. Ну что ж, просить так просить — для меня это трудности никогда не составляло (все равно как помолиться, с той лишь разницей, что богу положено еще и комплименты говорить, хотя он, я думаю, на них внимания не обращает). Я сказала: «У меня два месяца свободных до начала новой работы, вот я и приехала домой, помочь тебе». Он на меня глаз не поднял: «А в чем эта помощь будет выражаться?» Я ответила: «Помощь-то, конечно, не бог весть какая (ну, готовить тебе буду), но, может, нам вместе весело будет. Разве ты забыл, какая я веселая?» Он подумал, очевидно, вспомнил кое-что, затем показал на лестницу и говорит: «Твоя кровать стоит на прежнем месте, никто в ней не спал». Ну, я подхватила чемодан, поднялась наверх и нашла свой закуток в том же виде, в каком его оставила. На кровати лежали простыни, на которых я спала свою последнюю ночь в этом доме, мною измятые, на подушке та же наволочка (я б эту наволочку на Луне узнала — подрубала ее, когда мне еще одиннадцать лет было). Настоящий бирюк, папа мой, да еще с заскоком: но с той самой минуты он повел себя так, будто я отлучилась из дома минут на десять, не больше. И нам действительно вдвоем было весело. Как в прежние времена. Так посмотреть — ничего особенного, просто мы разговаривали, подтрунивали друг над другом. Я прожила у него два месяца, готовила ему, убирала, продавала билеты тем, кто приходил посмотреть его убогий музой (но к тому времени он купил несколько железнодорожных акций и деньжата у него водились); ну, а потом ваш папа написал в конце апреля, что у него все на мази, и попросил меня приехать заранее, чтоб до его приезда дом как следует проветрить. Я постирала свои вещички и в тот же вечер за ужином объявила: «Завтра уезжаю», — на что папа сказал: «Самое время». Утром я приготовила ему завтрак, уложилась, причесалась. Он еще не спускался вниз, и я пошла попрощаться с ним наверх. Потом села в автобус, поехала на вокзал и с тех пор к нему не ездила. Я, конечно, пишу ему, и от него иногда письма получаю, если у него есть что-нибудь забавное рассказать. Все это время я прожила здесь, в мейфилдовском доме, и если не считать последних недель из того срока, что здесь жил Грейнджер, была, в общем, счастлива. — Полли замолчала и так, молча, просидела несколько секунд, затем снова положила красивые руки на стол, но не резким движением на этот раз, скорее ласковым. Губы ее слегка улыбались.

Слушая ее рассказ, Роб не переставал есть. Теперь он положил вилку и спросил: — А почему, собственно, вы все это мне поведали? — Лицо его и тон были любезны.

Она не смешалась. Ответ у нее был готов.

— Хотела объяснить вам, почему я хочу, чтобы вы уехали.

— Боюсь, что вам это не удалось. А может, просто я не сумел понять.

— Скорее так, — сказала она с той же улыбкой. — Мне казалось, что яснее сказать нельзя. Вот все, что у меня есть, и я не хочу, чтобы вы это у меня отобрали.

— Вы имеете в виду этот дом? Да я отдам вам свою долю в нем, если до этого дойдет; правда, я не знаю, кто еще может претендовать на него. Может статься, конечно, что мир кишит Мейфилдами. Вполне вероятно.

Она снова посерьезнела, в своем стремлении к цели забыла даже предложить Робу вторую чашку кофе. — Да не о доме я вовсе, — сказала она, — хотя дом хороший, мне есть за что ему спасибо сказать. Теперь вы заставляете меня сказать то, что, я надеялась, вы сами поймете. Я о Форресте Мейфилде. Он все мое достояние.

Услышав это, Роб обнаружил вдруг в себе жестокость, которая не давала себя знать вот уже много месяцев, может, и лет. Ему отчетливо вспомнилось лицо Мин Таррингтон, когда четыре года назад она отвернулась, обиженная им. И опять он не пожелал подавить в себе это чувство и спросил: — Вы могли бы жить без него?

— Конечно, могла бы. Живут ведь без глаз, без языка, потеряв руки и ноги, все в пролежнях. Но я б этого не хотела, готова бога молить, чтобы этого не случилось, — хоть я и не набожна.

— Я тоже, — сказал Роб.

Полли набралась духу и перешла к тому, что мучило ее больше всего: — А это не Ева послала вас сюда? — Она осеклась и густо покраснела, смутившись. — То есть ваша мать. Он все еще зовет ее Евой; я-то ее никогда не видела.

Роб сказал: — Да, она! — по-прежнему ощущая холод в душе, хотя у него было чувство, что по существу он не соврал.

Полли сказала: — Я так и знала. Я знала, что она сделает еще одну попытку.

Роб кивнул, но промолчал.

— Вы видели фотографию у Форреста на столе?

— В ящике, — поправил Роб.

— Значит, он спрятал ее от вас. Обычно она стоит на виду. Она прислала ему эту фотографию — как гром среди ясного неба — в день его рождения через пять лет после того, как ушла от него. За пять лет слова ему не написала, знака не подала и вдруг, пате вам, а он-то через какие муки прошел, чтоб только вас обоих забыть и жизнь свою как-то наладить.

— О вашей помощью, — сказал Роб.

— Совершенно верно, — сказала Полли. — Я помогала ему, не жалея сил. Так вот, в тот день я отворила почтальону, и он передал мне небольшой квадратный пакет для Форреста. Почерк был незнакомый, но я увидела штемпель; я понимала, что любая посылка из Фонтейна принесет ему огорчение. Поэтому я спрятала пакет в ящик стола в передней — сам он в это время завтракал и собирался в училище. Я еще не знала, как поступлю — вскрою его или сразу сожгу. На всякий случай я соврала ему, отдала счет и открытку от его сестры и сказала, что это все. А когда он ушел, занялась уборкой и стала думать, что делать дальше. По-христиански мне следовало дождаться его возвращения и сказать, что письмо пришло с послеобеденной почтой — у него тогда, по крайней мере, был бы вечер и вся ночь на то, чтоб прийти в себя от потрясения. Но к полудню я уже была вне себя от злости и страха. Я принесла пакет сюда, в кухню, и принялась со всеми предосторожностями распечатывать, словно это не день был, а ночь, а я не друг его, а злейший враг. Меня всю трясло, пока я вскрывала пакет, развязывала узелки, но это были цветочки по сравнению с тем, что я испытала, когда увидела два лица — Евы Мейфилд и Роба. Я встала, чтобы бросить фотографию в огонь. Кто об этом узнает? Бывает, в почте жемчужные ожерелья теряются — что уж там говорить о фотографии людей, кого-то бросивших на произвол судьбы.

Роб спросил: — И что же вас остановило?

— Недостаток уверенности. На девяносто процентов я была уверена, ну и штемпель все-таки, но ведь я никогда не видела ни Евы, ни вас. Он мне говорил, что у него никаких фотографий нет, что он хранит в себе ее образ — к чему ему фотографии; и вряд ли он меня обманывал. Вы были слишком малы, чтобы я могла уловить сходство с ним. Ни глаза, ни рот еще не были безошибочно его, как теперь. Я стояла у плиты и уговаривала себя, ведь остается крохотная надежда, что эти женщина и ребенок совсем посторонние и не представляют никакой угрозы для нас (в пакете не было ни записки, ни визитной карточки, только фотография: письмо почему-то запоздало, пришло лишь на следующий день), и вот я снова упаковала вашу карточку и положила на его письменный стол, вместе с послеобеденной почтой, и он ни словом не обмолвился о том, что получил ее. За ужином он был молчаливее обычного — так мне показалось, но, может, он просто устал. А на следующий день с утренней почтой пришло письмо. Он взял его с собой, не вскрыв, и пошел к трамваю. Мне по-прежнему ни слова, ни намека.

Что я за это время пережила, даже не рассказать, но он если и заметил, то вида не подал. Я понимала, что ему нужно подумать, что моя жизнь лежит перед ним на весах, а противовесом ей — вы и ваша мать. Каждый день после его ухода в школу я начинала шарить по квартире в поисках письма, а он, наверное, держал его в своем столе в училище. Я рассказываю вам все это, хотя до сих пор сгораю от стыда при воспоминании.

Роб сказал: — Но вы ведь могли уехать. Вас же ничто не связывало.

Она наклонила голову: — Связывало.

— Ребенок? — спросил он.

Она закрыла глаза и помотала головой. — Нет, что вы, — помолчала и сделала глотательное движение, будто что-то шершавое застряло у нее в горле. Затем снова посмотрела на него: — Я многое поняла с вашим приездом — о его прошлом. Поняла, что заставила его перенести ваша мать. Вы ведь ее сын, никуда не денешься.

— Вы правы, — сказал Роб. — К сожалению.

— Теперь уж поздно сожалеть, — сказала она.

— А может, и нет, — возразил Роб, — она оставила меня точно так же, как оставила Форреста Мейфилда.

Полли снова покачала головой: — Форреста она не думала оставлять — так, чтоб окончательно. До сих пор не оставила. Я ведь нашла то письмо. А недели три спустя, прибирая у него в кабинете, увидела на столе фотографию. Он вставил ее в рамку. Я села и постаралась рассмотреть ее беспристрастно. Не давала волю чувствам. Вы ведь сами видели ее и понимаете, что говорят ее глаза, даже сейчас через столько лет: Нельзя ли вернуть прошлое?

Роб сказал: — Сомневаюсь, — хоть ничуть не сомневался.

— Вы не сказали бы этого, — возразила Полли, — если бы прочли ее письмо. Я нашла его у Форреста в столе. В тот день он принес его домой. Позднее оно исчезло — наверное, он сжег его, — иначе я показала бы вам. Но я успела прочесть его трижды, вот как бог свят. Начала она с того, что спросила — доволен ли он своей работой? (О том, где он работает, а также его ричмондовский адрес она узнала от Хэтти), затем рассказала ему о вас и о своей жизни (привела несколько забавных выражений, которые слышала от вас, описала пустячки, которыми занята сама — вяжет коврики, вышивает тамбуром подругам разные штучки), затем сообщила, что в Фонтейне все идет без перемен, за исключением того, что ее брат недавно женился и привел молодую жену в дом отца, в ожидании, пока будет построен в неопределенном будущем его собственный, и что дом «лопается», не говоря уж о терпении остальных обитателей его.

— Нам действительно пришлось потесниться, — сказал Роб, — меня перевели к ней в комнату. Она просто пишет все, как было. Ничего под этим не крылось.

— А вот и крылось, — сказала Полли. — Вымогательство. И Форрест отлично это понял. Сама фотография — вымогательство, от которого он долго не мог в себя прийти.

— Вы же говорили, что он ни слова не сказал по этому поводу.

— Но глаза-то у меня есть, — сказала она. — И я наблюдала за ним неотступно. Он сторонился меня. Все время сидел у себя в комнате и писал что-то в тонких тетрадках, которые затем уносил в училище. Постепенно, однако, немного оттаял, стал больше говорить со мной, и вот как-то вечером, когда я вошла пожелать ему спокойной ночи, он показался мне таким спокойным, что я набралась духу и спросила: — Это Ева с Робом?

— Правда, прелестные? — сказал он, и мне пришлось согласиться, после того как я посмотрела на фотографию его глазами, хотя все эти недели (полагаясь только на собственные) я испытывала сильнейшее желание стереть вас обоих с лица земли, дал бы бог силы. — Она сумела заставить себя улыбнуться, при этом стало ясно, что рассказ окончен, нарыв лопнул.

Роб коснулся своей белой чашки. — Много бы я дал за чашку кофе, — сказал он.

— Что, например? — сказала она на это шутливо.

Но Роб ответил ей совершенно серьезно: — Вот что, и заметьте, своих слов я обратно не возьму — я приехал сюда по собственной инициативе. Мне было очень плохо. Он может объяснить вам, почему. К нему это не имеет прямого отношения. Я никогда ни в чем его не винил и приехал вовсе не за тем, чтобы предъявлять претензии или выполнять чьи-то поручения. Мне было скверно, очень скверно. Он пригласил меня, вот я и приехал. И сейчас уеду, как уже сказал. — Он стал складывать салфетку.

— А кофе? — сказала Полли и пошла к плите, на которой дымился синий кофейник. Она дотронулась до него рукой, осталась довольна, принесла кофейник к столу и наполнила его чашку. По пути к плите она спросила, не глядя на него: — Значит, мы больны?

Роб рассмеялся сухим, неприятным смешком. — Вот именно! — сказал он. — Может, даже неизлечимо.

Полли повернулась к нему и большим пальцем правой руки дотронулась до своей груди. — Неужели легкие?

Повторяя ее жест, Роб дотронулся до середины своего лба. — Пустая голова.

Полли вернулась к столу и села, глядя, как он кладет сахар в чашку. — Пустая? Отчего?

— Не вынуждайте меня отвечать, — сказал Роб. — Вчера вечером он вынудил, и никакого облегчения это не принесло.

Она кивнула. — Извините! — Наступило молчание. Роб пил кофе. Не поднимая глаз от стола, продолжая водить по нему пальцем, она сказала: — Я скажу вам правду. Я уже тридцать девять лет живу на свете, так что мне нет нужды привирать. За эти тридцать девять лет я любила всего троих людей. Мать умерла при моем рождении, так что первым оказался папа. Я ему никогда нужна не была; наверное, вы это из моего рассказа поняли. Вторым был Роб Мейфилд, которого давно нет на свете. Я приехала сюда с ним и скрасила ему последние дни. Ваш отец третий и, надеюсь, последний. — Она подняла кверху палец и посмотрела в глаза Робу, словно поставила точку.

Роб выждал, пока не убедился, что она сказала все, что хотела. На него это не произвело желаемого впечатления, но он все же сказал первый раз за все время: — Спасибо!

Полли кивнула: — На здоровье!

— Вы считаете, что то, что вы рассказали, может быть полезно мне. Каким образом? — спросил он.

Она поняла, что он говорит от чистого сердца. — Просто я выложила вам все, что накопилось в душе.

— Вы были замужем за моим дедом?

— Нет, у нас заходил об этом разговор, но потом Роб решил, что не надо. Он оставил своих детей; нужно же было хоть что-то для них сохранить.

— Этот дом?

— И дом, и то немногое, что в нем было.

— Включил вас. — Роб сказал это без намерения обидеть, просто констатировал факт.

Полли так и поняла его. — В общем, да, — она улыбнулась. — Не вам первому пришло это в голову. Я входила в инвентарь, но я и сама была не против.

— Вы замужем за моим отцом?

Она медленно покачала головой. — Он женат, — сказала она. — Он тоже женат. Сами знаете. На вашей матери. Он не стал бы ничего менять, даже если б мог. Я не знаю законов, никогда не интересовалась. Мы никогда не говорили с ним о его прошлом, за исключением того раза, когда я спросила про фотографию и он сказал: «Правда, прелестные?» Это остановило меня от дальнейших вопросов. — Она все еще продолжала улыбаться.

— Несколько минут назад вы мне сказали, что счастливы?

— По натуре счастливая. — Она задумалась. — И еще удачливая. Все трое были добрыми, особенно Роб и Форрест. Разве это не удача?

— То, что они держали вас в прислугах?

Полли снова в упор посмотрела на него — не издевается ли он? — То, что они прекрасно ко мне относились. — Голос ее звучал мягко и ровно, но слова вмещали самые разнообразные чувства — и гордость, и скрытую радость, и неугасимую (сколько бы ее ни старались погасить) надежду — вдруг расправившие ее плечи и преобразившие лицо, сообщившие ему новую красоту, светящуюся и проникновенную, торжествующую и жертвенную — красоту особенную, лишь однажды до этого виденную Робом, — так же прекрасна была его мать в то утро, когда он, насквозь пропахший Флорой, прокрался домой на рассвете после выпускного вечера и застал ее бодрствующей, готовой пустить его в свое сердце, чего она не собиралась делать никогда прежде. Не испытывала желания и не знала — как.

— Любили они вас, — сказал он.

— Спасибо, — сказала Полли. — Только это и утешает. Я-то определенно их люблю. И давала им это понять по-всякому. Я от души молю для вас такой же судьбы. — Она неторопливо обвела вокруг рукой, как будто все хорошее, что выпало ей в течение жизни, было собрано в этой теплой комнате, открытое постороннему взгляду.

Роб посмотрел на нее и чуть улыбнулся. — Молите кого?

— Ну, бога, — сказала она. — Я ведь говорила вам, что бывает и я молюсь.

Роб сказал: — Не спешите, пожалуйста, — и даже поднял преграждающе руку. — Боюсь, что мне это не по плечу.

— Что? Мои молитвы?

— Подобная жизнь.

— Тогда вы умрете молодым, — сказала она. — Или иссохнете сердцем до времени. Такого еще не бывало ни с одним Мейфилдом, во всяком случае, из тех, кого я знаю.

Он заговорил не сразу, и вопрос его не был пустым: — Посоветуйте, что мне делать?

— Вы любите кого-нибудь?

— Свою мать.

— А кого-нибудь, кто разделил бы с вами жизнь — до конца?

— Нет, — сказал Роб. — Но меня любят.

— Вот из них, кто посильней, ту и выберите, — сказала Полли.

9

Когда Роб подкатил к пансиону, вокруг было темно, и только фары его шевроле отбрасывали жиденький свет. Он выключил их, выключил мотор загнанной машины, положил руки на руль и весь сник, ощутив внезапно открывшееся в груди отверстие, в которое беспрепятственно устремилось все, что ему удалось приобрести за эти два дня, все, что поддерживало в нем чувство спокойной гордости на протяжении долгого обратного пути. Последние три часа ему мучительно хотелось спать (часов у него не было, но отсутствие света в комнате мистера Хатчинса означало, что сейчас по меньшей мере одиннадцать часов вечера, а может, и двенадцать, и даже час). В его состоянии сои был не только желателен, но просто необходим. Сил, которые он тратил чрезвычайно экономно, хватило ровно на то, чтобы добраться до этого темного двора.

Однако, когда он наконец стронулся с места, ноги понесли его не к боковой двери (верхняя веранда, коридор, его комната), а назад, к пристройке, где жили Грейнджер и Делла. Остатки сил вели его туда в беспросветной тьме — не было ни лупы, ни звезд.

Он отворил входную дверь и вошел в коридор, где томился взаперти теплый, давно несвежий воздух. Дверь налево вела в комнату Грейнджера. Роб дважды легонько стукнул в нее костяшками пальцев. Ответа не последовало. Еще два раза, уже громче. Никто не отозвался, не шелохнулся. Он провел рукой по шершавой сосновой поверхности, нащупал фаянсовую ручку, повернул ее и толкнул дверь.

Душная темнота Грейнджеровой комнатки — все окна были наглухо задраены — бросилась ему навстречу; он почти осязал ее — не зловонная, даже не неприятная, но для белого человека совершенно неприемлемая в силу своей чужеродности. Роб шагнул в комнату и позвал: — Грейнджер! — Ни звука, хотя обычно Грейнджер спал чутко. Он сделал еще шаг и позвал громче. И когда ответа снова не последовало, Робу вдруг понадобился Грейнджер — понадобился немедленно, так что он шагнул в эту чужую ему среду, ощупью дошел до кровати Грейнджера и принялся обшаривать ее. Грейнджера в кровати не оказалось, хотя откинутое одеяло и смятая плоская подушка были еще теплыми, из чего следовало, что кто-то совсем недавно лежал тут. Роб выпрямился и уже шепотом позвал: — Грейнджер!

Затем он поспешно выскочил в коридор, подошел к двери Деллы и остановился, прислушиваясь. Опять ничего. Или, может, всхлипывание? Нет, пожалуй, это ему только почудилось. Роб не стал стучать, легко нашел ручку и распахнул дверь. Тот же тяжелый, сгущенный воздух, шелестящие звуки, сопровождающие соприкосновение кожи с простыней.

— Что-нибудь случилось?

— Это ты, Делла?

Напряженное молчание. Снова шелестящие звуки. — Что-нибудь случилось?

— Все может быть. Делла?

— Вернулись? — спросила Делла.

Роб не мог вымолвить ни слова: его распирало от чувства благодарности.

— Голодный? — спросила она.

Он был голоден и знал, что у нее на комоде обязательно лежит кусочек хлеба, но прежде всего он хотел знать, что с Грейнджером. Вместо этого он спросил: — Ты одна?

Делла рассмеялась: — Что, приспичило?

Он сказал: — Да! — как будто вопрос требовал ответа — и, начав с пуговиц рубашки, через пятнадцать секунд был уже голый. Стоя посреди кучки сброшенной одежды, он спросил: — А где Грейнджер?

— На небе, если господь ко мне милостив.

— Его нет в комнате, а кровать теплая.

— Так идите и ждите его там, а то еще остынет. И нечего было меня будить только за тем, чтоб поговорить о дураке, которого я с вечера не видела. Я и так отдыха не знаю.

Роб пожалел, что разделся: надо бы тихонько одеться в темноте и выйти — дать Делле поспать несколько часов, остающихся до рассвета, а самому уйти в тягостную, ни с кем не разделенную ночь, унося продолжающее иссыхать сердце.

— Ну как, уходите или остаетесь? — Голос ее прозвучал резко, совсем как когда она обращалась к Грейнджеру — на него так и повеяло металлом, обычно глубоко запрятанным.

Тем не менее он подошел к ней, и она безмолвно приняла его в свои объятия — белая ночная рубашка полетела в сторону, он ощутил под рукой горячую упругую кожу и крепко охватил тянущееся к нему маленькое, крепкое тело — невидимая гавань, ложе, где можно поискать утешения в дозволенных радостях. Поискать и, как всегда, найти. Едва только уткнувшись небритым подбородком Делле в плечо (он никогда не целовал ее в губы) и начав поглаживать спину, он уже знал, что и на этот раз победа обеспечена. Тут у него пока что осечки не бывало. Не было и на этот раз.

— Ну как — легче? — спросила она.

— Да, — ответил он.

— Вот и вернулись, я ж говорила. — Она нежно прикоснулась рукой к его затылку.

— Ненадолго, — сказал Роб.

— А куда теперь?

— Прочь отсюда.

— И когда?

— Еще не решил.

— А кого с собой возьмете?

Роб ответил не сразу, не вполне уверенный, о чем она спрашивает.

— Вы же сюда с Грейнджером приехали. С кем уедете?

И Роб вдруг понял — с кем. Впервые за весь сегодняшний день отчетливо понял, кто поедет с ним, чтобы начать вместе приемлемую для него жизнь. Но сказать этого Делле он не мог, во всяком случае, сейчас, лежа в ее объятиях, еще не остыв от ее ласк.

10

Минут десять спустя он шел по двору, спотыкаясь о камни и корни деревьев, к себе спать; позади уже осталась его машина, как вдруг до него донесся шепот Грейнджера: — Ты как, Роб, — ничего?

Роб не испугался — он слишком устал, но все же остановился, вглядываясь в обступавшую его темноту. По каким-то признакам ему показалось, что Грейнджер сидит на подножке машины совсем близко от него, и он спросил: — Где ты был?

Грейнджер сказал: — Это тебя спрашивать надо — ты у нас путешественник.

Роб подошел ближе и остановился в двух шагах от машины. Да, Грейнджер сидел на подножке. Даже сквозь холод горной ночи Роб ощутил жар, исходивший от него. Он никак не мог вспомнить, зачем, собственно, искал Грейнджера полчаса тому назад и что сказал бы ему, будь Грейнджер на месте, но понимал, что нельзя обмануть его ожидания и уйти к себе без единого доброго слова. — Сам-то ты ведь и в Нью-Джерси побывал, и в Мэне, и во Франции, — сказал он и сел рядом с Грейнджером на твердую подножку.

Грейнджер немного помолчал. — В Ричмонд ездил?

Роб тоже помолчал. — Ездил — по твоей милости, — сказал он.

— Видел папу?

— Видел.

— А мисс Полли?

— Тоже.

— Как живут-то?

— Лучше всех, — ответил Роб. — Кормили вкусно, спать в мягкую кровать положили.

— Как они к тебе, хорошо?

— Очень хорошо.

— Понравился тебе твой папа?

— Да ничего, — сказал Роб. — Сразу-то ведь не раскусишь.

— Он тебе поможет?

— Постарается, — сказал Роб.

— Много с тобой говорил?

Роб рассмеялся: — Поговорить он любит. Ну, в этом ничего плохого нет. И в Поллиных поучениях тоже.

— Да и прежде не было, — сказал Грейнджер и рассмеялся. Немного погодя он спросил: — Он тебе работу хочет подыскать?

— Сказал, попробует. Я ему ничего не обещал.

— Будь ты негром, он бы тебя в училище устроил.

— Что ж, может, это было бы и неплохо, — сказал Роб.

— Негром быть или образованным?

— И то и другое, думаю.

— Поздно, — сказал Грейнджер.

— Может, и поздно, — сказал Роб. — С другой стороны, если как следует постараться… Вот и сейчас я пообщался с черной, — он указал пальцем на домик, из которого вышел, хотя в темноте вряд ли можно было увидеть его жест.

Грейнджер сказал: — Я тебя видел.

— Где же ты был в таком случае?

— Здесь. Я хочу сказать — слышал твои шаги.

— А где ты раньше был? — спросил Роб. — Я заходил к тебе в комнату.

— Тебя высматривал.

— А ты по ночам не суй свой нос, куда не надо — добьешься, что пристрелят. Здесь, в горах, объяснений слушать не станут, особенно если ты черный.

Грейнджер сказал: — Совал-то, по-моему, ты, а не я. Пока что больше народа за это дело постреляли, чем за подсматриванье.

— Где мне тут было прятаться, скажи на милость? Разве Делла не сказала тебе, что я уехал? Спросил бы.

— Да я к ней зимой за снегом не обращусь. Я и так знал, где ты. Я ждал, а вовсе не искал. Уснуть не мог. Работал весь день у источника. Дранку на крыше менял. Завтра начну чистить…

Роб с трудом поднялся на занемевшие ноги и сделал шаг:

— Перестань ты ждать, — сказал он. — Ради бога — перестань! Я ж вернулся. Скоро уже рассветет.

— Посмотрим, — сказал Грейнджер. Он тоже поднялся на ноги, подошел к Робу и без труда нашел в темноте его руку. Крепко обхватил кисть и, прежде чем Роб вырвал руку, успел трижды крутануть ее.

— Когда рассветет, — он снова понизил голос до шепота, — посмотри как следует, нет ли где синяков. А увидишь — знай, это тебе от Грейнджера. Грейнджер тебя уважил.

11

На рассвете — только не в Гошене, а в Ричмонде — Форрест Мейфилд вдруг широко раскрыл глаза; он мгновенно согнал с себя сон, хотя проспал всего пять часов — до часу писал у себя в кабинете письмо Робу. В воскресенье он пробыл в училище до трех, вернувшись домой, обнаружил, что Полли куда-то ушла, не оставив записки, и сел читать «Комментарии к Вергилию». Часов в пять вечера стукнула калитка, Полли вошла в дом, поднялась прямо к себе и тихонько притворила за собой дверь. Гулять она уходила часто; кроме того, он видел, что приезд Робинсона вывел ее из равновесия, понимал, что помочь ей может только время, и решил почитать до шести. Однако и в шесть наверху было тихо, и тут, хотя по воскресеньям ужинали они обычно поздно, он забеспокоился, подошел к подножию лестницы и стал прислушиваться. Тишина! — Ты что, хочешь голодом меня из дома выморить? — громко спросил он, и немного погодя она появилась в двери с наспанной щекой и сказала: — Как же я могу — ты тут хозяин. — Тогда покорми меня, пожалуйста, — сказал он с улыбкой и подождал внизу, пока она вымыла лицо. Он помог ей с приготовлениями, они поужинали, изредка перекидываясь словами по поводу каких-то пустяков (ела Полли совсем мало). Он обдумывал, что бы такое сказать, чтобы порадовать и успокоить ее, дать понять, как он ей благодарен, как хорошо понимает, что без нее давно пропал бы, и еще намекнуть, что хоть страхи ее и не совсем беспочвенны, но преувеличены. И ничего подходящего на ум не приходило, все какие-то двусмысленные фразы, которыми можно было только напортить. «Понравился он тебе?», «Как бы нам помочь ему?», «Стоит ли попытаться еще раз или нет, может, мы и без того достаточно сделали?»… Пока она убирала со стола, Форрест не отводил от нее глаз; наконец он набрался смелости и сказал: — Полли, ты хочешь о чем-то меня спросить? — Она налила в лохань воды, начала мыть посуду и только тогда, глядя Форресту прямо в лицо, сказала: — Мне нужно знать, что у нас переменилось? — Первым импульсом его было ответить: — Ничего! — но он удержался, подозревая, что это будет неправда, и, вставая из-за стола — ему еще нужно было просмотреть расписание уроков на понедельник — произнес: — Я скажу тебе, как только решу для себя этот вопрос. — Она кивнула, так и не отвернув лица.

Он готовился к лекции, пока не услышал, что она укладывается в постель, и только тогда взялся за письмо Робу, написать которое было необходимо. Закончил он его около часу ночи и сразу же потел спать. Проходя мимо спальни Полли, он не остановился у открытой двери, хотя прекрасно ощутил накал тревожного ожидания в затаившейся темноте.

Сейчас, на рассвете, с удивлением убедившись, что совсем выспался за столь короткий срок, Форрест лежал под прохладной простыней на узкой кровати, широкими ладонями исследуя свое тело. Он редко проявлял интерес к себе — не имел на то ни времени, ни желания, но сейчас с радостью ощутил крепость мышц и отсутствие жира; никак себя не ущемляя, не ограничивая в еде, не прибегая к гимнастике, он успешно противостоял времени; на его теле мало отразились прожитые пятьдесят четыре года (скажем, последние пятнадцать лет: он выглядел на тридцать восемь и чувствовал себя не старше), хотя он и знал, что опасность подстерегает его на каждом шагу и миллионы клеток уже замышляют, быть может, самоуничтожение.

Он встал, налил из кувшина воды в фаянсовую кружку, прополоскал рот, промыл глаза и пошел к Полли.

Она лежала с открытыми глазами на правом боку, лицом к двери и смотрела на него без улыбки: левая рука, откинутая за спину, показалась ему неестественно вывернутой или бескостной.

Форрест хотел поговорить с ней. Будь он одет или скрыт темнотой, он мог бы с порога сказать: «Очень мало, что изменилось. Может, и вовсе ничего. И независимо от того, каковы будут последствия этих двух дней, тебя это не коснется». Но он стоял в бледном свете занимающегося утра в помятом нижнем белье, чувствуя себя нелепо под ее взглядом. Поэтому он сделал то, что вообще редко делал — раз десять в год, не больше — и никогда прежде без ее разрешения. Быстро вошел и сел на кровать в ногах у Полли. Они помолчали, затем он спросил:

— Ты спала?

— Наверное, — ответила она и посмотрела на окно со спущенной зеленой шторой. — Который теперь час?

Через простыню Форрест нащупал ее сухую щиколотку. — Половина шестого, — ответил он.

Полли ногу не отодвинула.

Он воспринял это как разрешение и, выждав чуть-чуть, чтобы дать ей время передумать, взялся за одеяло возле Поллиного плеча и отдернул его немного, чтобы лечь на приоткрывшееся рядом с ней узкое место, на несмятую, будто только что расправленную ею в ожидании его прихода простыню, прохладную, как самый прохладный час ночи, приведшей его в такое бодрое состояние, которую она — как он теперь понимал — провела без сна. Он лег на спину, не касаясь Полли, уставившись на электрический штепсель, черневший на стене, все больше утверждаясь в мысли, что ответ, который он даст — обязан дать через минуту, — будет правдивым, исполненным милосердия и благодарности. Нужно только найти верные слова.

Полли тронула его за локоть пальцем левой руки. Затем приподнялась чуть-чуть, откинула назад распущенные волосы и стянула через голову ночную рубашку — бросила ее на чистый пол и легла на спину.

И Форрест решил, что это лучший способ ответить. Постоянная все эти годы сдержанность в отношениях наделила их тела даром речи куда более внятной, чем слова; так что редкие моменты их близости были праздничны, таинственны, удивительны. И, главное, они подтверждали с математической точностью и ясностью их взаимную любовь. Вот и сейчас они подтвердили свою любовь в глубоком молчании. Слышны были лишь голоса неодушевленных предметов: полотна, дерева, — железа, да еще шепот благостного ветерка.

Они лежали удовлетворенные и отдохнувшие, а в просветы между шторой и оконной рамой в комнату быстро проникал понедельник. Форрест сказал лишь: — Через час мне уходить.

— Ладно, — сказала Полли. — Одевайся, а я пойду готовить завтрак. — Она снова приподнялась и достала с пола рубашку. — Чему ты будешь учить их сегодня?

— Как сказать «бог» на четырнадцати языках.

Она рассмеялась, и он вместе с ней.

12

К половине седьмого утра Рейчел погрузилась в самые глубины сна. Она легла рано, чтобы не слушать предположений, которые строили мать и братья Робертс, не видеть тоски в глазах Грейнджера, забыть о собственных страхах и надеждах, ну и, конечно, проворочалась в постели часа три, пока не затих весь дом. Затем она надолго впала в оцепенение, которое показалось ей блужданием в пугающих потомках (злая насмешка!), а на доле оказалось сном, лихорадочным и непрочным, но достаточно крепким, чтобы защитить ее от шумов, которыми сопровождался приезд Роба. Каким-то уголком подсознания она все-таки отметила его приезд — как он прошел в свою комнату и тихо разделся, ничего больше — и это умиротворило ее, позволило погрузиться в забытье, о котором она мечтала еще с пятницы, после того как он ушел от нее, дав загадочное обещание вернуться и сказать слово, которое приведет ее к нему — или хотя бы рассказать о своих поисках такого слова. Итак, медленно погружаясь в сон, она проследовала через несколько слоев его — оживленно поболтала во сне, что случалось с ней нередко (декламация сменялась длинными остроумными тирадами, убийственно находчивыми репликами — куда все это девалось днем?), поговорила с Люси (матерью Деллы, умершей давным-давно) о том, как резать глину на кусочки-карамельки, на радость отцу, не терпевшему конфет, долго бормотала имена подруг в школе, в которую пошла семя лет и девять лет спустя закончила с отличием, — но ни словом не обмолвилась о Робе. Она удивлялась такому со своей стороны упущению, попыталась представить себе его лицо, придумать что-нибудь интересное про него, перерыла свой словарный запас, тщетно отыскивая нужное слово, которое она скажет ему днем — единственное нужное слово.

Напрасно. Она была погружена в глубочайший сон, все голоса стихли к половине седьмого утра в понедельник, когда кто-то осторожно постучал к ней в дверь. Что это — предостережение? Она заставила себя очнуться, вообразив, что пансион охвачен огнем и кто-то пытается разбудить ее. Рейчел села и прошептала: — Что это? — кинула быстрый взгляд на окна — не отрезан ли этот путь к спасению, — увидела ясное чистое небо, никаких признаков дыма. Никто не ответил ей. И снова раздался негромкий, осторожный стук. — Это ты, папа? — спросила она.

— Нет, это я, Роб.

Она схватила халат и была уже почти у двери, когда он чуть приоткрыл ее.

— Доброе утро! — сказала она.

Он кивнул. — Вот я и вернулся.

— Вижу. Я думала о вас.

— И я думал.

— О чем?

— О том, стоит ли мне жить или нет.

Она улыбнулась против воли. — Вы же не негр, и вам двадцать один год. И к какому решению вы пришли — остаться жить?

— Думаю, что да, — ответил он. — Только сперва скажите — а вы пришли к решению?

Даже насильственно вырванная из сна Рейчел оказалась не в состоянии ни увильнуть от ответа, ни лгать. — Пока нет, — ответила она.

Роб сказал: — Тогда слушайте: если бы я решил прожить свою жизнь до конца — прожить как-нибудь достойно — согласились бы вы разделить ее со мной?

Рейчел подумала: «Скажи мне кто-нибудь: „А ну-ка, сочини речь, которую ты хотела бы услышать от любимого человека“, — сумела бы я придумать что-нибудь подобное — придумать что-нибудь, хотя бы отдаленно приближающееся к его словам по выразительности?»

— Вы можете не отвечать сразу, — сказал он. Ему нужно было уезжать на работу, иначе на ней можно было поставить крест.

— Значит, таково ваше решение? — спросила она.

— Как вам сказать, все будет зависеть… — Роб еще ни разу не улыбнулся.

— От меня?

— Вот именно, — тут он улыбнулся и отвесил ей небольшой поклон. Склонив голову, он увидел ее босые ступни, стеаринно-бледные и суховатые, и сразу же понял, что солгал; ему невдомек, однако, было, что он тут же забудет промелькнувшую мысль и вспомнит о ней лишь много-много месяцев спустя.

— Раз так, спасибо, — сказала она.

— Вы согласны?

— Да, спасибо.

Все так же, с улыбкой, Роб крепко зажмурился и кивнул. Затем он открыл глаза и сказал: — Вечером увидимся.

— Поговорите с папой, — сказала Рейчел. — Он тоже имеет тут право голоса.

13

В понедельник Роб работал допоздна, вернулся совершенно измотанный и сразу же после ужина лег спать, обменявшись всего лишь несколькими словами с Рейчел и не поговорив ни с ее отцом, ни с матерью. Во вторник, приехав в пансион в семь часов вечера, он нашел на столе в полутемной передней письмо, поднялся к себе и, даже но умывшись, стал читать:

16 августа 1925 г.

Отец.

Дорогой Роб!

Я надеялся, что ты сможешь задержаться до моего возвращения из училища, но понимаю, что тебе надо было уезжать. Так много миль! Да еще дважды за два дня. Надеюсь, что ты доехал благополучно и успеешь выспаться перед новой трудовой неделей. Мне странно, что после стольких лет, в течение которых заботы о тебе совсем не входили в круг моих мыслей (хотя грусть — правда, глубоко запрятанная — постоянно завладевала ими), вдруг оказалось, что я весь вечер проволновался из-за тебя — пытался представить себе, где ты сейчас находишься, в каком настроении.

Боюсь, у тебя создалось впечатление — если ты вообще над этим вопросом задумывался, — что я недостаточно старался удержать твою мать и, следовательно, тебя. Это мало соответствует действительности. Я писал ей настойчивые письма, посылал ценные подарки — которые вернул мне мистер Кендал — и съездил в последний раз в Фонтейн в августе (тебе тогда было пять месяцев; очень хотелось посмотреть на тебя, но мне в этом было отказано). И после этого я еще долго в письмах умолял ее вернуться, пока не понял — пока меня не заставили понять , что Ева и я — два существа, случайно связанные жизнью. Каждый сам по себе и друг другу чужды, как кошка и собака, хотя вражды между нами не было. Мы даже ни разу не поссорились, хотя в разговорах подчас один другого не щадили, стараясь избежать лжи. Кошку можно заставить усыновить осиротевшего щенка; она даже выкормит его, если у нее окажется молоко, но как бы он к ней ни привязался, как бы ни проявлял благодарность, она спокойно бросит его, лишь только он научится сам лакать с блюдечка. И выцарапает ему глаза при случае. Мне самому приходилось наблюдать такое. И тогда щенок вообразит, что все кончено, что ему больше не жить. Но он, конечно, выживет и поймет, что жизнь хороши, и найдет себе подобных. Все это ты знаешь. Чего не дано щенку и даже взрослой собаке, это представить и почувствовать все значение и ценность для себя другого такого же существа, — как это почувствовал я в отношении тебя сегодня днем и вечером (сейчас уже за полночь) — к моему большому удивлению. На основании пятидесятилетних наблюдений я пришел к выводу, что лишь немногие мужчины способны длительное время испытывать сильную привязанность к другому человеческому существу. Удел женщины — и ее постоянная мука — годами смотреть на кого-то, не отрывая глаз, заботиться непрестанно, как о себе, а иногда и забывая себя. Такова моя сестра Хэтти, Рина Кендал (с твоих слов), Полли Друри. Грейнджер, возможно. Из мужчин, которых я наблюдал, сюда относится только Грейнджер — а теперь, похоже, и я (или снова я ; такое чувство я испытывал к Еве, только ему не суждено было расцвести).

Отягощен ли и ты этим чувством — чувством непомерной привязанности к кому-то? После двух наших бесед мне кажется, что это так; и вот, поскольку я провел большую часть жизни в окружении книг (вопреки общепринятому мнению, прибежища и утешения далеко не надежного) и, поскольку полагаю (исходя из опыта своего и людей, которых ставлю значительно выше себя), что лучше черпать мудрость из книг, чем искать ее в житейской суете — куда плодотворней и не так скучно — ввиду всего этого я сегодня вечером долго искал у Вергилия один отрывок, который все время, пока ты рассказывал мне о своей жизни и заботах, вертелся у меня в голове. Ты говорил, что в школе вы проходили с Торном Брэдли четвертую книгу Энеиды. Не знаю, ограничивается ли этим твое знакомство с Энеидой и знаком ли тебе этот отрывок, поэтому выписываю его для тебя (должен признаться, что работа совсем не оставляет мне времени для занятий Вергилием, так что мне пришлось основательно порыться, прежде чем я нашел его). Но сперва позволь мне, умудренному учителю, сделать небольшое вступление.

Эней бежит, оставив за собой развалины Трои, и буря, вызванная разъяренной Юноной, несет его, растерянного и отчаявшегося, потерявшего жену, отца и родной дом, к берегам Африки. Там на песчаном ливийском берегу его встречает мать. Это Венера, но для того, чтобы он не узнал ее, она принимает облик охотницы и вооружается. Он понимает ее божественную природу, хотя и не знает ее имени, и рассказывает ей о своих бедах. Она посылает его в Карфаген во дворец царицы Дидоны. Вот ее напутствие:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Отсюда, поскольку ты признался, что в латыни не силен, разреши мне перевести для тебя:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Прочти и подумай, что могут дать тебе эти строки. Сам я воздержусь от комментариев, кроме одного: не забывай ее напутствия.

Только иди, все по этой дороге шаги направляя.

И вот еще что — несмотря на вопли Энея, это Она, божественная, видит его судьбу, а не ничтожный Он. Его судьба — не в Ней.

Я ни в коем случае не претендую на дар предвидения или на мудрость и не берусь предсказывать, куда должна привести тебя твоя дорога и что это за дорога, все же говорю тебе с известной долей уверенности — ты можешь рассчитывать на конторскую работу здесь с 1 января. Как я уже говорил тебе вчера вечером, наш помощник казначея выходит в отставку, как только ему исполнится семьдесят лет (и давно пора — за последние пять лет ты не найдешь у него и двух сбалансированных колонок цифр). Сегодня после обеда я поговорил с директором, сказал ему, что ты хотел бы устроиться на более перспективную работу, и спросил, не мог бы он помочь тебе в этом? Он подумал, сказал, что вообще-то хотел предоставить это место кому-нибудь из негров — предпочтительно выпускнику школы, но теперь от своего намерения отказался (дело в том, что по роду службы помощник казначея должен разъезжать по всему штату, наведываться в Каролину, а также встречаться с разными людьми — банкирами, проповедниками и т. д.). Одним словом, если тебя это место устраивает, то он готов тебя взять, в этом я почти уверен. Он на это намекнул, поскольку вообще любит говорить намеками, твердое обещание у него вырвать труднее. Во всяком случае, с решением не тяни. Прежде всего напиши мне, интересует ли тебя мое предложение. После чего я напишу тебе, как составить заявление и какие рекомендации нужно представить (даст ли тебе рекомендацию Торн? Кто еще в Фонтейне может это сделать? Как насчет твоего теперешнего начальника?).

Подумай над этим хорошенько, но не медли. Действовать нужно быстро. И если ты задашь мне вопрос — вполне оправданный — почему Форресту Мейфилду после стольких лет молчания и отсутствия понадобилось вдруг теперь твое общество, я отвечу тебе — или Еве, или вообще кому бы то ни было — приблизительно так: не корысти ради и даже не ради удовольствия (хотя не сомневаюсь, что твое соседство доставило бы мне большое удовольствие), но потому, что надеюсь искупить в какой-то мере свою вину перед тобой, преподав тебе, выросшему среди Кендалов, то, что усвоил один Мейфилд — да, собственно, все те Мейфилды, с которыми я встречался до тебя, а именно: как довольствоваться малым. Я убежден, что этому не хуже моего мог бы научить тебя любой из них: мой отец, будь он жив, и Хэтти, и Грейнджер, но я, во всяком случае, испытываю такое желание, и, кроме того, я не такой меланхолик, как они, — это дает мне некоторое преимущество.

Благодарю тебя за то, что ты приехал и выслушал все, что я имел сказать — впрочем, это еще далеко не все. Что-что, а говорить я горазд, но в конце концов ведь мы же занимаемся тем, что исправляем ошибки и упущения за десятилетия. Многое еще не начато, кое-что уже не наверстаешь. Если ты приедешь снова с тем, чтобы остаться (дом ждет тебя, ты здесь такой же хозяин, как я), я с легким сердцем возьмусь за восстановительные работы, не на словах, а на деле.

Во всяком случае, довольствуйся малым, Сын, и ответь мне, пожалуйста.

Твой исполненный надежды

14

Роб умылся и поужинал, посидел на веранде с Рейчел до темноты, разговаривая о пустяках, не имеющих ни для кого ни малейшего значения (оба держались несколько натянуто, старательно обходя вчерашний разговор — оба про себя подумывали, не пригрезилась ли им их встреча, заключенный между ними договор), а когда миссис Хатчинс, пожелав всем спокойной ночи, пошла в дом, уводя за собой Рейчел, Роб направился в уголок, где — каждый вечер часов до одиннадцати сидел мистер Хатчинс, и спросил: — Можно мне посидеть здесь, мистер Хатчинс?

Мистер Хатчинс сказал: — А за что же вы деньги платите — сидите, где угодно.

Роб уселся на перила, спиной к темному саду, зацепившись ногами за столбики. Мистер Хатчинс сидел от него в трех шагах. Он уже раскуривал свою последнюю сигару. Некоторое время Роб молчал, потом спросил: — Вы достаточно долго меня знаете? — спросил, улыбаясь в пространство, мистер Хатчинс не смотрел на него.

— Для чего?

— Чтобы составить мнение обо мне.

Последовало долгое молчание. Затем: — Думаю, что да.

— Тогда скажите мне, пожалуйста, что вы обо мне думаете?

Мистер Хатчинс расхохотался: — Для этого я вас недостаточно хорошо знаю.

— Как так?

— Очень просто: у меня сложилось о вас вполне определенное мнение. Но я недостаточно хорошо вас знаю, чтобы быть уверенным в том, как вы его воспримете.

— Неужели оно столь нелестно?

— Есть в нем задоринки. — Он больше не смеялся, но в словах сквозила улыбка. — Которая вам приглянулась? — пыхнув сигарой, спросил он.

Захваченный врасплох, похолодевший, Роб сказал: — Я не понимаю…

— Тут у нас есть две особы женского пола приблизительно вашего возраста.

А Роб-то думал, что этот человек ничего не замечает. План, который он построил главным образом на своем красноречии, пошел прахом.

— Вы ходили к источнику, после того как Грейнджер починил крышу? — спросил мистер Хатчинс.

— Он говорил мне об этом, — сказал Роб. — Но я там еще не был.

— Не хотите ли напиться?

— С удовольствием, — сказал Роб, не представляя себе, что за этим последует (он не обменялся с мистером Хатчинсом и сотней слов за все время, что жил здесь).

Мистер Хатчинс встал. — Я вам покажу… — он был уже на середине лесенки, когда Роб наконец двинулся вслед за ним. Они прошли в молчании с десяток шагов в стынущей густой тьме. — С весны я убил здесь двух гремучих змей, — сказал мистер Хатчинс, — и пошел дальше неспешным шагом, высоко поднимая колени.

— Да, Грейнджер говорил мне, — сказал Роб и тоже пошел осторожней.

Мистер Хатчинс сказал: — Говорить-то говорил, да сам убивать их не стал, а прибежал за мной, — и опять оба замолчали (они огибали пристройку для прислуги) и не нарушили молчания, пока не дошли до беседки — восьмиугольника, метра два в диаметре, обнесенного невысокой решеткой. Мистер Хатчинс задержался у входа в беседку, протянул руку к краю покатой крыши и погладил ее, будто потрепал по шее собаку. И, не оглядываясь, произнес назидательным тоном: — Вот уж что переживет нас с вами, так это крыша из доброго красного кедра.

Роб подошел к нему и тоже поднял руку. Он был на голову ниже мистера Хатчинса, так что только копчиками пальцев достал до сухой пахучей крыши — плода трудов Грейнджера. Но ему обязательно захотелось хотя бы прикоснуться к материи, которая сперва засеребрится, потом — лет через десять — порастет мхом, но и пятьдесят лет спустя, когда от Роба Мейфилда останется одно воспоминание, будет все так же стоять у истока воды, — прикоснуться не для того только, чтобы уважить мистера Хатчинса, наблюдающего за ним, но чтобы отыскать в своем сердце тлеющий уголек надежды, откопанный Полли и его отцом, а может, ими самими заложенный. Роб нашел уголек и отогрел его; теперь уж он его не потеряет. Он опустил руку и первым вошел в беседку, обошел выложенное камнем углубление, по дну которого протекала вода, и уселся на перила в дальнем конце.

Мистер Хатчинс остался снаружи.

Роб сказал: — Рейчел, мистер Хатчинс. Приглянулась мне Рейчел.

Мистер Хатчинс снова протянул руку и погладил крышу. Затем шагнул в беседку, подошел к источнику и остановился. — Старую крышу настелил в тысяча восемьсот семьдесят третьем году еще мой дед, — сказал он, — когда увидел, что войну можно считать законченной и, следовательно, люди снова могут спокойно начинать хворать. Думал он главным образом о моей матери. Она была его младшей дочерью и за год до того вышла замуж за моего отца — Рейвена Хатчинса; они поселились здесь с ним, чтобы помогать ему ухаживать за теми немногочисленными посетителями, которые еще приезжали в пансион. Мое появление оказалось самым неудачным. Родился я на свет поздней осенью тысяча восемьсот семьдесят второго года — в самые ноябрьские дожди — и чуть не изодрал свою мать в клочья. Она была маленькая и узкая в кости. А я был с самого начала большой, в отцовскую породу, вот и уложил ее до конца зимы в постель. Весной, когда всем уже начало казаться, что она так и не встанет (а мой отец только и умел, что горевать — милый человек он был, но глупый и беспомощный), дед решил, что, если она поверит в целебные свойства воды, вода ее исцелит. К источнику подобраться было нельзя, его заложили досками, и из него никто не пил с тех пор, как во время войны одна ричмондская барышня-беженка заболела тифом и умерла, и ее мать объявила, что это все от воды — кто знает, может, и так. Я никогда не утверждал, что в ней есть что-то хорошее — мокрая и сернистая — если у вас во рту пересохло, или почесуха напала, или там зуд, тогда, глядишь, и поможет. А так лучше уж пить напиток, который вы пили в то воскресенье, когда появились здесь. Так или иначе, дед источник расчистил, снес старый навес и построил вот эту беседку — вдвое больше прежней. И знаете, мать моя поправилась, как ни странно. Через несколько недель она уже сидела на веранде, а к тому времени, как я начинаю себя помнить, была уже совсем здоровая. Вроде вас и меня, здоровее, чем мой отец. Они так и остались здесь, при пансионе. Я здесь вырос, ничего другого на свете не знаю. Это единственное место, за которое я б бога стал молить. Пансион всегда был скромный — десять комнат в лучшие времена. Мы о большем и не мечтали — ведь чуть подальше по дороге стоят санатории «Теплые ключи» и «Рокбриджские бани», но у нас создалась своя клиентура — пожилые люди, которые приезжали каждое лето посидеть в саду в качалках, поразговаривать, иной раз даже выпить кружку-другую этой вонючей воды. Хорошо для перистальтики — у нас на этот случай было четыре уборные. А главное, что их привлекало, — это стол. Готовила и подавала мама сама. Три раза в день она заставляла стол всякими вкусными блюдами, наваливала перед ними горы свежего хлеба и булочек — а помогали ей только я да моя сестра Лу, ну и Деллина мать (в горах тогда еще так не косились на негров). Но доехать до нас, как я уже говорил, было непросто — сперва поездом до Хот-Спрингса, а там уж я встречал гостей с фургоном и доставлял их сюда по старой ухабистой дорожке — несколько сердец перестало-таки биться во время такой поездки, и никакой водой запустить их уже не удалось. Ну, а главное, люди стали трудностей бояться, так что постепенно дело наше сошло на нет. Приезжала какая-нибудь вдовица, две-три ехидные старые девы. Я к тому времени уже вырос и поступил работать конторщиком в мануфактурный магазин Уилсона Хеммета. Дед умер. Мой отец-недотепа только и умел, что сидеть на веранде и молиться богу, чтоб он денег ему послал. Крохи, которые нам с матерью удавалось наскрести, приходили от случайно заехавших в эти края коммивояжеров да нескольких летних постояльцев (я матери помогал по вечерам, вернувшись со службы. Мы иногда возились с ней до часа ночи — выколачивали матрацы, пекли что-нибудь. Я помогал готовить несметное количество еды; мы с ней хорошо сработались). Но той весной мы так никого и не дождались — за исключением пауков, ящериц и толстых здоровенных змей. А потом я женился — сами знаете на ком. Она выросла в Гошене, неподалеку отсюда, у реки (ее родители приехали сюда преподавать из восточной Виргинии — с острова Уайт, — семья хорошая, начитанные люди), ну и мы подумывали податься отсюда, как только сможем. Я решил, что возьмусь за первую подвернувшуюся работу, лишь бы выбраться из этой дыры. Только ничего не подворачивалось — да и что могло подвернуться в тысяча восемьсот девяносто четвертом году, и еще на расстоянии (услуги-то свои я предлагал по почте). Наконец я решил попробовать самолично. А это значило, что нужно матери признаться. И вот как-то в субботу я спустился рано утром вниз (выпросил себе в магазине свободный день), мать приготовила мне завтрак (жена еще не вставала). Мать думала, что я иду, как всегда, на работу, и я решил — пусть так и думает. А жене сказал: «Только попробуй проговориться матери, куда я поехал, больше меня не увидишь». Но тут она тронула мое сердце — мать то есть. Она не слишком-то горазда на нежности была, за последние лет девять, наверное, ни разу меня не приласкала, но в то субботнее утро она подошла ко мне сзади — мы были одни в кухне — и нежно так коснулась моей головы, встрепала волосы своими длинными огрубелыми пальцами. Еда застряла у меня в горле. Просто убила она меня этим. Я подумал: «Я — Петр, и петух уже в третий раз прокричал!» Однако виду не подал и только молил бога, чтобы она занялась своими делами. Ну, оставила она в покое мои волосы, переложила руки мне на плечи, а сама все стоит позади меня, отчего мне не легче, и вдруг говорит: «Уйдешь ты от меня, так и чувствую на ощупь». — «Жарковато мне, — отвечаю. — Ты это хочешь сказать?» (было начало июня). «Нет, — говорит. — Не это». Тогда мы оба замолчали и стоим, не двигаемся, как два чурбана. Но тут на лестнице послышались чьи-то шаги, — спускалась вниз одна из наших постоялиц. И мать сказала мне: «Ну, говори скорее». Я проглотил холодный кусок мяса, который был у меня во рту, и сказал ей, не глядя: «Да, мы надеемся перебраться в Линчбург». И не успел я договорить, а она уже мне в ответ, как отрезала: «Ну и будь ты проклят». Но я все-таки уехал в Линчбург.

Роб, сидевший в темноте по ту сторону источника, подумал, что мистер Хатчинс остановился, чтобы перевести дух, и промолчал, хотя и видел, что тот смотрит на него. Потом Роб все-таки спросил: — Вы уехали, а она умерла?

Мистер Хатчинс поднялся на последнюю ступеньку, очутился под крышей и подошел к источнику: — Это вы сами додумались или вам Делла сказала?

— Рейчел, — ответил Роб.

— В общем, сведения у вас правильные.

— Сразу же? — спросил Роб.

— Нет, через полтора года. Подождала все-таки. Я устроился на работу в Линчбурге, тоже конторщиком, и в августе мы переехали туда. После того раза она ни слова не сказала, никак не пыталась остановить меня — писала мне раз в неделю, по воскресеньям, посылки со всякой снедью посылала — ну и мы на рождество сюда приехали погостить. Все, казалось, было по-прежнему. Ан нет! Она что-то скрывала — даже не болезнь, возможно (может, она еще и не была больна тогда), а тоску свою. Она осталась одна. Отец был с ней, и Лу, и кухарка, но, как выяснилось, никто из них не был ей нужен. Один раз я уже чуть было ее не убил, и она наделила меня силой, чтобы я мог докончить то, что начал двадцать пять лет назад. Я и докончил. Мы с женой вернулись к себе в Линчбург, и в ноябре следующего года, когда я приехал сюда, чтобы отпраздновать с ними день своего рождения, оказалось, что она чуть ли не при смерти. А я и понятия не имел, правда, в тот раз, когда она прокляла меня, что-то я все-таки сообразил. Открытый туберкулез — скоротечная чахотка, как ее называли в старину. Всякий знает — или, по крайней мере, знал до того, как доктора забрали такую власть, — что чахотку можно на себя накликать, и доплясаться до нее можно. Она заставила мужа и дочь обещать, что они мне ничего не скажут, так что я вошел совершенно не подготовленный к тому, что увижу. И результат был таков, что я пришел в ярость — обозлился ужасно и на нее и на других. Пожалуй, от нее мне удалось это скрыть, но весь день я был вне себя от бешенства — как она могла так поступить со мной, ведь вся-то моя вина заключалась в том, что я сделал попытку начать самостоятельную жизнь. Она придумала так: будто прежде я ее очень любил, а теперь коварно изменился — а на деле любила меня она и на мне же свою любовь вымещала. И чтобы доказать это, я снова уехал. Это ее доконало, она умерла за шесть дней до рождества. В то воскресенье (когда я на свое рождение приезжал) она сказала мне на прощанье: «Ну, теперь можешь сюда возвращаться, всего несколько дней осталось». Сперва я решил, что этого от меня они не дождутся, но после похорон посмотрел на отца и вижу, что ему прямая дорога за ней. Он и не подозревал раньше, что любит ее. А тут сник весь, прямо до неузнаваемости. Вот я и решил, что вернусь сюда ненадолго, только чтобы ликвидировать это заведение и отцу глаза закрыть — он был старше матери, ему уже под шестьдесят было, это при больном-то сердце, — а потом все продам и заживу как мне нравится. Ну вот, приехали мы сюда и сидим здесь по сей день. Умерла-то вскоре Лу, заразилась от матери туберкулезом. А отец умер всего два года назад, перед тем как Рейчел захворать; и вот в какой-то момент между этими двумя смертями я отказался от своих планов. Сами видите. — Мистер Хатчинс, не спеша, обвел вокруг обеими руками. — Скорее всего остался я здесь из-за Рейчел. Она ничего другого не знала и всегда была слабенькая. Мне не хотелось увозить ее отсюда. А теперь от этого ей только вред.

Роб сказал: — Вот я и предлагаю увезти ее отсюда.

— Куда?

— Наверное, в Ричмонд. Я могу устроиться там гораздо лучше, чем здесь. Отец обещал мне содействие.

— Учить негров? А чему? Что вы умеете такого, что может им пригодиться? — Мистер Хатчинс сказал это вполне спокойно, но тон его был явно рассчитан на то, чтоб обидеть.

Роб рассмеялся: — Я думал, вы крепче спите.

— Нет, представьте. Я каждый раз слышал, когда вы прокрадывались туда. Хорошо еще, что я больше ничего не слышал.

— Верно! — сказал Роб. Оба помолчали. Затем он сказал: — Но вы никогда не говорили, чтобы я прекратил это.

— И не скажу, — возразил мистер Хатчинс. — Я сам предложил вам ее. И предлагаю.

— Чтобы держать меня подальше от Рейчел? Мы с Рейчел близки не были, ни разу.

— В этом я уверен.

— Почему, хотел бы я знать.

— Потому что Рейчел весела. И крепнет с каждым днем.

Роб ждал, что он пояснит свои слова, и, не дождавшись, сказал: — Извините меня, но я вас не понимаю.

Мистер Хатчинс сказал: — Неужели она не рассказывала вам?

— Нет! То есть она говорила о Линчбурге и о лечебнице. Она говорила мне, что легкие у нее оказались в порядке и что все дело было в нервах.

— Она была с ног до головы больна, — сказал мистер Хатчинс. — Понимаете, никто же не говорит, что в этом санатории в Линчбурге лечат только от туберкулеза. Это самая настоящая больница. Я-то считал, что у нее туберкулез, и здешний доктор Джеймс считал — пусть даже его мнение стоит меньше того, что он дерет (он ведь лечил и мою мать, и Лу, наблюдал, как они задыхались). Но вообще-то все знали, что болезнь у нее нервная.

Роб сказал: — Я не доктор, но она вовсе не производит на меня впечатление больной.

Мистер Хатчинс помолчал, затем нагнулся и приподнял круглую деревянную крышку, прикрывавшую источник. Потом пошарил где-то под потолком и достал большой медный ковш с длиннющей ручкой, снова нагнулся и осторожно зачерпнул воды. Подошел и, держа ковш за ручку, протянул его Робу.

Роб приложил к губам сильно пахнувший металлом ковш и, отхлебнув воды, впервые распробовал ее. Что-то пугающе чужеродное проникло в его организм, отдающее минералами, воняющее газом — отрава или лекарство? Еще не поздно выплюнуть и избежать возможных последствий.

Но мистер Хатчинс пристально всматривался в него, как будто на дворе стоял день, а Роб был трудным для прочтения посланием.

Роб отхлебнул еще и еще.

Мистер Хатчинс поднес ковш к своим губам, но не выпил. Он повернулся боком и выплеснул на землю остатки. Затем повесил в темноте ковш на место и сказал: — Я должен поблагодарить вас за то, что вы спасли ей жизнь.

Роб сказал: — Почему меня? Я только подбодрил ее немного. Она помогла мне не меньше.

Мистер Хатчинс сказал: — И вы можете поклясться, что Делла ничего не рассказала вам?

— Делла ни разу не назвала ее имени.

Мистер Хатчинс присел на круг рядом с источником. — Два года тому назад Рейчел лишилась ума. Вообразила, что у нее должен быть ребенок. Уж не спрашивайте меня, как. Доктора, которые осматривали ее, сказали, что ни один мужчина пальцем ее не коснулся, да она и сама поклялась в этом. Но у нее появилось много признаков беременности — шестимесячной, а то и больше: женские дела прекратились, ее то и дело тошнило, а сама она все время набирала вес. Видно было, что она страдает, хотя ни разу не призналась в этом. Она почти не разговаривала — так, несколько слов, и то с Деллой или с Деллиной матерью. Я вошел к ней как-то утром, впервые, может, за четыре месяца, хотел поговорить с ней по-хорошему, помочь время скоротать (а времени ей девать было некуда — школу закончила, подруг не было). Спрашиваю, все ли у нее есть из одежды, то есть, значит, что мы ей какое-нибудь новенькое платье могли бы заказать. Она кивнула раза три утвердительно, взяла с каминной доски сантиметр и стала обмерять себе талию прямо тут же передо мной. А потом подошла ко мне вплотную и говорит исступленно так, будто велит: умри или повинуйся! «Ребеночек ведь со дня на день может родиться, а во всем доме никто для него еще и одного стежка не сделал. Ведь голым умрет». Я ей говорю: «Рейчел, нет никакого ребенка. Ты устала, у тебя в голове все перепуталось. Ты же у меня еще совсем девочка — забудь обо всем и отдыхай, не напрягай ума. И тогда ты скоро опять станешь сама собой и сможешь начать жизнь с теми, кого любишь».

— А с кем это? — спросил Роб.

— Со мной, с матерью своей. С домашними всеми. Она Люси любила — мать Деллы.

Роб сказал: — Наверное, она была влюблена в кого-нибудь?

Мистер Хатчинс обдумал эту возможность. — У нее были школьные приятели. Молодые люди заходили к ней, возили ее на пикники в горы, всегда большой компанией. Но насчет любви — это нет, это я б первый заметил. Для своей матери она, может, и загадка, но я-то ее насквозь вижу. Мы ведь с ней точно одной крови.

— Значит, она знала, что скоро появлюсь я, — сказал Роб с улыбкой.

— Может, и знала, — сказал мистер Хатчинс. — Я-то, во всяком случае, знал, это уж как бог свят! — Он остановился, словно пожалев о своих словах, а затем, чуть нагнувшись вперед, пояснил: — Вы только приехали, а я уже понял, что она в вас влюбится.

— Но она ж в то время еще была в Линчбурге.

— Была. А я все-таки понял.

— Каким же образом?

— Я ведь говорю вам — мы с ней одной крови. Я, кроме нее, никого не любил, а мне уж пятьдесят два. Моя мать обожала меня, а кончилось тем, что я ее убил… но чтоб у меня была к ней большая любовь, нет, этого не скажу. Слишком много страданий я ей причинил. Жена? Ну вы ее знаете, все, что от нее требуется, она выполняет спокойно и хорошо. Но Рейчел — дочь! Насчет других вы понимаете: на свет вы родились и женщин, как я понимаю, имели, но вот дочери у вас никогда не было, так что этого пока вам знать не дано. На сотворение ее вы не затрачиваете никакого труда, ничего она вам не стоит, кроме удовольствия, а появляется на свет, и наполовину это вы, а бывает, что и больше чем наполовину. Обращайтесь с ней ласково, по-хорошему, и она потянется к вам, как листья к свету, еще не начав говорить, не умея рассказать о своих печалях. А превратится в девочку — лет семи-восьми, — и вы увидите, если вам повезет (хотя, кто знает — везение это или, наоборот, добавочный гнет), что она превратилась в вас, что вы с ней — нечто единое. Вот поэтому, когда в апреле я увидел вас с Грейнджером в воротах, я понял, что вы ей судьбой предназначены.

Роб спросил: — И мы разрешаете ей взять меня?

— Когда?

— Скажем, в конце лета.

Мистер Хатчинс встал и закрыл крышкой источник. — Что ж, можно, — сказал он. Повернулся и пошел было к выходу, но вдруг остановился и сказал, не оборачиваясь: — Но если вы ее убьете, я найду вас, где бы вы ни были, и тогда берегитесь — бога о смерти молить будете.

— Понятно, — сказал Роб.

15

23 августа 1925 г.

Роб.

Дорогой Отец!

Да, мы с мистером Брэдли проходили эту часть Энеиды. Я мог бы рассказать тебе о встрече Энея с Венерой, но — как ты и предполагал — я не воспользовался ее советом, а возможно, и не расслышал его толком (надо было видеть, как нам пихали в глотку Вергилия, а мы барахтались, брыкались — господи, здесь кто угодно мог оглохнуть). «Только иди, все по этой дороге шаги направляя»!  — Можно считать, что я это делаю, поскольку строю дорогу , которая, по всей видимости, поведет в Ричмонд или, во всяком случае, на восток.

Но задумал это не я. Задумано это было администрацией штата Виргиния. Оглядываясь на свои прожитые двадцать один год, не вижу, чтобы мне доводилось самому задумать что-либо достойное внимания. Я надеялся, что что-то произойдет само собой — ну там жизнь устроится счастливая, — но до самого того момента, когда прошлой весной мне пришлось смотать удочки и уехать из Фонтейна, вряд ли я сделал хоть что-либо для осуществления своих желаний, разве что нет-нет протяну руку и сцапаю кого-то (никого, с моей точки зрения, стоящего). Даже из дома я смотался под маминым давлением — как я уже пытался тебе объяснить — и потому, что очень уж подл Кеннерли Кендал. Даже мою поездку к вам с Полли задумал Грейнджер, а подстегнул меня ты — я вовсе не хочу этим сказать, что не получил от нее удовольствия. (Получил и чрезвычайно благодарен вам, передай это, пожалуйста, Полли.)

Однако теперь, промаявшись месячишек пять — три из них положив на сокрушение гор, которые, по замыслу творца, должны были бы достоять до дня Страшного суда — работа немногим лучше той, на которую мог бы рассчитывать любой тупоголовый, черный как сажа, нищий батрак (и справиться успешней моего), я все же предпринял нечто по своему собственному почину — знайте Роба Мейфилда! Я надумал жениться. Без посторонней помощи, если не считать главной героини. Первым додумался, хотя и в ее голове эта мысль раз-другой мелькала.

Это о ней я сказал тебе в прошлую субботу, после того как мы с тобой вернулись домой из кино и ты спросил меня: «Но кто ж тогда, скажи на милость, будет рядом с тобой?» Помнишь, я назвал тетю Рину и Сильви и, возможно, Грейнджера… Я еще улыбался, наверное, желая дать понять, что шучу, но ты не понял этого. Ты сказал: «Подумай хорошенько, Робинсон. Все они много старше тебя — умрут, и останешься ты в одиночестве». А я сказал: «Ну и пусть!» Но раз уж ты спросил, кто будет рядом со мной, на ум мне пришло одно имя — Рейчел Хатчинс, помнишь? Мы знакомы три месяца, и меня привлекает к ней то, что я нужен ей; я даже надавал ей каких-то туманных обещаний. Так что, называя тебе это имя, я взял его отнюдь не с потолка. Вернулся я сюда в воскресенье вечером уже с окончательным решением, в понедельник утром сделал ей предложение, а во вторник вечером переговорил с ее отцом.

Мы хотим пожениться в ноябре, в День благодарения. До тех пор я работаю, да и Рейчел нужно время (она была немного больна, но сейчас ей уже гораздо лучше, надеемся, что через три месяца все будет в полном порядке). Итак, я приглашаю тебя на свадьбу. Собираюсь пригласить также маму и Рину. Надеюсь, что ты приедешь.

После этого я мечтаю устроиться в Ричмонде, на работу, о которой ты пишешь. По твоим словам, это конторская работа. Думаю, что я легко справлюсь с ней, во всяком случае, быстро научусь всему, что нужно. Я, по-моему, тебе говорил, что достаточно силен в арифметике. Пожалуйста, объясни мне, какое письмо я доложен написать — кому и о чем? И постарайся разузнать — можно мне рассчитывать на эту работу или нет?

А если не мне — то, может быть, Грейнджеру? Оттенок кожи у него как раз подходящий, и в арифметике он, без сомнения, не слабее меня. Кстати, я сказал сегодня Грейнджеру обо всем этом — о предполагаемой в ноябре свадьбе и о работе в Ричмонде. Выслушав, он сперва пожелал мне счастья, но позднее, когда я уснул (воскресный послеобеденный сон), пришел ко мне в комнату — несмотря на то что я не отозвался на его стук, — разбудил меня и спросил, будет ли он мне нужен ввиду всех этих перемен? Как я уже говорил тебе, он, не раздумывая, поехал сюда со мной в апреле, когда мне было худо и я нуждался в помощи — просто взял, запер свой дом и поехал (уже устроившись здесь на работу, он съездил домой дня на два и привез кое-какие пожитки — главным образом книги, которые ты когда-то подарил ему, — а в свой дом вселил какую-то старуху, дальнюю родственницу, стеречь очаг на случай, если он когда-нибудь вернется). Короче говоря, я сказал, что будет. Будет нужен, я хочу сказать. Тогда он сказал: «Значит, ты зовешь меня с собой?» Я ответил, что да — если, конечно, сам поеду, а он спросил: «А мистер Форрест знает об этом?» Я сказал, нет, но что я собираюсь писать тебе сегодня вечером. «Тогда спроси его, — сказал он, — спроси, разрешает он мне приехать или нет?» Я быстренько успел сообразить, как мы сможем использовать его — я имею в виду себя и Рейчел. Для дома он клад, а ей без помощи не обойтись. Тогда я сказал ему, что хоть ты и пригласил меня весьма любезно поселиться в мейфилдовском доме, но поскольку я успел втихаря утроить свои ряды за это время, мне придется подыскать для себя небольшую квартиру, где найдется место и ему. Он подумал, но затем снова сказал: «Ты все-таки спроси мистера Форреста, хочет ли он, чтобы я приехал? И покажи мне его ответ». Я пообещал и, как видишь, написал, так что, пожалуйста, ответь. Мне показалось, что Полли отнеслась сдержанно к моим рассказам о Грейнджере, если она имеет что-нибудь против него, напиши мне. И, пожалуйста, ответь поскорее.

Я пытаюсь — видишь ты это? — довольствоваться малым. Все вышесказанное задумано мной самим. И если другие моих намерений не благословят, обойдусь и так — вернее, мы с Рейчел обойдемся. Но я всей душой надеюсь, что ты-то благословишь и одобришь намерения последнего Мейфилда, который только начал постигать то, что — по твоим словам — было известно его предкам.

Еще раз прошу передать мою благодарность Полли. Жду письма.

Твой любящий сын,

* * *

23 августа 1925 г.

Роб Мейфилд-второй.

Дорогая мама!

От вас уже дней десять ничего. Жара тебя доконала, что ли, или у Рины рука отсохла? Надеюсь, что вы все живы и здоровы, иначе уж кто-нибудь да известил бы меня телеграммой.

По-моему, я за последнее время изменился к лучшему и надеюсь, что, узнав причину, ты — как мать — останешься, если не счастлива, то довольна.

Приглашаю тебя на мою свадьбу в Гошене, штат Виргиния, где-нибудь поздней осенью, вернее всего, в День благодарения. Доехать сюда можно поездом меньше чем за восемь часов; погода к тому времени наступит прохладная, горы будут во всей своей красе, и мне очень хотелось бы видеть здесь тебя, если, конечно, тебе позволят приехать домашние дела. Приглашение, само собой разумеется, распространяется и на всех остальных — если они захотят приехать, — Кеннерли и Блант и, конечно, Сильви. Рине я напишу отдельное письмо сегодня же. Ты будешь сидеть на хорошем месте, откуда вступающий в жизнь Роб будет виден как на ладони — вступающий в собственную жизнь, на которой ты так упорно настаивала.

Невесту зовут Рейчел Хатчинс. По-моему, я уже писал тебе о ней. Рине определенно писал — она выразила по этому поводу радость и выступила со своими обычными предостережениями.

Ее родители — владельцы гостиницы в Гошене, где я живу с апреля. Люди они вполне почтенные, участок этот принадлежит их семье уже очень давно (тут протекает небольшой минеральный источник, ничем не знаменитый и никого ни от чего не вылечивающий, но он течет себе и течет, вот они и построили себе дом вблизи него лет сто тому назад). Рейчел в некотором отношении вылитая ты — не лицом и не статью, а тем, что она, как и ты, бескомпромиссно смотрит на жизнь под каким-то определенным углом, точно знает, что ей нужно от жизни, и имеет силу и смелость добиваться своего во что бы то ни стало. Как и ты, она перенапрягла свои силы, но она молода — ей только что исполнилось двадцать — и находится в надежных руках (я говорю о ее родителях, которые не жалеют на нее сил и забот). Она считает, что я предназначен ей судьбой. Я охотно соглашаюсь. Может, она и права.

Сразу же после свадьбы придет конец моей работе. И я строю планы переехать в Ричмонд. Надеюсь, что там дела мои пойдут лучше — больше денег, чище работа, ожидающая меня в училище, где преподает отец. Я недавно познакомился с ним, и он предлагает помочь мне встать на ноги. Разумеется, я пригласил его на свадьбу. Иначе поступить я не мог. Это никак не отразится на моем отношении к тебе, на том, чем ты была для меня в прошлом и чем останешься в будущем. Уясни это себе, пожалуйста. Уж ты-то можешь. Я на тебя полагаюсь.

Я надеялся, что смогу выклянчить себе день, чтобы приехать и побыть с вами субботу и воскресенье, но теперь, со всеми этими делами, придется сидеть на месте. К тому же мы должны работать сверхурочно, чтобы закончить свой отрезок пути до начала осенней распутицы.

Пожалуйста, напиши мне поскорее, сообщи, как у нас все, и передай мой привет всем, кому будет приятно его получить.

Твой усердный сын,

16

Через два дня в Фонтейне, сразу после завтрака, Ева умыла отца и побрила. Сильви помогла вывести его во двор и усадить в тени, а сама пошла за почтой. Ева задала отцу два-три вопроса относительно его здоровья. Потом он задремал, а она взялась за последнюю из салфеточек, которые вышивала в подарок дальней родственнице, закончившей в мае школу. Как всегда, она безбожно запаздывала, но, с другой стороны, девица вне зависимости от времени должна спасибо сказать, получив восемь прекрасных салфеток ручной работы от троюродной сестры, которую едва знала и которой интересовалась и того меньше. Ева как раз думала об этом и уже почти решила приберечь салфетки, пока не кончит школу или не выйдет замуж кто-нибудь действительно приятный ей: салфетки пролежат сколько угодно, ничего с ними не сделается, а эта девица безобразна, да она и пользоваться ими не станет… как отец вдруг совершенно внятно произнес:

— Интересно, где она?

Он постоянно разговаривал во сне и бредил, и Ева обычно не отвечала ему, кроме тех случаев, когда было ясно, что он обращается к ней и хочет ответа. Она продолжала вышивать в молчании, а он по всем признакам снова погрузился в сон.

Но не прошло и минуты, как он вдруг вздернул голову и вперил и нее напряженный взгляд — запятая работой, она и не заметила этого. Голубые глаза смотрели на нее, не мигая. Не дождавшись ответа, он сказал: — Я ведь, кажется, тебя спрашиваю.

Ева оторопела, но вида не подала. — Пожалуйста, повтори свой вопрос, — сказала она. — Я совсем оглохла от жары.

Он нахмурился, вспоминая, затем сказал с нарастающим раздражением, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Я просил тебя сказать мне, где она? Не такой уж трудный вопрос. Но ты не ответила.

— Кто, папа? Сильви? Так она пошла за почтой и, вероятно, домой не очень торопится. Рина дома, натирает пол в столовой.

Он посидел с закрытыми глазами, словно удовлетворился ответом, словно все его потребности, пройдя очищение возрастом и двумя апоплексическими ударами, свелись совсем к малому — к потребностям домашнего животного, грудного младенца. И неожиданно снова заныл: — Шарлотта Кендал, жена моя, урожденная Шарлотта Уотсон. — И повернулся к Еве.

Ева чувствовала, что нужно дотронуться до его руки, крепко вцепившейся в ручку кресла, но он взглядом не разрешал ей этого. Она опустила глаза на вышиванье. — На небе, наверное.

— Говоришь, а сама не веришь, — сказал он.

— Верю, папа.

— А знала ли ты ее когда-нибудь — уотсоновскую девочку? Сиротку?

Ева ответила. — Много позднее, когда она уже выросла.

— Это поздно, — сказал он. — Слишком поздно.

— Почему же?

— Я ее погубил. Рано на нее позарился.

Ева сказала: — Ты любил ее. Всем это известно.

— Уж ей-то, конечно, известно, — сказал он. — Всему аду известно, что ей известно; там она, там. Но известно ей и то, что я ей зло принес.

— Зло ей принесли мать с отцом. Тад и Катарина.

Чувства, которые могло еще выражать лицо мистера Кендала, сводились к злости, утомлению и скуке; казалось, он смотрит на нее со сдержанным бешенством, на деле это было искреннее удивление: — Ты, значит, их знала?

— Нет, папа, к тому времени, как я родилась, они умерли. Ты сам рассказал нам о них.

— Ничего подобного, — сказал он. — Никому я о них не рассказывал.

Ева уже давно пришла к заключению, что не нужно поддакивать отцу, когда он начинает нести околесицу, что случалось с ним нередко после перенесенных им двух ударов, — иначе он мог окончательно запутаться, — поэтому она сказала: — Говорил. Я прекрасно помню. Ты рассказал это нам с Риной и Кеннерли в тот вечер, когда я уехала с Форрестом в Виргинию. — Голос у нее был ровный, она усердно вышивала салфетку. Она не называла имени Форреста в присутствии отца вот уж лет двадцать, восемнадцать, во всяком случае. А это оказалось совсем нетрудно.

— И опять ты врешь.

— Нет, папа, я ни разу не обманывала тебя с того вечера.

Два упоминания того вечера, два прямых удара в грудь, заставили его сосредоточить остатки угасающего рассудка. Он помолчал и сказал: — Ну что ж, спасибо тебе! Одно могу сказать — спасибо!

Теперь она рискнула дотронуться до него — положила правую руку на его запястье, хотя по-прежнему избегала его взгляда.

Огромным усилием воли он повернул парализованную руку ладонью вверх.

В результате ее пальцы пришлись прямо ему на пульс — жизнеспособный, четкий, как вскрики. Она просидела так несколько мгновений, показавшихся бесконечными, затем переместила руку пониже, и тут же ее ухватили его пальцы. Они сидели недвижно, пока на дорожке, ведущей от калитки, не появилась Сильви, успевшая вдоволь нахохотаться на углу с Нэн, кухаркой Брэдли. Ева отняла руку, чтобы взять письма.

Сильви остановилась поодаль и сказала: — Есть тебе одно от Роба.

Ева сказала: — Очень приятно узнать, что он не тебя одну помнит. — Она улыбалась, но Сильви-то знала, что адресованная ей открытка, полученная из Ричмонда несколько дней тому назад (первое известие от Роба за весь август), была воспринята с неприязнью.

Сильви сделала шаг вперед и отдала письмо, но не ушла, а дождалась, пока Ева вскрыла конверт. — Что, вернулся на Ричмонда?

Ева пробежала глазами несколько строчек и сложила листки. — Спасибо, Сильви. Тебе, наверное, пора заняться фруктовым соком, а то обед скоро.

Сильви постояла немного, давая понять, что сама знает, что ей нужно делать. (Ева старательно поправляла воротник отцовского халата.) Затем сказала: — Небось пишет, что не вернется, — и пошла по направлению к кухне, бормоча на ходу: — Не всем еще разум отшибло.

Ева развернула письмо и быстро прочитала его под ослепительными лучами солнца, после десяти часов пробившимися к ним сквозь неплотную зеленую завесу.

Отец не следил за ней, он сидел, прижмурив глаза, и терпеливо ждал, когда его уведут с солнцепека, однако услышав шелест складываемых листков, спросил: — Когда возвращается?

— Сильви была права. Он не вернется.

— Деньги нужны?

— Нет, папа. Ему платят жалованье еженедельно. По-видимому, ему нужна жена. Пишет, что женится.

Мистер Кендал не шелохнулся. Не открывая глаз, — солнце пекло ему лысую макушку все нещадней, — он сказал: — Прочитай мне.

Ева начала читать письмо внятно, но понизив голос, чтобы не все навостренные уши могли расслышать (отец-то мог, в этом она не сомневалась). Когда чтение было закончено, они посидели какое-то время в молчании, затем Ева сказала:

— Папа, ты зажарился. Давай я позову Рину, и мы отведем тебя в дом.

Он покачал головой. — Сиди спокойно! — Она села, и снова они молчали, наконец он повернул голову и посмотрел ей прямо в лицо.

Она терпеливо ждала, пока он безжалостно сверлил ее взглядом.

В конце концов он отвернулся и стал смотреть на улицу.

— Это к тебе относилось, — сказал он.

Ева знала, что нужно сразу же остановить его, — нельзя допустить, чтобы у него разбрелись мысли. — Большое тебе спасибо, — сказала она, вставая.

— Да сядь ты спокойно, — сказал он. — Можешь ты меня хоть раз выслушать. Я уже несколько лет хотел тебе это сказать, да все из головы выскакивает — сама знаешь, какая у меня голова. — Он замолчал и стал всматриваться в улицу, как будто оттуда должны были прийти нужные слова. — Это к тебе относилось, — повторил он, посмотрел на Еву и жалко улыбнулся.

— Не понимаю, папа!

Отец поскреб воздух длинным пальцем, выписывая для нее какое-то слово. — Ну, о ком я только что говорил? Кого погубил?

Ева улыбнулась, но промолчала, по-прежнему ничего не понимая.

— Твоя мать сама во всем была виновата. Она, кроме себя, двоих убила. Только я все равно любил ее. А зло я тебе принес.

Ева медленно покачала головой.

— Я прощенья у тебя прошу.

— Папа, — сказала Ева. — Мама была несмышленым ребенком.

— Но свои прегрешения она искупила. Неужели непонятно?

— Она была несчастна, все это так, но не по твоей же вине. Она сама все это мне объяснила. Не думай о ней.

— Не о ней речь, — сказал он. — Я у тебя прощенья прошу.

— Я всем довольна, — сказала Ева. — Мне хорошо жилось и, надеюсь, еще поживется.

Отец возразил: — Врешь ты все.

Ева сказала: — Пожалуйста, не надо.

— Ладно, — сказал он.

Она встала, положила на стул вышивание и громко позвала: — Рина!

Мистер Кендал проворно поймал ее за запястье и с неожиданной силой притянул к себе (она с трудом удержала равновесие, устояла на ногах). Он понизил голос до шепота: — Но ты-то понимаешь, что я хотел сказать?

Ева ответила: — Понимаю, — зная, что говорит правду, впервые ясно отдавая себе отчет, что отец видит и ценит ее заботу, благодарен ей и что скоро он покинет ее. Чуть не плача, она опять крикнула Рину.

17

После обеда Ева сидела в одиночестве на веранде. Отец спал, Рина отправилась добывать навоз для огорода. Сильви ушла домой — отдохнуть немного, прежде чем начать готовить. Обычно в это время Ева удалялась в свою тихую комнатку и запиралась там — после того как с отцом случился первый удар, она перебралась вниз в смежную с ним комнату, а ее комнату занял Роб, — но два обстоятельства побудили ее сегодня выйти на веранду: жара в доме, к четырем ставшая невыносимой, и потребность положить между собой и отцом какое-то расстояние. Одним словом, передышка, нужная, чтобы привести в порядок мысли и подготовить ответы на вопросы, которые посыплются на нее со всех сторон не позже, чем завтра, когда Рина получит письмо от Роба с извещением о предполагаемой женитьбе. (Пока что она не сказала о ней никому, кроме отца, и даже тому умудрилась в последний момент во дворе шепнуть: «Никому не говори о свадьбе Роба. А то Рине весь день испортишь».)

Но сейчас в тишине и одиночестве, тихонько покачиваясь в качалке и обдуваемая горячим ветерком, она увидела, что все испытанные средства самоуспокоения вдруг потеряли свою действенность — она не могла просто закрыть глаза и усилием воли изгнать из головы нежеланные мысли; не могла молиться, призывая Христа на помощь; не могла читать стихи или мурлыкать песенку. Одна мысль владела ею. Мысль казалась всеобъемлющей, итогом всей жизни — ничтожно малым и в то же время давяще огромным, вытесняющим все прочее: «Все тебя покидают!» Отец — несчастный, умирающий. Роб, который уехал обиженный ею, а теперь всячески старается показать, что все обстоит прекрасно. Форрест, о котором она и думать-то забыла, возлагать на которого какие-то надежды просто смешно (у нее не осталось его фотографии, да и прежде не было, был только Роб, с годами становившийся все больше похожим на отца — нечаянная копия). Ей остаются Рина и черная как смоль Сильви. И Ева подумала впервые (до этого она никогда не винила себя, просто ей не приходилось бывать наедине с собой), что получает по заслугам.

Придавленная мрачными мыслями, она совсем забыла (а ведь все это ясно приснилось ей двадцать лет тому назад), что сама, добровольно, выбрала свою жизнь и своих спутников и, если посмотреть со стороны, жила до сих пор на редкость счастливо. Жизнью, которой сама хотела. А теперь эта жизнь обрывалась с внезапностью смерти, с внезапностью катастрофы.

Ева встала, спустилась с крыльца, пошла по выложенной камнем дорожке с мыслью, что впервые за шестнадцать лет оставляет отца совсем без присмотра. Хотя, если он крикнет, она, конечно, услышит. Она шла без определенной цели, просто чтобы немного разогнать раскаленный воздух. Дойдя до того места, где дорожка упиралась в улицу, она присела на корточки и принялась полоть Ринину клумбу с циниями. Весь август лили дожди, и Рине было не до цветов — хватало работы в огороде. Ева знала, что старания ее не укроются от Рининых глаз («Зайчик, что ли, потрудился над моими цветочками сегодня?»), и продолжала осторожно выпалывать сорняки, стараясь не выдернуть чего-нибудь лишнего. К концу прополки у нее набралась небольшая кучка вялой травы. Надо отнести ее в боковой дворик и обложить ею розы; однако, слишком резко поднявшись под палящим солнцем, она пошатнулась. В глазах поплыло. Чтобы не упасть, она снова села, больно ушибившись при этом. С улицы ее мог увидеть любой прохожий — платье задралось, влажные волосы слиплись на лбу, открытым ртом она хватала воздух, — но Ева не смотрела на улицу, ей было безразлично, видит ее кто-нибудь или нет. Небезразлична ей была лишь она сама; да та небольшая сухая комнатка в передней части черепа, где вот уже тридцать восемь лет счастливо обитало ее истинное «Я»; конечно, счастливо, если не считать нескольких неудачных часов, а также года, прожитого с Форрестом. Комнатка была светлая, и, поскольку единственная дверь вела во внешний мир, «Я» могло беспрепятственно выходить через нее в тех немногих случаях, когда это было нужно или хотелось. И вот все исчезает, и никакой замены в поле зрения. В комнатке потемнело, воздух в ней потерял прозрачность и сгустился, единственная дверь оказалась наглухо закрытой.

Ева подумала, что сейчас заплачет; слезы скопились в горле и позади глазных яблок. Когда же она в последний раз плакала по-настоящему? Пожалуй, на похоронах Мэг, шесть лет назад. И нельзя сказать, чтобы Мэг так уж рада была ее возвращению домой с Робом и их пребыванию здесь в последующие годы… однако более позднего случая не припоминалось. Она и теперь не заплакала. Напор не уменьшался, но выхода слезам не было. Все еще ощущая слабость в ногах, она опустила глаза и увидела, что присела на камень с выбитыми буквами — маленький гранитный жернов с наброшенной отцовской мельницы. Он притащил его, когда Еве было лет семь или восемь, и втрамбовал в дорожку среди камней помельче. Был конец лета, занятия в школе еще не начинались, и Кеннерли пришел сюда на следующее утро с резцом и очень аккуратно вырезал буквы К. К. у самой ячеи. Он проработал над этим до обеда, а они с Риной стояли рядом и смотрели. Вырезав точку, он пододвинулся и начал вырезать рядом инициалы Рины, самой из них младшей, которая и на бумаге-то едва умела писать, не говоря уж о камне. Ева наблюдала, пока не убедилась, что вырезает он Р, а не Е. Тогда она сказала: «Я пошла во двор с Сильви играть. Когда кончить Ринины буквы, я приду свои вырежу». Кеннерли расхохотался: «Желаю успеха. Это, между прочим, гранит». Однако, закончив, он все-таки позвал ее, и после обеда она вернулась в сад и несколько часов подряд выдалбливала Е. и К. Они получились меньше других и с наклоном вправо, но точно на месте — по краю ячеи.

И до сих пор сохранились. Пальцем она проследила очертания букв. Шершавая сухая поверхность, соприкоснувшись с подушечкой пальца, наконец-то по-настоящему всколыхнула чувства. Но слезы так и не потекли, вместо этого появился позыв на рвоту, который она и не пыталась подавить. Как ни ужасно, она поддалась. Ее позорно вывернуло наизнанку при дневном свете в двух шагах от проезжей улицы. Она не услышала приближающихся шагов, а и услышала бы, ей все равно было наплевать.

— Миссис Мейфилд, что с вами?

Ева обернулась — испуганное лицо Мин Таррингтон склонилось над ней.

— Застукала меня, — кивнула ей Ева.

— Жаль, что с опозданием. Вы не ушиблись?

— Ушибиться-то ушиблась, — ответила Ева, — только тут ты мне не поможешь. — Головокружение прекратилось, она легко поднялась с земли и улыбнулась Мин. — Чем я могу быть тебе полезна?

— Я пришла попрощаться.

— Ну, тут помощи не требуется. Уехать не трудно, — Ева на ощупь пригладила обоими руками волосы. — Занятия в школе ведь еще не начинаются? Что же ты так рано уезжаешь?

— Брат отвезет меня в Роли в субботу. Директор школы нашел мне комнату неподалеку от школы в доме весьма приличной вдовы, но мама настаивает, чтобы он съездил со мной и лично убедился. Вот мы и едем в субботу.

— Желаю тебе успеха, Мин. Ты его заслужила. — Ева чувствовала себя крепче с каждой минутой, но возвращаться в дом или на веранду, по-видимому, не спешила.

Мин подождала, не последует ли приглашение, затем сказала: — Можно мне зайти на минутку? Вы никуда не спешите?

— Ну конечно, — сказала Ева. — Только давай я сперва схожу посмотрю, как там папа.

Они поднялись на веранду, и Мин села в качалку, а Ева пошла взглянуть на отца (он все еще спал) и причесаться. Вернувшись, она принесла с собой два стакана воды, которую они молча выпили, прежде чем начать разговор.

Наконец Ева сказала: — Нелегко тебе пришлось. Я же понимаю.

Перед ней сидела девушка с темными, отливающими бронзой волосами — взрослая женщина, покидающая родной дом.

— Ну что вы, — сказала Мин. — Просто я испугалась, увидев, что вы упали.

— Я не о том говорю, — сказала Ева. — Да и не упала я вовсе, просто присела. Напекло голову. Нет, я о твоих планах.

— Что ж, четыре года каторжных работ позади, диплом в кармане. Надо использовать его.

— Правильно, — Ева кивнула и допила воду. — Но тебе ведь еще маму пришлось уламывать. Вот я о чем.

— Мама говорила вам?

Ева улыбнулась: — И не раз. Но я была всецело за тебя и не скрывала этого.

— Спасибо! — сказала Мин. — Я так и думала. Мама никогда не сказала ни слова против — просто не отваживалась, раз уж папиным предсмертным желанием было, чтобы я приобрела какую-нибудь профессию, — но ее недовольство я ощущала на каждом шагу.

— Она мать, — сказала Ева, — так что не осуждай ее. И потом, судьба ведь тебя не обделила — ты всегда хорошо училась, хорошо одевалась, хорошо рисуешь. Со временем у тебя будет ребенок.

— Необязательно, — сказала Мин.

— С такими волосами и красивыми зелеными глазами? Попробуй удержись! — сказала Ева. — Так вот, когда он у тебя будет, когда пройдут годы неустанного внимания и забот — но несколько дней или недель, а именно годы, в течение которых тебе не раз захочется вышвырнуть его в окошко и ты будешь молить бога, чтобы он растворился, как посыпанная солью улитка, — вот тогда ты ее поймешь.

— Я и теперь понимаю. Я люблю одного человека.

— Знаю, что любишь. Очень хорошо знаю. Но я не о любви, хотя это чувство может включать и любовь. Я говорю о собственническом инстинкте. Ты хочешь владеть своим творением, хочешь его общества, привычного и приятного тебе.

Мин помолчала. — А как Роб? — спросила она. — Были от него письма?

— Сегодня было, — ответила Ева. И тут же решила, что, не надеясь на себя, умолчит о главном. — У него все хорошо: много работает, по-видимому, здоров.

— Они что, будут работать там, в горах, всю зиму?

— Сомневаюсь, — сказала Ева.

— Он вернется сюда?

— Погостить, во всяком случае, приедет. Он скучает без Сильви.

— Но работу на дороге не бросит?

Ева пристально посмотрела на Мин и рассмеялась. — Это уж ты его спрашивай. Ты его друг. А я только мать. Сыновья обычно не очень-то откровенны со своими матерями.

— В таком случае, — сказала Мин, — мы с вами так ничего и не узнаем.

— Я думала, вы переписываетесь.

— Нет, миссис Мейфилд, никакой связи между нами нет вот уже четыре года.

Ева рассмеялась. — Мне кажется, Роб ничего не имел бы против.

Мин ответила твердо: — Имел бы. Он знает, что я хочу его.

— И надолго? — спросила Ева, чуть погодя.

— На всю жизнь.

— Откуда ты можешь знать, Мин? — Если в Евином тоне и присутствовали прежде неприязнь или насмешка, то сейчас они исчезли, уступив место искреннему любопытству.

Мин почувствовала это и решила сказать правду: — Все эти четыре года я почти ни о чем другом и не думала. Кроме него, мне никого не надо.

— Ты когда-нибудь говорила ему это?

— Он и так знает, — сказала Мин.

Волна радости затопила Еву. «Это у него от меня», — подумала она. Но сдержала просившуюся на губы улыбку и сказала только: — Не завидую тебе.

Мин помолчала. — Я не понимаю, миссис Мейфилд.

Ева сказала: — Да и я не очень-то понимаю. Может, это объясняется тем, что он от природы не терпит никаких прочных уз. Эта черта ему в наследство досталась.

— То есть?

— От матери он ее унаследовал. — Ева позволила себе улыбнуться. — Я по натуре бегун. Всю жизнь в бегах. Ты ведь слышала, конечно.

— Нет, миссис Мейфилд.

— О моем браке. Ты не могла не слышать, Мин. Одно время у нас в городе ни о чем другом не говорили.

— Но это случилось еще до моего рождения. Кое-что я, конечно, слышала, но как-то не вникала.

— А ты вникни, — сказала Ева. — Я искренне думаю, что это должно представлять для тебя интерес.

Мин сидела молча, в ожидании.

— Мне было шестнадцать лет, — сказала Ева, — и я только что окончила школу. Накануне выпускного вечера я спустилась со второго этажа вниз, прошла через весь дом и вышла по черному ходу, чтобы тайком обвенчаться с человеком старше меня почти на двадцать лет, моим вчерашним учителем. Причин для этого у меня было, как я теперь понимаю, всего две, а уж я ли не выискивала причины: во-первых, я считала, что мне плохо живется у матери (я отнюдь не была ее любимицей, слишком много у нас с ней было общего), и, во-вторых, я рассматривала как исключительную честь, раз в жизни выпадающую, предложение, сделанное мне этим хорошим добрым человеком, — предложение стать его женой. На всю жизнь, как ты говоришь, — Ева замолчала, словно поставила точку.

— И вы оказались правы? — спросила Мин.

Ева с недоумением посмотрела на нее.

— Таких предложений вам больше не делали?

Она никогда не задумывалась над этим. Но сейчас мысль заработала быстро. Ева покачала головой. — Нет, никогда, — и улыбнулась. — Но я ведь прожила только полжизни. У меня все впереди.

— Вы сожалеете о том, что произошло?

Ева поняла, что Мин пристает к ней не для того, чтоб сделать больно, а потому что ей действительно нужен ответ. — Смотря о чем. Я пережила немало страшного: мамина смерть, рождение Роба, — сказала она.

— О том, что вернулись сюда? Никогда больше не видели своего мужа. Мама говорила мне, что вы с ним ни разу после этого не встречались.

Ева кивнула: — Ни разу. С третьего августа тысяча девятьсот четвертого года — всю твою жизнь и еще чуть-чуть. — Она остановилась. — О чем ты меня спрашивала?

— Вы сожалеете? — повторила Мин.

— Какое ты имеешь право? — Ева сказала это совершенно спокойно, будто предложила стакан воды.

— А такое, что вы сами начали рассказывать, что вы знаете меня с детства и прекрасно понимаете, зачем мне надо это знать.

Ева прикрыла глаза. — Ладно, — сказала она, откинув голову на светлую соломенную спинку кресла, и в голосе ее была то ли отрешенность, то ли умудренность. — Тогда я ни о чем не сожалела, не до того было. В доме хаос после маминой смерти, у Роба коклюш, отец в ужасном состоянии. Потом, когда все начало постепенно приходить в порядок, я убедилась в одном — мистер Мейфилд остановил свой выбор на мне по мотивам, которых сам не понимал (а я тем более). Мои же мотивы интересовали его не больше, чем желания свежеснесенного яйца, которое человек достает из куриного гнезда. Может ли вещь иметь желания? Скорее всего да. Ну так вот, сидя здесь, в Фонтейне, я уже на первом или втором году отчетливо поняла, что желания мои устремлены отнюдь не к нему — не к Форресту Мейфилду. Я считала, что все, что мне надо, это найти себе какое-то дело. Но какое? В кухне распоряжались Мэг и Сильви, дом (а также уход за Робом — более чем наполовину) лежал на Рине, отец был занят на фермах и на лесопилке. И вот я начала давать уроки пения. У меня был небольшой, но приятный голосок, я им достаточно хорошо владела. Решила, что таким образом смогу проводить время с пользой — служить богу, зарабатывать деньги и привносить в жизнь если не благолепие, то благозвучно. Однако ученики мои усердия не проявляли. Что может быть хуже скверного пения? Я лично предпочитаю дребезжание жестяных банок. Через год я это занятие бросила и некоторое время сидела, сложа руки. Потом написала мужу — послала ему нашу с Робом фотографию. При виде ее и камень заплакал бы. Ни слова в ответ. Он в то время уже переселился в Ричмонд, преподавал в училище для негров, поскольку из-за меня у него репутация оказалась подмоченной и в школы для белых его не брали — так, по крайней мере, сообщила мне его сестра, с которой мы обменивались какое-то время рождественскими поздравлениями. У него была экономка, которая работала прежде у его отца. Жил он в доме, принадлежавшем еще его деду. Это было восемнадцать лет тому назад. По-моему, он до сих пор там живет. За эти годы я дважды побывала в Ричмонде — раз мы с твоей матерью ездили туда за покупками и раз с Сильви, узнать, нельзя ли мне поступить в заочный педагогический колледж, но Форрест мне ни разу не повстречался, а разыскивать его я не собиралась. Решила положиться на судьбу, а судьба положила мне остаться здесь, — Ева с улыбкой замолчала. Она увидела в конце улицы Сильви, — идет по этакому солнцу без шляпы, без зонтика, будет теперь ворчать весь вечер.

Мин спросила: — А ваше намерение стать учительницей?

Ева повернулась к ней. — Папа помешал. У него случился первый удар. Мне пришлось взять на себя уход за ним, и больше мне уже ни на что времени не хватает. — Она снова замолчала. Рассказ был окончен.

Но Мин спросила: — Иными словами, вы сожалеете о том, что случилось с вами?

— Я не сожалела, нет. Хотя, может статься, скоро пожалею.

— Но в таком случае, — Мин даже подалась вперед, — скажите мне, пожалуйста, почему вы решили, что я должна все это знать?

Ева сказала: — Я подозревала, что о подобных вещах не говорится в ваших учебниках, не проходят этого и в колледже. Курсы по повышению квалификации. И совершенно бесплатно. — Она улыбнулась и помахала Сильви, которая не помахала ей в ответ.

— Я кажусь вам дурой?

— В каком отношении? — спросила Ева.

— Ну, я уезжаю из дому. Берусь за эту работу.

— Отнюдь нет, — сказала Ева. — Надо же куда-то девать время. Вы, Таррингтоны, все долгожители. Ты, можно считать, еще и не родилась.

Мин сказала: — Забыть Роба.

Ева рассмеялось: — Не понимаю.

— Своим рассказом вы хотели сказать мне — забудь Роба, иди своей дорогой.

Зная то, чего не знала Мин, но вовсе не собираясь причинить кому-то зло, Ева сказала: — Вовсе нет. Постарайся удержать его, если можешь. — Ее левая рука потянулась сквозь раскаленный воздух к Мин; Мин не протянула ей руку навстречу.

Сильви спросила с другого конца веранды: — Что Роб пишет? Я же письмо сегодня принесла.

— Пишет, что жизнью доволен, — ответила Ева. — Тебе привет шлет.

18

13 сентября 1925 г.

Рейчел.

Милая Элис!

Не написала сразу, так как сперва хотела разобраться, какие чувства вызвало во мне твое письмо, что именно я хочу сказать в ответ и окажусь ли способна сказать это.

Прежде всего я испытываю недоумение, почему ты сочла нужным теперь высказать свои возражения против Роба — ты называешь их оговорками, но правильнее будет сказать «возражения», — тогда как прежде он нравился тебе и ты сама писала мне об этом. Я не сомневаюсь, что ты была искренна, и продолжаю так думать. Перемену в тебе я могу объяснить лишь следующим образом — в своем первом письме, написанном сразу после того, как ты уехала от нас, ты хвалила внешнюю сторону. А у он: тут он постарался, желая понравиться тебе. В общем, тебе было что хвалить. Я никогда не стану отрицать, что он обладает большим обаянием. Помню, когда я первый раз писала тебе о нем, я долго распространялась насчет его лица. Лицо ничуть не изменилось, и вот теперь ты предостерегаешь меня именно против него. «Эти глаза созданы, чтобы завлекать, и объекты всегда найдутся… Он не видит ничего дальше своих ресниц… Он создан для того, чтобы приносить горе…»

Очень может быть. (Про меня-то уж точно можно это сказать. Двоих человек я терзала годами; и, может, на этом не остановлюсь, может, мне это покажется мало.) Но я искренне думаю, что хорошо поняла, почему люди решают соединить свои жизни, и если я не заблуждаюсь, то будь Роб страшен, как татарский конник, или благостен, как кондитер, это не должно тревожить ни тебя, ни даже нас с ним .

Но в одном я уверена — по-моему, последнее время я только в этом и уверена — и считаю необходимым поделиться с тобой. Двое людей, здоровых и в здравом уме, не принуждаемых к тому ни родителями, ни общим ребенком, ни деньгами, которыми располагает одна из сторон, и слушающихся только голоса своего сердца, могут вознамериться провести остаток жизни под одной крышей (вне зависимости от того, сколько лет отпущено и им и крыше) исключительно по одной причине — а именно: им хочется быть вместе. Они могут подозревать, даже верить, что желание , — это уже необходимость и таковой останется всегда, но тут, как и во многом другом, полагаться можно только на милосердие времени.

Роб считает, что я нужна ему. Он говорил это неоднократно и мне и другим — моему отцу, например (мой отец полностью доверяет ему). У меня нет никаких оснований сомневаться в его здравом уме и твердой памяти (и Христос иногда попивал).

Я безоговорочно верю, что и сама пребываю в здравом уме — спасибо тебе, твоему отцу и, конечно, Робу. Кроме того, я верю — причем обдумывала я это с дотошностью судьи, выносящего приговор, — что беды, которые я перенесла и причинила другим, не были настоящей болезнью, а лишь симптомами недуга, ни в одной книге не описанного, не известного ни мне, ни твоему отцу — какая-то непонятная неутоленность в глубине сердца, от которой может излечить одно лишь время — если только оно вообще от чего-нибудь излечивает. Меня, по-моему, оно излечило. Кому знать, как не мне, ведь сердце-то мое.

Конечно, у него есть недостатки. Я знаю их лучше, чем ты, знаю, как ни одна другая женщина в Виргинии. Я знаю, что ему нужно рвать куски от других себе подобных (а он считает — раз нужно, так бери!), тут мне известно больше, чем он думает, поскольку я хорошо вижу в темноте, но я единственная, кого он захотел не кусками, а целиком , и он получит меня всю через два месяца. Мои недостатки известны ему до малейших подробностей. Папа все заранее ему рассказал. Отдаю я себя ему по трем, весьма простым причинам — все они немного пугают, но в них есть и утешение — единственное пока что: он попросил, мне хотелось, чтобы он попросил, и я ответила согласием. Может, наш союз принесет гибель нам обоим или одному из нас или еще не появившемуся на свет и не принятому во внимание следствию его, но с тем же успехом может погубить нас и бифштекс, съеденный на ужин, и воздух, который я вдыхаю, дописывая эту строчку.

Я просила тебя быть моей старшей шаферицей и повторяю свою просьбу. Если ты желаешь нам добра, если сможешь выстоять рядом с нами всю церемонию, ожидая от нее добра, — приезжай! В моем понимании слово добро имеет широкий смысл: удача, здоровье, беззаветная любовь. Если же нет, если внутренний голос говорит тебе не езди!  — ради всего святого, не приезжай. Но каким бы ни было твое решение, знай, что обида, которую я испытываю сейчас, не может ни в коей мере отразиться на моем отношении к тебе; я всегда буду с благодарностью вспоминать, как ты окружила меня терпеливой заботой в те дни, когда я была близка к смерти. А хорошая память всегда была предметом моей гордости.

Итак, жду письма и крепко тебя целую,

 

Ноябрь 1925 года

1

Мистер Хатчинс, сидевший во главе стола, поднялся и, нагнувшись, прибавил фитиля в висячей бронзовой лампе. Зажженные лампы стояли на буфете и на камине за спиной, и света в комнате хватало, чего не скажешь о тепле (железная ночка была набита углом, но огонь только начинал разгораться, а вечер был холодный). Затем он выпрямился и постучал по стоявшему перед ним стакану с водой, призывая к вниманию. Стекло отозвалось высоким чистым звоном, и все обернулись. Он сказал:

— Поскольку мне выпала честь быть хозяином этого торжества, то первое слово принадлежит мне. Но поскольку мы живем в горах, а за керосин плачу я, — он обвел рукой все пять ламп, — то ограничусь всего лишь одним словом, и остальных прошу следовать моему примеру. Слово это — радость! Я отдаю дочь, которую люблю, как самого себя, юноше, который, я уверен, поймет, что ей нужно, и постарается ей это дать. Он хороший работник; братья Робертс могут это подтвердить — их заданье выполнено на неделю раньше срока…

Оба Робертса, сидевшие на дальнем конце стола, заулыбались и закивали. Только в полутьме никто их не видел. — …Да и Рейчел, пусть она мое дитя (мое и ее матери, и всех своих могучих предков), придет к нему не с пустыми руками. Она принесет ему нежную душу. Мисс Кендал, мистер Мейфилд, думаю, я не ошибусь, если скажу, что наши семьи заключили удачную сделку и теперь можно ждать барышей. — Мистер Хатчинс замолчал, задумался на секунду и решил, что сказать ему больше нечего. — Мистер Мейфилд, — закончил он, — гордый отец жениха! (Что гордый, — это само собой разумеется.) Ваше слово! Прошу!

Сидящий по правую руку от матери невесты Форрест, до которого тоже плохо доставал свет лампы, привстал только за тем, чтобы сказать:

— Совершенно верно, господин председатель, гордый. Однако я передаю слово мисс Рине, поскольку речь идет о плоде ее трудов, — он посмотрел на Рину и встретил ее твердый, ясный взгляд. Ни тот, ни другой не улыбнулся, но оба торжественно кивнули — каждый знал роль, сыгранную другим, и заслуженную им награду. Рина осталась сидеть, только сделала большой глоток воды, и речь ее, когда она заговорила, была, конечно, обращена к Робу.

— Спасибо тебе, — сказала она.

Роб сидел напротив нее. Неторопливым движением руки он послал ей воздушный поцелуй. Вот и еще одна награда. Никто не проронил ни звука, пока она — не рука, а награда — была принята. Рина откинула голову и рассмеялась коротким, резким смешком; а потом опустила голову, просияв улыбкой. Все захлопали. Мистер Хатчинс спросил:

— У вас все, мисс Кендал?

— Что мне положено, я сказала.

— Вам разрешается продлить свою речь, поскольку вы приехали иа такого далека.

Рина помотала головой, подумала, посмотрела на мистера Хатчинса:

— Я скажу от имени его матери.

— Сделайте одолжение.

Она перевела взгляд на Роба.

— Ева шлет вам обоим любовь и лучшие пожелания.

Роб возразил:

— Она могла бы и сама их привезти. — Голос прозвучал весело, однако слова были сказаны.

— Да вот не привезла, — сказала Рина. И взглянула на Форреста. — Пожалуйста, скажите что-нибудь еще.

Рейчел сидела напротив Форреста. И речь свою он обратил к ней.

— Вы знаете этого человека не хуже меня. Собственно, вы знакомы с ним дольше, чем я, хотя я и видел его некоторое время в самом начале его жизненного пути. А кажется, что вчера! Я безмерно счастлив, что он разыскал меня этим летом и предложил восстановить отношения, хотя у меня не было никакого права рассчитывать на что-либо, кроме дальнейшего отчуждения. Разыскал он и вас. По глазам, по радости вашей догадываюсь, что и он для вас находка. Надеюсь, что так, и буду молиться за вас обоих, как умею. Это большая удача, для нашей семьи, во всяком случае, — с вашего разрешения, мисс Рина — для семьи его матери.

Рина, не отрываясь, смотрела в лицо далеко сидевшему от нее Форресту, однако она не подала никакого знака — ни согласия, ни протеста.

Форрест продолжал, по-прежнему обращаясь к Рейчел:

— На вашу долю выпадут главные трудности. Он наполовину Мейфилд, и потому страдания не в его вкусе. Но он также наполовину Кендал, — а как все мы можем убедиться, сидя за этим столом при ярком свете лампы, — Кендалы очаровательны, так что нас влечет к ним, хотим мы того или нет. — Он наклонил голову в сторону Рины.

— То есть к Уотсонам, — сказала Рина. Она улыбнулась Робу и опять повернулась к Форресту. — Моя мать была Уотсон. Это к ним влекло людей — моего отца, вас. А я Кендал. Кендалы — свита. Потому я и притащилась сюда сегодня.

Форрест расхохотался — а за ним все остальные — и закончил, снова обратившись к Рейчел:

— В этом часть вашего задания: определите, кто же он. Скорее всего обнаружится, что он многолик. А определив, любите его еще крепче. — Он почувствовал, что вот-вот прослезится, и повернулся к отцу Рейчел: — Не будь у нас сухого закона, мы могли бы выпить за их здоровье.

Мистер Хатчинс сказал:

— А мы и так можем. — Он посмотрел на жену. — Здесь все свои. — Потом повернулся к Рине: — Мисс Кендал, вы выпьете рюмочку старого коньяка домашнего изготовления?

— С большим удовольствием.

Мистер Хатчинс кивнул жене, и та позвонила в колокольчик. Все сидели молча, словно в ожидании отправки поезда, и вскоре услышали приближающиеся из кухни шаги — в дверях с любезной улыбкой появился Грейнджер. Мистер Хатчинс сказал:

— Вот что — спустись в подвал, пройди мимо полок, на которых стоят банки с варениями и солениями, и там, в глубине, найдешь серый кувшин, на котором синим написано: «Рейвен» — это мое имя, так же звали моего отца (сообщил он Рине). Принеси его сюда и захвати десять рюмок.

Грейнджер сказал:

— Слушаюсь. А так все в порядке?

— Все очень хорошо. Спасибо тебе.

— Мистер Роб, вы как? Молодцом? — Грейнджер нацелил указательный палец на Роба.

— Ой, пропадаю, — Роб засмеялся, — дуй скорей за кувшином.

Грейнджер сказал:

— Бегу! — и повернулся к двери.

Мистер Хатчинс крикнул ему вдогонку:

— Грейнджер, попроси по дороге Грейси принести нам ветчины и хлебцев.

— И графин воды, — сказал Роб, — из источника. Можно?

Грейнджер посмотрел на мистера Хатчинса.

Мистер Хатчинс со смехом кивнул.

Но Рейчел сказала:

— Не надо. Лучше колодезной воды, а то всех гостей перетравишь.

Мистер Хатчинс сказал:

— Ну, раз так, то всем колодезной, только первым долгом ступай в погреб.

Грейнджер повторил:

— Серый кувшин, — и отправился на поиски.

Форрест проводил его взглядом, прислушался к затихающим в отдалении шагам, потом повернулся к сидевшей рядом с ним Элис и сказал:

— Насколько я понимаю, вы уже раньше встречались с Робом?

Элис ответила:

— Мы познакомились летом. Я знаю его всего три-четыре месяца.

— Как я уже говорил вам, — сказал Форрест, — я и этим не могу похвастаться.

Элис сказала:

— Тогда, значит, у вас впереди много приятных неожиданностей.

Форрест сказал:

— Надеюсь. Скажите, вы правда так думаете? — Элис сидела справа от него; он проговорил это тихо, но так, что не ответить было нельзя.

Она кинула быстрый взгляд в сторону Роба, сидевшего через человека от нее — за Уиртом Робертсом, который все еще шумно ел.

— Ведь они будут жить поблизости от вас. Я хочу сказать, вы станете постоянно встречаться, и у вас будет время по-настоящему узнать его.

— А вы б доверили ему? — спросил Форрест.

— Что, например?

— Свою жизнь, что-нибудь в не меньшей степени для вас ценное?

Элис сказала:

— Жизнь Рейчел я ему, во всяком случае, доверила.

— Ну, это было нетрудно, — сказал Форрест.

— Не скажите, — возразила Элис. — Я ее старшая шаферица. Завтра я предстану перед господом и скажу, что одобряю союз, на который испрашивается божье благословение.

Форрест покачал головой.

— Ничего вам говорить не придется.

— Однако я буду присутствовать, с меня и этого достаточно.

Во время их разговора в комнату вошла высокая темнокожая девушка и остановилась около Форреста с блюдом ветчины. До сих пор за столом прислуживал Грейнджер, а поскольку Форрест попал сюда всего за чае до ужина (последним поездом из Ричмонда), то в кухню заглянуть он не успел. Теперь он поднял взгляд на девушку и сказал:

— Ты — Грейнджерова Грейси?

— Просто Грейси, — ответила она и чуть тряхнула блюдом, мол, если берете, так берите.

Он взял кусочек.

— Значит, встретимся в Ричмонде.

— Если не будете встречу оттягивать, — сказала она.

Форрест попробовал вчитаться в ее лицо, хорошо выточенное, властное и совершенно непроницаемое. Глаза огромные, но прищуренные. Губы улыбающиеся, но сомкнутые.

— Подай ветчину мисс Элис, Грейси, — проронила миссис Хатчинс.

Затем вернулся Грейнджер с большим круглым подносом, на котором стояли кувшин и рюмки. Он поставил все это на буфет, за спиной у мистера Хатчинса, и спросил:

— Сами будете или мне разлить?

Мистер Хатчинс ответил:

— Давай ты, — а сам продолжал разговаривать с Риной и Робом. Молчали только братья Робертс и Форрест, слегка отодвинувший стул от стола, чтобы посмотреть на Грейнджера, разливавшего в нескольких шагах от него густой янтарный коньяк с такой осторожностью, будто сам претворил воду в вино (законное право непосредственного участника событий этого неторопливого радостного дня) — вино для нескольких чужих друг другу людей, объединенных на короткий срок общей целью, которая неожиданно возникла в их текущих по разным руслам жизнях, — и готовился разносить наполненные рюмки с торжественностью, подобающей сегодняшнему вечеру и грядущему дню.

Миссис Хатчинс задала какой-то вопрос, но Форрест, как зачарованный, смотрел на Грейнджера, он даже не повернулся к ней.

Закончив первую половину своего дела, Грейнджер поднял поднос и направился прямо к Рине, которая приняла рюмку с коньяком, улыбнулась и сказала: «Благодарю!» — первое слово, обращенное ею к Грейнджеру.

Грейнджер счел нужным ответить — его шепот вклинился и гул голосов, однако Форрест отчетливо услышал: «Я рад!», после чего Грейнджер перешел к сидевшему рядом с Риной Найлсу Фитцхью — главному шаферу Роба на завтрашней свадьбе.

Форрест поднялся с места и сказал:

— У меня сердце полно до краев, мистер Хатчинс. И прежде чем пить ваш коньяк, разрешите мне на свежую голову сказать еще одно слово.

Роб сказал:

— Да уж, отец, лучше не откладывай. Эта микстурка выглядит довольно-таки зверобойной.

Рейчел сказала:

— Можешь не сомневаться. Говорите, мистер Мейфилд.

Мистер Хатчинс сказал:

— Быстренько.

Рина захлопала, остальные последовали ее примеру.

Грейнджер начал обносить противоположную сторону стола.

Форрест сказал:

— В этом месяце мне исполняется пятьдесят пять лет. Никогда не говорите мне «время летит». В моем представлении эти годы тянулись вечность. Однако случались на их протяжении события, очарование которых воодушевляло, пробуждало желание жить еще долго-долго. События, кажущиеся мне теперь ниспосланными свыше, а отнюдь не случайностями во времени. Сегодняшний вечер и ожидающее нас утро — именно такие события; они прекрасны, они вселяют надежду, думать о них, мечтать, ждать их не мог никто из присутствующих (говорю предположительно, но уверен, что так оно и есть). Ни мисс Рина — простите за вольность, — которой пришлось в течение десятилетий испытать в своем добропорядочном доме треволнений не меньше, чем мне в моем. Ни Робинсон, мой сын, ни Рейчел, его невеста, чья красота, духовная и телесная, и веселый нрав отнюдь не являлись гарантией, что жизнь обойдется с ней ласково — скорее наоборот: когда человеку много дано, это часто вызывает ревность судьбы, ее злую иронию. Будь я гением — которым когда-то мне так хотелось быть, — и сумел бы заставить вас увидеть лицо своего отца, лицо матери мисс Рины (бабушки Роба со стороны Кендалов) — и то и другое прекрасно, и то и другое исковеркано временем…

Грейнджер успел тихонько разнести вино и теперь стоял возле Форреста с последней рюмкой. Когда Форрест сделал паузу, он, не глядя ему в глаза, протянул рюмку; Форрест приехал поздно, и они обменялись всего лишь несколькими приветственными словами через заставленный яствами стол; встреча, первая за двадцать лет, еще предстояла им — если таковой вообще суждено было состояться: слишком они были когда-то привязаны друг к другу, слишком болезненно перенесли взаимное охлаждение и разрыв.

Форрест взял налитую до краев рюмку, подождал, чтобы Грейнджер отошел от него к двери, и продолжил:

— Ни Грейнджер, который рос у нас в семье, был частицей нашей семьи еще в детстве, еще до появления на свет…

Грейнджер замедлил шаг и, обернувшись, посмотрел на него.

Форрест наконец взглянул ему прямо в лицо.

— Ты ведь не ждал, даже не мечтал о таком в тот июньский день, двадцать один год тому назад, когда принес мне добрую весть о Робе и его матери, обернувшуюся обманом. Конечно, нет. Правильно я говорю?

Грейнджер сказал:

— Нет, сэр, вы ошибаетесь. Я уже тогда знал, что кончится дело чем-то вроде этого.

— Тебе же было двенадцать лет…

Грейнджер рассмеялся:

— Мало ли. Желания-то у меня кое-какие все равно были. Правда, позднее я что-то засомневался. Сегодня никаких сомнений. — Он постоял секунду молча, потом понял, что пора удалиться. Взял серый кувшин и поставил его на пол у ног мистера Хатчинса.

Мистер Хатчинс сказал:

— Сбегай принеси еще три рюмки и возвращайся сюда с Деллой и Грейси.

Грейнджер сказал:

— Есть!

Форрест сел, все ждали возвращения Грейнджера, и разговор то вспыхивал, то снова затихал.

Рейчел нагнулась к Форресту.

— Я поддерживаю Грейнджера. Он говорит, что знал заранее. Я не знала — бог мне свидетель. Неделями я пребывала в полной растерянности. Но никогда не переставала надеяться. Я как раз недавно думала: моя беда в том, что я оптимистка. Мне так всего этого хотелось — всего того, что дает мне Роб, — и я так старательно надеялась, что чуть было все не испортила. Ждать дольше мне просто было невтерпеж. Большинство детей не умеет надеяться. Им кажется, что они попали в ловушку и что им всегда будет плохо. А я ради этого момента жила. — Она улыбнулась с некоторой запальчивостью и обратилась к Элис: — Ну скажи же мистеру Мейфилду, что я вовсе не выдумываю.

Элис подтвердила:

— Нет, она не выдумывает.

Форрест сказал:

— Охотно вам верю. Тут уж я допустил промах.

Миссис Хатчинс тронула Рейчел за узкую руку.

— Ешь, душенька. Чего тебе недостает, так это сил.

Рейчел сказала:

— Я здесь сильнее всех. Я выстрадала себе жизнь.

— Ты ее еще не прожила, — сказала миссис Хатчинс и дотронулась до тарелки: там лежала курица, ветчина, кусок кукурузной запеканки, зеленая фасоль, тушеные помидоры, пикули, булка с маслом…

Грейнджер вернулся в сопровождении Деллы и Грейси с тем же подносом в руках, на нем стояли три рюмки. Кирпично-красное платье Деллы, все еще пышущей кухонным жаром, было все в мокрых разводах, напоминавших то ли материки на географической карте, то ли коровьи легкие.

Мистер Хатчинс нагнулся, поднял кувшин и посмотрел на Грейнджера. Все разговоры прекратились.

Грейнджер подставил поднос, и мистер Хатчинс налил неграм понемногу коньяка. Грейнджер подал рюмки женщинам — сперва Грейси, потом Делле.

Мистер Хатчинс взял свою рюмку и посмотрел туда, где сидели его жена, Рейчел и Форрест. — Ну, кто произнесет заздравный тост? Я, кажется, на сегодня наговорился.

— И отец тоже, — сказал Роб.

Форрест засмеялся вместе со всеми и, кивнув, сказал:

— Раз уж этот радостный вечер задумал еще двадцать с лишним лет назад Грейнджер, то я предлагаю его кандидатуру. — Он поднял свою рюмку.

Грейси искоса взглянула на Грейнджера — два глаза, как пара дружных охотников, еще ни разу не упустивших намеченной добычи.

Делла искала взгляд Рейчел.

Рейчел смотрела только на Роба.

Роб покачивал свою рюмку.

Грейнджер ждал без улыбки.

Мистер Хатчинс сказал:

— Грейнджер!

Грейнджер сказал:

— Слушаю, сэр.

Мистер Хатчинс сказал:

— Подними заздравный тост.

— За кого, сэр?

— За всех, кто здесь сидит. За жениха и невесту.

Грейнджер ответил:

— Я уже сказал, как умел.

Роб сказал:

— Тогда повтори.

Грейнджер улыбнулся Робу.

— Я знал, что так будет. Я знал, что ты меня не подведешь, и все хорошо кончится. А мы с Грейси уже мечтаем, как будем у вас в Ричмонде работать. Мистер Форрест, ведь я вам давным-давно сказал, что дело этим кончится, только потерпеть надо.

Форрест сказал:

— Что правда, то правда.

Рина первая выпила свой коньяк.

Грейси утерла рот тыльной стороной ладони и обернулась к Делле, стоявшей позади нее.

— А ведь до конца еще далеко, ты как считаешь, Делла?

Никто, кроме Деллы, ее не слышал, а Делла наклонилась, скрывая смешок.

Грейси откинула голову и облизнула сладкий, теплый ободок рюмки.

Один Форрест заметил у нее на левой руке широкое золотое кольцо — кольцо своей матери, тускло освещенное, нашедшее временное пристанище в своем вечном странствии по непрерывно меняющемуся миру. «Ну, кажется, оно попало в хорошие руки», — подумал он. На губах у него появилась улыбка, и он, не вставая, отвесил глубокий поклон Рейчел, сидевшей с сияющими глазами, которые могли бы затмить любую из горевших в комнате ламп.

2

В половине одиннадцатого Роб покинул продолжавших веселиться в гостиной Найлса и Робертсов и отправился наверх сквозь пробиравший холодом мрак в комнату своей тетки Рины. Ее комната тоже примыкала к спальне Рейчел, только с противоположной стороны. Вскоре после ужина Рина подошла к Робу, попросила достать лампу посветлее и проводить ее в отведенную ей комнату; она утомлена поездкой, и ей нужно еще подшить платье к завтрашнему дню. Он отвел ее и расшевелил огонь в печурке; поблагодарив и попрощавшись с ним на ночь, она наградила Роба легким поцелуем (без лишних слов, без наставлений), и он сказал:

— Я через часок загляну к тебе, проверю, все ли в порядке. — На что она ответила:

— Да у меня и так все в порядке. И тебя я не подведу. Не в пример некоторым, я приехала в такую даль не для того, чтобы выворачивать наружу свои болячки перед сборищем незнакомых мне жителей гор. Я гость дрессированный, если что, сама на двор попрошусь.

Тут она рассмеялась, чтобы не дать ему очень уж вчитываться в свои чувства, и подтолкнула его к двери.

Сейчас он стоял, прислонившись к этой двери, и прислушивался. У Рины было абсолютно тихо, приглушенные голоса доносились из комнаты Рейчел, вероятно, она о чем-то разговаривала с матерью. Он отступил немного и нагнулся, стараясь заглянуть под дверь. Теплое, едва ощутимое дуновение коснулось его губ, однако он не заметил никаких признаков света, даже печка, наверное, загасла. Слишком долго он задержался, Рина крепко уснула. Хотя бремя ее любви он пес на себе всю жизнь, ему не пришло в голову, что ее и морфием не усыпишь, если она решит проверить, сдержит он или нарушит очередное обещание. Стоя на коленях в темном коридоре, он вдруг почувствовал, что должен непременно сдержать его, хотя бы в этот раз — пусть последний — сдержать ради Рины, вне зависимости от собственного желания или нежелания; пусть это будет данью уважения человеку, все ему отдавшему. Он встал, отряхнул брюки и потер ладони. Затем повернул холодную дверную ручку и слегка нажал — не заперто. Темно и жарко. Он приотворил дверь побольше и прислушался. Ничего, только потрескивает огонь в печурке. Он не мог выговорить ни слова — так стыдно ему вдруг стало. Она устала как собака, и виной тому я и никто другой, я отнимал у нее все силы (начиная с детских капризов), а теперь вот явился, чтобы еще что-то вымозжить, когда вокруг сколько угодно других возможностей, когда в доме и во дворе полно людей, бодрствующих и готовых поддержать компанию и куда более мне подходящих, чем она. К тому же он был чуть-чуть навеселе (они прикончили вшестером серый кувшин, да еще выделили вторую рюмку Грейнджеру — безобидная доза); и все же он стоял и ждал. Долгие минуты, лишенные цели или надежды, даже нетерпения — как бывает только в детство. Он мог бы вечно стоять так под покровом темноты.

И вдруг Рина сказала:

— Смотрю и не вижу. — Голос ее донесся со стороны кресла, а не кровати.

— Это я, — сказал Роб.

— Я так и думала.

— И, как всегда, оказалась права.

— Входи, — сказала она, — только холод зря напускаешь.

Роб вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

— Что это у тебя так темно?

— Я уж и ждать перестала. Переоделась на ночь. Решила, что молодежь не отпустит тебя до утра.

— Ну, что ты, — сказал он. — Они просто рассказывают анекдоты. Я ушел от них без труда. Пытались запугать меня.

— Каким это образом? — спросила Рина.

— Ну, как обычно, — сказал Роб. — Несли всякие ужасы про жен, восхваляли свободу…

Рина издала горлом короткий звук, перенятый ею, как сразу понял Роб, у брата — радостная реакция Кеннерли на горестные обстоятельства.

— Твой отец тоже внес свою лепту? — Она вся напряглась, повинуясь какой-то внутренней силе.

— Нет, что ты, — сказал Роб. — Он сидит у Грейнджера.

— Это уже что-то, — сказала Рина. Сила все приливала.

Роб чутьем улавливал ее мысли, но выразить их словами не смог бы.

Но тут она сама совершенно спокойно высказала то, что было у нее на уме:

— Я не собиралась давать тебе никаких советов. (Меня до сих пор корежит, как вспомню о письме, которое написала тебе — когда это было? В июне?) Но это я тебе все же скажу, и больше ты от меня ни слова не услышишь на эту тему. Я тебя обожала всю жизнь, ты знаешь. Ты доставил мне девять десятых всех радостей, которые выпали на мою долю за последние двадцать лет, за всю мою жизнь. Ты и цветы. Но я никогда не сомневалась, что для меня, как и для большинства смертных, удачный брак был бы куда цепней. Как бы глубоко я ни погрязла в своем одиночестве, как бы высоко ни вознеслась, я все равно понимаю, что это величайшее благо. При всей нашей тесноте, при всей занятости я очень хорошо узнала, что такое одиночество, пожалуй, ничего нового на этот счет мне уже никто не может сообщить. Мне оно, на мой взгляд, большого вреда не принесло. Я не превратилась в старую психопатку. Но озлобилась на весь мир. Кроме того, по милости своих ближайших родственников — моих и твоих родителей — я имела возможность убедиться, что большинство супружеских пар расковыривают друг друга в кровь, если не начинают — и того хуже — умасливать один другого и все замазывать — по недомыслию, из хитрости, а то и просто от лени. Куры в клетке, клюющие друг друга, сперва до лысины на темени, затем до крови, а потом и до смерти. Я наблюдала это собственными глазами. И все же, клянусь тебе честью, я твердо знаю то, что знал и Христос (и теперь знает, где бы он ни был): брести по жизни в одиночестве, значит, превратиться в нытика, в ворчуна, стать человеком, лишенным интересов. Одинокая жизнь — мой удел. Я часто спрашивала себя: за что? — но никого не винила, просто ворчала себе под нос, пока не начала находить в этом слабенькое удовлетворение. Никогда больше не говори, что ты плевать хотел на брак, никогда не гогочи с другими дураками, которые восхваляют свободу. Сын мой, и пауки свободны. А свобода не приносит с собой новых интересов.

Роб подождал, пока не убедился, что она выговорилась. Затем сказал:

— Знаю. Кстати, я и не смеялся. Эти ребята — мои гости, я просто старался быть любезным.

Рина тоже подождала.

— Ты это серьезно? — спросила она.

— Вполне.

— Я говорю о Рейчел.

— А я говорю о своем поступке.

— Каком именно?

— Видишь ли, я подбираю то, что подбросила мне жизнь.

Рина помолчала.

— Да поможет тебе господь. Да помилует он Рейчел Хатчинс. — Отчаяния в голосе у нее не было, она никого не проклинала, не призывала на помощь, а просто тихонько молилась.

Роб спросил:

— Где лампа? — Теперь ему необходимо было видеть ее, убедиться, что переполнявшее его чувство благодарности достигает ее.

— Пожалуйста, не надо, — сказала Рина.

— Почему?

— Тебе пора идти.

Роб спросил:

— Почему?

Рина засмеялась:

— Тебе надо беречь силы.

— На этот счет не беспокойся, — сказал он. — Завтра они будут при мне.

— Не сомневаюсь, — сказала она. — На этот счет я не сомневаюсь. — Она замолчала, но он все не уходил. Тогда она поднялась с места. — Ну, а мои силы мне понадобятся. Мальчик мой, мне понадобятся все силы, какие только у меня есть.

— Слушаюсь! — сказал он наконец. Затем ощупью двинулся к ней, чувствуя, что воздух становится горячее по мере приближения к печке, и наконец дотронулся в темноте до ее прохладной щеки, до ее холодной руки; теплой правой рукой он нежно коснулся ее лба, нагнулся и поцеловал один раз. Потом повернулся и быстро вышел.

3

И все же, спустившись с лестницы, он немного помедлил, прислушиваясь, не разошлись ли его приятели. Они несколько притихли, но все были на месте. Найлс приглушенным голосом рассказывал историю их с Робом посещений «Приюта для путников» — многословное повествование, преимущественно о победах Найлса. Роб надеялся, что его отец все еще сидит у Грейнджера; он знал, что мистер Хатчинс уже с час как ушел к себе, чтобы не стеснять молодежь, — это входило в его правила гостеприимства.

Идти Робу никуда не хотелось, не было такого места — если и было, то туда к утру никак не доберешься (а утро надвигалось, он чувствовал его приближенно). Не было и человека, которого ему хотелось бы видеть. Мели уж на то пошло, было несколько людей, одна мысль о встрече с которыми повергала его в ужас. Звук их голосов, прикосновение рук могли бы сокрушить бумажные стены домика, который он воздвиг в сердце и показал однажды Рейчел, выдав их за надежные крепостные валы, укрывшись за которыми они смогут прожить всю жизнь. Грейнджер с Деллой — вот могучие враги, грозные друзья. Если уж идти, то к ним (о постели он не помышлял, постель будет потом, много часов спустя, — он разделит ее с Рейчел, находящейся сейчас в десяти шагах от него, за этой оштукатуренной переборкой… все это немного погодя).

Окна комнаты Грейнджера и Деллы не были освещены, но он все же пошел, взбодрившись на холоде (уже подмерзало; он шел посуху — по хрусткому льду, по шуршащей, как пергамент, палой листве). Когда он проходил мимо беседки, его окликнул Форрест: «Роб?» Подойдя поближе, он остановился и увидел при свете звезд отца без пальто и шляпы, сидящего на перилах в дальнем конце. Роб сказал:

— Смотри, так ведь и прикончить себя недолго.

— Согласно рекламе она исцеляет.

Роб сказал:

— Я о ночном воздухе.

— Не прикончит, — сказал Форрест. — А если и прикончит, то я умру счастливым. Мне нужно остыть немного. Был у Грейнджера с Грейси. Вот где жар прямо-таки августовский, хоть табак суши.

— Это при их-то сединах? — засмеялся Роб.

— Жар от печки. Во всяком случае, когда я уходил, они просто сидели и разговаривали.

Роб спросил:

— Что поведал тебе Грейнджер?

— Ничего, — сказал Форрест. — А разве он должен был что-то мне поведать?

Роб сказал:

— Мне казалось, что да. Он беспокоился. Думал, что ты будешь его сторониться.

Форрест сказал:

— Вот уж зря. Я написал ему с месяц назад, что все недоразумения, возникшие между нами за прошедшие двадцать лет, можно спокойно списать. И что касается меня, я буду только рад, если он приедет в Ричмонд служить вам с Рейчел, — сам же сделаю для него все, что могу.

Роб сказал:

— Может, мне следовало бы знать…

— Что?

— Что послужило причиной недоразумения? Почему ты отослал его назад в Брэйси?

Форрест помолчал.

— С этим покончено, так что не беспокойся. Отошло в прошлое. Он мне сам только что подтвердил это.

Роб сказал:

— Ладно, — он вошел в беседку и сел на перила недалеко от отца. Безо всякой цели, была лишь готовность слушать и время, которое нужно как-то убить.

Но Форрест сказал:

— Впрочем, пожалуй, и правда следует… В особенности, если тебе придется жить с ним под одной крышей. Может статься, он достанется тебе на всю жизнь — Грейси-то долго не задержится, это даже впотьмах при керосиновой лампочке видно, — он замолчал, ощутив вдруг, что находится слишком близко к Робу, — попал в поле взаимного отталкивания. Форрест встал, подошел к источнику, который прикрывала опирающаяся на камни круглая крышка, и уселся на нее. — Он ведь говорил тебе, кто он? По-моему, я об этом от тебя слышал.

— Да, говорил.

— Сказал ему об этом я — ужасная с моей стороны ошибка.

Роб спросил:

— А ты уверен, что это правда?

Форрест ответил:

— Я знаю об этом от своего отца, он сказал мне в нашу последнюю встречу. Вскоре после того, как Ева забрала тебя и уехала. Я умолял ее вернуться, послал рождественские подарки — фургончик для тебя и мамино кольцо ей — мамино обручальное кольцо. Но мистер Кендал вернул все это мне с обратным поездом. Когда, некоторое время спустя, я разыскал отца, то предложил отдать кольцо ему — он жил тогда с Полли в мейфилдовском доме в Ричмонде, — Полли ходила за ним, и мне пришло в голову, что ему было бы приятно подарить кольцо ей. По праву оно и принадлежало ей, раз уж мама умерла! Ведь отец купил его давным-давно. Но он и слушать об этом не захотел — отказался взять кольцо и сказал, что не разрешит Полли носить его. А она и сама отказалась. Я был тогда на грани отчаяния. Мне казалось, что никто не хочет ничего от меня принять. И это было очень больно. Будто я шел к разным людям с полными руками, а все от меня отворачивались. Грейнджер сопровождал меня в Ричмонд (хотя к отцу я его не взял, оставил ждать в привокзальной гостинице). И я решил подарить кольцо ему — кстати, это отец мне посоветовал — отдай, мол, в качестве рождественского подарка. Сейчас оно у Грейси. Она говорит, что ни разу его не снимала с тех пор, как получила от Грейнджера. Воображаю, чего только оно не насмотрелось. Ну хорошо, несколько месяцев спустя, перед самым отъездом в Ричмонд, Грейнджер спросил меня, почему я подарил ему это кольцо? (Хэт так никогда мне этого и не простила, хотя Грейнджеру в вину не ставила), я и рассказал ему то, что знал — то, что рассказала мне тетка Винни, взяв с меня клятву, что я сохраню тайну. Она знала, что это испортит ему жизнь. А я решил, что она была не права. Предыдущий год я прожил с твоей матерью и чему-то за это время все-таки научился: я пришел к убеждению, что нельзя скрывать правду — только так можно избежать неприятностей. Вот я и взял да рассказал Грейнджеру, и это нарушило его душевный покой; пробудило надежды, оправдать которые было не в моей власти. (Ева заслоняла собой все в моей жизни еще долгое время после своего отъезда.) Смолчи я, и он все равно полюбил бы меня. Вполне готов был к тому. Да и я души в нем не чаял.

Роб спросил:

— И что же произошло?

— Да ничего. То есть он переехал в Ричмонд и помог мне устроиться там. Я не двигался с места до мая, пока занятия в школе не кончились. Только в феврале съездил на два дня похоронить отца и помочь Полли. Я думал: Грейнджер с радостью переедет в Ричмонд — он ведь вырос в Мэне, где от людей не протолкнешься, Брэйси, наверное, казался ему пустыней… И он действительно с готовностью взялся за работу, видно было, что ему хочется быть полезным. Мы перевернули вверх дном отцовский дом, начиная с чердака и кончая подвалом. Мы с ним вдвоем, Полли только наблюдали. Вытащили всю мебель, до последней щепки, во двор — проветрить и просушить на солнце. Потом скребли щетками и отмывали карболкой комнаты; побелили стены, покрасили полы. Часть мебели я продал, часть роздал — слишком она напоминала отца, — и затем мы вселились туда. Сначала было пустовато. Потом я кое-что подкупил, но, в общем, выглядело все приблизительно так, как сейчас.

— Грейнджер спал у тебя в кабинете?

— Тогда это была его комната. Я с самого начала обещал ее предоставить в полное его распоряжение.

— И ты отдал его в школу?

— Нет, я учил его дома. В то время я еще не работал в училище, только через два года туда поступил. Я до одурения вколачивал латынь в белых детей, пока меня не настигло мое прошлое… верно говорят, что от прошлого не уйдешь, — соблазнитель малолетних, таково было общее убеждение. И возразить трудно, поскольку не так уж далеко от истины. Одним словом, я занимался с Грейнджером по вечерам. А днем он продолжал работать по дому — он оказался неплохим плотником, ведь его отец работал на корабельной верфи в городе Августа — ну и, кроме того, усердно помогал Полли, особенно по части кулинарии.

Роб сказал:

— Значит, дело было в Полли?

— Это она тебе сказала? Я знаю, она говорила с тобой.

— Нет, но из ее слов я понял, что особенной любви она к Грейнджеру не питает.

Несмотря на темноту, Форрест попытался прочесть выражение лица Роба. Он хотел убедиться, что сын правильно понимает его. Что его слова должным образом воспринимаются единственным человеком, для которого они могут иметь значение, которому могут пригодиться в дальнейшем, внесут в их союз столь нужные Робу покой и устойчивость: как-никак четыре человека, прожившие долгую жизнь, предлагали ему свой опыт. Но на фоне неба лицо Роба было неразличимо — темный силуэт — не больше — и, вместо того чтобы встать и снова подойти к нему, Форрест сказал:

— Вот что я скажу тебе, и ты будь добр, запомни это раз и навсегда — Полли никогда особенной любви ни к кому не питала. Слишком легко она давала собой помыкать — сперва своему отцу, потом моему.

— Но ведь Полли никто не заставлял. Всего три месяца тому назад она сказала мне, что вполне довольна жизнью. — Роб вытянул вперед палец, словно указывал на Поллино сердце, пусть далеко от них находящееся.

Форрест сказал:

— Не вполне, конечно. За исключением твоей матери, ни одна женщина из тех, кого я знал, полностью своей жизнью довольна никогда не была. Их удел печален — я говорю о женщинах вообще. И знаю, что говорю: я наблюдал во всех подробностях жизнь двоих, близких мне.

Роб спросил:

— Это мама, а еще кто?

— Ты и сам знаешь. Но я хочу подтвердить, чтобы не было никаких недоразумений, когда ты приедешь в Ричмонд, а главное — на случай моей смерти — всем, что есть хорошего в моей жизни, я обязан Маргарет Джейн Друри. И если я для тебя хоть что-нибудь значу, помоги мне отплатить ей тем же.

Роб кивнул:

— Знаю. Она мне еще тогда утром это сказала, только подходя с другого конца — сказала, что ей счастливо живется с тобой.

— Хорохорилась она, больше ничего. Хотела тебя отпугнуть. Ей ведь нелегко. Живет в потайном ящичке моей жизни. Понимает, что пространство тесное (потому что таков уж я) и что отовсюду можно ждать подвоха — от меня, от внешнего мира; вот и обороняется.

— И она вытеснила Грейнджера?

— Это он попробовал было вытеснить ее.

— Каким образом?

— Обожествив меня.

Роб рассмеялся.

— Нет, я серьезно. Не то чтобы он нашел в моем лице достойный объект. Но не надо забывать, Грейнджер был совсем еще мальчишкой, которого занесло за шестьсот миль от родного дома, причем отец отпустил его с такой легкостью, будто он был домашней зверушкой. К тому же он считал, что мы родня. Хуже не придумаешь. Он жил раньше в Мэне — негры там редки, как пальмы, во всяком случае, так было, когда Ровер туда приехал (теперь — я подозреваю — Мейфилдов в Новой Англии хоть пруд пруди, всех оттенков коричневого, и ходят они под фамилией Уолтерс по своей прабабке Эльвире Джейн — отцовская неистребимая жизнь до сих пор бьется в людях, лиц которых мы с тобой никогда не увидим, и все они наша родня), и в отчем доме жилось ему совсем неплохо… Ну, в общем, он вбил себе в голову, что я чуть ли не отец его. Это на моей совести. В тяжелые месяцы, после отъезда Евы, все, что у меня оставалось, — это он, да еще стишки, которые я пытался писать — так, жалкая дребедень. От Хэт радости было мало (при всей своей доброте она не могла мне ничего дать); а Грейнджер заменял мне многое, чего я вдруг лишился — или чем от природы был обделен, — сын, брат, ласковый зверек, более слабый, чем я, следовательно, не страшный и достаточно непознанный, чтобы неустанно вызывать интерес; несколько пугливый, но неизменно милый со мной. Только со мной.

— А Полли он невзлюбил?

— Да.

— И она его отослала?

— Нет, у нее не было на это права. Отослал его я.

После паузы Роб сказал:

— Лучше расскажи все, как было, ты же сам говорил, что мне это может пригодиться.

— Мы с ним переехали в Ричмонд в июне, — начал Форрест, — а в ноябре — если уж быть точным, в День благодарения, через одиннадцать месяцев после того, как я увидел ее впервые, — я пошел к Полли и предложил ей сожительство. Ну, в общем, ты меня понимаешь. Я ничего ей не обещал, кроме заботы, пока она остается со мной. Она, по-видимому, поняла и никогда ничего не требовала. Впрочем, имела она несравненно больше: в течение двадцати лет я был неизменно верен ей. Если, конечно, для нее это имеет значение.

— Она говорила, что имеет.

— Допустим. Врать она совершенно не умеет. Как бы то ни было, к рождеству Грейнджер догадался. До сих пор не понимаю как.

Роб сказал:

— Я догадался в первую же минуту, лишь только она открыла мне дверь.

— Но к тому времени мы успели прожить вместе много лет. Это не могло не наложить на ее лицо отпечатка. Грейнджеру понадобилась неделя, чтобы догадаться.

— Дом не бог весть как велик, и он не глухой, — сказал Роб.

— Но я старался оберегать его.

Роб снова рассмеялся.

— От чего? Скажи на милость? Негритянский мальчишка, в котором природа уже начинала брать свое…

— Мне не хотелось, чтобы он понял, — сказал Форрест, — и решил, что я обошелся с ним непорядочно: сперва привязал к себе, назвавшись родственником, и тут же потерял к нему интерес. В общем, поиграл и бросил. Только ты пойми — я был далек от такой мысли. При желании он мог бы жить у меня хоть всю жизнь; работа ему всегда нашлась бы, а я был б и только рад. У него же создалось впечатление, что все пропало и виной тому я. Имей в виду также, что в своей целенаправленности, в правдивости Грейнджер Христу не уступит. Он не бросает слов на ветер и стремится осуществить каждое свое намерение, чем бы это ему ни грозило.

— Да, это он может, — сказал Роб. Холод наконец пробрал его, и он затрясся всем телом, так что даже зубы застучали. Он никак не мог унять дрожи. Первоначальный озноб обрел вдруг новую силу, ушел вглубь и стал бить его, как лихорадка, ищущая выход изнутри наружу.

Форрест увидел это даже в темноте и терпеливо наблюдал за сыном. Через минуту озноб утих, временно затаился внутри. Роб плотнее закутался в пальто и обхватил себя руками.

— И я тоже, — сказал он.

— Что, сын? — спросил Форрест, выждав немного.

Роб, не переводя духа, втянул сквозь зубы воздух — ровно столько, сколько нужно.

— Выполняю свои обещания. Утверждал это всегда, всю жизнь. Только до сих пор никто меня не просил давать обещания. А вот теперь выполню.

Форрест сказал:

— Дай тебе бог, — встал и подошел к нему. Поскольку Роб сидел, Форрест оказался на голову выше, и ему пришлось нагнуться, чтобы поцеловать сына в лоб — туда, где холодная кожа граничила с еще более холодными волосами.

4

Роб стоял в узеньком коридоре, разделявшем комнаты Грейнджера и Деллы, и прислушивался. Ему нужно было видеть Грейнджера; правда, отец его задержал, но тем сильнее оказалась потребность в этой встрече. Итак, он молча стоял у закрытой двери и напрягал слух, в надежде уловить какие-нибудь шорохи. Сперва не было слышно ничего. Но он так настроился на эту встречу, что считал вполне возможным разбудить человека, только что закончившего семнадцатичасовой рабочий день (которому предстояло через пять часов снова встать и который находился, помимо того, в обществе жены, только что вернувшейся после четырехлетнего отсутствия). Роб продолжал прислушиваться и в конце концов различил какие-то звуки; сначала он решил, что их издает сосновая дверь, принял их за мирное течение жизни в ее недрах. При всей своей усталости, при том, что в нем все еще бродил алкоголь, Роб жаждал утешения — какого угодно, но утешения, — поэтому, зажмурив глаза, он припал ухом к ребристому дереву. Звуки не прекращались. Это Грейнджер и Грейси, друзья враги, слили воедино свои тела и без слов высказывали друг другу то, что переполняло их души: радость встречи и горечь обид, благодарность и укор, высказывали голосами детей, беззащитных, но справедливых, стремящихся к ясности, силящихся отыскать друг в друге безоговорочную детскую веру в будущее, не ведающих, что их подстерегают нескончаемые беды, опасности и одиночество в конце. Роб, окончательно притихший, молил их не останавливаться, страстно желал разделить с ними эту минуту.

Но Грейси остановилась — четыре вскрика, знаменовавших утрату, а может, и приобретение (неведомый посторонним прибыток сил или понимания).

Грейнджер еще некоторое время не сдавался — голос Грейси отчетливо произнес: — Ну, скоро ты? — Потом затих и он. Оба молчали. Никаких звуков не издавали больше ни кровать, ни рассохшийся пол под ней, ни печь, пламя в которой должно было бы реветь — словно все израсходовали не только скромные запасы энергии и потребностей, но и жизнь в придачу, израсходовали все до последней капли, оставив пустую кровать, пустую комнату, пустой дом.

Роб подошел к двери, ведущей в комнату Деллы, — впервые за три месяца, да и сегодня у него в мыслях не было идти сюда. Он не стал прислушиваться, а просто постучал тихонько, в надежде, что ему отопрут. Шагов Деллы он не слышал и ее дыхания по ту сторону двери или звука поворачивающейся ручки. Тем не менее спустя минуту дверь медленно отворилась.

Единственная лампа была зажжена, она горела не настолько ярко, чтобы просвечивать сквозь штору, но давала достаточно света, чтобы Делла могла работать при ней (она пришивала воротничок к платью, которое наденет завтра на свадьбу) и вырисовать ее силуэт, когда она появилась в проеме двери. Роб сказал:

— Тебе надо б уже третий сон видеть.

Делла сказала:

— Мне надо б ангелом быть с крылышками и золотыми локонами.

— Вот только не вышло из тебя ангела.

— Что ж ты думаешь предпринять на этот счет?

— Помолюсь, — сказал Роб, к этому времени он уже мог улыбаться.

Делла продолжала стоять в дверях, и горячий воздух, вырвавшись из комнаты мимо нее, словно жарким дыханием обдал Роба.

— Впустишь? — спросил он.

Она медленно обдумала его вопрос. Потом отступила на шаг.

— Было время, ты дорогу знал.

— И до сих пор не забыл, — сказал он. Быстро переступил порог и закрыл за собой дверь, все одним движением, затем проверил, плотно ли задернута штора. Оказалось, что да — и сразу же почувствовал себя защищеннее, спокойней: корабль с задраенными иллюминаторами, плывущий в ночи, нежданный, невидимый.

Делла вернулась к кровати и уселась на прежнее место, в небольшую продавленную ямку; рядом на сосновом столике ровно горела лампа. Она протянула руку, чтобы прибавить огня.

Роб сказал:

— Пожалуйста, не надо.

Она долго вглядывалась в него.

— Все хоронишься?

Он кивнул с улыбкой и двинулся к ее единственному стулу.

— Не туда пришел, — сказала Делла, берясь за свое рукоделие.

Роб остановился, взялся за спинку стула.

— Это почему?

— Сам знаешь, — не поднимая глаз, она сделала три стежка, мелких и аккуратных.

— Нет, не знаю. Ты всегда со мной добрая была.

— Теперь уж кончено.

— С чего бы?

Делла посмотрела на него. Она с трудом различала его в полумраке, но память восполняла то, чего глазам не было дано видеть.

— Сам знаешь: вот тебе и весь сказ. — Еще с минуту она молчала, не отводя от него глаз, потом сказала: — Да и занята я.

— Чем?

— Как мне быть, думаю.

Роб коротко рассмеялся.

— Ну, и что ж ты надумала?

— Это мое дело, — сказала она.

Роб сел. Делла будто и не заметила.

— Умирать собралась? — спросил он (платье, которое она шила, было темно-зеленое и в темноте казалось почти черным).

— Ты меня не обижай, — сказала она.

— Я пошутил, — сказал Роб. — Устал и совсем одурел. Ты что, собираешься куда-нибудь?

— Так точно, сэр, — сказала Делла. — Завтра утром я собираюсь пойти в гостиную посмотреть, как вы с Рейчел будете венчаться. Потом побегу сюда, в эту щель, чтобы быстренько снять парадное платье. Затем пойду на кухню и буду весь день жарить у плиты свои черные груди, чтобы Грейнджер и Грейси могли обрядиться в фартуки и подавать угощение гостям.

Роб сказал:

— Тебе ведь за это платят. — Он заметил это мягко: деликатное напоминание об упущенном обстоятельстве (сам он собирался оставить ей завтра десять долларов, специально для этой цели отложенные, но не сказал ей теперь об этом — пусть будет сюрприз).

Делла кивнула:

— Ну, правильно. И я из каждых пяти пенсов четыре откладывала.

— Для меня? — спросил Роб. — Хочешь мне подарок сделать?

— Ты от меня свой последний подарок уже получил. — Лицо ее было неподвижно, будто вырезанное из дерева, но голос взволнованный — она хотела, чтобы ее правильно поняли.

— …И я пришел сюда, чтобы тебя поблагодарить, ты мне много помогла, в трудную минуту поддержала.

— Что ж, я твое спасибо с собой прихвачу, когда уйду.

— Не завтра, — сказал Роб. — Завтра ты веселись. Вот уеду я, тогда вспомни, что я благодарен.

Она до предела усилила огонь в лампе. Теперь Роб был виден отчетливо.

— А, плевала я на тебя, — сказала она.

Роб сказал:

— Не надо, Делла. Мне доброта знаешь как нужна.

— Доброты одной тебе мало будет.

— А что же еще?

— Ты на Рейчел женишься? Рейчел твоя жена, так ведь?

— Станет женой завтра утром.

— Ну, утро не за горами; так вот — получишь Рейчел, тогда горя хлебнешь вдосталь, это тебе не дороги строить.

— Ты уверена? — спросил Роб. Прежде в своих разговорах они никогда не касались Рейчел.

— С Рейчел всегда одно горе было.

— Давно ты ее знаешь?

— Подольше твоего. Но досталась-то она тебе.

— Как давно? — спросил Роб.

— Родились мы с ней в одно время, — Делла снова замолчала. Совершенно очевидно было, что она не хочет говорить о Рейчел — из деликатности, ненависти?

Роб сказал:

— Расскажи мне, пожалуйста, что ты знаешь. Мне это может пригодиться.

— О себе или о ней?

— О ней.

— Поздно. Ты уже связался.

— Свяжусь завтра, — сказал Роб.

— И уж не развяжешься.

Ограниченность воображения была виной тому, что Роб так и не понял причины Деллиной резкости. У него мелькнула догадка, что, долгие годы наблюдая Рейчел глазами прислуги, она вынесла ей окончательный приговор — презрение. Ему и в голову не приходило, что сам он — изменчивый, отравляющий ядом своего присутствия все вокруг — мог омрачить чье-то восприятие. Сейчас Делла представлялась великодушным другом, помогавшим ему в трудные минуты жизни, — например, в то утро, когда он стоял на краю обрывавшегося к реке берега и думал о смерти, или в те ночи, которые он разделял с ней. Он знал ее лучше, чем кого бы то ни было, за исключением разве своей матери. Ему казалось, что она снова может помочь ему, просто не может не помочь. И решил попытаться смягчить ее.

— Ты где-нибудь тут поблизости родилась?

— В этой самой комнате, — ответила Делла.

— Родители здесь жили?

— Мама моя здесь работала; отец ее бросил.

— А как она здесь очутилась?

— Мать ее работала тут — моя бабушка Джулия. А бабушкина мать семье мистера Рейвена принадлежала; мой прадедушка сюда уже после воли пришел — тут негров мало оставалось, вот он к ней и прибился; а потом смылся, как Джулия родилась. Как и мой папаша. Нечего мужчинам делать в этих краях. Разве только если они согласны в баб обратиться и людям прислуживать. Землю тут не обрабатывают. В общем, в этой кровати я и родилась. После Рейчел я на свет появилась, всего десять месяцев спустя, но она по этой причине попробовала мной помыкать. Требовала, чтобы я одевала ее, и косы ей заплетала, и катала по двору в старой тачке. Но я больно-то с Рейчел не цацкалась. Я сама по себе играла, если только маме не надо было помогать, да еще когда в пансион приезжали белые постояльцы с маленькими детьми, мистер Рейвен мне пятачок в неделю платил, чтоб я за ними присматривала. А потом Рейчел вдруг меня взлюбила. Я какая была, такая и осталась, да она подросла и уже не такая противная стала, а может, поняла, что от меня добиться чего-то только добром можно. И вот лет пять, а то и все шесть мы с ней душа в душу жили, как сестры родные. Я у нее в комнате спала, когда моя мама разрешала, — у нее вторая кроватка детская в комнате стояла, — и мы друг дружку обучали тому, кто что знал. — На этом Делла остановилась, вдела новую нитку — быстро, как при дневном свете — и снова принялась шить.

Роб спросил:

— Что же она знала?

— Да школьное всякое. Читать умела. Она в ту пору чудная была, потешная. Людей умела передразнивать, так что со смеху животики надорвать было можно, а иной раз и страшно до смерти делалось. Иногда она в другого человека превращалась, в какую-нибудь девочку, которая здесь лето прожила, или в мальчика, который помер, и могла такой оставаться хоть час, хоть всю ночь. Я у нее в комнате спала, и не ночь и не две бывало, что я лежу и не знаю, кем же она при свете дня окажется. Тогда-то это интересно было.

— А ты чему ее учила?

Делла помолчала немного.

— Ничему плохому, если ты на это намекаешь. Это она и без меня знала. Ведь она, а не я в школу ходила и с другими детьми водилась. Нет, пожалуй, от меня она ничего, кроме заботы, не видела. Полюбила я ее к тому времени — она старше меня была — и всегда ей про то говорила, никогда не скрывала. Ни разу, укладываясь спать в ее комнате, не упустила спросить: «Ты еще тут, Рейчел?» или «Рейчел, а Рейчел, тебя утром будить или не надо?» (она всегда засопи была, а я просыпалась с петухами; лягу, бывало, рядом с ней поверх одеяла и жду, чтоб она свой сон досмотрела, а потом скажу: «Опять заспалась?»). Никто ее не любил, только я да мистер Рейвен — в ту пору, по крайней мере. Ну и она нас с ним любила, так, во всяком случае, можно было понять — нас и еще маму мою.

— А где твоя мать?

— В раю.

— Давно?

— На Рождество два года будет. Рейчел как раз хворала, когда она умерла.

— Расскажи, как это было.

— Как мама померла или про Рейчел?

— Про Рейчел, пожалуйста.

Делла впервые улыбнулась долгой улыбкой, глядя прямо ему в лицо.

— Ты еще за целую жизнь про Рейчел наслушаешься.

— Знаю, — сказал Роб.

— Знаю-то как раз я.

— Что знаешь? — спросил Роб.

— Сон ее, с которого она захворала. — Делла указала пальцем на стол. — У меня и книжка есть.

Роб поднялся посмотреть. Он всегда бывал здесь в темноте и знал лежащие вокруг предметы только на ощупь. Он всегда считал, что на столе лежит Библия, а оказалось, что это «ТОМСОН. Египетские тайны и их разгадки» — Сонник. Книга в синем клеенчатом переплете, сильно зачитанная. Ему не захотелось прикасаться к ней, он вернулся на место и сказал:

— Ну, ладно, рассказывай, — не попросил, приказал.

Делла заговорила спокойно, словно сама того хотела — собственно, так оно и было: вот выслушает Роб все до конца и узнает, с кем имеет дело.

— Раз утром просыпаюсь я рядом с Рейчел; а ее вдруг начало трясти мелкой дрожью, вроде как при воспалении легких. Я думала притворяется: она на спине лежала, наклонилась я над ней и в глаза хотела заглянуть. А они у нее закрыты, и веки тоже дрожат. Мучило ее что-то. Я и подумала, нет, лучше в покое ее оставлю. Потом наконец она успокоилась и затихла, ровно покойница. Я ее стала будить, а она говорит мне: «Спасибо!» Я ее спрашиваю: «Где ты пряталась? Ведь тебя тут не было?» А она говорит: «Мальчика своего искала, который тонул». Я говорю тогда: «Я тебя видела. Похоже, что ты нашла его». — «Найти-то, — говорит, — нашла, да вытащить не сумела». Я ее спрашиваю: «А где он?» Она лежит на месте — рано было, все в доме еще спали, кроме нас, даже мистер Рейвен, — и вдруг говорит: «Делла, у меня мальчик был, в котором я души не чаяла, да вот проснулась я как-то, а его нет, я всю постель разворошила, думала, он прячется или, может, заспала я его. Искала на ощупь, кругом темень. Но не нашла. Тогда я из дому выскочила, как была, в ночной рубашке — лето стояло, жара на дворе — и побежала в какой-то лес, а сама зову, зову его, наконец он откликнулся издалека, откуда-то слабенько, слабенько так. А я все зову, и опять он откликнулся, и наконец я добежала дотуда. Но его все не вижу, только слышу, как он свое имя выкрикивает, а сам в воде барахтается. Будто бы это пруд был, а он в воде — под самым обрывом. Я стараюсь до него достать, на живот упала и руку ему протягиваю. Достала-таки, пальчиков коснулась, только они у него такие слабые, что ухватиться за мою руку он не смог и ко дну пошел, и тогда я домой побежала». Это когда она затихла, когда я увидела, что она успокоилась.

Роб спросил:

— А как его звали?

— Она так и не сказала.

— Тогда что же все это означало?

Делла сказала:

— Означает, а не означало. Сны никогда не обманывают. На всю жизнь правду предсказывают, в том-то и беда. Я раньше — до того случая — снами особенно не интересовалась. Книга эта мамина, давным-давно у нее была, только ее она и умела читать. Ну вот, тогда утром, лежа в постели, я решила, что тут любовь, что Рейчел в какого-то мальчика влюбилась, но без взаимности. Она к тому времени в школу уж не ходила, но кое-кто из мальчишек за ней увивался — не такая уж она была недотрога. И я ей так прямо и сказала: «Твой сон означает, что ты замуж выйдешь». Она как зыркнет на меня, будто убить хотела. И говорит: «Это ребеночек мой. Мальчик тот — ребеночек мой был».

— Кто же из вас прав оказался? — спросил Роб.

— Частью Рейчел.

— Как это частью?

— Насчет ребенка. Попозже, когда я завтрак приготовила и маме подмести помогла (в ту пору я уже кухаркой стала, у мамы уже болезнь началась, от которой она потом померла), пришла я сюда и справилась по книге. Самое трудное, это сообразить, на какое слово смотреть: нужно знать, в чем суть сна заключается. Посмотрела я на «тонуть», по книге вышло «разродишься здоровым ребенком».

— И ты сказала об этом Рейчел?

— Я прежде всего маме об этом сказала, а она говорит «молчи лучше».

— Так что же произошло в конце концов? Ты сказала, что сои был причиной чего-то.

— Уж будто ты не знаешь. — Она закрепила нитку, оборвала и стала складывать платье с такой тщательностью, словно собиралась уложить его в сундук и хранить там, без надежды надеть когда-нибудь.

— Я разговаривал с мистером Хатчинсом и знаю только то, что он мне сказал.

— Сказал он тебе, что она год почти над ребенком старалась?

Роб ответил:

— Он мне говорил, что она вообразила, будто у нее должен быть ребенок.

Делла подняла глаза и кивнула.

— Ну да, вообразила, да так, что он расти в ней начал и чуть было ее на тот свет не отправил. Она и сейчас еще не совсем здоровая.

— Но любви ведь у нее ни с кем не было?

Делла улыбнулась:

— С тобой.

— …я хочу сказать до болезни.

— Ни с кем у нее никогда до дела не доходило. Я знаю. Если ты об этом.

— Тогда как же это могло быть?

Делла сказала:

— А ты мисс Элис спроси. Ее отец Рейчел лечил.

— Я тебя спрашиваю.

Делла внимательно посмотрела ему в лицо, стараясь определить, насколько он серьезен.

— Божья кара, — сказала она.

Спросить «за что?» было немыслимо. Роб и сам знал немало ответов на этот вопрос.

— И мама так думала.

— Где она?

— В могилу сошла. Я ж тебе говорила. Пока Рейчел в помрачении была. Мама Рейчел еще лучше моего знала. Так что, когда Рейчел совсем плоха стала, никто, кроме мамы, не мог ее покушать уговорить. Она часто никого, кроме мамы, и близко-то к себе не подпускала. Отца своего ненавидела, смотрела на него, будто на дерьмо собачье. А чего только она мистеру Рейвену ни говорила; даже вспоминать страшно: «Ты, — говорит, — хочешь, чтоб я дите свое возлюбленное убила. Так знай, я тебя скорей убью». А ведь от него она никогда ничего, кроме добра, не видела. Но вот с мамой моей она ласковая была, да и со мной тоже, только поесть я ее заставить не могла. Она ребенка того голодом уморить старалась. Мама, бывало, часами сидит с ней и разговаривает, эдак ласково, ну и уговорит в конце концов три ложечки чего-нибудь проглотить, а что останется — унесет. Мама хоть бы раз ей сказала, что не верит, будто она ребенка ждет. Просто скажет ей иногда: «Пусть себе растет, Рейчел. И в свой час на свет явится. А мы его любить будем». И мало-помалу Рейчел на поправку пошла.

— В клинике? — спросил Роб. — У отца Элис?

— Прямо вот тут, — сказала Делла. — Моя мама ее разговором своим да лаской вылечила меньше чем за год. Так что она разумно разговаривать стала и на люди выходить. Вылечила, а сама померла, мама-то моя. Замертво свалилась там вон, на дорожке к источнику, я в окно увидела и бегом туда, да пока добежала, она уж и не узнала меня. Доктор потом говорил, что у нее мозги раскололись до основания, как перезревшая тыква. Говорил, оттого она и померла, просто затопило ее кровью. А Рейчел и поныне ее имени ни разу не помянула. Слишком горе для нее большое было, когда она еще и сама толком не оправилась. А Линчбургская больница — это уже совсем другое дело было. Просто отдохнула она там, подкормили ее, новых друзей завела — это после того как Люси, моя мама, жизнь свою положила, ее выхаживая. — Делла засунула обе руки под сбившееся покрывало, засунула поглубже, словно пряча что-то ценное от надвигавшейся опасности. Потом спросила: — И чего это ты с ней связался, Роб?

Он не обиделся. У него был готов ответ, который он считал правдивым, и потом он понимал, что если кто заслуживает правдивого ответа, так это Делла.

— Она первый человек, который меня о чем-то попросил.

Делла чуть улыбнулась и опустила вниз глаза.

— Просьба просьбе тоже рознь.

Роб внимательно вглядывался в нее — в то немногое, что было видно ему, поскольку она сидела скрючившись, окутанная потемками. Он никогда не рассматривал ее как следует, при том, что столько раз искал у нее и в ней утешения. Теперь ему казалось, что это просто необходимо, необходимо отдать ей дань уважения, осмотрев с благодарностью единственный дар, которым наделила ее судьба — маленькое сильное тело способное послужить ей еще несколько лет, судя по тому с какой поспешностью она сжигает себя (и того меньше, если уедет в Филадельфию или даже в Ричмонд), бывшее для него символом помощи. Заранее обдуманного намерения у него не было, это целомудренное, в их понимании, прощание было не нужно ему — нужно лишь Делле. Он не чувствовал никаких угрызений совести при мысли о Рейчел, об обязанностях, которые примет на себя завтра: просто поднялся и медленно шагнул к ней.

Она не подняла глаз.

Он взял ее за подбородок — прежде никогда не касался рукой ее лица — и приподнял к себе ее маленькую, птичью головку.

Она заставила себя улыбнуться.

Роб сказал:

— И ответить на просьбу тоже можно по-разному.

Она не поняла и задумалась, и личико ее, похожее на отшлифованный камень, продолжало покоиться у него на ладони.

— А, ладно, — сказала она, — это я просто так, про себя подумала.

Она осторожно высвободилась и уставилась в потолок, который в этой темени мог сойти и за открытое небо — словно их обступала ночь, в которую, уснув, можно было бы и улететь. — Шел бы ты, — сказала Делла. Она так и не повернулась, не взглянула на него — никак не отозвалась на то, что он так быстро послушался, на его искреннее «спасибо» — и долго после того, как он вышел за дверь, неслышно притворив ее за собой, она не отводила глаз от потолка, вспоминая мать, застигнутую ударом среди мокрой холодной грязи, не узнающую ее, ко всему равнодушную, не пожелавшую даже ухватиться за Деллин палец — последнее, что ей оставалось, когда она устремилась к неизвестно какому уж там заслуженному покою и неведомой награде.

Придя к себе в комнату и засветив лампу, Роб нашел у себя на кровати два письма — они лежали одно на другом, оба в белых конвертах. Он прибавил огня и взял их. На верхнем стояло «Робу», выведенное незнакомой рукой с завитушками и затейливыми росчерками. Второе было адресовано «Робинсону» Рининым убористым почерком. Ее конверт был толще, так что, присев на кровать поближе к свету, он первым распечатал его — внутри лежали фотография и записка. На фотографии была изображена Рина в юности, не та, которую он знал — теперешние черты лишь намечались в лице, озаренном безудержным смехом. Девочка лет пятнадцати-шестнадцати у дверей конюшни, в одной руке тяжелые деревянные грабли, поднятые как знамя, за другую некрепко держится ребенок. Рина смотрит в аппарат, и ей почему-то очень смешно; ребенок смотрит на нее — снизу вверх, ему, наверное, года три — и так радостно ей смеется, что черт его лица почти невозможно разобрать. В записке говорилось:

«Роб, это мы с тобой, девятнадцать лет тому назад. Я чистила конюшню, чем Ева была крайне недовольна. Она пыталась отговорить меня от этого все утро, причем главным ее аргументом было, что уж если мне претит навоз под ногами, то у папы имеются для такой работы хорошие, крепкие парни. А я ей ответила: „Лучше меня это никто не сделает“ — и пошла. После чего она милостиво оставила меня в покое на два часа, и за это время я успела почти все кончить. Тогда она пробудила тебя от послеобеденного сна, нарядила в матроску, которую сама сшила, и научила, что сказать. Затем она притащила свой кодак. От тебя требовалось, чтобы, стоя рядом с ней на приличном расстоянии от конюшни, ты крикнул мне: „Иди встречай своего миленка!“ Ева собиралась щелкнуть аппаратом и запечатлеть, как я появляюсь в дверях растерянная и смущенная (я так и не поняла, чем — до сих пор не понимаю, потому что никакого „миленка“ у меня не было, ни во дворе, ни на луне). Она только что получила аппарат в подарок от папы; и понадобилось пять лет, чтобы ей надоело снимать пойманных врасплох людей. Как бы то ни было, ты сказал то, что от тебя требовалось, и я тебя услышала. Только мне послышалось, что ты сказал: „Иди встречай своего ребенка!“ Думаю, что именно так у тебя и получилось (откуда тебе было знать о миленках?). Поэтому я как была с грязными граблями — и сама не чище граблей — поспешила к двери, и ты кинулся ко мне под нацеленный Евин объектив. За ее спиной стояла Сильви, тоже помиравшая от хохота. Тебе полагалось оставаться чистым и беречь свой костюмчик.

Рина».

И с той поры ты стал моим. Узурпировала тебя я еще раньше, в тот самый день, когда она привезла тебя домой после маминой смерти. Но твой возглас был воспринят мной как подтверждение, и за все последующие годы ты ни разу не дал мне повода усомниться в моих правах на тебя.

Я рада, что фотография сохранилась. Это одна из немногих вещей, которые мне жаль было бы потерять, и я надеюсь, что ты примешь ее теперь, сегодня ночью, не только как свидетельство того, что малое дитя играючи само сделало выбор (на фотографии я смотрю на Еву и по ее лицу стараюсь угадать, поняла ли она — да, поняла, поняла!), и даже не как скромный свадебный подарок тебе, а как лишнее объяснение моей сегодняшней истерики: двоим ведь и правда всегда лучше, чем одному, грязней, может быть, но веселее.

Спи спокойно, мой милый ребенок! Завтра я буду любоваться тобой.

Твоя отнюдь не разочарованная

Роб положил фотографию и записку на стол — завтра он спрячет их в чемодан и заберет с собой — и взял второй конверт. Так и не понятно — от кого, а ведь он в этом доме знал все почерки, кроме Грейсиного разве. Конверт был старательно запечатан, так что Робу пришлось его разорвать «Дорогой Роб…» — подписано «Рейчел», но не ее рукой. Продиктовано? — Кому? С захолонувшим сердцем Роб сделал над собой усилие и прочел:

«Дорогой Роб.

твоя, Рейчел Хатчинс».

Прежде чем уснуть, хочу дать тебе последнюю возможность одуматься и, еще раз взвесив все „за“ и „против“, воспользоваться тем, что у тебя еще много часов впереди, и решить, так ли уж тебе хочется исполнить то, в чем ты должен будешь поклясться завтра. Если нет, честное слово, я пойму и не буду долго на тебя сердиться.

Вещи твои сложены. Ты можешь взять свой чемодан и уйти сейчас, и да будет твое отсутствие мне ответом.

Или зайди ко мне и скажи о своем решении. Я не буду спать — в этом можешь не сомневаться.

Если я увижу тебя завтра, то сочту это подтверждением твоего искреннего желания исполнить то, ради чего мы все собрались, и уверенности, что ты никогда в этом не раскаешься.

Искренне и с благодарностью

Писал явно Найлс — Роб в этом почти не сомневался (Найлс, титаническим усилием сумевший схватить интонацию Рейчел, но упустивший из вида ее незатейливый наклонный почерк). Почти наверняка Найлс. Роб уже два дня ждал, когда же начнутся свадебные шутки со стороны Найлса, Робертсов, даже Грейнджера, и вот нате вам — первая ласточка! Он хотел было рассердиться — они еще не ложились спать, сидели внизу в гостиной, время от времени оттуда долетал смех, никто из них и понятия не имел — до того ли им? — о непременных огорчениях и ограничениях, возлагаемых любовью, которые Роб с самого детства мечтал принять на себя и теперь наконец оказался на пороге осуществления своей мечты.

Все же он прочел письмо еще раз, глубоко потрясенный тем, что Найлс так хорошо раскусил ту, от имени которой писал. Пожалуй, он не испытывал столь глубокого потрясения с того августовского дня, когда вдруг помчался к отцу — цель, выбранная наобум и, еще вопрос, достигнутая ли — и определил для себя путь, на который вступит завтра. Сам он не разделял сомнений подложного письма — был твердо уверен в том, что цель выбрана им правильно, в прочности своих намерений. Но он сомневался — побаивался даже, — будет ли по плечу Рейчел его целеустремленность и его преданность. До сих пор одной только Рине он никогда не был в тягость и ее — девочку, с веселым смехом чистящую конюшню, сделал своей избранницей. Может, еще Сильви. Может, Грейнджеру — хотя, поскольку вернулась Грейси, Грейнджер, надо надеяться, прибережет свои ищущие взгляды для нее и даст мейфилдовскому семейству немного передохнуть. Но Рейчел! Приходилось ли ей иметь когда-нибудь дело с тяготами? От чего страдала она кроме как от себя, от своих страхов, пагубной неистовости своего сердца? С чего он взял, что она сможет выдержать столь тяжкое бремя, как постоянство?

Он прислушался к тому, что творится в доме. Голос Найлса по-прежнему доносился из гостиной и на удивление не вызывал у Роба никакого негодования. Всю жизнь он отдавал себе полный отчет в своих действиях. Теперь же бездумно, вслепую делал — вернее, собирается сделать завтра — ставку в игре, где призом будут неизменная приветливость и неизменная благодарность. Из спальни Рейчел не доносилось ни вздоха, ни скрипа. Он долго-долго сидел в выстывающей комнате, притушив лампу, вслушиваясь в тишину. Уснула она, исчезла или умерла? Он встал и, нашаривая в темноте дорогу, пошел на поиски.

6

Рейчел спала чутко и услышала его осторожный стук в дверь, но приняла его за потрескивание старого дома на морозе. Он успел подойти к кровати и сесть на краешек, прежде чем она сообразила, что в комнате кто-то есть. Ее обступала непроглядная темень, но она не испугалась — обонянием почувствовала: Роб! К его привычному чистому запаху примешивался легкий запах коньяка. Она лежала, не двигаясь, и смотрела туда, где находился он.

— Все уже спят? — спросила она.

— Едва ли.

— Кто-нибудь видел, как ты вошел?

— Какое это может иметь значение? — Роб нисколько не понизил голос.

— Все зависит…

— От чего?

Рейчел подождала немного — хорошо бы наступил рассвет или ее глаза приспособились, тогда она сможет разглядеть выражение его лица: серьезен он, весел, жесток или, может, пьян (судя по запаху — нет). Затем она сказала:

— Зависит от того, скольким людям ты хочешь причинить неприятность до наступления завтрашнего дня.

— Решительно никому, — сказал Роб. — Если то, что я пришел сюда поговорить с тобой, кому-то неприятно, меня это не касается. Это не их дело.

— И не мое?

— Ты Рейчел Хатчинс?

— Да.

— Ты собираешься стать моей женой?

— Завтра в одиннадцать часов утра.

— Тогда, значит, это твое дело. — Голос его оставался спокойным, к ней как будто тянулась обтянутая перчаткой твердая рука, сильная, холодная, готовая схватить, или обидеть, или спасти.

Рейчел снова помолчала, в надежде, что Роб как-то объяснится, и погодя сказала:

— Не пугай меня.

— А почему бы нет?

— Думаю, ты сам знаешь. Я и так пуганая.

— Нет, этого я не знаю, — сказал он.

— Ты же разговаривал с папой. Он мне сказал, что у вас с ним был обстоятельный разговор, Роб, они знают все, что знаю я, — все, кроме ужаса, который я испытывала. Мне казалось, что ты это понимаешь. Твоя чуткость, твоя доброта позволяли мне надеяться, что ты поймешь мои ощущения.

— Я и понимал, — сказал Роб. — По крайней мере, мне так казалось. А вот теперь у меня возникли сомнения.

— В чем?

Он прилег на кровать, головой на свободную подушку, но поверх одеяла, не раздеваясь.

— Что кроется за всем этим?

Рейчел повернулась к нему лицом, они лежали, по-прежнему не касаясь друг друга.

— Что, если я скажу тебе правду? — спросила она.

— Завтра я на тебе женюсь.

— А если совру?

— Я все равно женюсь на тебе.

— Завтра?

— Да.

Рейчел осталась лежать на спине, но простерла руки к невидимому потолку.

— Тогда я скажу правду. Расскажу, как все было, объяснений у меня нет. Но все это было, и было со мной… — Руки ее опустились, и левая безошибочно легла на правую ладонь Роба, вверяясь ему — вверяя одновременно и все ее уцелевшее после потрясения существо. Роб сжал ее руку и больше не выпустил. — Всю свою жизнь я не жила, а мучилась. Так было до самого твоего появления здесь — я нисколько не преувеличиваю. В одежде, в еде, в папиной доброте и неотступной заботе недостатка у меня не было. Я прекрасно понимаю, что мир населяют по большей части люди оборванные и голодные, покрытые язвами, обреченные на вечное одиночество; но знаю я и то, что муки мои были вполне реальны и так сильны, что, казалось, могли бы дерево выворотить с корнем. Не то чтобы я была такой уж тростинкой, однако я не выдержала и надломилась.

— Но в чем дело? Какая мука?

— В этом-то вся трудность, — сказала она. — У тебя, конечно, может сложиться впечатление, что я капризуля и нытик. Я же объясняю это так: уже с четырех или, может, с пяти лет я начала внимательно приглядываться к тому, что происходит вокруг (наблюдала папу и маму, бедного дедушку, немногих наших постояльцев, Деллу и Люси) и в конце концов поняла, что впереди меня подстерегает только время. Не расплата за что-то, не старость, а просто время. Десятки тысяч дней, требующих, чтобы я прожила их.

Роб сказал:

— Положим, их можно и сократить.

— Я этого не знала. Дети жизнь самоубийством не кончают, им невдомек, что это возможно.

— Я-то знал, — сказал Роб. — Знал даже о револьвере, лежавшем у деда на камине, при помощи которого можно это сделать. Я, помню, притаскивал скамеечку, забирался на нее и смотрел, не выражает ли он желания сослужить службу.

— Смотрел и только?

— Иногда поглаживал, — сказал он. — Правда, в руки никогда не брал. Я влюблен был и жил надеждой.

— В кого?

— Я ж тебе говорил. В свою мать. А она постоянно подогревала мое чувство, обнадеживала — вот-вот у нее появится досуг и тогда она выслушает все, что я хочу ей сказать, займется мной… и тогда я ей докажу.

Рейчел сказала:

— Тебе повезло.

— Я мучился не меньше твоего.

Она легонько пожала его руку.

— Тебе так повезло, что ты должен бога на коленях благодарить. У меня не было ничего, абсолютно ничего.

Роб спросил:

— Не вижу разницы.

— Я тебе уже говорила.

— Повтори, прошу тебя, — сказал он. — Час поздний, и на душе у меня беспокойно.

— Меня любило несколько человек, но я ответить им тем же не могла.

— Твои сверстники?

— Да нет, мои родные. У тебя была мать, и это много тебе дало, хотя бы доказало, что есть люди, — один человек, уж во всяком случае, — которые помогут одолеть отпущенное тебе судьбой время.

— Твой отец говорил, что он боготворит тебя.

— Вот именно; в этом отчасти и была моя беда — он боготворил меня из-за сходства со своей матерью. Говорят, я вылитая она. (Появившись утром на крыльце, я приводила в смятение пожилых дам, которые приезжали сюда из года в год; им казалось, что это бабушка пятьдесят лет тому назад.) Видишь ли, он нанес ей несмываемую обиду, сделав попытку бросить все и уехать отсюда. Вскоре после этого она умерла, и сколько я себя помню, он старался загладить свою вину перед ней.

— Он говорил, что понимает тебя.

Рейчел сказала:

— Думаю, что да. До сих пор так думаю. По-моему, почти каждый мужчина способен понять почти каждую женщину. Стоит ему немного пошевелить мозгами — дали-то жизнь мужчинам женщины; каждый мужчина, прежде чем появиться на свет, прожил почти целый год в недрах женского тела; там у него был свой надежный мирок. А знал мой отец обо мне главным образом вот что: никого у меня нет, нет и твердой уверенности в том, что появится кто-то, к кому я потянусь сердцем. Он знал свою мать, ну и, естественно, себя. Он понимал, что есть на свете люди, обреченные прожить жизнь, так и не найдя предмета поклонения, которым некуда нести свои дары. — Она повернулась к Робу, попыталась разглядеть в темноте выражение его лица. Все так же безуспешно. И замолкла, лежа рядом с ним.

Он спросил:

— И это все? Все, что ты можешь мне рассказать?

— Та часть, которую я в состоянии рассказать сегодня.

Он отвел от нее руку и сказал:

— Рассказывай до конца.

Рейчел подождала, пока не убедилась, что он говорит серьезно. Она подождала еще и поняла, что не может ответить ему отказом. Нашла его руку. Он ответил на ее прикосновение легким пожатием.

Она начала:

— К тому времени, как я кончила школу, одно мне было совершенно ясно — мир для меня пуст. Я умела читать и готовить, умела заставить себя слушать, могла даже привлекать к себе внимание встречных (у меня были ровные, крепкие зубы, от природы белые); но не встретила ни одного человека, при виде которого у меня перехватило бы дыхание.

— И только-то?

— И только, — сказала она. — Ничего сложного, как, впрочем, у всех.

— И вследствие этого ты потеряла точку опоры, — подсказал Роб, чтобы ей легче было продолжать.

— Я пыталась найти точку опоры. История, которая так меня перепугала, началась с того, что я попробовала пойти наперекор судьбе.

— Каким образом?

— Ну, тот ребенок… Ты ведь слыхал про это?

— Ребенок, которого ты придумала?

— Тебе Делла рассказывала?

— Я ее спросил, — сказал Роб.

Рейчел сперва прикинула — посильно ли бремя, затем сказала:

— Ладно! Делла знает об этом не меньше других, если не считать папы. Я от нее ничего не скрывала с самого начала: она была такая же обездоленная, как и я, только ей было наплевать.

— Не скажи.

— Ты ее и об этом спрашивал?

— Да, — он снова сжал ее руку.

Нет, так далеко не уедешь. Она вдруг почувствовала, что ей не хватает духу продолжать. Отняла у него руку и, медленно перекатившись на левый бок, оказалась вплотную к нему. Роб тоже повернулся на бок. Теперь они лежали совсем близко, однако тела их не соприкасались.

И постепенно Рейчел почувствовала, что в состоянии рассказывать дальше.

— Делла думала, что я действительно жду ребенка, что он будет расти и родится на свет. И Люси, ее мать, так думала. У меня ведь были все признаки, так что они имели полное основание. Я и сама поверила в конце концов, после того как мама, вместе с докторами, объявила меня сумасшедшей. Только один папа понимал и никогда не сомневался во мне. Когда мне стало совсем плохо, когда я против всех озлобилась и отказалась выходить из своей комнаты, напрягая все силы, чтобы выжить наперекор их приговору, — они утверждали, что я смертельно больна, — вот тогда папа пришел ко мне однажды утром. Я отказалась с ним говорить (накануне он заикнулся было, что это все мое воображение и что я должна взглянуть правде в глаза и понять, что я — Рейчел и никакого ребенка не жду). Я лежала одетая на кровати — нет, не на этой, в то время моя комната была внизу, — и он сказал: «Можно мне сесть?» Я говорю: «Хоть сиди, хоть прыгай, хоть плавай, я не желаю слушать тебя». Ну, он сел в плетеную качалку подальше от кровати, посидел немного, а потом заговорил тихо и спокойно, ласковым голосом, против которого я никогда не могу устоять. Он сказал: «Рейчел, я пришел просить прощения за вчерашнее, за то, что не поверил тебе. Я думал всю ночь и пришел к заключению, что был не прав. Не поверил я не только тебе, но и себе, не послушал голоса сердца, хотя сердце всегда знает лучше, чем рассудок. Ты еще пешком под стол ходила, когда я тебя понял — понял, что ты обязательно попытаешься в будущем создать себе приемлемую жизнь. Ребенок нужен тебе как воздух. Если ты вернешься к нам, если согласишься пожить среди нас еще немного, я обещаю тебе — и пусть это будет моим подарком — мир распахнет перед тобой двери и примет тебя, а войдя в него, ты кого-нибудь да встретишь». Я решила поверить ему. Все равно, мне больше ничего не оставалось, кроме как киснуть тут, томясь духом и всех ненавидя. И я спросила его: «А как мне вернуться, скажи!» На что он ответил: «Дай мне подумать». Я поймала его врасплох, он не ожидал, что я так сразу возьму и соглашусь. Не отдавал себе отчета в своей власти надо мной, в том, что за долгие годы научился прекрасно успокаивать меня и утешать. Он еще немного посидел со мной. Больше мы не разговаривали, но поздно вечером того же дня он снова пришел и сказал, что придумал. Но соглашусь ли я съездить ненадолго в Линчбург, чтобы подкрепить там здоровье и отдохнуть? Я поняла, что это значит, однако ответила согласием (он уже успел навести справки по телеграфу — примут ли меня там); и два дня спустя мама, Делла и я сели в поезд и поехали в Линчбург — Делла просто так, прокатиться и помочь маме в случае, если я нарушу свое обещание. Но я его ни разу не нарушила, хотя черные дни у меня бывали. И папа свое обещание сдержал. После долгих недель, проведенных под наблюдением отца Элис, я вернулась домой. Ну, а что дальше было — ты сам знаешь. Мне всячески помогали. — Она по-прежнему лежала лицом к нему. Они по-прежнему не касались друг друга.

Роб спросил:

— И это все?

— На этом история моей жизни пока что заканчивается, — сказала Рейчел.

— То, что ты рассказала мне, правда?

— Клянусь.

— Ну, а историю моей жизни ты знаешь, — сказал он. — Знаешь, почему я здесь, почему мы уезжаем.

Она провела пальцем по его щеке, дотронулась до подбородка.

— Только один вопрос, — сказала она. — Почему я еду с тобой?

— Ты нее мне это сама только что объяснила.

— Не то. Почему ты выбрал меня? Почему я нужна тебе?

И Роб понял, что она вовсе не нужна ему. Впервые он совершенно отчетливо увидел картину будущего, сложившегося в результате того, что предложенный ему выбор был весьма ограничен, — увидел дни, сливающиеся в годы рядом с этой бедной девочкой, которую он обязательно сделает несчастной, как сделала несчастным его самого собственная мать выбором, о котором незамедлительно пожалела. Будущее, к которому его обязывала честь, врожденное рыцарство и еще то обстоятельство, что хрупкая девочка, лежащая сейчас подле него, гладящая его по щеке, попросила у него его жизнь — никому прежде не нужную. Но ведь просили же и раньше… Рина, Грейнджер, его шалая тетка Хэт. Все они возникли перед его мысленным взором и показались желанным прибежищем по сравнению с тем, что его ожидало! Люди со щедрой душой, от которых он отказался — вернее, откажется завтра, — скоропалительно решив обратиться к радикальным средствам, мало уступающим тем, к которым прибегли в юности его собственная мать и мать его матери, выпившая яд и замертво упавшая на пол в кухне. Делла, Сильви, его отец, Полли — все они любили его, Мин Таррингтон… Но нет, он избрал нечто более безрадостное, чем само одиночество, несмотря на то что всю жизнь любил веселую компанию, общество других людей. Однако ему даже в голову не пришло пойти — по рецепту старого Робинсона, — на попятный, отказаться от нее и сию же минуту бежать отсюда прочь, навсегда. Он не взял в руку теплые пальцы, гладившие его по щеке, но уступил нежной, настойчивой мольбе о помощи. Медленно-медленно двигалось к ней его лицо — рост лозы, движение часовой стрелки — пока их губы не встретились. Она приняла его исступленно, с распростертыми объятиями.

Роб дал ей все, что способны были дать его губы. Но только они, ничто больше. Такой возможностью его тело пренебрегло впервые за последние четыре года. Наконец он оторвался от нее и долго лежал на спине, уставив глаза в потолок, не дыша. Потом бесшумно перевел дух.

Рейчел сказала:

— Все, что я рассказала тебе, — правда. Больше я ничего не знаю.

Роб рассмеялся неожиданно громко.

— Ну что ж, спасибо, — сказал он. — Это больше того, что знаю я, больше, чем кто-либо когда-либо мне говорил. Но я тебе верю и обещаю всегда об этом помнить. — Он встал и тихонько вышел, не прикоснувшись больше к ней. Время разрешит этот вопрос. При всей своей усталости он сознавал, что молод и что у него все еще впереди. Он привыкнет к ней и полюбит ее.

7

28 ноября 1925 г.

Целую, Роб.

Дорогая мама!

Сейчас около трех ночи. Часы мои остановились; так что о времени я сужу по состоянию своих глаз и мозгов, плачевному, надо признаться, но полагаю, что до завтра как-нибудь доживу. Собственно, завтра уже наступило. День свадьбы Роба Мейфилда и день рождения Форреста Мейфилда (ты помнила об этом? А я так и не узнал бы, если бы не Грейнджер, который сказал за ужином: «Мистер Форрест, у вас завтра двойной праздник», — и, когда я спросил, что это значит, ответил, что отцу исполняется пятьдесят пять лет). Выглядит он — я говорю об отце — хоть куда и приехал один; про тебя спрашивал. Он ни разу не произнес ни одного слова против тебя. Так что ты могла бы спокойно приехать, понимаешь, я же тебе писал, что можно. Даже встреть он — в знак пренебрежения — тебя на крыльце рука об руку с Полли, своей домоправительницей, — если бы я ему это позволил, — ты все равно могла бы приехать. Тебе случалось бывать в положениях и похуже. Я твой единственный ребенок, единственный человек на земле, который будет любить тебя после смерти Папочки . Сильви присмотрела бы за ним не хуже твоего — ведь ты оставила бы его всего на один день и на одну ночь. Как бы то ни было, тебя тут нет, и любопытство остается неудовлетворенным (это после того, как я прожужжал им все уши!). Но, что касается меня, ты тут. Вне всякого сомнения, тут и дирижируешь всем этим нелепым представлением, ты — его двигатель.

Сейчас у нас тишина. Даже шафера давно уснули, или умерли, или впали в беспамятство. (Мистер Хатчинс выставил кувшин самогона: может, мы все к утру перемрем или к моменту венчания ослепнем. Свадьба вслепую! Так оно, собственно, и есть). Все, за исключением меня, по-видимому, спят. Да и меня хватит ровно на столько, чтобы написать тебе это письмо. Двигателем я тебя назвал вот почему: все это я делаю для тебя, в качестве подарка и в знак покорности. То, что отныне я не буду отягощать твою душу, — как-никак подарок, а то, что я собираюсь окунуться в данную мне тобой жизнь, есть самая настоящая покорность. Кому-кому, а тебе надо было бы быть здесь и благословить меня.

Придется мне самому догадываться, что ты хотела сказать запиской, вложенной в подарок (мы оба благодарим тебя за него, Рейчел тебе напишет) — «Желаю долгой совместной жизни!». Это даст мне достаточно пищи для размышлений на весь завтрашний день. Я в панике — тут ты права; все твои пожелания обычно исполняются, во всяком случае, исполнялись до сих пор.

Итак, ты будешь знать, где искать меня в случае необходимости: завтра вечером мы выезжаем в Вашингтон и остановимся в отеле «Гамильтон» на четыре-пять дней, пока не израсходуем памятники, музеи и деньги. Потом поедем в Ричмонд (адрес у тебя есть). Грейнджер и его жена (которая пока что вместе с ним) отправляются туда завтра, чтобы открыть дом и привести его в порядок. К рождеству — которое мы приглашаем тебя провести с нами — он должен быть вполне пригоден для жилья. Места там много, а я не выйду на работу до 2 января. Рейчел Мейфилд будет горда и счастлива, если ты соберешься. Она, возможно, еще не успеет твердо встать на ноги, поскольку никогда не уезжала из дому, кроме как на лечение, и ты, я уверен, могла бы кое-чему научить ее по части твердости, как в свое время меня.

На том спасибо!

8

Два часа спустя, незадолго до того предрассветного часа, когда ей надо будет вставать в промозглой темноте и идти на кухню, Делла извлекла этот сон из тайных запасников сознания, сердца, плоти и не только проследила его, как ток струящейся из нее крови, но и сумела пожелать всем спящим и в доме и в пристройке людям испытать подобное — пусть до конца дней помнят.

Во сне она приступила к работе и уже успела затопить плиты и посадить в духовки шесть тортов для свадебного ужина (Грейнджер суетился у нее за спиной, но она не обращала на него внимания), как вдруг дверь из столовой распахнулась и в кухню вошла ее мать, молодая, как в Деллиных детских воспоминаниях, и крепкая, однако без улыбки. Делла подумала: «Мама ведь давно умерла. Что же это она сюда явилась?» — и похолодела от страха, но в то же время обрадовалась до того, что не могла двинуться с места, слова сказать не могла. Она и сама была взрослая — того же возраста, что и мать, здоровая и сильная — и теперь, когда ее единственное настоящее горе отпало, чувствовала умиротворенность. Мать что-то тихонько сказала Грейнджеру, засмеялась и обратилась к Делле: «А ну, давай пошевеливайся. Собираются уже». И тут дом наполнился и таким — битком набитым гостями — оставался до конца сна. Комнаты гудели людьми, непрестанно что-то поедавшими, будто еда была им в новинку, — а не только бесплатна. Делла готовила без остановки — сотейник за сотейником, полные цыплят, две индейки, ростбиф, горячие булочки, печенье, груды кукурузного пудинга, еще торты, — а ее молодая мать разносила все это в паре с Грейнджером, который топтался вокруг нее, как петух вокруг курицы. Но Делла ликовала, работа ей была не в тягость, из Хатчинсов никого поблизости не было. Она радовалась неожиданно свалившемуся счастью, чудесному возвращению. «Я б могла готовить день и ночь напролет, без сна и без отдыха, — готовить на целую псарню и все равно радовалась бы», — думала она. Но матери до сих пор еще ни слова не сказала и только изредка отваживалась взглянуть на нее, хотя та непрестанно отпускала по ее адресу шуточки (доброжелательные и милые, которые Делла принимала с улыбкой и напряженно старалась запомнить, будто это были молитвы на разные случаи жизни или разгадки снов). Потом на дворе стемнело, но дом оставался полон гостей, и Делла начала уставать. Мать подходила к ней каждые две-три минуты, протягивая руки за новым блюдом, пока она не поняла, что мать ее — не призрак, что она обрела в смерти новые силы и вернулась с искренним намерением снова поселиться здесь, у себя дома, так что Делла в конце концов сказала: «Мама, давай вздохнем» — в смысле «сделаем передышку». Мать кинула на нее быстрый взгляд, подумала и сказала: «Садись, рты все до одного набиты, а животы подождут». Делла присела у стоявшего в сторонке стола и подперлась рукой. Мать остановилась посреди комнаты под свисающей лампой, и Делла могла спокойно рассматривать ее, не опасаясь, что она исчезнет. Она даже сказала: «Мама, иди сядь тут» (стул был один, приглашала она ее к себе на колени). Мать засмеялась и сказала: «Я не уйду, не беспокойся». И тут дверь из коридора отворилась — вошел мистер Хатчинс, ведя за собой кого-то. Это был белокожий голенький младенец, длиннорукий и длинноногий, слишком маленький, чтобы ходить, но умудряющийся тем не менее держаться на дряблых белых ножках. Он дергал мистера Хатчинса за палец, будто корову доил. Деллина мать не обернулась, она продолжала смотреть на Деллу. Мистер Хатчинс сказал: «Этого человечка надо покормить». Делла посмотрела по сторонам, ища Грейнджера, — его не было, он куда-то исчез. Она знала, что самой ей нечем покормить ребенка. Она устала выше всякой меры, хотела отдохнуть и сидели по-прежнему молча. Дитя вышло вперед, бросило мистера Хатчинса и заковыляло на своих паучьих ножках прямо к Деллиной матери; и — хотя та не обращала на него никакого внимания — начало на нее карабкаться, перехватывая ручонками, как по веревке. Деллина мать ни разу не дотронулась до ребенка, ни разу не подсадила, но, когда он забрался на нее, расстегнула кофту и дала ему грудь — полную левую грудь, которую Делла до сих пор помнила; сухой лиловатый сосок съежился на миг, перед тем как наполниться теплым молоком — что еще нужно младенцу! Ребенок подтянулся еще, ухватился за расстегнутую кофту и принялся сосать, не спеша, много зараз в рот не набирая. Постепенно в нем заиграла жизнь, на щеках появился румянец, он наливался силой, а Деллина мать стала уменьшаться, уменьшаться, пока не исчезла совсем.

Когда Делла проснулась, было еще слишком темно, чтобы рыться в соннике — выяснять, что означает этот сон или от чего он ее предостерегает. Хотела было, но потом решила, что не стоит зажигать лампу; она и так раз и навсегда поняла все, что ей нужно. Она быстро оделась, желая опередить Грейнджера (из его комнаты доносились шорохи, говорившие о том, что Грейси просыпается), и пошла тихонько к высокому, чернеющему в темноте дому. Только раз она замедлила шаг — задержалась у источника, чтобы трижды прополоснуть рот водой, отдающей сероводородом, и тем не менее вкус во рту немного улучшился. Обрывки сна все еще мелькали в голове. Потом она пошла работать.

 

Декабрь 1925 — март 1927 года

3 декабря 1925 г.

ваша тетка Хэт.

Дорогие Рейчел и Робинсон!

Как мило с вашей стороны, что вы сообщили мне все о своей свадьбе, о новой работе и о планах на будущее. Думаю, что небольшая помощь по части продовольствия молодоженам не помешает, и потому упаковала ящик овощей и фруктов, которые запасла этим летом, и отправлю их вам, как только объявится желающий дотащить ящик до почты. Или, может, вы сами приедете за ним? Ты, Роб, дорогу знаешь; вспомни, что ты обещал приехать и пожить у меня некоторое время, когда оперишься. В прошлый раз я разглядеть тебя толком не успела, как тебя уж и след простыл. Я понимаю, что в ближайшую неделю или две у вас хлопот будет полон рот, но как насчет рождества? Гид приглашал меня в Данвилл, праздновать с ними; но после прошлогоднего рождества я решила, что уж лучше мне одной дома праздник проводить — только я да ветер, — чем у них, с ним и его ведьмой женой. Так что останусь тут. Догадываюсь, что здесь я останусь до самой смерти, а то и дольше, если меня сразу не найдут. Буду вам обоим рада, хоть на рождество, хоть когда. Можно меня не предупреждать, однако, если вы решите пощадить мое истерзанное сердце и известить меня заранее о своем приезде открыткой, буду благодарна. Я всегда готова. А как же иначе? Дом в порядке. Кладовка ломится от всякой снеди.

У вас ли еще Грейнджер? Недели две тому назад я видела старуху Эльбу, которая живет в его домике; она получила от него весточку.

Он пишет, что у него опять все хорошо и чтоб она о переезде не думала, поскольку он возвращаться не собирается. Эльба сделала из этого вывод, что Грейси к нему вернулась или снова пообещала скоро вернуться. Если он у вас и Грейси с ним, я надеюсь, Роб, что ты ей много воли не дашь. Проку от нее никому никогда не было — в общем, ты сам знаешь, на что она годится. Бедного Грейнджера она сразу же околдовала, так что он и поныне ничего толком не видит. Теперь забота о нем, наверное, легла на тебя. Мне он достался от Форреста, когда Форрест его бросил, тебе же он достался от меня. Ты его не обижай, а то богу сверху все видно. Он добрая душа. Я б его хоть завтра назад приняла, только без Грейси. Как бы то ни было, скажи — Эльба просит передать, что в печке образовалась трещина и тяга стала очень плохая, а так дом в порядке и ждет его. (Если б трескались одни печки, жить еще было б можно.)

Ну, а как Форрест? Я от него ничего не получала вот уже больше месяца. Скажи ему, что если мисс Друри соберется на рождество к отцу, пусть он проведет его с нами. Мой дом — его дом; ему тут будет хорошо.

Пожалуйста, напиши, что вы приедете. Мне необходимо познакомиться с вами обоими, а может случиться, что и вам понадобится поближе узнать меня (Рейчел, я готовлю гораздо лучше, чем Грейнджер, и куда опрятней, чем Грейси). Очень не оттягивайте! А то мне уже пятьдесят восемь стукнуло, и я вот-вот обзаведусь очками.

Надеюсь на спорую встречу,

* * *

12 февраля 1926 г.

Роб.

С днем рождения, дорогая мама!

Извини, что слегка запоздал, но поскольку мне приходится теперь поддерживать огонь в нескольких очагах, иногда, как ты можешь себе представить, до какого-нибудь из них руки не доходят. Твой, надеюсь, не дымит? Дыма в других местах хватает. Надеюсь, что в день твоего рождения погода у вас была хорошая; у нас было солнечно и довольно тепло по сравнению с недавними холодами. В знаменательную ночь я пожелал тебе — задним числом (и передним, разумеется) — благополучных и долгих лет жизни.

У нас все обстоит весьма благополучно. Несмотря на то что все Рейчел здесь непривычно и чуждо, держится она молодцом и с помощью Грейси и Грейнджера уже успела создать семейный уют. Она говорит, что описала тебе во всех подробностях наш домашний уклад, так что не стану повторяться; чего у нас действительно маловато, так это места. Когда отец снимал лам этот домик, предполагалось, что нас будет трое — двое Мейфилдов и Грейнджер, но потом Грейнджер сказал Грейси, что переезжает в Ричмонд, и она предложила поехать с ним, после того как из года в год кормила его пустыми обещаниями (такова, по крайней мере, версия Грейнджера, — я же подозреваю, что он ее умолил). Кроватей нам хватает и дверей, за которыми прятаться — тоже, повернуться же иногда просто негде; в общем, места маловато, но не настолько, чтобы ты не могла тут удобно поместиться, когда приедешь к нам наконец с первым визитом, на что я продолжаю надеяться.

С работой у меня все в порядке. По большей части я просто сижу в конторе и постигаю искусство счетоводства, проверяя в обратном порядке записи, сделанные моим престарелым предшественником. Грабитель с большой дороги! По моим безошибочным подсчетам, за тридцать лет непорочной службы он умудрился прикарманить почти пять тысяч долларов. Во всяком случае, их нет, и его книги доподлинно это подтверждают. Никто до меня не удосужился их проверить, так что, думаю, никого от этого не убыло. А я никому глаза открывать не собираюсь. Он поселился в очень милом домике неподалеку от Джеймстауна с женой и новым плимутом (его первая в жизни машина, а ему семьдесят пять). Буду свято хранить эту тайну.

Моя тайна проста, и я ее тебе поведаю. Кажется, я наконец начинаю учиться принимать то, что посылает мне жизнь, называть это своей потребностью и верить, что с меня этого достаточно. Можно научиться питаться воздухом — сколько лет ты это в меня вдалбливала, как я теперь понимаю, но не испробуешь — не поверишь. И почему я этого не понимал? Почему не мог присмотреться к тебе, пышущей здоровьем, и понять? Впрочем, ты, наверное, и без меня знаешь — смотрел-то я внимательно, да не то видел.

Прими мою запоздалую благодарность.

Только ты не подумай, мама, что я лишен духовной пищи или что она состоит из одних только радостей — не спорю, огромных, — которые дает необременительная отчетность училища для негров. Я подбираю крохи повсюду. Частицы жизни, на которые прежде (еще месяц тому назад) я наступил бы не глядя или перешагнул бы через них, но которые теперь останавливают меня и заставляют задуматься, а потом отправляются в глубокую пустую копилку, каковой я так долго пребывал. Сегодня я разговаривал с негром Уильямом — нашим уборщиком. Он возился у меня за спиной, но я продолжал работать — стоит с ним заговорить и не избежать долгой беседы или же нескончаемого рассказа. Одним словом, я работал, а он тем временем кончил перегонять пыль с одного места на другое и уже взялся за дверь, как вдруг что-то толкнуло его — промолчать, очевидно, оказалось выше его сил — и он спросил: «Мистер Мейфилд, а вы на войне были?» Я ему ответил, что в ноябре 1918 года мне было всего четырнадцать лет, но что свой долг я исполнил, был на передовой во Фландрии и уложил двенадцать человек. Он задумался, и потому я спросил: «А ты?» (ему на глаз лет пятьдесят). Он ответил, что нет, он не воевал. Тогда я говорю: «Что ж так? Разве ты землю свою не любишь?» А он в ответ: «Я вам вот что скажу, мистер Роб: я столько лет в городе прожил, что о земле и думать забыл». Я сказал, что, собственно, и сам забыл о ней думать — вот тебе и вклад в копилку. (Он так это и рассматривает — ответ его был продуман — и до сих пор катается со смеха.) И Рейчел вносит свой вклад. Не далее как в прошлое воскресенье она призналась мне утром, что сделала открытие — оказывается, в мир ведут двери — самые настоящие двери, в которые можно войти и через которые, что не менее существенно, можно снова выйти — для нее это новость. Я сказал, что это и для меня новость. На днях вечером Грейнджер пришел ко мне, когда я шпаклевал царапину на машине, и сказал, что благодарен мне. Я ответил: «Ради бога, — а потом спрашиваю: А за что?» Он говорит: «Без тебя мне бы Грейси не видать». И тут я понял, что без меня она действительно не вернулась бы — ведь я даю им кров и какие-то средства к существованию — однако нельзя забывать и того, что Грейнджер дважды спас мне жизнь и, возможно, сделает это еще раз. Мой долг ему не ограничивается крышей над головой. И я твердо намерен честно с ним расплатиться.

Целую,

P. S. Привет Рине, дедушке и Сильви. Передай дяде Кеннерли, что даже он не смог бы ко мне придраться, до того я педантичен в работе. Книги у меня чисты, как чайная посуда, и я не присвоил ни цента — пока что в этом нет нужды.

* * *

11 апреля 1926 г.

Грейнджер.

Дорогая мисс Хэтти!

То, что вы послали мне ко дню рождения, я получил. Я вот тут сидел и думал: ни разу за это время вы не позабыли поздравить меня, за двадцать один год то есть. Я вас никогда не забуду. Я эти деньги приберегу, и как выберется случай, куплю себе хорошую выходную сорочку. За два доллара здесь можно приобрести просто очень хорошую, а мне нужно что-нибудь получше на те случаи, когда я хожу с мистером Форрестом в училище. Я сижу в его классе и слушаю, как он рассказывает про всякие книги и поэмы и еще о том, как пишутся письма. У него много опыта прибавилось, как и у всех нас, так что я надеюсь, он приносит пользу этим ребятам. А может, ему только так кажется. Во всяком случае, они приходят чистенькие и опрятные и сидят тихо, — наверное, все-таки слушают. Я ходил туда всего раза четыре, потому что мисс Рейчел по хозяйству нужно то то, то се, и Грейси одна просто не справляется, а тут еще я затеял сад разбить: траву сею, кусты сажаю. Ну, это не беда. Грейнджер знает многое из того, чему там учат. Да, вот еще что важно: насчет Грейси вы ошибаетесь, мисс Хэт. Вы уж меня извините. Она молодая была, когда ушла от меня, но глаза у нее зоркие, и она много что повидать успела. Ей здесь жить нравится, и я ей, по-моему, тоже нравлюсь. Наверное, с самого начала правился, только свет ей хотелось посмотреть. Ведь и я во Франции как-никак побывал.

Роб говорит, что скоро повезет нас в Брэйси на несколько дней. Тогда я смогу свой домик в порядок привести и вас повидать. Вот тогда вы и увидите, врал я вам про Грейси или нет. Своими глазами убедитесь.

Ваш друг,

* * *

17 июня 1926 г.

Целую, мама.

Дорогой Роб!

Спасибо за то, что ты так исправно пишешь. Твоя последняя жизнерадостная весточка пришла сегодня утром; радуюсь за тебя, узнав, что, прослужив всего шесть месяцев, ты получил недельный отпуск и рассчитываешь получить еще неделю в августе. Ты, несомненно, угодил кому-то из власть имущих. (Надеюсь, однако, что в число твоих заслуг не входит разоблачение злоупотреблений твоего предшественника: пусть себе помирает спокойно в своем новеньком плимуте.)

И спасибо тебе большое за повторное приглашение побывать у вас. Мне никогда даже в голову не приходило, что я смогу прожить шестнадцать месяцев, не видя тебя, — никто из нас не помышлял о возможности такой длительной разлуки, и по мере ее удлинения нам становится все грустней — но я это все продумала, и, поскольку ты, по-видимому, не можешь понять, почему я все отказываюсь приехать, хочу сказать тебе вот что. Многие из причин, удерживающих меня, действительно связаны с папой — как ты постоянно подчеркиваешь. После того, как он столько лет был несказанно добр ко мне — после того, что он кормил, одевал и опекал нас с тобой, тогда как Форрест сумел устроить жизнь так, что у него не было возможности помогать нам хотя бы чуточку — после всех папиных самоотверженных забот я едва ли отважусь уехать отсюда, при том, что он очень слаб и может умереть в любую минуту. Кое-что я сумела простить себе. Но до конца своих дней не прощу, если вдруг он будет умирать в мучениях и звать Еву, а Евы-то дома не окажется. Ты поймешь, я в этом почти уверена — тут любовь, простая и чистая, и еще благодарность. Вот уже скоро год, как я поняла (после того как ты первый раз съездил, к Форресту), что тебе неведомы ни чувство собственного достоинства, ни страх за другого, по крайней мере, в той форме, в какой понимаю эти чувства я. Впрочем, не буду решать за тебя. Что же касается меня, то именно эти два чувства препятствуют моей поездке к тебе…

Ты имеешь право на объяснение и, поскольку я много думала обо всем этом после твоего отъезда и сообщения о твоем намерении жениться, мне кажется могу тебе объяснить. Прежде не пробовала, потому что воспоминания до сих пор причиняют мне боль, да и к тому же я считала, что тебе все равно. Однако я подозреваю, что ты успел выслушать версии других свидетелей, так что лучше будет, если ты узнаешь правду из первых рук.

Что бы ты там ни думал, ты не первый, кому выпало несчастливое детство. С двенадцати лет, едва начав превращаться в женщину, и до самого окончания школы я безутешно горевала — как сейчас посмотрю, неизвестно над чем, разве что, мне казалось, будто я у мамы нелюбимая (кого она любила, так это Кеннерли, а у папы любимица была я). И только после ее ужасной смерти выяснилось, что она меня любила и моя судьба ее тревожила, а я этого и не знала. Она не сделала ни единой попытки дать мне это понять, и в результате я довела ее до самоубийства, и она умерла, так и не сказав мне ни слова. Правда, оставила мне письмо, из которого много что открылось. И вот в разгар моих страданий появился твой отец, и, поскольку я была девочка очень хорошенькая и к тому же отлично училась, ну и еще потому, что он был одинок (дольше, чем я), ему показалось, что я подарок судьбы, награда за все его испытания, и он протянул ко мне руки — сперва, правда, осторожно — и я охотно согласилась, когда он предложил соединить наши жизни. Кроме того, я быстро сообразила, что это даст мне возможность уйти из дома, который я ненавидела как причину всех своих бед, что он распахнет передо мной врата в совсем иную жизнь. Однако привел он меня к еще худшим бедам. Выяснилось, что Форресту нужно куда больше, чем я могу дать, — дать именно ему и в моем тогдашнем возрасте. Он был вполне взрослый мужчина в расцвете лет. Мне представляется, он любил меня и ему хотелось получить меня в вечную собственность. Поселились мы в его родном городке Брэйси в доме его сестры. Он мог ежедневно демонстрировать свое счастье всем желающим: старым друзьям, родным. Я же была совсем еще ребенком, впервые покинувшим родные пенаты, и, как скоро выяснилось, милее всего на свете мне был папин дом, а милее всех людей — моя семья: Рина, папа, Мэг и Сильви, мама, наконец. По моему искреннему убеждению, в этом было все дело — просто обыкновенной девочке захотелось домой. И если бы Форрест отправил меня тогда на рождество в Фонтейн и дал мне помириться со своими, я уверена, что мы были бы вместе и поныне. Но, наголодавшись, он не отпускал меня, боялся потерять; а потом появился ты — и было уже поздно. Поздно спасать нашу жизнь, безнадежно поздно. Я была очень плоха, и это, в сущности, привело к тому, что мама наложила на себя руки. Она считала себя виновной в том, что выжила меня из дому, что не позволила остальным простить меня. И вот ранней весной, едва окрепнув для путешествия, мы с тобой поехали сюда, чтобы восстановить мир в семье и вместе со всеми оплакать маму. А потом ты заболел коклюшем (который занесла в дом Сильви); и за эти трудные недели я успела прочно войти в свою прежнюю жизнь — нашла свое место в кругу семьи. Слишком прочно. Твой отец приезжал за нами в августе, и я его сильно обидела. Его легко было обижать, легко казнить; ненасытность делала его уязвимым, а у меня были слишком ясные глаза и слишком острый язык. Не далее как нынче ночью я вспомнила почти все, что ему тогда наговорила — справедливо, но тем более жестоко. Может, бог мне и простил — я перед ним каялась, — но сама я себя виню и себе этого до самой смерти не прощу. Как бы то ни было, уже в ноябре я поняла свою вину и попросила его забрать нас к рождеству. Я тяжело переносила гнетущую домашнюю обстановку — у меня вновь возникло чувство, что дом меня не приемлет и всеми силами пытается выпихнуть. И снова Форрест представился мне человеком, распахивающим врата. Но тут я ошиблась. Благодаря моей любви к тебе — крошечному теплому существу, бессловесному, не умеющему даже отозваться на ласку, — я поняла подсознательно то, что только теперь начинаю видеть совершенно отчетливо; передо мной открывалось много путей, и сердце мое могло избрать любой — в то время, по крайней мере. Я с готовностью поверила б, что нетрудно стать любимой и того легче полюбить, найдись кто-то, кто объяснил бы мне это. Форрест, насколько я понимаю, сообразил это довольно быстро; после того как я отвергла его вторично — не я, собственно, а папа. Я написала ему, чтобы он ждал нас к рождеству. Он не приехал за нами и не ответил на письмо, а прислал большую посылку — подарки, наверное, — которую папа не принял. Когда Сильви рассказала мне об этом (она видела посылку на почте), я потеряла самообладание и начала укорять папу; в тот вечер, в той комнате, где я сейчас сижу, он попросил у меня прощения, умоляя остаться. Душевные раны наши после самоубийства мамы еще не зажили, и папу я любила больше всех на свете; временно я осталась здесь — вернее, остались мы оба, — и так незаметно пролетело время.

Возможно, тебе все это известно в несколько ином освещении — освещая события так, я полагаюсь на свою память — которая причиняет мне подчас не менее страданий, чем сами события. Но, возможно, тебе неизвестно (Форрест мог не сказать тебе — кто знает, может, ему стыдно), что четырьмя годами позже я нарушила долгое молчание. За эти годы мы не обменялись ни словом, ни чеком, ни единой монеткой. Молчание с обеих сторон. И вдруг, ни с того ни с сего, я послала ему нашу с тобой фотографию. Я этого делать вовсе не собиралась; но здесь появился фотограф из Роли, и среди наших соседей многие решили сняться у него. Твоих фотографий у меня не было, только расплывчатые любительские снимки, которые я нащелкала сама — ты с Риной, ты с Сильви. Поэтому я попросила у папы разрешения, и он дал мне денег. Стоило это очень дорого. Мы с тобой припарадились и выглядели очень хорошо — уж мне ты можешь поверить — и, когда пришли готовые карточки, они мне просто душу надорвали, такие мы вышли на них красивые и такие никем не любимые и никому не нужные, словно привидения, окутанные коричневатой дымкой, не подозревающие, что жизнь их уже кончена. Я заказала четыре экземпляра — папе, Рине, Сильви и себе. Рине фотография не понравилась (можешь догадаться почему — ведь рядом с тобой была я!), и два дня спустя я сама завернула ее, отнесла утром на почту и отправила Форресту. И точка! Окончательно и бесповоротно! Я уверена, что он ее получил; о его местонахождении я знала от Хэтти. Он просто не ответил. И мне оставалось сделать вывод, что фотография наша пришла слишком поздно, что он успел понять то, что я давно знала в душе — есть можно что угодно, жить можно еде угодно. Почти два месяца я прождала ответа. А потом встряхнулась и снова зажила своей жизнью — девической жизнью, которую вела и буду вести, пока не лягу в свою почти девическую могилу. Это, однако, была и твоя жизнь, и за это я прошу у тебя прощения, но выбора у меня не было, — надеюсь, ты теперь и сам это видишь. Куда нам было деться? Здесь, по крайней мере, нам были рады.

Так приезжай же сюда. Я бы встретилась с тобой где-нибудь на «нейтральной почве», если бы не папа и не деньги, необходимые для этого. Ты видел дом, где выросла Рейчел. Теперь ее очередь посмотреть дом, где вырос ты. Если верить Рине, на ее дом он совершенно не похож, и, пожив здесь, она сможет почерпнуть кое-что для вашего будущего — если, как я надеюсь, она соединила с тобой жизнь на долгие годы.

Итак, у меня к тебе встречное предложение: приезжайте сюда в августе, когда ты получишь вторую неделю своего отпуска. Уж, наверное, Фонтейн не будет жарче, чем мостовые Ричмонда. Мы постараемся сохранить деревья, чтобы они давали вам тень, ну и кроме того, папа — как ты, безусловно, помнишь — чувствует себя в жару значительно крепче (он утверждает, что жаркая погода доводит его до уровня, и, следовательно, ваш приезд доставит ему удовольствие). Если вы захотите привезти с собой Грейси с Грейнджером, то Сильви сумеет их устроить. Она будет рада помощникам, поскольку (как и все прочие, включая меня) начинает сдавать во всем, кроме сварливости — тут она наращивает темпы.

Значит, ждать осталось два месяца. Наберусь терпения и начну проветривать матрасы. Ответь — да!

* * *

27 августа 1926 г.

Целую, Рейчел.

Дорогая Элис!

Помолись за нас.

Я перед тобой виновата. Но за шесть недель у меня впервые выбралась свободная минута, чтобы взяться за перо и ответить тебе на последнее письмо. Я нахожусь в штате Каролина, в городе Фонтейне, на родине Роба. Мы проводим последнюю неделю его отпуска в семье его матери. Я с ней прежде не была знакома и потому этой поездки побаивалась, хотя те несколько писем, которые она мне написала, были приветливы и остроумны. Однако вот уже пятый день, как мы здесь, и все идет хорошо. Это самая обычная семья, в полном смысле этого слова, со своими внутренними (тщательно скрываемыми) неурядицами и раздорами. Но чуть что, они друг за друга горой, никакой водой их не разольешь (что уж там говорить о новой родственнице, если бы она такое намерение возымела, ну а я, как ты догадываешься, его не имею). По-видимому, я им понравилась, даже тете Рине, которая, как ты, наверное, заметила на свадьбе, могла бы иметь против меня зуб, однако не имеет. И только на один вопрос я не могу найти ответа — вопрос, который должен задавать себе каждый сторонний наблюдатель в присутствии людей, тесно связанных узами взаимной привязанности. Почему? Ну почему они упорно предпочитают всем прочим свою семью? Как они могут? Эти взоры, прикованные друг к другу из года в год, всю жизнь? Это пожизненное бремя ответственности и зависимости? Как они не понимают, что они самые обыкновенные смертные? Что на свете есть тысячи других людей, более достойных такой любви и более в ней нуждающихся. Я пишу тебе все это по секрету, так что не отвечай; будь уверена, что никому здесь я подобных вопросов задавать не буду, хотя, по-моему, именно Кендалы могли бы мне на них ответить. У меня создалось впечатление, что это люди, у которых взвешено все — каждое слово, каждый жест. Даже Сильви, их черная кухарка, производит гнетущее впечатление. Кажется, будто все она делает неспроста, даже молчит (со мной она всегда молчит; но знает меня досконально — до последнего пятнышка на коже — ее взгляд неотрывно следует за мной).

Настоящим открытием для меня оказалась, конечно, миссис Мейфилд. Роб мне рассказывал прошлой весной, что в его тогдашнем подавленном состоянии была доля и ее вины, и хотя я никогда об этом не говорила, но часто думала — до чего же странно, что молодой человек может поставить свое душевное равновесие, свои планы на будущее в непосредственную зависимость от кого-то из своего далекого прошлого; каким образом сумела она сохранить свою власть над ним (в то время как меня — и ты это прекрасно знаешь — постоянно терзают мысли о будущем, страх, что настоящее так и будет тянуться без конца). Но после четырех дней, проведенных в ее обществе и под ее крылышком, я многое поняла. Это, безусловно, крупная фигура, не в физическом смысле (хотя она высока ростом, у нее прекрасная гордая голова на полной крепкой шее, отказывающейся подчиняться возрасту), а с точки зрения чувства собственного достоинства, она добилась того, о чем я пока могу лишь мечтать: заслужила свое место под солнцем. Заслужила она его, не дав отразиться на своем лице десятилетиям полного одиночества (она ушла от мистера Мейфилда, когда Роб только родился). Мисс Рина со своими горящими глазами выглядит изголодавшейся. Миссис Мейфилд сыта, а чем — это ее секрет. Она пряма, как клен, у нее милая улыбка; она остроумна и может кого угодно рассмешить; она ухаживает за инвалидом отцом (судно, пролежни, дурной запах) с таким видом, будто делает это ради удовольствия. Она проста и приветлива со мной, словно я школьная подруга Роба, которую он привел пообедать, однако ее отношение вовсе лишено покровительственности. Она видит, что мне нужно, и в этом не отказывает; никогда не отгораживается от меня, не заставляет краснеть, если я урву что-то для себя новое (о Робе, единственно о Робе). Мне кажется, она могла бы пробудить у меня и большую неприязнь к себе, но это еще успеется. Роб не такой скованный, как прежде. Думаю, что расковать его совершенно и стать в скором времени для него лучшим прибежищем в моих силах.

Понимаешь, я счастлива: в прямом смысле этого слова. Можешь сказать об этом своему отцу. Мой отец говорил мне, что я буду счастлива, нужно только набраться терпения, и вот, пожалуйста! — так оно и вышло. Заслуга исключительно Роба. Он безропотно принял все, что мне необходимо было вручить ему; и до сих пор так терпелив и мил, что мне начинает казаться, будто для него я не только обуза. Во всяком случае, я очень стараюсь — стараюсь быть поддержкой, ответом, а не набором трудных вопросов — их достаточно и без меня. По-моему, в этом я преуспеваю; никаких трудностей пока что нет — у меня, по крайней мере, — хотя все говорят, что они неизбежны. Все трудности приходятся на долю Роба — тут и его отец с Полли, и мать, и работа в училище — и потом таков уж у него характер — ему необходимо впадать в уныние каждые четыре дня, пусть повод для этого будет самый ничтожный: обидится Грейнджер, Грейси пропадет на всю ночь (такой номер она отколола в первый раз с месяц тому назад; Роб не ложился до утра, возил Грейнджера по всей округе, и они таки нашли ее — вот уж кошачья порода! Лучше б оставили ее в покое, хотя и то сказать, работает она дома как заведенная и чтоб когда-нибудь надулась… — и, откровенно говоря, мне правится ее независимость). У меня же нет абсолютно никаких трудностей. Телячий восторг, скажешь ты, и, безусловно, будешь права, но дайте мне немного порезвиться, потом я угомонюсь. Вот только как я тогда жить буду?

Дом у них приблизительно такого же размера, как наш, только народа в нем живет побольше; и нам часто приходится шептаться. Но Роб откровенно наслаждается отдыхом и обнаруживает некоторые стороны своего характера, которые прежде были от меня скрыты. Он лучше, чем я думала, — то есть откровенно добр, любит делать людям приятное. Вчера, например, он решил отдохнуть следующим образом: повез за тридцать миль, по несусветной жаре миссис Таррингтон, их старинную приятельницу и соседку, к зубному врачу. Мисс Рина не преминула сообщить мне во время его отсутствия — я осталась дома, в саду под деревом, — что с ними поехала дочь миссис Таррингтон (кстати, обладающая великолепными зубами). Как бы то ни было, он вернулся засветло, и с меня пока что этого вполне достаточно. Если ему нужно больше, чем мне, то и дарит он тоже больше.

Тут ты, конечно, фыркнешь, но, возразив на это по совести, я тоже могу кольнуть тебя: ты пока еще не знаешь, до чего это все удивительно. И не узнаешь, пока не поживешь изо дня в день, из ночи в ночь, в маленькой квартирке с кем-то, кто тебе бесконечно дорог, не желая для себя иной участи ни теперь, ни в будущем. Я говорю это не затем, чтобы сказать неприятность, а просто чтобы объяснить пропасть, разделяющую нас, которую, я надеюсь, ты сможешь скоро перешагнуть, соединив свою жизнь с кем-то, кто даст тебе больше, чем наполняющие ваш дом анемичные и сварливые больные или твои родители, какими бы добрыми и милыми они ни были. Ты красивей меня, и я убедилась, что мужчины замечают это — Найлс Фитцхью, например, на свадебном ужине. Так подумай же, зачем тебе дана красота? А когда ответишь на этот вопрос, позволь своему сердцу постучать не в ту дверь, на которой висит табличка «ДРУГ». Есть и другие двери, как ты должна бы знать. Всякий, кто изучает мир пристально, с карандашом в руке, как ты, Элис, сознает это — должна была бы осознать и ты, и притом гораздо раньше, чем я. Мне сказали об этом твои зарисовки моего лица, когда я находилась у последней черты — те, которые при моем появлении ты поспешно отодвигала в сторону. Ты видела, что я страстно ищу путей, чтобы выжить, твердо решив найти их. Вот это ты и изображала на бумаге. А теперь всмотрись в себя — и ты увидишь, что все двери ведут в широкий мир.

Сама я надеюсь распахнуть ту, на которой висит табличка «МАТЕРИНСТВО». Я хочу ребенка. Пожалуйста, не говори об этом своему отцу или моим родителям, если ты с ними переписываешься. Я как раз недавно сказала об этом Робу, вот только что, на этой неделе. До сих пор он этого вопроса не поднимал, но делал все, чтобы уберечь меня. Теперь я попросила его больше этого не делать и решиться на то, на что я была готова прежде лишь в воображении — на рождение ребенка. Он попросил дать ему несколько дней на размышление, говорит, что, кажется, еще не согласен. Умом, но не телом.

* * *

22 декабря 1926 г.

Еве от Форреста.

Дорогая Ева.

Робинсон просил меня послать тебе телеграмму, но поскольку поспешным сообщением я уже раз нанес вашему дому непоправимый удар и поскольку — как мне известно от Роба — твой отец очень слаб, я решил сообщить письмом новость, которую отнюдь не назовешь приятной. Рейчел и Роб живы и надеются на благополучный исход. Опасность уменьшилась, хотя и не совсем миновала.

Сегодня в пять часов утра Рейчел потеряла своего ребенка. Мне известно следующее — она мирно проспала всю ночь и проснулась оттого, что у нее началось сильное — хотя и безболезненное — кровотечение. Какое-то время она лежала в темноте, желая удостовериться, что это происходит с ней не во сне, но, даже удостоверившись, не стала будить Роба. Проснулся он, по его словам, от того, что рядом кто-то тихо плачет, хотя, повторяю, мучения ее были исключительно нравственные — крушение надежд! Он зажег свет и страшно перепугался, но тем не менее сразу вызвал доктора, который приехал незамедлительно — был на месте через двадцать минут — и остановил кровотечение. Все же он посоветовал отвезти Рейчел в больницу и по дороге в машине, которой правил Грейнджер (Роб сидел рядом с ней на заднем сиденье), она спокойно и без звука родила уже сформировавшегося ребенка — доктор сказал Робу, что это был мальчик; родился он четырехмесячным, без признаков жизни. Сегодня вечером я разговаривал с доктором, и он сказал мне, что если удастся избежать заражения, то у Рейчел есть все шансы на выздоровление. Роб, конечно, с ней и собирается сегодня ночевать в больнице, почему и пишу тебе я.

Сейчас четверть одиннадцатого, надо скорее кончать — я хочу отправить письмо с последним поездом, чтобы ты получила его завтра. Не могу, однако, удержаться, чтобы не прибавить: часть, и притом значительная, моей грусти по поводу сегодняшнего несчастья вызвана тем, что после стольких надежд опять сорвались планы, имеющие значение и для нас с тобой . Правда, планы на отдаленное будущее и всего лишь при первой попытке обеспечить себе жизнь в грядущих поколениях ; она вполне может быть обеспечена (доктор не видит причины, почему бы Рейчел не сделать еще одну попытку), и все же я огорчен глубже, чем ожидал, и мне хочется, чтобы ты знала об этом.

Роб, без сомнения, напишет тебе завтра. Хоть он-то у нас есть — сын, которым мы можем гордиться, мужающий не по дням. Когда мы расставались с ним сегодня вечером, он — несмотря на свое горе, несмотря на то, что еле держался на ногах от усталости — так и светился силой, которую я знал у тебя в молодости. Я сказал ему, что боюсь, как бы после случившегося у них не развился страх перед жизнью, не пропало бы преждевременно желание иметь детей, как это случилось с его родителями. Он обдумал мои слова и ответил без тени улыбки: «Еще не выдуман костюм, который мог удержать меня от этого, если она останется в живых и я буду по-прежнему ей нужен!» — голос моего отца, старого Робинсона. Наш сын попал в хорошие руки, получше наших с тобой.

Спешу закончить,

с лучшими пожеланиями к рождеству

* * *

23 февраля 1927 г.

Грейнджер.

Уважаемая мисс Хэтти!

Извините, что мы так долго не писали. Мы все получили ваши прекрасные рождественские подарки, и Роб и мисс Рейчел получили два ваших последних письма, только не могли ответить на них сразу, почему — я вам сейчас объясню. Дела у нас с рождества идут плохо, за три дня до рождества, собственно, это началось. Мисс Рейчел проснулась ночью, истекая кровью, и потеряла ребенка, которого ждала в мае, — мальчика, которого она назвала Рейвеном по своему папаше, потому что, как она объяснила, папаша не хотел, чтобы у нее были живые дети. Об этом она сказала Робу, а Роб Грейси. И еще он сказал Грейси, что если мисс Рейчел так на это смотрит, то он ей больше не помощник — он в погоне за ребенком второй раз испытывать судьбу не хочет. С тех пор он обращается с мисс Рейчел очень ласково, но и только. Ее мать приезжала ухаживать за ней, уехала всего неделю назад, и все это время Роб возвращался домой поздно, иногда пьяный, но всегда тихий и ласковый; спал он, как всегда, у нее в постели, но Рейчел не пособлял. Это она сама сказала Грейси.

Погода у нас стоит плохая, и это тоже хорошему настроению не способствует. Все приуныли, и все раскисли. У меня столько времени берет закупка угля, что мне никак не удается толком последить за Робом, а если я ухожу вечером поискать его, тогда Грейси остается одна с мисс Рейчел, что тоже нехорошо. Вы бы посмотрели теперь на Грейси, мисс Хэт. Она такой молодец и так помогает. Я б без нее пропал. Больше мне такого, пожалуйста, не желайте.

Надеюсь, что в Брэйси у вас дела получше, чем у нас. Может, если весна когда-нибудь все же настанет, мисс Рейчел поедет к своим родителям подышать горным воздухом и полечиться, тогда б мы с Грейси могли съездить в Брэйси и повидать всех. Когда я Робу об этом сказал, он сказал, что и сам бы с радостью съездил. Вы ему по сердцу пришлись. Особенно не беспокойтесь. Я видел его и похуже, а он говорит, что и мисс Рейчел раньше бывало куда как хуже, чем сейчас. Просто все приуныли, как я сказал, и раскисли и ждут не дождутся солнышка. Будьте здоровы, а я, как только у нас будет что новое, вас извещу.

Ваш друг

* * *

28 февраля 1927 г.

Рейчел.

Дорогой папа!

Твое письмо пришло сегодня с утренней почтой, и я спешу ответить. Мне очень жаль, что мама столько наговорила тебе и так истолковала то, что наблюдала у нас в доме. Я вижу, что она все поняла не так и ввела в заблуждение тебя. Я куда крепче, чем ей кажется. Мама всегда относилась скептически к тому, что у меня есть сила воли, — наверное, я давала ей для этого достаточно оснований — но ты-то знаешь, что она во мне прочно заложена (я имею в виду способность применяться к обстоятельствам); ну, и поскольку ты обещал мне, что хорошие времена не за горами, то я решила пока переждать, а там уж насладиться жизнью. Времена — то есть мое время-препровождение — уже значительно улучшились: доктор считает, что я понесла не такой уж большой урон и что шансы мои вполне благоприятны — надо только восстановить силы и кое-что починить.

Поэтому я много читаю и выполняю домашнюю работу полегче, а на этой неделе, когда выдались подряд три хороших дня, ходила на работу к Робу и сидела на уроках английского в классе мистера Мейфилда. Он рассказывал мне и двадцати восьми негритянским студентам нечто такое, чего я, во всяком случае, никогда раньше не слыхала (темнокожим это, по-видимому, не в новинку, по крайней мере, они не дрогнули) — а именно: богу угодно, чтобы мы воспринимали жизнь как комедию. Ему — богу то есть — она кажется забавной, поскольку он знает, чем дело кончится, сам все придумал и уверен, что и нам представление это понравится, когда мы досмотрим его до конца (конец, правда, мы увидим еще нескоро, но это дело маленькое). Мистер Мейфилд засадил их за Мильтона! — «Потерянный рай», и сидят они у него, как эбонитовые ангелы (всем им за двадцать, некоторые уже отцы семейства), и слушают то, что он им рассказывает. Божий промысел, человечьи проказы… ну что из всего этого они могут понять?! Однако… не видно ни одной улыбки, как я уже сказала. Иду домой и размышляю. Не берусь утверждать, но, возможно, они, как и я, постоянно узнают что-то новое и в классе, и вне его.

Папа, с Робом все в порядке. Успокойся на его счет, пожалуйста. Ведь, если на то пошло, тяжелее всего случившееся сказалось на нем. В конце концов я могла умереть и все, а он как-никак считает себя ответственным — ведь без его содействия ничего не произошло бы; ему кажется, что слишком уж он поспешно согласился вывести меня на эту коварную тропу. Потому-то он и срывался несколько раз, чему была дважды свидетельницей мама. Но плохо от этого было только ему — надеюсь, она сказала тебе это. Со мной он ласков, предупредителен, и я вижу, что ему нужна. И это помогает , папа — помогает сознание того, что у меня есть настоящее дело. Ты — не в пример маме — должен понять это, вспомни хотя бы пагубную пустоту прошлых лет, до недавнего времени.

Собственно, не совсем пустоту. Я любила тебя все те годы и впредь не разлюблю. Потому не морщи больше лоб, начинай генеральную уборку и расчисти источник; в конце марта я надеюсь приехать к вам погостить. Роб какое-то время будет разъезжать по штату, занимаясь отловом будущих знатоков Мильтона. Смейся! Ведь это же комедия .

Пока что крепко целую.

* * *

10 марта 1927 г.

Хэтти.

Дорогой Робинсон!

Мне хочется, чтобы ты получил это письмо в день своего двадцатитрехлетия. Я ни разу не была у тебя на дне рождения, но при твоем рождении присутствовала и сделала все, что могла, чтобы спасти тебя и твою мать, а оба вы были так плохи, что за вашу жизнь никто не смог бы поручиться. Старалась, не покладая рук, не я одна, и, по-моему, ты обязан теперь отблагодарить всех нас жизнью, достойной подражанья.

О том, что у вас произошло, мне написал Грейнджер две недели тому назад. Не сердись на него — он не мой соглядатай, но я не получала писем ни от тебя, ни от Рейчел с начала декабря, не писал мне и Грейнджер, и потому я беспокоилась… а, как ты знаешь, на беспокойство у меня времени больше чем достаточно. Сам понимаешь, как я огорчена. На мою долю выпало немало утрат: отец, мать, Джеймс, Уитби — на полях Фландрии — даже Форрест (он так далеко заехал, что все равно как умер — для меня, по крайней мере), и я надеюсь, что не покажусь тебе жестокосердной, если скажу, что есть вещи похуже, чем потеря близких. Говорю это только тебе, смотри не обмолвись Рейчел, как бы она ни окрепла.

Например, я знаю, что куда страшнее потерять уважение к себе и возможность довольствоваться собственным обществом пред лицом полного одиночества. Я одна, как коршун в небе, — ты сам видел, — но я могу составить себе достаточно хорошую компанию. Но мне, наедине с собой никогда не скучно, даже приятно, хотя, конечно, я всегда рада видеть тех, кого люблю, — радость, выпадающая мне с годами все реже и реже. А еще того хуже — это утратить отзывчивость к другим — если эти другие существуют — и углубиться в себя, будто ты один на всем белом свете и можешь выкобениваться в свое удовольствие.

Таков был наш отец. Форрест не помнит — он был слишком маленький — и поскольку видел отца только под конец жизни, слабого и больного рядом с мисс Друри, которая умела его укрощать, он, возможно, нарассказывал тебе про него то, что не соответствует действительности. Если Робинсон Мейфилд хоть один раз — не говорю уже о двух — подумал о чувствах своей жены и детей, о впечатлении, которое останется с ними на всю жизнь — я, к сожалению, этого не заметила. Мне он очень нравился. Кому не понравится красивый высокий весельчак, от которого так хорошо пахло, особенно после ванны. Но у меня на глазах он погубил несколько человек и не дрогнул — что там дрогнул, не заметил даже. Меня-то нет: я поклялась у маминой могилы, что не дамся, поклялась, что по ее стопам не пойду, а вот Форрест пошел. Он подарил свое сердце отцу в пятилетнем возрасте и до сих пор находится под его обаянием, подобрал, как отцовские обноски, эту несчастную мисс Друри и заставляет несчастных негров зубрить какие-то никчемные стишки, только потому, что Роб Мейфилд наплодил несколько мулатов — одного-то уж во всяком случае.

Милый мой, прошу тебя не поддавайся ему — моему очаровательному отцу-людоеду, жадному и легкомысленному. И сам не стань им. Одного с головой хватает. Грейнджер пишет, что ты встревожен. Не сомневаюсь, для этого у тебя были причины. Надеюсь, однако, что причин теперь несколько поубавилось и ты больше не сидишь как на иголках. Хочется верить, что в нашей семье наконец появился мужчина, который твердо знает, что ему надо, и, раз чем-то овладев, уже не выпустит это из рук до Судного дня. Женщины такие были.

Передай, пожалуйста, Рейчел мой привет и наилучшие пожелания. Я бы послала ей и поцелуй, но поскольку она никогда не видела меня, ей может не понравиться поцелуй от незнакомого человека. Но ты-то меня видел и потому — хочешь ты того или нет

целую тебя крепко,

Тебе по-прежнему будут рады здесь, если ты сможешь приехать. Если же я вдруг понадоблюсь, только напиши — я приеду куда угодно.

Х. Ш.

Твоя стареющая, но все еще бодрая,

 

Июль 1929 года

1

Роб проснулся оттого, что машину сильно тряхнуло, ось издала неприятный тягучий звук; он быстро выглянул в окно — пронесло, позади виднелась глубокая выбоина.

Грейнджер сказал: — Извини, не заметил. Можешь спать дальше.

Роб откинулся назад. «Мне дорога каждая минутка сна», — подумал он, но жара и солнечный свет действовали на него удручающе, так что, скосив глаза вправо, он стал смотреть на бегущий за окном пейзаж, не сразу сообразив, где они — это могла быть любая из сотен изъезженных им дорог, узкая, поджимаемая с обеих сторон мелкорослым сосняком, перемежавшимся выжженными полями кукурузы и хлопка, поросшими сорняками — избоистая, как объеденный кукурузный початок. Ни души вокруг. Три тощие коровенки, выставленные в поле, больше похожем на открытый очаг, неподвижные и угловатые, как мебель в кабинете врача. Но тут Грейнджер немного замедлил ход перед новой рытвиной, и сбоку возникла и медленно проплыла мимо хижина, на пороге которой сидел старик, такой же черный, как все встречные коровы, в белоснежной, наглухо застегнутой морской форме времен испано-американской войны — Динуотер Причард, вдребезину пьяный в девять часов утра. Роб оглянулся и помахал ему.

Они были в двенадцати милях от дома — для него, во всяком случае, это до сих пор был дом — Фонтейн, Кендалы, дед, наконец-то умирающий, может, уже умерший (ему позвонили ночью, в три часа — у деда сильнейший удар, лежит безгласный, недвижимый, с остановившимися глазами; они оделись, поели и выехали около четырех, оставив Рейчел одну еще час дожидаться рассвета). Роб не видел родных мест с прошлого рождества, когда они приезжали из Ричмонда погостить на три дня, и ощутил сейчас их власть над собой — не способность задеть за живое (это, вне всякого сомнения, давно уже отошло в прошлое) и даже не способность ворошить старые воспоминания (его воспоминания ограничивались сегодняшним утром), но силу притяжения. У Роба было чувство, будто намагниченные рельсы стремительно увлекают его по этой дороге, потому что вся окружающая природа хочет, чтобы он попал как можно скорее туда, где находилось сердце ее, — к опоздавшему на двадцать никому не нужных лет смертному одру, на котором лежал сам магнит (все еще мощный) в облике его деда, по-прежнему распоряжавшегося чужими жизнями, требующего их себе. Он повернулся к Грейнджеру: — Ты так же устал, как я?

Грейнджер бросил на него быстрый взгляд. — Больше! — сказал он.

— Извини!

— За что? — спросил Грейнджер.

— За то, что я увез тебя сейчас.

— А почему меня нельзя было увезти сейчас?

— Ты же Грейси ждешь.

Грейнджер промолчал.

— Она вернется, и Рейчел ее задержит, — сказал Роб.

Грейнджер не отводил глаз от узкой дороги. — Я и сам думал, что жду Грейси, всю эту неделю я ее будто бы ждал; а вот вчера вечером сижу у себя в комнате в темноте, еще раздеваться не начал, и вдруг меня как осенило, и я понял две вещи — первое, что на Грейси крест можно поставить, и, второе, что оно и к лучшему. И не думал я вовсе Грейси ждать.

— Так я и поверил, что она больше тебе не нужна, — сказал Роб немного погодя.

— А вот и нет, не нужна.

Роб даже обалдел — сколько ночей провел он, выслушивая Грейнджера, превозносившего Грейси до небес, молившегося о ее возвращении; ночи, когда она убегала и они бросались на поиски (Роб, сидевший обычно за рулем, ставил машину у какого-нибудь бара, в сердце негритянского района, и томился в ожидании, пока Грейнджер найдет жену и слезно умолит ее вернуться). Чуть скосив глаза, он видел правую половину Грейнджерова лица — непроницаем, как телячья кожа, — тридцать шесть лет, подумать только! Бывал ли он когда-нибудь серьезно потрясен? Чем? Что могло пронзить эту отменную кожу, достаточно глубоко, чтобы причинить настоящую боль?

Грейнджер терпеливо сносил его взгляд какое-то время, потом повернулся и, осклабившись, звучным, с подчеркнуто негритянской интонацией голосом сказал: — Я вам все сейчас, мистер Роб, объясню. Слишком долго я в городе жил — деревенские девки мне больше не по вкусу.

Роб тоже улыбнулся. — Почему бы?

— Я только о Грейси говорю. Грейси мне не нужна, — Грейнджер замолчал, считая свой ответ исчерпывающим. Но тотчас в голове у него возникла новая мысль — как будто он неожиданно для себя что-то понял и сам удивился, что может взглянуть на факты открытыми глазами. — Нет, не так это, — сказал он. — Я о всех. Никто из них мне не нужен.

— Я как-то сомневаюсь, чтобы ты знал всех, — сказал Роб. С милю они ехали молча.

Затем Грейнджер сказал: — Может, я только Грейнджера и знаю. Еще мне сдастся, что я знаю тебя.

— Раз так, тебе повезло, — сказал Роб и с улыбкой посмотрел на Грейнджера.

— С чего бы это? — сказал Грейнджер.

— Значит, ты знаешь счастливого человека. Каждый, кто знает меня сейчас, знает счастливого человека. — Роб ткнул подушечкой большого пальца в потную грудь, прикрытую влажной белой материей.

— А мы ведь на похороны едем, — сказал Грейнджер.

— По всей вероятности, да. Я не про то, хотя я не единственный, кто ждал этого дня.

Грейнджер кивнул, не глядя, и больше не стал задавать вопросов. Усталый, еще не переваривший пришедшего к нему понимания, он не хотел продолжать разговор.

Но Роб не пожелал остановиться. — Я хотел сказать, что счастье и ко мне повернулось. Не в награду за что-то, вовсе нет. Но только несколько месяцев назад, недель даже, — да, господи, просто вчера ночью — я вдруг понял, что счастлив.

— Это хорошо, — сказал Грейнджер.

— И все она — Рейчел.

Грейнджер всем корпусом повернулся к Робу. — Ты что, от нее вволю имеешь? — Он, не мигая, смотрел на Роба, забыв про дорогу, как будто жизнь их обоих достигла своей цели и ее не нужно больше беречь.

Роб застыл на мгновение, восприняв его слова, его взгляд как оплеуху. Ошеломленный, испуганный, обозленный, он сперва не мог произнести ни слова, затем сказал: — Ты лучше на дорогу смотри.

Грейнджер оглянулся на гладкий пустой отрезок дороги и прибавил газу; лицо его ничего не прятало, ничего не выражало — как рыжеватая земля, бежавшая за ними по пятам.

Но спустя некоторое время Роб нашел удовлетворительное объяснение: он просто не понял, никто не собирался его обидеть. Грейнджер имел в виду любовь к нему Рейчел, ее терпение и ласковую заботу. А раз так, можно продолжать рассказ, можно успокоиться и объяснить, что дал ему брак. — Ты был на моей свадьбе, знаешь, почему я женился — от неприкаянности, от убожества жизни, а она попросила о помощи. Из всех единственная.

— Будто бы, — сказал Грейнджер.

— Кто же еще?

— А ты подумай.

— Но ты-то помощь получил, — сказал Роб. — Разве нет?

Грейнджер сказал: — Ладно уж.

Роб сказал: — С тех пор, как мы встретились, ты и дня не сидел без работы.

Грейнджер сказал: — Верно.

— И на будущее работа тебе обеспечена. — Роб осторожно стукнул кулаком по колену Грейнджера. — Пока у меня есть силы — а я не собираюсь терять их, — она тебе обеспечена.

Грейнджер сказал: — Премного благодарен. Надеюсь, тебя надолго хватит.

Роб сказал: — Мне нельзя распускаться, особенно теперь. Ты, Рейчел, мама после смерти деда, тетя Рина — вон сколько вас. Но я вполне к этому готов, ты знаешь. — Грейнджер кивнул, не поворачивая головы.

Роб опять не удержался: — И все это Рейчел.

— Тогда молись, чтобы ее подольше хватило, — сказал Грейнджер.

— И буду.

Теперь они ехали лесным участком, принадлежащим Кендалам, — прохладный тенистый остров ореха, дуба, старых сосен и тополей, — деньги, стоящие на корню, но еще не реализованные, — деревья, выстоявшие в годы постепенного оскудения, пока болел Бедфорд Кендал и лес распродавался участок за участком, потому что в их чаще, отступя от дороги, приютилось родовое кендаловское гнездо — старый дом, в котором родился Бедфорд.

В скором времени он будет принадлежать Робу, был подарен ему — во всяком случае, обещан — год назад. Он приезжал тогда в Фонтейн с Рейчел на неделю в отпуск; дед был слабее, чем когда-либо, с затуманенным большую часть времени сознанием, однако накануне их отъезда он прислал Сильви разбудить Роба в семь часов утра. Когда Роб, еще как следует не проснувшись, спустился к нему в халате, дед сказал: «Пусть Сильви накормит тебя, и поедем со мной». — «Куда?» — спросил Роб, и дед ответил: «Куда я скажу». Роб быстро поел, оделся и, не побрившись, явился к нему. К этому времени Ева тоже встала и пришла к отцу в комнату. Она причесывала его, но, увидев входящего Роба, мистер Кендал схватил ее здоровой рукой за запястье и сказал: «Иди пока. Вот он пришел за мной». На удивление, Ева не возразила против того, что ее отсылают, и только сказала Робу: «Не давай ему долго оставаться на солнце»; после чего Роб под руководством деда облачил его, причесал редкие тонкие волосы, а затем, нагнувшись, снова спросил: «Куда мы поедем?» Дед сказал: «Есть у тебя смирная лошадь?» Роб спросил: «А зачем?» — «Мне доехать бы, а то я что-то слабо себя чувствую сегодня». Роб сказал: «Понятно! Есть у меня одна славная старенькая кляча», — и мистер Кендал распорядился: «Так веди меня к ней». Роб, не вполне понимая, чем все это может кончиться, нагнулся, с усилием поднял грузного деда и вынес его через коридор, кухню и двор к своей машине. «Все в порядке», — объявил он, усадив деда на сиденье, и тот сказал: «Сперва давай отсюда выедем».

Когда они миновали центр города — август, суббота, улицы, несмотря на ранний час, запружены неграми, — мистер Кендал повернулся к нему и сказал: «Послушай, я тут ничего не узнаю. (Он не был в городе три или четыре года, с тех пор как Кеннерли соблаговолил в последний раз покатать его.) Если ты хоть что-нибудь соображаешь, отвези меня домой». Роб кивнул и стал медленно огибать квартал, чтобы вернуться назад, но когда они остановились у перекрестка старого Эссекского шоссе, дед сказал: «Слава тебе господи. Сверни-ка здесь». Роб сказал: «Я думал, мы едем домой. (Солнце светило сквозь заднее стекло прямо на мистера Кендала.) Мне и самому жарковато». Но дед сказал: «Я прошу тебя спасти меня», — и снова указал направо. Робу пришлось повиноваться, и он проехал мили две по неровному шоссе, думая: «Он скоро забудет, и тогда можно будет свернуть». Однако, доехав до развилки на Ричмонд, дед снова показал направо. Роб свернул и спросил: «От чего спасти, дедушка?» В бессмысленных глазах с натугой зашевелилась мысль — наконец дед вспомнил, глаза прояснились, стали осмысленнее, но сказал он лишь: «Хочу посмотреть, стоит ли еще мой дом?» — и показал прямо.

Тут Роб понял — старый кендаловский дом. Он видел ею раза два в детстве, когда они ездили туда навещать незамужнюю внучатую тетку и двух дальних родственников (все трое глубокие старики, совершенно глухие), но после того, как все они поумирали, ферму сдали в аренду человеку по имени Уивер — бывшему пьянице, убийце собственного сына, впоследствии исправившемуся, который работал у них исполу. После смерти Уивера ферма несколько раз переходила из рук в руки — с каждым разом все в худшие; Роб не был здесь уже лет двенадцать.

Дом стоял на месте — высокий (вышина в два раза превышала ширину) рубленый дом на кирпичных опорах, между которыми мог пройти, на сгибаясь, десятилетний мальчишка; никаких признаков краски на стенах и на крыше, все окна и двери настежь, во дворе коза на ржавой цепочке. Они остановились, выключили мотор и посидели минутку в молчании — обыкновенная ферма, еще один жернов для чьей-то шеи, — вид ее оставил Роба совершенно равнодушным, хоть он и сделал над собой усилие, желая как-то подогреть свои чувства: как-никак одна из колыбелей его жизни, одна из причин. Обыкновенные кирпичи и доски, ничего больше. Он повернулся к деду и увидел, что тот через ветровое стекло пожирает дом глазами, и на старом лице его блаженство младенца, дорвавшегося до материнской груди. Чтобы прервать это затянувшееся наслаждение, Роб сказал: «Ничего ему не сделалось, стоит». Дед, не поворачиваясь к нему, попытался улыбнуться. Безуспешные потуги на улыбку сменились выражением озадаченности. Роб взглянул на дом. В дверях стоял целый выводок негритят, испугано таращивших на них глазенки, — четверо или пятеро впереди, остальные, постарше, маячили сзади.

Тогда Роб понял, в чем дело, — вернее, вспомнил (потому что об этом ему писала Рина несколько месяцев назад), — Кеннерли сдал ферму негру по имени Джаррел на более выгодных, чем прежде, условиях. У Джаррела была куча детей. Роб полагал, что дед знает об этом. Он сказал: «Смотри, как у них чисто». Дед долго молчал, затем произнес: «Спасибо козе». — «Хочешь, я поищу кого-нибудь?» — спросил Роб. Снова долгое молчание. В дверях появилась высокая женщина с самокруткой в зубах. Роб спросил: «Может, хочешь поговорить с женой Джаррела?» Дед долго, не мигая, смотрел на нее, затем сказал Робу: «Я одного хочу — когда я в непродолжительном времени умру и ты получишь эту ферму, приведи ее в порядок, перевези сюда Еву и заботься о ней». Роб ответил: «Ей ведь в Фонтейне хорошо живется». Мистер Кендал потряс головой: «Это пока. Потом ей нужно будет где-то жить. Можешь ты мне это обещать или я так и умру неуспокоенный?» Роб обещал ему, просто чтобы дед перестал пристально смотреть на него, затем помахал женщине, развернул машину и поехал домой. Дед не обмолвился ни одним словом об их поездке. Но обмолвился и Роб, а потом и вовсе забыл о ней.

Теперь он сказал Грейнджеру: — Как ты смотришь на то, чтобы нам поселиться здесь?

— На дороге-то? Больно пыльно.

— В этом лесу, болван. Очень скоро я стану владельцем фермы, которая находится за этими деревьями, может, уже стал, если дед умер.

— Я ведь тебе говорил, что деревня не для меня.

— Я, может, не шучу, — сказал Роб. — Поедешь со мной сюда?

— У тебя хорошая работа. И что ты вообще знаешь о земледелии?

— Больше твоего, — сказал Роб. — А то подыщу себе хорошего арендатора. В училище-то я работаю в угоду отцу. И не заплачу, если больше никогда в жизни не увижу бухгалтерскую книгу.

— А что тебе хотелось бы видеть?

— Не знаю, — ответил Роб. — Но можно и подождать, пока придумаю — может, просто своих детей.

— Откуда это они у тебя возьмутся? — спросил Грейнджер на этот раз дружелюбно.

— Отсюда, — ответил Роб так же приязненно, указывая на свой пах. — Отсюда в Рейчел, а из нее на свет божий, — и посмотрел на Грейнджера.

— Не рано ли? — спросил Грейнджер. — Она для этого готова?

Роб ответил: — Доктор еще месяцев шесть назад сказал ей, что она может попытаться. Я попросил ее подождать, не был тогда еще готов.

— Как так?

— Да просто боялся. Боялся снова риску подвергать — теперь, когда по-настоящему ее оценил. Боялся: как это какой-то ребенок будет меня отцом называть.

— А теперь готов? — спросил Грейнджер.

— Со вчерашнего вечера, — ответил Роб.

Грейнджер кивнул: — Я все слышал. (Его комната находилась под их спальней.)

— Но не видел, — сказал Роб.

— Нет, не видел. Я в потемках сидел.

— И мы тоже в потемках, — сказал Роб. — Лежали рядом, и она говорит: «Не надо меня больше оберегать». — «Это уж предоставь мне решать», — сказал я, а она говорит: «Жизнь-то моя!» Ну, я возразил: «Твоя-то твоя, но ты поделила ее пополам и половину отдала мне». Она сказала: «Да, отдала и снова отдам, но и ты должен делиться своей, а ты про запас копишь. Я тебе только любовь обещала, а никак не сохранность». Тогда я бросил предосторожности.

Роб рассказывал все это, обращаясь к Грейнджеру, но не совсем ему. Грейнджер никак не реагировал, непонятно было даже, слушал он или нет, однако воспринял он рассказ Роба как нечто для себя обидное, задуманное специально, чтобы задеть, уколоть, показать превосходство. Он продолжал вести машину с большой осторожностью, как будто они блуждали где-то в дебрях отчаяния, а не находились в трех милях от города — своей легко досягаемой цели.

Роб спросил: — Ты осуждаешь меня?

Грейнджер ответил: — Да погоди ты. Дай подумать. — И хотел, по-видимому, улыбнуться, только улыбки не получилось, и глазами с Робом он ни разу не встретился, пока они не въехали во двор кендаловского дома и не остановились. Тогда Грейнджер сказал: — Ну вот, доставил я тебя, — и протянул правую руку, словно подставил.

Благодарный и растерянный Роб (к ним тотчас кинулась увидевшая их издалека Рина) взял его руку, сжал и не сразу отпустил. На него вплотную надвинулся трудный день, смерть со всеми вытекающими из нее осложнениями и обязанностями, позади был опасный ночной перегон, Грейнджер, предложивший ему свою жизнь… Никогда он не чувствовал себя счастливей и не скоро почувствует. Вот о чем он думал.

Но к машине уже подбежала Рина, приговаривая умоляюще: — Да скорей же! Шевелись!

2

Хотя Рина старалась затащить его в дедовскую комнату, Роб остановился на пороге. В комнате негде было повернуться: двуспальная кровать, платяной шкаф, умывальник, черный кожаный диван, Рина, Кеннерли и Блант, мать Мин — Кейт Таррингтон, у постели доктор, щупающий пульс деда. Рука была мертва, шея, лиловая, суше всякого пергамента, тоже явно мертва. Синеватые губы приоткрылись, обнажив редкие желтые зубы. Закрытые глаза вдруг округлились в орбитах, как два больших стеклянных шарика. Во всем этом была какая-то стабильность, будто такое состояние длилось днями, может, даже неделями, и все же Роб сразу понял по выражению лиц присутствующих, — кроме лица ко всему привыкшего доктора, — что вошел он в комнату в момент смерти. И почувствовал, что леденеет.

Доктор сказал, обращаясь к Рине: — Где Ева? Позовите Еву.

Рина сказала: — В кухне, лед колет. Сейчас придет.

— Пойдите встретьте ее, — и опустил руку деда на кровать.

Ринин взгляд упал на нее, скользнул вверх, но так и не дошел до лица. Она на секунду крепко зажмурилась, потом раскрыла глаза и прошла мимо Роба через коридор в кухню.

Доктор повернулся к Кеннерли и Блант и наклонил голову. Они сидели рядышком на диване, пришибленные. Тут он заметил стоявшего в дверях Роба и сказал, обращаясь к нему, но так, чтобы всем было слышно: — К нему ты опоздал. Так встреть хоть Еву.

Роб кивнул. В коридоре послышались чьи-то быстрые шаги.

Ева влетела в комнату, даже не заметив сына, хотя задела, как птица крылом, влажный рукав его куртки. Она устремилась к кровати и остановилась в изножье ее. Довольно долго — секунд пятнадцать — внимательно вглядывалась в то, что лежало перед ней, затем посмотрела на доктора и спросила: — Что с ним?

— Он скончался, — сказал доктор, почти до шепота понизив голос, и предложил ей руку.

Но если она и заметила ее, то пренебрегла. Обойдя кровать, она встала на тряпичный коврик, который связала для отца всего лишь в марте этого года (она всегда вязала коврики в марте — для лета это было слишком жаркое занятие). Одним движением опустилась на колени, положив обе руки на кровать, и, не отводя глаз от отца, сказала тихо, но внятно: — Дайте мне поговорить с ним. Мне нужно поговорить с ним.

Роб никогда прежде не слышал, как она молится или хотя бы читает молитвы (когда он бывал с ней в церкви, она во время чтения молитв и пенья псалмов равнодушно смотрела по сторонам). Он обвел взглядом присутствующих — все, кроме Блант, жены Кеннерли, смотрели на Еву, но, услышав ее слова, перевели глаза на лицо мистера Кендала. Блант обливалась слезами — заплакала при первых признаках смерти.

Сначала шевельнулись губы, они чуть дернулись, пытаясь отодраться от сохнущих зубов, будто готовясь сказать что-то. Затем раскрылись глаза, но обратились не к Еве, а вверх, к потолку, в них не было и тени сознания.

Ева улыбнулась, привстала с колон, низко нагнулась над ним, стараясь перехватить его взгляд. — Я вышла только принести тебе лед, — сказала она. — Ева тут. Спи спокойно.

Роб в два шага очутился у кровати. Может, это ему предназначалось прощальное слово? Или предостережение? Может, дед искал его лицо среди прочих? Нет, ничего подобного. Все же он успел перехватить кивок — сознательный, предназначавшийся его матери, ей и больше никому. Затем веки снова опустились, и последние искорки жизни, разгоревшиеся, чтобы откликнуться на ее зов, воспринять его смысл, быстро и беззвучно угасли.

Рина подошла к Еве сзади и дотронулась до ее согнутой спины.

Кеннерли встал, приоткрыл окно и заложил его свернутой бумажкой. Впервые за много лет в комнату проник свежий воздух. Блант продолжала плакать, тихонько по-щенячьи подскуливая.

Доктор подошел к сестрам и снова взял руку мистера Кендала, нащупывая пульс. Пять секунд безмолвного ожидания, до единой пересчитанных Робом. Доктор кивнул Рине.

Рина крепче взяла Еву за талию и сказала: — Он увидел тебя.

Только тогда Ева разогнула спину. — Я знаю, — сказала она. И повернулась к сестре. Но Робу прекрасно видно было ее вдруг помолодевшее, строгое и в то же время одухотворенное лицо — оно так и светилось торжеством победы. Он хотел подойти к ней и не смог; она его и не заметила.

Ева сказала Рине: — Я хочу выйти на воздух, на одну минутку.

— Мы сейчас вернемся, — сказала Рина доктору и затем, обращаясь к Кеннерли: — Пока займись тут.

По-прежнему поддерживая за талию Еву, которая держалась вполне прямо и твердо, она повела ее по узенькому проходу к двери, не задерживаясь, не обменявшись ни с кем словом.

Роб проводил их взглядом.

К нему подошла мать Мин и тронула за левую руку, которой он сжимал высокую темную спинку кровати. Ее лицо, обычно круглое и расплывчатое, как тесто, отверделой осветилось внутренним светом — так подействовала на нее сцена, свидетельницей которой она была, и мысль о предстоящих ей обязанностях.

— Слава богу, что ты успел, — сказала она. — Мин непременно приедет.

— Да, успел, — сказал Роб и улыбнулся в ответ, ему не хотелось, чтобы другие видели, как воспринял он сам ту же сцену, разбередившую самую старую его рану. Затем он пошел к Блант и Кеннерли: больше идти все равно было некуда.

3

Придав телу надлежащее положение (омыть и одеть его должна была Ева) и сложив свой чемоданчик, доктор вышел во двор поискать сестер. Блант и мать Мин отправились на кухню, так что Роб и Кеннерли остались с покойником одни. Они обменялись рукопожатием и назвали друг друга по имени — это была их первая встреча наедине за много лет. — Я спешил изо всех сил, — сказал Роб.

— Ты вовремя успел, — сказал Кеннерли. — Он видел тебя.

— Едва ли, — сказал Роб.

— Едва ли это имеет какое-то значение, — сказал Кеннерли. Он отошел от окна и подошел к одноногому столику, стоявшему у кровати. На столе не было ничего, кроме керосиновой лампы, заткнутой бутылки с микстурой от кашля и гребенки. Он выдвинул ящик и достал из него золотые карманные часы. — Они мои, — сказал он. — Единственная моя вещь здесь.

Роб кивнул, как будто требовалось его разрешение.

— Он подарил их мне, когда я уезжал из дома, — я ведь сделал попытку уехать, по примеру твоей матери. Только нас обоих вернули. Подарил на перроне, пока мы дожидались поезда; сказал: «Если со мной что-нибудь случится в твое отсутствие, спроси их у мамы, скажи ей — моим всегдашним желанием было внушить тебе, что единственно важно в жизни только время и процесс убивания его». — Мне пришлось убить немало времени, прежде чем они попали ко мне, а? — Он взвесил их внушительную округлость на жесткой плоской ладони. И улыбнулся Робу.

— По-моему, у него был свой счет времени, — сказал Роб.

— Да, я это тоже замечал. — Кеннерли нажал на головку, и крышка часов отскочила: стрелки — как и все годы после второго удара отца — показывали половину седьмого. — Надо будет почистить их, — сказал он. Потом ковырнул ногтем небольшой паз и открыл заднюю крышку. Молча посмотрел и протянул часы Робу. — Кто это? — спросил он.

Роб подошел — под крышкой лежала старая фотография в половину почтовой марки. На ней мальчик лет четырех-пяти в ковбойской шляпе, с пестрым платком вокруг шеи, с легкой улыбкой на губах. Что-то кендаловское в чертах лица — но кто это? Брат деда, давно затерявшийся в штате Миссури? Сам Бедфорд? Из вежливости Роб спросил: — Может, ты?

— В тысяча восемьсот восемьдесят девятом году, — ответил Кеннерли, — мама привезла мне эту шляпу в подарок из Роли, а старая миссис Брэдли несколько раз щелкнула меня — она к старости обзавелась большим фотографическим аппаратом. Я и забыл совсем.

— А он помнил, — сказал Роб.

Кеннерли больше не улыбался, но с довольным видом рассматривал фотографию, даже потрогал ее кончиком пальца. Мазок клея, державший фотографию, отстал от золота, и фотография медленно слетела вниз на коврик к ним под ноги. Роб нагнулся, чтобы поднять, но Кеннерли предупредил его. — Я сам, — сказал он. Поднял, положил обратно и защелкнул крышку. — Просто он держал ее там. Наверное, давно сам забыл. Должно быть, мама дала ему эту карточку на хранение. Понимаешь, я ведь не знал о ней. — Он осторожно положил часы в карман своего холщового пиджака. — Больше здесь нет ничего моего.

Роб спросил: — Можно тогда я возьму пистолет? — он указал на каминную доску.

— Спроси свою мать, — ответил Кеннерли. — Спроси Еву и Рину. Это все их.

— Он оставил завещание?

— Нет, просто высказал мне свои желания в начале прошлой весны. Дом и все, что в нем находится, отходит Еве и Рине, им же все деньги от продажи хлопка и кукурузы. Строевой лес мой и вся земля, за исключением старой кендаловской фермы. Он завещал ее тебе.

— Да, он и мне об этом говорил. Вернее, как-то раз сказал. Я и не думал, что он серьезно. Не думал, что запомнит.

— Запомнил. Он сказал мне, что тебе всегда хотелось иметь этот дом.

Роб улыбнулся: — Вот уж нет. Для меня этот пыльный ковер значит куда больше. (Он указал на половик, лежавший у них под ногами.) На что, спрашивается, мне дом, годный только на дрова, загаженный неграми, и все эти деревья?.. — Он успел многое повидать после их утреннего разговора с Грейнджером, пока они ехали прохладным лесом — теперь его собственностью, — отчего ему захотелось навсегда обосноваться в Ричмонде, а то и подальше.

Но Кеннерли ответил: — Ты б там время мог убивать. Он для того тебе его и оставил. Выдвори арендатора, подправь дом, перевези к весне Рейчел и займитесь с Грейнджером земледелием. Заодно и за матерью приглядишь. Она вправе рассчитывать на что-то лучшее после двадцати с лишним лет забот и страхов. И захочет, чтобы ты был поближе к ней.

— Вряд ли, — сказал Роб.

— Во всяком случае, ты будешь ей нужен.

Роб взглянул на своего деда — багровое, от натужного желания еще немного пожить, лицо побледнело, и в свои первые минуты вечного покоя он светился, как фарфоровая чашка при дневном свете. Кто бросит сейчас в него камень? Роб подумал, что он смог бы. — Допускаю, — сказал он. — Но она скоро поймет, что поздно спохватилась.

По лицу Кеннерли было видно, что он отлично смекнул, в чем суть этих слов, однако догадку быстро припрятал — на будущее. И не проронил ни слова. Повернулся от Роба к мертвому, уже холодному отцу и, не задержавшись ни на секунду, чтобы всмотреться в его черты, постараться запечатлеть их в памяти, нагнулся и поцеловал в высокий лоб. После чего вышел из комнаты.

До Роба донеслись слова Рины, встретившей его в коридоре. — Ева прилегла, — сказала она. — Она оденет его, как только соберется с силами. А ты возьми на себя все хлопоты по похоронам, извести всех.

— Еву это устраивает?

— Это ее распоряжение.

— В таком случае ладно. — И он пошел по направлению к кухне.

Рина спросила: — А где Роб?

Кеннерли остановился. — Только что был в комнате у отца, но, может, уже ушел. Он уже подумывает об отъезде. Вечный странник!

— Тише ты, — сказала Рина и двинулась к спальне.

Воспользовавшись последним моментом наедине с дедом, Роб тоже нагнулся к затвердевшему, как гипс, лицу и поцеловал холодные губы. Скорее всего, в знак благодарности — этот человек освободил его не смертью, а жизнью: двадцать пять лет держал на голодном пайке бедного ребенка, пока не выжил его из дому, не заставил искать утоления в другом месте и обрести таким образом свободу. Роб наконец-то увидел это.

Рина ничего не видела и ничего не слышала.

4

Она подошла к нему вплотную и взяла за руку — они до сих пор даже толком не поздоровались. — Не надо было мне вытаскивать тебя сюда, — сказала она. — Извини, пожалуйста. Я думала, он обрадуется тебе. Ничто больше его не трогало. С трех часов утра он никого не узнавал, ничего не видел.

Роб сказал: — Он узнал маму.

Рина внимательно посмотрела на отца. — Пусть она думает, что узнал, пусть себе думает. На самом деле это просто сокращение мышц в момент умирания. Разве ты никогда не видел, как умирают животные? Это ведь происходит не сразу.

— Где мама? — спросил Роб.

Рина указала на потолок. — Я отправила ее наверх. Через десять минут здесь начнется бедлам. Кейт Таррингтон уже трубит сбор… а я еще вчера испекла глазированный торт. До вечера поступит еще шесть таких же, сам знаешь. Я уже больше никогда не смогу есть его. Со дня маминой смерти не прикоснулась к грудинке. — Она потянула Роба за руку и, указав на дверь, прошептала: — Мне нужно сказать тебе пару слов, — быстро провела его по коридору в прежнюю гостиную, где уже двадцать лет стояла Евина кровать, и притворила за собой дверь. Когда они, ступая по потертому розовому ковру, дошли до середины комнаты, она сказала твердо, но очень тихо, почти шепотом: — Запомни одну вещь и не забывай ее ни на секунду, пока идет это представление. Ты — единственная надежда всей этой компании, и уж я присмотрю, чтобы ты получил законную долю всего, что принадлежало отцу, держись за свое руками и зубами. Не выпускай, хоть кровь из-под ногтей. — Она все крепче сжимала ему руку.

Роб кивнул, — она смотрела на него твердым, сосредоточенным, как у хищника, взглядом. Все же он спросил: — Надежда на что?

Она не поняла.

— Ты же сказала, что я — надежда. Так на что?

Рина надолго задумалась, даже опустила глаза. И вдруг поняла. — О господи, — сказала она, — надежда на отдых, вот на что, милый ты мой. — Глаза ее наполнились слезами. Она стояла, не поднимая их, и слезы капали, оставляя маленькие пятнышки на ковре.

Роб никогда такого не видел. Он постарался припомнить, когда последний раз видел слезы в стенах этого дома. Наверное, слезы все-таки проливались (и после его детских истерик), только он не мог вспомнить… или они тщательно скрывались, проглатывались за запертыми дверями? Как бы то ни было, сейчас они нашли выход — Рина и не пыталась сдерживать их. Заметив, что слезы иссякают, он сказал: — Ты отдохнешь. У тебя впереди целые годы отдыха. Сразу после похорон наступит покой, и надолго. Утешай себя этой мыслью. — Он взял ее за плечи, всей рукой ощущая их затаенную силу (не покрытые жиром мускулы, тонкая, но крепкая кость).

Она смогла заставить себя улыбнуться. — Я не об этом.

— Так скажи мне, о чем.

Сказать было очень трудно, пожалуй — несмотря на прекрасно подвешенный язык, — труднее, чем когда-либо за все прожитые сорок один год. Но она сознавала с предельной ясностью, что ей обязательно нужно (причем уже давно) сказать ему это; и хотя слезы высохли, наморщенный лоб и дрожащий подбородок выдавали ее героические усилия справиться с собой. — О том, что ни один человек в этом доме, ни один, проведший хотя бы ночь под его крышей, не получил от жизни того, что хотел. Вот я о чем. — Она не прибавила, однако, — поскольку сама ясного отчета себе в этом не отдавала, — что все сказанное относилось только к ней самой и все надежды возлагались на него только ею, что это она рассчитывает на его возвращение — духовное и физическое, хочет неустанно заботиться о нем и постоянно видеть его. Она и мысли не допускала — даже в глубинах, подсознания, что этому крепкому мальчику не под силу одному удовлетворить все чаяния их нескладной семьи.

Роб кивнул. — Но что же я могу сделать?

— Кеннерли сказал тебе о завещании?

Он ответил: — Нет, не сказал. — Солгал он отчасти от лукавого ребяческого желания дать ей возможность первой сообщить ему новости, отчасти из хитрости, желая проверить, совпадут ли две разные версии.

Но Рина знала очень мало. — Спроси его, — сказала она. — Прошлой весной папа сообщил ему свою волю. Он знает ее назубок.

Робу стало стыдно. — Да он сказал мне — я получаю дом.

Рина задумалась. — То есть — этот дом? — Она указала на пол.

— Старый кендаловский.

Рина тряхнула головой и презрительно фыркнула. — Готовый, разложенный костер. Только спичку поднести.

Роб сказал: — Он любил ферму. И хотел, чтоб дом достался мне.

Это привело ее в негодование. Короткая вспышка радости и быстрое крушение всех надежд. — Смерти твоей он хотел — хотел, чтоб ты засел в глуши и умер там, последовав примеру людей, чьих имен ты даже не знаешь. И я ни о ком из них ничего не слыхала — об этих старых эгоистах Кендалах. Послушай меня… — Она взяла себя в руки. — Пожалуйста, послушай меня: поезжай туда сегодня же и упроси этого негра, чтобы он оставался сидеть на твоей ферме до конца своих дней и не приставал бы к тебе ни с чем, а ты будешь за него богу молиться. Упроси во что бы то ни стало, хоть на колени встань, хоть ноги ему мой.

Роб улыбнулся. — Успокойся. Я уже нашел себе место и с него не сдвинусь.

— В Ричмонде? — спросила она.

— В Ричмонде. Пока что. Мы решили быть счастливыми.

— Кто это мы?

— Я и Рейчел; ты ведь была на моей свадьбе — помнишь? — Он снова улыбнулся, снова взял ее за плечи.

Рина отстранилась, ласково, но твердо. — Я-то прекрасно помню. А ты вот помнишь, что я наговорила тебе в тот вечер?

— Да. Я это принял к сведению.

— Я сказала тебе, что жизнь, которую я провела здесь, которую провела здесь Ева, пуста и беспросветна.

— У нее хоть был дед.

— А у меня был, как я тебе сказала, — ты. В течение двадцати лет.

Роб сказал: — Так радоваться надо — умер-то только дед.

Рина издала смешок, обрывок звука — кровь, что ли, брызнула откуда-то? — Не в том дело, — сказала она. Пошла было к двери, но остановилась на обшарканном пороге и посмотрела прямо на него. — Скажи правду — дало это тебе хоть что-то?

— Что именно?

— Мои тогдашние увещевания — совет найти себе другую жизнь и крепко держаться за нее, ни за что не оставаться одному.

— Больше, чем что-либо другое много виденное, — ответил Роб. Он хотел сказать «слышанное», но он ведь видел жизнь Рины, жизнь всех остальных обитателей этого дома. Главное, видеть пришлось очень уж долго. Он решил, что слово сойдет.

— О господи! — сказала она. И заставила себя усмехнуться: — Наконец-то я испила чашу страданий до дна. — Она двинулась к двери.

Роб почувствовал, что так просто отпустить ее невозможно; сам не понимая, зачем ему понадобилось делиться с ней и откуда у него взялась уверенность, что она воспримет его сообщение как драгоценный дар, он сказал: — А у нас будет ребенок.

Рина не дрогнула. Она кивнула в знак благодарности и вышла.

5

К десяти вечера все разошлись, только Тори Брэдли еще сидел на веранде с Кеннерли и Евой (Рина, впервые на памяти остальных, извинилась и пошла спать в девять часов); Роб отправился на кухню, где кончала уборку Сильви, взял кусок торта и стакан молока и сел за большой стол, стоявший посередине, не в силах от усталости думать. Он медленно ел торт, а утомленная Сильви, покряхтывая, двигалась по кухне; время от времени она разражалась короткими тирадами, то ли обращаясь сама к себе, то ли в пространство. Роб не прислушивался.

Наконец она остановилась у раковины, уставилась издали на Роба, ожидая, чтобы он поднял глаза, и, не дождавшись, сказала: — Слушай, когда ж они наконец пойдут спать?

Роб взглянул на нее. Глаза, набрякшие от усталости, губы распущены. — Иди домой, — сказал он. — Ты и так бог знает сколько работы провернула.

— Она меня остаться попросила.

— Кто?

— Мисс Ева.

— Где остаться?

— Где, где? Здесь, конечно. Разложу тюфяк и лягу, как только все угомонятся.

Роб решил, что старый порядок остается в силе — Грейси и Грейнджер обычно ночевали дома у Сильви, — и спросил: — А Грейнджер уже ушел к тебе?

— Будто не знаешь? — сказала Сильви.

— Я очень мало что знаю про здешние дела, — сказал он с улыбкой, однако не совсем в шутку.

— Он поехал на твоей машине встречать мисс Мин.

А Роб и забыл. Кейт Таррингтон спросила его в конце дня, нельзя ли, чтоб Грейнджер отвез ее на станцию, за шесть миль отсюда, встретить поезд из Роли (она позвонила Мин о случившемся, и, как ни странно, Мин решила приехать). Роб улыбнулся Сильви. — Наверное, отдохнуть захотела. (Когда школа закрылась на лето, Мин поступила на работу в библиотеку, в отдел генеалогии.)

Сильви тоже улыбнулась. — Отдохнуть, как же! Она готова шею свернуть, только б на тебя лишний раз полюбоваться.

— Тогда я замру, чтоб облегчить ей это дело.

Сильви рассмеялась, но сказала: — Если у тебя есть мозги в голове, беги отсюда бегом. Она еще тебя подцепит.

— Меня уже подцепили, — сказал Роб.

Сильви подумала. — Это мисс Рейчел, что ли?

Роб вгляделся ей в лицо, нет, никаких признаков насмешки. — Да, — сказал он.

Сильви взяла влажную тряпку и еще раз протерла край раковины. Сквозь эмалевую краску местами проступала ржавчина — все ее работа. Она осторожно расправила тряпку, повесила сушиться и сказала: — И чем это она тебя держит? — Лицо ее, несмотря на крайнюю усталость, по-прежнему оставалось непроницаемым.

Большую часть из того, что знал Роб о своем тело — о его мужании и возможностях, — он узнал от Сильви. Купанье в ванне, мокрая ладонь, веселый смех; обрывки сведений, которые она сообщала ему, как только Рина и Ева выходили за дверь, о своих ухажерах, о заглянувшем на огонек приятеле, который провел с ней всю предыдущую ночь, так, что она вконец умаялась. Вайсларс Харгров — Роб даже вспомнил его имя: низенький темный человечек, который, поджидая Сильви, вечно торчал у черного крыльца, — лет пятнадцать назад это было. Потом он исчез, как все ее ухажеры. Его выпускной вечер — ночь, мягкая постель Сильви, золотая рыбка Монетка в аквариуме, темнота, насыщенная опасностями, темная Флора над ним… Все так, но вот сегодня Роб не мог понять, что кроется за ее вопросом — благожелательное любопытство, попытка пошутить с усталости или поиск оружия, которое можно будет использовать против него? Он подумал и решил подковырнуть ее. — Причинным местом, — сказал он. — Понимаешь или объяснить?

Не вникнув в его слова, Сильви кивнула, когда же до нее дошло, она опустилась на табуретку у раковины и застыла. Роб допил молоко, вытер рот, а она все смотрела на него и думала о чем-то. Затем, встретившись с ним взглядом, спросила: — Это кто ж тебя научил?

— Ты про что?

— Что Рейчел…

— Кто чему меня научил?

Сильви сказала: — Гадости говорить. Я тебя этому не учила.

Роб сказал: — Извини меня!

Она прямо посмотрела ему в глаза. — Поздно.

Он подождал немного, потом огляделся по сторонам. — Торт еще остался?

— Сам доставай, — сказала она. — Только что ведь говорил, что я много работы провернула.

Роб сделал еще один заход. — Ну, пожалуйста, Сильви! Я умираю от усталости.

— А я уж померла, — сказала она. — Сиди и жди, пока твой негр привезет сюда Минни; пусть они вдвоем тебе прислуживают.

Ева спросила: — Что-нибудь произошло?

Оба обернулись. Она стояла в дверях, держась одной рукой за косяк.

Роб ответил: — Нет, мама. Просто решили передохнуть. Присоединяйся к нам. Здесь прохладнее.

Она быстро вошла в кухню и села.

Сильви встала. — Мисс Ева, есть хочешь?

Ева подумала. — Пожалуй, да.

Сильви занялась ее ужином — достала чистую синюю тарелку, Евину любимую, положила на нее куриную грудку, половину большого помидора, холодный картофельный салат, достала из духовки еще теплые булочки, разрезала их пополам и намазала маслом.

Прежде чем она успела поставить тарелку перед его матерью, Роб спросил: — Как ты? Будешь держаться?

Она подумала. — Когда?

Он решился: — Сейчас и в будущем?

— Похороны завтра в три — мы договорились насчет этого уже после того, как ты с веранды ушел. Думаю, что на это время меня вполне хватит. Ну а дальше… — Она замолчала и повернулась к Сильви. — Дальше посмотрим, верно, Сильви?

Сильви сказала: — А что еще делать. Чего тебе палить?

— Молоко у нас есть?

— Целое ведро.

— Налей мне стакан, пожалуйста.

Сильви подошла к леднику, налила в стакан густого молока и поставила его на стол перед Евой рядом с полной тарелкой. Ева поблагодарила ее и сказала: — Ты ведь не уйдешь домой?

— Я ж обещала, не беспокойся, — ответила Сильви, усаживаясь на табуретку.

Ева подцепила на вилку листик салата, с трудом проглотила и, обратись к Робу, сказала: — Если ты обо мне волновался, можешь успокоиться. Я просто устала. Умереть я не умру, не сомневайся. — Она пригубила молоко. — А вот как жить буду, то есть что буду делать, этого я тебе сказать не могу.

— Приезжай в Ричмонд, — сказал Роб и дотронулся до ее холодной руки, — приезжай к нам с Рейчел.

Ева помолчала. — Может, и приеду, — сказала она.

— Поехали вместе в воскресенье. Зачем тебе оставаться здесь? Рина и Сильви покараулят крепость, пока ты переведешь дух — правда, Сильви?

— Конечно. И Рину с собой забери. Я здесь одна управлюсь.

Ева внимательно посмотрела на него. — Не торопи меня, — сказала она. — Здесь я могу дышать — пока что, по крайней мере, могла. А в другом месте, глядишь, и задохнусь.

— Там буду я, — сказал Роб.

— Я считала, что ты в любом случае вернешься сюда.

— О нет, — ответил Роб. — Кто это тебе сказал?

— Папа, прошлым летом. После того как вы с Рейчел уехали, он сообщил мне, что ты выразил желание получить старый кендаловский дом, и он тогда же решил оставить его тебе.

— Не совсем так, — сказал Роб, — это была его затея.

— Но ты ведь обещал ему, — сказала она.

Он забыл о своем обещании, забыл, что солгал тогда, чтобы успокоить старика. Неужели мать знает? — Что обещал? — спросил он.

Она все знала. — Переехать туда, привести дом в порядок и взять на себя заботу обо мне.

Впервые с детства Роб ощутил леденящий страх (он не был трусом и давно уже не ставил этого себе в заслугу — не трус так не трус, что тут особенного!). «Вот оно! Дождался!» — подумал он.

Не успел он еще собраться с мыслями, не успел решить, — нужно ли ему еще внимание матери, не опоздала ли она с этим? — как вмешалась Сильви. — Помогай ему бог! — пробормотала она себе под нос, но получилось, будто сказала во весь голос.

Ева посмотрела ему в глаза и вдруг расхохоталась.

Сильви за ней — тоном выше.

Робу удалось состроить улыбку, но она получилась бледная и натянутая.

Ева прожевала кусочек булочки, проглотила и, все еще улыбаясь, спросила: — А чем уж так хорош Ричмонд?

Ему захотелось ударить ее. Горячее желание причинить боль поднялось откуда-то из глубины. Он попытался охладить его, но не справился с собой и выпалил: — Главным образом тем, что тебя там нет.

Евина улыбка стала шире, обозначилась резче. Она на глазах стремительно молодела — такой он помнил ее с самого раннего детства, когда она порой в растерянности склонялась над ним, у него ища ответа и помощи. Но сказала она: — Это правда, меня там нет. И никогда не будет, так что можешь спать спокойно.

Сильви дважды прищелкнула языком. — Срам какой! — сказала она неизвестно в чей адрес, понимая, что обоим наплевать.

Роб сказал: — Извини! День такой трудный. Я ужасно устал, мне не до разговоров.

Ева сказала: — Некоторые десятилетиями устают, однако язык не распускают, — все еще с улыбкой на лице.

Тогда улыбнулся и он. — Я воспитываю в себе это качество. Вот этим и хорош Ричмонд — я кое-чему учусь там.

— Например? — сказала Ева.

— Нисколько с детства не изменился, — сказала Сильви, — такой же дурак.

Роб сказал: — Тому, чему меня не научили в детстве. Любить свою жену, надеяться, что у меня будут дети. Тому, что…

Лицо Евы потемнело и нахмурилось. Она положила руку ему на запястье. — Может, прекратим? — Она даже побледнела от негодования.

Сильви спросила: — Чего прекратим?

Роб молча ждал.

Евин гнев ушел в слова. Она сидела потерянная, пристыженная, чувствуя, что надо объясниться, и не зная, как начать. — Я хотела сказать, что устала. Устала больше, чем думала. Знаешь, Сильви, ровно двадцать лет я живу уставшая.

— Будто я не знаю. — Сильви встала, чтобы убрать тарелку.

Ева посмотрела на Роба. Ее рука так и лежала на его руке, и она легонько похлопала по ней; волосики светлее, чем у нее на руках — краска, разбавленная Форрестом. — Но это отнюдь не значит, что я вправе заставлять отдыхать кого-то еще.

Он подождал — пусть почувствует, что ее извинение принято, — затем высвободил запястье и прикрыл ее руку, исчезнувшую под его ладонью. — Ты совершенно права. Отнюдь не значит. — Он посмотрел ей прямо в сухие глаза, которые напряженно старались удержать его. «Впервые в жизни, — подумал он, — она мне правится и только».

— Это вы кому-нибудь другому расскажите, — сказала Сильви. — А ну выметайтесь — дайте мне хвост протянуть.

Все трое рассмеялись.

6

Роб сидел один на веранде и ждал Грейнджера. Ева прямо из кухни ушла спать; он сказал ей, что посидит немного с дедом, а потом и сам ляжет. У кровати покойника горела керосиновая лампа, давая много тепла и мало света (мистер Кендал так и не позволил провести в свою комнату электричество); Роб постоял с минуту рядом с застывшим стеариново-бледным дедом, которого утром, пока он окончательно не окоченел, переодела, убрала и причесала его мать. Он всегда знал, что с покойником следует попрощаться; этого, казалось, ожидала от него даже голова, высоко подпертая валиком — тем самым, с которого он в течение двадцати лет управлял и этим домом, и жизнями людей, обитавших в нем. Но не моей жизнью, сказал себе Роб. Он не испытывал ничего, даже облегчения от того, что этого человека больше нет, — что уж там говорить о ненависти или торжестве, хотя эти чувства были бы оправданы и вполне заслужены. Он крепко стиснул кулаки, раз и еще раз, вонзая ногти в мякоть ладони, надеясь вызвать в себе боль или радость утраты. Ничего! Старик с мирным лицом в парадном черном костюме спокойно лежал на кровати, на которой проспал всю жизнь. Роб еще больше привернул фитиль, оставив едва заметный огонек — всенощное бдение, — и вышел на веранду. Он уселся в старую зеленую качалку, где провел столько бездумных часов, примостившись на коленях у Рины, которая, покачиваясь, почесывала длинными пальцами его коротко стриженную горячую головенку.

Стало прохладнее — шло к одиннадцати, — и опять он чуть было себя не укачал, как вдруг из-за дома показались светящиеся фары, и машина въехала во двор — Грейнджер. Нужно встретить его, сказать, чтобы он не ходил в кухню, где уже расстелила свой тюфяк Сильви.

Это были Грейнджер и Мин. Она ждала около машины, пока он не подошел совсем близко, и сказала: — Сейчас позднее, чем я думала, Роб. Прошу прощенья. Мама сошла у нашего дома, а я попросила Грейнджера довезти меня до вас — мне хотелось повидать твою маму.

— Она уже легла.

— Как она, Роб? Ничего?

— Думаю, что ничего, — ответил он. — Никто еще не знает, а я меньше всех. Для меня она вообще загадка.

— Ну уж не говори, — сказала Мин.

Роб рассмеялся. — Сразу же возражать. Я думал, ты достаточно выросла, чтоб отделаться от этой привычки.

— Увы! — сказала Мин. Она обернулась к Грейнджеру, который стоял поодаль, сливаясь с темнотой, ожидая дальнейших распоряжений. — Спасибо, Грейнджер, Я дойду до дома пешком. Сейчас уже не так жарко.

Роб сказал: — Одну минутку, Мин! Грейнджер, Сильви спит в кухне. Мама просила ее остаться. Она предложила тебе переночевать у нее дома, говорит, что постель чистая и ты можешь ею воспользоваться. Поезжай на машине — только запри ее потом — и будь здесь и семь часов: завтра у нас много дел.

Грейнджер ничего не ответил.

— Что-нибудь случилось? — спросил Роб.

Грейнджер двинул плечом. — Мне нужно поговорить с тобой, — сказал он и повернулся, чтобы идти.

Роб сказал: — Мин, я провожу тебя домой, подожди секунду.

Мин сказала: — Буду благодарна. — Потом она ступила на подножку и присела на крыло машины, не обращая внимания на пыль.

Роб последовал за Грейнджером, который остановился у живой изгороди, куда не достигал слабый свет лампочки, горевшей на заднем крыльце. Подошел к нему почти вплотную и спросил: — Ты, наверное, устал не меньше моего?

Грейнджер ответил: — Нет, я не устал.

— Тебе, может, денег нужно?

— Что? Нет, не нужно.

Роб сказал: — Ну, тогда увидимся в семь утра.

Грейнджер сократил расстояние между ними еще на шаг. Чистый крепкий запах, похожий на запах хорошо просушенного сена, огораживал его, как стеной. — Ты разговаривал с мисс Рейчел?

— Часа три назад. Мне казалось, я тебе сказал.

— Нет, не говорил. А я ведь ждал.

— Она приедет завтра двенадцатичасовым поездом. Можешь ее встретить.

— Мисс Рейчел… — сказал Грейнджер. — Значит, приедет одна мисс Рейчел?

Тут Роб вспомнил. — Насколько я знаю. По крайней мере, в восемь часов вечера она была еще в одиночестве.

— О Грейси ни слуха ни духа?

— Грейнджер, я не спросил, но она бы сама сказала.

Томительное мгновение Грейнджер стоял на месте, потом отступил, словно волной отброшенный безразличием, которое так и рвалось из Роба. — А может, и не сказала бы, — проговорил он, — если она так же много думает об этом, как ты.

Роб сказал: — Нет, она не такая. Она лучше меня. Я ж тебе говорил, что очень устал, и причины ты знаешь.

Грейнджер кивнул: — Слыхал.

Роб молчал, надеясь, что злости Грейнджера надолго не хватит. И внимательно вглядывался в его лицо — возможно, он ослышался или чего-то не понял; возможно, Грейнджер вовсе не собирается уходить от него, предварительно высказав ему все, что о нем думает, припомнив все, что слышал и чему был свидетелем. Но хотя Грейнджер стоял лицом к дому и к свету, прочесть выражение его лица Роб не смог — зеркало, упорно отказывающееся что-либо отражать. И тогда он сказал то, с чего по всей справедливости следовало начать: — Я попрошу у тебя прощения, Грейнджер.

— Сейчас или когда? — справился Грейнджер.

— Сейчас. Прямо сию минуту. — И прибавил про себя: «Я спас свою жизнь». Он подразумевал душевное равновесие, возможность жить с собой в мире — и тут он был прав.

Понял это и Грейнджер. У него хватило такта не поблагодарить Роба, не обмолвиться и словом об этой минуте, которую ни один из них не забудет до конца своей жизни. Он сказал лишь: — Заеду за тобой утром, как обещал, — затем снова сделал шаг к Робу и прибавил уже шепотом, со смешком в голосе: — Ты мисс Минни прямо домой веди, не задерживайся.

Роб ответил: — Таково мое намерение.

— Она не прочь бы задержаться.

Роб сказал: — Успокойся, — и ткнул его слегка в живот кончиками крепких прямых пальцев.

Грейнджер сказал бы наверное: «Уже успокоился!» — слова навертывались ему на язык, не будь у него в жизни осложнений, уладить которые было не в силах Роба. Вместо этого он сказал: — Постараюсь.

Роб повернулся и пошел назад, Грейнджер за ним.

Мин поднялась им навстречу.

Грейнджер сказал: — Спокойной ночи, мисс Минни. Приятных снов.

— Спасибо, Грейнджер, — сказала она.

7

Подходя к дому Мин, Роб убавил шаг и сказал: — Не стоило тебе проделывать ради этого такой путь. О его смерти молились. Никто не горюет.

— Кроме твоей мамы, — возразила Мин. — Я приехала посмотреть на нее.

— Тогда ты зря потратилась на билет, — сказал Роб. — Не увидишь ни слезинки, она не дрогнет, как моя рука. — Рука, которую он вытянул вперед в теплой тьме, была совершенно тверда.

Мин сказала: — Слезы можно увидеть на любом перекрестке. Я приехала посмотреть на выдержку.

— В каких целях?

— Общеобразовательных, не забывай, что я гуманитарий.

— Этого я не забываю. И чем ты сейчас занимаешься?

— Вырабатываю выдержку, как я уже сказала.

— Ты что, книгу пишешь? — Он остановился и посмотрел с улыбкой на нее.

Мин тоже остановилась, однако разглядеть выражение его лица не смогла. — Нет, просто живу.

— И это трудно? — спросил Роб.

Она кивнула. — В одном отношении — да.

— В каком отношении?

— Тебе правда интересно или ты спрашиваешь от скуки?

— А это имеет значение? — спросил Роб.

— Имеет, — сказала Мин. — Если ты интересуешься, я отвечу. Если болтаешь языком, пожелаю тебе спокойной ночи. — Они уже подошли к дорожке, которая вела к ее дому. Лампа на веранде была включена, и одно из окон наверху слабо светилось.

— Твоя мама уже пошла спать.

— Мы можем посидеть на веранде, — сказала Мин, — …если ты интересуешься. А нет, так пойду спать, я устала. — Она тоже улыбалась, Роб видел ее лицо.

— Ладно, — сказал он.

Тихонько ступая по дорожке, она привела его на веранду — старые зеленые качалки стояли и там; Роб уселся в дальнюю, а Мин задержалась на ступеньках, увидев мать у одного из верхних окон.

— Это мы с Робом, мама, — сказала она, — сидим на веранде. Не бойся, я не просплю завтрака. — Кейт Таррингтон выразила свое согласие, и Мин повернула выключатель, потушив лампочку. Потом она подошла и села на расстоянии вытянутой руки от Роба, только он руки не протянул, даже не подумал об этом. Он молчал, давая ей время обдумать свой ответ. Наконец она сказала: — Труднее всего одиночество. Я никогда не хотела его; и вот получила — полной мерой.

— Ну как же не хотела. Я своими ушами слышал, как ты говорила совсем обратное, — сказал он любезным тоном.

— Когда это было?

— На нашем выпускном вечере, помнишь, мы с тобой стояли на берегу озера, у самой воды?

— Помню, — сказала Мин. — У меня было подозрение, что забыл ты.

Роб сказал: — Нет, не забыл. Тогда я подчинился твоему желанию. Понял, что ты не шутишь.

— Да, я не шутила, — сказала Мин, — но только в тот момент. В тот момент ты был ужасен.

— Но, по крайней мере, честен.

— Честен в чем?

— Когда говорил, что мне нужна твоя помощь.

— Помощь тебе была нужна не больше, чем Христу на небесах. Через все годы ты прошел победителем, Роб.

— Если это все, что ты вынесла из нашего разговора, значит, ты ровным счетом ничего не поняла и не увидела. Мало кому бывает так худо, как мне тогда.

— Из-за матери?

— Очевидно, кое-что ты все-таки себе уяснила.

— Ничего я не уяснила, — ответила Мин. — Все мои мысли были сосредоточены на себе — ни на что другое у меня просто времени не оставалось. Нет, просто как-то раз твоя мама усадила меня рядом с собой и рассказала историю своей жизни — незадолго до твоей свадьбы, четыре года тому назад.

— О своем замужестве? Обо всем?

— Обо всем.

— А меня она поминала?

— Мимоходом, — сказала Мин. — Вот так я узнала, что в ее жизни ты присутствуешь мимоходом. Тебе хуже, чем мне, всегда было хуже. — О Евиной просьбе отбить Роба и удержать всеми доступными средствами она умолчала.

— Сейчас мне лучше, — сказал он. — Я почти вылечился. — Сказал так, что трудно было понять, шутит он или говорит серьезно. Роб вытянул руки прямо перед собой в темноту, как будто надеясь получить то, чего ему еще недоставало. Подержал их так какое-то мгновенье, а затем опустил себе на колени и опять стал медленно покачиваться.

Лампа, горевшая в холле, и фонарь на углу давали возможность Мин разглядеть выражение его лица. Она этой возможностью воспользовалась. Он сидел лицом к улице, спокойный, немного усталый. Никого обидеть он не хотел, просто сказал правду — да он и на самом деле выглядел неплохо. Этот человек (двадцати пяти лет от роду, ничем не лучше любого своего сверстника в округе, к тому же замаранный всем, что ему удалось ухватить, соприкасаясь с чужими жизнями, отнять ради удовлетворения собственных эгоистических потребностей) всю жизнь был предметом ее желаний. Собственно, одного-единственного желания, не притупившегося после того, как в течение восьми лет она старательно подавляла его, бежала от него. Что же делать? — заговорить или ждать, пока он повернется и посмотрит на нее? Она сказала: — Тебе нравится твоя работа, — утверждение, а не вопрос, хотя ответа она не знала.

Роб неспешно обдумывал ее слова, как всегда испытывая удивление: а что тут, собственно, думать — ему могла поправиться какая-нибудь собака или продавщица в магазине, какое это имеет значение? — В общем-то, она мне помогает, — сказал он. И тут же пожалел — сейчас она начнет разглагольствовать на эту тему, и опять ему придется сделать ей больно. Ладно, пусть ведет разговор, как хочет.

Она не отстала: — А что еще?

Он взглянул на нее в страхе, который хотел замаскировать удивлением.

— Что еще тебе помогает? — сказала она. — Ты же говоришь, что излечился.

— Просто я сказал, что мне теперь лучше. Ты знала меня, когда я был в довольно-таки жалком состоянии.

— Но что-то ведь помогло?

— Многое, Мин.

— Вот я и прошу тебя сказать — что.

Роб внимательно смотрел на нее. До сих пор она казалась ему серьезной, как в детстве, — прилежная девочка, с головой, вечно занятой какими-то проблемами, решение которых доставляло ей радость, пусть мимолетную, и вдруг увидел, что она в полном исступлении — отвергнутая, с ущемленным самолюбием. Такой он ее не знал — новая сигнальная вспышка угасающего костра. Но никаких сигналов от нее он не примет. Однако от усталости, от нежелания говорить и еще потому, что Мин по-прежнему была прямо у него пород глазами, он продолжал сидеть и смотреть на нее, пока ему не стало ясно, что предлагает она ему нечто вполне заурядное, то единственное, как учил его недолгий жизненный опыт, что только и норовят предложить ему женщины — окружить его заботой и лаской; сколько подобных предложений получил он уже за свою короткую жизнь: от Рины, от Сильви даже, Хэт Шортер, Рейчел. Он вспомнил Полли, поставившую себя в полную зависимость от его отца. Деллу в темной комнатушке, ее широкую одинокую кровать. У каждой были свои беды, и все они хотели, чтобы он принял в них участие, призывали его (все, кроме не нуждавшейся ни в ком Евы, которая и пальцем не пошевелила, чтобы кого-то позвать, да еще Грейси, вечно дразнящей Грейнджера). Он отозвался одной Рейчел, вернее, пытался отозваться — вчера во время их медленного соития, лишенного всех преград и, следовательно, чреватого опасностью. Он не понимал, почему это так, и был не из тех, кто доискивается причин; он просто чувствовал, что сделал правильный выбор, решив вложить всю силу, имеющуюся в его худощавом теле, в один загадочный сосуд — девушку по имени Рейчел, темпераментом никому не уступающую, так что ни на кого другого у него уже сил не оставалось — ни на Рину, ни на Грейнджера, ни (на удивление!) на Еву. Ни на Мин, сидящую перед ним. Он улыбнулся и сказал: — Я отвечу тебе, Мин, — я любим.

— Любим ты был всегда.

— Может быть, — сказал Роб. — Но сейчас это дает мне счастье.

Помолчав некоторое время, Мин сказала: — Ты не против, что я так пристаю к тебе?

— Сделай одолжение, — сказал он. Но немного погодя спросил: — Ты имеешь в виду — сейчас или в будущем?

— В будущем, — ответила она.

— Тогда возражаю, — сказал он. — Лучше не надо. Это нас обоих до добра не доведет.

Она снова помолчала. Затем рассмеялась, с удивлением обнаружив, что смех ее звучит вполне естественно. — Раз так, не надо, — сказала она.

Роб сказал: — Тебе же лучше будет, — и тоже рассмеялся. — Ты себя просто не узнаешь.

— Господи, хоть бы! — сказала Мин. И это их немного отрезвило.

8

Устав после тяжелого дня (четыре часа в жарком, душном вагоне, похороны, толчея в доме), Рейчел поднялась наверх раньше Роба и до его прихода успела уснуть и увидеть сон — во сне она лежала на спине на той же кровати, только кровать находилась глубоко под водой, а откуда-то сверху на нее смотрела темнокожая женщина (может, и Грейси? лица разглядеть она не могла) и что-то ей кричала, только слова разобрать было невозможно. Рейчел подумала во сне: «Что бы она ни накаркала, мне не страшно», — и казалось, ей действительно ничто не грозит. Под водой можно было дышать, а можно было и задержать дыхание и часами лежать с закрытыми глазами — когда-нибудь темнокожая женщина да исчезнет. Во сне Рейчел была счастлива — почти так же, как в жизни, как обязательно будет счастлива в жизни. Скоро. С помощью Роба.

Он пришел в половине одиннадцатого, ступая так тихо, что Рейчел проснулась, только когда он стал открывать окно. Тогда она выбралась из глубины сна и увидела Роба; слабый свет от многих источников — уличного фонаря, луны, фар проезжающих машин — проникал с улицы в комнату и освещал его — он стоял у окна, совершенно голый, повернувшись к Рейчел боком. Совсем еще юный, всегда казавшийся ей выше, чем был на самом деле, правая рука лежала на ссутуленном левом плече, вес, казалось, полностью переместился на левую ногу. Он был, по-видимому, погружен в свои мысли, отключен от всего остального, и она воспользовалась этим, чтобы хорошенько рассмотреть его — это удавалось ей нечасто: голый он обычно не бывал в состоянии покоя. Прошло довольно много времени, а он продолжал стоять. Рейчел наслаждалась зрелищем, которое он — сам того не ведая — дарил ей. Она не знала его мыслей, и тем радостней у нее было на душе: частица жизни, заключенная в определенную форму (совсем особенную, со своими достоинствами и недостатками) пробилась сквозь толщу окружающего мира и предстала перед ней, предназначенная именно ей, как раз в тот момент, когда она, замирая от страха, почти укрепилась в уверенности, что никто никогда не придет или придет, но не тот, или не вовремя. Она прошептала: — Добрый вечер!

Он не повернулся.

— Добрый вечер!

Он стоял на месте, не обращая на нее никакого внимания.

Она достаточно хорошо знала его и потому оставалась спокойной. Он здесь, он мой, просто он хочет ослабить напряжение, разве ему нужен кто-то, кроме меня? Но спокойствие ее было хрупким и улетучивалось с каждой секундой. Вот сейчас он повернется и скажет, чтобы я уезжала без него. Куда уезжала? Подальше. Она крепко сжала кулаки. Это же безумие какое-то! Окликни его, назови по имени. Она громко позвала: — Роб!

Он остался стоять, как стоял, только голову слегка повернул.

— Добрый вечер! — повторила она.

Он потряс головой. — Не такой уж добрый.

— Мама?

— Все.

— По этой причине я и приехала из Ричмонда.

— По какой причине?

— Я думала, что тебе будет тяжело.

— Ты не ошиблась. — Продолжая смотреть на нее сквозь мрак, Роб сказал после недолгого молчания: — Только скажи на милость, почему ты решила, что твое присутствие может помочь мне? Каким образом?

Она понимала, что основная тяжесть сегодняшнего дня легла на него, и хоть и допускала, что с тех пор, как они расстались, он успел каким-то образом по отношению к ней измениться, сказала все же: — Я думала поддержать тебя. Развеселить немного. Я знала, что все тут будут очень уж постными и торжественными.

— Так давай посмеши меня, — сказал Роб.

Она молчала.

— Ну, скорее.

— Ладно, — сказала она. — Все, что у меня есть, — это моя теплая отзывчивая кожа, я привезла ее тебе. Она ждала тебя. Насладись же ею.

— Говори тише, — сказал он, до этого она не понижала голос.

Она прошептала: — Насладись! — и коротко рассмеялась.

Он повернулся к ней.

Когда они немного остыли и Рейчел натянула на себя простыню, Роб сказал: — Как ты думаешь, что ждет нас?

— Сон без сновидений.

— Нет, не сию минуту, а дальше, в будущем?

Рейчел повернулась на спину — до этого она лежала на боку, лицом к нему — и устремила, как и он, взгляд в потолок. — Ну, обычная жизнь.

— Что значит обычная?

— Хотя бы такая, как у нас с тобой, как мы жили последнее время, — жизнь людей, решивших вместе коротать век, у которых всё пополам, и горе и радость; а потом, может, у них дети пойдут и их на задний план оттеснят.

Роб промолчал.

— Чем плохо?

— Слишком что-то просто все у тебя получается. Двоим трудно, что уж там говорить о четверых, о шестерых — возьмем хотя бы мою мать, твоего отца, детей, которые могут появиться на свет. Откуда нам знать, как со всеми управиться. — Он по-прежнему не отрываясь смотрел в потолок, на провод электрической лампочки, висевшей в центре его, — лишенный цвета шнурок, уходящий в никуда.

Рейчел сказала: — Мне кажется — и я думаю, что, оглянувшись на недавнее прошлое, ты согласишься со мной, что Рейчел не хуже твоего знает, почем фунт лиха.

Он тщательно взвесил ее слова, как будто хотел высчитать, справедливости ради, точный вес всего пережитого ею и размер заслуженной награды. Потом повернулся на правый бок и посмотрел на вычерчивающийся в темноте профиль. — Да, пожалуй, знает.

Теперь повернулась и Рейчел; их чистое, горячее дыхание встретилось и смешалось. — Но она — это же я, — сказала она. — Рейчел Мейфилд, урожденная Хатчинс. Я вверила тебе свою жизнь. И буду верна тебе до конца дней. Никто из тех, с кем ты был близок до сих пор, не может сравниться со мной в силе духа или в любви к тебе. Пойми — ты можешь во всем полагаться на меня. Ты меня еще не знаешь, ты даже не мечтал о том, что найдешь во мне.

Луна передвинулась куда-то, машины больше не проезжали. Он перестал видеть ее. Он вгляделся — кромешная тьма и пустота, хотя он знал, что она рядом. Каждые пять-шесть секунд ее дыхание касалось его щеки, и голос был ее, хотя в нем слышалось исступление, которое он угадывал в ее прошлом, но никогда не замечал прежде — некая грань безумия, одной лишь Деллой до сих пор воспринимавшаяся как озарение — способность видеть настоящее и будущее, талант познания, свыше, ниспосланный девочке из Гошена, штат Виргиния, в награду на годы неутомимых попыток понять силы, движущие миром, — тем миром, по которому он едва скользнул взглядом из равнодушия и от отсутствия смелости. Заслуженная награда! И достойный приют для плода любви (ребенка, который может обойтись непомерно дорого); у нее найдется и терпение, чтобы вымаливать у жизни ее дары — вырывать их, если до этого дойдет — и дорожить ими. В общем, жить обычной жизнью!

Рука дотронулась до его подбородка, скользнула к горлу, прошлась по затылку и нежно двинулась вниз.

Роб поддался ласке и нежно прижал ее к себе. Откуда было ему знать — а она не отстранилась бы, даже зная, что надвигается на них, дыша холодом; мог ли он подумать, что ровно девять месяцев спустя ее убьет рождение ребенка, зачатого в момент этого чудесного соития.

9

Грейнджер проснулся задолго до рассвета, лежа на спине в Сильвиной запасной кровати — в примыкающем к большой комнате тесном закутке без двери, без воздуха, без света, так как слабый свет ночника, стоявшего у ее постели, не доходил сюда. Он крепко уснул около полуночи, не успела голова его коснуться подушки, но сейчас, едва открыв глаза, понял, что это уже все. Придется ждать утра и пробуждения Сильви, мерно посапывавшей в десяти шагах от него. Он лег не раздеваясь — только расшнуровал ботинки и отстегнул воротничок, — так что часы были при нем. Грейнджер тихонько вытащил их из кармана в слабой надежде прикинуть, сколько времени ему остается ждать (судя по густоте воздуха, было около пяти); но хотя стальное тикание было единственным звуком на много миль вокруг, разглядеть стрелок он не смог, не видел даже циферблата. Он поднес часы почти вплотную к глазам, так и сяк повертел головой и часами, надеясь поймать какой-нибудь заблудившийся лучик света. Все напрасно, непроницаемая тьма окружала его. Вполне могло быть и два часа, и если так, ему предстоит лежать на спине четыре часа, вдыхая спертый воздух (Сильви не оставляла в окне даже щелочки), и думать о своих делах.

Что ж, ему не привыкать — последние годы он частенько просыпался среди ночи. И, проснувшись, сразу же повторял в уме то, что сказал ему много лет назад мистер Форрест: «Никогда не думай ни о чем серьезном в темноте, лежа на спине. Если проснешься встревоженный или напуганный сном, не теряйся и попробуй пошевелить мозгами; вспоминай все, чему тебя учили, перечисли в уме штаты, главные предметы экспорта разных стран или повторяй стихи, какие знаешь. Только никогда не молись ночью — не пройдет и пятнадцати секунд, как ты впадешь в отчаяние, не говоря уж о том, что разгневаешь бога». В течение многих лет номер проходил; он следовал совету, и все было хорошо: припоминал языки индейских племен Северной и Южной Америки, крупные сражения Гражданской войны, в хронологическом порядке и по числу потерь, но с годами случилось так, что все его книжные знания — и те, которыми он дорожил, и никчемные, — стали казаться ему обременительными и вредоносными. Теперь, в тридцать шесть лет, оказались вдруг под угрозой запасы знаний другого порядка, приобретенные когда-то от мисс Винни, мистера Форреста, мисс Хэт, от капитана его части во Франции, и не только потому, что выяснилась их ложность, а главным образом оттого, что в каждом слове присутствовали, как ему казалось, какое-то жульничество, подленькая ухмылочка. Да и чему, собственно, учили они его, кроме: «Держись прилично, следи за собой, не раскисай, будь всегда под рукой, тогда мы станем тебя любить и поддержим»? Он любил их всех и слушался, и они действительно поддержали его в жизни — помогли стать тем, чем он был вот сейчас, — человеком средних лет, проводящим ночь в жаркой негритянской лачуге, вынужденным ждать утра, когда невежественная женщина, с кожей куда более черной, чем у него, встанет наконец, откашливаясь и отплевываясь, накормит свою старую собаку и поедет с ним на машине обратно в дом хозяев — там на кухне он сначала поможет ей печь оладьи и готовить завтрак для тех, кто поддерживал его в жизни, а затем повезет двоих из них (самых молодых и самых славных) по извилистым дорогам в Ричмонд, где его радостно встретит строгое дремотное безмолвие собственной чистенькой комнатушки.

Все эти рассуждения заняли у Грейнджера минут десять, не больше, но следом пришла и спасительная мысль: «А кому дано больше?» Иные речи он слышал только от Грейси, ни от кого другого (он не сегодня догадался, что именно поэтому неустанно разыскивал ее повсюду); а говорила она одно и то же при каждом приезде и отъезде, укладывая чемодан и распаковывая; об этом, красноречивей слов, говорил ее последний отъезд; то же самое (теперь-то он понял) кричала она, юродствуя, когда он впервые увидел ее на церковном дворе в Брэйси. «Я буду жить, как хочу, — понятно! С тем, кто может помочь мне, я немного поживу! Буду твоя, пока ты мне помогаешь. И уйду в тот же день, в тот же час, когда у тебя иссякнет запас этой самой помощи! Чего я не стану делать — так это врать. А нужно мне от жизни вот что — чтоб меня вконец измочалило, сожгло дотла (и чем скорее, тем лучше!), пусть от меня не останется ничего: ни мокрого пятна, ни клочка черных волос, ни косточки, чтобы похоронить!»

Может, Грейси и была права; может, из тех, кого он знал, она больше всего урвала от жизни. Чего больше? Скажем, веселья, уменья быстро найти себе дом. А что такое дом? В общем, покой. Так ведь все там будем. Впервые за несколько лет Грейнджер вспомнил историю загадочной Покахонтас. Интересно, помнит ли он еще конец и сможет ли прочитать в уме, шевеля губами: «Она умерла от разбитого сердца под чужим небом, вспоминая зеленые леса восточной Виргинии, с ее богатыми рыбой реками, помня, что от свежих струй этих потоков ее отделяют тысячи миль неустанно катящего свои соленые волны океана, у края которого томится ее душа».

Он мысленно пожелал Грейси удачи и спокойного сна; почувствовал, что, может, и самому ему удастся заснуть ненадолго, во всяком случае, успокоиться.

Но тут Сильви проговорила что-то хриплым голосом, очевидно, во сне.

Грейнджер приподнялся на локте и прислушался: он верил, что во сне человек говорит иногда умные вещи.

Она сказала: — Поди сюда! — Тихо, но настойчиво.

Этого еще не хватало. Он притаился.

Она сказала громче: — Сюда! — с неподдельной мукой в голосе.

Грейнджер окликнул: — Сильви?

После долгого молчания она отозвалась: — Чего?

— Ты что, заболела?

— Нет, дурак! — сказала она и завозилась, натягивая одеяло, собираясь спать дальше.

— Чего же ты орала?

Снова долгое молчание. — Значит, надо было.

Он понял, что ошибся. — Ты сказала — поди сюда.

— Не с тобой я говорила.

— Это-то я понял, — сказал он. И погодя спросил: — А с кем?

— Ребеночек маленький в беде мне приснился, — сказала она сонным голосом.

— Догнала ты его? — спросил он.

Сильви устроилась поудобнее и сказала: — Даже и не знаю. Я стояла в толпе, которая выстроилась вдоль дороги и на что-то глазела. Парад, что ли. Видал парады?

— Сколько угодно, — сказал он.

— Где?

— В Ричмонде, во Франции. Я этих парадов столько перевидел, что по горло сыт.

— От этого тоже радости мало, — сказала она, — все стоят и смотрят, а смотреть не на что — одни машины мимо шмыгают. Я подальше от дороги стояла, вокруг меня людей видимо-невидимо, и вдруг, смотрю, ребеночек один сполз в канаву, а оттуда к дороге двинулся. А машины так и едут, так и едут, я оглянулась: никто не видит, тогда я шагнула прямо в грязь и схватила его как раз вовремя, а то бы его огромным колесом переехало. А он и не испачкался вовсе, смотрит на меня и улыбается во весь рот, ему и году еще, наверное, нет. Я принесла его обратно на обочину, а там стоит его мама. Я ей его отдала, но она даже спасибо не сказала. Я пошла назад на свое место и не успела оглянуться, а ребеночек опять уже на земле, женщина эта подталкивает его прямо на дорогу, а машины по-прежнему несутся.

— Ты ему и кричала?

— Видно, что так, — сказала она.

— А потом проснулась?

— Ты ж меня разбудил, — сказала она. — Но он поглядел на меня. Знал, куда смотреть.

— Ты б его поймала, — сказал Грейнджер.

Сильви молчала. Он уже решил, что она опять уснула, но тут она сказала:

— Я б попыталась, господи, да как же не попытаться-то.

— Поймаешь, — сказал Грейнджер, — успеешь — время есть. Спи.

Через минуту она погрузилась в сон.

Но рассказ ее запал Грейнджеру в душу и постепенно завладевал им. Наверное, потому, что делать ему было нечего и природа наградила его терпением, он и не думал сопротивляться. Тяжелый, неприятный сон, засоренный ненавистью и неудовлетворенными желаниями, даже не ему приснившийся… Но своей мишенью сон этот избрал почему-то его — Грейнджер чувствовал, как он подбирается все ближе, будто чужая, тянущаяся за чем-то рука. Добравшись до пустоты у него в груди, сон растекся и заполнил ее… кто бы мог подумать — радостью! Радостью, какой он не знал уже несколько недель. Может, даже месяцев. Да нет, не знал почти двадцать пять лет. Рождество в Ричмонде, мальчик в темной холодной комнате, золотое кольцо — залог жизни! Нет, разум ему не изменил. Он прекрасно отдавал себе отчет, что прошедшие годы не принесли ему — и не по его вине — ничего хорошего, понимал, что шансы изменить как-то свою жизнь у него очень слабы, и все же чувствовал себя счастливым. И не мог представить — почему, собственно.

Но он и не стал напрягать мозги, доискиваясь до причины, — с него было достаточно того, что радость — как животворная прохлада — затопляет его душу. Черный с, белой примесью — слуга, брошенный своей полуграмотной негритянкой женой, докучливый любимец двух белых господ, ближе которых у него никого не было (на деле-то его кровная родня), человек, который ничего более мужественного, чем выращивать цветы на любой почве, содержать в чистоте машину и мастерски водить ее по разбитым дорогам, так и не научился делать, — ну разве что мог прочесть на память несколько стихотворений, — который десять лет безуспешно старался обзавестись детьми… вот, казалось, и все, что он мог сказать о себе этой августовской ночью.

Но все это он знал только умом. Вера его в благодать божью была непоколебима. А, вне всякого сомнения, на него сейчас сошла благодать — Сильвин сон, предназначавшийся Грейнджеру. Непостижимый, бесстрастный мир готовился послать ему счастье, замышляя в то же время убить Рейчел и обобрать Роба. Рука помощи протягивалась к нему и прежде, он был вполне готов довериться ей. Даром свой хлеб он не ел, почему бы ему не получить награды.

Грейнджер улыбнулся — улыбкой, столь же невидимой в темноте, как стрелки его часов, — затем задрал длинные ноги, зашнуровал ботинки (недавний подарок Роба) и стал ждать наступления дня, отдохнувший и бодрый, сознавая, что жизнь у него еще впереди. Через полчаса он вдруг вспомнил, что надо было спросить Сильви, какой этот ребенок, белый или цветной? Но она снова ровно дышала — и что есть у нее в жизни лучше сна? Она скажет ему завтра, если он не забудет спросить и если она вспомнит свой сон, предназначенный ему; завтра он узнает это, а впереди его ждут новые возможности, время, которое обязательно исправит многое.

 

5–7 июня 1944 года

1

Они проспали часа четыре, прежде чем начался сон; в привычном замедленном темпе он снился им положенное время, пока наконец они от него не очнулись — сперва Роб, затем Мин. Собственно, Роб проснулся заблаговременно, только бы не видеть конца. Лежа нагишом на узеньком матрасе, он сумел наотрез отказаться смотреть конец, слишком для него мучительный, и открыл глаза. Он не повернулся в потемках к Мин, но дотронулся до нее. Он лежал плашмя, уставив глаза в потолок, дожидаясь, чтобы настольный вентилятор, проделав круг, обдал его полной воздуха в очередной раз, тогда как она всего в восьми дюймах от него досматривала сон. Не попытался он остановить ее, даже когда она вдруг начала тихонько постанывать и поскуливать, стремясь вынырнуть на поверхность из глубин забытья и вдохнуть воздуха яви — очень горячего для начала июня. Некоторое время они лежали тихо, по-прежнему не касаясь друг друга, и каждый старался по глубине и частоте дыхания определить — не собирается ли заговорить другой, степень его готовности начать новый день.

Наконец Мин сказала: — Ты спал?

— Столько же, сколько и ты. На две минуты меньше.

— Что же тебя разбудило? — спросила она.

— Сама знаешь.

— Все равно скажи! — Она повернулась — не придвинулась, просто легла на бок — и посмотрела на него при свете уличного фонаря, пробивавшемся сквозь шторы. В чертах его лица она видела узор собственной судьбы (какой она себе ее представляла уже многие годы, вопреки его противодействию).

Роб догадался и зачем она повернулась к нему, и что увидела. Не от жестокости и не из страха он отвернулся от нее — ему нужно было сосредоточиться на только что увиденном сне, понять, какие обязанности он налагает. Он прихватил зубами указательный палец — готовая уздечка на всякий пожарный случай — и начал: — Я был совсем еще мальчиком. Четырнадцати-пятнадцати лет. Мы в деревне жили, и шла война — не у нас, но поблизости. Наш дом стоял у подножия гор, безмятежных и зеленых, а я был болен. Что-то в легких — хотя чувствовал я себя хорошо, ни на что не жаловался, собирался вступать в жизнь. Отец повел меня в ближайший городок к доктору, и тот сказал с улыбкой — все и вся улыбались в тот ясный чудесный день: «Туберкулез, тяжелая форма», — и прибавил, что, поскольку идет война, мне нужно подняться в горы к источникам. Там чистый воздух, целебная вода.

Я отправился туда, не заходя домой — отец куда-то исчез, даже не поцеловав меня, даже рукой не помахав на прощание, и пошел я на запад, нигде не встречая людей. Вдали виднеются какие-то городки, церкви, поезда бегают, но людей никого, а мне и не скучно, и есть не хочется, все мое имущество состояло из одежды, которая была на мне, — голубая поплиновая рубашка с оторванным воротничком, коричневые брюки, большие не по росту, и стоптанные грубые башмаки — да еще серебряный доллар на расходы. Но за все свое долгое путешествие я ничего не ел и есть ни разу не захотел. Мне было хорошо. Всю дорогу — а дорога все время шла в гору — я непрестанно улыбался, вполне довольствуясь своим обществом, и никого мне не было нужно. Раз мне навстречу попался олень, и вообще я повидал множество всяких безобидных тварей, а иногда до меня доносились звуки войны — где-то вдалеке ухали пушки. Все мужчины, надо понимать, были на войне, ну а старики и дети — куда они подевались? И не спал я тоже ни разу. Мне нужно было идти далеко, и так хотелось скорей туда попасть — повидать это место, эти источники и не только ради здоровья, а из-за чего-то, имеющего гораздо большее значение, чем здоровье. В общем, тянуло меня туда как магнитом. — Роб помолчал, не отнимая пальца ото рта, так и не повернувшись к ней.

Мин спросила: — Ты хочешь сказать, что все это было на самом деле?

Он вдохнул было воздух, чтобы ответить, но промолчал.

— Ты хочешь сказать, что это правда было?

— Так мне казалось, — ответил он.

— Но не с тобой же?

— Может, и нет, — сказал он. — Мне придется вернуться мыслями назад.

— Обрати свои мысли вперед, — сказала она, — и доскажи все до конца.

— Я не досмотрел его. — Голоса у обоих были чистые и звонкие, как будто они в жизни не спали, а только и знали, что напряженно ждали — не придет ли кто.

— Расскажи до того места, до которого ты досмотрел. — Мин продолжала изучать его повернутую в профиль голову. Он был очень красив и казался спокойным, потому она и понукала его — хотела выведать как можно больше в тихую минуту.

— Под конец пути, всю ночь напролет, не смолкая, грохотала страшная буря, будто все силы ада обрушились на землю. От молний было светло, как днем, с треском ломались деревья, камни величиной с дом падали к моим ногам — только они были совсем ручные и не причиняли мне никакого вреда.

— Но все же ты боялся?

— Разве? Не помню.

— Да, боялся.

— Но ведь я же не остановился? И потом, вовсе не в том было дело. Буря меня не касалась. Я просто шел, левой-правой, левой-правой, вверх по крутизне — пока не настали тишина и утро, которые пришли одновременно. И еще впервые за все эти дни я увидел людей. Почти у самой вершины дорога делала поворот и дальше с полмили лежала совершенно прямая. В дальнем конце ее толпились люди, все лицом ко мне; они стояли в ожидании, и я направился к ним, поняв, что цель достигнута — я пришел. Все же я спросил человека, стоявшего ко мне ближе всех, — высокого и пожилого, вроде моего отца: «Скажите, это и есть источник?» Он ответил: «Был; это был мой источник». Остальные закивали: мужчины и женщины, все взрослые, за исключением одной девочки, чуть помладше меня, все грустные, но не суровые. Я спросил его: «Был? Я шел сюда много дней, чтобы попить из него. Я ведь умираю». На что он ответил: «Ну и умирай. Источника больше нет». Я обвел взглядом стоявших там людей и сказал, обращаясь к ним: «Помогите!»

— Ты испугался.

— Да… и испугался не на шутку, честное слово. Никто даже не шелохнулся. Я повторил: «Помогите!» — и тогда вперед выступила девочка, совсем недавно вышедшая за порог детства — месяца два тому назад, не больше, — и сказала: «Послушай! Здесь тоже была буря, наша река вышла из берегов, и источники оказались засыпанными». Я спросил: «Чем?» — и она ответила: «Шестью футами земли». И тогда я сказал: «Господи! Да ведь я же умираю. Давайте отроем их». Девочка сказала: «Хорошо», — но человек, к которому я обратился первым, спросил: «А сколько ты возьмешь?» Я сказал: «Да я даром, только жизнь мне спасите». Но девочка сказала: «Нет!» Я спросил: «Ты что, хочешь, чтоб я умер?» Она ответила: «Нет, что ты! Но даром ничего нельзя делать. Я хотела сказать — отдавать что-то можно только взамен чего-то». И я сказал: «Что ж, это справедливо. Тогда я возьму тебя». И сразу мне стало ясно, что я исцелен, что здоровье вернулось ко мне, а источник еще и расчищать не начинали. Пожилому человеку мои слова не понравились, он насупился, но все остальные заулыбались, и девочка первой пошла, указывая дорогу к небольшому решетчатому павильону, покрашенному белой краской, наполовину утонувшему в жидкой грязи. И мы начали рыть не покладая рук. День за днем. Или, вернее, неделю за неделей. Рыли все, кроме того человека, который оказался отцом моей девочки; а женщины готовили нам еду или стояли вокруг, что-то напевая.

— Что-то больно уж поэтично, — сказала Мин. — Врешь, наверное?

— Я же сказал, что это сон.

— Который, по-твоему, соответствует действительности.

— Но ведь так оно и бывает со снами, ведь и любой хороший рассказ может повториться в жизни.

Мин помолчала. — Сны, которые вижу я вот уже тридцать девять лет, ничем от жизни не отличаются.

— Я подходил к месту, где все было, как в жизни.

— Про твое исцеление? Но ведь это же неправда.

— Про то, как я думал, будто исцелился. Я ведь просто уверен был. Почувствовал себя совсем здоровым, стоило мне взглянуть на эту девочку и голос ее услышать, когда она сказала: «Отдавать что-то можно только взамен чего-то». Да, черт возьми, всего лишь взглянуть и голос услышать; простые человеческие слова исцеляли, случалось, прокаженных и возвращали зрение слепым. Так чем же я хуже? У меня ведь были всего-навсего слабые легкие.

— Это во сне, — сказала Мин. — Слабые легкие были у тебя во сне. Что ж должно означать все это наяву?

— Я думал, ты помочь мне хочешь. А озлобленную шлюху можно на любой автобусной остановке подцепить.

Она наконец дотронулась до него, твердо положила левую руку ему на живот.

Он взял ее руку и осторожно переложил ей на бок. — И это можно найти под любым уличным фонарем.

— У меня ты получаешь это бесплатно, — сказала Мин. Она улыбнулась ему в затылок.

Роб тоже широко улыбнулся, как будто расточал улыбки с той же легкостью, что и в годы их юности. — Даром ничего нельзя делать, — возразил он, — как сказала та девочка.

— А что она еще сказала?

— Пока мы копали, она больше не разговаривала. Со мной, по крайней мере. Я издали слышал, как она говорила отцу, чтобы он поприветливей смотрел — спасали-то мы главным образом его, а не меня. Собственно, это я по ее губам понял. А мне она только улыбалась и кормила меня и еще всякий раз вечером по окончании работы выслушивала мне легкие. Я ее спрашивал: «Ну как?» — чтоб узнать про мои дела: «Смерть там засела? Или еще что другое?» (Война по-прежнему была слышна почти каждый день — правда, не приближалась, но и не затихала.) — а она ничего в ответ мне не говорила, даже не шикала на меня и только улыбалась. Я знал, что она права, хотя никогда не говорил ей, что я давно совершенно здоров, с той самой минуты, как встретил ее — именно потому, что встретил ее, — и что рылся я в грязи, откапывая источник, исключительно ради нее, чтобы заслужить вознаграждение. Да она, наверное, не сумела бы отличить легкое от почки; во сне она была настоящая, вовсе не какая-то девочка из волшебной страны. Настоящая и замирающая в ожидании. И я тоже.

— Отчего? — спросила Мин.

— Что отчего?

— Отчего это вы замирали в ожидании?

— Я ведь уже объяснил тебе — это просто сон, ничего больше. Ну что ты привязалась! Я выдумал эту историю, чтобы скоротать одну ночь.

Мин помолчала. — Но ведь ты знал, что тебе нужно от нее.

— Знал, — сказал Роб. — Мне нужно было любить ее — эту девочку.

— Тебе нужно было, чтобы она любила тебя.

— Может, я и надеялся, что это придет в свое время; хотя нет, как я уже сказал, — мне просто хотелось, чтобы она была рядом и терпела мою любовь.

— Чтобы переспать с ней?

Он задумался, как будто это имело какое-то значение; было еще достаточно темно для того, чтобы серьезно отнестись к подобного рода вопросу. — Я, пожалуй, еще и не знал, зачем люди друг с другом спят и что вообще такие желания возможны.

— Во сне не знал или наяву?

— А какая разница? Я же говорил тебе — мне было лет четырнадцать-пятнадцать; я жил в деревне, окруженный животными. И все-таки не знал, что и людям это нужно. Но я знал, что существует в мире нечто, именуемое любовью. Почти все дети знают. После того как бог дал человеку плоть, кровь и способность дышать, это его самый существенный подарок. Может, и последний, если его не принять и не развить. Я знал не потому, что другие воспевали при мне любовь, не потому, что они занимались ею у меня на глазах, а просто понимал сердцем. Нежным сердцем.

Мин ждала такого отпета; все же она не протянула к нему руки, не улыбнулась.

Роб улыбнулся, бросил на нее быстрый взгляд, затем отвел глаза.

— Значит, ты любил ее, — сказала она.

— Тогда еще нет, полюбил не сразу. Я ведь заключил сделку. Ее отец находился тут же, если бы я вздумал бросить работу, он нашел бы на меня управу. Ну вот, прошло много дней, недель даже, и я наконец откопал первый источник, обложенный белой галькой. Все захлопали, кроме ее отца, а потом мы долго стояли в молчании, пока наконец не потекла чистая вода. Я предложил ему первую кружку прозрачной воды, но он, по-прежнему хмурясь, подошел ко мне и сказал: «Это твоя», — ну я и выпил. Он сказал: «Это все твое», — и показал на землю, на стоявших людей, на источник и девочку. Он был здесь хозяин и имел право распоряжаться. Я сказал: «Хорошо!» — и прервал.

— Прервал сон? — спросила Мин.

— Да.

— Ты мог так легко это сделать?

— Проснуться я мог, конечно. Я уже был счастлив.

— Мой не прервался, — сказала Мин. — Мой продолжался с этого места.

— Я так и знал. — Роб лежал молча, пока вентилятор дул прямо на него; не заговорил он и когда вентилятор начал дуть в другую сторону.

— Ну, спроси про мой сон, — сказала она. — Спроси, что мне снилось.

Он сказал: — Ладно. Расскажи.

— Мне снилось, что я была той улыбающейся девочкой, а ты убил меня.

Он медленно повернулся, приблизил к ней лицо почти вплотную, приподнялся на локте, встал над ней на колени, не отводя внимательного взгляда от ее лица, неясного в полумраке, и, размахнувшись, ударил ее по щеке.

Она не охнула, не поморщилась, не отвернулась, не отвела глаз от его лица, такого же неясного, маячащего над ней.

Он простоял на коленях еще с минуту, но уклоняясь от ее взгляда, затем снова лег рядом на спину.

Мин так и не издала ни звука. Справилась с собой и замерла.

Последние минуты перед рассветом — ранним рассветом летнего дня — оба лежали в полном изнеможении. И только когда свет дня начал явственно вытеснять свет фонаря, когда жара, мертвым грузом придавившая их, начала оживать и набирать силу, Мин снова повернулась на бок, лицом к Робу. Встретив — не сразу — его взгляд, она очень тихо сказала: — Выслушай меня. Пожалуйста, выслушай. Никогда это мне не снилось, но для меня это не рассказ, который мог бы повториться в жизни, а быль. Я брала от тебя все, что могла, все, чем ты был согласен поделиться со мной, с тех самых пор, как подросла достаточно, чтобы иметь какие-то потребности, помимо еды, крыши над головой и материнской ласки. Я прекрасно отдавала себе отчет, что это не совсем то. Господи, да что там, совсем не то! Не забывай, я выросла рядом и видела, как ты сосешь все вокруг себя, ты просто не мог без этого. Что бы мне повернуться и уйти? Так нет же, я была не в силах; а может, и хорошо, что не ушла. Что бы с нами обоими сталось, если бы я не проглотила свою гордость? — Она замолчала, явно не рассчитывая на ответ.

Но Роб ответил: — Нас бы не было. Меня, во всяком случае. А тебе было бы гораздо лучше — настоящая семья, спокойная жизнь.

— Все возможно, — сказала она и беспомощно улыбнулась. — Я могла бы стать Элеонорой Рузвельт и печься о человечестве. Или взбалмошной красавицей мулаткой в каком-нибудь третьеразрядном кабаке…

— Ты могла бы стать верной супругой и добродетельной матерью.

— …а не сорокалетней шлюхой, связавшейся с бесштанным пьяницей, обучающей в дневные часы детишек в школе? — Она вовсе не собиралась так сразу наносить удар, да еще обухом по голове. Она вообще не собиралась наносить удар, просто хотела подвести честный итог прошлому и в последний раз попробовать вымолить себе будущее — благопристойную жизнь.

— Это твои слова, — проговорил он. — Но даже если ты действительно так думаешь, я все равно скажу тебе — спасибо!

Она еще не все высказала, еще собиралась потребовать, чтобы Роб наконец решил: или они будут всегда вместе, или пусть он оставит ее в покое — но, поблагодарив ее так бесхитростно, он выбил у нее почву из-под ног. Она была уверена — или предпочитала мерить, — что все эти годы беспорядочной жизни, отвергнутости и позора она любила его, всю себя отдавала ему именно потому, что видела в нем драгоценную частицу сердца вселенной, содержащую и высокий смысл жизни, и ее боль, стимул и награду; эта частица была предложена ей на заре жизни (жизни скромной и тихой) — и другого случая сделать свою жизнь содержательной, нужной кому-то и полезной судьба ей так и не предоставила. Она приподнялась и, опершись на правый локоть, внимательно оглядела его с ног до головы. Обмякший, обремененный годами, попахивающий потом, он тем не менее где-то глубоко хранил это чудесное ядро, отчетливо увиденное ею, когда оба они были совсем юные, и сейчас достижимое — надо только сделать одну последнюю попытку. Но средство к достижению ей известно было только одно — она молча приподнялась и встала на колени над ним. И довольно долго стояла так в полном молчании, простосердечно выставляя напоказ следы, наложенные временем.

Он не дотронулся до нее и сказал: — Пожалуйста, не надо.

Она отрицательно потрясла головой, откинула упавшую на глаза прядку и завладела инициативой: можно было подумать, что, поглощая его силы, она не истощает запас их, а преданно восстанавливает.

Он же слишком устал, чтобы решить — делится она чем-то или отнимает, исцеляет или ранит, а потом и сам дал себе волю, но опять-таки не полную и в заключительный момент подумал, что такая любовь больше похожа на умирание, чем на наслаждение.

Мин благодарно сжала его пальцы, а затем спокойно закрыла глаза, словно собираясь уснуть.

Роб понимал, что для сна времени у них нет — утро наступало. Через полчаса хозяйка, раскашлявшись как следует, начнет вставать, и тогда они с Мин окажутся в западне до восьми часов, когда она выводит обычно на прогулку свою старую собачонку. Нужно поскорее выпроводить Мин, отвезти ее домой и, закончив наконец последние приготовления, пуститься в путешествие, которое он обдумывал всю весну и которого тем не менее страшился.

Он тихонько сел, опершись на подушки, и обвел взглядом комнату, плавно одолевавшую последний отрезок пути от ночи к дню — просторная комната, пятнадцать футов на двадцать, которую он снимал за двенадцать долларов в месяц у вдовы, такой одинокой, что рядом с ней он чувствовал себя счастливчиком. Однако комната — несмотря на то, что он прожил в ней почти девять лет — оставалась чужой. Достаточно было поглубже вздохнуть, чтобы убедиться в этом. Она насквозь была пропитана запахами жизнедеятельности вдовы — отнюдь не его, что уж там говорить о бедняге Мин. Даже его одежда — дна костюма в шкафу и четыре рубашки в комоде, волосяные щетки с вылезшей щетиной, его перочинный ножик, золотые часы и мелочь в кармане — все это пропахло, казалось, ее сухим, въедливым запахом. Может, даже заворачивающиеся по краям фотографии без рамок, приколотые у зеркала. Он встал, подошел и наклонился посмотреть на них.

Пятнадцатилетняя девочка, без тени улыбки, длинные локоны, бесстрашно смотрящая прямо в объектив, как будто ища в нем спасения. Мальчик лет одиннадцати, — все еще отгороженный от жизни детством — темноволосый, широко улыбающийся от щедрот сердца, с немного искательным взглядом. Фотография мальчика была гораздо новее, яркая и блестящая — школьная фотография Хатча, его единственного сына. Фотография девочки, хоть и не вставленная в рамку, не защищенная стеклом, была бесценна — фотография Рейчел, ею подаренная. Роб взял и ту и другую, сложил их лицом к лицу, не рассматривая, и прижал к сердцу. Они-то, по крайней мере, еще принадлежали ему. Затем посмотрел на кровать.

Мин лежала на боку, подтянув ноги; но волосы ее были откинуты назад, так что половина лица оставалась на виду. Глаза были по-прежнему закрыты; стройную линию полной ноги и бедра нарушал большой мягкий живот.

Роб улыбнулся и подумал: «Отдана мне на милость. Что хочу, то с ней и сделаю — могу погубить, могу себе взять». Он подошел к шкафу, достал оттуда старый черный чемодан, принадлежавший когда-то его отцу. Осторожно положил на дно две фотографии, кинул сверху две смены белья, черные носки, две сорочки. Затем надел летний костюм и ботинки, повязал галстук, причесался, выпил стакан тепловатой воды из фарфорового кувшина. Подошел к кровати и остановился, полагая, что стоит ему как следует захотеть — и она проснется. Прошла минута, она продолжала спать; за открытым окном нахально распевал кардинал. Роб сказал ласково: — Пора!

Мин повернулась моментально; она не спала, просто лежала в ожидании этого момента. Увидев его одетого, заслоненного от нее одеждой, она поняла вдруг, что сейчас, по прошествии двадцати трех лет, сможет сказать то, что хотела. Она прикрыла скрещенными руками грудь, стыдливо подтянула повыше колени и, медленно кивнув, сказала: — Да, действительно, давно пора.

Роб тоже кивнул: — Разреши мне отвезти тебя домой, трудящаяся девушка.

— Трудящаяся женщина, — поправила его Мин. — А потом ты куда?

Он оказался в состоянии улыбнуться. — На луну или в ее окрестности.

— Ты не понял, что я только что сказала?

— По-моему, понял. Я…

Она покачала головой. — По поводу времени. Насчет того, что пора.

Он промолчал и, присев на кровать, приготовился слушать.

— Я больше не хочу ждать, — проговорила она. — Сколько можно! Ты должен решить, не откладывая, и сказать так, чтоб мне было ясно и понятно. Решить раз и навсегда и поскорее, Роб.

— Ты выбрала неудачный момент, — сказал он. — Дай мне повидаться с сыном, я обещал, что мы куда-нибудь вместе съездим. Дай мне как-то утрясти свои дела. Завтра я рассчитываю встретиться с директором школы в Фонтейне; мама думает, что, скорей всего, он возьмет меня. Дай мне взглянуть на старый дом; боюсь, что ты вряд ли согласишься в нем жить.

— Я слишком стара, — сказала она.

— Дом сухой, — сказал он, — если он не развалился окончательно, можно одну половину привести в жилой вид.

Она снова покачала головой. — Не в доме дело, Роб, — сказала она. — Я согласилась бы хоть завтра переехать в Хеопсову пирамиду. Но я слишком стара.

— Для чего? — спросил Роб.

— Для того, чтобы ждать тебя хотя бы одну лишнюю неделю. — Она протянула руку, ваялась за кран сбитой простыни и натянула ее до подбородка. — Если ты не скажешь мне «да» ровно через неделю, можешь больше вообще ничего не говорить. Мне, во всяком случае. Я уеду.

— В будущий понедельник, — сказал он, — я, вполне возможно, буду в Ричмонде, а то и в Джеймстауне.

— Так есть же телефон и телеграф. Пошли мне по дешевому тарифу телеграмму: «Минни Таррингтон, Роли. Принято. Приезжай», подпишись «Твой Робинсон». — Она сосчитала по пальцам слова: — Семь! Одно слово в запасе. Можно добавить даже: «Целую».

Роб продолжал неподвижно сидеть. Затем спросил: — Ты это серьезно?

— Совершенно. Извини меня, я знаю, что выбрала неподходящий момент — ты без работы, а тут еще все эти твои, рассыпанные повсюду родственники, — но ты как-то не заметил, что и для меня все складывается достаточно скверно. Так скверно, что дальше некуда.

— А говорила, что сильная. Помнишь, я тебя спросил, еще в самом начале.

— Я и теперь сильная, — сказала она. — Во всяком случае, мне так кажется. Но, кроме того, я теперь старше и хочу быть добрее к себе и к тебе. Если мы проканителимся еще немного, обоим нам только хуже будет, значительно хуже. Уже все сроки выходят.

Роб кивнул. — Совершенно верно. Но мне и сейчас достаточно плохо. — Он протянул к ней правую руку.

Мин не взяла ее, однако внимательно посмотрела, на что он и рассчитывал. Рука дрожала на весу почти неуловимо, как воздух, потревоженный колоколом, как горячее дыхание птицы, и так же неудержимо.

— Что это должно означать? — спросила она.

— То, что мне нужна помощь. — Он уронил руку на простыню.

Она села, не пытаясь удержать соскользнувшую простыню. — Роб, — сказала она. — Постарайся понять вот что. Я тебе талдычу только об одном: Мин больше никому не помощница. Напомогалась. Хватит с нее.

Он дал словам как следует укорениться в своем сознании. Очевидно, она не шутила. Что ж, ему случалось переживать и худшее. Переживет, возможно, и это. Он не представлял себе, как? Одна надежда на сына. Он подумал о сыне, подумал, что это — реальная цель. — Мне пора ехать, — сказал он. — Пожалуйста, вставай.

— Ты же еще не побрился, — сказала она.

— Ты что, никогда не видела небритых?

— Я о тебе пекусь.

Он ткнул большим пальцем вниз, туда, где находилась комната хозяйки. — Если начать сейчас лить воду, она тотчас же проснется, и проклятая собачонка растявкается. Я провожу тебя и вернусь. Все равно мне нужно зайти к ней поговорить насчет денег. И еще нужно написать письмо. Может, часов в десять поеду.

Мин кивнула и потерла глаза сухими ладонями. Затем встала и проворно оделась, ни разу не взглянув в зеркало. Взяла сумочку, пошла к нему, но остановилась, не дойдя немного — предоставляя ему решить: попрощаться с ней здесь или первому выйти за дверь.

Он решил попрощаться, но ограничился словами — заставить себя прикоснуться к ней он не смог. — Думаю, что я вернусь. Думаю, ты можешь мне верить. Дай мне только повидаться с Хатчем, и с мамой, и еще кое с кем; я попробую упорядочить нашу жизнь. Поверь мне! И все-таки постарайся помочь.

Мин посмотрела ему прямо в лицо; придавившее ее тяжелым грузом сознание своей неудачи помогло ей собраться — пусть решает так или иначе… и снова солгала, чтобы дать ему несколько льготных дней. — Я постараюсь, — сказала она. — Посмотрю, нельзя ли что-нибудь придумать, ничего не обещаю, но посмотрю.

— Понимаю, — сказал он. — Я на многое и не рассчитываю. Просто попросил в память прошлого. — Ему захотелось улыбнуться, и он осуществил свое желание — улыбка, зародившись где-то у горла, распространилась по помятому лицу, будто медленно взмахнули широкие сильные крылья его юности навстречу утру. — Теперь я уже не пойду на дно. Мужчины в сорок лет не идут на дно средь бела дня на спокойной реке просто потому, что потеряли работу, выпив лишнего; просто потому, что не могут устроить свою жизнь, довольствоваться теми, кто под рукой, и забыть бедных мертвых. — Он умудрился удержать улыбку на губах. — Такие редко идут ко дну, верно?

— Каждый день, — сказала Мин. — Каждый день, на каждом углу. — Но она тоже улыбалась.

С минутку они постояли друг против друга — добровольные зеркала — опять став сами собой, такими, какими были в молодости, когда все еще было поправимо. Роб тихонько вывел ее из комнаты, и они благополучно сошли вниз.

2

5 июня 1944 г.

Роб.

Дорогая Полли!

Здоровы ли Вы? Очень — как Вы сами знаете — на это надеюсь, хотя и то сказать, откуда Вам знать, если я упорно молчу. Остается только принять это на веру. Дивно уже собираюсь написать Вам. Собирался много что сделать после папиных похорон, но все это время, сам того не ожидая, был в очень подавленном состоянии. В том, что какое-то время буду грустить о нем, я не сомневался — сожалея, что он ушел так неожиданно и так быстро, сочувствуя Вашему одиночеству, но Вы ведь сами знаете, что человек, много для нас значащий, может уйти из жизни, а мы знай себе шагаем дальше как ни в чем не бывало (взять хотя бы Вас и Вашего отца, все истории, которые Вы мне рассказывали).

Смерть отца глубоко потрясла меня. После смерти Рейчел я дал ему немало поводов для разочарования, и с тех пор, как Вы позвонили мне и сообщили о его кончине и я приехал и, стоя подле Вас, смотрел, как его опускают в землю рядом с Робинсоном-старшим, я не могу отделаться от печальной мысли, что упустил еще одну — последнюю — возможность отблагодарить человека, который желал мне только счастья и стремился всеми силами помочь найти его — на примере своей жизни с Вами старался показать, в чем оно заключается.

И вот теперь тоска, которую я пытался залить вином, впадая все в большее уныние, привела к тому, что меня уволили из школы. Пусть за девять лет я обучил тысячу с лишним детей делению столбиком и прочим вещам, которые могут пригодиться им в жизни, — это не помешало выкинуть меня за дверь, когда в силу обстоятельств мне случилось пренебречь возложенными на меня обязанностями больше чем на один день. (На протяжении двух недель я отсутствовал шесть дней и из своего кармана платил человеку, замещавшему меня; но беда в том, что однажды я расплакался, объясняя, как вычислить количество штукатурки, требуемой для покрытия потолка танцевального зала такой-то площади, и поскольку тридцать семиклассников смотрели на меня с некоторой долей удивления, я объяснил и это — то есть что творится со мной: не буду повторять, что именно я им говорил, все это Вы давно слышали и нашли очень правильный ответ.

Итак, меня уволили — предпоследнего мужчину в школьной системе Роли — теперь там остались только старые девы, да еще один белобилетник — фактически тоже старая дева.)

Это вынуждает меня снова занять место на стартовой линии в забеге, принимать участие в котором я вовсе не собирался. Чувствую, что Вы вот-вот шикнете на меня, причем с полным правом, — но я надеюсь, Вы не усомнитесь в том, что побежать я побегу и правдами и неправдами вперед вырвусь, мне бы только дух перевести — вот почему я и пишу это письмо.

Сегодня утром я уезжаю в Фонтейн, где проведу дня два со своими. Мне также нужно выяснить, не сочтет ли школьный совет возможным предоставить мне свою единственную вакансию — место учителя «по труду». Только подумайте — я ведь гвоздя толком забить не умею! Мне также нужно выяснить, смогу ли я жить дома после стольких лет. Все они там вполне уравновешенные люди, у них никогда не было необходимости понимать страждущих. Как бы то ни было, я намерен выехать оттуда где-то в середине недели и совершить с Хатчем давно обещанную ему поездку. Мамин брат Кеннерли заведует распределением бензина в округе, он обещал снабдить меня талонами, узнав, что мне нужно повидать Вас по поводу отцовских дел. Мы собираемся провести денек в Норфолке на пляже, затем осмотреть Джеймстаун и его окрестности — если позволит запас бензина. А в субботу вечером — если Вы не возражаете — мы приедем к Вам. Хатч может посмотреть Ричмонд или сходить в кино, пока мы с Вами будем разбирать бумаги и делить наследство.

Понимаю, что это улыбается Вам так же мало, как мне. Сам я с радостью устроил бы из всех этих бумаг костер, но, кроме нас с вами, есть еще Хатч и тетя Хэтти, а также ее единственный оставшийся в живых сын. Разрешите мне, однако, повторить то, что я уже сказал Вам после похорон, а теперь заявляю в письменной форме: я хочу, чтобы моя доля наследства досталась Вам. Кроме того, я употреблю все свои силы — увы, весьма ограниченные — на то, чтобы убедить остальных Мейфилдов последовать моему примеру. Все они устроены в жизни неплохо, отнюдь не голодают, и если им до сих пор не ясен размер нашей задолженности Вам (копившейся на протяжении жизни двух поколений), это разъясню им я — при условии, что сумею удержаться на плаву. Может, конечно, я неправильно выразился. Как бы то ни было, думаю, что удержаться — под присмотром Хатча — я сумею. Да и Вы всегда мне помогали.

Хочу попасть в Фонтейн сегодня к ужину, если не разобьюсь по дороге (я очень мало спал прошлую ночь), поэтому, пожалуйста, сообщите мне сразу же, устраивает ли Вас такой план. Надеюсь, что да, потому что испытываю необходимость поговорить с Вами на темы гораздо более широкие, чем мейфилдовские дела. Итак, до скорого.

Целую Вас,

3

Отправив письмо, он заехал в несколько мест — оплатил счета, накопившиеся за май. Затем, вспомнив, что ничего не ел со вчерашнего вечера, зашел в Грин-Грилл и плотно пообедал. Он уже несколько недель — со смерти Форреста — не заглядывал сюда, но знакомая официантка Люна встретила его с улыбкой. Это была низенькая женщина лет на пять старше его; ей никогда не изменяли хорошее расположение духа и благожелательность, что объяснялось то ли некоторым слабоумием, то ли милостью божьей. (Роб никак не мог этот вопрос решить.)

Расспросив его и выразив сочувствие по поводу смерти отца, она сказала: — Посмотрите, правда я другая стала? — и отступила назад, чтобы он мог лучше оценить перемену.

Он довольно долго смотрел на нее и затем сказал: — Пока что не вижу.

Она помолчала, затем скрестила полные руки на отвисшей груди и сказала: — Я матерью стала.

— Кого осчастливили? — спросил Роб.

Она покачала головой. — Вы не думайте. Я серьезно. Нас вызвали в Благотворительное общество пять недель тому назад и говорят, что у них девочка есть — чтоб мы пришли взглянуть. Я всю дорогу проплакала. Плачу и молюсь: «Если ты, господи, ее в ответ на молитву нашу послал, так сподобь нас с Джессом полюбить ее!» Меня от этой любви просто разрывало — поскольку Джесс не мог ее к делу применить, а больше куда ее девать? Ну приехали мы туда и вынесли нам трехмесячную девочку. Я только на руки ее приняла и сразу вижу, теперь все — дождались! Мы ее Розали назвали — я позволила Джессу имя выбрать. Розали — так его тетку зовут. Пять недель тому назад! За это время Джесс ни капли спиртного в рот не взял, пять недель ходит трезвый как стеклышко; до сих пор самое большее четыре недели было, двадцать лет назад. Придете сюда на будущей неделе обедать и если услышите, что я померла, встаньте и скажите: «Люна с радости померла!» И она засмеялась с глазами полными слез.

Роб сказал: — Ну, давай ему бог! — имея в виду Джесса, ее мужа.

4

Выехал он в Фонтейн после двух часов дня, и солнце отчаянно пекло. Он уже проехал мили три, только-только оставив за собой последние домишки окраины, и тут на него напал прежний страх одиночества в пути. Дом а , в которых он обитал в разное время, были достаточно плохи, но дороги были хуже, потому что могли завести куда угодно. На дороге можно умереть по секрету от всех, так что никто и не догадается, что произошло; дорога способна скрыть тебя, согласиться на твое исчезновение и замести все следы. Однако она не гарантирует, что ты достигнешь цели; согласившись на ее посулы, ты можешь кануть в вечность, очутиться в тюрьме, а то и просто в оклеенной дешевыми обоями комнатенке в городе, достаточно большом, чтобы никто тебя не заметил. «Представь себе, что это туннель, — сказал себе Роб, — длинный туннель, который приведет тебя в конце концов к Хатчу, единственному человеку на земле, который еще хочет видеть тебя, все еще по-настоящему зависят от тебя, ради которого ты поклялся остаться жить. Туннель без окон, но в конце его Хатч». Роб знал, что тут он не прав — окна имелись, по одному на каждый случай, вызывавший раскаяние, и сейчас у него было впереди два часа одиночества, чтобы смотреть через них на события, в которых повинен он и исправить которые уже невозможно.

Впереди на дороге он увидел голосующего негра в военной форме, на земле рядом с ним стоял небольшой брезентовый саквояж. Негры редко голосовали на незнакомых дорогах, завидя белого за рулем; обычно они провожали машину взглядом, всем своим видом выражая готовность. Подъезжая, Роб увидел, что это отнюдь не мальчик — невысокий, широкоплечий и приземистый человек, черный как смоль, с лоснящимся лицом и доверчивой улыбкой. Он убавил скорость и остановился точно там, где стоял человек, чтобы не заставлять его бежать по солнцепеку. Все окна в машине были опущены. — Умеешь водить машину? — спросил Роб.

— Умею.

— Права есть?

— Есть. — Он полез в боковой карман защитных брюк за бумажником.

— Не надо и так верю, — сказал Роб. — Довезешь меня до Фонтейна в целости и сохранности?

Улыбка на лице у негра расплылась еще шире. — Шутите, поди, — сказал он.

— Ничуть, — ответил Роб. — Просто мне помощь нужна, я только что после болезни.

— Помощь вам обеспечена, — сказал негр. — Я сам в Фонтейн. Уж и надеяться перестал, что кого-нибудь, кроме меня, туда понесет. — Он поднял саквояж и обошел машину. Роб пересел на пассажирское место и стал смотреть на негра, который тем временем залез в машину, поставил саквояж на заднее сиденье, а затем быстро повернулся к своему благодетелю, словно засомневался вдруг в его побуждениях. Убедившись, что ничто ему не грозит, он сказал: — В Фонтейн, значит? Вы что, оттуда родом?

— Моя мать оттуда, — ответил Роб, — да и сам я прежде жил там.

— Я прожил там всю жизнь, — сказал негр, — пока в армию не забрали.

— А как тебя зовут? — спросил Роб.

— Паркер я, Боулс Паркер. Наш дом в шести милях от города, около Бичлифа.

Роб кивнул. — Ага. Слышал, что там живут какие-то Паркеры. Только, знаешь что, Боулс, давай-ка поехали. А то изжаримся тут на солнце.

— Есть! — сказал Паркер, берясь за руль. Мили две они ехали в молчании, пока Паркер осваивался с «хадсоном-39».

Больше всего на свете Робу хотелось спать. Последнее время он мучился бессонницей и спал только урывками; вряд ли ему удастся поспать и сегодня после допроса матери и ужина, который приготовят в его честь. Его сильно клонило ко сну, но он чувствовал себя обязанным, во-первых, поддерживать еще какое-то время светский разговор и, во-вторых, расспросить своего шофера более подробно, прежде чем погружаться в сон в непосредственной близости от него. Поэтому он спросил: — Ну, как там война?

Паркер ответил: — А я ее еще не нюхал.

— Давно в армии?

— Два года и две недели.

— В пехоте?

— Вот именно. Только у меня оказалось плоскостопие — ноги плоские, как сковородки, поэтому меня отрядили на кухню. Сиди себе и готовь.

— Ты из Форт-Брага?

— Да, сейчас мы там. Сперва-то я больше года пробыл в Форт-Бенинге, но три недели назад нас перекинули сюда. Говорят, это, мол, вам для разнообразия, но мы-то знаем зачем — откармливать нас прислали. Как только высадка у них начнется, нас за океан повезут.

— А ты так и будешь готовить — и по ту сторону океана?

— Есть-то им все равно надо. Я буду жарить-парить своим чередом, а бомбы падать — своим.

— Страшно? — спросил Роб.

— Нет, не страшно.

— Как так?

— А я все наперед знаю.

— Что знаешь?

— Что умру рано. И без мучений.

Роб спросил: — А где?

— В Германии.

Роб всмотрелся в черное лицо — абсолютно спокойное, хотя и без улыбки теперь. — Откуда ты это знаешь?

— А мне Христос ночью шепнул.

— Как шепнул? Что он тебе сказал?

— Так и сказал: «В Германии умрешь легкой смертью, голову тебе прострелят, так что поезжай, со своими попрощайся».

— Ты едешь домой, чтобы сказать им об атом?

— Чтобы повидать их, — ответил Паркер. — А говорить я ничего не буду.

— Но мне-то ты сказал.

— Вы чужой.

— Сколько тебе лет, Боулс?

— В прошлом месяце тридцать семь исполнилось.

— А кто у тебя дома остался?

— Жена и трое ребят. Старший мальчик у нее от первого мужа. Он сможет ее прокормить. И еще двоюродные братья и сестры. Мама.

— Маму твою как зовут?

— Флора Паркер. Она только теперь к нам вернулась, а то, сколько себя помню, на севере жила.

Роб внимательно вгляделся в него, в его профиль — чистую линию носа и лба. «А вдруг мой сын?» — была его первая отчетливая мысль. Нет, не получается, слишком он стар. И сразу облегчение, а за ним разочарование. «На душе у меня, наверное, легче бы стало, — подумал он, — если бы выяснилось, что при первой же попытке мне удалось сотворить сильного человека, и вдобавок — что тоже немаловажно — отличного повара». Не отводя от него глаз, Роб спросил: — А братья или сестры у тебя есть?

— Кто его знает. Мама бурную жизнь прожила, но когда она приезжала домой, я ее никогда ни о чем не спрашивал — она каждый год приезжала на мое рождение — одно только пропустила. Не хотел я ничего знать, не хотел мозги обременять — просто думал о ней все время (я у дяди жил). А теперь ее и не спросишь. Умом тронулась.

— Отчего?

— Все оттого же, от жизни своей непутевой. Доктор сказал, что мозги у нее сдали и дальше будут сдавать. Вот она и вернулась домой.

Роб спросил: — Она еще молодая?

— Нет, к пятидесяти катит.

— А я помню ее молодой.

— И я тоже, — сказал Паркер, не вникая в его слова. Затем до него дошел их смысл, и он на какой-то томительный миг отвел глаза от дороги. — Откуда вы ее знаете? — спросил он.

— Через Сильви, нашу кухарку. Она иногда гостила у Сильви.

— Они с Сильви давно рассорились, — сказал Паркер.

— А тебя она узнает?

— Кто? Сильви? Сильви я не интересуюсь. Сильви как-то подошла ко мне — я тогда еще мальчишкой был, в субботу вечером это было на танцах, — просто так подошла и спрашивает: «Ты, что ли, будешь Бо?» — «Я», — говорю, а она отступила назад и смотрит. «Сироту, — говорит, — видал когда-нибудь?» — «Нет, — отвечаю, — не видел». Я и слова-то этого никогда не слыхал; мне лет четырнадцать тогда было. А она опять шаг ко мне сделала и тычет мне зеркальце прямо в нос — она перед тем причесывалась — и хохочет, прямо как дурочка. «На, смотри, — говорит, — если не видел!»

— Пьяная была, — сказал Роб.

— Понимаю, — сказал Паркер. — И тогда понял и теперь понимаю. А вот простить не могу. Да и неправа она вовсе. — Он замолчал, словно обессилев.

Роб решил, что теперь можно наконец отдохнуть, и откинулся назад.

— А мама все равно меня не узнает.

Роб прикрыл глаза и помолчал, затем сказал: — Вот ты и собрался помирать.

— Да, — сказал Паркер, — но не только поэтому.

— За родину? — сказал Роб без улыбки, хотя улыбка так и просилась.

— Паркер ответил: — Нет.

Роб решил не настаивать — слишком уж тот был серьезен, — ему хотелось выкинуть из головы все мысли и подремать. Но чувство внутреннего достоинства, угадывавшееся в Паркере, гнет его голоса, когда он объявил о своей неминуемой смерти (совершенно хладнокровно, будто сообщил, что завтрак подан), не давали ему успокоиться. Невольно напрашивался вопрос, становившийся с каждой минутой все более насущным. Все же он удержал его, пока толком не сформулировал, и только тогда негромко спросил: — Скажи мне, почему? Я вовсе не затем спрашиваю, чтоб раны твои растравлять, просто у меня жизнь тоже не сахар. Я помощи ищу. — Он так и не открыл глаз.

Паркер спросил: — Вы что, мисс Евы сын?

— Да.

— Роб Кендал?

— Мейфилд, — сказал Роб. — Мать была замужем за Мейфилдом.

— Никогда о таком не слыхал.

— Он появился ненадолго, — сказал Роб. — Исчез еще до твоего рождения.

— И отсюда ваша беда? О которой вы говорили?

— Боже упаси! — сказал Роб. — Это все дело прошлое. Я вырос, познакомился с ним и до самой смерти часто с ним встречался. Он умер нынче весной, прожил счастливую жизнь. Нашел себе хорошую женщину.

Паркер спросил: — А вы?

Роб подумал: «Вот ведь как он повернул». Но при всей своей усталости понял, что ему представляется счастливый случай. Чернокожий армейский повар, похоже, не совсем в своем уме, по-видимому, готов выслушать историю его жизни. Роб был не против рассказать ее. Он приподнял голову, открыл глаза и посмотрел на дорогу — до чего же глухо вокруг: незасеянные поля, дремучие леса..

— Была и у меня когда-то, — сказал он. Он не смотрел на Паркера — боялся увидеть на его лице выражение тупости, ехидства или, может, раболепства — и сосредоточил взгляд на ястребе, высоко парившем в небе прямо над ними.

— А теперь больше нету? — спросил Паркер.

— Уже четырнадцать лет.

— Померла?

— Ага.

— А у вас кто-нибудь остался?

— Сын, четырнадцати лет.

— Он и погубил ее? — спросил Паркер.

Роб не спеша обдумал его вопрос, затем сказал: — Нет, не он, а твой друг Христос.

— Это он может, — сказал Паркер. — Если на то его воля.

Роб посмотрел на него, и Паркер на мгновение встретил его взгляд. — Ты выслушай, — сказал Роб. — Послушай, что произошло, а потом скажи мне, зачем ему это понадобилось? Какая у него была цель?

Паркер кивнул и стал слушать.

— Она была хорошая, и она меня правда любила, правда хотела помочь и знала, что мне нужно, не просто выдумывала всякий вздор. У нее тоже нервы были никуда, и с головой неладно — это еще до того, как мы с ней встретились. Ну и потом, она потеряла первого ребенка, которым я ее наградил, и это ее подкосило, и я тогда решил, что хватит: но когда она немного окрепла, то стала просить меня опять попробовать. И вот летом двадцать девятого года она снова понесла…

— Вы что, о ребенке? — переспросил Паркер. — Всего лишь о ребенке?

Роб кивнул, не отводя глаз от дороги. — Она очень хотела. Еще когда у нее с головой плохо было, ей все хотелось ребенка, чтоб нежность на него излить. Потом я у нее появился, но скоро она увидела, что я мужчина и долго не буду перед ней навытяжку стоять, пока она меня, как елку, увешивает знаками любви. — Он повернулся и посмотрел на Паркера. — Понимаешь, о чем я?

— Нет, не понимаю, — ответил Паркер. — Я б стоял навытяжку до второго пришествия, если бы кто пожелал приласкать меня.

Роб усмехнулся, но и задумался. — Было время и я б стоял, только это было задолго до того, как я встретил свою жену. К тому времени, как мы познакомились, я предпочитал сам ласкать.

Паркер заметил: — Пусть так. Но ведь не это же ее убило?

— Говорил ведь я тебе: ребенок.

Паркер сказал: — Это раньше часто случалось. Я сам знаю несколько случаев, когда женщины умирали и никто их не мог спасти. Моя-то жена приносит детей легко, как кошка котят, но вот тетка моя — та, которая меня приютила после маминого отъезда, — она у меня на глазах померла.

Роб не сказал ни слова.

Паркер продолжал: — Семнадцать ей было. Чуть постарше меня — мне пятнадцать, ей семнадцать. Мы все знали, кто отец. Он вовсе не хотел погубить ее. Она подпустила его к себе с улыбкой. Никто его и не обвинял — Христос так решил, ничего не поделаешь.

Роб сказал: — Я виноват. Нечего на Христа валить. По моей милости она умерла, точно так же, как по твоей милости эта машина катит по дороге и не переворачивается — а ведь при желании ты мог бы прикончить нас обоих разом, — тогда можно бы и в Европу не ехать.

— Только желания у меня нет, — сказал Паркер, но при этом круто повернул руль, словно желая подтвердить свою власть.

Роб откинул голову на спинку сиденья и дважды непроизвольно глотнул. — Вот и у меня тоже не было. — Он замолчал и прикрыл глаза.

Паркер сказал: — Вы рассказываете или загадки загадываете?

Не меняя позы, Роб ответил: — Рассказываю. А ты слушай! — И прибавил, переменив тон: — Выслушай меня, пожалуйста. Просто веди машину и слушай. Я когда-то знал твою мать.

Паркер снова кивнул, хотя и понимал, что Роб не мог видеть этого.

— Мы жили в Ричмонде. У меня была сносная работа в Джеймсовском училище, добротный дом, хороший человек, который помогал ей по хозяйству. Мы обращались с ней бережно, как с фарфоровой розой, пылинки с нее сдували, хлеб маслом не давали намазать, не то что пол подмести. Все условия! Мы весь мир готовы были расчистить, лишь бы она благополучно выносила ребенка я шла с ним по жизни до конца своих дней. Никто из тех, кого мы знали, большого счастья в жизни не видел.

— Вы все: мы да мы, — сказал Паркер. — Вы, а кто еще?

— Цветной один, который нам помогал. Он теперь живет в Фонтейне. Грейнджер Уолтерс — знаешь его?

— Видел издали. Он с такими, как я, не якшается — темноват я для него.

Роб пропустил его слова мимо ушей. — Для всех нас это имело большое значение, я уже говорил, почему: мы надеялись на лучшее, каждый по-своему. И ведь чуть не удалось. Осень и зиму все шло хорошо. Правда, произошел крах на бирже, и мы краем уха слышали об этом, но прошло несколько месяцев, прежде чем люди поняли, что полмира ухнуло в пропасть — в Джеймсовском же училище, где иметь доллар в кармане (не только что терять) было явлением довольно-таки исключительным, этого и подавно никто не понимал. И так мы дожили до весны — конец апреля, все вокруг зеленеет, доктор сказал моей жене, что оба сердца, ее и ребенка, бьются превосходно и, если счастье нам не изменит, надо ждать, что через три недели бог нас благословит. — Роб замолчал и провел языком по пересохшим губам. — И вот как счастье обернулось, чего дождались — у меня была школьная приятельница, мы вместе выросли. Она преподавала в Роли и приехала в Ричмонд с группой отличников поклониться святым местам — памятники разные посмотреть. Так, маленькая прогулка, пока в школьной кассе деньги водились. Она даже не предупредила меня. Я столкнулся с ней на Броуд-стрит средь бела дня, пошел в магазин себе шляпу соломенную купить — я тогда красивый был.

— Вы и теперь хоть куда.

— Ты бы меня тогда видел.

— А я видел, — сказал Паркер. — Теперь вот вспомнил. Я вас когда-то давно видел. Вы стояли на улице и что-то какому-то старику рассказывали. И помню еще, руками размахивали.

— А теперь я тебе рассказываю…

Паркер сказал: — Понятно.

— …про то, что в тот же вечер мы с ней встретились и кончили тем, чего и следовало ожидать. В гостиничном номере, к которому с обеих сторон примыкали комнаты, битком набитые навострившими уши школьниками.

— И потом ваша жена пронюхала, в чем дело, и запалила скандал?

Роб помолчал: — В том-то и дело, что нет. Я пришел домой и сказал ей, что хочу искупаться перед ужином — день был жаркий — и хотя двигаться ей было уже трудно, она принесла мне чистое белье. Ей нравилось смотреть, как я одеваюсь, и до того дня мне это было приятно. Будто я как-то отплачивал ей за все, что от нее получал — а она ведь и правда помогала мне, хотя бы тем, что вокруг нее вертелась моя жизнь. Понимаешь ли, мне всегда нетрудно было помочь — у меня запросы были скромные и все их можно было удовлетворить, не выходя из дома. Но в тот вечер, как я уже сказал, она наблюдала за мной, и ее глаза жгли меня как кипятком, так что я, не вытираясь, кинулся за своими брюками, и тут она сказала: «Не спеши так». Я сказал: «Мне холодно», — а она сказала: «Вовсе тебе не холодно». И я повернулся и посмотрел ей прямо в глаза. С минуту и она смотрела на меня, без улыбки, но очень внимательно, как будто я сообщил факты, знание которых пригодится ей в будущей долгой и трудной жизни. Потом она сказала: «Сомневаюсь, что я когда-нибудь поверю». Я не мог не спросить: «Чему поверишь?» — и она ответила: «Что все это существует — эта комната, мы в ней». Комнатка была самая заурядная — маленькая и, по мне, слишком ярко освещенная, но я понял смысл ее слов, они прожгли меня насквозь, как кислотой, проникли в грудь и прочно там засели.

— И вы, конечно, попробовали залить их?

— Если ты об алкоголе, то да — через два дня я напился (два дня все-таки терпел) и не просыхал дней десять. Никто не понимал почему. Они старались покрывать меня — начальству говорили, что я болен, теще написали, чтоб она повременила с приездом (она собиралась приехать помочь с ребенком). Во хмелю я тих и благодушен, из дому не рвусь. Им, по крайней мере, не нужно было разыскивать меня; ну и языком я зря не шлепал — никому не сказал, в чем дело, хотя она — жена моя, — конечно, спрашивала. Им всегда нужно спрашивать, а я хоть и знаю, обычно в таких случаях из человеколюбия молчу. Но, по крайней мере, она задержала приезд своей мамаши, и к нам временно переехал мой отец — приходил по вечерам после работы, чтобы меня на ночь одного не оставлять и Рейчел караулить… — Роб осекся, его трясло и слегка подташнивало. Он не хотел произносить ее имени, не хотел, чтобы оно фигурировало в его рассказе. Но Паркер продолжал молча вести машину, сам воплощенное внимание, и Роб почувствовал, что сможет продолжать. Он посмотрел на спокойное, ребячески беззлобное лицо и вдруг поверил, что откровение Паркера действительно сбудется. «Он непременно умрет, уже плывет навстречу неотвратимой смерти. Я говорю с призраком».

— Вы были в себе, когда она умирала?

— Да, в себе. Я был в себе.

— Тогда вы и перестали пить?

— Нет. Я сам бросил, еще раньше. Она меня достаточно хорошо изучила и понимала, что лучше не вмешиваться в естественный ход событий. Сама посылала Грейнджера за вином — чтобы постепенно свести мой запой на нет — и давала мне понемножку, когда я просил или когда видела, что меня начинает трясти, наливала на донышко темно-красного бокала, который мы купили во время нашего медового месяца за четыре года до этого и на котором были выгравированы наши с ней имена и число. Ну и вот, за пять дней до ее срока она сидела под вечер рядом со мной и читала — я лежал на кушетке, слабый, но исцеленный (на время, во всяком случае), — а потом подняла глаза, посмотрела прямо на меня и спросила: «Ну как ты — готов?» Я спросил: «К чему?» — и она ответила: «К встрече с ребенком». Я подумал и сказал: «Наверное, надо вопрос поставить иначе — готов ли он к встрече со мной?» — и она, не задумываясь, ответила: «Да!» И я сказал: «Ну что ж, если ты не боишься — давай его сюда». Это было в субботу. Я уже прикидывал, что в понедельник смогу выйти на работу (там поверили, что я все это время болел — за четыре года я не пропустил ни одного дня). Она еще днем отпустила Грейнджера, сказала, что он может быть свободен до утра, и когда после ужина зашел отец — проверить, как у нас дела, — мы немного посидели и поговорили. А потом и сказал ему, что он может спокойно идти домой — его там ждали. Как я уже говорил, мне казалось, что я вне опасности. Мы прибрали в доме. Мне уже не так мучительно было ее присутствие, я вполне мог его выдержать. Но чего я не понимал — это что в опасности-то она. К утру она умерла.

— И оставила вам ребенка?

— Крепкого и веселого, — сказал Роб. — В тот же день он уже начал улыбаться.

Паркер сказал: — Я его видел. Даже говорил с ним раз. Хатч его зовут.

— В честь ее отца — Рейвен Хатчинс Мейфилд. Хоть эта ей от меня прибыль. Она так и не увидела его, но имя его полное узнала.

Паркер сказал: — Вот и хорошо.

5

Они потеряли два часа в гараже, пока какой-то старик сперва долго рылся в груде лома, прятавшегося в зарослях жимолости, разыскивая старую бензопомпу, а потом так тщательно прилаживал ее, словно ждал, что она послужит еще годы и годы, всем на удивление. Поэтому приехали они в Фонтейн, когда на ужин было уже поздно рассчитывать, и поскольку он не сообщил Хатчу ничего определенного, а также потому, что на Паркера пришлась нагрузка сверх всякого ожидания, Роб велел ему ехать в Бичлиф прямо к его дому, на что тот охотно согласился.

Дом был стар, без чешуйки краски — двухэтажный с прилепившейся сбоку внушительной трубой из розового кирпича, в которой были своеобразная красота и уютность; большой дом, вроде старого кендаловского, принадлежавшего теперь Робу и пришедшего в такой же упадок. Двор был полон детей — восемь-десять оборвышей, находившихся в непрерывном движении, несмотря на жару, которая все еще не спадала, хотя краски в небе поблекли и быстро угасали. При виде Роба они застыли и уставились на автомобиль. Роб спросил: — А они тебя узнают?

— Кое-кто. Тут не все мои. — Паркер посмотрел на Роба без улыбки. — Хотите напиться? Или вообще что-нибудь?

— Спасибо, нет, — сказал Роб.

— Вам спасибо, — сказал Паркер. — Надеюсь, у вас все будет хорошо.

Роб усмехнулся. — И я надеюсь.

Дети наконец заметили отца и кинулись через распахнутую дверь в дом — за ними понеслась единственная бегавшая во дворе собака — белоснежный шпиц.

Паркер сказал: — Зайдите, пожалуйста, поговорите с мамой.

Роб на миг задумался. — Это ведь так давно было.

Паркер посмотрел на свои руки, по-прежнему лежащие на руле, затем снова, с мольбой, на Роба. — Мистер Роб, помогите мне встретиться с ними. Ну хоть только в дом войти. Видит бог, до чего мне не хочется показываться им на глаза.

— Почему?

— Так ведь умирать же мне. — Роб кивнул, открыл дверцу со своей стороны и выглянул из машины. В дверях стояла то ли девушка, то ли крепкая молодая женщина. Сперва ему показалось, что это Флора, но потом он увидел, что ей недостает Флориной живости, нескрываемой жажды побольше урвать у жизни, ну и, конечно, возраст не тот. Женщина стояла с выжидательным видом, не обращая ни малейшего внимания на жмущихся к ней детей. Роб спросил: — Это что, твоя жена?

— Да. Это Лина.

Роб вылез из машины и улыбнулся Лине. — На, получай — целого и невредимого.

Она кивнула — беззвучно, не двинувшись с места, — один мальчик засмеялся, добежал до начала ступенек и встал там, уставившись на них немигающим взглядом.

Паркер достал свой саквояж, вылез из машины и застыл на месте. Потом надел шляпу и спросил: — Ты чей, мальчик?

— Я твой мальчик, — ответил тот.

— Ишь ты! — усмехнулся Паркер и, обратившись к Лине, сказал: — Привет!

— Ладно уж, — сказала она и улыбнулась.

— Как дела?

— Дела ничего, — ответила Лина.

— А где мама? — спросил Паркер. — Вот он хочет повидать ее. Это Сильвин Роб.

Лина обвела обширный двор серьезными глазами. — Не знаю, — сказала она. — Я ее с утра не видела.

Мальчик, стоявший на верхней ступеньке, сказал: — Там она, — и указал на лес. — Лежит под деревом.

— Поди позови ее, — сказал Паркер.

— Не надо, Бо, — сказал Роб. — Она, наверное, в тени устроилась. Поеду-ка я лучше домой.

Но мальчик уже кинулся бежать. Он бесшумно слетел с крыльца и, сверкая в густой пыли босыми пятками, побежал к большому, проржавленному насквозь колоколу, валявшемуся прямо на земле, помнящему времена, когда здесь была ферма, давным-давно сорвавшемуся с подгнившего столба. Он схватил палку и раз пять ударил по колоколу, который издавал звук, больше похожий на стоны, чем на звон. Мальчик посмотрел на отца. — Сейчас явится. Подумает, что есть дают.

— Посидите на веранде, мистер Роб, — сказал Паркер, — остыньте немного. Сейчас она придет. — На веранде стоял один простой стул с продавленным сиденьем.

Роб подошел к крыльцу и уселся на ступеньку, спиной к Лине и толпе робких ребятишек.

Паркер тоже подошел к крыльцу и уже поднялся на несколько ступенек, когда мальчик, бивший в колокол, приложил ту же палку к плечу и сказал: «Бах!» Паркер уронил саквояж, упал на колени и прижал обе руки к груди. — Прямое попадание! — простонал он.

Мальчик засмеялся и стремглав бросился в сторону леса; не добежав до опушки, он остановился — навстречу ему вышла высокая грузная женщина, босая, в синем ситцевом платье с заколотыми английскими булавками дырами и, не глядя на него, направилась к дому.

Подойдя к крыльцу, она остановилась и посмотрела на Лину. — Ну, чем будешь меня кормить?

Лина ответила: — Вон у него спроси, — и указала на Паркера.

Флора не повернулась к нему, тогда он поднялся на ноги и сказал: — Здравствуй, мама! Это я — Бо.

Вместо него она посмотрела на Роба, который продолжал сидеть на ступеньках, так что их глаза находились на одном уровне.

Лицо ее ему ничего не говорило. Он и не узнал бы ее никогда, а у него была прекрасная память на лица. Она утопала в складках жира, как в стеганом одеяле — последняя крепость. Он попытался улыбнуться и не смог.

— Ну как, удалось вам повидать вашего мальчика еще раз? — спросила она.

— Довольно давно уже не видел, — сказал Роб, — но сейчас я как раз еду к нему.

Флора покачала большой головой. — Она вам его не отдаст.

Роб с трудом выдавил из себя улыбку. — Ну как не отдаст. Отдаст!

Она прикрыла глаза и снова потрясла головой. — Очень уж он ей самой нужен. Она мне сама говорила: «Он больше к нему не притронется, Флора. Здесь ему ничто не принадлежит!»

«Она принимает меня за Форреста, — подумал Роб. — Она ведь видела его тогда. Надо ехать домой». Он быстро встал, но она преградила ему путь, не умышленно, просто потому, что занимала все крыльцо. До чего же ее за двадцать три года разнесло, а вот он, наверное, столько же потерял в весе.

— Посмотри-ка, мама! — сказал Паркер, доставая из саквояжа подарок — щетку и гребенку в целлулоидной коробочке. Она взяла коробочку — не глядя на него, не произнеся ни звука, — поднялась по ступенькам, протиснувшись между ними, отпихнув Лину и детей, и, войдя в дом, скрылась из вида.

Тогда наконец вперед вышли и остальные, в надежде на подарки.

6

У машины Паркер сказал: — Ну, хоть вас-то узнала.

Роб ответил: — Нет, не узнала. Она приняла меня за моего отца.

— Тогда породу правильно определила, — сказал Паркер.

— А что с ней? — спросил Роб. — Ведь она не такая уж старая.

— Износилась, — сказал Паркер.

— Поговорит она с тобой потом?

— Может, поговорит. А может, и нет. Она ведь знает, что мне скоро помирать, давно знает. Потому и бросила меня — не хотела видеть, не хотела лишнего горя.

Роб кивнул, веря ему и не веря, отворил дверцу и уселся за руль.

Паркер подошел ближе, нагнулся к самому его уху и, сильно понизив голос, проговорил внятно: — Вы ведь так и не дали мне объяснить вам.

— Что объяснить?

— Почему я рад, что мой сон скоро сбудется.

— Как будто я не понимаю, — сказал Роб. — Теперь я это понимаю. — Он включил мотор.

Но Паркер не отходил. Он стоял, положив руки на опущенное стекло, все так же близко придвинув лицо к Робу.

— Желаю удачи, — сказал ему Роб. — И все-таки берегись! Он ведь может и передумать.

Паркер усмехнулся. — А вот это вы тоже не дали мне объяснить — почему он так с вами обошелся. — Он растопырил пальцы и широко раскинул руки, словно хотел заключить в объятия машину, словно это и была история жизни Роба, плотно сжатая и движимая.

— Можно коротко? — спросил Роб. — А то я и так сильно опаздываю.

— Можно. Потому что он любит вас. И призывает вас к себе.

Роб помолчал, потом поблагодарил его, вытащил два доллара из своего тощего кошелька и сказал: — Купи Флоре что-нибудь, что ей нужно.

— Новую жизнь — вот что ей нужно, — сказал Паркер и отступил на шаг от машины; деньги, однако, взял.

— Ну тогда, что захочет, — сказал Роб и тронулся.

Один из мальчиков бежал за ним до самых ворот.

7

К тому времени, как Роб снова доехал до Фонтейна, оказалось, что часы, проведенные с Паркером (дружелюбным и спокойным, когда дело касалось чужих бед), пошли ему во вред. Место, до которого дотронулись Бо и Флора, оказалось неожиданно очень чувствительным. Проезжая первые лачуги негритянской окраины, он чувствовал не только изнеможение и отчаяние, как бывало в обществе Мин, но и внезапный жгучий страх, будто ему перерезали вену под коленом и оттуда потоком хлынула кровь, грозя вытечь до конца, прежде чем он сообразит, что делать, или обратится за помощью. Ева, Рина, Хатч, Грейнджер — никто из них не казался сейчас желанной целью, — скорее, они виделись ему как еще несколько пар жадных рук, готовых вцепиться в тело, уязвимое, подобно лишенному века глазу. Вернуться назад в Роли он не мог — там ждала его решения Мин. Не мог поехать и в Ричмонд — мешало обещание, данное Хатчу.

Налево, в отдалении, он увидел свет в окошке у Сильви. Остановил машину и стал всматриваться. Домик ее стоял ярдах в двухстах от дороги, и сквозь густую молодую листву виден был только свет. Ни силуэта в окне. Ни звука. Электричество ей в домик провели уже около года назад, после того, как она сказала однажды утром: «Мисс Рина, я теперь стала побаиваться жить впотьмах. Или проведите мне электричество, или я к вам перееду». Поскольку единственная комната для прислуги в доме Кендалов была занята Грейнджером, Рине оставалось только передать просьбу Сильви Кеннерли. Не прошло и недели, как он исполнил ее желание, да еще купил ей радио — это ее на какое-то время утихомирило, хотя недавно она объявила, что будет уходить домой в шесть, а то, мол, поздние возвращения наводят ее на грустные мысли: «Начинаю думать, что так и умру в одиночестве». Теперь они готовили ужин сами, а Грейнджер мыл потом посуду. Роб решил: «Поеду-ка я к Сильви», — и включил мотор, заглохший при резком повороте.

Но он не мог сдвинуться с места. Его начала бить дрожь. Здесь, на небольшом отрезке сухой немощеной дороги, на расстоянии одной мили от дома, где собралась вся его кровная родня — сильные и здоровые люди, за которых он не нес никакой моральной или материальной ответственности, — от дома, где он прогнил первые счастливые годы своей жизни, до сих пор хранящиеся у него в памяти, и куда ход ему отнюдь не был заказан, его вдруг стала бить сильнейшая дрожь — так остра была тоска, зародившаяся, подобно предродовым схваткам, где-то в глубине живота; она поднялась к груди, горлу, заполнила рот, черепную коробку, заслонила все; он смог только подумать: «Слава тебе господи, я умираю!» — и целиком отдался на ее милость.

Когда припадок прошел, он первым долгом посмотрел по сторонам — не видел ли его кто-нибудь, но вокруг не было ни одного негра, он справился сам. С трудом отодрал пересохшие губы от сухих зубов, положил руки на руль, убедился, что они ему повинуются, почувствовал, что в мозгу что-то проясняется — небольшое пространство, с ладонь, стало прозрачным и светлым.

Этого было достаточно, чтобы дать ему возможность окинуть взглядом свою жизнь и отчетливо понять, что она собой представляет, — а ведь с тех пор, как сорок лет назад он впервые услышал о дарах судьбы, он всегда просил об одном — скромное, вполне осуществимое желание: обычный дом, в котором шла бы обычная жизнь. Быть порядочным и рассудительным, иметь хорошую чистую работу — часов десять в день, так, чтобы, не растратив сил, терпеливым и обходительным возвращаться под вечер домой — к женщине, с которой они соединили жизнь по обоюдному влечению (и которая продолжала бы любить его — так же, как он ее — быть внимательной и нежной), к своему ребенку от этой женщины (он никогда не хотел двоих детей, не доверяя своему запасу внутренних сил). У людей бывало все это — не у миллионов людей, конечно, но кое у кого. Он сам знал таких, вроде бы не такая уж несбыточная мечта, не луну с неба хотелось ему в конце концов. Он вовсе не просил у судьбы постоянства, ее навек застывшей улыбки; он согласен был на то, чтобы старость и несчастья настигли его раньше, чем других. Он просил всего лишь двадцать — ну, скажем, тридцать — лет полноценной жизни, воспоминания о которых будут поддерживать его остаток жизни и помогут стойко встретить смерть.

Ну а если говорить о заслугах — разве же он этого не заслужил? Что такого страшного он сделал? Один раз изменил жене? Худшего он не помнит. Если бы обнародовать устав, по которому люди должны жить (а он твердо верил, что такой устав существует, и хотя уже лет двадцать не переступал порога церкви, ни разу в этом не усомнился, так же как и в том, что устав этот справедлив, доступен пониманию и выполним), выяснилось бы, что самым тяжким его проступком было то, что он нарушил клятву любить одну только Рейчел — нарушил на полчаса.

Да и не нарушал он ее вовсе. Ни на секунду! Любил он всегда одну только Рейчел. А с Мин было что угодно, только не любовь. Он всего лишь дал ей потереть болезненный узелок, образовавшийся в мозгу после того, как он неделями обуздывал себя, оберегая Рейчел. За этим можно было обратиться к кому угодно; просто Мин он знал с детства — надежный друг, который всегда рад был прийти на помощь.

И так она обрадовалась, что растерла теперь его всего в кровь, оголила нерв и к тому же стала требовать его жизнь. Что ж, может, он и отдаст ей свою жизнь. Ведь больше никто не просит. А девать ее все равно куда-то надо. Вот разве умереть. Он вспомнил утро, проведенное давным-давно на высоком берегу реки Джеймс, однако ни мальчики, ни черепаха не пришли на память. Поездку нетрудно повторить. Но нет, он хотел остаться жить. А собственно, зачем? Ради Хатча и Грейнджера? Так оба они уже достаточно хлебнули с ним горя. Ева и Рина? Может, они в какой-то мере и заслужили страшную смерть своей матери (он никогда над этим не задумывался), но ему-то карать их не за что — они всегда желали ему только добра. Ради Мин, так впутавшейся в его жизнь, что теперь ей уже не высвободиться. Как бы она ни угрожала… Или обещала? (Пожалуй, скорее обещала — свободу, моральную и физическую.)

Нет, не ради кого-то из них. Никто из них не мог его ни от чего удержать. Это он теперь ясно видел. Не видел он, однако, что существует причина более глубокая, не понимал, что — истинный внук Робинсона — больше всего в жизни он ценил наслаждение, в котором не отказывал себе на протяжении двадцати пяти лет. Пусть он сейчас решит угомониться, все равно полностью искоренить эту черту он не сможет.

Он пошел к Сильви.

8

— Найдется у тебя что-нибудь поесть? — спросил он.

— Тебя же ждут там, — сказала Сильви, указывая в сторону кендаловского дома. — Весь день сегодня я жарила курицу, готовила фасоль и пудинг. Хатч мороженое крутит…

Роб помотал головой. — Не могу. — Он стоял на ступеньках ее крыльца.

Сильви казалась громадной по ту сторону сетчатой двери, появившейся одновременно с электричеством (зажженные лампочки привлекают насекомых). Она внимательно посмотрела на него. — Ты это что, Роб?

— Я ж говорю, что голоден.

— Ничего ты не голоден. Что ты натворил?

— Работу потерял, — сказал он.

— Опять?

— Как-никак девять лет продержался.

— Пьешь?

— Пил.

— О, господи… — сказала Сильви.

— Можно мне сесть? — спросил он.

— А сейчас-то ты трезвый? Пьяного я тебя не впущу.

— Трезвый, Сильви, — сказал он. — С каких пор ты в религию ударилась?

— При чем тут религия, — сказала она. — Просто пьяницы осточертели.

— И мне тоже, — сказал Роб. — Этот уж, во всяком случае. — И ткнул себя в грудь.

Она снова внимательно вгляделась в него, словно видела впервые или, наоборот, в течение всех этих сорока лет имела возможность постоянно наблюдать и теперь решила подвести итог своим наблюдениям. — Так я тебе и поверила, — сказала она. — Однако откинула крючок и, отступив от двери внутрь, жестом пригласила его войти.

В комнате было жарко и светло. Две лампочки без абажуров нагнетали тепло, как сердца. Работало радио — передавали какие-то военные новости. Сильви подошла к приемнику, села в кресло и наклонилась вперед, слушая. Роб не был здесь уже двадцать три года — с того случая с Флорой, — и поскольку Сильви не пригласила его сесть, он стоял и смотрел по сторонам. Новым здесь было электричество и треск радио. Два недочета — ее собака и ее рыбка — компенсировались фотографиями в дешевых рамках, наставленными везде, где только можно. Никого из знакомых — кинозвезды и генералы, все белые, все сияющие улыбками: Дина Дурбин, Морин О’Хара, Кэй Фрэнсис, Гари Купер, Марк Кларк, Эйзенхауэр, миссис Рузвельт. Когда-то давно Роб подарил ей свою фотографию, снятую по просьбе Рейчел вскоре после свадьбы, но ее нигде не было видно. Военная сводка сменилась песенкой, рекламирующей мыло, в исполнении сладкоголосого тенора, поэтому он спросил: — Где ж я? Недостаточно хорош? А зубы-то у меня получше, чем у Элеоноры, — он указал на фотографии.

Сильви убрала звук. — Здесь ты, только спрятан.

— Весьма польщен, — сказал Роб.

— Сам знаешь почему, — сказала она.

Роб не имел ни малейшего представления — он всегда был ее любимчиком — но, опасаясь услышать что-нибудь нелестное, не стал спрашивать.

— Садись, — сказала она, — если не собираешься домой.

Он понимал, что сейчас это невозможно — и будет невозможно в течение ближайших часов, пока не улягутся спать те, кто имеет право приставать к нему с расспросами. Он предстанет перед ними за завтраком — при свете дня они не будут очень настырными. Второй стул был твердый и стоял у противоположной стены. Он принес его, поставил поближе к ней и сел. — Как живешь?

— Как всегда, — сказала она.

— Со светом совсем другое дело.

— Комары налетают, — сказала она, — зато тепло.

В комнате было не меньше двадцати шести градусов. — Все веселее, верно? — сказал он, кивнув на радио, по которому передавали теперь какой-то детектив.

— Верно, — сказала Сильви.

Она была недовольна его присутствием. Он ощущал это почти физически. — Ты на меня сердишься?

— Просто устала.

— От меня?

Она ответила не сразу. — От тебя такого, как сегодня.

— Чем я тебя обидел?

— Всем. — До того она сидела, опустив глаза, разглаживая себе юбку на коленях. Теперь же посмотрела ему прямо в глаза. И засмеялась коротким смешком. — Что бы ты съел?

— А что у тебя есть?

— Яйца и белый хлеб.

— Вот и хорошо, — сказал Роб.

Сильви тяжело поднялась и оставила его одного: по радио кто-то читал воркующим голосом про старика, запертого в сарае неизвестным человеком, который все время улыбался, но ни слова не говорил.

Она поджарила два ломтика хлеба на ветчинном сале, взбила четыре яйца и сделала омлет, налила стакан воды из ведра и поставила все это перед ним на стол, придвинутый теперь к стене. Затем сказала: — Угощайся! — и снова уселась в свое кресло.

Роб подошел к умывальнику и ополоснул руки. Пододвинул стул к столу, проглотил два куска и сказал — Отлично! — И дальше уже ел молча. Сильви, казалось, слушала радио, опустив книзу прищуренные глаза.

Наконец она сказала: — Меня эта чепуха не интересует, говори со мной, если хочешь. — И выключила детектив, так и не узнав, что за тайна окружает незнакомца.

— Угадай, кто вез меня сюда от самого Роли, — сказал Роб. — Бо Паркер — на дорого голосовал.

— Скажи спасибо, что жив остался.

— Почему так? — спросил Роб.

— Он же полусумасшедший — с детства.

— С чего это?

— С того, что Флорин сын. На нее насмотрелся, пока она не сбежала.

— Сейчас-то она вернулась, — сказал Роб. — Я довез его до дома.

— Видел ее?

— Мельком.

— Она-то и вовсе сумасшедшая, правда? — Сильви улыбнулась, впервые.

— Похоже, что соображает плохо. И разнесло ее, ужас как.

— Спятила, — сказала Сильви.

— А что случилось? — спросил Роб.

Сильви снова улыбнулась. — Ничего не случилось, — сказала она. — Вышла на пенсию.

— Неужели ей уже по возрасту полагается?

— Да нет! — сказала Сильви. — Я про пенсию, которую она сама себе заработала. Что заработала, то и получает.

Роб подумал над ее словами и тоже улыбнулся. — А как твоя, еще не подошла?

Она ответила не сразу — стараясь определить степень его раздражения, потом кивнула. — Ведро подставлять не успеваю, — она сделала широкий жест, включавший комнату, кровать, всю свою жизнь, но тут же прибавила, не переставая улыбаться: — Вроде как у тебя. Ты что-то рано свою начал получать.

— А в чем моя выражается? — спросил Роб. Он ждал ответа, веря ей.

— Сам же только что сказал, — ответила она. — Не больно-то сладко тебе живется.

— А потом и того хуже будет.

— Все может быть, — сказала она. — У тебя еще время есть.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Роб.

Она даже расхохоталась. — Я ж и шутку. Мне-то откуда знать?

— А я серьезно, — сказал он. — Ты меня хорошо знаешь; может, никто меня так не знает, как ты, кроме разве мамы.

— Ну вот ты Еву и спрашивай. Она тебя ждет дома. Мороженое-то уж, поди, все растаяло.

— Уже спрашивал, — сказал Роб. — И, будь покойна, она мне сказала. И еще скажет.

— Что ж она тебе сказала?

— Что мне нужно научиться жить без подпорок, — сказал Роб.

— Как она?

Роб кивнул.

— Врет она все, — сказала Сильви. — Вот уже сорок лет врет. Если хочешь знать, это ей подпорки нужны: мистер Форрест, мистер Бедфорд, Рина, Хатч теперь. — Она замолчала и снова уставилась на Роба, и во взгляде ее не было ничего неприязненного. — Ты-то на своих ногах стоишь, — сказала она. — На себя полагаешься, как я.

Он понимал, что она действительно так думает, решил, что должен ее разубедить: — Увы, Сильви, ты ошибаешься.

— На что ж тебе опереться, кроме вина?

— На Мин Таррингтон, — ответил он. — Ведь знаешь же.

— Я знаю только то, что вижу. А отсюда в Роли не заглянешь. Только, сдается мне, с такой поддержкой недолго и вниз полететь.

Роб усмехнулся: — А я что делаю?

— Но Мин-то не летит, — сказала она.

— За меня держится.

— Она только о том и мечтала с трехлетнего возраста.

— Вот и осуществила свою мечту. Тоже ведь нелегко было.

— А кому легко ужин свой есть, — сказала Сильви. — Хочешь еще что-нибудь?

— Да тут и так всего много. Мне с головой хватит. Большое спасибо.

— Я про жизнь говорю, дурак! Еду мою ешь на здоровье.

— Жизнь! Вот чего ни у тебя, ни у меня, ни у Грейнджера, ни у мамы, ни у Рины нет. И никогда не было.

— Друзей нет, только и всего, — сказала она.

— Не в том дело; не только и всего, Сильви, и ты прекрасно это знаешь. Сидишь у себя дома…

— И радуюсь, — сказала она. — И комната у меня есть, и сетчатая дверь, и электричество. И еще вот радио — лучшего друга у меня в жизни не было — чисто, дешево, всегда под рукой, работает всю ночь напролет.

— Помрешь ты как-нибудь здесь ночью одна, — сказал Роб и сам содрогнулся от своей грубости — даже понять не мог, как это его угораздило.

Сильви решила пропустить его выпад мимо ушей — не зря же она прожила всю жизнь бок о бок с Евой. — Тем лучше, — сказала она. — Все умирающие, которых я видела, умирали в одиночку.

— Ну, нам-то еще жить и жить.

— Может быть, — сказала Сильви. — Я и к этому готова. И ты бы приготовился.

— А как? Я вот к тебе пришел, чтобы узнать.

— Ты сам видел, — сказала Сильви. — Видел все, что у меня есть. Главное, чтоб мысли тебя не грызли. — И она снова медленным движением руки обвела комнату, а затем уронила руки на колени. — Довольствуйся тем, что имеешь. Все равно поздно что-нибудь менять.

Роб кивнул: — Как они?

— Кто? Домашние?

— Все, кого мы с тобой знаем.

— Я, может, сотню людей знаю, — сказала Сильви. — Твои ничего. Хатч и Грейнджер ждут тебя не дождутся.

— Только они?

— Ну, как тебе сказать… мисс Ева и Рина — у них свои заботы.

Роб улыбнулся. — Например?

— Они важными делами заняты, не тебе чета. У Евы — Хатч, она за него разве только не спит и не дышит. Рина садом занята, ну и с Кеннерли лается.

Роб спросил: — А Грейнджер?

— У Грейнджера — Хатч. У всех Хатч — и у тебя тоже. Все, что у тебя есть.

— И он меня любит?

— Какая разница, — сказала Сильви. — Все равно он твой.

— А все-таки?

Она подумала. — Пожалуй, да. Он — добрая душа. Зла ни на кого не держит. Вражды не таит.

Роб сказал: — Ему ж только четырнадцать.

— Постыдился бы, — сказала Сильви. — Какой-никакой жизни он повидал. Просто хороший, потому что так хочет. Вот и пожалел его господь.

— А я думал, ты у нас неверующая. — Роб улыбнулся.

Сильви не улыбнулась в ответ. — Пока что нет, — сказала она. — Речь-то о Хатче — о твоем сыне, который произошел от тебя и мисс Рейчел, от Евы и мистера Форреста, от мистера Бедфорда и мисс Шарлотты. Где же ему без божьей помощи управиться?

9

Хатч продолжал спать, хотя в комнату уже проникло утро и дом проснулся — все: Ева, Рина, Грейнджер, судя по приглушенным расстоянием звукам, были в кухне. Занятия в школе только что кончились, и ему разрешалось вставать поздно, поэтому, несмотря на вчерашние волнения (Роб так и не появился), он лежал на спине на своей железной, покрашенной в белый цвет кровати и досматривал последний сон. Он был слишком юн и слишком погружен в свое сновидение, чтобы добровольно прервать его; ну и потом, сон был вовсе не тягостен и даже интересен. Он видел его не впервые.

Он шел сосновым лесом, начинавшимся за их домом. Он был самим собой — четырнадцатилетиям мальчиком — и шел по лесу без всякой цели; с ним не было ни собаки, ни ружья, ни приятеля (тайного замысла он тоже не имел). Он пересек, по своему обыкновению, лес и хлопковое поле, принадлежавшее его дяде, и остановился на берегу ручья, у песчаной отмели, и тут вдруг сообразил, что уже поздно. Он опоздает к завтраку (во сне тоже было утро, сегодняшнее утро, ясное и жаркое). Он сделал несколько шагов до отмели, чтобы потрогать воду — почему-то оказалось, что это непременно нужно, — и увидел девочку, которая стояла на противоположном берегу, в нескольких шагах от него. Она была его ровесница (может, на год, на два старше). Волосы у нее были распущены по плечам, она смотрела на него без улыбки. Он сказал: «Рейчел!» — и почувствовал прилив огромной радости, «мамой» он ее никогда не называл. Она кивнула, хотя сомнений быть не могло — они были похожи как две капли воды. Он продолжал стоять на своем берегу, не делая попыток перебраться через ручей к ней, счастливый уже тем, что видит ее. Он только подумал: «Говорили, что Рейчел умерла, а оказывается, вовсе нет. Она вернулась насовсем». Но не догадался сказать ей, чтобы она перешла на его сторону, и не пошел за ней. Не подумал, что надо отвести ее домой. Только сказал: «Подожди здесь. Я сейчас остальных приведу». И побежал к дому, где не было никого, кроме Грейнджера, возившегося в кухне. Хатч сказал ему, что Рейчел вернулась, и Грейнджер поверил ему, надел шляпу и поспешил за ним. Хатч бежал впереди, а Грейнджер, еще не размявший ревматические колени, ковылял сзади — и, конечно, когда они прибежали, ее там не оказалось. Вместо нее осталась пустота, такая абсолютная, что казалась плотной. Хатч напряженно вглядывался в пустоту. «Ведь она же правда была!» — сказал он, и Грейнджер сказал: «Я тебе верю». Под взглядом Грейнджера Хатч опустился на колени на песчаной отмели, повалился на спину и разинул рот, чтобы испустить вопль отчаяния. Но ясный день, утреннее небо, проглядывавшее сквозь деревья, низвергались на него, как водяной поток, он не смог закричать, и горе так и осталось закупоренным у него в груди. Второй раз причиной ее исчезновения оказался он.

Роб всего этого не видел, хотя вошел в дверь, не таясь, приблизился к кровати и остановился, глядя на спящего сына. Мальчик лежал, отвернув лицо, но щеки и шея свидетельствовали о том, что сон его спокоен. Дыхание было медленным и ровным. Он окликнул его: — Хатч!

Тот не шелохнулся.

Роб повысил голос: — Хатч Мейфилд, восстань!

Лицо повернулось к нему, однако глаза были по-прежнему закрыты, и еще несколько секунд дыхание оставалось сонным и мирным (обманчивый покой; во сне Хатч ринулся мимо Грейнджера к девочке, своей живой матери).

Тогда Роб не спеша снял пиджак и галстук, расстегнул воротничок рубашки и, скинув ботинки, сделал последние шаги, отделявшие его от кровати. Потом он молча улегся во весь рост и всей своей тяжестью на Хатча, уткнувшись небритым подбородком мальчику в теплое ухо (он умылся у Сильви, но бриться не стал).

Хатч замер на грани, где сменялась привычная мука сна на наслаждение, которое он приветствовал каждой клеточкой, всем телом до кончиков пальцев — радость, которой, казалось, было не перенести. Самым ярким, самым загадочным воспоминанием его раннего детства было появление на рассвете вот этого громадного человека, который укладывался на него, беспощадно придавливая, вроде как сейчас, так что он начинал задыхаться от страха я счастья. Он мог бы высвободиться одним поворотом сильного тела, но продолжал лежать и терпел еще секунд тридцать-сорок, ничего не предпринимая, пока в груди не возникло знакомое чувство отчаяния и он, задыхаясь и давясь от смеха, выкрикнул: — На помощь!

Роб полежал еще секунду, потом поцеловал мальчика в ухо, скатился с него и лег рядом на кровати (той самой, где они с Рейчел когда-то зачали Хатча, хотя он никогда не говорил об этом сыну, да и сам уже за давностью позабыл).

Хатч приподнялся на локтях — он спал до пояса голый — и посмотрел на Роба сверху вниз, широко улыбаясь. Он (продолжая жить во сне) уже открыл было рот, чтоб сказать: «Ты как раз вовремя», — но вместо этого выговорил: — Ты прозевал банановое мороженое фирмы Хатча. Мы тебя до темноты прождали.

— У меня испортилась помпа. Ее чинили до десяти, и я страшно устал, так что пришлось мне заночевать в мотеле, не доезжая Уилтона. Но на рассвете я уже проснулся (когда он в конце концов спросил у Сильви: «Можно мне переночевать у тебя?» — она долго думала и наконец сказала: «От всех по секрету»).

Хатч сказал: — Ты бы лучше деньги берег.

— Зачем?

— На случай, если мы поедем.

— Куда? — спросил Роб.

— По мне, можно бы и на какую-нибудь звезду, но ты Ричмонд поминал. Когда поедем — сегодня?

— Нет, завтра. А может, в среду. Мне нужно повидать кое-кого.

— Кого?

— Не твое дело. — Сказав это, Роб улыбнулся, но улыбка чуть запоздала, и Хатч успел заметить, как в отцовских глазах промелькнула знакомая робость, желание уйти от прямого ответа. — Да, насчет работы, — сказал Роб. — Что, если мне вернуться домой или хотя бы в Фонтейн?

— Или ты мог бы переехать в Ричмонд, и я с тобой.

— А что уж такого хорошего в Ричмонде?

— Я там родился, — сказал Хатч.

— И там умерла твоя мать.

Хатч обшарил глазами лицо отца, высматривая, нет ли в нем отчуждения, которого всю жизнь опасался: «Убил ее и теперь расплачивайся». Нет, ничего. Пока нет. — Она похоронена в Гошене, — сказал он.

— Правильно.

— И я ни разу не был на ее могиле.

Роб смог улыбнуться и сказать: — Могила никуда не уйдет, дорогой мой.

Снизу донесся голос Евы: — Через две минуты завтрак будет на столе.

Хатч всматривался в отца без малейшего поползновения встать. Он сознавал, что ожидает важного решения, которое, возможно, повлияет на всю его жизнь; сознавал, что если кто может принять это решение, то только отец, что сам он, несмотря на то что тело его сильно и непрерывно наливается силой, зависит от других и будет зависеть еще несколько лет. А может, и всегда (он не стремился к свободе ни в мечтах, ни в действительности).

Роб сказал: — Позови меня домой. — Сказал шепотом.

— Что ты говоришь?

— Позови меня сюда жить.

— В этом доме? — спросил Хатч.

— Только для начала. К осени мы могли бы перебраться в кендаловский дом.

— Мы с тобой и еще кто? — спросил Хатч.

— Может, Грейнджер. Или Мин.

Хатч посмотрел в его просящие глаза. Наконец-то они просили о чем-то Хатча. Только он чувствовал, что исполнить их просьбу он не может. Не в его это власти. Он еще не дорос. Однако он не сказал: «Я еще мальчик. Мне все это непонятно». Он только потряс отрицательно головой. — Нет, папа! — а сам встал и пошел к стулу, на котором лежала его одежда, и повернулся к Робу спиной.

— Я думал, тебе хорошо здесь.

— Нет, папа, мне нехорошо. — Он снял пижамные штаны и стоял голый, по-прежнему спиной к отцу.

— Хатч, ведь мне нужно прокормить нас обоих — ты понимаешь?

— Этим домом я сыт по горло, — сказал Хатч. — Ты мог бы забрать меня к себе. И кормить меня там. — Он повернулся к отцу. — Сколько раз уже ты мне это обещал.

Роб сказал: — Ты нужен бабушке. У нее больше ничего нет в жизни.

— У тебя тоже нет ничего, кроме меня, — сказал Хатч все так же серьезно. Он верил — как это иногда бывает с детьми, — что он для отца единственный спет и окошке, и больше других имел на это оснований.

Робу хотелось сказать ему раз и навсегда: «Ты ошибаешься, вот послушай…» — но, взглянув в лицо сына (черты Рейчел, а глаза, несомненно, его), сказал: — Раз так, никогда не покидай меня.

— А я и не покидал, — сказал Хатч. — Ты меня покинул. Сперва мама, а потом ты.

— Это не от нас зависело. Когда-нибудь поймешь.

Хатч выслушал его, но так и не начал одеваться. — Я ведь уже большой, папа, — сказал он. — Достаточно большой, чтобы умереть. Мальчики умирают ежедневно — тонут, разбиваются, попадают под машины. Вот сейчас, сию минуту. Шестнадцатилетние мальчики умирают в Италии, крошечных детей по всей земле морят голодом. Вдруг у меня времени не останется — вот чего я боюсь. Лучше скажи мне сейчас — я пойму. — Он распалялся от собственных слов, был на грани отчаяния, хотя лег вечером спать в хорошем настроении, предвкушая встречу с отцом наутро.

Роб больше смотрел, чем слушал, он увидел, что его сын стал уже почти во всех отношениях мужчиной (в тех отношениях, которые зависят от природы). И все же он вторично солгал. — Я просто хотел сказать тебе, что многое покажется тебе совсем иным, когда ты взрослым оглянешься назад, многое из того, что ты всегда знал, но не до конца — понимаешь, мальчик, не до конца. Это все, больше ничего.

— Я не уверен, доживу ли до сегодняшнего вечера, что уж там загадывать на тридцать лет вперед.

Роб сказал: — А ты надейся.

Хатч постоял, затем взял трусы и уже занес было ногу, но приостановился и сказал: — Нет!

— Что нет?

— Я не могу ждать. Ты у меня весь в долгах. Ты выплати хоть эту маленькую часть.

— Что именно?

— Объясни, почему ты бросил меня здесь на этих женщин и не хочешь, чтобы я жил с тобой; почему ты до сих пор не можешь простить мне маминой смерти — ведь я же был маленький. — Он остался спокоен, непоколебим, как дерево, и столь же недоступен взрослому пониманию. И победил — только благодаря своему лицу, всему своему облику, будь он другим в четырнадцать лет, не досталась бы ему эта победа.

Отец сказал: — Я попытаюсь. Во время поездки. У нас будет для этого время.

— Значит, обещаешь? — сказал Хатч.

Роб кивнул: — Обещаю, — не представляя, как он исполнит свое обещание, не зная правдивого ответа ни на один вопрос, не видя возможности вообще ответить на них.

Хатч начал одеваться — надел трусы, шорты цвета хаки и белую рубашку с короткими рукавами.

Снова раздался голос Евы: — Хатч, ты забываешь свои обязанности. Веди сюда папу.

— Веду, — отозвался Хатч.

10

Мисс Хили Спенсер стояла над своим старым кофейником: ждала, пока он закипит, когда Роб постучался в открытую дверь. Она резко обернулась, словно ее застигли за занятием куда хуже, чем кофепитие в рабочее время, — даже карандаш, воткнутый в ее растрепанные седые волосы, выскочил и покатился по полу. Все же она сказала: — Какая радость! А я тебя видела во сне.

— Надеюсь, хорошо?

— Так хорошо, что вслух не скажешь, — рассмеялась Хили, обладательница самого вольного языка в городе. — Хочешь кофе? — и потянулась за второй кружкой.

— Уже накофейничался, — сказал Роб. — Нервы ни к черту!

— Тогда ты пришел не по адресу — здесь сегодня и без тебя сумасшедший дом. Он подводит итоги посещаемости шести областных школ, а это может стоить ему одного учителя. Дети оставались дома пачками: все радио — я ему говорила. Слишком много сенсационных новостей. — Хили ткнула большим пальцем в сторону закрытой двери в кабинет директора.

— И все-таки мне нужно повидать его.

Она наполнила тем временем свою кружку, выключала кофейник и уселась за стол. Отхлебнула черного горячего пойла и снова впилась в Роба беспощадным взглядом. — Переступи порог, сделай милость.

Он подошел вплотную к ее столу.

— Хочешь вернуться домой? — Говорить шепотом она так и не научилась.

— Не исключено, что понадобится, — сказал он.

— Это не ответ. Мало ли кому ты можешь здесь понадобиться. А я спрашиваю — хочешь ли ты?

— Надеюсь, что да, — сказал он.

Хили посмотрела на него и так неожиданно, так приветливо улыбнулась во весь рот, что он даже оторопел. — Подожди минутку, — сказала она, прошествовала к закрытой двери, стукнула в нее раз и открыла. — Бодритесь, мистер Брэдли, к вам какой-то незнакомец.

— По какому делу?

Она повернулась к Робу. — Насчет выпивки.

Торн Брэдли сказал: — Хили, нельзя ли без шуток… — все же встал, подошел к двери и выглянул. Он сразу узнал Роба, которого знал с четырех или пяти месяцев, но сказал лишь: — Незнакомец…

— Мистер Брэдли, — сказал Роб, — я вижу, вы заняты. Я могу прийти в другой раз.

Брэдли вытащил часы и внимательно посмотрел на них. — Нет, ничего, входи. — Он улыбнулся коротко и сухо, словно открыл и захлопнул крышку шкатулки.

Роб последовал за ним. Проходя, он улыбнулся Хили (она сказала: «Возвращайся!») и вошел в кабинет, в котором никогда прежде не был. Большая светлая комната, большой письменный стол, два кресла, кожаная кушетка, громоздкие деревянные шкафы для хранения бумаг, книжные полки вдоль стен, а над ними потемневшие гравюры, изображавшие развалины римских храмов. Пока Брэдли усаживался в свое вращающееся кресло, Роб задержался у одной гравюры — «Венера-родительница»: покосившиеся каменные плиты, обрубки потемневших колонн.

— Садись, пожалуйста, Роб.

Роб с приязнью посмотрел на Брэдли. — У моего отца была такая. Он погладил дубовую раму, неровное стекло.

— Ну еще бы.

— Она все еще в Ричмонде. Я поеду туда на этой неделе и, может, заберу ее для Хатча. У него, я хочу сказать, у отца, был полный комплект, подарок одной учительницы.

Брэдли наконец уселся. — Не обременяй Хатча форрестовским наследием, Роб. Будь сам его последним преемником.

В памяти Роба отец сохранился добрейшим человеком на свете; три года самому ему вдалбливал латынь Торн Брэдли — три года бесплодных, как пустыня. Ему хотелось сказать: «Мы оба с радостью будем ему преемниками», но он явился сюда просителем и потому, присев на свободный стул в трех шагах от Брэдли, сказал: — Мне может понадобиться ваша помощь.

— А чем я могу тебе помочь?

— Взять меня осенью на работу.

Брэдли покачал головой. — Увы!

— Преподавателем труда, — сказал Роб. — Я слышал, что это место пока у вас не занято.

— И без ущерба может оставаться незанятым, — ответил Брэдли. — Так ли уж существенно, чтобы будущие фермеры умели выпиливать замысловатые подставки для книг, которых у них никогда не будет? По-моему, нет.

Роб сказал: — А если мебель? Я когда-то делал мебель.

— Где? В колледже?

— В Джеймсовском училище в Ричмонде. После смерти жены я стал подыскивать себе какое-нибудь спокойное занятие, чтоб как-то отвлекаться — по вечерам, в свободные дни. При училище была мастерская — инструменты, правда, старые, но еще вполне пригодные, и я уходил туда и работал, иногда до рассвета. Сделал несколько столов, большой угловой буфет. Я мог бы снова этим заняться.

— А что произошло в Роли?

— Простите?

Лицо Брэдли оставалось непроницаемым, невозможно было определить, известно ли ему что-нибудь. — У меня было впечатление, что ты там хорошо устроен. Ева совсем недавно говорила мне, что тебя не выцарапать оттуда.

Роб понимал, что частичное умолчание ничего не даст. — Меня уволили, — сказал он.

Брэдли немного подался вперед, чтобы изобразить сочувствие. — Ты хочешь объяснить мне причину?

— Хочу, — ответил Роб. — Я знаю, вы осуждаете моего отца за то, что случилось много лет тому назад, но я-то этого не помню. А когда я вырос и разыскал его, он многое сделал для меня.

— Что именно?

Роб об этом и сам думал. Не многое, одно только, — преподал ему убедительный пример, как человек может остаться порядочным, невзирая на превратности жизни, сохранить в сердце любовь и великодушие, неиссякаемый запас терпения. Но не объяснять же это здесь. Прежде чем он придумал какой-нибудь безобидный ответ, заговорил Торн Брэдли:

— За пьянство?

— Простите?

— Тебя за пьянство уволили?

— Отец умер в мае. Вы, может, об этом не слышали. Его оставили преподавателем и после того, как ему исполнилось семьдесят лет; школа была у него в неоплатном долгу, и администрация это отлично понимала. За ним сохранили его кабинет, и в тот вечер он сидел там, проверяя экзаменационные работы, обещал вернуться домой к ужину. Когда он не вернулся к восьми часам, его экономка села в автобус и поехала узнавать, в чем дело. По ее словам, она не стала звонить по телефону, потому что боялась услышать издали что-нибудь плохое. Вот и убедилась лично. Уже совсем стемнело, но у него в кабинете не горел свет. Она говорит, что долго стояла у окна, пытаясь заглянуть в комнату, пока не привлекла к себе внимание проходивших мимо учеников. После этого ей пришлось зайти в комнату и включить свет. Падая, он перевернул кресло, в котором сидел, но сумел каким-то образом добраться до окна; он лежал у радиатора на спине, со спокойным лицом. Он успел проверить все работы, кроме трех — лучших. Оставил их на десерт — он всегда так делал. Убедившись, что он мертв, она поставила его кресло и села за стол, чтобы успокоиться немного. Затем выставила отметки за три последние сочинения — всем высший балл (она помогала ему в прошлом и умела подделывать его почерк). И только тогда пошла звать на помощь.

Брэдли выслушал его рассказ, отвернувшись к окну. Так и не повернув головы, он сказал: — Рассказывать мне… зачем тебе понадобилось рассказывать мне все это?

Роб сделал это без заранее обдуманного намерения. — Наверное, потому, что я знал все эти годы, как сурово вы судили его. Мне хотелось, чтобы вы поняли — он заслужил легкую смерть.

Брэдли посмотрел на него в упор. — Это я понял. Но легкая смерть выпадала нередко и злым людям; Тиберий Цезарь умер с детской улыбкой на устах. Только у тебя создалось неправильное впечатление. Я никогда не осуждал его, что бы там я ни говорил. Пойми, я скучал без него. Пойми, я любил его сильно, любил по-разному. Он был старше меня на одиннадцать лет; когда я вернулся домой после окончания колледжа, оказалось, что он снимает комнату у моей матери, что он живет бок о бок со мной и работает ежедневно в одной со мной школе, и не прошло и недели, как я полюбил его, как друга, как отца. Со временем я стал боготворить его и не стыжусь признаться в этом. Даже сейчас мне кажется, что иначе быть не могло, что только такие чувства он должен был возбуждать. В отличие от меня, ему не удалось окончить колледж, но я не знал человека более начитанного, он читал, потому что жить не мог без книг, книги были для него пищей, которую он перерабатывал в силу и щедрое тепло. Ты, может, не знаешь, но он писал стихи, и хотя они были перегружены неизбежными для молодых людей жалобами, по-моему, он был счастлив. Целый день мы вдалбливали детям разные науки, так что под конец я чувствовал, что готов кого-нибудь зарезать, затем мама кормила нас Джином, и мы шли пройтись по нашей старой Грин-роуд, а вернувшись, готовились к предстоящим занятиям — каждый в своей комнате. Иногда, после того как я задувал лампу (в комнате становилось темно, как в склепе), он приходил ко мне, садился у меня в ногах и читал в темноте только что написанные стихи.

Я ни о чем не догадывался. Я понимаю, что вполне мог бы разгадать его тайну, она сама шла мне в руки, — он сделал предложение Еве в нескольких шагах от меня, на школьном пикнике, — но я ставлю себе в заслугу свою недогадливость, то, что известие об их побеге потрясло меня больше, чем кого бы то ни было, за исключением твоего деда. Любовь к Форресту, наше «родство душ» усыпили мою бдительность. — Брэдли замолчал, улыбнулся иронически в доказательство того, что он умеет улыбаться, и понял вдруг, что больше ему по этому поводу сказать нечего. Он посмотрел прямо в глаза Робу. — Я рад, что он умер счастливым, рад, что оставшиеся в живых уверены в этом. — Он пошарил у себя в кармане, вытащил ключ и, отперев нижний ящик стола, осторожно порылся в черной жестяной шкатулке и выудил оттуда письмо. Наклонился к Робу, сказал: — А я ведь ждал тебя, — и протянул ему письмо.

Роб, остававшийся спокойным даже после рассказа Брэдли, взял письмо. Конверт был надписан рукой его отца, адресован Торну и отправлен из Брэйси два месяца тому назад. Видеть отцовский почерк было еще более тягостно, чем литографии на стенах — отчетливо обозначенный след, оставленный человеком, некогда жившим, а теперь уже ушедшим (но нашедшим покой, безусловно, нашедшим).

— Он часто писал вам?

— За эти сорок лет только раз. Вот это письмо, — сказал Торн, указывая на конверт.

— Вы хотите, чтобы я прочитал его?

— Да, мне кажется, я хочу этого. Прочти, пожалуй.

Роб осторожно вынул письмо из конверта.

Брэйси, Пасха, 1944 г.

Форрест Мейфилд.

Дорогой Торн!

Столько лет молчания! Сделай милость, разреши мне нарушить его, сделай милость, дочитай это письмо. Я нарушаю его потому, что, по моему искреннему убеждению, мне предстоит в ближайшем будущем погрузиться в молчание еще более длительное, а мне хочется обсудить с тобой два вопроса, заслуживающие разговора.

Во-первых, прости меня! Я прошу у тебя прощения спустя столько времени за то, что обманул тебя — совсем еще молодого человека — своей женитьбой. Все чувства, выказываемые мной тебе, были искренни: на твое дружеское отношение я отвечал тем же, и я так хотел бы, чтобы все эти сорок лет мы виделись с тобой ежедневно. Но у меня была потребность и более давняя, удовлетворить которую могла, как мне казалось, Ева, почему я и устремился к ней. Теперь тебе это должно быть понятно. Безусловно, я в ней ошибся и тем самым причинил ей зло, но ей хватило здравого смысла и силы духа вовремя выкинуть меня из своей жизни, и (по удивительному благоволению судьбы) приземление мое оказалось весьма удачным. Я прожил приятную жизнь. То есть мне она кажется приятной — но с тремя существенными оговорками: годы, предшествовавшие 1905-му, обман, в котором я повинен перед тобой, моя роль в судьбе Роба. В двух случаях, как мне представляется, ты можешь оказать мне помощь — написать, что ты прощаешь мой старый долг, и помочь Робу.

Позволь мне объяснить суть своей второй просьбы. Не знаю, насколько близко ты знаком с моим сыном, но меня ты знал хорошо и знаешь, что я обладаю скрытой способностью причинять людям зло — которой я никогда не пользовался сознательно и о наличии которой догадался слишком поздно. Главная моя ошибка — не нужно было мне соглашаться, когда Ева объявила о своем желании расстаться со мной. К тому времени, как я убедился в непоколебимости ее решения, у меня успели возникнуть новые потребности, появились новые обязательства, и я счел немыслимым предъявлять права — хотя бы частичные — на Роба. (Я предъявлял право на собственную жизнь, добивался того, в чем мне было отказано.) И так получилось, что он вырос, имея доступ только к половине того, что каждому от природы положено, — притом к менее любящей половине. Кендалы обладают внутренней силой, которой я завидую даже сейчас, — они не боятся одиночества, — но сердца их запечатаны. Может быть, их сердца запечатаны потому, что полны, — они заполняют жизнь друг другу, и им больше никто не нужен, — как бы то ни было, запечатаны они накрепко: мальчику с мейфилдовским сердцем, гостеприимно распахнутым и, несомненно, голодным, в них не было места.

Я нашел его слишком поздно. Ущерб был уже причинен. Он женился на первой же девушке, предложившей ему свою любовь, — выбор, оказавшийся во многих отношениях еще более губительным, чем мой; трудно было представить себе кого-нибудь, менее подходящего ему по состоянию здоровья и доставшейся от родителей наследственности — что-то исправить, хоть и с опозданием, было невозможно. Непостижимо, но для нее он оказался идеальным мужем, он дал ей все, о чем она мечтала, включая раннюю смерть, хотя сам никогда не сознавал этого. Итак, после ее смерти он впал в отчаяние, и вернуть ему душевное равновесие никак не удается. Как ты знаешь, он оставил хорошую работу здесь, чтобы отвезти ребенка Еве. Я доказывал ему, что в моем доме его сыну обеспечен прекрасный уход — за это бралась испытанная спутница моей жизни. Впоследствии он убедился, что и тут сделал ошибку — снова Ева, их замкнутый дом, паршивенькая работенка, на которую устроил его Кеннерли, — и переехал в Роли, где и преподает поныне в школе: плачевное занятие, поскольку дети, по-видимому, не слишком-то ценят его. Я уговаривал его вернуться в Ричмонд, но он утверждает, что не может жить в этом городе после всего того, что ему пришлось там пережить.

Я же чувствую, что и сам здесь не заживусь. Мне весьма любезно разрешили остаться работать, когда подошел срок выходить на пенсию, и, по-видимому, вполне согласны сохранить за мной письменный стол и предоставить нескольких учеников, которых я смогу натаскивать, пока не удалюсь в лучший мир.

Но час приближается. Я знаю это не от доктора, а просто чувствую. Месяца три тому назад появились сильные головные боли и внезапное ослабление зрения, по всей вероятности, необратимое, хотя читать я все-таки могу. Затем головные боли почти прошли, оставив лишь одно неприятное ощущение: нечувствительный участок в форме небольшого шарика, спрятанного в центре лба, сразу под лобовой костью; не болезненный, просто кажется, будто он засел там и зреет, а созревши, непременно должен разрастись или лопнуть. Я постарался привести в порядок все свои дела в Ричмонде. Пасху я провожу здесь, в доме, где вырос, со своей единственной сестрой Хэтти, которая старше меня, но намного меня переживет — добрая душа, только временами чудит: слишком долго жила в одиночестве, не имея с кем перекинуться словом, кроме собаки. Ей я не нужен; я приехал попрощаться, но она об этом не догадывается.

После моей смерти, по моему мнению, произойдет следующее — Роб будет горевать больше всех, считая, что обманул мои ожидания. Сказать ему, что это не так, значит заставить его страдать еще больше. Потому что придется дать ему понять, что он пришел в мою жизнь слишком поздно. Когда он появился в Ричмонде, я уже разрешил все свои проблемы или дождался, чтобы они разрешились сами собой. Он стал для меня юным другом, которого я нежно любил, которым часто восхищался и который вынуждал меня о многом сожалеть. Но хотя его жизнь все эти четырнадцать лет часто доставляла мне огорчения, достаточно глубоко она меня не задевала; не могу же я сказать ему об этом, хотя заранее знаю, через что ему придется пройти после моей смерти, и боюсь этого — наверняка он надолго запьет и, возможно, потеряет работу (его уже предупреждали в Роли, то есть он там до первого случая). Если я не ошибаюсь в своих расчетах, он обратится к тебе. Он говорил уже мне об этом прежде — ему ведь хотелось быть поближе к Хатчу — говорил, что ты директор школы и, может, согласишься помочь ему.

Прошу тебя — откажи ему. Не потому, что он не хорош — он очень неплохой преподаватель и умеет привлечь внимание учеников к сторонам жизни, дотоле ими не замеченным, а потому, что он умрет в прямом смысле этого слова, окончательно отчаявшись и снова вернувшись к Еве. Теперь то она будет рада ему — так, по крайней мере, мне издали кажется. Есть и другие места, где он мог бы чувствовать себя гораздо спокойней и привольнее: мой собственный — мейфилдовский — дом в Ричмонде и работа в Джеймсовском училище (он был на хорошем счету, я уже говорил с директором и почти уверен, что его возьмут), или дом его тетки (это родина моей матери — я говорю о Брэйси — и сам он родился в комнате, где я сейчас сижу и пишу это письмо), или хотя бы в горах, на родине его жены, в Гошене (там его тесть и теща содержат небольшой пансион). Стоит ему захотеть, и он может устроить свою жизнь так, что еще лет тридцать ему не о чем будет беспокоиться, если, конечно, его не потянет на лишенную ответственности, от всех изолированную жизнь: только его мать и Рина, Сильви и Грейнджер. Тебе будет трудно отказать ему — он всегда обладал большим обаянием, хотя сам этого за собой не знает. Я прошу тебя лишь об одном: уговори его уехать и заняться чем-то более перспективным, дающим больше шансов на спасение, чем его старая колыбель.

Может, ты сочтешь, что я заблуждаюсь, — как, вероятно, считал все эти годы. И может, я действительно не прав. Но писал я все это от чистого сердца и преисполненный надежды — поверь мне, ведь я стою у края могилы и обращаюсь через годы и расстояния за помощью к старому другу, перед которым, по-видимому, так и останусь навечно в долгу.

Извини, что отнял у тебя столько времени, и по-прежнему не теряю надежды.

Твой, как всегда,

Роб чувствовал себя спокойнее, чем вначале. Он положил письмо на стол и посмотрел на Брэдли. — И все же я прошу вас. Он не понимал.

— Чего не понимал?

— Многого, — сказал Роб. — Того, что случилось с тех пор, как я расстался с ним. Он не понимал, что я действительно примирился с мамой, что если у меня есть где-то дом, то он здесь. Он не хотел видеть этого, и потому я не настаивал. Он считал, что спас меня. И еще одно немаловажное обстоятельство, которое я скрывал от него — последние несколько лет в моей жизни существенную роль играла Мин Таррингтон. Не знаю, что бы я делал без нее, и теперь настала пора отблагодарить ее.

Брэдли кивнул — это не было для него новостью. — Каким образом? — спросил он.

— Ну, скажем, мы могли бы жить вместо.

— Мне казалось, вы это уже осуществили.

— Ей нужна семья. Она сама мне сказала.

— Вы с этим не спешили, — сказал Брэдли. — Едва ли мне следует советовать вам обдумать этот шаг.

— Это я не спешил, — сказал Роб. — А Мин, напротив, давно готова. Меня удерживали разные обстоятельства.

Брэдли взял форрестовское письмо и неторопливо сложил его. — Значит, ты собираешься жениться на Мин, привезти ее сюда и преподавать в школе труд. Так? А жить вы где собираетесь?

— Найдем что-нибудь. Может, в старом кендаловском доме — после смерти деда он достался мне.

— Это же развалины, почище римских.

— А мы с ней не развалины? Глядишь, еще восстанем из пепла. — Роб коротко рассмеялся, не натянуто, скорее даже весело.

Брэдли спросил: — Ты теперь тут живешь? Совсем уехал из Роли?

— Нет, я приехал повидать вас, выяснить, на что могу рассчитывать. Потом заберу Хатча и поеду с ним в Ричмонд привести в порядок дела. Нужно разобрать отцовские бумаги. Мин по-прежнему работает. Я не обещал ей ничего определенного, поэтому у нее нет причин срываться с места.

Брэдли снова взял сложенное письмо и засунул его в конверт. — Так скажи, — произнес он.

— Простите?

— Скажи ей что-то определенное.

— Разве это возможно?

— Возможно. Если вопрос только в работе и если ты торжественно обещаешь мне поставить крест на пьянстве, считай, что имеешь то, что тебе нужно. Я тебе это почти гарантирую. Необходимо еще утверждение школьного совета, но я думаю, они не откажут.

— А когда у них заседание?

— Через две недели. Я поговорю с ними со всеми заранее и скажу тебе, как они настроены.

Роб хотел поблагодарить его, хотел дать торжественное обещание (он давал обещания не раз в прошлом, и всегда торжественные), но вместо этого сказал только: — Значит, вы идете против желания отца?

Брэдли кивнул: — Да.

— Почему?

— Потому что он был неправ. Я знал это еще до того, как ты обратился ко мне, только не знал, в чем именно. Он ошибался всю свою жизнь, Роб, во всем, что было существенно; и все же свою личную жизнь он сумел устроить, по крайней мере, так говорят. Теперь настало время тебе устроить свою.

— А если нет? — спросил Роб. — Он улыбнулся. — Если я ее не устрою, что тогда?

Брэдли задумался, потом тоже улыбнулся: — Ничего особенного, — сказал он. — Одной загубленной жизнью больше, только и всего. Разреши мне, однако, от имени твоих близких обратиться к тебе с одной просьбой. — Он наклонился вперед, и рот его растянулся в неестественной улыбке: — Уезжай отсюда. С концом! Гибни там, где тебя никто не видит. Чтобы не пришлось Хатчу, и Еве, и Рине на это смотреть. Нет ничего скучнее и бесперспективней, чем пьяница, — пьяница в жизни не участвует, ничего знать не желает и утопает долго и нудно. Не приглашай Мин Таррингтон следующие тридцать лет стоять на берегу и бросать тебе соломинки. Мне-то все равно. Я это просто из добрых чувств.

Роб сказал: — Ясно! — Только что ему было ясно, так и осталось невыясненным.

11

В четыре часа, когда Хатч пошел на урок музыки и зной стал немного спадать, Роб с Грейнджером поехали на старую кендаловскую ферму, впервые за год (ее по-прежнему арендовал Джаррел, который отчитывался перед Кеннерли, а тот, в свою очередь, передавал Робу то, что ему причиталось). Роб выбрал этот час нарочно — чтобы побыть наедине с Грейнджером, которого хотел кое о чем поспрашивать, и заодно осмотреть дом, пока Джаррел не вернулся с поля, не стоит пугать его преждевременно: нужно сначала выяснить, согласится ли в таком доме жить Мин Таррингтон. Вел машину Грейнджер, и когда они выехали за пределы города, Роб, видевший его впервые с рождества (на пасхальные праздники Грейнджер уезжал в Брэйси), повернулся и внимательно посмотрел на него. Девятнадцать лет прошло с тех пор, как они познакомились, и эти годы заметно сказались на нем, почти не состарив — чистая, без морщинки кожа плотно, как глазурь, обтягивала кости; прямой нос слегка заострился; линия широких губ выступала отчетливо, будто ее только что нанесли карандашом (на мягком лице рот представлялся чужеродным органом, набухшим угрозой); черные глаза, при ярком свете дня чуть отливавшие лиловым, уже подернулись легкой мутью, словно в предчувствии старческой слепоты. Роб хотел было спросить, сколько ему лет, — наверное, пятьдесят с небольшим, но вспомнил, что Грейнджер не любит разговоров на эту тему (вот уже лет десять, с тех пор как в волосах у него появилась седина, он стригся почти наголо). Поэтому, отметив некоторые достоинства Хатча — его школьные успехи, быстрый рост и так далее, — Роб задал Грейнджеру вопрос, который занимал его уже несколько дней: — Ты здесь поселился навсегда?

— Где здесь?

— В Фонтейне. В мамином доме — ну, ты же понимаешь.

— Почему ты спрашиваешь?

— Мне нужно переменить место. Нужно что-то предпринять. Я хотел бы знать — можно ли мне рассчитывать на тебя?

— В каком смысле?

Роб помолчал. — В смысле помощи, наверное. Я знаю, что у тебя есть домик в Брэйси, знаю, что у тебя есть Грейси, которая нет-нет да возникает, но ведь ты живешь здесь уже семь лет.

— Ты хочешь сказать, что переезжаешь сюда?

— Нет, сперва ты мне ответь. — Роб улыбнулся одними губами.

С полмили Грейнджер вел машину молча (они свернули на грунтовую дорогу, утопавшую в пыли), затем сказал: — Да, в Брэйси у меня есть домик мисс Винни, он еще стоит, я видел его на прошлую пасху; в среду будет восемь месяцев, как я получил последнее письмо от Грейси и послал ей десять долларов на проезд до Фонтейна. С тех пор от нее ни слуху ни духу. Я ей не нужен, а она мне и вовсе никогда не была нужна. Думал, что нужна, люди так говорили. А здесь я живу из-за Хатча, хочу, чтобы он рос на моих глазах. Он ко мне хорош, и мисс Ева тоже, мисс Рина — та просто золото, Сильви мне не помеха. Ты хочешь увезти Хатча отсюда? — Он посмотрел Робу прямо в лицо.

— Он хочет уехать, — сказал Роб. — Так, по крайней мере, ему кажется; он думает, что нам с ним хорошо бы пожить где-нибудь в другом месте — чтоб только он и я, ну и ты с нами, конечно. Но у меня опять осложнения, Грейнджер. Я потерял работу в Роли; возможно, мне придется вернуться сюда.

— А на что ты собираешься жить?

— Наверное, смогу преподавать здесь. Я уже разговаривал по этому поводу сегодня утром.

— И жить у мисс Евы?

— Нет, хотелось бы с тобой и с Хатчем.

— А кто будет готовить обед?

— Мин.

— Мисс Мин? Минни Таррингтон? Сдаешься, значит?

Роб сказал: — Вероятно, придется. Она сказала, чтобы я решал. Ну и потом, Грейнджер, мне ведь прошлой зимой стукнуло сорок. Я теперь уже не так легко переношу одиночество, как прежде.

Грейнджер кивнул. — А когда ты последний раз от одиночества томился? — спросил он немного погодя.

— Большую часть жизни. Но последнее время мне стало труднее; устаешь ведь, хочется, чтобы кто-то был рядом.

— Одиноким я видел тебя только раз в жизни — когда ты приехал к мисс Хэтти в Брэйси. А с тех пор вокруг тебя людей невпроворот.

— Мне не люди нужны, а человек.

— Делла в молодости была человек — ты ею попользовался. А что она от тебя имела? И мисс Рейчел была человек. Мистер Форрест, мисс Полли, школьники разные, мисс Рина, мисс Ева, Хатч, я. Чем ты нас порадовал? — Усмешка не сходила с его лица.

Роб сказал: — Я пытался вас отблагодарить. Всеми доступными мне способами.

Грейнджер сказал: — Интересно, сколько конфет можно купить, если зайти и лавку и предложить им горсть твоих благодарностей?

— Ни одной, — ответил Роб, — а я разве обещал?

— Тебе хоть стыдно?

— Именно, что стыдно! Ты сам прекрасно знаешь. Это главная моя беда.

— Так сделай что-нибудь, — сказал Грейнджер. — Сделай, пока есть время. Двоих из нас уже нет — с ними ты опоздал.

— Я же сказал тебе, — проговорил Роб. — Я как раз и хочу…

— Хочешь жениться на мисс Мин, переехать сюда, поселиться в доме, который вот-вот развалится, и учить чему-то распущенных детей — и надеешься осчастливить нас с Хатчем? Это ты мне хочешь сказать? Заберешь Хатча, вгонишь в гроб мисс Еву — вот тебе прекрасное начало новой жизни.

Роб сказал: — Хорошо!.. — хотя ничего хорошего во всем этом не было. Затем взглянул на Грейнджера, который не отрывал глаз от дороги, и сказал: — Пожалел бы хоть.

Грейнджер снова ответил не сразу; он больше не улыбался. И сказал негромким — чуть повыше шепота — голосом: — А чем я занят вот уже девятнадцать лет? Всю жизнь только и знаю, что жалею. А теперь хватит с меня. Что я до сих пор делал? Смотрел, как ты пакостишь, и убирал за тобой. Я позволил твоему папаше обойтись со мной хуже, чем с собакой, когда был мальчишкой, которого он обещал поставить на ноги. Он-то помер — мир праху его, — но ты-то жив, тебе еще жить и жить. И ты спрашиваешь меня, останусь ли я с тобой? Так вот что я тебе скажу, Роб: если ты переедешь сюда и начнешь, по обыкновению, пакостить вокруг Хатча, мисс Евы, мисс Рины и меня, ты еще пожалеешь, что я куда подальше вовремя не убрался! — закончил он со смехом. Живший своей жизнью, так не гармонирующий с его лицом рот исказился долгим, почти беззвучным смехом, но глаза оставались прежними, они лишь подтверждали серьезность сказанного: слова его навсегда останутся в силе, а от слов недалеко и до дела.

Роб сказал: — Уезжай хоть завтра!

— Я у мисс Евы работаю. Ты ее попроси мне это сказать.

12

Когда они приехали, двор был пуст — ни собак, ни козы, только дом по-прежнему высился посередине, и было что-то величественное в его запустении (следов краски с тех пор, как Роб впервые увидел его тридцать семь лет назад, значительно поубавилось, ступеньки крыльца совсем перекосились, два окна были заклеены бумагой; но общий вид не изменился — дом был прочный, еще стоять ему и стоять). Роб нажал на гудок. Они подождали — никого. Из-за колодца вышел большой черный петух. Роб спросил: — Ты уверен?

— Разве что все перемерли, — сказал Грейнджер. — Хатч был здесь в прошлое воскресенье. Вместе с Кеннерли.

Роб снова потянулся к гудку.

Грейнджер остановил его руку. — Не надо, — сказал он. — Дом твой — иди.

Роб сказал: — Пошли вместе! — и открыл дверцу. Грейнджер вылез из машины и последовал за ним, держась, однако, на расстоянии. Поднявшись на несколько ступенек, Роб остановился и крикнул: — Есть кто дома? — Они подождали.

Грейнджер сказал: — Их же целая семья.

— Тогда где они?

— На поле работают, на твоем поле.

Роб поднялся на крыльцо, постучал в закрытую дверь, потом взялся за ручку. Она повернулась, дверь оказалась незапертой. Роб вошел в коридор, идущий через весь дом, и оглянулся на Грейнджера. — Заходи, — сказал он.

— Я тут подожду.

Что ж, дом действительно принадлежал ему. Через приотворенную дверь налево он вошел в пустую комнату, то есть совершенно пустую: белая штукатурка стен пожелтела от времени, но почти не растрескалась и держалась крепко. Спальня его двоюродной бабушки, здесь прошла по меньшей мере треть ее жизни. Закрытые окна, жара и духота. Он прошел через комнату до другой двери и отворил ее. Бывшая столовая, старый стол еще сохранился — орехового дерева, овальный, более двух метров в длину, почерневший от времени. Но чистый, аккуратно протертый, даже в трещины не набилось крошек. Окна и тут были закрыты (жалюзи и прежде не было), клонившееся на запад солнце так и било в них. Роб подошел к окну и попробовал приподнять старую раму. Окно заскрипело на все лады.

Женский голос спросил: — Кто тут?

Похолодев от страха, Роб обернулся.

На узенькой раскладушке, стоявшей у противоположной стены, лежала чернокожая девушка, она подняла голову, лицо ее со сна было бессмысленно.

— Я мистер Мейфилд, — сказал он. — Давай я тебе окно открою, а то очень душно.

— Мухи, — сказала она. Провела рукой по глазам, спустила на пол длинные ноги и неуклюже села, обнаружив большой живот — месяцев на семь — на восемь.

Роб спросил: — Где твой отец?

— На прошлое рождество был в Нью-Йорке, а больше я о нем не слыхала.

— Я спрашиваю про Сэма Джаррела; я думал, ты его дочь.

Она уже совсем проснулась. — Нет, не его, — сказала она. — Жена Сэма — моя тетка. Они в поле работают.

— Ты здесь живешь?

— Да вот недавно приехала, что-то я последнее время хвораю все.

— Когда ждешь ребенка? — спросил он.

— А кто его знает.

— У доктора не была?

— Я у них денег не хотела просить.

— Предпочитаешь сидеть тут и париться?

— Чего? — спросила она.

Роб не ответил. Он внимательно осмотрел комнату (раскладушка, под ней две пары туфель, на выступе стены над раскладушкой круглое зеркальце в зеленой целлулоидной рамке и бутылочка с лаком для ногтей). Очевидно, они устроили ее здесь, в комнате, где обедала вся семья — почему не в комнате его тетки или где-нибудь наверху? Он вспомнил: Кеннерли говорил, что после того, как рухнул старый сарай, Джаррел хранит сено наверху — поднеси спичку, и все у них над головой заполыхает, но больше хранить его негде. Вот ее и поместили в этой раскаленной, как духовка, комнате. — Как тебя зовут? — спросил Роб.

— Персилла, — ответила она.

— Родить здесь будешь?

— Надеюсь, — сказала она. — Если Сэм не выгонит. Он не хочет, чтоб я у них жила: говорит, дочерей его порчу.

— Чем? — осведомился Роб.

При всей своей черноте она так и светилась трепетной надеждой. — Вы не сродни мистеру Кеннерли? — робко обратилась она к Робу.

— Да, он мой дядя.

Она сделала попытку улыбнуться. — Попросите его за меня, а? Пусть скажет Сэму: «Не обижай Персиллу. А то ей и податься-то больше некуда». — Улыбка расплылась по худому лицу, искривив его гримасой боли.

Роб кивнул: — Это мой дом.

13

После ужина он посидел часок на веранде с матерью, Хатчем и Риной, а затем извинился и пошел наверх в свою старую комнату, перешедшую по наследству Хатчу, — сейчас там стояли две кровати. Он подошел к столу, зажег настольную лампу, мгновенно превратившуюся в обогреватель, нашел блокнот Хатча и сел писать письмо — ему не терпелось излить все, что накопилось в душе за последние два дня, сообщить все, что удалось узнать, рассказать о возникших возможностях.

6 июня 1944 г.

Дорогая Мин!

Доехал я благополучно, правда, завернул сперва к Сильви, чтобы собраться окончательно с духом, и кончил тем, что заночевал у нее, о чем дома умолчал. Соврал, что машина поломалась. Больших перемен ни в ком не обнаружил, кроме Хатча; сказывается возраст, из всех возрастов самый трудный. Когда мне было четырнадцать лет, я утром и на ночь молился, чтобы бог подал мне какой-нибудь знак, что претерпеваемые мной муки — его святая воля. А в общем-то, претерпевать мне — как я теперь вижу — ничего особенного не приходилось, просто полное отсутствие пищи для ума и сердца и никаких надежд на то, что я когда-нибудь кому-нибудь понадоблюсь (Рины, терпеливо ожидавшей, я просто не замечал). Впоследствии на мою долю выпадали испытания и пострашней, чему ты была очевидцем, страшнее потому, что я причинял другим настоящее зло, понимая, что причинил его и что оно уже неисправимо… но с тех пор как я стал взрослым, предательская надежда сгладила все, да еще сознание, что все проходит, что уж тело-то, во всяком случае, не подведет и доставит меня в целости и сохранности в завтрашний день. А вот Хатч пока что в этом не уверен. У него, видишь ли, нет доказательств. И трудно сказать — сможет ли кто-нибудь помочь ему? Способен ли я, или мама, или Грейнджер, или ты сказать или сделать что-то, что дало бы ему то, чего так не хватало нам с тобой, — надежду. Ведь как раз отсутствие надежды в момент, когда мы нуждались в ней больше всего, и завело нас в тупик, в котором мы оказались вчера утром — вспомни мой сон, твой ультиматум. И я хочу попытаться помочь Хатчу. Для меня это последняя возможность выплатить хотя бы некоторые из моих застарелых долгов, среди которых и долг тебе. Может, ты дашь свое согласие на это, может, ради этого немного подождешь?

Чтобы написать это, ему понадобилось полчаса. Он положил ручку и выключил раскаленную лампу, собираясь посидеть немного в темноте и подумать, но тут услышал, как открылась затянутая сеткой дверь на веранду, шаги в коридоре, шаги по лестнице — Хатч. Роб остался сидеть в темноте, выжидая.

Хатч остановился на пороге, вглядываясь в темную комнату, но свет из нижнего коридора не доставал до стола; он спросил: — Ты где?

Тишина.

— Роб! (Хатч редко называл его «пана», слишком редко видел его. Для него, как и для Рины с Сильви, он был молодым человеком, редким гостем, подолгу в их доме не засиживавшимся.)

Роб не отвечал, хотя поскрипывания стула под его тяжестью и его дыхания не заглушал Евин голос, доносившийся снизу через окошко. Он вовсе не собирался дразнить или пугать сына, просто ждал, не придет ли в голову что-нибудь поостроумней, чем «Здесь!» или «Даю отставку Мин».

Хатч пошел вперед через прогретую темноту длинной комнаты (хотя Роб знал, что раньше он боялся темноты). Остановился в изножье собственной кровати, пощупал — привычная металлическая спинка, — пошел дальше, пока рука его не коснулась отца.

— Ты должен был отозваться, — сказал он, не снимая руки с плеча Роба, серьезно, но дружелюбно.

— Здравствуй! — сказал Роб. — Расскажи мне, кто ты такой?

Хатч застыл на месте (теперь Роб видел его силуэт, смутно вырисовывавшийся на фоне темного окна). — Был когда-то твоим сыном, — сказал он. Сказал, сам того не желая.

Правая рука Роба разжалась и потянулась к Хатчу. — На это я рассчитывал и продолжаю рассчитывать. Если ошибаюсь, скажи.

— А какая тебе разница?

Роб задумался, ему хотелось убедить себя, что для него это большая разница. Если этот мальчик исчезнет — что тогда? В общем, ничего — конечно, если он исчезнет молча, без мучений, просто растворится в темноте, как сейчас. Слова так и просились на язык — мудрые изречения, прописные истины, вроде тех, которыми так и сыпала всю свою жизнь Ева. Но он удержался от них — от их частичной, но далеко не полной правды. Хатч желал знать всю правду, и он должен дать исчерпывающий ответ. Он еще посидел, сжимая два пальца невидимой руки, — такой же невидимой была рука Рейчел, когда он пришел к ней в эту же комнату, чтобы дать начало Хатчу. Потом сказал: — Насчет разницы. Сомневаюсь, что тебе это известно, — если, конечно, с тобой не поделился Грейнджер: он один только знает, потому что все это происходило при нем. Незадолго до твоего рождения, когда твоя мать еще носила тебя и мы ожидали твоего появления, я обманул ее, и мне было так стыдно, что я — по обычаю своих молодых лет — запил, решил залить угрызения совести вином. Помогать-то это помогало, но только мне одному. Я себе находил оправдания, остальным же всем причинял много горя, — твоей матери и Грейнджеру, твоему деду, тебе. Прошло около месяца, и у меня возникло подозрение, что я убил тебя. Наконец пришло время; твоя мама, пытаясь произвести тебя на свет, прилагала поистине титанические усилия. Ты лежал не так, как надо, весь скрюченный, полузадушенный, тебе было не выйти. Я стоял в коридоре, но до меня доносились ее стоны, хотя она была очень слаба. Затем вышла сестра и передала мне от доктора, что вы оба угасаете и что я могу пойти и проститься. Рядом со мной стоял мой отец, я посмотрел на него. Он сказал: «Иди!» Но вместо этого я вышел во двор. Просто повернулся и вышел. Близился рассвет, для мая было холодно. Я пошел к своей машине, у меня там была припрятана бутылка. Я решил хлебнуть как следует, прежде чем идти к твоей маме. Но там меня поджидал Грейнджер; я и забыл про него. Он приехал вместе с нами, только в больницу его не впустили, и он устроился спать на заднем сиденье. Я, наверное, испугал его. Когда я открыл дверцу, он вскочил и сказал: «Ты свое уже получил». Я, по-видимому, вторгся в его сон. Я сел на переднее сиденье и открыл отделение для перчаток. Грейнджер спросил: «Ну, кто у тебя родился?» Я ответил: «Они умирают», — и он спросил: «А ты здесь?» Я открыл бутылку, сделал большой глоток и сказал: «Сейчас иду назад». Тогда Грейнджер спросил: «Ты мне вот что скажи — мисс Рейчел еще в сознании?» Я сказал ему, что была в сознании, когда я уходил, то есть я так решил, потому что она стонала. И он сказал: «Вот что ты сделай — нагнись к ней пониже и скажи, только говори внятно, чтобы она расслышала, скажи ей: „Я исправлюсь, только ты вернись к нам, и живи, и принеси с собой здорового ребенка!“» Я спросил его: «Как исправлюсь?» Грейнджер сказал: «Уплатишь долги всем вокруг, всем, кого ты приманил к себе». И я тогда спросил, кто дал ему право так со мной разговаривать, а он сказал: «Иисус Христос»-И рассмеялся. Я повернулся и хотел ударить его, но не смог — ни тогда, ни после, — Роб перевел дыхание и отпустил горячие пальцы.

Хатч отошел к своей кровати и сел на краешек, в нескольких шагах от отца. Роб молчал, пока Хатч не сказал наконец: — Но ведь ты хотел объяснить мне про разницу.

— А я это и делаю. Получилось дольше, чем я думал.

Хатч спросил: — Ты сказал ей?

— Что?

— То, что просил сказать Грейнджер?

— Нет.

— Почему, папа?

— Ее уже не было.

— Но я-то остался. Ты мог бы сказать мне.

— Ты остался, — сказал Роб, — тебя выходили. Ты даже кричать не мог, просто вышел на свет и задышал, совсем слабый, с помятой головкой (тебя тянули щипцами после того, как ты перевернулся). Но как бы то ни было, ты остался.

— И теперь я здесь, — сказал Хатч. — Ты еще можешь сказать мне.

Роб сказал: — Я и говорю тебе, Хатч.

— Я пне о разнице, — возразил Хатч. — Это ты уже объяснил мне. Скажи мне то, что, по мнению Грейнджера, ты должен был сказать маме.

Роб обдумал его слова; затем медленно наклонился вперед, взял свое письмо; ведь он уже сказал все это — правда, не Хатчу, а Мин. Но можно сказать и Хатчу. — Хорошо!

— Скажи, пожалуйста, скажи, папа!

— По возможности я расплачусь со всеми своими долгами, выплачу их до копеечки.

— И когда ты думаешь начать? — спросил Хатч.

Роб встал, подошел к мальчику, дотронулся до теплой, пахнущей солнцем макушки. И поцеловал место, которое тронул. — Немедленно.

14

Когда он вышел на веранду, обе сестры еще были там — Ева сидела на качелях, Рина в кресле, стоявшем ближе к лестнице и кадке все с той же пальмой. Они в один голос сказали: — Сядь и отдохни. — Роб выбрал качалку между ними и сел в нее. Здесь было прохладно и тихо — в первые несколько минут по улице не прошло ни одной машины, и он почувствовал, что отдыхает. Хатч лег и тотчас заснул; Роб постоял у его кровати, пока не услышал мерного дыхания. Тогда он пошел к столу — хотел было зажечь лампу и закончить письмо, но тут до него донесся Ринин смех, и он решил сойти вниз. Нигде не бывало ему так покойно, как в родном доме, со всеми его недомолвками и тайнами — так, по крайней мере, казалось ему сейчас, когда он неслышно покачивался, сидя между теткой и матерью — той, которая его первая полюбила и любила дольше всех, и той, которую он первую полюбил. Прежние страсти со временем улеглись. Прежние желания были удовлетворены или перегорели и никому не мешали. Тут были все свои — семья из детской мечты. Он подумал, что жизнь здесь больше не будет ему в тягость. — Что это тебя так развеселило? — спросил он, повернувшись к Рине.

Она уже начала клевать носом и встрепенулась при его вопросе. — Да ничего как будто.

— Нет, ты смеялась. Наверху было слышно.

Ева сказала: — Это она надо мной… ты засмеялась надо мной, помнишь, когда спросила про луну.

Рина сказала: — А, про луну. Да, да, верно, я сидела и любовалась луной. Мы с Хатчем разговаривали о ней, чтобы не уснуть. Потом он пошел наверх, а мы остались здесь, и когда я снова взглянула на небо, оказалось, что луна куда-то пропала. Я спросила: «А куда девалась луна?» — а Ева ответила: «Не спрашивай меня, я тут посторонняя!»

Они посмеялись все вместе, и, когда успокоились, Роб повернулся, чтобы посмотреть внимательно на свою мать — не при луне (она скрылась), а при свете лампы, горевшей в гостиной, которая, покачиваясь на сквозняке, отбрасывала свет на Евин профиль. Вряд ли на всей земле нашлась бы женщина, которая с меньшим основанием могла сказать про себя, что она где-то посторонняя. Тонкая, прекрасно выточенная ось, вокруг которой вот уже пятьдесят семь лет вращался этот мирок — немного досок и штукатурки, несколько десятков оконных стекол. Вся ее жизнь прошла в родном доме! Не это ли ее главное достижение, источник ее могущества? Похоже, что так. (Наполовину освещенное, непреклонное, готовое ко всему лицо — лицо командира бронетанковой дивизии, приближающейся к неразведанному лесу. Что ждало ее впереди: засада лет, изменивший рассудок, измученное тело или же беспрепятственный проход к полям спелой пшеницы и привалу у реки и медленный отход ко сну?)

Ее взгляд был устремлен на дорогу — не на него и не на Рину, но она спросила: — А где Хатч? — шепотом, чтобы не разбудить его, если он успел уснуть.

Роб тоже сидел лицом к дороге — никого, по-прежнему пусто. Только вдали маячила фигура какого-то усталого негра. — Уже минут десять, как уснул. Мне показалось, что он очень утомлен.

— Так и есть, — сказала Рина. — Мы тебя заждались вчера.

Ева не дала ему возразить: — Надолго вы уезжаете?

— Смотря по тому, сколько займут мои дела, и потом мы хотели посмотреть кое-что. — Роб еще не говорил с ней о делах. Он отправил коротенькое письмо Хатчу накануне похорон отца, а также рассказывал подробно о своих намерениях Кеннерли, когда просил добыть для него бензину, и потому считал, что ей все известно — и о смерти, и об обязательствах, которые ему предстояло выполнить.

Но она не стала допытываться. — Не больше двух недель?

— Не больше. Я затеял это ради него, — Роб указал наверх. — Самому мне нужно вернуться.

— Куда? — спросила Рина. Все это время она смотрела прямо на него, хотя вряд ли могла что-нибудь увидеть в темноте.

Тогда он обратился к Рине: — А если сюда? Найдется у вас для меня место?

— Прежде находилось, можно и еще раз поискать. — Она думала, что речь идет о летних месяцах, до сентября. Он ничего не говорил ни ей, ни Еве об увольнении и утреннем разговоре с Торном, и они явно ни о чем не догадывались. Рина сказала: — Сорняки разрослись — тебя дожидаются, — и ткнула большим пальцем себе за спину, туда, где темнел ее огромный, еще только зацветающий сад, — Грейнджер уже взялся за прополку — между прочим, наткнулся на полоза. Я тебе тяпку приготовлю.

Ева сказала: — Хатч может перебраться вниз и спать у меня — тебе будет одному свободнее.

Роб по-прежнему обращался к Рине: — Речь идет о том, чтобы переехать насовсем. Как бы ты это приняла?

Ева продолжала покачиваться в молчании.

Рина отвернулась к дороге. — Как стакан шербета, — сказала она голосом, в котором звучали прежние грудные нотки надежды и сомнения. — Стакан лимонного шербета в жаркий день.

Ева сказала: — Подойди сюда.

Роб посмотрел на нее. Она подвинулась и указала ему на освободившееся место: — Сядь-ка на минутку.

Роб повиновался.

Но сначала она обратилась к Рине: — А как твои селедки, сестрица? (Рина купила на завтрак для Роба селедок, их нужно было положить вымачивать на ночь.)

— А что им сделается? — сказала Рина. — Во всяком случае, еще не ожили, когда я видела их в последний раз. — Все же она вскочила с места и пошла в дом.

— Вернешься? — спросил Роб.

— Когда найду луну, — ответила она на ходу.

— С нее станется, — сказала Ева.

Роб сильно оттолкнулся ногой, чтобы раскачать качели. Ева сказала: «Чудесно!» — и они с улыбкой смотрели друг на друга, пока качели не остановились, погрузив их снова в горячую духоту. Все было тихо — Хатч спал, Рина укрылась где-то далеко в кухне, Грейнджер — у себя в домике во дворе.

— Как ты? — спросил Роб.

— Как всегда.

— Значит, счастлива?

Ева коротко рассмеялась: — Тебе так кажется?

— Да, — ответил он. — За других не отвечаю.

— Кому-кому, а тебе положено знать.

— Почему именно мне?

— Потому что ты любишь меня. Ты последний, кто любит меня.

Роб не мог возразить ей, во всяком случае, сегодня. Прежде он сказал бы: «А Хатч? Ты забыла Хатча». Но после сегодняшнего утра, после настойчивой мольбы Хатча увезти его отсюда, оставалось лишь одно: пропустить ее слова мимо ушей. Он кивнул. — Моя любовь к тебе всегда давала мне радость, как бы я ни пил. — И тут он сказал то, что внезапно и отчетливо понял: — Да, ты счастлива и всегда была счастлива с тех пор, как я тебя помню.

— Разве? — сказала Ева. — Разве мне было легко?

— Безусловно, нет, — сказал Роб.

— Я бросила любящих родителей ради человека, которому понравилась. Родила тебя с опасностью для жизни, и моя мать наложила на себя руки. Оставила мужа, вернулась сюда и ходила за умирающим отцом, бросив тебя на попечение других, за что ты совершенно справедливо затаил на меня обиду.

— Но ты этого сама хотела.

— Из чего ты это заключил?

— Я искренне верю в это. А знаешь, мама, что обидело меня больше всего? Что ты с готовностью уступила меня Рине и Сильви. И папу тебе ничего не стоило оставить. Ты покорила Хатча, он отдал тебе целиком свое простодушное детское сердце. Тебе никто никогда ни в чем не отказывал, в этом я глубоко убежден. Да и вообще люди, как правило, получают то, что хотят; я не говорю о насилии или болезнях. Большинство людей умирают с улыбкой на устах или, по крайней мере, до конца дней чувствуют себя счастливыми. Большинство людей получают ту жизнь, которую выпросили у судьбы; их потребности удовлетворяются.

Ева, видимо, снова улыбнулась (она смотрела теперь перед собой, и он не мог разглядеть выражения ее лица). — Я не раз замечала, до чего ты хорошо все понимаешь, когда дело касается других.

— Может, и так, — подтвердил Роб.

— Не может, а совершенно точно, — сказала Ева, дотрагиваясь до его колена. — Ответь мне — если, по-твоему, большинство людей счастливы, — то как насчет тебя, моя радость?

Роб помолчал, они тихонько покачивались, обдуваемые прохладой.

— Сегодня я отдыхаю душой, и мне хорошо. Увы, это со мной бывает нечасто, особенно в последние годы.

— А чего тебе не хватает, что тебе нужно, сверх того что ты имеешь? — Она отняла руку и слегка отодвинулась от него, только-только за предел досягаемости света.

Роб затруднился ответить. Он решил рассказать ей о печальных событиях недавнего прошлого. — Видишь ли, я не хотел писать. Ждал, пока мне представится случай сесть с тобой рядом и рассказать самому. Дело в том, что я потерял работу в Роли и снова на мели.

— Но почему, милый? — не сразу спросила Ева.

— Смерть отца, — ответил он. — Это случилось так неожиданно; притом у меня и без того все не ладилось. Я засел дома, запил и не ходил некоторое время на работу. Мне заявили, что с них хватит.

— Когда это было?

— С неделю тому назад.

— И ты продолжаешь пить? — спросила она.

— Нет, уже все, — ответил Роб.

— Не надо бы вам с Хатчем ездить…

— Нет, мама, — сказал он. — Теперь за меня можно не беспокоиться.

Она внимательно посмотрела на него, ища доказательств, как будто на веранде было достаточно светло, чтобы определить степень самообладания, увидеть отражение внутренней силы в его глазах. — Никогда не понимала, зачем люди пьют, — сама она никогда ничего, кроме стаканчика хереса на рождество, не пила.

— Ну, для храбрости, оттого что стыдно.

— Стыдно чего?

— Разные люди разного стыдятся.

— Меня интересуешь ты.

— Я не оправдал ожиданий стольких людей; смерть отца лишний раз убедила меня в этом.

— Любая смерть могла бы убедить тебя. Таково назначение смерти. А чего ожидал от тебя Форрест?

— Того же, что и все вы. Чтоб от моей жизни была польза.

— Польза кому? — спросила Ева, понизив голос почти до шепота, по-видимому, очень заинтересованная.

— Богу и всем моим близким, — ответил Роб, не задумываясь.

— А в чем она заключается?

— В доброте, заботливости, порядочности. Если ни на что другое не способен, так являй собой хотя бы предмет восхищения для окружающих, ласкай им глаз, так сказать.

— Ну, тут тебе жаловаться не приходится, — сказала она, — я не знаю никого другого, кого бы любили так, как тебя, — Рина, Сильви, Грейнджер, Рейчел, по-видимому, твой отец, Мин Таррингтон, Хатч. И я — поверь в это наконец. В меру своих возможностей, я тебя любила. Я ведь и сама была довольно неуравновешенная, не забывай, что по матери я Уотсон. Но как только моя мятущаяся душа успокоилась, я полюбила тебя. — Она дотронулась до его прохладной руки, лежавшей на качелях рядом с ней ладонью вниз. Она медленно прочертила по мягкому пушку на тыльной стороне ладони восьмерку, словно цифра могла донести до него весть, запоздавшую на сорок лет. Его рука слегка шевельнулась, но положения не изменила.

Все же он сказал: — Я верю тебе.

Ева не отняла своей руки, слегка сжав его кисть. Немного погодя она сказала все так же тихо: — И что же теперь?

— Теперь спать.

— Я о будущем. О твоих планах.

— Я говорил ведь, что хочу переехать сюда, — сказал Роб.

— И что ты будешь здесь делать?

— Преподавать в школе. Труд. Я разговаривал с Торном сегодня утром. Он меня обнадежил.

— Когда это будет?

— Осенью. Но я собираюсь приехать раньше, чтобы устроиться здесь — как только мы вернемся из нашей поездки, как только я разделаюсь с Роли: за квартиру у меня уплачено по июль.

— А я было подумала, что ты просто дразнишь Рину.

— Нет, мама. Я помалкивал об этом, пока сам не пришел к окончательному решению, пока не убедился в вашем радушии.

— Кто еще знает об этом?

— Мин и Хатч, Торн и Грейнджер. Теперь ты…

— А ты убедился? — спросила Ева.

— Прости?

— Убедился, что тебя радушно примут?

— Понимать ли это как подтверждение?

— Я спрашиваю тебя — ты уверен? Ты уже не мальчик и не можешь позволить себе снова промахнуться.

— Что ты называешь промахом?

— Еще раз потерпеть неудачу на глазах у всей семьи.

— Ты же говорила, что это не имеет значения, прежде не имело значения.

— Не имело для нас, — сказала Ева. — Я отвечаю за Рину и за себя. За Хатча я не берусь отвечать. Речь о тебе. Тебя это будет заботить; ты себе жизнь отравишь этими заботами. Вот я и думаю — будешь ли ты рад себе? Сейчас ты дома, сможешь ли ты, поселившись здесь, принимать жизнь такой, какой принимаем ее мы?

— Нет, мама, — сказал Роб, — только не в этом доме. Здесь я и пробовать не стану. Найдется и для меня жилье — старый кендаловский дом. Поселюсь там со всем семейством: Хатчем и Грейнджером, а может, и с Мин. Возможно, мне придется жениться на Мин.

Не отводя глаз от пустынной улицы, Ева потрогала цепь от качели — старую, заржавленную коровью цепь. Она осторожно перещупала с десяток звеньев — теперь рука до утра будет пахнуть ржавчиной.

— А ты уверен, что Хатч захочет переселиться туда?

— Да.

— Ты уже спрашивал его?

— Я сказал ему.

— И он согласен жить с тобой в этой развалюхе?

— Он готов уехать и подальше. Он ведь растет.

— Как он тебе это сказал? — спросила Ева.

Роб никогда прежде не поднимал против нее настоящего оружия, да и не было у него никогда такого оружия. Она смотрела на дорогу, лица ее не было видно, и он усомнился: есть ли оно у нее сейчас, да и трогает ли ее это сколько-нибудь. Нужен ли ей Хатч, как еще один объект для забот — понянчится с ним недолго, а потом вздохнет облегченно — или он для нее нечто большее? Роб не захотел узнавать, пощадил ее. — Я говорю о нашей поездке, — сказал он. — Только о поездке. Хатч хочет, чтобы она продолжалась подольше, он хочет поехать в Гошен, увидеть дом своей матери.

— И ты поедешь?

— Едва ли. У нас хватит бензина съездить в Ричмонд и на день к морю; разве что заедем по дороге в Джеймстаун.

— Пусть он съездит, — сказала Ева. — Пусть посмотрит дом своей матери. Рейчел этого заслуживает.

Он соврал: Хатч вовсе не просился в Гошен, но отступать было поздно. — Что ты хочешь сказать?

— Хочу сказать, что он последнее время все спрашивает о ней; прежде не спрашивал. Очень долго вообще не упоминал ее имени. Начал он с год назад, с Сильви. Она сказала мне как-то вечером: «Мисс Ева, Хатч спросил меня, сколько лет было бы его маме». Я велела ей в следующий раз послать его ко мне, я ему все скажу, но он больше ее не спрашивал. Наверное, от Рины узнал, только она ведь мне не скажет.

— Я расскажу ему все, что его заинтересует, — сказал Роб.

— Будь осторожен, — заметила Ева. — Детям нельзя давать почувствовать, что их в чем-то винят.

— Тут ты права, как никогда, — сказал Роб. — По-моему, я об этом где-то слышал. — Он почувствовал вдруг страшное утомление: беспокойная ночь у Сильви, сегодняшний день с его бурной сменой впечатлений, мысли о завтрашнем дне и поездке на север по палящей жаре. Он сказал, вставая: — Извини меня, пожалуйста, я что-то совсем раскис.

— Еще рано, — сказала Ева. — Ты же все равно не уснешь.

— Хоть полежу спокойно, — ответил он. — Пусть глаза отдохнут. Помочь тебе запереть двери?

— Не надо. Я дождусь Рины. Она все еще в кухне. Наверное, селедки оказывают сопротивление.

— Она их одолеет, — сказал Роб.

— Нимало не сомневаюсь, — сказала Ева.

Он не наклонился поцеловать ее, но, повернувшись к ней лицом, медленно поднял правую руку до уровня плеча и ладонью, показавшейся широкой и темной, сделал приветственный жест, словно повстречал незнакомца после долгих скитаний в неприступных горах.

Или словно свидетель в суде, дающий присягу говорить правду и только правду. Ева восприняла это именно так. — В чем ты присягаешь? — спросила она.

Не меняя позы, он с удивлением посмотрел на нее.

— Только Библии не хватает.

— В том, что искуплю свою вину, — сказал Роб. — Хотя бы частично.

— Ты никогда не причинял мне зла. Возвращайся сюда, — сказала Ева.

Больше сказать ему было нечего. Он понимал, что уже никогда ему не суждено ощутить с большей уверенностью свое право на жизнь. Теперь можно жить дальше и искупать прошлое. Он так же медленно опустил руку, повернулся, вошел в дом, поднялся наверх, туда, где спал его сын, — главное его достижение. Разделся и быстро уснул, уносимый вдаль теплым баюкающим потоком.

15

Он проснулся на рассвете около шести часов — тишину нарушало только пение птиц: никаких звуков внизу, Ринина дверь еще заперта. Хатч спал так тихо, что Роб приподнялся и посмотрел — жив ли. Сын лежал на самом краю кровати, сбив простыню и подсунув под щеку стиснутые руки; полуоткрытый рот, казалось, не дышал, но грудная клетка с редко обозначенными ребрами ритмично поднималась и опускалась, — значит, все-таки жив. Не отводя глаз от Хатча, Роб повторил привычную молитву: «Да будет воля твоя!» — затем встал и, как был в трусах и майке, подошел к столу и, не перечитывая написанного накануне, продолжил письмо.

«Я прекрасно понимаю, ты ждешь уже много лет, — не забывай, что и я ждал все это время — и те немногие радости, которыми я мог тебя вознаградить, ты принимала, таясь от всех. И как же мало их было! Все же я прошу тебя: потерпи еще немного! Самый последний раз. Тогда, надеюсь, я смогу дать тебе лучшее, на что способен: окончательный ответ. Это будет безусловное „да“ или безусловное „нет“. Как ты и просила.

Всегда твой, Роб».

Сказать „да“ я могу по той простой причине, что с самого детства мы с тобой испытывали взаимную приязнь; кроме того, теперь я наконец могу оторваться от прошлого и официально просить тебя соединить свою жизнь с моей, чтобы вместе пройти остаток отпущенного нам земного пути, разделяя пополам радости и горести (предпочтительно радости, поскольку горестей ты и без того хлебнула со мной немало). К тому же я всегда скучаю без тебя — так было и так, наверное, всегда будет. И, наконец, я благодарен тебе гораздо больше, чем ты думаешь. Мне бы очень хотелось, чтобы ты поверила мне, я готов жизнь положить, только бы ты поверила.

Если же я скажу „нет“, то это будет значить лишь одно: я не сумел придумать, как мне жить между Хатчем и тобой, чтобы никому из вас не было обидно. Вспомни, девять лет назад я укатил, оставив его — пятилетнего мальчика — в доме, способствовавшем развитию моих комплексов, и видел его с тех пор лишь мимолетно, являясь в качестве Деда Мороза (с грошовыми подарками и порой нетвердого на ногах). Во время нашей предстоящей поездки я постараюсь выяснить, что я могу дать ему — что ему может понадобиться из того, что у меня есть — и с чем я уже опоздал. Не исключено, что я вовсе и не нужен ему и все это только мое воображение.

Ты сказала — неделя! Я напишу тебе по истечении этого срока или постараюсь дозвониться; но исчерпывающего, твердого ответа через неделю у меня еще не будет. Может статься, и через несколько недель не будет и этот срок отодвинется даже до осени, когда мы с сыном устроимся жить отдельно. Если для тебя это слишком поздно, напиши мне сразу же (адресуй письмо Полли в Ричмонд); и на случай, если мы никогда больше не встретимся наедине, я могу сказать уже сейчас, что благодарен тебе по гроб жизни. Ты была мне незаменимым помощником. Ты неповинна в моих непрестанных бедах, не будь тебя, они захлестнули бы меня окончательно. Может, туда мне и дорога? В надежде, что все-таки нет.

16

Запечатав конверт и надписав его, он услышал, как в своей комнате кашлянула Рина, — этим она неизменно начинала день; стало слышно, как она проворно одевается — пожалуй, это единственный случай увидеть ее один на один. Он быстро натянул брюки, взял бритвенный прибор и вышел в коридор. Ее дверь была закрыта, он подошел и прислушался — полная тишина. Неужели она все-таки ускользнула? Или умерла внезапно, без напутствия, не дождавшись благодарности? Он приоткрыл дверь. Постель была застелена, но самой Рины нигде не было видно. Он глубоко вздохнул.

Рина прошептала: — Входи! — Она сидела у окна в плетеном кресле, спиной к двери.

Роб вошел и притворил за собой дверь. — Я шел бриться, — сказал он, — и мне послышались какие-то шорохи в твоей комнате. А потом все стихло.

Она повернулась вместе с креслом к нему. — Иди сюда, садись, — и, наклонившись, указала ему место на своей кровати.

Роб подошел и сел. — Готовы мои селедки?

— Всему свое время, — сказала она. На коленях у нее лежала открытая Библия (до этого он в жизни не видел ее за чтением Библии). — Это твоя, — сказала она. — Библия и правда была его: принадлежала когда-то его бабушке и была подарена ему дедом лет тридцать тому назад, когда он научился читать. — В прошлом году я взяла ее во временное пользование. Она лежала у тебя в комнате.

— Наверное, мне следовало забрать ее с собой. Глядишь, легче жилось бы.

— Все может быть, — согласилась она.

— А тебе она помогает?

Рина посмотрела на Библию — книгу первых христиан. — От чего? — спросила она.

Он вспомнил смерть ее отца, их встречу в гостиной. — Ты когда-то говорила о покое. Надеюсь, ты нашла его.

Она задумалась на минуту, затем с улыбкой посмотрела на него. — О нет! — сказала она. — Но его вовсе не нужно искать; он приходит сам, он приходит, — она заглянула в Библию и прочла ему стих. «Ибо думаю, что нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас. Ибо тварь с упованием ожидает откровения сынов Божьих».

Роб спросил: — Ты страдаешь?

Она снова задумалась. — Я главным образом уповаю. Все еще уповаю.

— На что?

— На сынов божьих, наверное. Для себя я многого не жду.

— Уж будто?

— Знаешь, — сказала Рина. — Пока, до благ, меня бы и простая вежливость устроила. Ты меня обидел вчера: тоже мне — «Найдется ли у вас для меня место?»

— Я искренне хотел знать.

— А я искренне тебе ответила. — И она закрыла Библию.

Он протянул руку, хотел дотронуться до нее. Но не дотянулся. — Ты слишком скоро ушла, я не успел объяснить. Мне придется переезжать куда-то, искать новую работу.

— А что случилось в Роли?

— Когда умер отец, у меня на какое-то время расшатались нервишки. Начальство не вынесло этого зрелища.

Рина кивнула. — Он того заслуживает. Каждая ваша слеза им заслужена.

Роб вспомнил, как холодна она была с Форрестом на свадьбе, любезную отчужденность в их отношениях в те немногие встречи, когда она приезжала в Ричмонд после смерти Рейчел. — Пролитая мной, ты хочешь сказать?

— Каждым из нас, — сказала Рина. — Мы исковеркали ему жизнь. И все мы, Кендалы, перед ним в долгах.

— Я расплатился за них, — сказал Роб. — Правда, с опозданием.

— А может, и нет, — сказала Рина. — В общем, поживем — увидим. Люди, бывает, прощают своим должникам и после смерти; это мне доподлинно известно — мама через тебя отпустила мне грех.

— О чем ты? — спросил Роб.

— Отпустила. И тяжкий грех. Я понимала, что она в невменяемом состоянии, и все же ушла и оставила ее одну.

— В тот день, когда она умерла? Я думал, ты была дома.

— Я была в школе, — сказала Рина, — в ненавистной мне школе. Она попросила меня остаться дома, а я отказалась. Накануне своей смерти она пришла вечером ко мне в комнату, опустилась передо мной на колени и стала выравнивать подол платья, которое шила мне к выпускному вечеру (до вечера оставалось еще шесть недель, и она знала, что спешить некуда). Лампа у меня была не почищена, ей было плохо видно, и дело подвигалось очень медленно, так что я в конце концов сказала: «Мама, мне же уроки готовить надо». Она откачнулась от меня, села на пол и горько заплакала. А я стояла и не пыталась утешить ее — не двинулась с места, не дотронулась до нее (она была совсем рядом), не спросила: «Что случилось?», не поинтересовалась, что с ней. Немного погодя она сказала: «Пожалуйста, останься завтра дома. Давай кончим его». Я ни о чем ее не спросила, потому что знала, ей есть с чего плакать — накануне пришло письмо с сообщением, что родился ты и что Ева при смерти. Я считала, что ее слезы в порядке вещей, что со временем она успокоится. Я была слишком молода и не представляла себе, что от меня можно ждать помощи — никто мне ничего подобного не говорил. Поэтому я спросила: «Зачем это надо?» На это она не смогла ответить. Немного погодя она сказала: «Я думала тебя порадовать». И я ответила: «Вот уж нет». Остальное ты знаешь.

— Ты к этому непричастна.

— Тебя же не было здесь, — сказала Рина. — Причастие — никуда не денешься. Раз ты мог помочь и не помог, значит, ты причастен.

— Кто это сказал?

— Господь бог.

— И я помог тебе? — спросил Роб.

— Через тебя мне отпустили мой грех. Мама избрала тебя, чтобы снять его с меня.

— Каким образом?

— Я спасла тебя. Когда Ева решила посвятить себя отцу, я посвятила себя тебе, с полной готовностью — да ты и сам тянулся ко мне. Иначе ты погиб бы.

— А ты так-таки уверена, что я не погиб? — спросил Роб.

Рина внимательно посмотрела ему в глаза. — Пока что нет, — сказала она. — Конечно, возможность не исключена. У тебя впереди много лет и соответственно много возможностей. Говорят, что даже надежные старые корабли идут иногда ко дну в виду берега, ясным летним днем.

— Ты хочешь сказать, что у меня есть шанс спастись?

— Я ничего не хочу сказать тебе, дорогой мой. Просто думала свои утренние думы, а тут ворвался ты.

— Извини! — сказал Роб и поднялся, чтобы идти.

Она не стала останавливать его, лишь сказала: — Нет, нет, я была рада тебе. Надеюсь видеть тебя каждый день до конца своей жизни.

Снизу, минуя все преграды, до них донесся голос Евы, напевавшей что-то, — тихий, но достаточно чистый; мелодия была им незнакома — очевидно, плод долгого безмятежного сна.

17

Побрившись в ванной, Роб прошел через кухню (Сильви катала тесто для булочек, матери не было видно), а затем двором по мокрой траве в свою душевую кабинку, по-прежнему в этой части города единственный душ, пользовался которым, однако, он один во время своих наездов домой. Когда-то осклизлая, решетка пола была теперь суха, и вся обитавшая там нечисть — мокрицы, змеи и прочее — была представлена одним дохлым пауком, болтавшимся в углу кабинки и пропавшим, вероятно, от голода. Но старые трубы действовали, и, повесив брюки на единственный гвоздь, он, ежась, пустил воду, до боли холодную. Он встретил ее, как всегда, отчаянным воплем, затем взял кусок желтого мыла, закрутил кран и начал обстоятельно намыливаться с головы до ног. Всю зиму ему приходилось мыться в хозяйской ванне, наскоро ополаскиваясь, чтобы не киснуть в собственной грязи, но сейчас он не спешил. Привыкнув к холодной воде, он стал медленно оглаживать себя, чувствуя, как в нем нарастает удовольствие. Тело, верой и правдой служившее ему около пятнадцати тысяч дней, подарившее ему девяносто процентов всех его удовольствий, на котором лежала вина за смерть Рейчел и ответственность за все радости и горести, причиненные Мин, это тело вновь казалось на ощупь молодым, свежим и готовым к чему-то.

К чему? — да к самому себе. А почему бы и нет? Неужели ему мало сорока лет зависимости от других? Разве не учила его Ева еще двадцать лет назад, что тело способно находить утехи в себе самом, стоит только захотеть? Всесильный замкнутый мирок. Таким, впервые в жизни, он увидел себя сейчас. Он мог одеться, выйти из душа, завести машину и уехать, без слова прощания, без сожаления. Мог устроиться работать на верфях Норфолка или в Балтиморе. Снять скромную комнату с одним-единственным ключом. Кому от этого будет хуже? Ну, Мин погрустит с месяц, пока не отряхнется и не поймет, что счастливо унесла ноги. Хатч погрустит подольше, может статься, несколько лет, пока не уступит напору крови, наметанной в его жилах (Уотсоны, Кендалы, Гудвины, Мейфилды — все они будут предъявлять к нему свои требования); Рина будет грустить вечно, но не позволит грусти отразиться на своей размеренной жизни. Старый Робинсон! Ну кому причинил зло старый Робинсон за свою жизнь, проведенную в бегах? Уж, конечно, меньшему числу людей, чем Ева, сидевшая сиднем на одном месте, чем тот же Бедфорд Кендал, чем Форрест даже, с его потребностью вмешиваться в течение чужих жизней (одни черные батраки, читающие Овидия, чего стоят!).

— Кто здесь? — спросил голос Грейнджера, и в стену за спиной Роба постучали.

— Твой старейший друг.

— Он уже чист?

— Нет еще.

Грейнджер приоткрыл дверь как раз в тот момент, когда струи воды ударили в Роба, стоявшего спиной к нему. Грейнджер сказал: — Зайди ко мне, когда отмоешься.

Стоя под ледяной водой, Роб повернулся к нему. — Что, возможно, будет очень нескоро.

Грейнджер кивнул. — Ничего, я подожду.

18

Роб вытерся, оделся и пошел к Грейнджеру, — домик, в котором тот жил, стоял у самого забора и был когда-то построен для кухарки — Сильвиной бабушки, Пантеи Энн, которую вскоре после освобождения совсем еще юной девушкой привезли с кендаловской фермы. Дверь была закрыта. Роб постучался и стал ждать. Пожелтевшие листья увядших гиацинтов устилали землю у крылечка толстым ковром.

— Войди!

Роб отворил дверь и заглянул в единственную темную комнату. Со света он плохо видел и никак не мог найти глазами Грейнджера.

— Войди в тень. — Он был в дальнем углу и, сидя на корточках около своего сундучка, запирал его.

Роб вступил в прохладу. — Ну как, достаточно ли я чист?

Грейнджер указал на единственный стул — качалку с продавленным сиденьем: — Отдохни минутку.

Роб шагнул к качалке, но остановился и, потупившись, спросил: — Ты что, уезжаешь сегодня? — Он видел, что это не так — все вещи Грейнджера находились на своих законных местах: на сосновом столике у кровати маленький радиоприемник, перочинный нож, дешевые наручные часы, неизменная картофелина, которую Грейнджер всегда носил при себе как средство против ревматизма (меняя по мере того, как прежняя съеживалась от яда, вытянутого из его суставов). Стол был без ящика. Напротив на светлом дощатом полу (раз в месяц надраивавшемся) у стены стоял стол побольше, на котором лежала небольшая стопка одежды (рубашки, штаны, белье — все это аккуратно сложенное), эмалированные, в крапинку, кувшин и таз, кусок мыла, вытертая почти до основания кисточка для бритья, опасная бритва в футляре (ремень для точки висел тут же рядом), карманное зеркальце, кусачки для ногтей. Стены были, как всегда, голы — ни календаря, ни градусника, ни одного гвоздя или крючка, ни единой картинки, ни единой фотографии.

Грейнджер поднялся на ноги и подошел к нему без улыбки, пропустив вопрос мимо ушей. В руке он держал маленькую коробочку. — Мне нужно поговорить с тобой, — сказал он. — Садись вот тут, пожалуйста. — Сам он подошел к своей узенькой кровати и сел на краешек.

Роб сел в качалку. — Ну как, пришел в себя? — спросил он.

— После чего?

— После вчерашнего. Я уж думал, ты взбесился. Вижу, что тебе лучше.

Грейнджер сидел, внимательно вглядываясь в Роба; затем сказал: — Я всю ночь проспал напролет — впервые за три месяца. Да, мне… — Он замолчал и протянул коробочку — белую картонную коробочку, перевязанную накрест.

— Там что, змея? — спросил Роб.

— А ты открой — увидишь.

— Ты еще спой мне: «С днем рожденья поздравляю!»

— Твое рождение в марте. Да и потом, это вовсе не тебе, — но он продолжал протягивать коробочку.

Роб взял и взвесил на ладони — легкая, как пух. Он развязал веревочку и приподнял крышку — сверху лежал слой ваты, до которой он не дотронулся.

— Вот болван! Приподними вату.

Под ватой обнаружилась золотая монетка, поменьше четвертака. Роб взял ее, провел пальцем по ребристому ободку и перевернул. Пять долларов, 1839 г. Он с улыбкой посмотрел на Грейнджера: — Вы арестованы! Хранение золотых монет запрещено вот уже десять лет.

— Это Хатчу, — сказал Грейнджер. — Тебе для Хатча.

Роб снова прикрыл монету ваткой и протянул назад Грейнджеру. — Так и отдай ему сам, он скоро встанет.

Грейнджер дважды мотнул головой. — Это значит — давить на него, — сказал он. — А я не хочу на него давить. Будет он меня любить или не будет — сам решит. Ты обменяй ее потихоньку и купи ему какой-нибудь подарок, что ему приглянется в поездке.

Роб кивнул и взял коробочку, закрыл ее и снова перевязал. Затем сделал движение встать: завтрак, дневные заботы.

Грейнджер поднял правую руку, растопырив веером пальцы, призывая его задержаться немного. — Тебе, наверное, интересно, откуда она у меня?

— Нет, не интересно, — сказал Роб, — золото у многих было.

— От мистера Роба, твоего покойного дедушки, — сказал Грейнджер. — Когда я родился, он послал монетку папе в этой самой коробочке и написал: «Грейнджеру, на счастье!»

Роб встал, засунул коробочку в карман брюк. — Ну и как, по-твоему, приносила она тебе счастье?

— Грейнджер подумал: — Когда да, когда нет. Так же, как и ему. Ему ее тоже подарили на рождение; какая-то двоюродная сестра прислала. Чеканка как раз того года. Мистер Форрест говорил мне, что он умер завидной смертью.

Роб сделал два шага, но вдруг обернулся. — Ты что, о смерти подумываешь?

— Не так, чтобы очень, — ответил Грейнджер.

Роб вернулся, подошел вплотную к кровати и остановился, возвышаясь над ним. — А я вот думаю, — сказал он, — последнее время все больше и больше.

Грейнджер сказал: — Ты еще дитя, у тебя зубы только-только прорезались.

Роб показал ему два нетронутых ряда зубов — показал совершенно серьезно, без шуток. — Когда Иисусу Христу было столько лет, сколько мне, он уже семь лет и несколько месяцев был покойником.

— Если он вообще умер.

— Умереть-то он умер. Вопрос в том — воскрес ли?

— Вопрос в том, что ты имел в виду, говоря, что думаешь о смерти.

Роб еще ниже склонился над ним. — Мы с Хатчем сегодня уезжаем. Если что случится, если тебя позовут приехать и помочь — приедешь? Скажи мне сейчас.

Грейнджер спросил: — Как помочь? — Теперь они говорили шепотом. — Что может случиться?

— А вдруг я запью в Ричмонде. Или сорвусь с нарезок. Да, господи, я умереть могу.

— Нарочно себя жизни лишить, ты хочешь сказать?

— Я не думаю об этом, нет; но ты же сам понимаешь, что ждет меня там — мне предстоит перерыть все бумаги, оставшиеся от Форреста Мейфилда.

— Ты вернешься сюда. Устроишь себе жилье. И я помогу тебе, если мисс Ева сможет обойтись без меня.

Роб кивнул. — Только ответь, пожалуйста: приедешь, когда тебя позовут?

— Если ты будешь живой, — сказал Грейнджер. Он положил руку на грудь Роба и прослушал сердце. — Пока что ты очень даже живой. Но если за мной пришлют и скажут, что ты мертвый, я воздержусь. Пусть за тобой мисс Рина едет.

Роб сжал сухую жесткую руку Грейнджера и улыбнулся. — Кушать подано! — сказал он с почтительным поклоном.

19

После завтрака, пока Ева укладывала вещи Хатча, Роб пошел к Кеннерли, жившему метрах в трехстах. Автомобиль его тетки Блант (единственной женщины в семье, умевшей водить машину) уже не стоял около дома, грузовичка Кеннерли тоже нигде не было видно, и когда Роб, стукнув дважды в затянутую сеткой дверь парадного входа, вошел, никто не вышел ему навстречу — в холле было темно и прохладно, на стенах висели картины Блант: заросли кизила, молящийся индеец, архангел Гавриил, спускающийся с небес с лилией в руке. Роб громко позвал: — Аврелия! (так звали кухарку — издалека, из кухни, доносилось ее пение — неизменные псалмы).

Ответа не было.

— Есть тут кто-нибудь?

— Старый дядюшка тебя устроит? — В гостиной оказался Кеннерли. Он говорил, что уедет с рассветом осматривать промысловые леса.

Роб пошел к нему. Кеннерли сидел, уткнув нос в газету. — Я был уверен, что ты будешь к этому времени весь покрыт клещами.

— Я тоже так думал вчера, но потом посчитал за лучшее дождаться тебя.

Роб засмеялся. — Я, по-моему, еще не выпил ни капли твоей крови.

Кеннерли протянул ему руку. — Пей на здоровье, — сказал он. — Что уж от остальных отставать. Может, тебе на пользу пойдет.

Роб уселся на низенькую скамеечку неподалеку от дяди. — Прости, что оторвал тебя от дела, — сказал он. — Я думал, ты просто оставишь Блант талоны на бензин.

— Я так и хотел, но потом встретил Торна и решил повидать тебя, послушать, что ты скажешь.

Роб кивнул. — Как угодно. — Но в объяснения не пустился.

— Ты хочешь вернуться домой?

— Хочу зарабатывать на хлеб; я остался без работы.

— Почему так? — спросил Кеннерли.

— Торн же сказал тебе?

— Нет, и я не стал спрашивать.

— Тогда не спрашивай и меня, пожалуйста, — сказал Роб. — Время я пережил скверное, но зла никому не причинил, а теперь хочу найти работу поблизости от родного гнезда.

Кеннерли кивнул. — Одно только скажи мне — ты не попортил какую-нибудь девчонку, а?

Роб улыбнулся. — Не путай меня с Форрестом Мейфилдом, — я Роб!

— Его сын.

— Совершенно верно, его сын, который очень его оплакивал. Даже пропустил школу, оплакивая его. Мы, черные ребята, уж оплакиваем, так оплакиваем, не то что вы, белые. У нас сердца кровью исходят от переживаний: и уж если выпадает случай поплакать, мы его не упустим.

Шутливый тон подействовал на Кеннерли. Он переменил разговор. — Ты приводишь в порядок наследственные дела?

— Наследства, собственно, нет, — сказал Роб. — Домик неподалеку от негритянской слободы и кипы бумаг.

— Он оставил все тебе?

— Завещания нет.

— Тогда частично это пойдет твоей матери. По закону она его вдова, единственная. Что говорит по этому поводу закон Виргинии?

— А нужно ли ей это? — спросил Роб. — Скажи мне со всей определенностью: имеют ли для нее сейчас какое-то значение несколько тысяч долларов?

Кеннерли покачал головой. — Она вполне обеспечена. Отец хорошо ее обеспечил. Но если что-то принадлежит ей по праву, то отчего нет?

— Тогда будем считать, что по праву это ей не принадлежит, — сказал Роб. — Несправедливо, если она получит от него хотя бы одну копейку. Ты же живой свидетель. Она свою жизнь сама выбрала.

— Не она, а наш отец.

— Но она согласилась на нее с улыбкой на устах. Дом должен отойти Хэтти: он когда-то принадлежал ее отцу, и экономке Форреста: она его заработала за сорок с лишним лет.

— Так отдай его ей, — сказал Кеннерли. — Ева к нему и близко не подойдет. Значит, ты возвращаешься сюда?

— Торн сказал, что это возможно?

— Да.

— А ты как считаешь?

— Роб, ты еще ни разу в жизни не последовал ни одному моему совету. Что же я буду зря воздух сотрясать?

— Нет, ты скажи, — настаивал Роб. — Ты хорошо знаешь меня. Так скажи мне сейчас свое мнение.

— Ты всего лишь незначительная часть того, что я знаю, — сказал Кеннерли. — Да, конечно, я наблюдал за тобой, но не потому, что это был ты. Просто ты находился в поло моего зрения; я наблюдаю за всеми членами нашей семьи.

— Так скажи мне эту незначительную часть.

— А ты воспользуешься тем, что я тебе скажу?

— Если смогу.

— Вернись к жизни, — сказал Кеннерли, ни на минуту не задумываясь.

— Прости?

— Вернись к жизни!

Роб подумал, крепко зажмурил глаза, протянул вперед руки и снова открыл, весело смотря на дядю. — Гляди, ожил! — сказал он. — Вот пощупай руку, сам убедишься.

— Нет, ты спишь, — сказал Кеннерли, — лежишь в постели и спишь, вот уже сорок первый год.

— И что же я вижу во сне? — спросил Роб.

— Идеальный покой. Тебе хочется счастливой жизни. Мечтать об этом можно до бесконечности.

Роб подождал, чтобы улеглось раздражение. — А когда проснулся ты?

И снова у Кеннерли был готов ответ. — Когда умерла мать; мне было тогда восемнадцать лет.

— А о чем ты мечтал?

— О том же, о чем и ты. Об этом все мечтают. Помогает остаться молодым до самой старости.

— Итак, ты проснулся — и что же ты увидел?

— Что больно долго ждать придется, вся жизнь так в ожидании и пройдет.

— В ожидании чего? — спросил Роб.

Об этом Кеннерли заранее не подумал. Все это время газета лежала у него на коленях, он поднял ее и стал просматривать первую попавшуюся статью; потом снова опустил. — В ожидании покоя, — ответил он.

— Ну и как — дождался? — спросил Роб.

— Теперь уж даже и не надеюсь. Вот это-то я и хотел сказать тебе.

— Но ведь есть еще один выход — и умереть, — сказал Роб.

— Тогда покой, конечно, обеспечен, — сказал Кеннерли. Он снова улыбался. Свернул газету и положил на пол рядом с креслом. — Спасибо за совет. Непременно обдумаю его на досуге. — Он сделал движение встать.

Роб удержал его жестом. — А если я вернусь сюда, по-твоему, это будет жизнь?

— Может, и будет, — сказал Кеннерли. — Жить можно и в Роли — да что там, даже в Бостоне, если только задаться этой мыслью.

— Жениться мне на Мин?

Кеннерли откинулся в кресле и задумался.

— Уехать нам на ферму, привести в порядок старый дом?

— Ты задумал утопить несколько негров?

— Не понимаю.

— Если ты выселишь старого Тома Джарелла из дома, тебе придется утопить его ребятишек или ждать, пока они перемрут с голоду у тебя на глазах. Утопить молоденькую девчонку, которая носит негритенка.

— А если найти им домик где-нибудь поблизости? Том продолжал бы работать на нас.

— Вот ты и скажи ему об этом. Ты и подыщи ему домик. На меня больше не рассчитывай. Если вздумаешь действовать в этом плане — я умываю руки. — Он ухватился за кожаные подлокотники и одним рывком поднялся с кресла, крепкий, как юноша. — Сейчас я принесу тебе твои талоны и выматывайся из города. — Но у двери он остановился. — Только сперва я объясню тебе то, чего ты никак не можешь понять. Ты бы давным-давно все это понял, если бы потрудился проснуться. Мы весьма заурядные люди. В нас вся история мира; решительно ничего экстраординарного не происходит в наших жизнях. И ты всего лишь один из нас; и напрасно ты думаешь, что судьба обошлась с тобой как-то особенно сурово. Вот послушай, я расскажу тебе историю своей жизни — это много не займет, я расскажу ее в два счета, а между прочим, она погрустнее твоей. Я боготворил свою мать — это была необыкновенная женщина, она могла птиц завораживать так, что они перед ней замолкали — тебя бы она мигом направила на путь истинный; она вроде бы любила меня, поскольку я был мальчиком, а она отдавала предпочтение мальчикам. Но я постоянно мечтал, понимаешь ли — мечтал о покое. Школу я ненавидел. Отцом полностью завладела Ева, меня он почти не замечал. Поэтому я взялся за одну работенку, паршивую работенку в обувной мастерской, два округа отсюда, чтобы там мечтать на свободе. Снял себе комнатушку, где я мог завести свой порядок. Разложил на бюро, как по линейке, свои гребенки и щетки и решил, что все прекрасно. А потом умерла мама; сжили ее со света твои родители-эгоисты. Останься я дома, им бы это никогда не удалось (в то время Ева уже потеряла интерес к отцу, а Рине он вообще никогда не был нужен), но я искал покоя, и мама умерла в мучениях, даже не попрощавшись со мной. Тут я очнулся и поехал домой, думая, что теперь-то буду нужен отцу. Ничего подобного. Я так никогда и не понадобился ему. Но он меня кое-чему научил — передал свое умение определять цену леса, и я занялся этим делом, на пользу ему, на пользу себе (чтобы снова не погрузиться в сон). Вскоре вернулась домой Ева, и в первый же вечер я понял, что больше она никогда не уедет. Она-то была нужна и хотела быть нужной. И сумела обеспечить себе спокойную жизнь до конца дней. Потому что она мгновенно угадывала и с готовностью выполняла любое желание одного-единственного человека. Понаблюдал я ее два года, да и надумал уехать — неподалеку, в этот самый дом. Но для этого надо было жениться. Сестер Пауэл я знал с раннего детства и остановил свой выбор на них — на обеих, потому что никак не мог решить, на которой именно. Спросил Мэг — которая лучше? Она подумала и сказала: «Высокая покрасивее, зато коротышка — работяга». Высокая была Салли; итак, я остановился на Блант, и она действительно работает на совесть. За тридцать шесть лет мы повысили друг на друга голос раз десять, не больше. Ей хотелось детей, но что-то не получалось у нас, не знаю, по чьей вине, меня это очень мало огорчает. Я живу с открытыми глазами — с тех пор как их мне мама разодрала. А теперь ответь мне, пожалуйста, можешь ли ты назвать троих детей, которые радовали бы своих родителей? Не от случая к случаю, а радовали постоянно.

Роб начал было: — Мама…

— Я сказал родителей, двоих людей. Для нее, кроме отца, никого не существовало.

Роб сказал: — Нет, не могу.

— У тебя есть Хатч, все эти годы он принадлежал вам — тебе и Еве и Грейнджеру, но он только и думает, как бы отсюда смыться. На нем это так и написано.

Роб кивнул. — Но почему? У него есть то, чего не хватало мне.

Кеннерли широко ухмыльнулся и отступил назад. — Я ж сказал тебе. А ты не понял. Ведь в этом как раз все дело — и в моем случае, и в Евином — да что там, даже в Сильвином. Дело вовсе не в том, что кому-то чего-то не хватает. Все довольны. Я не говорю, конечно, о настоящей нищете, о пытках. Но все имеют в конечном счете всего поровну — если одного побольше, значит, другого поменьше. Ты посчастливее многих, посчастливее меня… хотя нет, ты тоже убил одну женщину. Так что мы на равных. Вернись к жизни! Сорок лет, самое время. Большинство мужчин именно в сорок лет и просыпаются. Некоторых будят, как меня, но таких счастливчиков немного… Всю жизнь помнить Шарлотту Уотсон с кровавой пеной на губах…

Роб тоже встал. — Я понял и постараюсь поверить тебе на слово.

На лице у Кеннерли снова появилась улыбка. — Брось! — сказал он. — Не стоит из-за этого расстраиваться. К тебе, мой мальчик, правда не имеет никакого отношения; плевать ей с высокой колокольни, поверит кому-то сорокалетний Роб Мейфилд или нет. — Он пошел за талонами на бензин.

20

Хатч сидел в машине (его уже расцеловали на прощанье), а Роб в окружении Евы, Рины и Грейнджера стоял у распахнутой дверцы, готовясь занять свое место, когда из кухни вышла Сильви с двумя бумажными пакетами в руках и направилась к ним.

Она подошла к машине со стороны Хатча и протянула ему пакеты. — Вот, возьми завтрак. Смотри не выбрасывай — не забывай, сколько сейчас голодных.

Роб спросил: — Ну, что нового?

— Убивают их, сотнями убивают, — ответила она, продолжая стоять с той стороны, где сидел Хатч. Было начало одиннадцатого. Она только что прослушала военные новости по радио, слушала их ежечасно, не пропуская ни одной передачи — приемник стоял у нее в кухне. Во вторник во Франции высадилось сто тысяч — последний этап вторжения.

— Недостаточно быстро, наверное, — сказала Рина.

— Ох, быстро, — сказала Сильви, — ведь вон скольким суждено идти на убой.

Роб наклонился и заглянул Сильви в лицо: — Разве тебе не хочется, чтоб война поскорей кончилась?

— Не я ее начинала. Ты вот поезжай, помоги закончить.

Она не первый раз находила способ кольнуть его за то, что он не воюет, хотя прекрасно знала, что он уже вышел из призывного возраста (ее единственного племянника Элберта увезли в Англию, вероятно, уже переправили во Францию).

Роб рассмеялся: — Что ж мне, вплавь туда добираться? Можно стартовать в Норфолке. Хатч возьмет меня на буксир, если что.

Сильви внимательно, с головы до ног, оглядела Хатча — голубая рубашка с отложным воротничком, шорты цвета хаки, новые сандалии.

Ева, стоявшая с противоположной стороны у багажника, сказала твердым голосом: — Сильви!

Толстым указательным пальцем Сильви нежно тронула Хатча за ухо. — Хатча на берегу оставь, я за ним приеду. — Она сказала это Робу, но Хатч поймал ее за запястье. Сильви без труда высвободила руку и пошла к дому. Пройдя несколько шагов, она остановилась и молча вперила взгляд в Роба. Все остальные повернулись и смотрели на нее.

Роб сказал: — Я буду молиться за Элберта, Сильви, помолюсь сегодня же вечером.

Она кивнула: — Помолись. А потом поглядим — поможет ему это или нет.

Ева снова сказала: — Сильви! — на этот раз мягче, и шагнула к Робу.

Роб сказал: — До скорого свидания, Сильви. Привезти тебе что-нибудь?

— Ничего мне не надо, — сказала Сильви. — Разве теперь купишь то, что нужно? — и она неторопливо вошла в дом.

Хатч произнес громким шепотом: — Поехали, пожалуйста.

Ева сказала: — Беспокоится она, — не желая говорить на эту тему в присутствии Грейнджера (они с Сильви уже несколько лет сохраняли мир на грани войны).

Роб дотронулся до плеча матери. — Мы позвоним тебе вечером, как только устроимся на курорте.

Ева сказала: — Буду ждать, — и подставила ему щеку.

Роба потрясла перемена в ней. Накануне, в сумерках, ему показалось, что у нее лицо человека довольного жизнью, красивое и гладкое, и вдруг оно предстало совсем иным — осунувшееся и постаревшее, лицо девочки, которую незаслуженно больно обидели, но которая никого ни винит и только без слов молит о пощаде. Держа ее за плечо, он хотел одного — бежать; залезть в машину и ехать, ехать ночь за ночью, пока лицо это не скроется из вида, не исчезнет, не забудется. Она всегда любила его, это он не оправдал ее ожиданий. Он нагнулся и легонько поцеловал Еву в губы — его губы были совершенно сухи, ее — влажные, как свежая рана. Затем отвернулся и сел в машину.

Рина стояла в нескольких шагах, но, дождавшись своей очереди, не подошла. — Мы будем ждать тебя, — сказала она издали. И махнула ему крупной рукой, словно зачерпнула воздух.

Грейнджер сказал: — Дай мне знать…

Хатч повторил: — Ну, пожалуйста!

21

Роб сидел за рулем два часа — они проехали пятьдесят миль, все к северу, — он сознавал, что нужно остановиться, купить Хатчу фруктового сока, дать ему съесть приготовленный Сильви завтрак, но ощущение побега все еще приятно холодило лоб, а пять холодных мундштуков (Мин, Хатч, Ева, Рина, Грейнджер) тянули его каждый в свою сторону. Наконец он тронул Хатча за колено. — Поешь-ка ты, что Сильви тебе дала. Я еще есть не хочу, так что пока останавливаться не буду.

Хатч съел черствоватый бутерброд и снова откинулся назад, наслаждаясь ездой.

 

7 июня 1944 года

1

В Виргиния-Бич они приехали под вечер и поселились в дешевом чистеньком пансионе, под названием Эбботс-форд; две металлические, крашенные белой краской кровати придавали комнате домашний вид. Энергии, гнавшей Роба из дома, хватило только, чтобы доехать сюда, так что теперь он предложил Хатчу посидеть на веранде или погулять, пока сам он вздремнет. А потом можно будет поискать какой-нибудь рыбный ресторанчик.

Хатч с полчаса брел босиком по влажному песку в направлении северной, покрытой скудной растительностью оконечности пляжа, чувствуя, как в одиночестве постепенно подымается его настроение, — он вообще подозревал, что одиночество — его стихия (надеялся на это и одновременно боялся), хотя до сих пор оставался один лишь во время коротких прогулок неподалеку от дома или запершись у себя в комнате. Чего, однако, он еще не знал в свои четырнадцать лет — и что ему нужно было выяснить в первую очередь и вне всякого сомнения — это сможет ли он жить в мире, том мире, в котором жил до сих пор и который, с согласия взрослых, наблюдал при свете дня, где мужчины и женщины, достигнув расцвета сил, почему-то находили нужным связать себя с кем-то, чтобы затем, одряхлев, до самой смерти плестись, подпирая друг друга, в неснимаемом парном ярме. Сможет ли он выдержать лет шестьдесят такой жизни?

Такие мысли, не выраженные, правда, словами, бродили у него в голове уже лет десять. Он пришел к ним постепенно, присматриваясь к жизни в доме бабушки, строя догадки относительно скрытой жизни отца, а теперь, кроме того, видя перед собой приятелей, которые так же, как и он, вступали в фазу бурного физического возмужания (вызывавшего у них недоумение, и радость, и неведомые до того желания).

Долгие годы, получая заботу и ласку в зависимости от желаний других людей, он в душе надеялся, что лишь только его собственное тело достигнет зрелости (если, конечно, это произойдет, — на реке он видел голые тела отца и старших мальчиков, но кто мог поручиться, что это общий для всех процесс?), его мир подчинится ему и он сам будет принимать решения и следовать им. Как ему заблагорассудится! И вот теперь, когда процесс почти завершился, он попал в зависимость почище той, что знал до сих пор (прежде он зависел от людей — покойной матери, Роба, бабушки, Грейнджера, теперь же от чего-то, скрытого в нем самом, но ему неподвластного).

Он подошел к длинному, совершенно пустому и чистому отрезку пляжа и направил шаги к старому пирсу, делившему пляж на две равные части. Ни души вокруг, до ближайших домов метров двести. Хатч не видел океана вот уже года три и хотя прекрасно мог прожить и без него (останавливались они прежде достаточно далеко от побережья), все же почувствовал к нему нежность, представил, как было бы чудесно прожить тут всю жизнь в одиночестве, без надзора, повинуясь желаниям лишь своего тела, глядя, как рядом по раз и навсегда заведенному порядку задумчиво плещется вода. Позади него, далеко отступив от воды, шла невысокая, поросшая травой дюна. Он пошел туда, решив посидеть немного, пока длится это непривычное чувство умиротворенности, желая проверить, насколько оно логично и прочно (у него никогда не было уверенности в том, что что-то хорошее может повториться).

Минуты шли, а чувство оставалось, и в конце концов он подумал, что хорошо бы отец пришел сюда, нашел его и они вдвоем посидели бы молча рядом. Он ни разу не вспомнил свой сон про возвращение матери.

И вдруг обнаружил, что он не один. Слева, метрах в пятидесяти от него, недалеко от кромки воды, лежали под серым шерстяным одеялом мужчина и женщина. Одеяло скрывало все, кроме их волос и лоснящихся лиц — потому-то он и не заметил их сразу. Они лежали недвижимо, как выкинутое морем бревно или акула. При виде их Хатч пригнулся к земле, съежился и уткнулся подбородком в колени. Сделал он это совсем бесшумно, да и сидел с подветренной стороны от них, но в эту минуту мужчина взглянул в его сторону и словно бы встретился с ним глазами.

Не мужчина, собственно, а мальчик лет семнадцати-восемнадцати, коротко остриженный, с простоватым лицом. Означал ли его кивок приветствие? Он широко улыбнулся и снова повернулся к женщине.

Хатч подумал, что нужно бы уйти. Интересно, заметили ли они его? По улыбке судить нельзя, возможно, он улыбнулся просто от удовольствия, а вовсе не ему. Женщина ни разу не повернула головы в его сторону. Она казалась всего лишь зеркальным отражением юноши. Встать и уйти было бы все равно что сказать во всеуслышание: «Ну ладно, посмотрел я на вас и будет». Он перекатился на живот, подпер голову и зарыл ноги в сухой песок. Лежа плашмя, надеясь и замирая в страхе, Хатч внимательно следил за ними. Их движения под серым одеялом, похожие на дыхание спящего человека — бесперебойное, едва уловимое, — продолжались так долго, что Хатч установил даже их ритм: объединенное, составленное из двух тел сердце успевало сделать шесть ударов между всплесками набегавшей на песок волны. Они ни разу не сбились с ритма, из чего Хатч с удовольствием заключил: все это просто, как дыхание — новый ритм дыхания, который придет и к тебе своевременно и естественно, как все остальные признаки возмужалости. И вдруг юноша рассмеялся — три чистые высокие ноты покатились одна за другой, как рассыпанные бусины, — и посмотрел в ту сторону, где находился Хатч. На этот раз их глаза не встретились, голова опустилась: лица их пропали из поля зрения. Они словно замерли. Может, они никогда больше не шевельнутся? Никогда больше не вздохнут?

Хатч пошел к отцу, обдумывая, как бы рассказать ему обо всем и повыспросить его.

2

Но Роб, по-видимому, еще не отошел от езды и за ужином разговаривал о самых банальных вещах — расспрашивал о школе, о Сильви и Грейнджере. Хатч отвечал вежливо, слушая отца краем уха. Мысли его были по-прежнему сосредоточены на том, что произошло на пляже, на зрелище, подаренном ему юношей и девушкой, не многим старше его. Он занялся печеными устрицами, решив молчать — до завтра во всяком случае, пока не придет в себя Роб, — чувство свободы от непривычной обстановки, ресторанной еды без хлопочущей рядом Сильви одержало верх над нетерпением и неясным недовольством. Затем Роб спросил: — Как насчет кино? — Хатч ответил: — Не возражаю, — и они пешком прошли к старому кирпичному строению, поспев как раз на вторую половину фильма «Молодость Питта».

Картина кончилась, и они решили остаться посмотреть начало. Огни в зале в перерыве между сеансами не зажглись, как ожидал Хатч, напротив, темнота еще сгустилась, и откуда-то со стороны экрана понеслось гнусавое завывание электрических гитар. Не гавайских, нет — что-то восточное было в этих звуках… Японское, что ли? Сбор пожертвований на войну? В пользу детей убитых японцев? Хатч посмотрел на отца, но тот был отгорожен от него сплошной стеной мрака. Музыка продолжалась, никто ничего не объявлял, и Хатч спросил: — Что это? — Человек, сидевший справа от него, шикнул, а Роб так и не отозвался. Музыка стала громче, темп ее убыстрялся. Потом последовал громовой финал, и наконец все стихло, луч прожектора уперся в занавес, и мужской, безошибочно принадлежащий северянину голос объявил: — Дамы и господа! В качестве вечернего развлечения и ради удовлетворения ваших патриотических чувств мы имеем честь представить вам знаменитую Мин-той — дочь китайского народа — нашего великого союзника, отделенного от нас Тихим океаном. Мин-той исполнит свой национальный танец! — Пятно света расплылось. Занавес быстро раздвинулся, и на сцене появилась небольшая женская фигурка, от шеи до пят укутанная в пурпурный шелк; вскинутыми руками девушка закрывала лицо.

Потом она не спеша развела руки. Лицо открылось, круглое гладкое и белое. Прямая линия строгого рта; глаза черные, чуть раскосые, выражающие жгучую ненависть, какой Хатч еще не видывал, — чем мог обидеть ее этот темный зал? Кто такие эти прячущиеся в темноте зрители? (Хатч вошел в зал в темноте и не видел никого вокруг; интересно, какое выражение на лице его отца?)

Ее начала бить мелкая дрожь, начинавшаяся где-то внутри одеяния, не имевшая никакого отношения к музыке, Подергивались руки, переступали чуть согнутые в коленях ноги. Наконец она вся пришла в движение, теперь уже строго подчиняясь музыке, и только тут Хатч сообразил, что это танец, что девушка добровольно отдастся ему.

Какое-то время она танцевала на месте — двигались только поднятые руки и высовывавшиеся из-под пурпурного одеяния ступни. Затем она начала исступленно подпрыгивать, высоко вскидывая ноги. Однако взгляд ее не изменил яростного выражения, и на лице никак не отражалось смятение, в котором находилось тело.

По спине рассыпались волосы. Они были свернуты жгутом на макушке неподвижной головки, и вот каким-то образом она распустила этот жгут. Гладкие и черные, они доставали до талии. Она снова замерла с опущенной головой, свесив волосы вперед. Когда черные пряди закрыли лицо, руки скользнули под них и занялись застежками из золотого сутажа. Она содрогнулась, и одеяние упало с нее; быстрым движением маленькой белой ступни она откинула его назад. Музыка смолкла. Танцовщица стояла в золотом бюстгальтере и маленьких золотых трусиках, украшенных золотой бахромой. Без одеяния она стала еще меньше, застыв на месте (с опущенной головой и скрытым от взоров лицом), она всем своим видом показывала — так, по крайней мере, казалось Хатчу, — что танец окончен: национальный танец Китая, голодного и униженного с времен незапамятных, со своими миллионами обманутых детей. Она неподвижно стояла под пристальными взглядами всех этих теряющихся в темноте людей, как и она, безмолвных.

Хатч опять повернулся к Робу — по-прежнему незримому, но присутствующему: их локти соприкасались на подлокотнике. Может, следовало бы похлопать или момент для этого слишком торжественный? Может, она просто удалится сейчас за кулисы?

Кто-то сказал: — Ну, я жду. — Это был человек, сидевший за Хатчем.

Еще мгновение. Затем ее руки, лежавшие на животе, скользнули вверх, подобрались к бюстгальтеру, и он упал к ее йогам, даже без ее прикосновения. Снова она резким движением откинулась назад, и головка ее медленно поднялась. На лице играла легкая улыбка. Грудь была обнажена.

Хатч еще никогда не видел женской груди. После смерти матери он жил в обществе пожилых женщин, которые тщательно прятали свое тело, и его познания в этой области ограничивались снимками в иллюстрированных журналах и гипсовыми статуями Венеры и Ники в школе. Зрелище это не вызвало у него особого интереса — атрибуты взрослых тел, которыми среди его сверстниц были наделены лишь несколько девчонок. Все же он смотрел во все глаза, уверенный, что Роб вот-вот уведет его отсюда. Идеально круглые, груди вибрировали вместе со всем ее телом (танцовщица снова начала двигаться под звуки замирающей музыки), полностью игнорируя земное притяжение: две, каким-то чудом державшиеся на месте опрокинутые фаянсовые чаши, посредине — коричневатые венчики размером с крупный цветок. Почему ей вдруг захотелось обнажить их? Почему люди сидят и смотрят? Что за тайна скрывается за этими скромными форпостами, вызывая у людей желание платить деньги за возможность поглазеть на них? Что они находят хорошего во всем этом?

Свет становился все ярче и ярче, темп музыки снова убыстрился. Она отозвалась, закружившись волчком, руки ее так и мелькали. Хатч пиал, что, повернувшись, увидит отца — лица сидевших вокруг мужчин все отчетливей вырисовывались в темноте, но он не повернулся — из страха встретить взгляд и улыбку, представляющие уж совсем неразрешимую загадку. Еще одна тайна, к которой его подвели без предупреждения, без объяснений. Сознательно ли сделал это Роб? Знал ли он, что, кроме картины, им покажут еще и это? Хатч не видел никакого объявления у кассы. Роб ничего не сказал ему.

Танцовщица была совершенно голая. Кружась, она сорвала с себя все, что на ней еще оставалось, и остановилась спиной к ним. Зад у нее был плоский, совсем мальчишеский. Под оглушительную музыку она раскинула руки в стороны, как крылья, и вдруг повернулась лицом к залу. Маленький треугольник между ее тесно сомкнутыми ногами, гладкий, начисто лишенный волос, был обведен яркими камушками, которые сверкнули на миг перед глазами. Затем все огни погасли.

Роб хлопал вместе со всеми.

3

Час спустя, посмотрев первую часть картины, съев мороженое и почувствовав усталость, они вернулись к себе в пансион. Хатч сразу же лег в постель; он лежал под простыней, лицом к сосновой переборке и мучительно думал.

Роб, выйдя из ванной в одних трусах и носках, подошел и присел к нему на кровать. Мальчик лежал отвернувшись. Роб попытался взглядом — добрым взглядом — заставить его повернуться. Уснул, что ли? Он ведь еще не достиг того возраста, когда дети утрачивают способность беспрекословного подчинения. — Ты уже помолился?

— Да, папа.

— И за Элберта помолился?

Довольно долгое молчание. Затем: — Да, папа. — Он не собирался поворачиваться.

— Ты сердишься на меня?

— Нет, папа. За что мне сердиться?

Роб стянул носки и стал растирать ступни. — Ну, мало ли за что. За представление, на котором мы были.

— Нет, папа.

— Тебе оно понравилось?

Снова долгое молчание. — Я не понял.

— Чего именно? — спросил Роб.

— Ничего.

— Хочешь, чтоб я объяснил тебе?

— Да.

— Тогда повернись ко мне; мне неинтересно говорить со стеной.

Хатч медленно, будто с усилием, перевернулся на другой бок. Теперь он лежал лицом к отцу и с непонятным выражением глаз, без тени улыбки, но и отнюдь не сонно смотрел на него.

Роб сказал: — Я ничего подобного не ждал. Думал, что это акробатка или какая-нибудь исполнительница гаванских танцев. А она просто решила порадовать мужское общество, потешила на скорую руку.

Хатч кивнул. — А чем, собственно, потешила?

— Ну, показалась в голом виде, дала посмотреть то, к чему люди любят притронуться.

— Ты говоришь о мужчинах?

— О мужчинах и мальчишках. Ты растешь. Скоро и у тебя появится такое желание.

Хатч до этого смотрел отцу прямо в глаза, но тут его передернуло. Он потупился, на шее и на груди у него выступили красные пятна.

Роб прекрасно видел все это и на расстоянии почувствовал жгучий стыд сына, мучительное нежелание примириться с тем, что он перешел из одной комнаты в другую и дверь за ним плотно захлопнулась. Он сам когда-то испытал все то, что сейчас испытывал Хатч; в нем еще свежи были воспоминания двадцатишестилетней давности, собственные страдания. Он понимал, что Хатчу больше всего на свете хочется, чтобы комната погрузилась в темноту, чтобы оба они оказались спящими на своих кроватях. Однако ему с не меньшей силой хотелось вручить сыну дар, которым самого его никто не наделил в детстве, вручить то, что ему удалось насобирать за долгие годы бесплодных метаний, греша и расплачиваясь за грехи, — броню, пусть склепанную из обломков, но, по крайней мере, надежную. Все то, что знал старый Робинсон, но не захотел передать Форресту. Все то, что насобирал Форрест, но передержал. Набравшись духу, он начал: — Совсем скоро, Хатч, тебе это понадобится. То, что она показала, и то, что осталось скрытым.

Хатч лежал на животе, уткнувшись носом в подушку. — Зачем? — спросил он.

— Для душевного равновесия. Так тебе, во всяком случае, будет казаться. Видишь ли, очень скоро ты достигнешь возраста, когда тебя буквально начнет корежить от приступов неутолимого голода — то есть ты будешь считать, что тебя мучит голод. На самом же деле это будет любопытство. Ты вообразишь, что все счастье в том, что она мельком нам показала, для пущего соблазна утыкав поддельными бриллиантами.

Хатч задумался. — Сомневаюсь, — сказал он погодя.

— А ты не сомневайся. Ты мой сын и сын Рейчел. И никуда от этого не уйдешь. Хоть ты сейчас вскочи и беги в чем мать родила, с быстротой лани — все равно, не пройдет и года, как желание настигнет тебя и завладеет тобой. Ты наш с Рейчел сын.

Хатч спросил: — Мы не съездим в Гошен?

— Нет.

— А что, если нам вместо Джеймстауна поехать в горы? Я читал про Покахонтас.

Роб спросил: — А зачем?

— Мне хотелось бы посмотреть на дом, где выросла мама.

— Я могу рассказать тебе все, что тебе нужно знать. Нам там не будут рады.

— Ну так расскажи, — сказал Хатч.

— Что?

— Все, что мне нужно знать. — Он приподнялся на локтях и посмотрел отцу прямо в глаза.

Роб встретил его взгляд, но уже через секунду шагнул к двери и выключил свет. Подошел к своей кровати, сдернул покрывало и лег. Он заговорил, обращаясь к потолку, однако достаточно громко, чтобы перекрыть проникавший в комнату через два открытых окна слабый, но ни на секунду не умолкавший шум прибоя. — Я много об этом думал. И мне кажется, тебе нужно знать то, что я тебе сейчас расскажу. Я искренне так считаю. Пригодится в жизни. Видишь ли, задолго до того, как мне исполнился двадцать один год, жизнь в нашем доме начала казаться мне непереносимой. Я просто не представлял, что делать. Я считал, что мама, очень занятая в ту пору, нисколько мной не интересуется, а Форреста Мейфилда я, конечно, помнить не мог, и вот поскольку я был многого лишен, то решил, что мне необходимо то, о чем мы только что говорили. И я задался целью удовлетворить свою потребность во что бы то ни стало, для чего мне нужна была партнерша. Мне казалось, что счастье зарыто в других, что до него можно докопаться, что источник, который навеки утолит мою жажду, можно открыть. Искать же его надо на ощупь, дотрагиваясь то до одной, то до другой девчонки, моей сверстницы. Это было не так легко и потому укрепляло меня в мысли, что тут и надо искать успокоения, о котором я тебе говорил. Собственно, я до сих пор так думаю, но об этом позже. Ну, так вот, девчонок вокруг, как ты, наверное, заметил, пруд пруди, и многие из них разделяли мои мысли и были готовы попробовать. Это и правда помогает — не верь, если какой-нибудь ханжа станет уверять тебя в обратном — сам Христос никогда никого в этом не уверял, — только действие очень короткое, не дольше, чем от двух таблеток аспирина. Поэтому, когда я добрался до Гошена, помотавшись по стране, у меня уже было за плечами несколько недолгих периодов покоя, но то, ради чего я покинул дом, оставалось по-прежнему недосягаемым. И тут я встретил Рейчел Хатчинс. Пансион, в котором я поселился, принадлежал ее родителям, и у нее, как ни у кого другого, мысли совпадали с моими.

— А в чем они заключались?

— В том, что жизнь дана, чтобы жить, что человек ни дня не должен терпеть нехватку того, что ему нужнее всего — то есть простой человеческой доброты; что люди должны жить друг для друга, и уже это одно делает их жизнь осмысленной и полезной, стоит только захотеть, и что есть люди, которые уже захотели и только ждут своего часа.

— Ты это о Рейчел говоришь?

— О Рейчел. О твоей матери. Она была моложе меня, но оставила меня далеко позади в погоне за мечтой. Уже почти отчаялась, когда я возник на ее пути.

Хатч сказал: — Ты все о телах говоришь, всего лишь о слиянии тел? И ты до сих пор видишь в этом что-то хорошее? А ведь это убило маму.

Роб перекатился на бок, чтобы посмотреть на Хатча. Окно было за его спиной; при тусклом — из-за затемнения — свете уличных фонарей ему видно было лишь четкое очертание его бедра — во всяком случае, он лежал лицом к Робу и, казалось, ждал ответа. Роб сказал: — Да! — но больше ничего прибавить не смог — ни слов, ни слез, одна пустота. Этим исчерпывались его познания. Жалкий дар, который ему хотелось растянуть надолго, оказался израсходованным. Четырнадцатилетний мальчишка сбил его с толку меньше чем за пять минут. Он быстро сел, сам не зная, что делать дальше. Может, пойти пройтись?

Хатч сказал: — Никто тебя не винит.

— И на том спасибо, — сказал Роб. Он подошел к стулу, нашарил свою одежду, натянул брюки.

— Ты уходишь? — спросил Хатч.

— Ненадолго, — ответил Роб.

— Мне остаться?

— Да, подожди.

— Сколько?

— Пока я не велю тебе перестать ждать. — Голос звучал спокойно, но фигура выдавала, что он больно задет. Он пошел в ванную и закрыл за собой тонкую дверь.

Хатч встал, зажег свет и тоже оделся. Когда отец вошел в комнату, Хатч стоял у открытого чемодана.

— Ты уходишь? — спросил Роб.

— Да, папа.

— Куда?

— Сперва на автобусную станцию. — Хатч стоял к нему спиной. Он уже достал из чемодана курточку и укладывал туда свою книгу «Швейцарский Робинзон».

— А деньги у тебя есть?

— Мне бабушка дала немного.

— Ты к ней поедешь?

— Может, сперва в Гошен.

Роб подошел и остановился позади него в двух шагах. — В Гошене нет ничего, кроме молодой женщины, глубоко зарытой в землю, обращающейся там в прах.

Хатч кивнул. — Вероятно. — Он защелкнул чемодан и повернулся к отцу, бледный от решимости, искаженный отвращением. — Все больше, чем здесь.

Роб размахнулся и ударил его — удар пришелся по левому уху и шее; не успело еще застывшее от шока лицо отреагировать на удар, как Роб уже сказал себе: «Второй раз!» — второй раз в жизни он причинил непоправимое зло — Рейчел и теперь ее сыну. В меткости ему отказать было нельзя.

Но Хатч, поборов удивление и боль, сказал: — Ведь ты же обещал остаться.

— Где?

— Со мной. Роб, я ждал. С пятилетнего возраста я ждал, что ты вернешься и заберешь меня к себе, найдешь место, где мы будем с тобой вместе. Ты совершенно определенно обещал мне это в день отъезда в Роли. И Грейнджер слышал; мне это не приснилось. Ты сказал: «Оставайся здесь с Евой и Риной, поживи с ними немного, только до школы. А потом мы будем вместе и заживем на славу». И что же? Я прожил девять лет в общество старых бабушек, которые не давали мне дохнуть, ты же тем временем развлекался. Теперь ты говоришь, что вернешься в Фонтейн. Меня там не будет, чтобы встретить тебя с распростертыми объятиями.

Роб усмехнулся. — А где тебя искать? На случай, если я захочу поздравить тебя с праздником или известить о чьих-нибудь похоронах. — Он дотронулся до горячего плеча, которое сжалось от его прикосновения, затем высвободилось и отстранилось.

Хатч снова открыл чемодан и сунул в него руку. Вытащил небольшой конверт и подал его Робу. Затем подошел к окну и стал вглядываться в темноту.

Роб не спеша разглядывал конверт. На штемпеле значилось «Гошен, май текущего года». Адрес: Мастеру Рейвену Хатчинсу Мейфилду, Фонтейн, Северная Каролина. Внутри лежал листок линованой бумаги.

18 мая 1944 г.

Рейвен Хатчинс.

Дорогой Рейвен!

Знаю, что на днях был день твоего рождения, и поскольку я прочел недавно в какой-то газете, что второй твой дед сошел в могилу, то я подумал, что тебе, может, будет приятно, если твой последний оставшийся в живых предок объявится и пожелает тебе долгих и счастливых лет жизни.

Счастливых лет!

Приезжай навестить меня, если у тебя вдруг возникнет такое желание. Я живу почти в полном одиночестве.

Отец Рейчел —

Роб спросил: — Что сказала на это Ева?

Хатч подошел к своей кровати и сел. — Она и не знает про письмо. Сильви отдала его прямо мне.

— Ты показывал его Сильви?

— Нет.

— А Грейнджеру?

— Нет, папа. Я хотел дождаться нашей поездки.

Роб подошел к чемодану и положил письмо поверх вещей. — Он когда-нибудь писал тебе прежде?

— Один раз на рождество, когда мне было пять лет, написала мать Рейчел — просто открытка и на ней одно слово «целую!». Ева показала мне ее. А он никогда, но я его помню.

— Откуда?

— Я только его и помню. Сколько мне было — три года, четыре? Когда ты возил меня туда, перед тем как мы поехали в Фонтейн.

— Мы тогда уезжали из Ричмонда. Я больше не мог жить там и искал, куда бы перебраться. Это было в тысяча девятьсот тридцать третьем году, тебе только-только исполнилось три. Неужели ты правда что-нибудь помнишь? — Роб улегся поперек своей сбитой постели.

Хатч сказал: — Воду с каким-то сильным привкусом, которую мне дали выпить, я, во всяком случае, запомнил. И еще запомнил, что он был совсем старый. Тебя с нами тогда не было, что ли? Я не помню, чтобы ты там был.

— Может, и не был. Мы прожили у них несколько дней. Я искал работу и оставлял тебя на его попечении.

Хатч кивнул. — «Оставайся с нами!» Он пригласил меня остаться у них. Мы с ним попили этой воды и вышли на солнышко. И тогда он взял меня на руки, посмотрел мне в лицо и сказал: «Ты оставайся. Ты — вылитая Рейчел». По-моему, он именно так сказал; во всяком случае, слово «оставайся» я помню твердо. А бабушка была там? Ее я совсем не помню.

— Ну, как же, — сказал Роб. — Только ее никто никогда не замечал. Добрая, заботливая, зла не помнящая; предпочитала держаться в тени, пока не ушла в царство теней окончательно. Рина говорила, что она умерла от какой-то болезни крови в год, когда началась война, — Рина с ней изредка переписывалась, они познакомились на нашей свадьбе, вот мистер Хатчинс и известил ее.

Хатч спросил: — А почему тебе не были бы там рады?

Роб ответил не сразу, восстанавливая в памяти прошлое. — Незачем тебе это знать.

— Как незачем? Мне нужно, папа.

— Это ведь из области того, о чем ты только что не пожелал слушать.

Хатч сказал: — Расскажи. Обещаю выслушать.

Роб знал, что начало лежит далеко в прошлом. Снова рассказывать об этом в какой-то случайной комнате он просто не мог. Он сел и сказал: — Пошли прогуляемся.

Квартал, отделявший их от океана, они прошли в молчании, Роб был босиком, он шел впереди и замедлил шаг, лишь дойдя до линии ровного спокойного прибоя. Хатч поравнялся с ним. Освещения не было почти никакого. Погруженный во мрак город (дома в большинстве совсем темные), ни луны, ни звезд, хотя небо казалось чистым. Их не засек бы ни один бомбардировщик. Глядя вдаль, Роб сказал: — Может, доставим Сильви удовольствие — уплывем отсюда и повоюем вместе с Элбертом? — Он ткнул пальцем перед собой, в направлении невидимого горизонта. — Всего три тысячи миль. Как думаешь, найдем мы его?

— Где?

— Во Франции. Он, наверное, участвует в высадке, если еще не убит.

Хатч сказал: — Вообще-то, папа, ты показываешь в сторону Гибралтарского пролива, но, пожалуйста, я готов.

Роб рассмеялся.

— Сперва нужно идти на север. Пошли на север до Новой Шотландии, а оттуда уж нацелимся прямо на Францию.

Хатч повел его налево, туда, где побывал уже сегодня один. Он шел по сырому песку вне досягаемости воды; его отец шагал как раз по черте, куда добегали волны, так что время от времени его ноги оказывались по щиколотку в светящейся пене. Они прошли уже довольно далеко; Роб продолжал молчать, и наконец Хатч сказал: — Насчет того, как нас встретят… ты мне начал рассказывать — почему ты не можешь взять меня туда?

Роб сказал: — Ладно. Я все думал, с чего начать. Что ж, можно и с этого. Когда я впервые приехал в Гошен, твоей мамы там не было. У нее было нервное заболевание, и она уезжала лечиться, а когда вернулась, я уже был там, в пансионе ее отца; у меня была работа, был Грейнджер, который работал на кухне, и был источник успокоения в том плане, о котором я уже тебе говорил (тоже на кухне, цветная девушка по имени Делла, которая у них выросла). Она-то встретила меня с распростертыми объятиями. Я заглядывал к ней в пристройку, где она жила рядом с Грейнджером, каждую ночь, пока не вернулась Рейчел. В течение нескольких недель, когда мне казалось, что жить больше невозможно, она ободряла меня, поднимала во мне дух просто тем, что впускала к себе. Сейчас ты этого не понимаешь — и никогда, надеюсь, не поймешь, но постарайся хотя бы поверить на слово своему отцу. Она была словно мост, перекинутый через какой-то отрезок моей жизни, и мост этот вывел меня к Рейчел. Признаюсь тебе — до свадьбы я не любил Рейчел. Но, как я уже говорил, у нас были родственные души; оба мы были безрассудны, когда дело касалось наших желаний, оба поставили себе одну и ту же цель в жизни. Однако, даже познакомившись с Рейчел и остановив на ней свой выбор, я продолжал ходить к Делле. Она по-прежнему давала мне успокоение. — Роб замолчал, продолжая шагать направо, пока вода не достигла ему почти до колен (брюки он закатал).

Хатч спросил: — И дедушка выразил тебе свое неодобрение?

— Вовсе нет. Тогда, во всяком случае, нет. Я не думал даже, что он знает — Рейчел-то не узнала этого никогда. Но потом выяснилось, что он знал и все это время потворствовал нам, в надежде, что, получив успокоение там, я не польщусь на Рейчел. У Рейчел, однако, были другие планы.

— А что думал о ней Грейнджер?

— Он, по-моему, особенно на этот счет не задумывался. Он ждал свою Грейси — она тогда уже бросила его, — занялся мной просто так, из любви к искусству; да я никогда и не позволил бы ему вмешиваться в мои дела.

— Но ведь ты только что сказал, что он все-таки вмешался.

— Когда?

— В тот день, когда я родился. Ты говорил, что Грейнджер велел тебе пойти к Рейчел и сказать ей, что ты исправишься.

— Только тогда, один раз, — сказал Роб. — Он, конечно, помогал мне иногда, как же иначе, ведь его больше всего в жизни радует мысль, что он наш спаситель. Меня-то спасла Делла, сама того не подозревая.

— И дедушка порицал тебя? За то, что ты не рвешь с Деллой, а сам ухаживаешь за Рейчел.

— Нет, не думаю. Он, по-моему, сам махнул рукой на Рейчел, убедился, что помочь ей, несмотря на все старания, не в его силах, и, зная меня к тому времени уже достаточно, решил, что, может, это удастся мне. Нет, твой дедушка только дважды говорил со мной круто — в ту ночь, когда я просил у него руки Рейчел, он сказал, что если я ее обижу, то горе мне. (Он так и не узнал, какое горе я ей причинил, никогда не винил меня за тебя.) И еще в тот день, который ты запомнил в тысяча девятьсот тридцать третьем году. После смерти Рейчел я хотел остаться в Ричмонде., хотел продолжать работать в училище для негров (я к тому времени был уже главным бухгалтером и преподавал математику). Первые несколько недель тебя нянчила моя тетя Хэт, которая специально приехала из Брэйси, приезжали также твоя бабушка Хатчинс и Рина, да и Полли была всегда под рукой и рада помочь, но когда тебе исполнилось шесть месяцев или около того, ты остался на нас с Грейнджером. И уж мы старались! Свет не видел лучшего ребенка, чем ты. Ты плакал только от голода или от сильной боли. Я мог разбудить тебя в любое время ночи — иногда у меня являлась такая потребность — и ты просыпался с улыбкой. Потом, поумнев немного, ты стал серьезный, но маленьким ты был ужасно смешлив. Я умел крякать по-утиному, и ты старался отвечать. Так мы развлекались чуть ли не по часу каждую ночь. А Грейнджер читал тебе свои книги или наигрывал на губной гармошке, а ты танцевал кругами. Ты спал со мной с тех пор, как научился ходить; я подолгу лежал подле тебя и в полумраке наблюдал за тобой. Ты всегда дышал ртом, и дыхание у тебя было свежее, как парное молоко. Я подставлял под него лицо и воображал, что вдыхаю запах твоей матери. Я никогда ни в чем не винил тебя, для меня ты был чист, как стеклышко. Любовь к тебе переполняла мое сердце, и в конце концов крупные слезы начинали катиться у меня по щекам; ради тебя я оставался хорошим — я дал богу клятву, которую Грейнджер приказал мне дать Рейчел. Я старался измениться. Иногда по ночам, когда ты уже крепко спал, я задавал тебе на ухо разные вопросы. Как-то вечером, укладывая тебя спать, я спросил: «Когда я приду ложиться, ты проснешься и сделаешь на горшочек, как хороший мальчик?» — и ты ответил: «Ты спроси меня, и я скажу». И, ложась спать, я стал спрашивать, не надо ли тебе пи-пи, и ты каждый раз отвечал мне во сне «да» или «нет»; и всегда впопад. Тогда я начал задавать тебе и другие вопросы. Сперва всякие пустяки: «Хатч, как тигр рычит?» — и ты начинал рычать во сие. Потом стал спрашивать, любишь ли ты меня? Обычно ты кивал, раз даже улыбнулся, но никогда не сказал «да». А однажды, уже года через два, я спросил: «Хочешь ли ты, чтобы я сдержал свое обещание?» Вряд ли ты знал, что значит слово «обещание», не говоря уж о том, каково было мое обещание (разве что Грейнджер посвятил тебя), но ты ответил на это, не задумываясь: «Да».

Хатч сказал: — Какое обещание? Просто измениться? — Они оставили позади городские огни и шли в полной темноте, ориентируясь по шуму волн и легкому свечению песка под ногами; босые ноги ступали по ракушкам, камням, гниющей рыбе.

— Перестать приносить зло людям, как в прошлом, не касаться женщин (с той целью, с какой я делал это прежде), не пить; я много пил, начал в твоем возрасте.

— Зачем?

— Наркотик своего рода, снимает боль.

Хатч сказал: — Но ты обещал все это, если останемся в живых мы оба — Рейчел и я. Получил-то ты только половину.

— Потому-то я и спросил тебя; ты был все, что у меня осталось. Я считал, что слово за тобой. Я считал, что, нарушив свое обещание, могу потерять тебя.

— И я сказал тебе — «да»?

— Во сне, когда тебе было три года.

— И ты послушался?

— Ты хочешь сказать, повиновался? — Роб остановился.

Хатч шел чуть-чуть впереди и не мог видеть этого, поэтому он сделал еще несколько шагов и наткнулся на препятствие: стукнулся ногой о невысокое заграждение, нагнулся и ощупал его. Дамба, которую он видел, гуляя один. Он оглянулся.

— Нет, — сказал Роб, — не повиновался.

— Иди сюда, — сказал Хатч.

— Лучше давай повернем назад.

— Завтра мы можем поспать подольше. Ну, пожалуйста, Роб.

Роб пошел на голос и налетел на Хатча.

Хатч взял отца за левую руку и потянул в сторону. — Тут можно посидеть. Есть одно сухое местечко. Я здесь был после обеда.

Роб последовал за ним, и они прошли вверх по пляжу туда, где начинались пологие сухие дюны, поросшие колючей травой, пока не остановились вплотную друг к другу в выемке, круглой и ровной, как большая чаша. Хатч потянул Роба книзу, оба улеглись на спину и стали смотреть ввысь, выискивая огоньки в небе, словно бы и безоблачном, но непроницаемом.

Хатч спросил: — А почему нет?

Роб не понял: — Что почему?

— Я о твоем обещании. Почему ты нарушил его?

Роб ответил не сразу. — Это уже не из той оперы. Я ведь рассказывал тебе о другом, о том, что произошло в Гошене.

Хатч сказал: — Ладно.

Роб задумался и вдруг расхохотался. — Впрочем, все это одно к одному. Я отвечу на все твои вопросы. Нарушил я обещание, еще когда тебе было два года, задолго до того, как спрашивал тебя, потому что мне нужна была человеческая близость, а находил я ее в таких местах, что со стыда запил. И, спрашивая тебя, я лежал рядом вдребезину пьяный. Тебя одного мне было мало, сын, хотя ты и очень старался. Я узнал, что такое человеческая близость в ту ночь, когда мы праздновали окончание школы, и маленький ребенок, даже такой ласковый, как ты, не мог тут ничем мне помочь. В этом нет ничего странного, ничего из ряда вон выходящего — чистая повседневность. Сам это со временем узнаешь.

Хатч сказал: — Пока еще не знаю, — но он тоже рассмеялся и процитировал по стопам Рины стих из Деяний святых апостолов «Что бог очистил, того не почитай нечистым».

— А я и не почитаю, — сказал Роб. — В большинстве своем это были неплохие девчонки — бывшая соученица, с которой мы были когда-то дружны, случайная знакомая — неунывающая особа. Но я дал обещание, и ты всегда был под рукой, чтобы напомнить о нем, предупредить меня и пристыдить. И вот почти целый год я метался — в будние дни чтил память Рейчел и был тебе примерным отцом, а субботу и воскресенье жадно, до пресыщения, до тошноты, насыщался. Грейнджер, как мне кажется, очень умело скрывал все это от тебя. Я не возвращался домой, пока не приходил в христианский вид, а он говорил тебе, что я занят на работе, и отводил тебя к Форресту, под крылышко к Полли.

Хатч сказал: — Не помню.

— Ну как не помнишь. Я знал: что-то тебе в память западет, и все-таки не мог остановиться. А потом меня уволили.

— А ее за это наказали?

— Не из-за нее же; да к тому же о ней никто и не знал. Но я начал манкировать работой — сначала не являлся по понедельникам, затем по понедельникам и вторникам. Это чуть не убило Форреста; наверное, ему было очень неловко — он высоко обо мне отзывался. Сам он всегда работал на совесть, только бы не дать никому повода совать нос в свою жизнь, и вдруг я стал откалывать такие номера: я ведь пил и на работе. Поэтому он не стал отстаивать меня — за что я никак не могу быть на него в претензии. Мы распрощались с Ричмондом, завезли Грейнджера в Брэйси и поехали в Гошен. Это было в тысяча девятьсот тридцать третьем году.

— Тогда-то дедушка Хатчинс и сказал мне «оставайся!».

— Да. Сказал он это тебе, но не мне.

— Продолжай, пожалуйста.

— Мы с тобой поехали в Гошен в мае. По приглашению. Твоя бабушка Хатчинс после смерти Рейчел регулярно приглашала нас к ним на лето или на мой отпуск, но мы все отказывались. Ну, а когда меня уволили из Джеймсовского училища, я ей написал, что если она все еще этого хочет, то мы приедем. Когда-то я именно в горах начал новую жизнь — единственный раз, когда мне это удалось. И думал снова попробовать. Я не был там ни разу после похорон Рейчел, а ты и вовсе никогда. Хатчинсы могли мне помочь. Я был согласен на любую работу: выносить помои, что угодно. В тысяча девятьсот тридцать третьем году, даже после прихода к власти Рузвельта, плохо жилось не мне одному, а нескольким десяткам миллионов. У нас с тобой было двести долларов от продажи нашего имущества, мы продали все, кроме одежды и твоих игрушек, да еще нескольких никому не нужных безделушек (хотя я пытался продать и их, даже фотографии Рейчел) и электрического вентилятора. Ну, хорошо, отдохнули мы денька два, ели, спали — мне, правда, было не до сна — и потом я рассказал твоему дедушке о том, в каком положении мы оказались. Конечно, не обо всем. Обошел молчанием причину, по которой потерял место, а свалил все на тяжелые времена. Он посочувствовал, велел дать ему знать, если окажусь совсем на мели, но ни денег, ни работы не предложил. И я понял, почему: он и сам был почти разорен. Не больно-то много народа рвалось на отдых в Гошен в те годы. Он очень сжался; жена сама готовила, никакой прислуги, кроме одной белой женщины, которая приходила убирать комнаты, ремонт производил он сам. А еще он боялся нас. Мы были живым напоминанием о Рейчел, которую он умудрился почти запрятать в глубины памяти. Меня, во всяком случае, боялся; ты говоришь, тебя он хотел оставить. Справедливо, конечно — причиной ее смерти был я. Как бы то ни было, у меня появилось чувство, что деваться нам некуда: если и здесь остаться нельзя, то впору умирать.

— Ты хотел убить нас обоих? Ты об этом?

— Нет. Хотя, может, и да. Наверное, я подумывал об этом, пока разъезжал по дорогам, которые когда-то сам строил и знал как свои пять пальцев; один поворот руля — и мы покатимся кубарем под трехсотметровый откос на острые камни и лавровые кусты. Но твердого намерения у меня не было. Я собирался еще пожить и видел, что и тебе того же хочется. И вот я спросил его напрямик, не знает ли он о возможности устроиться где-нибудь на работу в окрестностях. Он мог бы ответить «нет» и отослать нас, но он дал три-четыре адреса, где имелся малюсенький шанс на успех — мануфактурный магазин, специалист по бурению колодцев, средняя школа. И я отправился попрошайничать, хотя сразу решил школу опустить, зная, что они потребуют рекомендации. Чудесный день. Я до сих пор так и чувствую прохладный сухой воздух и вижу осенний лес, отливающий золотом. Я оставил тебя с дедом и съездил по всем его адресам и еще кое-что от себя добавил. Эти горные жители даже отказать любезно не умеют. Бурильщик сказал мне: «Плати мне восемь долларов в месяц, и я соглашусь, чтоб ты смотрел, как я мочусь; никаких других дел с проточной водой я не имею, с тех пор как Герберт Гувер осушил весь мир». Понимаешь, он был не прочь, чтоб я платил ему. К вечеру того дня я был в полной панике, как слепая собака. Близился час ужина, я знал, что меня ждут, и все же прошел полмили в западную часть города и остановился у реки. Там как раз пороги, каждый величиной с дом. Мысли у меня в голове перепутались, хотя я уже несколько дней совершенно не пил, тем не менее я отчетливо сознавал, что отдых мне нужен, и он, казалось, был легко досягаем — только руку протяни и готово! Броситься вниз и разбиться вдребезги. Ты прекрасно обошелся бы без меня, они вырастили бы тебя не хуже, в конце концов наполовину ты их. И тут я увидел цветного мальчишку, чуть поменьше, чем ты сейчас, лет двенадцати, наверное. Он медленно шел по противоположному берегу реки навстречу мне. Босой, в ужасающих лохмотьях. По-видимому, он не решался ступить на мостик, пока я был там. Остановился у дальнего конца его и уставился на меня. Я сказал: «Иди. Я тебя в реку не сброшу», — и он, набравшись духу, прошел мимо меня. Мне показалось в нем что-то знакомое, и я спросил: «А имя у тебя есть?» — он ответил: «Фитц Симмонс». Я спросил: «Ты, случайно, не знаешь девушки по имени Делла Симмонс?» — «Это моя тетя», — сказал он. Я спросил его, не знает ли он, где она сейчас.

Хатч спросил: — Твоя старая знакомая?

— Еще с того времени, когда я первый раз жил в Гошене.

— И она там оказалась?

— Погоди минутку. Мальчик ответил: «Нет, сэр». Тогда я спросил: «Ну а вчера где была, знаешь?» — на что он снова ответил: «Нет, сэр». Я сказал: «Мы с ней давнишние друзья, я приехал повидаться с ней». И тогда мальчик сказал: «Опоздали вы».

— Умерла? — спросил Хатч.

— Я тоже так подумал. И еще я подумал, что раз Деллы нет в живых, тогда все — значит, и мне только и дорога на тот свет (хотя за восемь лет хорошо, если я ее два раза вспомнил), однако я спросил его, что он хочет этим сказать, и выяснилось, что она только что приезжала сюда погостить и уехала обратно в Филадельфию — и получилось это у него так, будто она в рай угодила, а не на верные муки. Тогда я спросил его, идет ли он сейчас домой и можно ли мне пойти с ним? Он спросил: «Вы знаете у нас кого-нибудь, кроме меня и Деллы?» Я ответил: «Нет, никого». И тогда он сказал: «Пошли». Идти было совсем недалеко.

— И ее правда там не было?

— Если и была, то ее хорошо спрятали. Нет, она уехала в Филадельфию в тот день, когда мы приехали в Гошен.

— Бежала от нас? — спросил Хатч.

— Сомневаюсь. Я даже справки наводил кружным путем. По-видимому, она с самого начала собиралась уехать именно в этот день, хотя мать мальчика говорила, будто она знала, что мы в городе. Она приходилась Делле дальней родственницей, я прежде с ней не был знаком. Наговорила мне, будто знала меня, будто помогали прислуживать у нас на свадьбе. Врала, наверное. Так или иначе, она проявила готовность сообщить мне все, что знала, поэтому мы уселись на ее покосившемся крылечке и проговорили до позднего вечера. Она была старше Деллы — мальчик приходился ей внуком. Должно быть, она что-то знала насчет нас с Деллой — может, по намекам Деллы, но ни словом ни обмолвилась, только осторожно предположила, что Делла могла бы приехать и работать на нас, поскольку мы остались одни. Она хорошо помнила Рейчел, очень жалела нас с тобой. Сказала, что Делла работает горничной в холодной Пенсильвании, замуж так и не вышла и детей у нее нет, но жизнью будто бы довольна. Спросила меня — доволен ли я. Я рассказал ей все, как есть…

— И она угостила тебя самогоном?

Роб замолчал и перекатился на бок, лицом к Хатчу. К тому времени глаза его привыкли к темноте или поблизости возник какой-то источник света, но он мог видеть очертания сына. Ему показалось, что Хатч улыбается. — Тебе смешно? — спросил Роб.

— Да нет, папа, я просто так.

— Подожди смеяться, — сказал Роб. — Рано, скоро будет еще грустнее.

— Продолжай, — сказал Хатч. — Я слушаю.

Роб тоже усмехнулся. — От этого мне полегчало. Я всегда любил посидеть с неграми, любил их запах, какой-то совсем чужеродный; любил, когда они душу мне выворачивали наизнанку своими расспросами. То ли им гораздо хуже, чем нам, то ли гораздо лучше — никак не пойму — поэтому их присутствие так меня и успокаивает.

— Они духи, — сказал Хатч, — что-то вроде ангелов, которые приставлены к нам, чтобы охранять нас.

— Этого я не стал бы утверждать.

— А Грейнджер утверждал, — сказал Хатч.

— Когда?

— С неделю тому назад. Мы слушали новости у него в домике поздно вечером; после новостей стали читать статью об участии негров в войне — сколько их пошло в армию, что они делают — наводят мосты, поварами работают. Грейнджер выключил приемник на полуслове и сказал: «Запомни! — и ткнул в меня пальцем. — Они охраняют жизнь людей — это им назначено от бога. Они духи, которые несут людям слово. И если когда-нибудь какой-нибудь негр принесет тебе слово, ты его мимо ушей не пропусти».

Роб подумал: «Стареет Грейнджер, характер у него портится, как и у Сильви». — Ну вот, та женщина в Гошене, Деллина родственница, успокоила меня. И я вернулся к Хатчинсам довольно поздно, но живой и трезвый, как сейчас, по-прежнему без работы и без гроша, но с твердым намерением остаться жить и погостить у них сколько можно, пока не найду для нас с тобой подходящего места.

Хатч сказал: — Я этого не помню; наверное, уже спал.

— Нет, ты при этом присутствовал, — сказал Роб. — Все произошло в кухне. Когда я вернулся, меня встретила твоя бабушка в сильно растрепанных чувствах. Было позднее, чем я думал, почти половина десятого, а, как выяснилось, ты начал реветь с наступлением темноты — все спрашивал, не умер ли я? (Слово это ты знал от Грейнджера — одно из его слов, он тебя пугал, называя сиротой.) Они все перепробовали, чтобы успокоить тебя, но безуспешно, и твой дедушка отправился на поиски. Я успокоил тебя в два мига, сказал миссис Хатчинс, что ездил за город и у меня по дороге спустила шина. Мы ужинали втроем в кухне, когда вернулся мистер Хатчинс. Он увидел мою машину на стоянке в городе, начал наводить справки, кто-то сказал ему, что видел меня в конце дня на мосту с Фитцем Симмонсом, и он пошел туда. Мы, наверное, разминулись с ним в темноте. Он знал, что Делла гостила там, и подумал, что знал об этом и я; решил, что я пошел к ней, что мы уже несколько раз встречались в предыдущие дни (ее родственницу он только спросил, видела ли она меня, не вдаваясь в подробности). Ты сидел рядом со мной в высоком кресле с замазанной рожицей, и он высказал нам все, что о нас думал. Кто я такой? Пьяница и развратник, не пропускающий ни одной черной девки, убивший с твоей помощью все, что было ему в жизни дорого… Я не хотел, чтобы ты пугался дважды за день, и спокойно спросил, могу ли я закончить ужин, но он и не требовал, чтобы мы уезжали. Сомневаюсь, чтобы он этого хотел. Он вышел молча и уселся на веранде. Она стала перед нами извиняться, сказала, что я, конечно, понимаю, чем была для него Рейчел, что до сих пор он не смирился со своей утратой. Я сказал, что понимать-то понимаю, но что понять для меня еще не значит простить.

— И мы уехали?

— Как только собрались. Я поужинал, отвел тебя наверх, переодел в пижамку и уложил наши вещи. Она ждала нас у подножия лестницы, узелок с едой в одной руке, лампа в другой — электричество они так и не провели. Она прошептала: «Зайдем сюда», — и повела нас в глубину коридора, к закрытым дверям его комнаты. Я сказал: «Нет, извините, я не хочу разговаривать с ним», — и тогда она снова прошептала: «Он до сих пор сидит на веранде». Отворила дверь и затащила нас туда. До этого я ни разу не переступал порога его комнаты. Она оказалась большой и совсем темной, только от ее лампы шел свет. Бабушка твоя прошла в дальний угол и остановилась у комода с высоким зеркалом в потемневшей раме и с темной мраморной доской. Он устроил на комоде домашний алтарь — несколько портретов Рейчел, ее гребенка слоновой кости, засохший цветок (по всей вероятности, с ее могилы), ее любимая книга (как сейчас помню, «Евангелина»). Миссис Хатчинс не произнесла ни слова, ни до чего не дотронулась, только держала твердой рукой лампу. Постояв немного, я повернулся, и мы вышли из комнаты.

— Но мы с ним попрощались? — спросил Хатч.

— Очень сухо. Он, как она и сказала, сидел на веранде в углу и видел, как мы вышли. Она помогала нести вещи; он же и пальцем не пошевельнул. Я уложил все в машину и попрощался с ней — она не плакала, но вид у нее был расстроенный, сказала, что напишет и все в конце концов образуется, — потом я крикнул ему: «Благодарим вас, мистер Хатчинс», — и он ответил: «Прощайте». Ты, по-моему, помахал ему; ты был большой любитель махать ручкой.

Хатч помолчал, потом сказал: — Не помню.

— Чего не помнишь?

— Ничего этого не помню. Но вот его комната… Странно как-то. Казалось бы, хоть что-то должно было удержаться в памяти, хоть что-то запомниться.

— Ты и запомнил, — сказал Роб. — Один раз, во всяком случае, ты об этом сказал.

— Когда?

— Год или два спустя. Я тогда еще жил в Фонтейне, работал на Кеннерли, покорно снося все его подлости. Однажды вечером, прозанимавшись весь день оценкой леса, я возвратился домой. Я был буквально усеян клещами — почему-то это всегда приводило тебя в восторг; я раздевался догола и позволял тебе считать их, но ты никогда до них не дотрагивался. Рина пошла вниз за горячей водой. (Я садился в ванну, она поливала меня сверху водой, и клещи всплывали, как пробки.) Так вот, я сидел наверху, и ты был со мной, считал клещей — насчитал рекордное количество, тридцать с чем-то, и вдруг сказал: «Роб, мне нужна фотография Рейчел». Ты никогда прежде не выражал желания посмотреть на нее; конечно, карточки у меня были, но я их прятал, смотреть на них было слишком мучительно. Я спросил: «А зачем тебе, милый?» — и ты ответил: «Чтобы выставку устроить — вот устрою выставку Рейчел, помнишь, мы с тобой видели, и мне будут денежки давать». Кто-то — Сильви, скорее всего, — научил тебя той весной игре: вырыть ямку в земле, выстлать дно цветами, положить на них пару игрушек и покрыть сверху куском стекла, а затем засыпать стекло землей. За копеечку ты сметал землю со стекла и показывал свои сокровища. Значит, до той поры ты все помнил.

Хатч ничего не сказал.

— Есть несколько ее фотографий — у Рины, даже у Грейнджера; одна у меня с собой, лежит в чемодане у нас в комнате. Ты можешь взять ее хоть сейчас. Я просто травмировать тебя не хотел.

Хатч сказал: — Хорошо, папа. Спасибо. Я не тороплюсь с этим. — Затем он не спеша поднялся и сел лицом к черной воде. В минутном затишье она казалась неподвижной, как пруд, однако глаза Хатча, приноровившиеся к ночному мраку, различали ее тихое, ровное свечение. Видна была линия горизонта — линия, опущенная на концах словно очертание поникших крыльев. До наступления дня было еще далеко — часов шесть-семь. (А Элберт сейчас сражался при дневном свете, а может, он пал в бою и его уже похоронили.) Роб по-прежнему лежал рядом. Хатч сжал руки. — Ты упомянул мост.

— В связи с чем?

— Когда рассказывал о Делле. Ты назвал ее мостом.

Роб вспомнил. — Не Деллу, а то, что она мне давала.

— То есть позволяла потрогать себя?

— Нечто гораздо большее; позволяла отдохнуть душой — главным образом это, — он постарался встретить взгляд Хатча. — Ты уже, наверно, и сам понимаешь?

— Может, и понимаю, — сказал Хатч. Но он вовсе не собирался выпускать инициативу из рук. — Значит, ты нарушил свое обещание и после того, как я родился на свет и остался жить.

— Я же сказал: да, нарушил.

— Даже после того, как спросил меня?

— Хатч, ведь я же был взрослый мужчина, барахтавшийся изо всех сил, чтобы только выжить. А ты всего лишь малый ребенок.

— Я тебя ни в чем не виню, — сказал Хатч, — сейчас не об этом речь; я просто спрашиваю. Мне ведь впервые предоставилась такая возможность.

Возразить против этого было трудно, так что Роб промолчал и стал ждать, что он еще скажет.

— Мне больше всего хочется знать, как ты выжил? Как выдержал — вот что волнует меня сейчас. Ты говорил о мостах. Они мне понадобятся еще очень нескоро, если вообще понадобятся.

— Я же сказал, это только мост, а не единственный путь.

— А какие еще есть пути — назови.

— Работа. Многие живут ради нее — возьми моего отца, Рину с ее садом, Сильви у плиты. Вот чего мне всегда недоставало — теперь, с двадцатилетним опозданием, я это понял. А можно уйти с головой в семью. Или покоить старость родителей. Или охотиться на жирных куропаток.

— И ничего этого у тебя не было?

— Не было, — не сразу ответил Роб.

— А я-то думал, что у тебя был я, — сказал Хатч. — Все это время, сидя ли у себя в комнате, занимаясь ли в школе или гуляя и роще, я чувствовал себя магнитом, который удерживает тебя от зла и притягивает ко мне. Я думал, что ты ко мне рвался; так ты, во всяком случае, сказал, когда оставлял меня у Евы.

— Сказал, сын, и вот ведь, как все затянулось. Будто и недалеко от тебя, всего два часа езды, а понадобилось десять лет странствий по жизни, чтобы одолеть это расстояние. Мне кажется, теперь я готов. Я предложил тебе поселиться вместе, только ты наотрез отказался.

— Нет, папа, — сказал Хатч. — Ты несправедлив. Ты говорил не обо мне, ты говорил о Фонтейне, о доме, в котором будут жить Грейнджер и Мин Таррингтон. Если я — мост к этому, то я на это не рассчитывал — и уж конечно, не об этом мечтал.

Роб сказал: — Понимаю. Но ведь ты еще ребенок, Хатч. Твои мечты — это детские мечты о том, как мы с тобой плывем в надежной лодке по спокойным теплым водам. Свою долю детских мечтаний я пронес через всю жизнь, и они чуть было не погубили меня. Это я и пытался объяснить тебе. Собственно, мечты всегда детские. Поэтому я старался вырвать их с корнем. Теперь же я просто стараюсь жить — день от дня, день ото дня. И просил тебя помочь мне. А сам хотел помочь тебе.

— Под наблюдением Мин. Она-то и есть главный мост?

— Вовсе нет, — сказал Роб. — Скорее, совсем наоборот. Мин — это груз, который висит у меня на шее лет с четырнадцати. Она решила полюбить меня, еще когда мы оба были детьми — по ей одной известным причинам. Я обращался с ней по-свински, она мне была совсем не нужна. Она попробовала начать свою — независимую от меня — жизнь, я избрал Рейчел. Все это тебе известно. Затем, когда мы жили у мамы в тридцать третьем и тридцать четвертом годах, Мин увидела, какой я несчастный и неприкаянный, и, решив сделать последнюю ставку, оба лета была неотступно со мной. За это я мог быть ей только благодарен, а благодарность часто связывает людей крепче, чем любовь; я привык к ней, к ее ласковой настойчивой помощи.

— Вроде Деллиной? Та же помощь, которую ты видел от Деллы?

Роб обдумал свой ответ, — Мин еще не умерла, Хатч. Мы бы очень больно обидели ее, услышь она нас. Я тебе одно могу сказать: мы с Мин ни одной душе не причинило зла.

Хатч сказал: — А мне кажется, были души, с которыми вы забыли посоветоваться.

Роб не нашел ответа.

И Хатч иссяк, он больше не задавал вопросов, не предъявлял обвинений. Он снова лег на спину на песок и затих; несколько минут спустя груз этого длинного дня окончательно придавил его, и он уснул, дыша медленно и глубоко, с открытым ртом (опять-таки мейфилдовская черта).

Роб тоже лежал неподвижно, вконец измотанный, но впервые после смерти Форреста ощущая покой. Его заботило лишь одно — да и назовешь ли это заботой: придется встать и долго плестись в темноте по пляжу, прежде чем они доберутся до постели. Что-то скользнуло по его руке — не Хатч ли ее коснулся? Он приподнялся и нагнулся над ним — нет, спит, погрузился в благодатную тишину. Дорвался до отдыха и вбирает его с ненасытной жадностью. Он тряхнул рукой. Песчаный краб, что ли? Они прятались в ночи, органично сливались с ней, как всякая слепая ползучая тварь, в то же время безошибочно опознавая себе подобных среди кишащих вокруг чужеродных особей. Роб нагнулся еще ниже, пока не почувствовал на лице дыхания Хатча, и сказал, понизив голос почти до шепота: — Я спрашиваю тебя сейчас.

Хатч не ответил.

— Прошу тебя, скажи мне.

Теплое дыхание задержалось на мгновение, как пересиленный кашель. Потом он произнес сонно, будто еще не проснулся: — Я согласен.

— И что же дальше — ты и я?

Долгое молчание, даже дыхания не стало слышно. Затем Хатч ясным, обычным голосом сказал: — Мы уедем прямо отсюда, не заезжая домой, и никогда туда не вернемся; но дадим им знать. Заедем сперва в Гошен. Ты можешь держаться от него подальше, но мне нужно повидать дедушку и сходить на могилу Рейчел. Это мой долг перед собой; долг перед ней. Свой долг я хочу выплатить — или хотя бы доказать, что хочу его выплатить чистой, честной жизнью. Потом я вернусь к тебе, и мы поедем дальше в горы, пока не найдем города, который ни один из нас раньше не видел и где никто не знает нас. Можно даже изменить фамилию. Ты мог бы устроиться на работу, хотя зачем тебе работать? Мы бы продали все, что у нас есть, сняли бы какой-нибудь домишко и разводили огород. Мы бы узнали друг друга по-настоящему, целыми днями присматривались бы один к другому. Я бы многому научился.

Роб сказал: — А ночью что?

— Во-первых, к ночи мы будем очень уставать. Ну, а если силы еще останутся, будем совершать длинные прогулки, забираться по скалам в самое поднебесье. Оттуда видно гораздо больше планет, можно их рассматривать, определять, где какая. Мы будем часто спать на воздухе. — Хатч замолчал и задумался. — И так из года в год.

— Ну, а если война или кто-то из нас заболеет? — спросил Роб.

— Как-нибудь да справимся. К тому же мы оба здоровые, а что до войны, так вряд ли после этой скоро будет другая; лет пятьдесят пройдет, не меньше. Может, мы там оба и умрем.

— А наши? — спросил Роб.

— Они и не то переживали. Денек погорюют — и все. Бабушка и Рина. А Сильви и того меньше; ей только легче будет без нас. Грейнджер, тот будет скучать, а может, и нет — вдруг Грейси вернется, вот и найдется с кем возиться. — На этом его планы, по-видимому, кончались. Хатч, во всяком случае, больше ничего не прибавил.

И у Роба тоже не было вопросов. Он снова лег на спину — ненадолго, пора было вставать и отправляться в вынужденную прогулку, назад в пансион. Но все-таки он спросил: — А зачем?

— Что зачем, папа?

— Зачем все это? Зачем нам это предпринимать? Что это нам даст?

Хатч не отвечал долго. Неторопливые волны трижды успели разбиться о берег. — Все, что нам необходимо, — сказал он наконец.

«Что именно?» — мелькнуло в голове у Роба, но он промолчал. У него на этот счет было свое мнение. Он сказал лишь: — Ну, посмотрим!

Хатч лежал на откосе чуть повыше его. Он бесшумно скатился и приткнулся около Роба. Потом приподнялся на вытянутых руках и улегся на отца всем телом, как любил иногда улечься на него самого Роб — сделал это последний раз всего лишь позавчера у Евы, в их комнате, той, где Рейчел и Роб зачали его, где он узнал (через них, теплых проводников прошлого) все, что известно людям о погоне и пленении, голоде и насыщении, труде и сие.

Роб был рад ощутить на себе его вес, но думал он тем временем не о Хатче, которому, казалось, ничто не грозило, не о Мин, все еще ждущей твердого слова, не о Еве, Рине, Грейнджере или своем покойном отце и Полли, не о собственном, теряющемся в тумане будущем, не о молчаливой скоропомощнице Делле с ее разложенными по полочкам снами, а думал он о племяннике Сильви Элберте, уходящем в холодный нормандский рассвет (может, ставшему уже холоднее этого рассвета, после того как донес по адресу вверенное ему слово) и о Флорином сыне Бо, который все еще дожидался в Бичлифе смерти, назначенной ему Христом. Они представлялись ему духами, пусть плотными, темнокожими, лоснящимися от вполне земного пота; они шли к нему и к его подрастающему сыну, неся им слово, вселяющее силу, дарующее прощение, обещающее надежду. Роб помолился за них.

Весь долгий путь назад они почти не разговаривали, сознавая, что ничто не исправлено, никаких проектов, никаких решений не принято, но уже несколько успокоенные и даже довольные.

 

10–13 июня 1944 года

1

Невзирая на протесты Полли, Роб помог ей после ужина убрать со стола и теперь сидел в жаркой кухне, пока она домывала посуду. Шло к десяти, они с Хатчем приехали в семь часов вечера, после двух дней, посвященных осмотру достопримечательностей (Йорктауна, Уиллиамсберга, Джеймстауна); и Хатч прямо из-за стола ушел спать, сморенный вдруг обилием впечатлений и солнца. Роб тоже устал, ноги гудели после многих часов ходьбы среди руин и восставших из пепла зданий, но, как это часто бывало и в прошлом, одно присутствие Полли подтягивало, обостряло внимание, пробуждало любопытство. Все же он молчал, не приставая к ней с вопросами по поводу их многочисленных проблем. Пусть сама решает, с чего начинать.

Она домыла стаканы и только тогда заговорила: — Я не слышала, чтобы кто-то так много говорил о Покахонтас с детства Грейнджера. Он просто бредил ею, мог рассказывать про нее часами.

Роб сказал: — Он и сейчас бредит ею и заразил Хатча; Хатчу известно о ней все, вплоть до роста.

Полли продолжала мыть посуду. Потом сказала: — Интересно, почему? Мне она никогда не нравилась.

— Чем?

— Своей жизнью. Сами посудите — красивая девочка, отец — могущественный вождь, вокруг необозримые леса, ручные олени… а она бросила свой народ и продала свою страну кучке английских мошенников, которые превратили ее бог знает во что. — Она обвела вокруг себя мокрой левой рукой.

Роб улыбнулся. — Но продала-то ведь за любовь. Это была любовь, мисс Полли. Нашей стране основание положила любовь.

Она опять помолчала. — Раз так, нужно попросить прощения и вернуть ее законным владельцам, призвать оленей и сказать: «Паситесь на здоровье!» — а самим пойти и утопиться в Джеймсе.

— В Джеймсе мы все не поместимся.

— Ну так в океане. Он всего на несколько миль дальше к востоку.

Роб посмотрел на нее — она стояла спиной — и рассмеялся. — Спите спокойно!

Полли повернулась к нему. — Я ведь серьезно, — сказала она. — Судите сами, полюбила какого-то худосочного белого болвана. А что это ей дало (тоска по родине в холодной Англии, оспа в двадцать лет) и что это дало нам? — Она снова обвела вокруг себя рукой, словно кухня, знакомая ей с юных лет, — уголок дома, простоявшего каких-нибудь сто лет, — и была этим разоренным миром.

Роб не нашел, что ответить.

Она снова взялась за посуду. — Вы меня извините, — сказала она. — Я хотела быть веселой, обещала себе встретить вас с улыбкой. Дело в том, что у меня недавно появилось время присмотреться, что к чему. Собственно, оно всегда у меня было: у бездетных женщин времени предостаточно, и увидела я лишь одно: люди сами себе портят, принимая неудачные решения.

— Вы говорите о Покахонтас или обо мне? Обо мне? — Роб больше не смеялся.

— И о ней, и о вас, — ответила Полли, — но главным образом о Полли Друри, мисс Маргарет Джейн Друри.

— Почему?

Она не обернулась, но ответила: — Ну как же! У меня был свой дом, доставшийся мне от покойной мамы. Я могла бы остаться там.

Роб не понял. — В Вашингтоне?

Полли кивнула. — Так нет же, я его продала, отказалась от него, не задумываясь.

— Зато теперь у вас есть этот дом.

— А вот и нету.

— Но ведь я же писал вам, Полли, и говорил еще тогда в апреле, что и я, и Хэтти, и Хатч у вас в неоплатном долгу за вашу доброту к отцу.

— Я здесь жила еще до него.

Роб сказал: — Знаю. Это тоже входит в наш долг.

— Что вы знаете?

— Простите?

— Вы сказали: «знаю». Что именно вы знаете?

— Что вы работали здесь у деда, ухаживали за ним до самой его смерти; что вы создали семейный очаг для Форреста, когда мама бросила его; что вы скрасили ему жизнь.

Когда Роб заговорил, она, не домыв посуду, повернулась к нему. Тщательно вытерла руки, подошла к столу и села рядом с ним. Взяла солонку и в течение последующего разговора вертела ее в узких красных руках, помешивая в ней изредка пальцем, подбирая белые крупинки соли и отправляя в рот во время пауз.

— Вы действительно знаете это? Ну-ка, скажите честно.

Роб сказал: — Да! — Так оно и было. Остальное сводилось к догадкам. — Вы сами рассказали мне, когда я появился здесь в первый раз.

— Это еще не все, — сказала она и продолжала сидеть, рассматривая свои руки, не глядя на него (он видел ее макушку, чистые волосы, до сих пор каштановые, лишь продернутые седыми нитями). — Началось все давно, когда вас и на свете еще не было. Я приехала сюда, покинув родной дом, из любви, как я считала. Может, и так. Вы не видели Роба. Даже больной, он был неотразим — для меня, во всяком случае (и скажу, не хвастая, для многих других до меня). Может, и он любил меня. Он умер здесь, вон в той комнатке, — она указала куда-то назад, у себя за спиной. — Там была наша спальня. В общем, там мы жили; а умереть, что ж, можно и на улице. В чем я уверена — он был благодарен мне. Затем приехал ваш отец, хоронить его. Я уже рассказывала вам обо всем этом в первый ваш приезд, и, по-моему, я сказала вам, что у Форреста уже была тогда здесь работа. Это не совсем так. Он устроился только на следующий день после похорон — двадцать четвертого февраля тысяча девятьсот пятого года. Три дня я пробыла с Робом одна — он лежал на своей кровати. Печку я почти не топила, и вы, конечно, представляете, что я просто с ног валилась от усталости, когда приехал Форрест и занялся организацией похорон. Очень скромные были похороны, только нас двое и священник, да еще один незнакомый старик. Форрест хотел дать объявление в газету, но я его отговорила: мол, у Роба долги, и недоброжелатели, которые у него имелись, еще натравят кредиторов на Форреста. Но этот старик все-таки явился — маленький, красный, как раскаленная печка (а холод такой, что могила насквозь промерзла). Мы с ним не разговаривали, но он простоял всю заупокойную службу, потом подошел ко мне с улыбкой, а у самого слезы на глазах. «Узнаете меня?» — говорит, я ответила: «Извините, нет». Он сказал: «А ведь мы с вами знакомы. Я — Уилли Эйскью, кочегар. Когда Роб машинистом работал, мы вместе приезжали в Брэйси в общежитие к вашей мамаше. Я знал, что вы ему верной подругой будете». Я ничего не поняла, ну решительно ничего, но Форрест понял и заговорил со стариком, поблагодарил его за то, что он пришел (его священник пригласил как старейшего друга Роба). Он решил, что я Анна — жена Роба, ваша бабушка, которая лет за двадцать до того умерла. А мне было восемнадцать, хотя в то время я старше своих лет выглядела). Когда мы вернулись, я приготовила Форресту обед, и тогда же, не выходя из-за стола, он посмотрел на меня и сказал: «Если бы я решил поселиться в этом доме навсегда, сколько времени вы могли бы пробыть здесь?» — «Да хоть всю жизнь», — ответила я, и так оно и вышло. До сих пор, по крайней мере.

— Нет, навсегда, — сказал Роб.

Полли наконец подняла голову и улыбнулась. — Спасибо! — сказала она. — Вы всегда были очень добры. Все эти годы вы относились ко мне так, будто я имею право тут находиться. Только, Роб, я ведь не прошу угла.

— Я знаю, — сказал он. — Он у вас есть и всегда был. И Хэт вам это скажет, как только мне удастся повидаться с ней.

Полли кивнула. — Я в этом не сомневаюсь и очень благодарна всем вам, сомневаюсь только, что смогу остаться.

— Почему?

Она внимательно посмотрела на него. — А вы подумайте, Роб, сами подумайте. Я прожила в этом доме сорок лет, сперва с одним мужчиной, потом с другим, и оба они заботились не столько о моих настроениях, сколько о том, чтобы я не знала ни в чем нужды. Правда, иногда я брала шитье на дом, просто чтобы сложа руки не сидеть — начиная с апреля беру постоянно, — но мне никогда не приходилось думать о деньгах. А вот теперь придется.

— Не придется.

— Уже пришлось. — Она улыбалась, но голос ее звучал твердо. — Мне пятьдесят восемь лет, я могу прожить еще тридцать. Я могу пережить и вас, и Хатча, и Грейнджера; мой папа дожил до восьмидесяти шести, а я в него. Времена сейчас трудные и для вас и для большинства людей, но и без того я не могу принимать помощь от вас, во всяком случае, пока не ослепла, пока стою на ногах.

— Я только рад буду сделать для вас все, что смогу.

— Ну, если вам придется делать это многие годы, вы не то запоете. Я знаю, о чем говорю, а вы пока еще не знаете; «рад» — это не то слово. При удаче я сохраню силы, то есть работоспособность, еще лет пятнадцать. И я решила пойти в сиделки или в компаньонки. Спрос на них пока еще есть, а это вполне отвечает моим потребностям. Кроме того, это значит, что мне не нужен будет дом; я буду или жить у тех людей, к которым поступлю, или найду себе жилье — одна комната вполне устроит меня. Мне много места не надо.

Роб спросил: — В Вашингтоне у вас что-нибудь осталось?

— Ничего, как есть ничего. Правительство Америки. Последние годы папа существовал на государственную пенсию (и на пятнадцать долларов, которые посылал ему каждый месяц Форрест). Так что это отпадает.

— Переезжайте к нам с Хатчем. — Роб не собирался предлагать этого и немного оторопел, хотя вида не подал.

Полли рассмеялась. — Втроем в одной комнате в Роли?

— Мне пришлось распрощаться с Роли. Я писал вам об этом.

— А что насчет Фонтейна? Вы писали, что, может, устроитесь там на работу.

— Переехать туда, думаю, я смогу. Я наводил справки. Место учителя по труду не занято. — Он хотел было рассказать ей о просьбе, с которой обратился Форрест к Торну, но осекся, не будучи уверен, что Форрест в предчувствии скорой смерти позаботился подобным образом и о Полли, постарался обеспечить ее как-то на будущее. Похоже, что нет, на глаз Роба, во всяком случае; в общем, он решил промолчать. — Но вот смогу ли жить там — это еще вопрос. Не надо забывать, что там мама, полная сил тетя Рина, не спускающая с меня глаз, Грейнджер, который вечно мной недоволен. Хатч, который спит и видит, как бы оттуда уехать, говорит, что я упек его туда, а сам развлекаюсь. Вы-то знаете эти развлечения…

— А как насчет Мин? — спросила Полли. — Где тут ее место?..

— В самой середине, — и сразу же понял, что это не так. Мин была где-то с краю — там он оставил ее дожидаться своего приговора. — Это другой вопрос, — повторил он, — который мне нужно решить. От Мин я ничего, кроме хорошего, не видел и в горести, и в радости, преимущественно в горести, и никогда не отказывался от того, что она мне давала. Иногда это мне помогало, но в общем пошло во вред, и вот теперь я должен сказать ей, чтоб она или осталась со мной навсегда, или уходила.

— Какой же она могла причинить вам вред? Просто не представляю.

— Не давала забыть Рейчел. Растравляла рану.

— Каким образом? Она показалась мне кроткой и милой.

— А я разве говорю, что нет? — сказал Роб. — Она добрая душа, как вы. — За четырнадцать лет он одному только Грейнджеру рассказал о свидании с Мин в Ричмондской гостинице незадолго до смерти Рейчел, да еще недавно Бо — Флориному недоумку. Теперь вот можно рассказать Полли, из всех женщин единственной, и тут же получить отпущение — конечно, она не осудит его, разведет его беду руками, как, наверное, разводила не раз не меньшие беды, свои и чужие. Уже совсем приготовившись рассказывать, он поднял глаза и встретился с ее взглядом, спокойным, внимательным и прямым. Широкое усталое лицо, с опавшими, изрезанными морщинами щеками, говорившее о выносливости, которая помогла ей справиться со всеми прошлыми унижениями и обидами и которой хватит еще не на один год — увидев это лицо, он почувствовал, что у него сжалось сердце. Она все еще ждала, все еще готова была служить. И как же мог кто-то жить с ней под одной крышей, видеть перед собой ежедневно — и обижать — обижать человека с таким лицом, серьезным, разумным, исполненным надежды, хрупкой, как яичная скорлупа (но ежедневно возрождающейся). — Полли, послушайте, — сказал он. — Я не создан для той повседневной жизни, к которой стремятся люди.

Полли улыбнулась. — А я-то думала…

— Нет, правда. Выслушайте меня. Не создан я для нее. Возможно, подсознательно я всегда знал это, но теперь окончательно убедился.

— А к какой жизни люди стремятся?

Роб рассмеялся — защитная мера. — Такой, какая была у вас с Форрестом на протяжении сорока лет.

Ей удалось сохранить улыбку, но все же она сказала: — Вон как! — Роб промолчал, и она продолжала: — Да нет, наверное, она была несколько выше средней — хочется так думать. А чем такая жизнь вас не устраивает?

— Устраивает. Господи, конечно, устраивает. Я хотел сказать, что не могу примениться к ней. Что-то у меня не так — то ли с воспитанием, то ли в крови, и это слишком дорого мне обходится. Вот я сижу здесь с вами, вижу, какая вы одинокая и сильная, знаю, что вы прожили полную жизнь… а знаете, какое чувство при этом испытываю? Желание выскочить за дверь и бежать, не останавливаясь, пока не добегу до места, голого как ладонь, где меня никто не встретит, где я никого не увижу. Вы, Хатч, родня моей мамы, тетя Хэт, Грейнджер, Грейси… господи, да дети на улице — у меня сил нет смотреть на вас. У меня сердце нежное, как глазки ребенка…

— Просто боитесь вы, — сказала Полли.

— …это, наверное, у меня от Форреста; Ева до сих пор сильная, не хуже вашего.

— Нет, не от Форреста, — сказала Полли. — У него сил было сколько угодно. Ему хватило сил, как вы выразились, прожить здесь сорок лет, принимая мои услуги. Хватило сил примириться с собственной смертью (он знал, что она близка, доктор мне говорил), не подготовив меня, не оставив никаких распоряжений, чтобы как-то обеспечить меня. Нет, силы у него были.

— Но он знал, что и вы сильная. Он не хотел пугать вас заранее, ведь доктор мог и ошибаться. Он знал, что вы все вынесете. И еще он знал, что остаюсь я и что я позабочусь о том, чтобы вас не обошли.

— Иными словами, бросили меня на произвол судьбы в этом доме? Я убеждена, Роб, что побуждения у вас хорошие, но нельзя же так меня мучить. Если вы это задумали, лучше уж убейте меня сразу.

— Нет, Полли, я не это задумал, — Роб улыбнулся.

— Ладно, о своих намерениях я вам уже сказала. Как только вы разберете его бумаги и распорядитесь с домом и со всем остальным — тут я охотно помогу вам, — я уеду. Найду себе комнату, устроюсь на работу. Может, еще поживу. — С этими словами она встала и пошла к раковине. Она успела почти домыть посуду, когда наконец заговорил Роб.

— Вы так и не нашли ни завещания, ни письма с его распоряжениями на случай смерти? — На похоронах он был так подавлен горем и запоздалыми раскаяниями, что, когда Полли спросила: «Вы не разберете его бумаги?», — ответил только: «Пожалуйста, давайте отложим до июня, ведь большого спеха нет». Однако, увидев выражение ее лица, он отпер письменный стол Форреста и просмотрел все, что лежало на виду — множество старых классных журналов, тетрадка его стихов, письма, накопившиеся за всю жизнь (скорее, часть их: писем от Евы не было), но никаких признаков завещания или письма, в котором излагалась бы последняя воля.

Полли сказала: — Стол вы просмотрели. Это был его тайник, и у меня рука не поднялась там рыться. Поискала в комоде, поскольку всегда сама укладывала туда белье, и на полке в шкафу. Обыскала свою комнату сверху донизу, иногда он оставлял мне записочки, которые я находила, случалось, только через несколько дней — несколько слов благодарности за какой-нибудь пустяк. Но я ничего не нашла, совсем ничего. — Она вытерла последнюю сковородку и вернулась на место. — А вам он не писал? Никакого намека не сделал?

— Ничего. Писал о вашей повседневной жизни, обычные домашние новости.

— Мне вот что пришло в голову… — сказала она. — Наверное, это глупо. Как по-вашему, не мог он написать Грейнджеру?

— Сомневаюсь, — сказал Роб. — Он никогда не писал Грейнджеру, разве что на рождество, да и то не на каждое. А почему вы так подумали?

— Форрест любил его, — сказала Полли. — И чувствовал себя за него в ответе. Он ведь сперва носился с Грейнджером как с писаной торбой, а потом из-за меня отстранил его. Это его всегда мучило.

— Я толком так и не знаю, в чем было дело? Грейнджер приехал сюда вместе с Форрестом в тысяча девятьсот пятом году?

— И прожил здесь шесть месяцев, помогал приводить дом в порядок. Ему отвели отдельную комнату — где раньше жил ваш дедушка. Форрест не захотел взять ее себе и поселился в кабинете, а мне отдал комнату наверху. Он получал немного денег на расходы и покупал себе книги; а с осени, когда Форрест начал преподавать в училище для негров, Грейнджер повадился ходить с ним туда и просиживал подряд все уроки. Но меня он сразу невзлюбил. Я разрушила его мечту. Встретив Форреста, он решил, что напал на золотую жилу — нашел доброго белого отца или брата, или еще не знаю кого, которому всегда будет нужен и который даст ему приют.

— Мне как-то не верится, что для него важны были деньги.

— Да я вовсе не о деньгах. Под золотом я подразумеваю ласку, заботу. Все, о чем мечтала и я. В скором времени он заметил, что и обо мне заботятся, и ко мне ласковы, и ополчился против меня.

Роб спросил: — И что же случилось?

— Да вот, как раз на рождество. Я никогда не любила рождества. Слишком многого от него ждешь, а ожидания эти никогда не оправдываются, то ли ты сама их не оправдываешь. Это было первое рождество Форреста здесь, первое мое рождество со смерти Роба, и обоим нам, естественно, было немного грустно и хотелось покоя (Форрест пообещал вашей теге Хэт приехать к ней на Новый год). Ну так вот, Форрест загодя призвал Грейнджера и сказал, что поскольку он наверняка соскучился по своим родным, то неплохо бы ему съездить к ним на рождество — или в Брэйси к своей старой прабабке, или в Мэн. Форрест и билет ему обещал оплатить. Но он сразу же отказался, сказал, что дом у него и так есть, а в Мэне слишком холодно. Форрест хотел уступить, но тут уж я вмешалась и стала настаивать. Он мне начал грубить с первого же дня; обращался со мной, как с цветной (первую неделю я стирала ему белье, но потом отказалась, и Форрест стал носить его в школу, отдавал одной уборщице). Он почти не разговаривал со мной, но всячески показывал, что обо мне думает, — они ведь мастера на это, — усядется так, чтобы я кольцо видела, и сидит. Вы о кольце знаете?

— О грейнджеровском кольце?

— О кольце, которое по праву должно принадлежать вам. Вам, а после вашей смерти Хатчу. Это обручальное кольцо вашей бабушки Мейфилд. Она оставила его Форресту. Найдя отца, Форрест привез кольцо ему — одна из его фантазий, вычитанная в какой-то поэме, но Роб не захотел брать его, сказал: отдай, мол, его Грейнджеру. В шутку, конечно, но Форрест шуток не понимал. Он взял и отдал кольцо Грейнджеру, который стал носить его, не снимая. Ну хорошо, Форрест сказал ему все-таки, что на рождество ему придется уехать, что мне нужно отдохнуть, и Грейнджер выбрал Брэйси (он так никогда и не ездил в Мэн; мысль о том, что у него есть настоящий отец, и отец этот не Форрест Мейфилд, была для него невыносима). Я приготовила ему еду в дорогу, Форрест отвез его на вокзал. Когда они дошли до вагонов для цветных и Форрест стал с ним прощаться, Грейнджер не подал ему руки. Он отступил назад, снял кольцо и протянул ему. Форрест спросил — в чем дело? Он ответил: «Возьмите его для мисс Полли. Она считает его своим». Я никогда не сказала ни слова по поводу этого кольца ни Грейнджеру… ни господу богу. Форрест возразил: «Нет, оно не ее. Я подарил его тебе». Грейнджер упрямо протягивал кольцо, и Форрест в конце концов сказал ему: «Раз так, брось его на рельсы, вон туда». Это привело его в чувство, и он положил кольцо в карман. Не знаю, носил ли он его после этого. Я, во всяком случае, не видела; собственно, я и Грейнджера не видела, пока вы не привезли его с собой; он остался в Брэйси, надулся на всех. В следующий раз я увидела кольцо на руке у Грейси. Я сразу догадалась, но не стала спрашивать Форреста, подождала удобного случая — я была у вас, помогала Рейчел перебивать кресло, потом Грейси сменила Рейчел, и мы работали вместе. Я сказала ей: «Грейси, какое у тебя чудесное кольцо». — «Мне оно тоже нравится», — сказала она. «На вид старинное?» (Кольцо было широкое и толстое, массивное.) Грейси сказала: «Еще бы не старинное. Ведь мне его Горюшко подарил» — так она называла Грейнджера. Она уехала в тот же месяц, забрав и кольцо, и все прочее, и больше не возвращалась.

Роб сказал: — На свете много широких массивных колец.

Полли ответила: — Знаю. — Она улыбнулась. — Давно это заметила. Но если вы когда-нибудь еще встретитесь с Грейси Уолтерс, попросите ее показать вам его. На внутренней стороне его выгравировано: «Анне Гудвин от Роба Мейфилда», а не «Грейси от Грейнджера».

Роб изнемогал от усталости, сказывался трудный день. Он отодвинул стул, собираясь встать. — Никогда я больше ее не увижу. И Грейнджер тоже.

Полли подошла к столу и протерла его тряпкой. — Я видела ее на прошлой неделе.

— Где?

— Здесь, в этой комнате. Она приезжает в Ричмонд приблизительно раз в год к своей родственнице, которая живет на задах старого городского холодильника — двоюродная сестра, что ли, некая Гледис Фишел. Как правило, Грейси просится на денек у меня поработать, и, как правило, я находила ей какую-нибудь работу, пока Форрест был в школе. — Полли положила тряпочку перед собой и обеими ладонями тщательно расправила ее, а затем аккуратно сложила. Десятки тысяч раз заканчивала она подобным образом уборку в этой кухне. — Ей на вино деньги нужны. Я рассказываю ей все новости, то немногое, что сама знаю. Она никогда не спрашивает про Грейнджера — только про Рейчел, про вас, про Хатча.

Роб спросил: — Вы говорили ей, что мы приезжаем?

— Нет, я же не знала наверное.

Роб кивнул. — Слава богу.

Полли сказала: — Вы на ходу засыпаете. Пойдемте, я постелю вам.

Роб сказал: — Да, пожалуйста.

2

Роб стоял у стола Форреста, пока Полли стелила свежие простыни.

— Вы можете занять мою комнату, Роб. А я охотно лягу здесь, для моей спины это только полезно, — она потрогала плоский матрац.

— Нет, что вы, — сказал Роб. — Пусть все будет по-старому. Я ведь спал тут первую ночь, когда нашел этот дом. — В быстрых уверенных движениях ее рук, что-то выравнивавших, что-то разглаживавших, даже сейчас — в этот поздний час — ясно проглядывала сноровка, которая дается годами труда в своем единственном родном гнезде. Добровольно надетое на себя пожизненное ярмо. Во имя кого? И чего? — Полли, — сказал он. — Зачем вы все это делаете?

Она не повернулась к нему. — Что делаю?

— Заботитесь обо мне, вон какой ужин мне закатили, теперь постель стелите.

— Я работаю здесь, — ответила она, но голос ее прозвучал приветливо.

— Я серьезно, — сказал он.

Она распрямилась и посмотрела на него. — Роб, вы что, выпили?

— Нет.

— Вы нездоровы?

— Нет, мне просто интересно.

— Что именно?

— Но я ведь уже задал вам вопрос, — сказал он. — Вам правда не все равно — живу я на свете или нет?

Она присела в изножье кровати. — Я не понимаю, к чему вы клоните, Роб?

Он подошел к столу, на котором стояла фотография, изображавшая Еву и его самого в пятилетием возрасте. — Я никак не могу взять в толк, — сказал он. — С чего бы это взрослому человеку или несмышленому ребенку могла прийти в голову мысль потратить на меня хотя бы минуту?

Не отвечайте похвалой, мне это ни к чему. Скажите откровенно: что заставляет вас сидеть здесь со мной?

— Я знаю вас двадцать лет. Почему бы и нет? — сказала Полли.

— Потому что я этого не стою. Кто я такой? — Он похлопал себя по груди правой рукой. — Так и не выросший мальчик, славный, если только его не гладить против шерстки; был недурен собой — пока лет десять тому назад сквозь привлекательную внешность не начала проглядывать его сущность; умом и талантами чуть выше среднего, ни разу никому не помог пройти по жизненному пути и десяти шагов, поскольку на него не обопрешься (при первых же трудностях он начинает пить, поэтому три места из четырех, на которые его устраивали, он потерял, равно как и лишился подачек семьи), и вот теперь достиг сорока лет, в глазах всех — включая Иисуса Христа — с меньшим положительным сальдо, чем какой-нибудь забулдыга негр, найденный на шоссе под праздник с перерезанным горлом.

Полли широко улыбнулась.

— Именно так, — сказал Роб. — Совершенно точное описание.

— Может быть, — ответила она. — Не стану спорить, — улыбка ее не исчезла.

— Вам смешно?

— Не очень.

— Тем не менее вы улыбаетесь, — сказал Роб.

— Это ответ на ваши слова.

— Так лучше скажите, — сказал Роб. — А то я могу неправильно понять.

Она ответила, обращаясь к белому легкому одеялу, на котором сидела, не в силах встретить его взгляд: — Вы — единственное, что осталось у меня от всего, что я когда-то имела.

3

Следующий день был воскресенье, Роб и Хатч встали поздно, долго просидели за обильным завтраком, сразу после полудня отправились осматривать Ричмонд и закончили поездкой в Джеймсовское училище, стоявшее на берегу реки за городом. Учеников распустили на каникулы, и Роб не встретил никого из знакомых. Они пошли прямо в кабинет Форреста (запасный ключ от него всегда лежал у Роба в кармане) и стали просматривать ящики его письменного стола — аккуратные стопочки лучших ученических работ за последние годы, классные журналы, начиная с 1905 года (перечень нескольких сотен негритянских мальчиков — кое-кто из них уже успел состариться, — которым он читал когда-то стихи… Интересно, пересмеивались ли они за его спиной? Знал ли он об этом и если да, то огорчался ли? С каким чувством вспоминают его сейчас?). Еще там оказалось несколько хороших книг — наверное, наберется целый ящик — и гипсовый бюст Байрона. За книгами и бюстом можно будет приехать потом, остальное передать школе. Хатчу приглянулся Байрон.

Затем они вернулись к Полли, рано и легко поужинали и позвали ее с собой посмотреть «Хижину в небесах». Купили мороженое в трубочках, побродили немного по центру, поглазели на витрины и поехали обратно помогать Полли мыть грязную посуду, которую она ни за что не хотела оставлять до утра. Прослушали девятичасовой выпуск известий — немцы утверждали, что они захватили в плен полторы тысячи солдат союзнических войск — и рано легли спать. Завтра, в понедельник, Роб собирался приступить к работе.

Около одиннадцати прошел дождь, приятно охладивший дом, после чего Роб наконец уснул — так крепко он не спал уже несколько месяцев, — медленно скользя во тьме по прохладной толще вод. На рассвете ему приснился такой сон: он шел полем во Франции, в непосредственной близости от океана. Был разгар лета, и трава достигала ему до пояса, отчего он чувствовал себя в безопасности, хотя и то сказать, вокруг было тихо, и чем-то далеким и нереальным казалась война, с которой ему удалось сбежать, благодаря своей силе и ловкости. Он шел к какой-то цели — или просто его несли куда-то ноги. Несли они его вперед, а куда — он не думал. Он не был голоден, жажда его не мучила, одежда была чистая, спать не хотелось. Где-то впереди темнел лес, обещавший тенистую прохладу. Он побрел к лесу. Оттуда вышла молодая женщина и направилась прямиком к нему. Сперва она показалась ему незнакомой; затем по коже, по волосам он узнал — Делла, и она все шла к нему. Он остановился. Остановилась и Делла, всего в нескольких шагах от него. Он окликнул ее по имени, она утвердительно кивнула. «Тебе здесь не опасно быть?» — спросил он. Она протянула к нему левую руку: «Вот моя охранная грамота. Кольцо, которое ты мне подарил». Он увидел золотой перстень, сверкавший у нее на пальце, и подумал, что, в общем-то, оно находится там по праву, но про себя сказал: «Ничего я тебе не дарил, и ты и до ночи не доживешь». Вокруг них бушевала война.

4

В десять часов, после завтрака, он проводил Хатча до автобусной остановки — отправлял его на весь день в город посмотреть конфедератский музей, старое кладбище и магазины, еще раз сходить в кинотеатр. Вернувшись, побрился и уже хотел приняться за разборку бумаг Форреста, когда Полли принесла ему два письма — Хатчу от Грейнджера и ему от Мин. Он подождал, пока Полли вышла, и, сев за стол, вскрыл свое.

10 июня 1944 г.

Мин.

Милый Роб!

Привет мисс Полли.

Ты не поверил мне. Я так и знала, что не поверишь. А зря! Я ведь совершенно серьезно и готовилась сказать тебе все это вот уже несколько месяцев, сама не подозревала, что так долго. Я не могу ждать, понимаешь (именно не могу, а не не хочу). И не стану врать — у меня нет никого, ничего за кулисами. Есть только сильно запоздалое: открытие, что никакой ценности я для тебя никогда не представляла, хоть и верила тебе, когда ты благодарил меня. Я прекрасно понимаю, что кто угодно мог бы оказать тебе ту же услугу и получить то же вознаграждение.

Я унижена, Роб. Начиная с этой весны, особенно после нашей поездки на похороны твоего отца, я с каждым днем осознавала все яснее и яснее, что в унизительном положении я находилась большую часть своей жизни. Я тебя не корю. Сама напросилась. (Если ты хочешь взять на себя часть вины, бери процентов тридцать.) Лишь одного я жду от тебя: что ты попытаешься понять, кап безрадостно для женщины, близящейся к сорока, оглянуться назад и увидеть, что всю свою жизнь она отдала тому, кто вовсе в ней не нуждался, хотя и принимал. К тому же я чувствую себя дурой. Постарайся понять это, пожалуйста.

Я-то все вижу. Худшая моя черта — я всех понимаю. Я знаю, что у тебя есть свои неприятности, мне понятно твое желание заняться вплотную Хатчем — в конце концов отрочество действительно самый трудный возраст. Но знаю я и то, что Хатч терпеть меня не может — и причину этого вижу ясно. Он будет отравлять нам жизнь, даже если ты и захочешь, чтобы мы были вместе.

Допускаю, что такое желание появится у тебя когда-нибудь. Но запомни: Мин не захочет. И, пожалуйста, отнесись к моим словам с должным уважением. Оставь Мин в покое — надолго. Вероятно, через несколько лет мы сможем спокойно обсудить все, что было, все взвесить и снова прийти к заключению, что ничего хорошего у нас не получится — но сейчас я хочу только покоя: работать, с аппетитом есть, спокойно спать и забыть о том, какую мизерную роль играла я в драме, сочиненной тобой и именуемой «Роб Мейфилд».

Мы, без сомнения, будем иногда встречаться в Фонтейне или в Роли; я вовсе не собираюсь избегать тебя. Если ты улыбнешься мне, я отвечу тем же.

Желаю тебе всего-всего хорошего, Роб!

Спасибо за прошлое.

Роб почувствовал, что с души у него свалился груз; он подумал, что не чувствовал такого облегчения со смерти своего деда Кендала много лет назад. Он сегодня же ответит ей, горячо поблагодарит и попрощается, а там уж, согласно ее просьбе, замолчит и не станет искать встреч. Во всяком случае, так будет куда проще. Он положил письмо Мин в чемодан, поверх вещей, поставил письмо, адресованное Хатчу, на каминную доску (и тут же вспомнил, что забыл отдать ему подарок Грейнджера, золотую монету, — ну да ладно, вечером успеется). Затем уселся за письменный стол Форреста и принялся разбирать ящики.

Письма были тщательно подобраны по корреспондентам и связаны в аккуратные пачки. Ни одного из Фонтейна — даже записочки от Хатча, который всегда благодарил за подарки ко дню рождения и рождеству, были изъяты, ничего от Грейнджера. Несколько писем от Роба, которые он не мог заставить себя прочитать, но определил по датам — сообщение о предстоящей свадьбе; письмо с дороги в медовый месяц; длинное повествование о том, как он покрыл себя позором, сопровождаемое обещаниями исправиться; послание из Гошена, когда они с Хатчем были там в 1933 году; два-три письма из Роли от 1939 года, в которых он просил ссудить его деньгами, когда Хатч болел астмой (деньги всякий раз посылались в день получки телеграфным переводом, но докторские счета уже успевала обычно оплатить Ева); открытка, датированная 1942 годом, гласившая: «Смотри веселей! Я уже стар для армии. Поздравляю с Днем отца! Роб». Три пачки писем от бывших учеников: зубного врача из Портсмута, гробовщика из Бристоля, страхового агента из Чатема, писавших приблизительно раз в год суховатые письма, содержащие краткие извещения о рождениях и смертях, о растущих доходах, шаблонные слова благодарности (почерк и грамотность ухудшались от письма к письму). Четыре большие пачки писем от Хэт — эти уж, наверное, все были на месте — все до последней, писанной карандашом записочки с жалобами на одиночество или с сообщением о высланных дарах (глазированные торты в жестяных банках, раскрошившиеся бисквиты, как-то раз даже окорок, подтекавший жиром на всем пути от Брэйси до Ричмонда). Всего три письма от Полли — тоненькие, в один листок: одно было адресовано Форресту в Брэйси в 1905 году, одно в Гошен в ноябре 1925 (свадьба Роба), одно в Эсбери-Парк, куда он ездил на четыре дня на съезд учителей, преподающих в школах для негров, в августе 1929 года.

Сверху доносилось постукивание педали швейной машины. Надо бы отнести письма ей, но поскольку она была занята шитьем, а ему хотелось узнать о ней побольше, он взял письмо в Гошен и стал читать его.

27 ноября 1925 г.

Полли.

Дорогой Форрест!

Сомневаюсь, что это письмо еще застанет тебя в Гошене, но ты просил написать, вот я и пишу. У меня все благополучно, как я и обещала тебе, но сегодня утром, сразу после твоего отъезда, у нас здесь был небольшой переполох. Утро стояло ясное и сухое, поэтому около десяти часов, кончив уборку, я простирнула немного белья и только начала развешивать его, как увидела питмановскую дочку — она бегом сбежала с лестницы, кинулась ко мне через двор и стала просить поскорее идти к ним: у нее умирает ребенок. Помнишь, у него однажды уже были эти страшные конвульсии — три припадка в течение года. Мне показалось, что он кончается. Лежит плашмя на голом кухонном столе, бьется в судорогах, а кухарка его держит. Весь синий, и глаза совсем закатились. Оказывается, она дала ему яйцо. А яйцо для него яд. Это я поняла еще раньше, последний припадок у него был после того, как она накормила его жирным кексом. Он буквально пылал. Я посоветовала вызвать доктора, но она ответила, что пыталась, но не могла дозвониться. Их обычно лечит доктор Мэкон. Тогда я сказала, что знаю хорошего доктора-негра из Джеймсовского училища — хочешь, мол, позвать его? Она позвонила доктору Отису в училище, и он обещал приехать. Я же твердо знала одно: надо сбить у ребенка температуру. Голова была такая горячая, не дотронуться. Я велела кухарке принести лохань холодной воды, раздела ребенка догола — он был как деревянный — и начала окунать в воду. Через три-четыре минуты он сделался немного податливей и глаза встали на место. И наконец задышал с присвистом. К тому времени, как приехал доктор Отис, он уже плакал, и я поняла, что он будет жить. Доктор Отис сказал, что я все сделала правильно. Он ставил ребенку клизму, когда приехал доктор Мэкон. Жаль, что ты не видел его лица. Но разговаривал он с доктором Отисом вполне любезно и даже называл его «доктор». В общем, они взялись за дело вместе, а я пошла домой. Хотела пообедать. Хотела выгрести золу из печки. И кончила тем, что почти целый час проревела. Думала, что оплакиваю его, такого крошечного и беспомощного; конечно, и его, не без этого, но главным образом оплакивала себя. Наверное, и от радости ревела. Это чужое, не мое горе. Мне не надо нести его и впредь не понадобится. Потом я поспала немного, сходила в лавку и устроила походный ужин — открыла банку тушенки и съела больше половины. Дом быстро выстывает, но печку топить не хочется.

Верю, что все у тебя хорошо. Еще до всех этих треволнений я вдруг забеспокоилась утром, что намазала тебе бутерброды майонезом, — как бы он не испортился и не наделал тебе бед. Надеюсь, что ты успел съесть их, пока они были еще свежие, и остался живой. В таком случае сегодня вечером тебе наверняка предстоит пышный ужин. Я без тебя очень скучаю и буду скучать до самого твоего возвращения.

Запоминай все, что увидишь, потом расскажешь мне. Я никогда не видела свадьбы. Надеюсь, ты уже передал Робу мои пожелания — чтобы оба они были друг другу поддержкой до конца своих дней. Прошлым летом, когда я познакомилась с ним, он говорил мне, что ему предстоит выбрать одну из двух, и спросил — какую. Я посоветовала выбрать ту, что посильнее. Как по-твоему, последовал он моему совету? Ему опора нужна, как, впрочем, и всем остальным.

Письмо не застанет тебя в Гошене, если ты вернешься завтра. А пока ты там, отдыхай и веселись. С днем рождения тебя!

Всегда твоя,

Письмо тронуло его. Он взял конверт и тут только увидел то, чего сперва не заметил, — гошенский адрес был перечеркнут, а письмо переадресовано рукой мистера Хатчинса в Ричмонд — Форрест успел благополучно вернуться домой, где оно его и настигло: великолепное воплощение неустанной заботы о другом, его впору было бы взять за образец беззаветной мечты, ясной и достижимой. Достижимой, если даже не всегда, то хотя бы время от времени.

Постукивание Поллиной машины по-прежнему доносилось сверху. Роб встал и закрыл дверь. Затем вложил Поллино письмо в пачку, перевязал и потянулся за их с Евой фотографией.

Наверное, Форресту было и грустно и смешно на них смотреть — последняя слабая попытка с негодными средствами стянуть его жизнь тугой спиралью постоянных забот, тревог и обязательств.

Он положил ее, не вынимая из рамки, на дно плетеной корзинки для бумаг и завалил сверху копившимися в течение жизни двух поколений письмами — от негров, от членов семьи, оставив только Поллины. Их он сохранит для себя, если она не спросит.

Все утро Роб разбирал деловые бумаги отца: тут были старые счета, использованные чековые книжки, налоговые квитанции, просроченный полис на страхование жизни в пять тысяч долларов, сберегательная книжка (шестьдесят долларов). Услышав, что Полли спускается вниз готовить обед, он вышел и попросил ее дать бутерброд и стакан чая. Она принесла, ни о чем не спрашивая, и он продолжал работать до четырех в постепенно накалявшейся комнате. Просмотрел книги, которые отец читал чаще всего (Вергилий, Псалтырь, Эмерсон, Браунинг, «История Америки» Вудро Вильсона). Он даже прочитал тетрадку со стихами — переводы с латинского, несколько элегий, посвященных Еве и Робу (1904 год), размышления о целях преподавания, стихи в память матери, стихи на рождение Хатча, с десяток шуточных стихотворений, очень гладеньких… но ни слова заботы или тревоги о тех, кто останется жить после него. Однако он ничем и не обременил их: самый большой неоплаченный счет на восемнадцать долларов — за уголь, купленный весной. Форрест Мейфилд прожил свою жизнь, знал, что она идет к концу; но если не считать письма Торну Брэдли, покинул мир в молчании.

Сваливая в корзинку все новые кипы бумаг, Роб вдруг отчетливо понял: отец поступил так намеренно. Полное молчание после долгих лет праздных разговоров.

Однако он хотел, чтобы кто-то заговорил: знал наверняка, что своим молчанием вынудит Полли и Роба принимать решения и действовать. Они и говорили уже — правда, интересы их не совпадали: Полли хотелось уехать и найти себе работу, Робу — сбыть с рук ненужный дом; ему нетрудно было быть щедрым.

Не поговорить ли с ней еще раз, сейчас? Есть две возможности — предложить ей то же самое, а потом уступить ее желанию, помочь переехать, запереть дом и постараться продать его. При удаче его можно продать за три тысячи. Треть Хатчу, треть Хэт, остальное Полли — поддержка на первое время, пока она осуществит задуманное. Да ни за что она этих денег не примет. И что тогда? Бросить ее на произвол судьбы? Это в ее-то годы: старые калеки в пролежнях, плата достаточная, чтобы снимать комнату в течение пятнадцати лет, пока здоровье не откажет — и тогда что, богадельня?

Два дня назад, поддавшись настроению, он предложил ей поселиться с ним и с Хатчем. Она не поймала его на слове, и он с радостью отказался от бремени, которое ему даже не придется взваливать себе на плечи и тем более скидывать с плеч. Но два прошедших дня подтвердили отсутствие каких бы то ни было распоряжений со стороны Форреста и принесли от Мин письмо с окончательным решением. Ему ничего не стоит встать, отыскать ее (по всей вероятности, на заднем крыльце, занятую лущением гороха) и сказать: «Мисс Полли, я прошу вас — переезжайте к нам с Хатчем». Хатчу понравились длинные истории из ее жизни, пусть простодушные, но рассказанные живо и с задором; Роб испытывал к ней только благодарность. Она облегчила бы им жизнь.

Но где? Не в Фонтейне же? Даже если он сумеет отвоевать для себя старую кендаловскую ферму, не везти же ее туда… близость Евы, неприязнь Рины, настороженный Грейнджер.

Конечно, можно переехать к ней в Ричмонд. Можно поискать работу здесь, вымолить место учителя в Джеймсовском училище, наговорить им всякой всячины, мол, в 1933 году дал клятву начать новую жизнь и ни разу ее не нарушил… Ну, а если не удастся, можно стать коммивояжером, поступить в контору, да куда угодно. Людей его возраста сейчас наберется не так-то много, а война продлится еще какое-то время. Что-то у него, по крайней мере, будет — свой дом, подрастающий сын, женщина, которую он знает вот уже двадцать лет, которая поможет ему справиться и с остальным.

А захочет ли она? Вдруг ей нужно нечто большее? И если да, попросит ли она? И сумеет ли он как-нибудь по-человечески объяснить ей, что до ее нужд ему так же мало дела, как до нужд хорошей лошади или хорошей дворовой собаки, прослужившей верой и правдой многие годы? А кто возместит ему то, что в течение восьми лет безотказно давала Мин? То, чего не в состоянии дать ему ни подросток, ни женщина под шестьдесят, а его слепая натура все равно будет требовать.

Она перешла в кухню и начала греметь там кастрюлями. Роб прикинул — по грубым подсчетам, это пятнадцатитысячный ужин, который она готовит в этом доме.

Она возилась одна, но в этом для нее нет ничего нового. После смерти старого Роба большую часть каждого дня она проводила одна; кроме Форреста, у нее не было ни одного близкого друга. Таков уж ее характер — любовь к одиночеству и замкнутость в сочетании с внутренней силой.

Прозвенел звонок, Роб остался сидеть, предоставив ей открыть дверь, но прислушался.

Полли сказала: — Неужто было заперто? Это я просто по привычке — старые отшельники любят замки.

Хатч сказал: — Я тоже.

— Ну как, стоит еще мир на месте?

— Простите?

— Что делается в мире? Ты ведь побывал там.

— О, он мне понравился, — сказал Хатч.

— Ну раз так, пойдем, расскажешь мне, — сказала она. — Я готовлю ужин, — и пошла по коридору.

Хатч, очевидно, остался на месте. — А где Роб? — спросил он.

Полли ответила: — Все еще работает в кабинете. Пойдем, ты мне поможешь. Он скоро кончит.

И Хатч последовал за ней, не заходя в кабинет.

Роб снова прислушался. Хотя дверь в кухню оставалась открытой, они были довольно далеко, так что вместо слов до него долетали лишь смазанные звуки — облупленные шашки, передвигаемые взад и вперед в какой-то бесконечной спокойной игре, плоские камушки, пущенные по воде, пузырьки, медленно вскипающие на поверхности пруда. Ради чего ж тогда все это: жизнь, прожитая им самим, события, происшедшие в этом доме (и в кендаловском доме, и в хатчинсовском пансионе), если не ради таких минут — теперь и в будущем. Отдаленные, смягченные голоса женщины и мальчика, которые хотят быть с тобой и желают тебе только добра.

Убедившись, что Форрест не оставил никакого завещания, Роб решил сходить завтра к нотариусу и выяснить, какие требуются формальности, если человек умирает, не оставив завещания, — надо ли в таком случае платить налог? Берут ли налог с безработного? Будет ли он признан в конце концов наследником? Он задавал себе эти вопросы, чувствуя, что, несмотря на их будничность, они как-то согласуются с болтовней Хатча и Полли; но сами эти вопросы заботили его мало. Он встал, подошел к кровати Форреста, лег и мгновенно уснул.

5

Роб сидел за обеденным столом в ожидании сладкою, а Хатч понес грязную посуду на кухню. Пока он спал, прогремела коротенькая гроза, и через окошки в дом вливался легкий прохладный воздух. В открытую дверь до него донесся голос Полли: — Что пишет Грейнджер?

— Простите? — удивленно спросил Хатч.

— Ты не получил письмо от Грейнджера?

Роб забыл сказать ему про письмо. Когда Хатч пришел будить его к ужину, они немного поговорили (Роб еще плохо соображал со сна), а затем пошли прямо в столовую. Он крикнул в сторону кухни: — Оно на камине. Я и забыл про него.

Хатч подошел к двери и в упор посмотрел на отца. — Ты прочел его?

— Что ты! Это наказуется законом, — Роб улыбнулся.

Хатч, однако, не улыбнулся, но продолжал неотрывно смотреть на отца, потом повернулся и пошел через кухню в кабинет.

Вошла Полли, внесла лимонное желе и замороженные взбитые сливки. — Хатч! — громко позвала она.

Роб сказал: — Оставьте его. Придет, когда успокоится. Он очень болезненно относится к своей корреспонденции. Ева некоторых писем ему не отдавала; он решил, что и я туда же.

Полли сказала: — Мне очень жаль, что из-за меня такая неприятность вышла.

— Пустяки. Сейчас он придет в себя.

Но они ели сладкое в молчании, а Хатч так и не пришел. Когда Полли предложила ему добавку, Роб встал. — Схожу позову его, — сказал он.

6

Дверь в кабинет была закрыта. Роб открыл ее без стука. Хатч стоял у окна спиной к двери, понурив голову. Роб остановился на пороге. — Ну что, жив Грейнджер? — спросил он.

Хатч кивнул, не глядя, и стал складывать письмо.

Роб сказал: — Ничего ведь не произошло, сын. Я просто обалдел со сна и забыл сказать тебе про письмо.

Хатч снова кивнул, так и не повернувшись к отцу.

— А как мама и Рина?

Хатч начал было говорить: «Прекрасно!», — но у него перехватило дыхание.

Роб подумал: «Он устал». Подошел, взял сына за плечи и уперся широким подбородком в густую шевелюру Хатча. Хотя письмо было сложено, Роб сразу увидел, что оно от Мин. Грейнджеровское лежало на столе, развернутое — аккуратно исписанная половинка листа. Роб протянул руку за письмом Мин — сложенный лист голубой рубчатой бумаги. Он отступил на шаг, сунул письмо в карман и спросил: — Ну что, рад?

Хатч кивнул.

Роб сказал: — Отвечай!

— Рад, папа.

— Чему? — спросил Роб. Злость закипела в нем, она подымалась вверх, будто по тонкой трубке, подступила к горлу холодным горьким сгустком.

Хатч повернулся к нему. — Тому, что теперь ты один. — Он овладел своим голосом и был спокоен. Внешне, по крайней мере, — лицо не отражало никаких чувств, так что трудно было понять, что двигало им: обида, злорадство, просто смущение или непрошеная забота?

Все это сразу пришло Робу на ум, но он не стал больше задавать вопросов — из страха узнать правду. Он сказал себе, чего обычно не вспоминал: «Он как-никак сын Рейчел».

Хатч сказал: — Отдай мне мои деньги, пожалуйста.

— Какие деньги?

Хатч указал на письмо Грейнджера, ткнул пальцем в последний абзац.

Искренне удивленный, Роб нагнулся и прочел:

«Ты эти деньги или истрать на что-нибудь интересное, или сбереги. Роб тебе объяснит, что это за деньги и почему я отдаю их тебе. Вот тогда и решишь. По крайней мере, теперь они у тебя. Если хочешь сберечь, отдай Робу, пусть он положит их куда-нибудь в надежное место. Монета слишком старая, жаль будет, если потеряется».

Хатч спросил: — Какие деньги?

Роб подошел к чемодану и нашел коробочку. Он отдал ее Хатчу и спросил: — Можно мне прочитать все письмо?

Хатч кивнул: — Читай.

Роб сел в кресло Форреста; Хатч опустился на кровать и занялся подарком. Грейнджер писал:

«Дорогой Хатч!

У нас все благополучно, ждем тебя домой, но радуемся, что тебе довелось повидать свет. Ты все как следует запоминай, потом расскажешь мне, только я не думаю, чтобы свет очень переменился с тех пор, как я видел его в последний раз.

Мисс Рина нынче утром красила садовые кресла, а я полол грядки неподалеку; кончив, она спросила: не хочу ли я, чтобы она покрасила мой домик. Я сказал: „Да ведь этой краски ни на что не хватит“, — но она сказала, что можно только южную сторону покрасить — хоть прохладней будет. Я согласился, вот она и выкрасила ее в белый цвет. Сейчас уже поздно, но что-то особой прохлады не чувствуется. Зато сильно пахнет краской. С мисс Риной не соскучишься.

Больше никаких новостей, пожалуй, нет. Напиши мне открытку обо всем, что вы делаете; если с вами что стрясется по дороге, ты в панику не впадай, только позвони мисс Еве, и я приеду и заберу тебя. В любое время дня и ночи, так и знай. И Робу скажи то же самое. А пока развлекайтесь.

Ты эти деньги или истрать…»

Роб посмотрел на Хатча, который молча вертел в руках монету.

— Она что, золотая?

— Да, пятидолларовая, — ответил Роб и протянул руку.

Хатч подумал, затем отдал монету Робу.

— Грейнджер передал мне ее в прошлую среду, перед нашим отъездом. Он не хотел отдавать тебе ее сам, потому что — так, по крайней мере, он сказал мне — не хотел тебя обязывать. Собственно говоря, он просил меня вообще не говорить тебе, а просто разменять ее и купить тебе что-нибудь по твоему вкусу. Я так и хотел сделать.

Хатч сказал: — Значит, почему-то передумал. — Лицо его обрело обычную ясность, опять перед Робом был мальчик.

Роб сказал: — Потому что ты уехал со мной — вот почему. Грейнджер понимает, что тебе здесь может поправиться; он боится, что ты захочешь остаться.

— В Ричмонде то есть?

— У нас здесь есть дом.

— Этот дом, ты хочешь сказать?

Роб улыбнулся. — Вот именно. Я не имел в виду здание законодательного собрания штата. Его построил твой прапрадед Мейфилд, первый Форрест, первый, во всяком случае, о котором я знаю, — в тысяча восемьсот тридцать пятом году, с помощью двух рабов. Построил, а потом нашел себе жену.

Хатч выслушал и кивнул. Он встал, протянул руку и взял назад монету. Затем снова уселся на кровать. — Чья она?

— Твоя, от Грейнджера.

— А раньше была чья — в тысяча восемьсот тридцать девятом году?

— Отец моего отца подарил ее Грейнджеру при рождении — на счастье.

Хатч подсчитал. — Но ведь это же был тысяча восемьсот девяносто третий год.

— Тогда люди копили золото.

— Интересно, где же она лежала все это время.

— В чьем-нибудь чулке.

Хатч потер монетку, вопросительно глядя на нее. — А когда родился старый Роб?

— Я точно не знаю. Можно посмотреть на его памятнике. Или спросить мисс Полли. — Он вспомнил историю, которую рассказал ему Форрест двадцать лет назад. — Во всяком случае, уже после того, как этот дом был построен. Он в нем родился.

Хатч кивнул. — Точно. Значит, монета принадлежала ему. Как ты считаешь? Кто-то подарил ему, когда он только родился, и он хранил ее на счастье.

— Может, и так, — сказал Роб.

— Но почему же он отдал ее Грейнджеру? Грейнджер ведь жил в Мэне.

— Он знал отца Грейнджера, поддерживал с ним отношения. — Хатч смотрел ему прямо в лицо, явно ни о чем не подозревая и не добиваясь истины, но готовый выслушать рассказ, если будет что слушать. И Роб решил рассказать. — Грейнджер был его внуком.

— Чьим внуком?

— Роба Мейфилда.

— Каким образом?

Роб улыбнулся. — Самым обыкновенным. Кто-то с кем-то переспал. Я не знаю подробностей, только то, что сообщил мне Форрест. Мой дед Роб переехал отсюда в Брэйси и женился на девице по фамилии Гудвин, у нее родились Хэт и Форрест. А потом спутался с какой-то негритянкой и у нее родился Ровер. Ровер, когда вырос, переехал на север в штат Мэн, женился там, и у него родился Грейнджер.

— Зачем?

— Зачем он уехал в Мэн?

— Нет, зачем он путался с этой негритянкой? Зачем ему это надо было?

— Такая уж натура. По-моему, он блудил направо и налево, пока его туберкулез не скрутил.

— А жена его была тогда жива?

— Ну конечно; она прожила еще довольно долго.

Хатч спросил: — Это грех?

— Весьма распространенный. Седьмую заповедь знаешь?

Хатч сказал: — Я не понимаю. Ты говорил мне тогда на пляже, что взрослым мужчинам необходима женщина, что это приносит им облегчение. Зачем же ему две понадобились?

— Даже не две, а больше, — сказал Роб. — Значит, потребности были большие, — но он увидел, что Хатч, серьезный и озадаченный, стоящий на пороге возмужания, ждет ответа. — Мужчины и женщины отличаются друг от друга, как кролики от кошек, но благодаря тому, что кое-что общее у нас есть: два глаза, два уха и еще потому что рождают нас женщины, мы воображаем, что они похожи на нас и имеют одинаковые с нами потребности. На самом деле это не так, вовсе не так — и в этом отчасти заключается их прелесть и их главная беда. Они понимают, что одиноки в мире (чего мужчины никогда не знают или узнают слишком поздно), и стараются как можно скорее найти себе укрытие — в муже и детях. Очень скоро они начинают делать все, чтобы уклониться от некоторых своих обязанностей, а мужчины делают все, чтобы не дать им уклониться. Стоит женщине с головой уйти в свои заботы (так что на мужа у нее просто времени не хватает), он снова принимается за поиски забвения. Или хотя бы отвлечения.

— Отвлечение ради облегчения? — спросил Хатч. — Всегда ради облегчения?

— Нет, иногда чтобы обидеть ее, наказать за то, что отвергает его, но по большей части да, ради облегчения.

— Ищут и никогда не находят?

— Минутное облегчение находят, только минутное. Я говорю о себе и о своем деде, наверное, кому-то и больше везло.

— Кому?

— Форресту… может быть.

Хатч кивнул, словно не сомневаясь.

— Возможно даже, что и старый Роб нашел — под конец жизни.

— Он когда-нибудь видел Грейнджера?

— Нет.

— А Грейнджер знает эту историю?

— Да. По крайней мере, так я слышал от Форреста. Но за все годы, что он пробыл со мной, он ни разу ничего не сказал по этому поводу.

Хатч положил монету обратно в коробочку и перевязал ее. — Грейнджеру, наверное, облегчение не нужно. Откуда иначе у него такое спокойствие?

— С чего ты это взял?

— Ну, он живет и живет себе у Евы во дворе. Не видится с Грейси, вообще ни с кем не встречается, кроме нас. Никого не обижает.

Робу никогда не приходило это в голову. Он подумал и сказал: — Послушай, Хатч. Грейнджер непостижим. Если тебе удастся раскусить его, значит, ты умнее нас с Форрестом. Отец взял его к себе, а затем отослал, чем смертельно его обидел, но понимал он его не больше, чем вот этого болванчика, — Роб указал на вырезанную из древесной коры фигурку, которую только сегодня утром поставил стоймя на каминную доску. — Появился я, и Грейнджер решил опекать меня. Он действительно очень помог мне, когда я находился в весьма плачевном состоянии, искренне заботился обо мне, и мне очень хотелось отблагодарить его, хотелось, чтобы, пока я жив, у него был свой дом. Но еще до того, как появился я, он женился на Грейси, и она все перевернула по-своему.

— Хатч спросил: — Как?

— Вернулась к нему. Когда мы познакомились, ее уже с ним не было — она от него убежала. Я и не видел ее до дня своей свадьбы. Грейнджер был со мной в Гошене и все умолял ее вернуться, вот она и явилась в Гошен.

— Зачем?

— Она всегда любила гостей, толчею в доме, но допускаю, что и не в этом было дело. Я никогда не мог сказать, почему она поступает так, а не иначе, да особенно и не вдумывался. Как бы то ни было, ветчиной обносила гостей у нас на свадьбе Грейси — красивая, высокая, совсем не курчавая — волосы у нее прямые, вроде как у тебя, — и после этого прожила у нас два года. Переехала с нами в Ричмонд, поселилась в комнате у Грейнджера и работала, как лошадь, — была отличной помощницей Рейчел, которая вначале не то что молоко вскипятить, остудить его не умела. А потом что-то ее попутало или просто надоело держаться, только стала она пить, пропадать ночами.

Хатч спросил: — Ты, может?

Роб переспросил: — Что я? — переспросил, еще не дослушав вопроса. Кровь ударила ему в голову — предвестник ярости, но он сумел сдержаться. — Что ты хочешь сказать? При чем тут я?

— Может, это ты попутал Грейси?

Роб ответил: — Нет, не я.

— Ты никогда не притрагивался к ней?

— Ни разу. — Он улыбнулся. — Вот она притрагивалась ко мне пару раз, у нее были сильные руки, и она прекрасно делала массаж. Я растянул мышцу, и она меня лечила. Но ничего больше. И все происходило на глазах у Рейчел.

— И тебе даже не хотелось потрогать ее?

— У меня была Рейчел.

— Ты же сам говорил, что мужчины не такие, как женщины, им нужно искать другие возможности.

— Я сказал — некоторые мужчины. Я не говорил о всех. О Грейнджере, например. Он четырнадцать лет прожил без женщин, без всего — только ты и работа. У него есть какие-то внутренние ресурсы.

Хатч спросил: — Ну а ты? Ты был верен Рейчел?

Роб почувствовал, что они подошли к опасной черте. Следует ли идти напролом — приблизиться вплотную и заглянуть в квадратную, оклеенную песочными обоями комнату, где он при содействии Мин безвозвратно сбился с пути, — или лучше обойти ее стороной, пока Хатч не подрастет еще, чтобы, испытав свою нужду, понять чужую? Ева, Рина, Мин, Грейнджер, Рейчел, давно превратившаяся в прах, — все они теперь отодвинулись от него, стали уже не нужны. А Хатч был с ним. И какое-то время он Хатчу еще будет нужен. Так не надо, по крайней мере, врать. Роб сказал: — Да, за исключением одного раза. За четыре года я один раз изменил ей. Ненадолго.

— Но не с Грейси?

— Нет, — Роб приготовился ответить на следующий вопрос, объяснить, попросить у ребенка прощения, которого никто ему до сих пор не дал и не мог дать.

Но неожиданно Хатч спросил: — Отчего же тогда Грейнджер против тебя?

Роб сказал: — Разве? Вот бы не подумал.

— А я думаю.

— Скажи почему? Он говорил тебе что-нибудь?

— Одно только, но за последний месяц несколько раз повторял — что есть люди, которым бросить друга ничего не стоит, а есть такие, которые никогда не бросят, поэтому нужно заранее знать, кто останется, и на тех полагаться.

— Он сказал, что я бросаю?

— Нет, он имен не называл.

— Возможно, он подразумевал Грейси?

Хатч кивнул: — И тебя, и Грейси, и дедушку Мейфилда; ведь все его рассказы о тебе — о тебе и о Франции времен войны.

— И мои по большей части включают его, — сказал Роб. — Мы друг друга знаем. Однако любит он тебя. Не может он тебя не любить — ты вырос у него на глазах и ты заслуживаешь, чтобы тебя любили. Сейчас он борется за тебя — он видит, что ты уходишь у него из рук, видит, что в конце концов останется с Сильви, которая рычит на него за завтраком, и с Риной, которая белит его лачугу с южной стороны, чтобы ему было попрохладней.

Хатч сказал: — Он же мужчина. Почему же он не изменит как-нибудь свою жизнь?

Роб сказал: — Слишком поздно, милый. Он сделал ставку на нас — сначала на Форреста, затем на меня, теперь на тебя.

— Какую ставку он сделал на нас?

— Об этом я и твержу тебе все время, с тех пор как мы уехали от Евы: мы обязаны дать ему приют и то немногое, что ему нужно до конца его жизни, а он будет помогать нам.

Хатч спросил: — Как?

— Своим трудом, да и нам с ним веселее будет.

— Значит, он победил, — сказал Хатч. — Он получил то, что хотел.

Роб кивнул. — Он имел то, что хотел, в течение трех недлинных отрезков времени: пока жил вдвоем с Форрестом в маленьком домике в Брэйси, пока был со мной в Гошене и отрезок подальше, с тобой. Теперь он видит, что этому подходит конец. Скоро ты покинешь его, самое большее через четыре года.

— Но ты ведь вернешься? Все хотят, чтобы ты вернулся.

Роб сказал: — Кроме тебя.

Хатч улыбнулся. — Теперь и я хочу. Я не хотел Мин. Никто ее не хочет. — Он встал, держа коробочку с монетой в левой руке, подошел к камину и потянулся за вырезанной из дерева фигуркой.

Роб наблюдал за ним — казалось, Хатч за этот день вырос на целый дюйм; быстрота, с какой он рос и развивался, просто пугала. Роб ждал, что на него посыплются вопросы — кто вырезал эту фигурку и зачем? — старался заранее припомнить, что рассказывал ему Форрест о последних днях старого Роба, о его кукольном семействе, которое Форрест предал огню, за исключением одной этой фигурки — хотел вспомнить и не смог. При виде того, как этот дорогой ему мальчик сильной правой рукой соприкоснулся с поделкой старика, искавшего, за что бы зацепиться в жизни, и решившего вырезать из дерева изображение своего давно обратившегося в прах отца, на него напал панический страх. Волна грусти, на которую он уже не считал себя способным, вдруг подступила и обрушилась на него. И когда Хатч повернулся к нему, Роб сказал:

— Я-то хотел. Я все равно хочу Мин. Она столько лет помогала мне. А от вас разве дождешься помощи. — Он взял свой легкий пиджак и пошел из комнаты, из дома.

7

До Полли донеслись последние слова Роба, затем она услышала, как хлопнула парадная дверь. Она повозилась в кухне еще немного, поджидая Хатча; не дождавшись, она вытерла руки, вышла в коридор и заглянула в дверь кабинета.

Хатч лежал растянувшись на кровати и смотрел в потолок. Он не повернулся к ней.

— Война кончилась, что ли? — спросила она.

Хатч отрицательно помотал головой.

Полли подошла к столу и остановилась, держась за спинку форрестовского кресла. Глаза у Хатча были сухие, но лицо бледное. — Ты забыл про сладкое. Оно б тебе не повредило.

— Нет, спасибо, — сказал он.

Полли устала, и ей хотелось посидеть, но она никогда не садилась за форрестовский стол с того самого утра, когда от Евы пришла фотография и, вскрыв конверт, она минут пятнадцать сидела тут, пытаясь измерить глубину нанесенной ей раны, гадая, удастся ли ей удержаться в этом доме, который уже давно считала своим. Она подошла к изножию кровати и села. Хатч подтянул босые ноги, чтобы освободить для нее место, но она прислонилась спиной к стене, взяла обе его ноги за щиколотки и положила себе на колени. Вот уже одиннадцать лет, как она не поднимала его, не ощущала бремени его тела, хотя бы чуть-чуть. Она подумала, что ей вообще не дано было почувствовать на себе вес юного тела. Бремя двух взрослых мужчин, да, но не юноши — судьба обделила ее. Она сидела, сложив руки, теперь уже не касаясь его; и в лицо ему она сперва не смотрела — изучала гладкие колени, стройные голени, покрытые коричневатым пушком, выискивая сходство с мужчинами, которых знала, в мальчике, которому они дали жизнь. Нет, сходства не было. Худощавый аккуратненький мальчик, обещавший стать со временем высоким и изящным (лет через шесть-семь), но ничего общего со старым Робом и с Форрестом. Может, он пошел в Рейчел? (Она хорошо помнила лицо Рейчел, но и только.) Наконец она провела ладонью по его сухой коже. — Ты растешь прямо на глазах, — сказала она.

— Надеюсь, — ответил он.

— Растешь, чтобы в кого вырасти? — спросила она.

— Простите?

— В кого-то ты ведь вырастешь, если будешь жить и не перестанешь есть? Ты придумал, кем тебе стать?

Хатч долго не отвечал. Наконец он потянулся, вскинул обе руки, как будто за тем, чтобы нащупать и притянуть к себе что-то вполне определенное. И вдруг выпалил: — Да, я хочу стать художником.

— Тогда тебе понадобится блуза. Я сошью тебе хоть завтра. — Он сверкнул на нее глазами, и она поняла свою оплошность. — Нет, я правда очень рада, — поправилась она. — Мой отец был художником.

— Он хорошо зарабатывал?

Полли ответила: — Прилично, пока Герберт Гувер всех не подсек.

— У вас есть какие-нибудь его картины?

— Нет, он все у себя оставил. Ему нельзя было без них. Когда я уезжала, у него еще был этот его музей, и картинам там было самое место — умирающие солдаты, индеец, подползающий с ножом к ребенку, белая женщина, зашедшаяся в крике. Когда он подарил музей Алабамскому колледжу, картины поехали туда же. Он научился рисовать у своей матери-ирландки, она была очень способная — я в нее пошла. А у тебя с собой твои рисунки?

— Нет, они остались дома. (Хатч привез их с собой, только это был секрет.)

— Здесь тоже твой дом. Нарисовал бы меня вот прямо сейчас.

Хатч поднял голову, вглядываясь в ее профиль.

— Вас так просто не нарисуешь, — сказал он.

Полли рассмеялась: — Из-за морщин? Так не рисуй их. Представь себе, что я молодая. Ведь была же я когда-то молодая. А когда мы с тобой познакомились, морщин у меня и вовсе не было.

Хатч сказал: — Я не помню, как это было.

Полли помолчала. — А я помню. Очень хорошо помню. Маленький ты у меня, бывало, неделями жил. Мы с тобой тогда были добрыми друзьями.

Хатч сказал: — До трех лет я мало что помню.

Полли сказала: — Вспомнишь. Я хочу сказать, все это в тебе хранится. Ведь ты все видел, и потом это всплывет.

— А обрадуюсь ли я, если вспомню?

Она засмеялась: — Еще как! Мы с тобой прекрасно проводили время. Когда твоя бабушка Хатчинс и мисс Рина уехали, Роб перед работой стал завозить тебя к нам, и ты оставался у нас до вечера.

— Я думал, что я оставался с Грейнджером.

— Иногда. Но у Грейнджера забот было полно — он неотступно следил за Робом, весь тот год не отходил от него ни на шаг, как нянька, поэтому тебя приносили ко мне.

— Я разговаривал когда-нибудь с вами?

— Поначалу ты был совсем крошечным, три или, может, четыре месяца. Но мало-помалу заговорил. Это я тебя говорить научила. Правда. Я и Грейнджер. Форреста, помню, очень беспокоило, что ты все за нами повторяешь. Как-то раз мы все были на кухне, мыли посуду (Роб куда-то ушел), и Форрест уронил крышку от кастрюли. И ты крикнул: «Вот же черт!» Форрест чуть не упал в обморок. Но это ты подцепил у Грейнджера. Я черта никогда не поминала. — И она со смехом сжала его щиколотку.

Тут улыбнулся и Хатч. — А что я еще говорил?

— О, много выражений в том же роде, пока за тебя не взялся Форрест (он привел тебя сюда в кабинет и прочитал целую лекцию насчет хороших и дурных слов). И еще тебе нравилось, как я пою, ты кричал мне через две комнаты. «Полли, спой все, что знаешь», — а знала я много песен, сама их сочиняла. И я пела, пока у меня совсем не пересыхало горло или ты не засыпал. — Она замолчала и выжидательно посмотрела на него, будто ждала, что он может и сейчас уснуть или уйти от нее.

Он лежал, подсунув под голову плоскую подушку Форреста, и спокойно изучал ее.

— Но мы не только шутили и смеялись. Я считала своим долгом напоминать тебе о Рейчел. Остальные — никогда: ни Роб, ни Форрест, ни Грейнджер. Они даже имени ее при тебе не упоминали, и я понимала почему. Но мне-то выпала точно такая же доля, как тебе, — я свою маму тоже никогда не видела; поэтому я стала рассказывать тебе о Рейчел, что знала, — так, всякие мелочи, — когда мы оставались одни.

— Что именно?

— Ее словечки, выражения, которые она наиболее часто употребляла, какого цвета были у нее волосы, такие вот мелочи.

— Казалось, можно бы запомнить, — сказал Хатч. — А я вот не запомнил.

— Не беспокойся, все это хранится в тебе. Захочешь убежать, хоть шестьдесят лет беги, а она все равно будет с тобой, направляя твой бег.

Хатч спросил: — Это плохо?

Полли не задумывалась над этим прежде, сейчас она подумала и ответила честно: — Отчасти нет, отчасти да. Рейчел, как ни одна женщина в мире, умела надеяться и, как ни одна женщина, прилагала неимоверный труд для осуществления своих надежд: удерживала Роба, угождала ему, добилась, чтобы ты появился на свет. В этом и была ее главная ошибка — она слишком сильно надеялась. Ни за что не хотела поверить, что в лучшем случае люди могут рассчитывать лишь на редкие просветы в жизни и никогда их чаяния не сбываются. И умерла она оттого, что слишком многого ждала от жизни. Тебе тоже придется побороть это в себе.

Хатч кивнул. — Роб тоже сидит во мне. — Он хотел сказать, что от Роба он унаследовал не меньше, чем от Рейчел.

Полли спросила: — Где он?

— Да везде, наверное.

Полли улыбнулась. — Нет, где он сейчас? Куда пошел?

Сперва ей показалось, что Хатч не слышал вопроса) но, лежа на спине, невозможно было незаметно смахнуть выступившие на глазах слезы. Все же он лежал, стараясь не мигать, чтобы они не скатились по вискам. Полли, однако, пристально смотрела на него, и, уже не скрывая отчаяния, он моргнул и сказал: — Я боюсь.

— Чего?

— Что он ушел.

— Куда? — спросила Полли.

— Не знаю. Во всяком случае, насовсем.

Полли сказала: — Сомневаюсь. Что у вас здесь произошло? Грейнджер написал что-нибудь?

Хатч сказал: — Не Грейнджер — Мин Таррингтон. Роб получил от нее сегодня письмо. Она пишет, что не хочет больше ждать его, пусть и не просит. Я увидел письмо на столе и прочел его и сказал Робу, что рад.

— Чему рад?

— Что она оставила его в покое.

— А я-то думала, что ты отцу добра желаешь.

— Я и желаю.

— Но ведь он одинок. Он чахнет, Хатч.

— Теперь я буду с ним. Я уже достаточно большой, я могу помогать ему. И вы у него есть; мы бы переехал# сюда и жили вместе с вами.

Полли посидела еще немного; потом приподняла ноги Хатча и встала. Подошла к креслу Форреста, села в него и посмотрела прямо ему в лицо. — Нет, этого никак нельзя, — сказала она.

— Но почему? Мне хочется, и Роб как-то говорил тоже самое.

— Он еще молод, — сказала Полли. — В сорок лет такое еще рано соглашаться.

Хатч спросил: — Какое такое?

— Дом, в котором нет никого, кроме подростка и пятидесятивосьмилетней женщины, уже прожившей свою жизнь.

— Мы бы любили его, — сказал Хатч.

— Не так, как ему надо, — сказала она.

— А как надо?

— Может, Мин знает, — сказала Полли. — Мне она понравилась, когда мы с ней познакомились. Уж она-то ему предана.

— И я тоже, — сказал Хатч. — Всегда был предай, за исключением того времени, когда жил в Фонтейне без него.

— Тут дело в ласке. Все взрослые мужчины, которых я знала, — кроме моего чудака отца, — нуждаются иногда в ласке.

— Я мог бы и приласкать его…

— Да и я могла бы, — Полли с улыбкой посмотрела на свои руки, — но не стала бы. Мы не то, что ему надо, Хатч, — одна слишком стара, другой слишком молод и вообще не то. — Хатч по-прежнему лежал на спине, уставившись в потолок и вытянув по бокам руки; она привстала и взяла с кровати вырезанную из коры фигурку. Затем снова села, внимательно посмотрела на нее и сказала: — Ты знаешь, кто это такой?

— Это дедушка Мейфилд?

— Прадедушка, — сказала Полли, — отец старого Робинсона. У него их много было. Когда я приехала сюда помогать ему, у него был полный ящик таких фигурок. Он вырезал их, сидя у постели своей умирающей матери. Давал им имена, уверял, что каждая изображает кого-нибудь из его родственников — белых, черных, — только все они были коричневые, как кора. Он попросил меня одеть их, сшить им костюмчики, платьица (я уже тогда умела шить не хуже, чем сейчас). Я сказала, что это глупости, что я лучше делом займусь — в доме кавардак, бог знает что тут творилось, когда я приехала, но он говорит: «Ну, хотя бы папе и маме сшей». — Полли показала фигурку, которую держала в руке. — Это у него был «папа» — ну тот, что построил этот дом. Я сказала, так и быть, «маму» я одену, но эту в руки не возьму. Он сказал: «Больше всех в одежде нуждается папа». Видишь ли, он приделал этой фигурке такую штучку вот здесь — ну, чтобы не спутать с мамой, вырезал ее из коры и приладил на проволочке, так что она могла подниматься и опускаться. Ему казалось это очень забавным. Я сказала, что не возьму его в руки, тогда он снял ту штучку и сделал вот эту насечку, чтобы все видели, что это мужчина. Ну я и сшила ему брюки и пиджак, которые давно где-то затерялись. — Полли встала и положила фигурку на кровать рядом с Хатчем. — Хочешь, возьми ее себе? — сказала она. — Когда станешь художником, вырежешь что-нибудь получше.

— Она ведь принадлежит Робу? — сказал Хатч.

— Нет, мне, а теперь будет твоя, пока не потеряешь. Все вещи старого Роба Форрест отдал мне — все его безделушки, которые он не успел сжечь (он сжег всех кукол, кроме этой, — даже «маму»). Они у меня в комнате наверху — все, что сохранилось: бритва, Библия, несколько картин. Эту фигурку я оставила здесь, потому что она нравилась Форресту.

— А дом он вам отдал?

— Как ты сказал?

— Дедушка Мейфилд, — сказал Хатч, — он отдал вам этот дом? Ведь это же была собственность старого Роба.

— Совершенно верно. И Форрест сказал, что он мой. По дороге на кладбище Форрест сказал, что они очень благодарны мне за заботу об отце и что все, что принадлежало ему, по праву должно стать моим. Роб больно обидел его и Хэтти, бросив их, — и теперь, когда он уже свое по земле отбегал, они не захотели ничего из того, что раньше принадлежало ему. Но все это Форрест сказал мне, прежде чем решил переехать сюда, за час до того — больше он никогда не поднимал этого вопроса.

— Но ведь он не отказался от своего решения?

— Нет, — ответила Полли. — Он никогда ничего такого не говорил. Просто мы жили здесь вместе все эти годы.

— Значит, он ваш, — сказал Хатч. — И вы можете пригласить меня сюда. — Он медленно поднялся и сел перед ней, все такой же серьезный.

Полли улыбнулась: — Я бы с радостью.

— Нет, вы пригласите меня, — сказал он.

Полли сказала: — Ладно. — Она снова посмотрела на свои пальцы, гладкие, совсем еще молодые. Затем коротко рассмеялась, давая понять, что все это было в шутку, что ей нужно приниматься за работу.

Хатч спросил: — А где сейчас Роб?

— На небе, надеюсь, хотя и не очень уверена.

Хатч помолчал. — Нет, я говорю о моем Робе, — сказал он.

— А? — Она задумалась на секунду, затем встала. — Он пошел искать виски. Вернется поздно. И тогда покажет нам, где раки зимуют. Нам остается только ждать. Пойдем, поможешь мне.

Хатч послушно встал.

8

Было уже совсем темно, когда Роб отыскал ее. Собственно, сначала он и не собирался ее искать. Он просто поехал в Джеймсовское училище, поставил машину и пошел в кабинет Форреста. И только тут вспомнил, что не взял ключи. Да, впрочем, ему и делать там было нечего — укладывать книги не во что; он пошел назад и уже готов был сесть в машину, когда увидел шагах в десяти от себя старика негра, аккуратно одетого, с бамбуковой тростью в руке. Негр внимательно вглядывался в Роба сквозь прозрачные летние сумерки. Роб задержался и окликнул его:

— Ну как, полюбил ты наконец свою родину?

Человек не спеша шагнул к нему и спросил: — Как вы сказали?

— Говорю — надеюсь, что ты научился любить свою родину после того, как вторая война началась?

Человек подошел еще ближе и всмотрелся. — Мистер Роб?

— Здорово, Уильям, — сказал Роб и протянул ему руку.

Старый хитрец взял ее в прохладную мозолистую ладонь и, рассмеявшись, крепко пожал. — Вы все такой же — ну и память у вас.

— А как же! Лучше уборщика, чем ты, Уильям, я в жизни не встречал. После тебя мне всюду чудится грязь и пыль.

— Вернулись?

— Ненадолго. Только отцовские вещи собрать.

Уильям кивнул. — А мне ведь ничего не сказали, мистер Роб. Меня отправили на покой два года назад, в июне — в семьдесят пять лет. Забрали у меня метлу и дали вот это. — Он закрутил в воздухе тростью. — В последний раз, когда я видел мистера Форреста, — пришел к нему по обычаю на рождество, — он на ногах был, ладный и крепкий, будто сносу ему не будет; он подарил мне сигары и спрашивает: «Ну как, Уильям, начищаешь крылышки?» Я говорю: «Начистил уже, мне мои пораньше вашего понадобятся. Вы-то вон еще какой молодой». А он посмотрел на меня эдак серьезно и говорит: «Сомневаюсь, чтобы мои мне понадобились. Там, куда я полагаю попасть, не больно-то разлетаешься». — «А что же вы такое, спрашиваю, сделали?», — а он говорит: «Своих близких на произвол судьбы бросил». Я говорю тогда: «Мистер Форрест, вы, наверное, говорите о белых, тут я, конечно, не судья, но сам-то я черный, как вы видите, а потому позвольте мне сказать вам, что черных негров вы спасли на своем веку немало». А мистер Форрест спросил: «От чего?» — Уильям замолчал и стал смотреть на свору бездомных собак, носившихся вокруг памятника Роберта Бернса.

Роб спросил: — И ты что ему ответил?

Уильям медленно повернул к нему голову. — Что ответил?

— От чего? От чего спас? Сказал ты ему?

— Не-е… — протянул Уильям и снова перенес свое внимание на собак. — Та бабенка мне объяснила, — сказал он, повернувшись наконец. Его лицо (светло-коричневое, как кожаная перчатка) вспыхнуло злобой, даже помолодело вдруг.

Роб смотрел на него с искренним удивлением.

— Ну, бабенка, которая была замужем за этим вашим болваном.

— За Грейнджером? Так он не мой, а отцовский. Его отец избаловал.

— Когда я его знал, он был ваш, таскался всюду за вами, глаз не спускал.

Надеясь перевести разговор и заодно успокоить его, Роб спросил:

— Тебе не подворачивалась Грейси? Я слышал, она здесь.

Уильям сердито посмотрел на него. — Грейси, точно. Это я ей подвернулся. Иду как-то вечером на прошлой неделе по своим делам к городскому холодильнику, и вдруг она орет: «Мистер Уильям, помогите мне!» Сидит на стуле прямо посреди дороги; я б ни за что ее не узнал, так постарела. Подхожу, я всякой твари готов помочь, и вижу, в руках у нее бутылка. Мистер Роб, она была пьяна в дымину. Я спрашиваю ее: «Ты кто такая?» А она говорит: «Угадывай». Я говорю: «Стар я в догадки играть». Тогда она спрашивает: «А еще чем ты стар заниматься?»

— Так ты говоришь, сидела прямо на дороге?

— Перед домом, аккурат на проезжую часть вылезла.

— А ты не сказал ей, что ты еще достаточно молод для того, чтобы с ней управиться?

Уильям подумал над его словами, улыбнулся и продолжал уже мягче: — Не сказал, чтоб не соврать. Хоть она и старуха на вид, но меня б могла до смерти укатать.

Роб улыбнулся. — Все может быть. Я и сам устал ужасно. — Ему хотелось поскорее кончить разговор с Уильямом и уехать.

Уильям сказал: — Вот уж не поверю. Вы еще и жить не начинали.

— Ну, тогда бог мне в помощь. Довезти тебя до дома?

Уильям обдумал предложение, посмотрел на небо — окончательно ли стемнело. — Нет, спасибо, не надо. Моя старуха еще не спит. Я обычно гуляю, дожидаюсь, чтоб она угомонилась — не сама, так хоть язык. — Он засмеялся. Роб тоже. Затем Уильям указал тростью: — Я вон там живу, за старой кузницей, где и прежде. Домишко еще стоит, меня из него не гонят. Молю бога, чтобы не погнали. Загляните до отъезда.

Роб сказал: — Непременно.

— А в помощи вы не нуждаетесь?

— Даже очень; что ты можешь предложить?

— Да вот если вещи упаковать… в доме убрать. Ноги еще меня держат, палку я просто так ношу — чтобы руки были заняты. — Уильям снова взмахнул тростью и широко улыбнулся.

9

Итак, уже стемнело, когда он добрался до городского холодильника, купил там небольшую дыню и узнал, как найти дом Грейсиной двоюродной сестры. Свернув в крутую немощеную улочку, он увидел вдалеке стул, выдвинутый прямо на дорогу — явно принадлежащий Грейси, но сейчас не занятый (улица освещалась одним только фонарем и дальним концом упиралась в тупик). Он остановил машину, угодив двумя колесами в канаву, и пошел между жестяными банками с цветами к темному домику.

— Грейси? Грейси Уолтерс? — позвал он через затянутую сеткой дверь.

— Таких здесь нет. — Голос прозвучал совсем рядом и принадлежал безошибочно Грейси.

— Грейси, это я, Роб, — сказал он.

Продолжительное молчание, какое-то позвякивание; затем в глубине передней комнаты вспыхнул ручной фонарик и нашарил его лицо за дверью.

Он стоял не двигаясь, вплотную придвинув лицо к проволочной сетке, и улыбнулся ищущему лучу. — Я когда-то работал у вас.

— О господи! — сказала она, поднимаясь с постели, поперек которой лежала, и пошла к двери, ступая босыми ногами по половицам. Фонарик она по-прежнему держала в руке, по-прежнему светила ему в лицо. — Это верно, работал, да еще как! — сказала она наконец. — Заходите, отдохните.

— Я заехал на холодильник узнать, где ты живешь, и купил там маленькую дыню; она у меня в машине, холодная.

— Так тащите ее сюда, — сказала Грейси. — Можно на веранде устроиться, только меня уже мутит от них. А что вы еще привезли?

Роб толком не видел ее за сетчатой дверью. — То, что видишь, — сказал он, — свои останки.

— В тело вы входите, — сказала она. — Неужели ничего спиртного у вас с собой нет? — Она скользнула лучом фонарика по его карманам.

— Ни капли. Я всегда знал, что это по твоей части.

Она задумалась. Кивка ее Роб не мог увидеть, но тем не менее она кивнула. — Это денег будет стоить.

— А что у тебя есть?

— Да так, бурда, — ответила Грейси.

— Сколько?

— С пол-литра наберется.

Роб усмехнулся. — Маловато.

Грейси снова осветила его лицо. — Может, и так, — сказала она.

— Твоя родственница дома?

— Она до утра на работе. Ходит за одной белой старухой.

— И ты совсем одна?

— А я люблю одна быть, — ответила она. Сделала движение то ли отвернуться, то ли уйти (он своим приездом вырвал ее из объятий крепчайшего сна, который сейчас звал ее обратно).

Но она была нужна ему. — У меня для тебя немного денег есть, садись — поговорим.

Грейси насторожилась. — От кого? Вы уж не для Грейнджера ли стараетесь?

— Вовсе нет. У вас свои дела. Деньги от моего отца: он просил меня передать тебе при встрече, чтобы ты добром его поминала.

Грейси спросила: — Сколько?

— Пять долларов.

Она снова повернулась к двери, приоткрыла ее и просунула в щель руку. — Вот на эту сумму и помяну.

Роб отступил назад, под свет уличного фонаря, достал бумажник и стал искать пятидолларовую бумажку (ему казалось, что все, что ему нужно, это поговорить с ней о прошлом, задать несколько вопросов. Но она уличила его во лжи; сейчас он даст ей денег и уйдет). Видно было плохо. — Посвети-ка мне.

Грейси откинула дверной крючок и приблизила к Робу луч фонарика. Движения ее были быстры и уверенны, и, когда она приблизилась, он ощутил ее замедленное дыхание, влажное, теплое, но свежее; было ясно, что она не пила по меньшей мере несколько часов. Стояла она молча, направляя свет на тощую пачку денег.

Наконец он нашел пять долларов, вытянул их из пачки и стал складывать. — Может, присядем на минутку? — на веранде стояли две качалки и висели качели.

Грейси погасила фонарик. — О чем это вы собрались со мной говорить? Не до разговоров мне вовсе.

Роб сказал: — Да ни о чем особенном. Хотел рассказать тебе наши новости. Полли говорит, ты интересовалась. И твои новости услышать.

Она подумала: — А кому вы передадите то, что я вам скажу?

Он не понял.

— Вот я сяду тут с вами и стану рассказывать все о себе, а вы кому все это доложите?

— Ты мне скажи, кому не говорить, и я не буду, — сказал он.

— Грейнджеру Уолтерсу, — сказала она. — Ему ничего не говорите; не надо, чтоб он знал. Она направилась к дальней качалке и, вздыхая, уселась.

Роб сел в другую качалку. Деньги он по-прежнему комкал в правой руке, она про них, по-видимому, и думать забыла. Они сидели так довольно долго. Роб покачиваясь, Грейси неподвижно. Днем было не слишком жарко, а вечером стало и вовсе прохладно, и ветер, внезапно подувший справа, неприятно холодил.

Ветер подстегнул Грейси. — Нового у меня ничего, — сказала она. — Ничего такого, чего бы вы не знали, что бы для вас было неожиданностью: меняла работу за работой, веселилась, а теперь вот больше хандрю. Пила для здоровья. Но и про это вы знаете. — Она замолчала и стала смотреть на его машину, не задавая вопросов и не поворачиваясь.

Теперь он вглядывался в нее, пытаясь обнаружить изменения к худшему, о которых говорил Уильям, но смог различить смутно только линию профиля и шеи. В общем, все это вполне соответствовало его воспоминаниям девятнадцатилетней давности — Грейси молчаливая; сумрачная на его свадьбе; веселая помощница Рейчел — их первый год в Ричмонде; а затем нерадивая, озлобленная пьянчужка, которую они с Грейнджером вечно разыскивали, пока она не исчезла окончательно. Все это он видел в ней сейчас — во всяком случае, при этом освещении. Впервые он понял, зачем пришел сюда (вовсе не за виски и не за тем, что могло предоставить ему ее тело). Он спросил: — Грейси, в чем было дело?

— Какое дело?

— Почему ты уехала от нас, почему убежала так далеко и измотала себя вконец? Может, я обидел тебя? Или Рейчел?

— Вовсе я не убегала, — ответила она. — И никто меня не спугнул.

— И тем не менее ты уехала.

— Уезжала и приезжала. Не раз.

— Но почему? Из-за нас?

Она долго не отвечала, и он решил в конце концов, что молчит она в знак протеста, или просто заснула, или не хочет обижать напоследок. Но Грейси подняла вдруг левую руку, хлопнула по ручке качалки и объявила: — Просто мне так хотелось. Вот и все! — Снова замолчала, потом негромко, как-то по-птичьи, хихикнула.

Роб спросил: — И до сих пор хочется?

Она ответила без колебаний: — А как же.

— Значит, нас ты не винишь?

— Этого я не говорила, — и прибавила, подумав: — Вас-то нет.

— А Грейнджер чем тебе не угодил?

И снова она не колебалась: ответ был готов дивно, только до сих пор вопроса ей никто не задал: — Белой крови мне недоставало.

— Это как понимать?

— А так, что Грейнджера вечно что-то гложет, и покоя ему на земле все равно не будет. Я, видите ли, ему не пара оказалась, больно черная. Вернулся он из Франции сам не свой, такого там навидался, ну я его успокоила немного; думала, что и мне с ним спокойней будет. Но стоило мне обучить его всем штучкам, какие я сама знала — сам-то он ничегошеньки не умел, — как он сразу же решил, что с Грейси больше взять нечего. Тут он, понимаете, размечтался, вдруг да мы с ним побелеем, станем настоящей родней вашему покойному родителю. А то можно и в одиночестве — он ведь только о себе одной мечтал и домечтался до того, что без Грейси остался. Вот вы думали, я убегала. Я дом себе искала — теплую сухую лачугу и мужа, простого негра, который рад был бы со мной позабавиться с устатку, натаскавшись за день мешков, а не глядел бы в небо в ожидании всяких милостей, просто так за красивые глаза.

Роб сказал: — Он все еще ждет.

— Не меня же?

— Нет, не тебя. Хотя, впрочем, не знаю.

— Зато я знаю: никого он не ждет, кроме вас. Я еще в прошлую среду сказала мисс Полли, когда заходила проведать ее и она спросила меня, не думаю ли я вернуться когда-нибудь к этому дураку. «Да не нужна я ему вовсе, говорю, уж пятнадцать лет как перестала быть нужной, с того самого дня, как появился мистер Роб и стал обходиться с ним почти как со своим». С тех пор он о том только и мечтает, как бы в родню пробиться, братом родным вам стать. И никого, кроме вас, ему не надо, Роб. Только вы его можете осчастливить.

— Как это осчастливить?

— Где он сейчас? В доме у вашей мамы?

— Все там же, у нее на задворках. Слушает военные новости, возделывает сад, смотрит, как растет Хатч, который скоро покинет его, как все мы.

— Ну так вот, когда вы вернетесь туда, пойдите к нему в его конуру, протяните ему свою чистую ручку и скажите: «Мистер Грейнджер, наконец-то я узнал, кто вы!»

— Что узнал? — спросил Роб.

— От кого он пошел, что ему по праву положено. Он ведь не знает, что вы знаете — во всяком случае, не знал, когда я от него уехала.

— А откуда же ты знаешь?

Грейси сказала: — Тут два разных вопроса: откуда я знаю, что он белый? Откуда я знаю, что вы об этом знаете? Насчет первого мне сам Грейнджер доложил, когда я первый раз собралась уезжать от него. Он сказал: «Ты подумай, от кого уходишь — от хорошего человека, да еще почти наполовину белого». Я тогда как плесну в него керосином (наливала лампу, чтобы он мог почитать в мое отсутствие дурацкие сказочки, которые душу ему отравили. О том, как Покахонтас догоревалась до чахотки из-за того, что кожа у нее для христианки темновата). А о том, что вы знаете, мне сказал мистер Форрест.

— Когда?

— Давным-давно. — Она замолчала.

Роб не стал приставать к ней с дальнейшими расспросами; он сидел, покачиваясь, убеждая себя, что пришел просто так, скуки ради, что сейчас он встанет, даст ей деньги и пойдет к Хатчу и Полли. Пусть не так уж приятно будет предстать перед ними, но надо помнить, что они в конце концов крепкие стены, за которыми он может укрыться от наседающего на него внешнего мира. Он сел на краешек качалки и посмотрел ей в лицо. Она все еще уклонялась от его взгляда, смотрела на машину, на дорогу, на старый стул посреди дороги. Двигались только ее руки — узкие, длиннопалые, они синхронно, но беззвучно постукивали по широким подлокотникам, бесперебойно, как часы. Она отбивала время. На пальце у нее было золотое кольцо; Роб уловил его тусклый блеск. Вставая, он легонько дотронулся до него.

— Не потеряла? — и протянул ей банкноту, скатанную за время их разговора в горячий влажный шарик.

Грейси не протянула руки. — Все это враки, — сказала она.

— Извини, раз так. Мне показалось, что я видел прежде это кольцо; показалось, что оно мне знакомо.

— …что я сказала про мистера Форреста. Он в день своей смерти сказал мне, что вы знаете про Грейнджера. Мисс Полли не знает — только посмейте передать ей, голову оторву. Я тогда приехала сюда из Ньюарка, штат Нью-Джерси, повидать свою двоюродную сестрицу, разведать — не пустит ли она меня к себе. Она сказала, что пустит, если я соглашусь взять на себя часть расходов по дому — десять долларов в месяц — первый взнос на бочку. А у меня ничего не было, только обратный билет на автобус в Ньюарк (я эту дыру ненавижу, весь год мерзнешь там, как собака), и я уже совсем духом пала, и вином не подбодришься — купить не на что. Ну, набралась я храбрости и поехала в Джеймсовское училище, отыскала мистера Форреста. Он сразу же мне пятнадцать долларов отвалил — все, что у него в кармане было. Я сказала, что как только обоснуюсь здесь, так отработаю эти деньги, но он говорит, ладно, маленькое дело. Потом спросил меня про Грейнджера — не затем, чтоб лишний раз меня носом ткнуть, а просто спросил, понимаю ли я, в чем его беда? Я сказала: «Понимаю. Грейнджер давным давно мне про это рассказывал». И тогда он сказал, что никто, мол, тут не виноват, кроме его отца, который по неосторожности эту кашу заварил, а теперь ее никак не расхлебаешь, разве что вы знаете, как помочь. И еще сказал, что все вам рассказал.

— Кому помочь?

— Помочь Грейнджеру. По-моему, он про Грейнджера говорил.

— Нет, не знаю, — сказал Роб. — Решительно.

— Ну и все, — сказала Грейси. — Я так мистеру Форресту и сказала.

Роб спросил: — В тот день… как он выглядел? Ничего?

— Такой же был, как всегда. Только будто состарился. Сидел, проверял листки с этими своими негритянскими работами, как в прежние времена. Грустный, правда, но ведь и в прежние времена он всегда невеселый был. В жизни другого такого грустного человека не встречала. Я предложила ему отдать вот это… — Она подняла левую руку. — Знаете, что это?

— Знаю.

— Все-то вы знаете, ничем вас не удивишь. — И она снова хихикнула. — Я предложила отдать ему за пятнадцать долларов. А он ответил: «Я это кольцо из рук выпустил. У него теперь-своя жизнь, и не мне в нее вмешиваться».

Роб постоял немного, шагнул к ней и положил деньги ей на колени.

— А мне не продашь?

— Кольцо или что другое? (Он не рассчитал в темноте и коснулся ее.)

Роб сказал: — Спасибо, конечно, но я о кольце.

— А на что вам оно?

— Хранить буду. Может, Хатчу отдам.

— Жениться надумали? Где ваша мисс Минни?

— Намаялась она со мной. Больше ждать не хочет.

Грейси постучала кольцом по деревянному подлокотнику. — Только покажите ей — мигом прибежит назад.

— Ты же не прибежала, — сказал Роб. — Кольцо взяла, а сама уехала.

Грейси сказала: — Я — другое дело, я же вам объясняла. Мне от мужиков всегда только одно нужно было — ну, а для такой красавицы, как я… когда-то была, это не трудно — табуном за мной ходили. Но мисс Минни нужны только вы.

— Я к ее услугам. Уже совсем приготовился сказать ей это, но тут она объявила — хватит! Как раз сегодня утром получил от нее письмо; пишет, что с нее довольно и что не видать мне ее больше как своих ушей.

— Заманивает, — сказала Грейси.

— Нет. Я ее обидел.

— Вот что ей от вас надо, — Грейси распрямилась и стала с трудом стаскивать с пальца кольцо. — Отдайте-ка ей его, — сказала она, протягивая кольцо той же рукой, в которой держала деньги.

Роб взвесил кольцо на ладони. — Сколько я тебе буду за него должен? У меня сейчас туговато с деньгами. Сам без работы.

— Небось, пьете много? — спросила Грейси.

— Достаточно, чтоб потерять работу.

Она подумала. — Берите! Все равно на нем ваше имя стоит; моего там никогда не было и дурня Грейнджера тоже.

— Что же ты его даром отдаешь? Нет, это не годится.

— А оно мне тоже даром досталось. Не заработанное. Когда время пришло отрабатывать — взяла да уехала.

Неожиданно Роб поднес кольцо к губам и поцеловал его. — Вот и я так же, — сказал он.

— Если когда разбогатеете — пошлите мне доллар-другой.

— А как я тебя найду?

— Через мисс Полли; она будет знать, где я.

— Она тоже собирается уезжать, — сказал Роб. — В сиделки наняться. Мне это неприятно, но она от меня помощи не хочет принимать.

Грейси пропустила его слова мимо ушей. — Ну тогда пошлите Христу. Он меня не забывает. — Она рассмеялась и долго не умолкала, как будто обнаружила в груди запас свежей воды, о котором и не подозревала прежде.

Роб сказал: — Обязательно. Мне он тоже не чужой. — И пошел к крыльцу. — Если будешь завтра в наших краях, заходи. Ты же еще не видела Хатча. Знаешь, как он вырос.

Грейси осталась стоять на месте. — Ладно, зайду. Я его не видела — господи ты боже мой! — да уже шесть лет. — Фонарик лежал на полу рядом с качалкой, но она не подняла его и приблизилась к Робу в темноте. — Нет, — сказала она, — не приду и не ждите. Близко к этому парию не подойду.

Несколько озадаченный Роб сказал: — Он ведь хороший мальчишка. Он Грейнджеру ничего не расскажет.

— Сама знаю, что хороший, — сказала она. — И пусть рассказывает Грейнджеру на здоровье все, что увидит. Просто я себя берегу. Наконец-то взялась за ум. И вам бы посоветовала. По возможности стараюсь не смотреть на детей. А то посмотришь, а потом сердце кровью обливается.

Роб тронул ее за локоть — тугой и горячий, обтянутый сухой гладкой кожей. — Не исчезай с нашего горизонта, ладно? Держись Полли, в твоих силах ей помочь.

Грейси кивнула: — Она не пропадет… — и осторожно высвободила руку.

Роб спустился с крыльца и пошел к машине. Взявшись за дверцу, он обернулся и сказал: — Благодарю!

— Приятно, когда хоть кто-то тебя поблагодарит.

Она больше не была видна ему, заслоненная балконными столбиками и кустами, посаженными ее двоюродной сестрой, но тут он вдруг вспомнил что-то. — А как же насчет дыни? Она еще не согрелась. Вместо аспирина, а?

— Нет, не пойдет, — сказала Грейси. — Слишком поздно — еще кошмары будут сниться. — Она повернулась и вошла в дом; он услышал лишь скрипучий звук открываемой и закрываемой двери, накидываемого крючка.

Тогда Роб нагнулся, достал дыню — все еще холодную (как он и обещал Грейси), по которой змейками бежали темно-зеленые полосы, — и положил ее на выставленный на улицу стул. Она увидит ее завтра, может, сумеет выменять на глоток виски; или ее сестра, возвращаясь на рассвете, найдет дыню, или кто-нибудь из детей, вставших спозаранку: подарок, свалившийся с неба.

10

Полли пошла к себе в семь часов, сказав Хатчу, что нет никакого смысла изнурять себя ожиданием, которое может продлиться до завтрашнего утра (она помнила, как после смерти Рейчел случалось вот так же ждать Форресту и Грейнджеру). Хатч сказал, что посидит в кабинете и почитает, пока не захочет спать, и читал до часу «Мартина Идена». Но сон так и не сморил его, и мысль о темной комнате и постели казалась мало соблазнительной. Он подумал, однако, что и возвращение отца не сулит ничего хорошего, и, тихонько потушив свет везде, кроме веранды, поднялся к себе в спальню.

Ему казалось, что он не спит. Однако он уснул, и даже довольно скоро, непрочным сном, провалился в пучину неясных видений, страха, угроз и конечного одиночества. Он успел вогнать себя в самое настоящее отчаяние, — неясное, неоформившееся, мыслями порожденное, но тем не менее гнетущее, — когда Роб разбудил его, со скрежетом повернув в замке ключ, Роб, или кто-то, подосланный Робом, или кто-то, убивший Роба и ввалившийся к ним а дом. Хатч прикинул все эти возможности. Он приподнялся на локтях и стал напряженно прислушиваться. Дверь не закрылась.

Сперва он ничего не слышал, кроме дыхания спящей Полли, доносившегося из полуотворенной двери ее спальни, — она не проснулась даже сейчас: тоже своего рода отрешение. Хатч хотел посмотреть на часы — нет, слишком темно, за окнами непроглядная ночь. Затем он услышал, как входная дверь наконец с шумом захлопнулась я в коридоре раздались шаги (скорее всего, не Роба; для него они были слишком торопливыми и тяжелыми), затем в кабинете громко щелкнул медный выключатель.

Руки у Хатча, напряженно ждавшего, что же будет дальше, стали ватными. Долгое время он не замечал, что они затекли. Но по мере того как минута сменяла минуту и ничем не потревоженная тишина продолжала подниматься снизу и расплываться по их этажу, он снова повалился на кровать и почувствовал, как застывшая кровь потекла по жилам, покалывая и обжигая. Всю жизнь он знал о срывах отца — из обрывков невнятных фраз, сказанных Сильви и Грейнджером, некоторыми знакомыми, но видеть никогда не видел. До сих пор что-то всегда защищало его: теперь ему было очевидно, что его защищенности пришел конец. Он должен встать, спуститься вниз и посмотреть — кто или что ждет его там. Ничто в прошлом не подготовило его к этому: ни уход из жизни матери, ни разговоры негров о том, что неизбежно подстерегает каждого человека, ни война, бушевавшая в Европе и Азии с тех пор, как ему исполнилось девять лет, поглощавшая в качестве пищи и топлива огромное количество детей, ничем не хуже его и также заслуживающих милосердия.

Он встал и как был, в пижаме и босиком, пошел ощупью вниз.

11

Кабинет показался ему унылым ограниченным пространством, залитым горячим белесым светом потолочной лампы — на первый взгляд, после его ухода два часа назад, в нем решительно ничего не изменилось — та же мебель, тот же свет, тот же въедливый запах, идущий от плесневевших в жару книг. Единственным человеком здесь была забытая на кровати фигурка, вырезанная из коры его прадедом. Хатч решил посидеть на кровати и подождать еще.

На маленьком неосвещенном пространстве между столом и кроватью лежал еще один человек — в спущенных штанах, скрюченный, как эмбрион, и совершенно безгласный.

Хатч перепугался от неожиданности и застыл в одном шаге от человека, но в бегство не обратился. В голову один за другим полезли вопросы. Кто это, Роб? Жив ли он? А может, это притаился кто-то чужой, готовый броситься на него? Хатч окликнул: «Роб!» — шепотом, чтобы не разбудить Полли. Ответа не последовало, человек даже не пошевельнулся. Хатч сделал еще шаг и присел на корточки рядом с ним, моля бога, чтобы это оказался кто угодно, только не отец. Человек обмочил одежду, поверх которой лежал.

Светло-коричневые брюки, без сомнения, принадлежали Робу, и ноги были его, сильные, с волосистыми икрами, тогда как у большинства мужчин к этому возрасту все волосы уже выпадают.

Хатч нагнулся, задерживая дыхание, чтобы не чувствовать запаха, и потряс его за худое бедро. — Роб!

Человек лежал неподвижно, и только грудная клетка чуть поднималась и опускалась.

Хатч изо всех сил уперся в бедро и перевернул лежащего на спину, чтобы заглянуть в лицо.

Глаза Роба были приоткрыты, хотя он спал. Он заснул, еще не успев улечься, собственно, и улегся-то для того, чтобы облегчить сну проникновение в мозг, в глаза.

Хатч сказал: — Погоди. Я схожу за Грейнджером, — от потрясения и страха он забыл, где находится, решил, что они дома, что вдвоем с Грейнджером они смогут поднять его.

Роб промычал: — Не то мне надо, понятно тебе, — фраза из сна. Вид его нагого тела был совершенно непристоен.

«Куда уж понятней», — подумал Хатч. Он встал и вышел.

12

Очутившись снова в своей комнате, он тихонько закрыл дверь и включил лампу на ночном столике. Сел на краешек кровати и стал ковырять загрубевшие за лето пятки. Когда на простыне рядом с ним выросла кучка омертвелой кожи и из правой пятки пошла кровь, он наконец понял, что ему делать. Подошел к раскрытому чемодану и вытащил этюдник. На одном из последних чистых листков, следующих за неоконченными портретами Шопена и Листа, он быстро написал:

13 июня 1944 г.

Рейвен Хатч».

«Дорогой Грейнджер!

Сейчас половина четвертого утра, и я все еще в Ричмонде. Твое письмо я получил вчера после ужина. До этого я ничего не знал о золотой монете, а то, конечно, уже поблагодарил бы тебя, Роб забыл сказать мне. Я поставил ему это на вид, а он ушел и, как я понимаю, напился; сейчас лежит внизу в кабинете на полу, совсем голый, и спит. От моей помощи он отказался.

Поэтому я прямо сейчас уезжаю. Поеду навестить своего дедушку Хатчинса, пока он еще жив. Я получил от него поздравление ко дню рождения: он пишет, что был бы рад повидать меня. Кроме того, мне хочется и еще кое-что там посмотреть. Попробую доехать туда на автобусе. У меня есть двенадцать долларов, что сам накопил да бабушка дала. Если не хватит, есть теперь еще твоя золотая монета; в случае необходимости я ее разменяю. Через пять минут я уезжаю и, значит, сегодня где-то вечером буду в Гошене — это на случай, если тебе понадобится написать мне. Своей поездки от Роба я скрывать не собираюсь. Оставлю ему записку. Ну, а в Фонтейне не говори о ней никому.

Может, поедешь со мной? Взял бы несколько дней отпуска да приехал на автобусе — показал бы мне все, что ты помнишь в Гошене. А потом мы бы вместе домой вернулись. Подумай. Я постараюсь задержаться до воскресенья — если дедушка чувствует себя неплохо и узнает меня и пригласит пожить у него это время. Так что приезжай, если надумаешь, не позже субботы.

Дела у меня обстоят хорошо, но на душе тяжело. Думаю, ты сам понимаешь отчего.

Еще раз спасибо. Надеюсь, увидимся.

Привет,

Затем он вырвал последний листок и написал:

«Дорогая мисс Полли!

Хатч Мейфилд».

Вы крепко спите, поэтому я решил написать и поблагодарить Вас за Ваше гостеприимство. Я с удовольствием провел у Вас все это время и сожалею, что должен уехать так скоро, но думаю, что после нашего сегодняшнего разговора Вы поймете, почему я так поступаю.

Я сейчас попробую попасть на автобус до Гошена, где похоронена моя мама. Денег у меня достаточно, и ничего со мной не случится. Во всем мире мальчишки и поменьше меня участвуют в войне — только у нас нет войны.

Роб внизу, наверное, Вы знаете, что с ним делать, поскольку знакомы с ним гораздо дольше, чем я. Он сказал мне, чтобы я оставил его в покое; что ж, пусть так. Пожалуйста, объясните ему, где я, скажите, что, закончив свои дела, я сразу же вернусь в Фонтейн.

Надеюсь, что Вам будет хорошо житься и впредь. Я бы хотел, чтобы Вам отошло все, что принадлежит мне в этом доме, и я надеюсь еще встретиться с Вами, когда узнаю о жизни столько, сколько знаете о ней Вы, и мы тогда сможем посидеть с Вами и поговорить.

Ваш друг

Затем он уложил свои вещи и, взяв в одну руку чемодан, а в другую сандалии, тихонько вышел из комнаты и положил письмо Полли на порог ее комнаты. Спускаясь по лестнице, он старался не смотреть на открытую дверь кабинета, где все еще горел яркий свет; но, оказавшись в коридоре, подумал, что может и должен сделать три вещи. Он поставил чемодан и вошел в кабинет; стянув покрывало с кровати, он укрыл им отца — от Поллиных глаз. Взял фигурку из коры, несмотря на то, что в записке отказывал все Полли (но на что ей эта фигурка — она сама сказала, что не хочет ее), и выключил свет. Затем сквозь обступивший его горячий мрак выбрался на улицу.

 

13–14 июня 1944 года

1

Она увидела его сразу, как он начал подниматься в гору; прервала работу ровно настолько, чтобы убедиться, что он идет к ней. А затем снова согнулась и принялась пропалывать тяпкой ряды кукурузы (она знала, что уже никогда не сможет есть кукурузу, но продолжала сажать от скуки). Чего зря тратить время, напрягать глаза в напрасной попытке разглядеть гостя — вот подойдет на расстояние вытянутой руки, она и увидит, кто это. На следующей неделе ей стукнет семьдесят семь, за темной завесой двух катаракт она давно забыла, что такое любопытство и чувство страха за себя. А сорняки пока что различала.

Потом она и вовсе забыла о нем, отвлекшись другими мыслями. Она думала спокойно, хотя к сердцу снова подступил страх — о Уитби, своем младшеньком в Бельгии, судьба которого была теперь в руках божьих, двадцать пять лет, ее любимец, ее надежда. Если его убьют, она умрет. Все остальное она выдержала, а этого нет, этого ей не пережить.

Хатч подошел и остановился у огорода, поставил чемоданчик на землю и спросил: — Это мейфилдовский дом?

Она распрямилась и посмотрела на него — все еще расплывчатое цветное пятно на фоне коричневых сумерек. — Нет, это шортеровский, — ответила она. — Только я не Шортер. Шортером был мой муж и мои сыновья. Но я и не Мейфилд — хотя это уж на выбор.

Хатч спросил: — Вы мисс Хэтти (он никогда не называл ее «тетя», да и не помнил ее — не видел с 1933 года).

— Да, Хэтти, — ответила она. Она была прямая, как черенок мотыги, стоявшей рядом с ней. — Она слышала его дыхание, учащенное крутым подъемом в гору, но признаться, что не видит его, ни за что не хотела.

— Я ваш племянник, — сказал он. — Вот нашел вас.

Она улыбнулась, но спросила: — Откуда?

— Из Ричмонда. Выехал прошлой ночью. Я еду на запад, но наш автобус здесь остановился, и я решил разыскать вас.

Хэт сделала широкий жест костлявой рукой. — И нашел все, что осталось! Что делать с этим будешь?

— Добрый вечер! — сказал Хатч.

2

За ужином и до него они почти не разговаривали (войдя в дом, она сказала Хатчу: «Поднимись наверх в свою комнату. Умойся, полежи. Когда все будет готово, я тебя позову». Он поднялся по незнакомой лестнице и увидел комнату с открытой дверью, которая, как ему показалось, не могла принадлежать Хэт; умылся теплой водой из кувшина, стоявшего рядом с белым фаянсовым тазом, а потом лег на кровать, на которой был зачат его отец, и проспал целый час, погасив немного тяжелую задолженность прошлой ночи, и только тут Хэтти позвала: «Можно есть, если ты готов»), но едва они покончили с печеными яйцами, овощами и печеньем, Хэт сказала: — Ну, а теперь расскажи мне, как сошла твоя поездка.

Хатч еще ни разу не упомянул имени Роба — она не спросила о нем — и не мог заставить себя произнести его сейчас. Он сказал: — Всюду битком набито, полно солдат, почти всю дорогу ехал стоя; ну да это ничего. Я очень рад отдохнуть у вас.

Хэт сказала: — Ну, конечно. — Она то и дело умолкала, но это не мешало ей широко улыбаться каждый раз, когда он ловил украдкой брошенный на него взгляд. Сейчас она улыбалась. — Прогулка пошла тебе на пользу.

Хатч решил, что она говорит о том, что ему пришлось идти в гору.

— Вы правы, — сказал он. — Я не привык к горам.

— Уж будто бы! — возразила она.

Хатч понял, что она приняла его за кого-то другого. Он назвался ее племянником, насколько ему было известно, других у нее не имелось, — хотя, собственно, он ее внучатый племянник. Вот она и подумала, что перед ней Роб. Неужели она совсем из ума выжила? С виду она чистенькая, ухоженная, ни намека на въедливый стариковский запах — запах жженого пера, грязи и запустения, так часто сопровождающий (по его наблюдениям) стариков, доживающих в одиночестве свою жизнь. Но не поправлять же ее: «Да вы что, я же гораздо моложе; я — Хатчинс Мейфилд». Все равно, хуже вчерашнего быть не может. Ни одно сообщение о фронте, ни одна фотография замученных детей — а он видел сотни их — не подействовали на него так удручающе. В глубине души он сознавал, что прошел вчера окончательное испытание и что теперь ему уже ничего не страшно. Можно спокойно сидеть и слушать ее. Улыбнувшись Хэт, он сказал: — Что ж, кое-что из этой прогулки я вынес.

— К примеру?

— Ну, например, понял, что теперь меня больше никто никогда не обидит.

— А что, пробовали?

— Да.

— Кто же?

— Да мало ли кто. Наговорят всякого…

— Сиротой тебя называли?

— Да… ну, что я один.

Хэт сидела напротив него, по другую сторону квадратного стола. Неожиданно она нагнулась и взяла его за левую руку, лежавшую на чистой скатерти. — Знаешь такое слово — «врун»? — у нее даже лицо разгладилось, с таким напором задала она этот вопрос.

— Знаю, только я не…

— А раз знаешь, так и употребляй, — сказала она и снова откинулась на спинку стула. — Слова существуют для того, чтобы их употребляли; только они тебе и останутся, когда все остальное откажет — когда глаза и руки откажут. У меня одни слова, пожалуй, и остались.

— Как его употреблять? — спросил Хатч.

— Каждому в лицо говори, кто посмеет сказать, что в тебе не заботятся, что тебя не любят, как кровное дитя. Скажи такому человеку, что он врун, врун и больше ничего. — Она так и светилась от сознания своей правоты, но сидела по-прежнему неподвижно, положив руки на стол по обе стороны тарелки, словно охраняя ее (она и половины не съела).

— Но кто же? — спросил Хатч. — Кто заботится? — Он почувствовал — впервые в жизни совершенно отчетливо, — что играет двойную роль, серьезную и комическую, роль своей тетки и свою. Она принимала его за кого-то другого; он не стал разуверять ее. Но самому ему, поскольку он понял ее ошибку, ужасно захотелось использовать ее с целью маскировки в той новой жизни, в которую он вступил сегодня на рассвете.

Хэт довольно долго сидела молча, прямая и неподвижная, не глядя на него. Хатч решил, что мысли ее опять смешались. Ничего подобного: она просто не могла прийти в себя от его вопроса — как он мог задать его? Погодя она сказала, не поднимая глаз:

— А что, если Хэтти? Предположи, что Хэтти. И посмотри, каково это тебе покажется.

Он кивнул. — Попробую, — а сам чуть заметно улыбнулся.

И она — хоть и не видела его улыбки — тоже улыбнулась; надо на веселой йоте начать, тогда, по крайней мере, ясно будет, что это не пустые притязания. Пусть кто посмеет сказать, что она его мало любила. Ей представлялось, что это Форрест, ее брат, двенадцатилетний мальчик, у которого не нашлось одного доллара на билет, чтобы поехать со всем классом на экскурсию и Данвилл — два часа езды на поезде, — так что он вышел загодя и проделал весь путь пешком и встретил остальных на станции, а потом так же пешком вернулся один назад, вот только сейчас добрался до дома. Все это действительно произошло шестьдесят один год тому назад, вскоре после смерти их матери, и было одной из главных причин, побудивших ее выскочить замуж за Джеймса Шортера и родить ему двух сыновей, которые в течение последних двух часов навсегда покинули ее, испарились из ее памяти, ушли из круга ее забот. Пройдет совсем немного времени, и ей уже не придется больше корить Форреста. Они станут выше взаимных укоров.

Она продолжала улыбаться. Но что-то затеняло радость, омрачало надежды. Она все так же сидела за столом, и руки ее все так же спокойно лежали на скатерти; но затуманенный взгляд был обращен к нему — к его лицу, белому выпуклому пятну среди других таких же пятен.

— Форрест, — сказала она, — пожалуйста, прости меня!

Прежде чем Хатч решил, как реагировать на ее слова — рассмеяться, уйти, спросить: «За что?», попытаться в двух словах объяснить ей ее ошибку, он произнес: — С радостью, — и дотронулся до широкого запястья ее правой руки пальцами, которые хотели успокоить и были шестьюдесятью годами ее моложе: они, как свежие простыни, холодили ее горячую сухую кожу — волнующая встреча двух совершенно чужих друг другу людей.

3

Еще до наступления темноты Хэт отправила его спать, и он без дальнейших разговоров поднялся наверх в пустую комнатку, разделся до трусов (в комнате было по-прежнему жарко) и стал смотреть из окна на поросший деревьями гребень горы, на склоне которой стоял дом. Остановив взгляд на ближайшем к дому дереве (мертвом — лишенном листьев, веток, коры; лишенном всего, что нужно дереву, кроме вертикального положения), он думал о цепи новых возможностей, проистекавших из решений, которые он успел в течение этого дня принять.

Он решил оставить отца (а может, отец отослал его, как ему сперва показалось? Он целый день ломал голову над тем, что могли означать слова Роба: «Не то мне надо. Понятно тебе?»). На станции, узнав, что гошенский автобус уходит только во второй половине дня, он пошел позавтракать в кафе — надо было обдумать, не сорвется ли из-за этой задержки его план: Роб может протрезветь настолько, что придет за ним сюда, и что тогда делать? Он принялся за пирог с персиками, как вдруг по громкоговорителю объявили отправление автобуса на Брэйси, Данвилл и далее на юго-запад. Он пропустил название мимо ушей, но старая официантка, выписывая ему счет, сказала: «Вот тебе и автобус; можешь ехать. Хочешь — заверну пирог?», на что он сказал: «Будьте добры, заверните», — восприняв это как свое следующее решение, продиктованное удачей — по крайней мере, шаг вперед. В Брэйси он расспросил, как найти дом тетки, добравшись туда, заморочил ей голову так, что она в конце концов приняла его за своего покойного брата — его дедушку.

Можно ли взять это за отправную точку? Что принесет ему утро? Прояснится ли у нее голова настолько, что она поймет, что он — это он? И если да, то станет ли она приставать с больными вопросами, отвечать на которые выше его сил? Например, где сейчас Роб? Как он представляет себе свое будущее? Не попросит ли она его остаться с ней? Сможет ли он отказать наотрез и уйти? Или лучше сразу одеться и уйти? Прокрасться мимо ее двери и идти пешком в сторону Гошена или ближайшей автобусной остановки? Или затаиться здесь и подождать, пока она уснет, и уйти тогда? (Она все еще была в кухне, оттуда доносился звук радио.)

Или, может, ему стать Форрестом? Воплотить мечту Хэт и поселиться с ней? Не только для того, чтобы скрасить ей остаток жизни (уж здесь-то он будет в безопасности, искать его станут в Гошене, никто и не подумает заглянуть сюда — сколько он себя помнил, все всегда старались увильнуть от Хэтти), но и ради себя самого, чтобы защититься от жизни, которая быстро на него наступала, от Роба, умевшего очень больно обидеть, умевшего несколькими словами, одним своим присутствием возбудить любовь и веру в себя, чтобы затем растоптать их.

Стоя в одних трусах у окошка, в которое долгие годы смотрел его дед, а затем его мятущаяся бабка и его новорожденный отец, Хатч думал о том, что можно переночевать здесь и встать наутро другим человеком — Форрестом Мейфилдом — и зажить жизнью, где не нужно будет принимать никаких решений, несущих горе и ему самому, и девяти другим людям. От Сильви, от Грейнджера он достаточно знал о событиях прошлых лет — о том, как Форрест убежал с Евой, и о всех важных последствиях этого поступка, — и прекрасно понимал, что течение жизни десяти человек было нарушено их решением: Ева и Форрест, родители Евы, Рина, Хэт, Грейнджер, Роб, а впоследствии и Рейчел с Хатчем. А вот он захочет и пощадит их, убережет Шарлотту Кендал от смерти, убережет Робинсона и Хатчинса от появления на свет. Он будет излучать лишь тихую радость, довольство жизнью; свою старую тетку Хэт он окружит заботой: пусть не боится больше одинокой старости; свое же неистовое стремление к независимости (свободе от любви, от страданий) он будет непрестанно удовлетворять, живя в этом пустом доме, в этой пустой комнате; пропалывая бобы, взбираясь на верхушку горы и глядя оттуда на мертвое дерево, на мирный пустой дом, на дорогу где-то далеко внизу, на подымающуюся от нее гору, мысленно уменьшая их так, чтобы они умещались на листках его этюдника. Жизнь долгая, полезная и свободная от обид.

Сознавая, что он снова играет двойную игру — только на этот раз с самим собой, — он решил остаться здесь. Пусть будет так. Он хочет остаться и останется. Пробудет здесь завтра и задержится, пока не возникнет угрозы гладкому течению его жизни.

Надвигались сумерки. Очертания голого дерева слились с травой, темневшей за ним. Хатч пошел к своему чемодану, достал этюдник, включил яркую потолочную лампочку, единственную в комнате, и, сев на твердую кровать перед старым зеркалом, принялся впервые рисовать свой автопортрет — прекрасно уловив сходство и таким образом запечатлев то, что он оставлял позади, вступая в эту новую жизнь.

4

Уже поздно ночью — минут десять первого — прослушав последнюю сводку новостей, Хэт выключила везде свет и в полной тишине уверенно пошла наверх. Она постояла на площадке, прислушиваясь к ровному дыханию, доносившемуся из комнаты Форреста. Затем, не стараясь соблюдать тишину, она подошла к этой двери — Хатч оставил ее полуоткрытой — и распахнула. Лунный свет, проникавший в комнату, представлялся ей в виде плотной светящейся завесы, отделявшей ее от цели — от мальчика, чье дыхание она слышала и которого должна спокойно ощупать руками, прежде чем сможет уснуть. Она плохо знала эту комнату, годами, кроме как для весенней и осенней уборки, не заходила в нее; поэтому она выставила вперед руки и двинулась, шаркая туфлями, к тряпичному коврику и налетела коленями на кровать. Сонное дыхание оборвалось, но потом он снова задышал спокойно и глубоко. Она присела с краю на матрас и стала ждать. Чего? — она и сама не знала. Может, утешения от живого существа, доверенного ей. А может, ей нужен ответ еще на какой-то вопрос. Да, один вопрос оставался невыясненным.

Наконец-то она вспомнила. Уже освоившись в темноте, она без труда с первого раза нашла его широкое бедро, положила на него руку и не снимала, пока дыхание снова не стихло. Через пикейное покрывало и простыню нащупывалась плоская кость. Дыхание не возобновлялось — он или проснулся, или вот-вот проснется. Жаль, что пришлось разбудить его, но она должна задать ему этот вопрос, пока он опять не выскочил у нее из головы.

— Эта Нормандия, — спросила она, — она что, где-то недалеко от Фландрии? — Она же знала, что он всегда любил географические карты.

Он ответил: — Да, недалеко.

Довольно долго оба молчали. Он видел над собой ее лицо — совсем молодое при лунном свете — такое же как за столом после ужина, когда она с таким жаром заявила ему, что его любят и о нем заботятся.

— Значит, так, — сказала она. — Значит, он погиб.

Он еще не совсем очнулся от сна, но все же понял, что она говорит о войне. — Вы слушали сводку? — и увидел, как она медленно кивнула.

— Сказали, что сегодня немцы отбросили их назад, прижали к самой воде. В Шербурге или где-то поблизости. Сказали, будто потери очень большие.

Спросонья он не понял. — Это вы об Элберте? Он не пропадет.

— О Уитби, — сказала она. — Я чувствую, что он погиб.

Хатч вспомнил, что слышал от кого-то, будто она потеряла одного сына. Пожалуй, от Рины. Она сказала ему в день нападения на Пирл-Харбор, когда он спросил, не придется ли и ему умереть на войне, если она затянется? «Не думаю. Бог обычно не забирает двоих из одной семьи, только в редчайших случаях. Твой двоюродный брат погиб во Фландрии. Значит, ты почти что застрахован. Сколько бы война ни тянулась». А вот звали ли его Уитби — этого он не помнил. И потому только молча коснулся руки, которая лежала у него на боку.

Хэт приняла его ласку, но не взяла его руку в свою, не сжала ее в знак немой благодарности. Но и не ушла, не убрала руки, на которой лежала ее рука; она сидела так тихо, пришибленная своей утратой, что он в конце концов снова уснул, теперь уже непробудным сном.

Немного погодя ей стало холодно, и она подумала, что надо пойти к себе. Там ее перина — собственно, перина ее матери — можно укрыться ею и согреться. С 1918 года она спала очень мало, но пока зрение ей не изменило, она постоянно проводила ночи в кухне: штопала белье, писала письма, консервировала овощи и фрукты, которые рассылала затем кому придется — ничего, жить было можно. Но после того как она ослепла, ей оставалось только слушать радио, пять лет военных известий, внезапно прорывающиеся коротковолновые новости на всех языках мира — такие же печальные, как и те, что передавались на английском, — и она снова стала спать в старой кровати Джеймса, которую делила когда-то с ним и в которой никогда не чувствовала себя уютно.

Но сперва надо пощупать лоб у ребенка. Что-то очень уж крепко он спит, да и день за плечами нелегкий — нет ли жара? Уверенным движением она нашла его лицо — лоб сухой и прохладный, дыхание ровное и влажное. Ее пальцы скользнули по щеке, ощупали лицо. Оно было спокойно, он с наслаждением отдавался сну — лоб, веки, рот, подбородок, все говорило об этом. Одно только — она никогда прежде не дотрагивалась до этого лица: ее легкие пальцы исследовали новую страну, юную, умиротворенную, доверчивую, но незнакомую.

5

В семь часов Хатч проснулся; яркое солнце светило в окно. Он прочел молитвы и оделся. Ему показалось, что снизу доносится запах свежеиспеченного хлеба и копченой грудинки. Это была только мечта — когда он, направляясь к лестнице, проходил мимо двери в спальню его тетки, он увидел, что она сидит в кресле у дальней стены, в том же платье, устремив взгляд на него. Он остановился на пороге и сказал: — Доброе утро! Вы вчера долго не ложились?

Она кивнула без улыбки.

— А я ничего не слышал. Спал как убитый. — Он сделал шаг в комнату.

— Подожди, пожалуйста, минутку, — сказала Хэт. И протянула вперед руку, которой изучала его лицо накануне ночью.

Он остановился в недоумении.

— Впрочем, нет, все в порядке, — остановила она себя. — Только скажи мне вот что — ты когда-нибудь прежде видел меня?

— Да, видел. Я ваш племянник. Я ведь сказал вам, помните?

— Не Роб, — сказала она.

— Нет, я Хатчинс.

Никакого проблеска во взгляде. Она казалась старой-старой, на все свои семьдесят семь лет.

— Я сын… — «Роба» хотел он сказать, но это показалось ему слишком мучительным, — сын Рейчел Хатчинс, — выговорил он и понял, что теперь ему надо уходить прочь отсюда к старой жизни, плотно взятую в кольцо чувств, выдающих себя за любовь, но на поверку оказавшихся неудовлетворенностью и страхом.

Хэт ничего не поняла, никакой Рейчел она не помнила; все же она легко поднялась на ноги, улыбнулась и шагнула к нему: — Но ты все равно можешь остаться, — сказала она.

 

14–17 июня 1944 года

1

14 июня 1944 г.

Роб.

Дорогая Мин!

Сейчас раннее утро среды — начало седьмого. Твое письмо пришло в понедельник и оказалось одной из последних соломинок, переломивших спину старому верблюду. Ты приказала мне не писать и можешь сжечь это письмо, не читая; но я провел ночь почти не смыкая глаз, Полли еще спит, так что я уж скажу все тебе, в надежде, что авось ты не сожжешь его сразу.

За неделю, прошедшую со времени моего последнего письма, произошли следующие немаловажные события: место учителя «труда» в Фонтейнской школе оказалось незанятым, и Торн Брэдли, по-видимому, склонен предоставить его мне, если я дам зарок не пить. Мама, Рина, Сильви и Грейнджер — все дошли до точки — причем бесповоротно; они с трудом переносят друг друга, что не мешает им наслаждаться жизнью, так что поселиться у них я не смогу. Но старый кендаловский дом, если его хорошенько продезинфицировать и побелить, можно привести в обитаемый вид — вот только хватит ли у меня духу вышвырнуть на улицу восьмерых негров (одного пока что нет, но скоро будет: старшая девчонка беременна). Хатч отказался жить со мной, если ты будешь в поле зрения; кроме того, он уехал, по-видимому, насовсем — так, по крайней мере, обстоит дело сейчас. Но к этому мы еще вернемся. Пески и волны Атлантического океана по-прежнему хороши, особенно если принять во внимание недавние события (две мировые войны со всеми вытекающими последствиями, сонмы пошедших на дно молодых людей и реакция акул на это обстоятельство). Все виргинские святыни на месте, так же как и виргинские жители — те, с кем мне пришлось повидаться до сих пор… включая мисс Полли, которая непреклонна в своем намерении забрать отсюда свои пожитки, как только я уеду, и начать в шестидесятилетнем возрасте карьеру сиделки (она совершенно справедливо возмущена и удивлена тем, что отец не оставил завещания и вообще никак не позаботился о ее будущем, и за его бесспорным отсутствием вымещает это на мне). Я предложил ей дом со всем его содержимым, но она все равно отказывается, а это означает, что мне придется продать его с аукциона, или сжечь, или поселиться здесь — только вот на что я буду жить? Может, мне питаться страницами из отцовского Вергилия? или бессмертными строками его стихов, посвященных шестнадцатилетней Еве? А тут еще Грейнджеровская Грейси. Она в городе, и я видел ее или, вернее, то, что осталось от нее. Тут я кое-чем поживился — взял у нее обручальное кольцо, которое принадлежало моей бабушке Мейфилд. Отец подарил его Грейнджеру. Могу вдеть его себе в нос — вот только кто будет водить меня? Или — если понадобится — продать, при удаче выручу двадцать долларов (оно совсем немодное, широкое и плоское, возьмут только за вес). Хатч обвинил меня в том, что я прикарманил пять долларов, принадлежавших ему, — это заслуживает отдельной главы, которую тебе читать необязательно. Ну и, без сомнения, с полдюжины мальчишек, которых я знал и, может, даже кое-кого из них обучал (не исключено, что и Сильвин племянник Элберт), кончили свои дни во Франции — для меня же прошла одна скучная неделя, только и всего.

Как уже сказано выше, я не так уж скучал. Получив от Грейси кольцо, я прямым ходом отправился к торговцу спиртными напитками и напился до бесчувствия, но не до полного. Вернулся домой на своих ногах и прилег на пол отдохнуть в чем мать родила (а что? мой пол, моя кожа!), и мой сын нашел меня и бежал от этого зрелища. Это было вчера утром. Он оставил записку, что едет в Гошен повидать отца Рейчел, а оттуда вернется домой. Как видишь, я не пустился в погоню. Ему четырнадцать лет, самому впору детей плодить, поэтому мне кажется, что он сможет без большого риска пересечь штат Виргиния. Если же на сможет — что ж, я, случалось, приносил зло людям и послабее его и мне не менее дорогим.

В своем последнем письме я говорил, что собираюсь воздать за прошлое как тебе, так и Хатчу. Теперь я, кажется, воздал — ему во всяком случае. Я показал ему то, о чем сказать никогда не мог бы, — во-первых, наглядно продемонстрировал, от кого он происходит, скажем, наполовину, и, во-вторых, что я прекрасно могу обойтись без него. Он — единственное мое творение, которое имеет хоть какую-то ценность, единственный, кто может, при удаче, расплатиться с давно просроченными долгами: моими, Форреста, Евы, старого Роба. В то утро, когда он родился, я поклялся перед богом, что если они с Рейчел останутся в живых, я стану другим человеком, порядочным, положительным. Бог свою часть договора выполнил наполовину, я за свою даже и не брался. Если бы я любил этого мальчика, то выполнил бы, Мин, поверь мне — не говоря уж о боге, или о тебе, или о Рине, о Грейнджере, о Сильви.

Итак, в четырнадцать лет — гораздо раньше, чем я, — он осознал, что он сам по себе, и забыл всякую надежду (на меня, во всяком случае). И если есть на свете человек, которого я должен оставить в покое незамедлительно, думаю, что это именно он. Дед бросил моего отца, когда ему было пять лет, а Форрест умер счастливым — так, по крайней мере, казалось, — не расстраиваясь особенно из-за того, что не сложилась его жизнь с мамой, что он бросил меня годовалым, что покинул Полли без слова. А мы все пошли себе по жизни дальше, может и спотыкаясь, но не падая духом.

Согласна ли ты обвенчаться со мной в понедельник или в ближайший день, дозволенный законом? Ты просила освободить тебя, и я тебя вполне понимаю, но сейчас я трезв, как в день появления на этот свет (проснулся вчера в полдень и с тех пор не притронулся ни к чему — из того, что продается в бутылках), и знаю, что должен умолять тебя вернуться и остаться со мной до конца — неважно чьего (я имею в виду просто смерть, для себя, во всяком случае). Я не сию минуту надумал все это, Мин, и удерживал меня лишь стыд — и еще я должен был исправиться, в чем залогом у бога был Хатч. Богу понадобилось, чтобы он от меня ушел, так что теперь у меня развязаны руки, и я могу умолять тебя, сколько угодно. Прошу тебя, возьми покинутого. Я все тот же, которого ты знала столько лет, только у меня больше нет никаких причин чего-то стыдиться, на что-то надеяться, от чего-то зарекаться; единственная надежда — это на скорую встречу с тобой; единственный зарок — это остаться с тобой навсегда (может, еще лет на тридцать, если я унаследовал от своих предков не только духовные качества, но и телесные).

Сейчас я собираюсь заняться вот чем — закончить здесь все дела к пятнице (приступить к хлопотам, без сомнения, длительным, о назначении меня душеприказчиком отца, в качестве какового я смогу распоряжаться его имуществом, насчет которого он не оставил никакого завещания; затем, если мне так и не удастся убедить Полли остаться в доме, нужно будет помочь ей переехать, навесить замок на дверь и подумать немного, как поступить с домом — продать, сдать внаем, сжечь или вернуться в него); после этого я съезжу к тете Хэт, у которой тоже есть какие-то права, как мне кажется, и от нее в Гошен совсем ненадолго, лишь затем, чтобы убедиться, что Хатч добрался туда благополучно, и узнать, не хочет ли он поехать со мной домой. Это я обязан сделать ради мамы, даже если на всех остальных мне наплевать. Ну и, конечно, я и сам желаю ему только добра. Если ты напишешь или телеграфируешь «да!» на «Пансион Хатчинса», то я приеду в Роли в воскресенье к вечеру — вот только хватит ли мне талонов на бензин — и мы сможем танцевать оттуда, — хотя, собственно, кроме «да!» или «нет», сказать больше нечего, как ты еще раньше заметила.

Ты уже попыталась сказать «нет!», и я нисколько не сомневаюсь, что причин у тебя для этого было более чем достаточно, и ты ни на минуту не сомневалась, что ответ твой правилен. И все же молю тебя — измени его. Всю свою жизнь ты предпочитала говорить «да!». Продолжай в том же духе! Я ведь тоже такой и считаю, что это единственное мое достоинство — я очень редко кому отказывал. Я принес зло нескольким людям и отправил на тот свет одну молодую женщину, но кому я когда-нибудь отказывал в чем-то, кроме как тебе? Прости, пожалуйста. И позволь мне заработать прощение. Может, тебе меня на всю жизнь хватит.

Дай мне знать до субботы или не позднее утра воскресенья. Если «да», то нам придется решать другие вопросы — останемся ли мы в Роли, сохранишь ли ты свою работу, пока я подыщу себе что-нибудь. (За комнату у меня заплачено по 1 июля, и, имея на руках свидетельство о браке, я могу перевезти тебя к себе.) Поедем ли мы в Фонтейн, где я смогу преподавать в школе — если считать, что это заметано? Или отправимся в путешествие на луну в «хадсоне» выпуска 39-го года, у которого шины крутыми горками достаточно укатаны.

Хотя и не больше, чем сам

2

Хатч не стал спрашивать дорогу, а просто пошел от автобусной станции к западной окраине города, мимо закрытых магазинов и домов, мимо моста, о котором слышал от Роба, и попал вдруг в рощу, плотно обступившую его соснами и высоким лавровым кустарником, темными, как мокрая змеиная кожа; впереди виднелась одинокая гора, даже сейчас еще — в девятом часу — освещенная закатными лучами. Он решил, что заблудился, понимал, что слабость его объясняется тем, что за все время после ухода из дома тетки съел лишь на пять центов арахиса (деньги он берег: совершенно неизвестно, чего можно ждать в Гошене, как он встретится с дедом, что почувствует на могиле матери). Но возвращаться и спрашивать дорогу не хотелось. Если он сбился с пути, можно прилечь где-нибудь под деревом, проспать до рассвета и тогда сообразить, куда идти. За последние два дня он сумел настроить себя на спокойный лад и считал, что спокойствие дано ему в награду за смелость, с какой он решил наконец сам распоряжаться своей жизнью, не подозревая, что больше чем наполовину это дар его предков и скрытых сил, которые оберегали его, а также результат дня, проведенного в одиночестве.

Вышел он сначала к слабо освещенной пристройке (сам дом был погружен в темноту), но сразу понял, что пришел куда надо. Все это хранилось глубоко в памяти и сейчас всплыло, дублируя то, что было перед глазами: дом, беседка, покосившиеся службы. В единственном тускло светившемся оконце ему почудилась фигура, движущаяся по комнате, и, поставив свой чемоданчик, он негромко окликнул: — Есть здесь кто-нибудь? — Он знал, что стены должны быть топкими, в две сосновые доски, но шагов слышно не было и никто не отозвался.

Затем в окно кто-то выглянул — женщина, негритянка — черная, как натертая маслом аспидная доска.

Хатч только улыбнулся.

В первый момент женщина ответила ему — на губах тоже зародилась улыбка, тут же сведенная на нет выражением глаз — отстраняющих, как глаза его матери, устремленные на него в снах.

Он сказал: — Это Хатчинс, — подразумевая свое имя.

Она помотала головой, закрыла глаза и отошла от окна.

На дворе уже почти совсем стемнело. Большой дом был и того темней — идти туда не имело смысла. И в то же время он знал, что пришел туда, куда хотел, что где-то здесь находится отец его матери. Женщина, наверное, не расслышала, может, он напугал ее. (Возможно, она там совсем одна или приняла его за Рейчел, решила, что он призрак?) Он подошел к входной двери и трижды постучал.

В конце концов она вышла и зажгла свет в коридоре — высокая женщина в темно-синем платье, на шее две нитки белых бус, черная, как батрачка в страду, хотя по виду и не скажешь, чтобы она много работала.

Хатч сказал: — Я ищу мистера Рейвена Хатчинса.

Она снова помотала головой.

— Это пансион Хатчинса? — Он указал на дом. — Я ведь не заблудился?

— Был прежде.

— Это мой дедушка.

И опять она помотала головой.

— Я сын Рейчел…

— Роба, — сказала она.

— …Рейвен Хатчинс, — прибавил он для ясности.

— Опоздал, — ответила она. — Он в мае умер.

— Там есть кто-нибудь? — Он снова указал пальцем на дом.

— Две дамы из Роанока в дальнем крыле, постоялицы.

— А из Хатчинсов никого?

— Ты, если не врешь. — Она протянула руку, словно затем, чтобы дотронуться до его правой щеки — проверить его притязания, но даже в темноте одного взгляда было достаточно, чтобы рассеять ее сомнения. — Устал? — спросила она.

— Пожалуй, скорее голоден.

— Входи же.

Хатч нагнулся за чемоданом, но, вспомнив что-то, разогнулся. — Вы Делла? — спросил он.

— Была ей когда-то, — сказала она. — Входи, там разберемся. — Теперь она улыбалась, быть может, только себе, своему долготерпению.

3

В течение следующих двадцати минут Хатч не задавал никаких вопросов, молчала и Делла — оба были заняты едой. Еще до прихода Хатча, прибрав в кухне, она принесла еду к себе в комнату — чтобы поужинать и перекусить ночью, если захочется, — но еще не садилась за стол, собираясь сперва прослушать вечерние новости. Так что она была голодна. Запасная тарелка нашлась, еды было вдоволь — холодная вотчина, макароны с сыром, свежие булочки и вода. Она сидела на кровати, Хатч на единственном стуле; оба ели молча, но время от времени бросали друг на друга при свете свисавшей с потолка лампочки быстрые внимательные взгляды: Делла высматривала в нем родительские черты — не вздумал бы он по их примеру предъявлять права на нее, на ее жизнь; Хатч старался представить ее молодой, ночь за ночью утешающей его отца.

Наконец она посмотрела ему в глаза и спросила: —Откуда ты меня знаешь?

Хатч подчистил все, что было на тарелке. Он поставил ее на пол у своих ног и ответил: — Роб говорил.

— Ты его Робом зовешь?

Он кивнул. — Отец мой.

— Знаю. Что же он тебе говорил?

— Что вы, бывало, помогали ему, спасли его.

— Спасла? От чего?

— Ну, от беды. Он говорил, что ему очень худо было, когда он поселился здесь, и что вы стали для него мостом.

Делла рассмеялась. — Мостом куда?

— К моей маме, наверное.

— И это ему принесло счастье? Ну и ну! Теперь можно и умереть спокойно.

Еще два дня тому назад он встал бы и вышел, гордый возможностью лишний раз показать, что это общество не для него. Сейчас, однако, он очень устал, но даже сильней, чем усталость, ощущал потребность в помощи — совсем как когда-то Роб. Он ошибался, потому что был благополучней Роба, и все же два последних дня заставили его усомниться во всех ориентирах, на которые он полагался на протяжении четырнадцати лет — в людях, домах, деревьях. Попросить ее прямо он не мог — не зная, какая ему нужна помощь и окажет ли она ее, поэтому сказал: — Роб благодарен вам. Он сам сказал мне об этом.

— Где он?

— В Ричмонде.

— Его приняли обратно на работу?

— Нет, мой дедушка умер. Роб поехал туда привести дела в порядок.

— Дедушка Мейфилд? Вот же не везет тебе — один за другим.

Хатч понял, что она говорит серьезно, без тени издевки. — Мне не привыкать, — сказал он, — Роб говорил, что вы знали мою маму.

— Если кто ее знал, так это я. Большая охотница была до всяких секретов, да только мы выросли вместе, так что от меня скрываться ей было не с руки.

Хатч сказал: — А от меня она скрылась.

Делла сказала: — Что ты помнишь?

— Разве вы не знаете, что я никогда ее не видел.

Делла сказала: — Меня тут не было. Ты уж прости меня, я ведь уехала отсюда сразу после их свадьбы. Мне казалось, что она пожила немного после твоего рождения и у тебя было время ее узнать.

Хатч покачал головой. — Нет, я только видел ее фотографии. И еще она мне снится.

Делла кивнула. — И что она делает?

— Во сне? Всегда исчезает. Я случайно наталкиваюсь на нее в лесу, прошу ее подождать, чтоб успеть позвать Роба, но она всегда исчезает.

— Пока ты ходишь за Робом?

— Он в доме, — Хатч указал назад, себе за спину, согласно сну.

— Значит, ты ушел от нее. Не захотел с ней оставаться. Вот этого она всегда и боялась, что никого с ней не останется. Она так этому противилась, что с того и померла в конце концов.

Хатч сказал: — Это я ее убил.

Делла задумалась, потом встала с тарелкой в руках, подошла к комоду и поставила ее. Она стала смотреть в мутное зеркало, не взяв гребенки, не охорашиваясь, просто вглядываясь, внимательно-внимательно, как будто все, чему научила ее жизнь, можно было прочесть на ее лице, как будто все это было оттиснуто на ее черной коже. Она знала о Рейчел не меньше, чем о себе, Делле. Потом снова пошла к кровати, села на этот раз в дальнем ее конце и посмотрела прямо на Хатча.

— Кто-то тебе наврал. Мне все равно кто, только я-то врать не стану. Так что ты верь. Это святая правда. Рейчел умерла, добиваясь своего. У нее были недостатки, и немалые — кому знать, как не мне, — но всю свою жизнь она хотела одного: иметь что-то. Чтобы это было ее на всю жизнь. И чтоб было живое — не наряды или кольцо на пальце вертеть. И чтобы говорящее было — не кошечка или собачка. И она от одного к другому кидалась — то к папочке своему, то к дружкам школьным. Ан все не то! Со всеми ей горе одно было, хотя, правду сказать, они в том виноваты не были. И вот приехал Роб и вроде бы того же самого хочет — она и вообразила, что это он. А получилось, должно быть, не так; меня здесь не было, как я тебе уже сказала. Ну и тогда она решила, что у нее будешь ты.

— Она сказала вам это?

— Нет, голубчик. Я ведь ни разу не видела ее после того, как она из дому ушла. Я им свадебный ужин приготовила, она пришла ко мне, подарила мне свой букет и говорит, мол, я ее знаю, и если она меня позовет к себе, так чтоб я непременно приехала. Я сказала, что приеду — соврала, наверное (я в Филадельфию собиралась). Но она так меня и не позвала, вот и выходит, что, может, еще я и не соврала. Только мечтала-то она всю свою жизнь о тебе — понимала, что уж ты-то будешь ее собственностью, что она тебя выносит и сумеет удержать при себе. А умерла она по несчастной случайности или просто богу так было угодно. Но ты ведь за ней остался — и глаза у тебя такие же, как у нее, строгие, и вот, смотри, вернулся сюда.

— Да они-то умерли, — сказал Хатч. Ни он, ни Делла с начала разговора не упомянули его деда.

— Зато мы с тобой живы. — Она улыбнулась.

И Хатч улыбнулся в знак согласия, однако он хотел знать больше. — Он долго болел?

— Мистер Рейвен? Не очень. Я как отсюда уехала, так все время на севере жила, но, понимаешь, он к моей маме прежде хорош был (раньше я так не думала, а теперь вижу, что неправа была); и всегда-то он помнил мой день рождения, ни разу не забыл. Каждый год в этот день приходил от него небольшой перевод, где бы я ни жила — ни письма, ни открытки, только деньги. Так что, когда я приезжала сюда раз в два-три года погостить у своей сестры, то обязательно наведывалась к нему, и он всегда спрашивал меня (это уж после того, как мисс Керри померла): «Что будешь делать, Делла, когда я позову тебя сюда ходить за мной?» Я, понятно, смеялась и говорила: «Мистер Рейвен, как бы мне раньше не пришлось вас позвать». Вообще-то мне жить на севере нравилось, и работа бывала хорошая, да климат там не по мне, у меня артрит сделался, да такой, что меня всю скрючило, думала — не вынесу долго, кончусь. Ну вот, приехала я сюда этой пасхой, после довольно долгого перерыва; с рождества без работы сидела, и денег у меня оставалось всего ничего. Первую неделю прожила у сестры, набиралась сил и к нему не ходила, так что в конце концов он сам ко мне пожаловал. Въехал во двор, а вылезти из машины трудно ему было. Я как увидела его из окна, так сразу поняла — болен: идет, еле ноги волочит, а когда подошел поближе, посмотрела — руки у него желтые, как тыква, и совсем высохли. Сестра моя куда-то ушла и Фитц, сын ее, — тоже, и вот стою я одна и говорю себе: «Ну, Делла, дождалась!» Поняла, что он приехал за мной и что надо ответ давать. Он схоронил мою мать, все оплатил до последнего гроша, а гроши тогда были считанные, почище теперешнего. И я говорю себе: «Только этого тебе не хватало — еще одного покойника». Всего лишь прошлой осенью у меня одна подруга на руках померла. Все же я вышла к нему, села с ним на крылечке. Он стал рассказывать мне о делах, а о прошлом ни слова (единственный человек, из тех, кого я знаю, который не любил прошлое ворошить), сказал, что ожидает в июле и в августе много постояльцев — люди перестали ездить на морские курорты: немцев боятся. А потом спросил, не пойду ли я к нему, помочь на кухне? Я говорю ему, мол, я уже не та, не вывезу, как прежде. А он пригнулся ко мне — мы в качалках сидели, — потупил глаза и говорит: «Ты одна у меня осталась. Кто-то должен же мне помочь». Я спросила, не хворает ли он, и он ответил, что, видно, да. Дотянулся, взял мою руку, тогда еще сильно распухшую, приложил к своему левому боку и говорит: «Что это?» Мама моя когда-то массировала ему шею; болела она у него (а у нее правая рука исцеляющая была), ну я легонечко и нажала. А он говорит: «Ты как следует жми». Надавила я покрепче и нащупала опухолину, величиной с орех, а от нее во все стороны вроде как щупальца расходятся. Я хотела в шутку все обернуть и говорю: «Никак, в ожидании вы?» — «Верно, говорит, в ожидании. Потому и прошу тебя слезно вернуться». Делла замолчала и посмотрела в единственное окошко, за которым стояла непроглядная ночь. Она не продолжала свой рассказ — наверное, сочла, что с Хатча и этого достаточно или что дальнейшие вопросы пусть задает сам.

Он спросил: — Вы были рады? — Вопрос, которого она ожидала меньше всего.

И тут она поняла, что действительно была рада — рада возможности отдохнуть, вот только не призналась в этом. Слишком многое понадобилось бы сказать этому мальчику, ненужного ему сейчас, бесполезного в будущем. — Я на ощупь правду узнала. Сказала ему, что вернусь, и вернулась. И до сих пор еще здесь.

— Вы говорите, он в мае умер?

— Вчера три недели исполнилось.

— А мне никто ничего не сказал.

Делла сказала: — Он тебе написал. Я прекрасно знаю, что написал. Сама письмо отправляла.

Хатч сказал: — Ко дню рождения: просто он поздравил меня с днем рождения.

— Чтобы зазвать тебя. Зазвать тебя к себе. — Она говорила негромко, но голосом твердым от сознания своей правоты.

— Ничего такого он не писал; просто звал как-нибудь приехать, — Хатч указал на свой чемодан и приподнялся было, чтобы достать оттуда письмо — доказательство своей невиновности.

Делла жестом усадила его на место. — Сколько, ты говоришь, тебе лет?

— В мае исполнилось четырнадцать.

— Ты бы уже двух детей мог наплодить, мог бы на фронте погибнуть, если бы пару лет себе накинул, как поступают многие хорошие мальчики, и ты еще говоришь, что думал, будто это просто поздравление с днем рождения?

Хатч кивнул: — Да, я и правда так думал.

— Тогда давай я научу тебя, как между строчек читать — это лучше всяких книг. Сидит он тут, что ни день, то ему хуже, а родни никого, кроме тебя. Он о тебе не говорил — ты ведь тоже из вчерашнего, — но день твоего рождения помнил, вот и написал то письмо и велел мне на почту снести, а когда я вернулась, еще заставил поклясться, что я его отправила. Он хотел, чтоб ты тут был — в настоящее пришел, чтоб ему не бояться за будущее.

Хатч все же пошел к чемодану и достал оттуда письмо. Медленно прочитал его и снова сложил, не предлагая Делле. — Ничего этого тут нет, — сказал он. — Ничего, кроме поздравления. И еще: «приезжай как-нибудь». — Он продолжал стоять.

— Ладно, — сказала Делла, по-прежнему ласково и по-прежнему твердо. — Садись и ответь мне вот на какой вопрос.

Хатч послушно сел.

— С чего же тогда он мне это оставил? — Глядя ему в лицо, она дотронулась указательным пальцем до кровати, на которой сидела.

Хатч улыбнулся. — Наверное, потому что вы устали.

Смех ее прозвучал так резко, что она сама испугалась — будто собаке наступили на лапу. — И как еще устала! Устала так, что белый свет мне был не мил. Но я не об одной кровати. Он ведь мне все оставил. — Она неторопливо обвела вокруг рукой, — и пансион, и беседку с источником, и пристройку для негров — все.

Хатч сказал: — И правильно сделал.

Делла кивнула: — Спасибо. Я ведь до самого конца с ним оставалась. Постояльцам, которые должны были приехать в мае, отказали, и мы с Фитцем ухаживали за ним, как умели. Он никогда и виду не показывал, что мучается, он все мог стерпеть, всю жизнь терпел. И так и не разрешил мне доктора позвать, говорил, что доктора — это двуногие пиявки: сперва спокойно смотрели, как помирают его мама, моя мама, Рейчел, а потом посылали ему счета за то, что посмотрели. «Пусть, говорит, задаром гадают, чем я болел». Ну, я готовила ему, что он мог еще кушать — хлебный пудинг, яичный крем… А Фитц его и купал, и брил, когда он уже рук не мог поднять. А совсем к концу я предложила, что буду спать у него в комнате, а он сказал: «Опоздала ты, матушка!» — и потом долго смеялся. В последний раз смеялся. Потому что вскоре ему уж и говорить не под силу стало, поэтому если уж говорил, так только по делу. Два дня подряд он меня за мою маму принимал и просил у меня прощенья. Я его не разуверяла. Но постепенно ум у него прояснился, и когда в день его смерти я принесла ему ужин, он говорит мне: «Что, Делла, насмотрелись мы с тобой на мир». И я ответила: «Это уж точно!» — свою жизнь он как-никак прожил, ну и я ему рассказывала о своей — на севере, — она указала пальцем на потолок, как будто там был север, Филадельфия, выложенные кафелем кухни, которые она содержала в безупречной сверкающей чистоте, сухие комнаты с паровым отоплением, где спала в холодном одиночестве, мужчины, которые иногда ей выпадали. — Потом он сказал: «Что ты знаешь?» — «Знаю, что очень устала, мистер Рейвен». — «Ну, так отдохни здесь». Я думала, он это о своей комнате: у него там стояла старая кушетка, на которую он иногда раньше прикладывался вздремнуть. Я ответила: «Сейчас пойду, попарю ноги и повалюсь на свою старую кровать, как куль». Он ничего не ответил. Я кончила кормить его, собрала все на поднос и только пошла к двери, как он окликнул меня. «Делла! Скажи спасибо». Я говорю: «Ладно. А теперь скажите — за что?» Он увидел, что я не поняла. «Я отдаю тебе все это!» — сказал он. Я спросила: «Отдаете мне дом?» И он ответила: «Все, что останется после меня». Тогда я сказала: «Спасибо!» — и вышла. Я думала, это он просто так, думала, что приду к нему наутро, и он в памяти и опять только о тебе и будет говорить. А был он наутро холодный как лед. Фитц первый нашел его — хоть от этого-то меня бог уберег — и на следующее утро мы его похоронили. Священник спросил: «А где ж его родня?» Я сказала, что мы написали тебе, но ответа так и не получили — ни от тебя, ни от Роба. Он сказал, что сообщит вам. Забыл, наверное.

— Мне, во всяком случае, не сообщил, — сказал Хатч. — Я ведь приехал его повидать. Я его одиннадцать лет не видел.

— И еще много-много лет не увидишь. — Делла улыбнулась при мысли, что у него впереди лет пятьдесят-шестьдесят жизни.

Но он сказал: — А может, и не так уж много.

— Ты что, сам болеешь?

— Нет, только я тоже устал, вроде вас.

— Мне скоро сорок, — сказала Делла. — И у меня было с чего устать. А ты-то от чего? От конфет? От девочек, которые тебе проходу не дают?

Но у Хатча был ответ: — Нет, — сказал он. — Я устал ждать.

— Милый, да что ты в этом понимаешь? Ты еще и ждать-то не начинал… Я б тебе могла дать два-три урока.

— А вы чего ждете? — спросил он.

Она уже открыла рот — у нее тоже было что сказать, — но передумала. — Уж больно я разболталась, — сказала она.

Хатч сказал: — Отца своего я ждать устал. Уже больше восьми лет его жду.

— А чего ты от него хочешь?

— Чтобы он нашел, где нам с ним жить.

— Разве у тебя дома нет? Я думала, ты у его мамы живешь.

— Она взяла меня к себе, — сказал он, — и мне было хорошо у нее. Я ей благодарен за это. Но мне хотелось, чтобы Роб…

— Не ты один хотел бы заполучить Роба…

— …У меня матери не было, вот я и льнул к нему; а он манил меня, говорил, что хочет, чтобы я был при нем. И так было пять лет — три года в Ричмонде, пока он не потерял там работу, после чего мы задумали переехать сюда (только дедушка не захотел нас, Роба, во всяком случае, не захотел), а потом два года в Фонтейне у бабушки. Затем он уехал в Роли.

— И не взял тебя с собой?

— Обещал взять. До последнего молчал про то, что собирается уезжать. Как-то в конце августа я играл в песок за грейнджеровским домиком, вдруг приходит Роб и говорит: «Вот что, родной мой, я собираюсь на время в Роли. У нас с тобой есть возможность устроиться там получше. А перед новым годом приеду и заберу туда тебя и Грейнджера». Я даже не расплакался, хотя вообще-то надо было мне тогда поплакать и забыть его. Устроиться-то получше он устроился, да без меня: своего слова он так и не сдержал.

— Кем он там работал?

— Преподавателем в средней школе.

— А что он такое знает, чтобы других учить? Здесь он учился такому, что детям не преподашь.

Хатч расслышал и понял сказанное ею, но ему не хотелось углубляться в подробности ее жизни, в воспоминания, на которые она явно настраивалась. Он продолжал свой рассказ, почти столь же мучительный. — В Роли живет эта его женщина. Из-за нее он и остался там.

Делла спросила: — Кто она?

— Мин Таррингтон, учительница. Рейчел еще в помине не было, а они уже были знакомы. В общем, с самого детства.

— Ты говоришь, они не женаты?

— Он говорит, что нет. Просто встречаются…

Делла кивнула. — Ладно. И ты недоволен этим?

— Да.

— Ладно. И что же ты хочешь — чтоб он умер? Или о горя заболел?

Все это время Хатч рассматривал ее комнату. В ней не было почти ничего, по чему можно было бы судить о характере ее обитательницы — под кроватью пара дырявых белых туфель на высоких каблуках, на полочке у изголовья кровати старая книга, по-видимому, недавно переплетенная неумелыми руками в синюю материю; черный будильник, растекавшийся на всю комнату, стоило им замолчать. А так — гостиничный номер или больничная палата, где человек может корчиться от боли, может и умереть, и быть вывезенным на каталке, не оставив на малейшего следа. Он сказал: — Вы-то пожили свое, вот сидите теперь и улыбаетесь.

Еще не осознав полностью смысла его слов, Делла ответила: — Я улыбаюсь, глядя на тебя.

Хатч сказал: — Значит, я такой смешной…

Тут только она поняла, что он слишком поспешно взялся судить о ее жизни и сделал неправильный вывод. Очевидное сходство Хатча как с отцом, так и с матерью, растравило ей душу. Проснулись бурные чувства, которые она когда-то питала к обоим: ей захотелось больно ударить, рассказать ему всю правду о своей жизни, о том, как мало помощи видела она на своем веку — от чужих, от близких, даже от тех, кто обещал отплатить ей заботой за то, что пользовался ее добротой, ее горячим, гибким телом. Сказать, с каким скудным багажом вернулась она в Гошен и как непышно он ее встретил (провалившаяся могила матери, беспомощная, невежественная сестра, дом, отказанный ей белым человеком, который она не могла за собой сохранить), и все это с улыбкой, затаив дыхание… Но стоило мальчику, сидевшему на ее кровати, посмотреть на нее глазами Рейчел, в памяти Деллы всплыли слова ее матери, когда Рейчел в своем безумии обидела ее: «Ты, главное, помни, что она вовсе не хочет тебя обижать; она даже не знает, что ты тут. Тебе это пока непонятно, но ведь она из сил выбивается, чтобы только выжить в том же мире, в каком ты живешь: и новые платья у нее есть, и дом большой, и сарай, полный угля, да жжет-то ее тот же огонь, который когда-нибудь и тебя опалит. Ее рано прихватило, но и твой день не за горами». И Делла встала, обошла кровать и остановилась рядом с Хатчем, не дотрагиваясь до него, однако. — Не так уж была трудна моя жизнь, мне она, во всяком случае, тяжелой не показалась, — сказала она. А на деле была тяжела, как жернов.

Хатч кивнул. — Наверное, скучно вам.

— Сейчас да, немного. Но это ненадолго. В июне я опять на север подамся, как только уедут эти дамы. Они только в воскресенье приехали, говорят, ничего не знали. Остальным мистер Рейвен написал, известил, что все кончено, а про этих почему-то забыл. У них еще десять дней остается, а потом я с места снимусь.

— И оставите свое имущество?

— Свое имущество я могу с собой унести — в одну горсть собрать.

— А дом? — сказал он.

— Дом твой, — ответила Делла.

— Дедушка вам его оставил.

— Да он не вправе был им распоряжаться.

— Почему? — спросил Хатч.

— Ты пойми, я ведь не кривляюсь, — это хатчинсовский дом, они его построили. Я не могла бы принять его, даже если б закон позволял, если б мне денег на налоги хватило — тут мне повсюду Рейчел чудится (вон в тебе тоже), все воспоминания о твоем папе тут; так и вижу старого спесивого Грейнджера, свою маму вижу, как она упала замертво вон там, у источника, у всех у нас на глазах. Дом твой, сыночек. Берн его. Вот у тебя и будет где жить. — Она все-таки дотронулась до него, рука ее ласково скользнула по его правому уху и подбородку. И от отца в нем тоже было кое-что — та же прекрасная кожа, гладкая, как свежевыглаженная полотняная простыня, такая же теплая и сухая.

Хатч встал, взял свой чемоданчик и пошел к двери. Остановившись там, он сказал: — Нет ли у вас какого-нибудь фонарика?

— Куда ты собрался?

— В большой дом. Я теперь вспомнил его. Найду себе кровать.

Делла покачала головой. — Ничего у меня нет, ни фонарика, ни свечи. Если ты начнешь там шарашиться в темноте, ты этих двух дамочек до смерти перепугаешь. К тому же они уже заперлись на все засовы, будто красавицы какие. Комната мистера Грейнджера рядом по коридору, переночуй там сегодня, а завтра успеешь все посмотреть.

Делла достала из комода чистые простыни и уже двинулась было к нему, но снова остановилась как вкопанная — в каждой черточке его подвижного лица так и чувствовалось присутствие Рейчел, словно она жила в нем в ожидании своего земного срока. Нужно было разрушить наваждение. — Скажи «спасибо», — сказала Делла.

Хатч повторил: — Спасибо!

— За дом спасибо. — Она улыбалась, но напряженно ждала.

Хатч кивнул. — Я понял. За то вас и поблагодарил.

4

Как только она постелила постель, Хатч улегся и, несмотря на усталость, минуты три, по крайней мере, лежал, сосредоточив все свои мысли на матери: повторял ее имя, представлял себе ее лицо — созданное его воображением, — все в надежде направить свой сон по тем извилинам, где хранилось видение — Рейчел у ручья. Уж на этот раз он дождется, чтобы она заговорила с ним или окликнула его.

Но его старания не увенчались успехом. Прошли, казалось, часы, а он по-прежнему двигался сквозь строй слов — ни людей, ни картин. Слова были названиями предметов, иметь которые ему хотелось всю жизнь, — реальных предметов, никогда, правда, не встречавшихся ему прежде: Ноев ковчег с детской картинки (каждой твари по паре, семейство Ноя и огромная баржа с погрузочным трапом) или двухметровая полая палка, которую можно было использовать как духовое ружье, коллекция фотографий мужских и женских тел, которые он мог бы срисовывать и представлять себе таящиеся в них возможности, пока еще ему недоступные; ему еще хотелось бы иметь достоверный портрет Жанны д’Арк, книгу о Христе, объясняющую все, о чем умалчивалось в Библии; автограф Гитлера. Прошло еще несколько часов крепкого мирного сна без сновидений, и наконец он увидел связный сон, который длился до рассвета, — правда, не тот, что хотелось.

Он шел в темноте по полю во Франции, мимо гор трупов, ни одного живого существа вокруг, ни звука, кроме его собственных шагов, да еще отдаленного погромыхивания — несомненно, артиллерийского обстрела. Он искал Роба, но у него не было фонаря. Поэтому ему приходилось низко нагибаться над каждым убитым и ощупывать его холодное лицо, чтобы определить, не его ли это отец. Обрубки шей, развороченные груди. Мальчики младше его. А Роба как не бывало. Потом он увидел впереди рыжеватое свечение и заспешил туда — большая палатка, освещенная изнутри, но все полотнища плотно сошнурованы. Он начал царапать ногтями толстенный брезент и проковырял дырку, а затем стал раздирать ее, пока не образовалась большая прореха. Он проскользнул в нее, как в дверь, и очутился в палатке, где было тепло от керосиновой лампы и где находились двое — Сильвин племянник Элберт на низенькой сосновой табуретке и еще какой-то человек на койке. Этот человек оказался Робом и, несмотря на то что на нем была чистенькая военная форма, Хатч понял, что он мертв. Он сделал два шага вперед, к свету — не для того, чтобы потрогать, а чтобы рассмотреть как следует бесстрастное мертвое лицо, — но Элберт негромко сказал: «Я нашел его, мне его и охранять, а ты иди откуда пришел».

Тут он проснулся, было еще совсем темно, и только абсолютная тишина говорила о приближении рассвета. Он толком не запомнил своего сна, но сознавал, что ему отказано в общении с матерью; и хотя можно было лежать и думать о Грейнджере (кровать ведь его, он жил когда-то в этой комнате, мечтал о чем-то) или о Робе в Ричмонде (если он еще в Ричмонде, не уехал к Мин, не позвал ее к себе), его мысли обратились к Рейчел, которую он так и не сумел увидеть во сне.

Вот только он вдруг забыл ее лицо. Даже наяву. И не мог вспомнить. Он ступил на холодный пол, пошарил в темноте, нашел шнурок выключателя, и комната окатилась ярким светом. Ему нужно было зеркало — он хотел поискать черты Рейчел в своем лице, — но сосновые стены были голы, если не считать давно испорченного термометра, застрявшего на двадцати восьми градусах. Хатч стоял на грязном холодному полу в тонком нижнем белье и дрожал от холода. Накануне утром в доме Хэт он поднялся с намерением начать новую жизнь, не обремененную долгами своих родных, уверенный, что способен противостоять их посягательствам на его тело и душу. Сейчас, весьма далекий от цели, так и не встретив в этот решающий день сочувствия у матери, — он понял, что ничего нового не нашел и никогда не найдет. Мир был уже сотворен. Ему предлагалось в нем определенное место и определенный отрезок времени, полный набор упряжи, а вожжи от нее могут взять в руки многие люди, не исключая и давно умерших. В любой момент и без всякого предупреждения предложение может быть аннулировано, и тогда его ждет жизнь вроде той, что выпала Робу — несмываемый позор и вечное бегство. Ему четырнадцать лет. В это самое утро, в эту самую минуту мальчишки значительно младше его попадали не в упряжку, а прямо на тот свет.

Хатч решил, что, пожалуй, лучше уж надеть на себя хомут. Ни звука из Деллиной комнаты. Он взял свою одежду и тихонько оделся. Затем снова потушил свет и помолился — быстро прочел Отче наш, перечислил имена родных, прибавил туда Грейнджера и Деллу. К этому времени мрак в комнате чуть рассеялся, во всяком случае, стало возможно беспрепятственно двигаться. Он повернул ржаво взвизгнувшую дверную ручку — если он разбудит Деллу, то просто все объяснит ей. Постоял на пороге, прислушиваясь, но услышал только поскрипывание ее кровати и ровное похрапывание. Он ступил в коридор и беззвучно вышел во двор.

На воздухе было холоднее, чем в комнате, однако Хатч остановился и постоял, в надежде, что найдет в памяти указатели, которые помогут ему ориентироваться в полутьме. Постепенно они пришли в форме строений — справа вырисовывалась беседка с кедровой бледно серебрившейся крышей. Когда-то, одиннадцать лет назад, он пил здесь воду из источника, сидя на коленях у своего деда. Он до сих пор помнил привкус меди.

Медный ковш все еще был здесь — на длинной ручке, ядовито зеленый от многолетнего соприкосновения с сернистой водой. Хатч взял его, приподнял крышку источника и нагнулся пониже, куда еще не доставал свет. Затем не спеша отхлебнул воды — против ожидания, она оказалась теплой. Дедушка Хатчинс, поивший его из этого ковша, сказал: «Пей, сынок! Попьешь этой водицы, и будет тебя всегда сюда тянуть. От иных болезней она помогает». Слова эти вдруг всплыли в памяти Хатча, где они лежали, притаившись, терпеливо ожидая своего часа. Он зачерпнул еще воды, полил себе на ладонь и потер лицо и глаза. Затем повесил ковш на место рядом с осиным гнездом, вокруг которого вились две рыжие осы, и пошел к большому дому, чтобы поискать то, что, согласно обещанию Роба, он должен был тоже сразу узнать.

5

То, что искал, он нашел, хоть и не сразу. Сама по себе большая темная кухня показалась совсем незнакомой, но в ней от одной двери до другой была словно бы протоптана дорожка, и, съев печенье, которое нашлось в хлебнице на буфете, Хатч пошел — все так же бесшумно — ко второй двери, которая вела в деливший дом пополам коридор, до сих пор почти темный. При свете, проникавшем сюда сквозь фрамугу парадной двери, видны были на фоне беленых стен два ряда черных дверей: все они, за исключением двух дальних — в гостиную и столовую, — были закрыты. Но дорожка, казалось, звала к двери рядом. Хатч постоял немного, доглатывая последние сухие крошки, опасаясь, как бы за закрытой дверью не скрывались спящие женщины или, того хуже, мертвый Роб на кровати и рядом сторожащий его Элберт. Затем он сделал четыре шага и быстро отворил ее и сразу понял, что был здесь раньше — но только тайком, когда их привели сюда с Робом, но и до того, ни от кого не прячась, вместо со своим дедушкой Хатчинсом. Это была спальня деда. Шторы были подняты, и окно выходило на розовеющий восток.

В комнате стояли широкая кровать с высокой резной спинкой — башенки, квадратики, веретенца и куполки, — в изножье ее небольшая койка, словно белая собака в ногах у хозяина. Обе кровати были аккуратно застелены свежими — без складочки — простынями. Но дорожка вела к дальней стене, к туалетному столику: высокое зеркало, мраморная доска (коричневая, в прожилках). Он пошел туда. Здесь — цель его приезда, истоки его снов. Здесь дед держал его мать — именно так Хатч думал раньше, теперь он ясно вспомнил это. Но что это? Мраморная доска была пуста, только вязаная, пожелтевшая от времени салфеточка да пара щеток, в которых запуталось несколько тонких белых волосков.

От источника дед принес его на руках прямо к этому столику. Не только из рассказа Роба он помнил две фотографии молоденькой женщины, темноглазой и темноволосой; дед взял одну из них свободной рукой и показал ее Хатчу. «Вот, чего мы с тобой лишились. Уж если кого забирают, так без остатка, милый мой. Приезжай ко мне, тебе я помогу». Вот он приехал. Все это теперь принадлежит ему. А где же помощь?

Зеркало, во всяком случае, было на месте. Он наклонился к нему и внимательно вгляделся. Хотя всего лишь два дня назад он рисовал свое лицо, оно показалось ему совсем незнакомым, непознаваемым. Два года прошло с тех пор, как тетя Рина впервые сказала, что у него материнские глаза. До этого он считал — если вообще задумывался об этом, — что он нечто совершенно новое, смелая попытка его родителей и господа бога сотворить что-то действительно стоящее (в отличие от остального человечества). Но вот года два назад они сидели за воскресным обедом, в годовщину смерти Бедфорда Кендала, — а до этого Ева все утро цеплялась к Рине из-за того, что у той не нашлось хороших цветов на могилу. Рина, как всегда, затаила обиду, лишь сказала, что сама об этом сожалеет, но виной тому холодная, с заморозками, весна, однако под конец обеда она вдруг остановила взгляд на Хатче и, выдержав паузу, сказала: «Ты прямо на глазах превращаешься в Рейчел». Ева возразила: «Не у тебя одной здесь глаза есть. Говори за себя». И на этом разговор кончился. Но спустя несколько дней Хатч спросил Грейнджера, и тот подтвердил: «Это уж как дважды два: глаза ее — я уже с год как заметил». После этого Хатч стал изучать себя с новой надеждой — значит, половина его души, улетучившаяся при рождении, на самом деле лишь дремала где-то внутри и теперь, пробуждаясь, тихонечко формировала изнутри его лицо, предлагая нечто, до сих пор ему неведомое — твердую уверенность в чьей-то любви, в своей защищенности; неотступное попечение.

Он смотрелся в зеркало, пока оно не затуманилось от его дыхания. Лицо оставалось незнакомым. Он вспомнил слова Деллы: «Ей хотелось одного: иметь что-то. И чтоб это было живое». Чуть касаясь сухими губами холодного стекла, он сказал: «У тебя есть я, мама. Только возвращайся!» Он выпрямился и увидел в зеркале отражение женщины, стоявшей в открытых дверях, высокой, в зеленом халате, надетом поверх ночной рубашки. Спокойный, как никогда, он повернулся к ней.

— Кто это? — спросила она, но не успел он ответить, как она поняла: — Хатчинс!

— Да, — сказал он. — Я видел вас раньше?

Она не сразу ответила. — Думаю, что нет. Я была подругой твоей мамы, меня зовут Элис Метьюз. — Она указала налево. — Моя комната за стеной. Я услышала шаги и решила, что это Делла.

— Нет, это я, — сказал он. — А как вы меня узнали?

Элис снова помолчала. — По сходству с мамой, — сказала она. — Ты несомненно ее сын.

Хатч спросил: — Скажите мне, в чем у нас сходство?

— Ты лицом похож на нее — вот что я хотела сказать.

— У вас есть ее фотография?

— С собой нет, — ответила она. — Я теперь живу в Роаноке. Зато здесь есть. — Она вошла в комнату, прошла в другой конец ее и, опустившись на колени, выдвинула ящик комода. — Дедушкины. Делла только вчера утром спрятала их. Я помогала ей убирать эту комнату. — И она протянула Хатчу две фотографии в рамках.

Ему вдруг стало страшно брать их, но он все же взял.

Элис поднялась с колен и стояла рядом, пока он их рассматривал.

На обеих фотографиях Рейчел смеялась во весь рот. Одна фотография была смазана, потому что Рейчел пошевелилась; она сидела сильно нагнувшись вперед, облокотившись о высокие белые перила и подперев голову узкими руками. Смазанным оказалось только лицо, фигура же вышла прекрасно. Незнакомая девочка прижимала к лицу смеющуюся маску, надежно спрятанная за ней. Но на второй фотографии та же девочка (то же платье, тот же день) смеялась, ни от кого не таясь. Фотографический аппарат великолепно запечатлел ее лицо, но не волосы — их разметало ветром, и они сливались с темными листьями, напиравшими на нее сзади. Она стояла в беседке, в той самой, где он только что побывал, а немного отступя, стояла еще одна девушка, внимательно смотревшая на нее. Хатч поднял глаза. — Интересно, над чем она смеялась?

— Мне тоже интересно, — сказала Элис. — Это ведь я тут стою.

Поскольку взгляд Рейчел был устремлен вперед, в аппарат, Хатч спросил: — А кто ее снимал?

— Роб Мейфилд, — ответила Элис. — Кстати, он приехал с тобой? — Она оглянулась на дверь, как будто ожидая увидеть его.

— Я здесь один, — сказал Хатч. — Сам приехал.

Элис кивнула. — Мне так жаль… — Она имела в виду смерть его деда.

Хатч же решил, что она имеет в виду его одиночество. — Мне тоже, — сказал он. — А что тут происходило? — спросил он, продолжая рассматривать вторую фотографию.

Элис протянула за ней руку.

Хатч сказал: — Извините, по-моему, они теперь мои.

Элис вспыхнула и повернулась, решив уйти. Но двадцать лет проработав преподавательницей в школе живописи, где ей приходилось заниматься с детьми его возраста (и к тому же проведя детство в санатории своего отца), уж одно-то она уяснила твердо: все дети живут в постоянном страхе, что их обязательно в чем-то ущемят, и мальчики в этом отношении куда хуже девочек. Она посмотрела на часы и сказала: — Без четверти шесть. Делла появится только через час. Пойдем, поможешь мне приготовить кофе. Это длинная история, я расскажу тебе ее. — Она указала на фотографию, но не дотронулась до нее.

6

Поставив на стол чашки с кофе, Элис сказала: — Я бы зажарила тебе яичницу, да боюсь, Делла меня убьет. — Затем села за стол напротив Хатча и стала пить кофе, черный и такой горячий, что им можно было ошпариться. — Это было в ноябре тысяча девятьсот двадцать пятого года, — начала она, — накануне ее свадьбы. Я приехала утренним поездом; в тот день ее мать устроила небольшой званый завтрак; была ее учительница музыки и две здешние девочки. (У Рейчел друзей было немного; слишком хлопотно было с ней дружить.) Гости разошлись около трех, и миссис Хатчинс, оберегая ее, разогнала всех поспать. Я была этому только рада, так как встала затемно. Но не успела я лечь, как ко мне постучали — вошла Рейчел и сказала, что хочет поговорить со мной. Я понимала, что она взвинчена, понимала почему, но как-никак ее в свое время лечил мой отец, и я сама ухаживала за ней, поэтому я сказала: «Даю тебе пять минут на разговоры, а потом ложись здесь же и постарайся отдохнуть», — тогда все кровати были двуспальные, и на людей, предпочитавших спать в одиночестве, косились. Рейчел уселась ко мне на кровать, рассмеялась и сказала: «Пять минут! Мне хватит одной секунды». У твоей мамы, Хатчинс, был прекрасно подвешен язык, и она могла говорить часами, когда разговор заходил о Робе. Я сказала: «Слава богу! Даю тебе две секунды, а потом спать!» Рейчел сказала: «Я скоро умру». Я возразила. «Откуда ты это взяла?» (Мой отец лечил ее, и она действительно была довольно серьезно больна, однако отнюдь не смертельно.) Она улеглась рядом со мной, но, по-видимому, объяснять свои слова не собиралась. И я решила, что она просто так болтает, и вскоре уснула. Мы укрылись периной — на верхнем этаже было холодно, — и она лежала подле меня тихо, как мышка, наверное, больше часа, пока я наконец не проснулась. Я посмотрела на нее, она лежала с открытыми глазами, уставившись в потолок. Шел пятый час, начинало смеркаться. Я и забыла о ее шутке и спросила: «Ты поспала?» Она ответила: «Нет!» — и я сказала: «Боюсь, это был твой последний шанс». Роб уже уехал на станцию встречать свою тетю Рину; его отца ожидали в четверть седьмого вечера, свадебный ужин был назначен на семь часов. Рейчел сказала: «Постой минутку!» Она повернулась ко мне лицом и сказала: «Каждой своей клеточкой я сознаю, что долго не проживу. Слишком большое счастье мне выпало. Я уйду на покой гораздо скорее, чем все думают. Так разреши же мне поступать так, как мне хочется». А я смотрела на нее и видела, что она не выдумывает. Каким-то непонятным образом она безошибочно знала это. До этого, при своей молодости, я всегда старалась помочь ей, не просто потакать ее желаниям и капризам, как ее бедные родители. Я очень любила ее, и мне казалось, что со временем она переменится (дети воображают, будто люди меняются). Но в тот раз, взглянув ей в глаза, я поняла, что ошиблась. Я сказала: «Хорошо! Скажи мне, что я должна сделать?» Она снова рассмеялась и сказала: «Да ничего». А потом, подумав, прибавила: «Или вот что, поснимай меня, у меня совсем нет приличных фотографий». Я сказала: «Хорошо, только давай скорее, уже темнеет». У меня был с собой допотопный «кодак» моего отца, снимать которым можно было только при ослепительном свете. Она вскочила и стала причесываться, я натянула платье, надела туфли, и мы побежали вниз. Она хотела, чтобы я сняла ее в ее привычном кресле на веранде. Я сказала, чтобы она придвинулась как можно ближе к перилам, чтобы на нее падало солнце. Так получилась вот эта, — Элис указала на фотографию.

Хатч спросил: — Ну, а как вышло, что она смеется, если она знала, что скоро умрет?

— Я ее рассмешила, — сказала Элис. — Рассказала одну забавную историю.

Хатч снова вгляделся в фотографию, затем улыбнулся Элис. — Какую историю? Расскажите.

Она вспыхнула — отчасти от смущения, отчасти обрадовавшись случаю рассказать. — Всего за два месяца до этого я начала преподавать в Саут-Хилле — моя первая работа — и поселилась в доме вдовы по фамилии Кей, которая сдавала комнаты четырем жильцам, имея одну-единственную ванную комнату и страдая запорами. Главной нашей заботой по утрам было заскочить в ванную до нее, иначе мы опаздывали в школу. Это удавалось нам редко — обычно мы просыпались под грохот запираемой двери в ванную, где она пускала кран с теплой водой, чтобы наполнить клизму. Клизма была резиновая, ярко-красного цвета и висела на двери — на всеобщее обозрение. Приблизительно за неделю до свадьбы мы решили, что с нас хватит, и единственный из нас жилец мужского пола — репетитор Пег Питман — придумал, как ей отомстить. Поздно вечером он пошел в ванную и налил в клизму столовую ложку очищенного скипидара. Настало утро, она заперла дверь, и мы все притаились в ожидании. Льющаяся вода, продолжительная тишина и затем вопль; «Мозель!» (Мозель была ее служанка.) «Мозель! О господи!» Вот это я и рассказала Рейчел.

Хатч тоже рассмеялся и сказал: — А она выжила? Дама эта?

— Выжила и излечилась. — Элис встала, вылила простывший кофе в раковину и налила себе горячего. — Хочешь еще?

— Нет, спасибо, — сказал он и взял вторую фотографию, с беседкой. — Так это вы?

Элис подошла и взглянула. — Увы, да. Правда, я на ведьму похожа?

— Правда, — сказал Хатч. — А кто снимал?

— Угадай.

— Может, Делла?

— Роб, — сказала Элис. — Я сделала несколько снимков на веранде, потом Рейчел заявила, что хватит, и повела меня к источнику. До этого я была здесь только раз; она тогда предупредила меня, чтобы я держалась от источника подальше — старый, давно не чищенный — и прибавила, если я не ошибаюсь, что ее бабушка Хатчинс подхватила там какую-то болезнь, от которой впоследствии умерла. Но в тот день она сказала: «А ты пробовала воду из источника?» Я ответила, что нет. Она сказала: «Тогда попробуй, я так хочу». Ну вот, вошли мы в беседку, и я положила свой «кодак» на перила. С прошлого раза все здесь стало гораздо лучше — пол подметен, крыша новая, решетка покрашена. Я не стала напоминать ей, что она говорила мне про источник, просто стала пить, когда она протянула мне ковш. Только подумала: «Шутка продолжается. Рейчел пить не станет и скажет, что умру-то скоро я». Но она взяла у меня ковш и допила воду, после чего мы сели на ступеньки на солнышко. Она попросила меня рассказать, как я живу, — мы давно были знакомы, но прежде она никогда меня не расспрашивала, — и я стала рассказывать уже серьезно, без скипидарных шуток. И вдруг мужской голос произнес: «Ну, теперь земля может вертеться дальше». Это был Роб — он ездил на станцию встречать тетю Рину и только что вернулся. Я как раз увлеченно рассказывала ей о каком-то случае из своей удивительно интересной жизни, рассказывала потому, что Рейчел сама попросила меня об этом, но она дотронулась до моего колена, сказала: «Пожалуйста, Элис, подожди минутку», — поднялась и пошла к нему навстречу, ну, и я, конечно, пошла, только несколько отстав от нее. Он увидел мой «кодак» и наставил его на нас — тогда-то он и сделал этот снимок, и он получился у него очень четкий, кок ты видишь. Просто не понимаю почему. Все мои как в тумане, а у него он совершенно четкий — а ведь Рейчел с той минуты, как услышала его голос, вся трепетала. Мисс Рина стояла позади него с видом весьма недовольным.

Хатч сказал: — Дедушка сохранил эту фотографию. А ведь он не любил Роба.

— Кто тебе это сказал?

— Роб.

Элис сделала большой глоток кофе и посмотрела ему прямо в лицо. — Тебе четырнадцать лет?

— Да.

— Ты живешь у Роба?

— Нет. У его матери.

— Можно, я скажу тебе то, что думаю по этому поводу?

— Да, пожалуйста, — сказал Хатч.

Элис убрала короткие волосы за уши, открыв все лицо, будто подчеркнув этим жестом, что хочет и имеет право говорить начистоту. Милое, красивое лицо, от которого веяло покоем согретой солнцем земли, уютом комнаты, в которую редко заглядывают. — Мистер Хатчинс, скорее, любил Роба. Так же, как и я. Но нас обоих пугало одно: мы понимали, что он нуждается в помощи не меньше, чем Рейчел, только по-своему, что он, как и она, должен обязательно находить пищу для своего «я» вовне. Что долго они друг друга все равно не пропитают и только погубят одни другого. Да и много ли каждый из них мог предложить? — обыкновенные молодые люди, выросшие в провинции. Но знаешь, Хатч, будь они Альбертом Эйнштейном и мадам Кюри, это их все равно не спасло бы.

— Почему?

Элис подумала немного и решила, что способна ответить на этот вопрос, что давно знает ответ. — Они вообразили, будто у них есть право.

— На что?

— На желание, например. На исполнение желаний.

— А что в этом плохого? — спросил Хатч.

— Почти ничего… если люди понимают, что желания — это мечты, сказки, которыми люди тешат себя, что желания — это не приказ, которому обязан повиноваться весь мир. Роб и Рейчел не понимали этой простой истины. Роб, может, и изменился с того времени. Рейчел не изменилась бы, я в этом уверена; не могла бы измениться, сколько бы ни прожила на свете.

Хатч сказал: — А вы были достаточно взрослой, чтобы понять, чего они хотели? — я говорю про тот день. — Он продолжал держать в руках фотографию Рейчел в беседке.

Элис сказала: — Милый, я с рождения знаю это. И ты тоже. Об этом мечтают все без исключения. Никакого секрета тут нет. — Она замолчала и смотрела на него с улыбкой поверх своей чашки.

Улыбнулся и он. — Вы не хотите сказать мне?

— Ты сам скажи мне, — возразила она.

Хатч понимал, что она учительница и для нее это дело привычки. Но в то же время, будучи школьником, не мог отказать себе в удовольствии ответить без запинки на заданный вопрос. Он сказал: — Сидеть покойненько рядом с кем-то, кого любишь, когда кругом нет никого.

Элис рассмеялась, она не ожидала такого ответа. Она думала, что он скажет что-нибудь банальное о любви и верности.

— Тогда что же? — спросил Хатч, на этот раз серьезно.

Она открыла было рот, чтобы выразить это по-своему, и не смогла. Его желание было реалистичней — гораздо реалистичней, чем ее. Неизвестно, удался бы брак Роба а Рейчел, но он-то — худощавый мальчик, сидящий напротив нее и спокойно дожидающийся ответа, который сам знал лучше ее, — удался определенно. Поэтому она ответила: — Я бы сказала — покой. Состояние покоя. Это главное, мне кажется. Партнеры на втором месте, они приходят, а потом разочаровывают.

Хатч сказал: — Значит, Рейчел счастлива. Я сослужил ей хорошую службу.

— Каким образом?

— Потому что она умерла. Что может быть покойнее.

Элис снова рассмеялась, но сразу же оборвала смех.

— И все равно я не верю вам.

— Чему не веришь?

— Насчет партнеров. В отношении себя, во всяком случае. Сколько я себя помню, мне нужен был Роб. Никто больше.

Элис спросила: — А где он?

— Был в Ричмонде, два дня тому назад, когда я уехал оттуда. Но он был тогда вдребезги пьян, так что с тех пор, может, куда-нибудь и уехал. На луну, в Нормандию…

В одном я уверен — без Рейвена Мейфилда он не скучает.

— Рейвен Мейфилд — это ты?

— Да.

Элис сказала: — Вполне тебе верю, — и тут же покраснела от досады: откровенничая с детьми, надо все же знать меру.

Но Хатч только посмотрел в окно у нее за спиной и сказал: — А вы получили то, что хотели?

Она ответила: — Да.

— Расскажите, как?

Она подумала. — Очень просто. Никто и не пытался помешать мне. Вот уже девятнадцать лет я живу одна в комнате, сплю в хорошей односпальной кровати, не шире этого стола.

— И вы правда этого желали?

Элис снова подумала, ей хотелось ответить не кривя душой. — В детстве — да. Ну и последнее время все больше хочу. Мой отец держал частный санаторий в Линчбурге — сначала только для больных со слабыми легкими, затем прибавились слабонервные, а потом и наркоманы всякого рода; я выросла по соседству с санаторием, некрасивая тихая девочка, которая отличалась только тем, что рисовала акварели; так что, думаю, ты поймешь, что все, о чем я мечтала, о чем молилась, пока не достигла, скажем, твоего возраста, — это о своей комнате, в которой можно было бы запереться и наблюдать исподтишка мир божий, смотреть, что делается вокруг, подглядывать за отцовскими пациентами, пока не пойму окружающую меня красоту — мне ведь говорили, что мир прекрасен, потому что таким его задумал бог. Я вообразила, что только так смогу научиться изображать все это в красках на бумаге; думала, что, научившись, я бы вышла к людям, и они непременно полюбили бы меня — ведь любили же меня всегда собаки. Я собиралась рисовать по такой схеме: группы людей, собранные вместе, как букеты, в своей привычной среде — чтобы они узнавали себя на моих картинах и радовались. Меня и правда хвалили, пока я была маленькой. А потом, приблизительно в твоем возрасте, я решила, что ошиблась — что мир разбит на пары и что схема очень проста: один здесь, другой там, посередине черта. И тут начались мои страдания. Я раньше воображала, что мне плохо. Оказалось, что это только цветочки.

Хатч спросил: — Кто это вас так? Вам известно — кто?

Элис кивнула. — Прекрасно известно, лучше, чем что бы то ни было. Его звали Мерион Томас — высокий мальчик с голубыми глазами, такими светлыми, что с пяти шагов они казались совсем бесцветными, и тогда он представлялся мне статуей из теплого смуглого мрамора. А ближе, чем на пять шагов, я к нему никогда не подходила, и то только на уроках латыни. Латинский язык давался ему легко, и он постоянно улыбался, но улыбка его всегда была обращена к первым партам (а я сидела в другом ряду сзади, через три парты от него). Я целый год, изо дня в день, записывала, в чем он приходит в школу — серые брюки, синяя рубашка, растянутый серый свитер, всякие такие мелочи. Мне казалось, что это ключ к познанию его души. У меня до сих пор хранятся эти записи, и, знаешь, в какой-то степени они мне помогли. Я научилась довольно правильно понимать ход его мыслей. Могла проснуться утром, выглянуть в окошко и заранее сказать, во что он будет одет, какие носки на нем будут. Я почти наверняка знала, что вызовет у него улыбку в классе. За весь год мы не обменялись и сотней слов. А затем умер его отец, и ему пришлось поступить на работу — в мелочную лавку на окраине города, где я никогда не бывала. Я тосковала два года: часами сидела и рисовала по памяти его лицо.

— А он знал?

Элис проследила пальцем глубокую царапину на столе, затем дважды повторила свое движение, словно силясь закрепить всплывшую в памяти черту чьего-то лица. — Я прежде думала, что нет. Я уже говорила, он обращался ко мне разве затем, чтобы спросить, что нам задано на дом: но вот два года тому назад, когда умерла моя мама, он вдруг пришел на похороны. Я увидела его в небольшой кучке людей, собравшихся у могилы; и это потрясло меня сильнее, чем сама смерть. Он был почти незнаком с мамой, и я не видела его уже двадцать четыре года, и вот, стоя над гробом матери, я могла думать только об одном: «Что он мне скажет?» Первое, что он сказал, выразив мне соболезнование, было: «Познакомься, пожалуйста, с моей женой», — худенькой женщиной не красивее меня, у которой рот был, казалось, набит зубами. Затем он снова взял мою руку и прошептал: «Видишь, я помнил всю жизнь».

Хатч спросил: — Что он хотел этим сказать?

— Понятия не имею.

— И вы не спросили его?

— Нет. Ведь он мог бы ответить, например, что всегда знал о моих чувствах и благодарен мне, и тогда я поняла бы, что оба мы страшные дураки, бесплодно промечтавшие все эти годы — правда, у него была она, чтобы заполнять пустоту.

Хатч спросил: — А до того случая вы оставались одна? Кроме него, вам никто не был нужен?

Элис усмехнулась и быстрым движением набросала вокруг своей чашки несколько профилей, невидимых на деревянной поверхности стола. — О нет, были и другие, я постоянно сохла по кому-то, во всяком случае, старалась убедить себя, что сохну. Собственно, все они были мне довольно безразличны. Все они были возможными кандидатами, все вполне приемлемые — не кинозвезды, не заморские принцы и все неженатые.

— Вы говорили им о своих чувствах?

— А как же! Я научилась этому, после того как Мерион ушел торговать сушеной фасолью и бечевой. Тут уж я перестала молчать. Поговорю и жду, что будет. Я сказала троим людям, отнюдь не двусмысленно, что хотела бы провести остаток жизни рядом с ними. В числе их была Рейчел. Все они отказались. Вежливо, но отказались.

— А с кем вы сюда приехали?

— С любимой сестрой моего отца. Вот уже третий год подряд я привожу ее сюда, после того как твой дедушка пригласил меня приехать. Она страдает астмой, и горный воздух ей помогает. Но, по-видимому, этому пришел конец.

Хатч сказал только: — А когда вы передумали?

— Насчет чего?

— Вы же когда-то думали, что главное в жизни — это покой; позже вы изменили свое мнение, а потом снова к этому пришли.

— Собственно, я никогда от этой мысли не отказывалась, — сказала Элис. — Даже размечтавшись о ком-то, даже сидя рядом с человеком, которого сама вознесла до небес, я всегда слышала внутренний голос, говоривший мне: «А ведь ты все выдумала, Элис, и сама отлично это знаешь». Понимаешь, Хатч, наверное, я и сегодня могла бы все забыть, прийти от кого-то в восторг — наделить в воображении самое заурядное лицо неотразимой прелестью и беспомощно поддаться его обаянию. Но теперь у меня бывают долгие периоды покоя.

— Когда по большей части? — спросил Хатч.

Элис засмеялась. — Ну и ну! Глава разведывательного управления за работой!

Хатч улыбнулся. — Извините меня. Но мне правда нужно знать.

Она внимательно посмотрела на него, убеждаясь, что он говорит правду. — У тебя есть какие-нибудь дела сегодня утром?

— Нет, нету.

— Тогда я покажу тебе. А то я что-то слишком разболталась.

Хатч кивнул. — В котором часу?

— Через час после завтрака, пусть солнце подымется повыше. — Она встала и опять пошла к раковине.

Хатч остановил ее. — Пожалуйста, скажите мне, что было с моей мамой?

Элис осталась стоять спиной к нему. — В каком отношении?

— Судя по рассказам, она была очень странной.

— В каком отношении? — повторила Элис.

— Во всех — ну, например, почему она хотела меня, хотела Роба, хотела умереть такой молодой, а вас не захотела, когда вы предложили никогда с ней не расставаться.

Элис выплеснула из своей чашки остатки кофе, смыла коричневую гущу и повернулась к нему, улыбаясь. — Все это свидетельствует о ее здравом смысле, все твои примеры свидетельствуют об этом, — сказала она, искренне считая, что говорит правду.

Входная дверь приоткрылась, и в щель заглянула Делла; медленно обвела глазами комнату, затем перевела посерьезневший взгляд на Хатча. — Ну что ж, — сказала она, — недолго побыла я тут хозяйкой, но зато всласть. Не требуется ли кому кухарка? Грудинку умею готовить — пальчики оближешь! Не всякий умеет готовить грудинку, это уж мне поверьте. — Она рассмеялась, и они вслед за ней.

7

К полудню Хатч закончил, как ему казалось, свой рисунок. Четкие линии, выведенные его лучшим твердым карандашом, никакой мазни, никаких теней. Рисунок воспроизводил вид, открывавшийся с голого и плоского уступа, где он сидел уже часа два: скалистый склон горы, спина и голова Элис, сидевшей на другом уступе, пониже, в тени большого искривленного кедра, долина далеко внизу, перерезанная стремительной бурной речкой, и рыжеватая круча (поросшая лавровыми кустами и какими-то неизвестными желтыми цветами), которая подпирала ярко-зеленую гору напротив. Он закусил карандаш и стал сравнивать вид со своим рисунком. Нет, получилось совсем не то, что он видел, не то, что открывалось ему сейчас. Так бывало со всем, за что бы он ни взялся. Просто сегодня утром ему удалось изобразить этот вид только так (придя сюда со старинной подругой матери, он оказался вдруг в прозрачной тишине: ни звука, кроме птичьего щебета да истошного гуденья насекомых в траве — Элис, выбрав себе место и погрузившись в работу, не проронила ни слова). Да нет, и не удалось вовсе.

Именно так преломилось в этой созданной им без посторонней помощи картине то, что явила ему земля этим утром — кусочек ее оболочки, ослепительно прекрасной, покрытой глазурью покоя, призывающей людей сначала полюбоваться ее красотой, а потом уж доискиваться смысла. (Это-то он понимал, понимал уже не первый день, только ни за что не сумел бы выразить словами.)

Труднее всего, как и прежде, было с деревьями — не стволы, рисовать которые было не сложнее, чем человеческие ноги, и назначение которых было ясно — а листва, висячие сады, ярус за ярусом. Листва получилась у него плохо. Скалы, склон противоположной горы, очертания спины и головы Элис, ее широкополая шляпа — все это не противоречило действительности, — его ответный подарок вселенной. Мирное подобие мирного пейзажа, попавшего в поле зрения. Обещание или надежда на то, что еще долгие годы можно рассчитывать на такого рода обмен при общности цели — покое и бережном отношении друг к другу.

Элис шевельнулась, потянулась, но в его сторону не посмотрела. — Ну, теперь хочешь показать мне?

Хатч снова посмотрел на свой рисунок. Листва была из рук вон плоха. — Нет еще, — сказал он.

Она снова взялась за работу.

А если вообще не игнорировать — вообразить, что сейчас осень (такие хорошие дни бывают иногда и в середине ноября), нарисовать стволы и несколько голых веток. Он взялся было за свою новую резинку. Будь он сейчас на веранде в Фонтейне, тетя Рина, наверное, сказала бы: «Постой!» Так она сказала, когда он, взяв новые карандаши и этюдник на следующий день после дня своего рождения, уселся рисовать садовые деревья, старый жернов, посаженные ею придорожные кусты. Сначала он набросал только контуры, затем начал класть тени. Она сидела у него за спиной, чуть поодаль, и минут двадцать молча наблюдала. Он заставил себя не замечать ее, и все шло гладко до той минуты, как его большой палец двинулся по бумаге, кладя первую тень. Тогда она решительно качнулась вперед и сказала: «Хочешь знать, о чем я думаю? Весь мир следит за тем, что ты сейчас собираешься испортить». Он поднял на нее глаза. «Быть того не может. Не так уж я хорош», — а Рина сказала: «Дело не в тебе, а в тайнах мироздания. Весь род человеческий, затаив дыхание, ждет, чтобы ему открылись эти тайны. Тебе только что удалось прекрасно воспроизвести на бумаге их подобие, и вот теперь ты хочешь все погубить». Хатч сказал: «Это всего лишь наш двор», но перестал рисовать и сидел, не касаясь бумаги, не спрашивая ее ни о чем, и в конце концов она встала и ушла в дом.

В общем, деревья он пощадил. Решил подождать, пока ему не дадутся хотя бы листья. Сперва нужно научиться видеть отдельный зеленый лист в неподвижном состоянии, а потом и темные отягощенные ветви, что-то прячущие в своем замысловатом переплетении, непрестанном движении. Может, добрую весть (о том, что под земной оболочкой таится отзывчивость и любящее, нежное сердце, пусть даже на время уснувшее: великан в пещере, которому грезятся были вселенной, сказочный сон, затянувшийся на всю его долгую ночь), а может, весть худую — о том, что нарядная зелень маскирует царящие повсюду ненависть и злобу (ведь может же обаятельная внешность — как у Роба, например, — быть всего лишь глумящейся маской дьявола, который видит людей насквозь и вертит ими, как хочет). И Хатчу казалось — сейчас, во всяком случае, — что если суждено ему постичь эту тайну, то это возможно только здесь. Здесь вход. И ждать нужно здесь.

Но ведь не оставаться же ему одному. Делла никуда не уедет, она уже предложила. Им придется и впредь сдавать комнаты жильцам. Делла и Фитц могли бы взять это на себя, а может, Грейнджер отзовется на его письмо, приедет сюда и захочет остаться? Только бы не начал он ссориться с Деллой — вот уж было бы некстати. Хатч понимал, что не сам придумал все это, что заимствовал свою мечту у Элис — не у Роба, и, уж конечно, не у Рейчел, — но он ощущал в душе покой, настоящий покой, обещанный ему Элис. Она не солгала. А ведь все лгали. Он посмотрел вниз.

— Мисс Метьюз, — спросил он, — а Рейчел понравилось бы тут?

— Ты хочешь сказать — с нами? — Она повернулась к нему.

— Да.

— Пожалуй, что нет. — Она подумала немного и прибавила: — Нет, определенно нет.

— Вам здесь было хорошо?

— Сегодня утром? Мне до сих пор хорошо. — Она по-прежнему не смотрела на него.

— Вы преподаете в Роаноке?

— Да. Учебный год начинается шестого сентября.

— Так побудьте здесь до тех пор.

Элис посмотрела на небо. — Боюсь, как бы мне не промокнуть.

Хатч рассмеялся, но потом сказал: — Я серьезно.

— И я благодарю тебя, — ответила она.

— Взгляните, пожалуйста, — сказал он.

Элис медленно повернула голову. Солнце освещало его сзади, но все, что досталось ему от Рейчел, было на виду — ее волосы, ее глаза и затаившаяся в их глубине жажда радостей телесных и духовных. Она заслонилась рукой от солнца и еще отчетливей увидела его — высокий, голенастый мальчик с выражением лица не по возрасту детским. У нее мелькнула мысль, что она могла бы остаться здесь с ним навсегда. Он ведь попросил. Если решать, то сейчас. Другого случая не представится. Награда приходит, когда ее меньше всего ждешь, причем такая, о какой и не мечтаешь. Она готова была сказать: «Хорошо!» Но Хатч уже не смотрел на нее.

Взяв карандаш, он подписал свой рисунок — только фамилия: «Мейфилд». Затем встал и не глядя под ноги, чуть не бегом бросился к ней по каменистому склону.

8

— Простите, что стучусь к вам так поздно, — сказал Роб, — но в пансионе темно, а у вас окошко светится.

Она кивнула. — Я слушала радио. — Приемник стоял у нее за спиной, из него неслась раздерганная музыка то ли с Кубы, то ли из Мексики, сильно охрипшая по дороге.

Он сказал: — Я только что приехал из Ричмонда. Моя фамилия Мейфилд. Я должен встретиться со своим сыном Хатчем — он здесь?

Она указала на темный дом. — Там он. Спит.

— И мистер Хатчинс спит?

— Мистер Хатчинс уж три недели как умер, Роб, — сказала она.

Свет единственной свисавшей с потолка лампочки бил прямо ему в лицо, оставляя ее в тени. Все же Роб вгляделся. — Вы знаете меня? — спросил он.

— Когда-то немного знала.

Он так ничего и не разглядел, а голос был незнакомый. — Вы двоюродная сестра Деллы Симмонс?

Несколько секунд она молчала, затем согнулась от смеха. Насмеявшись, распрямилась и отступила назад под лампу. — Вроде бы была Деллой, — сказала она, — до сих пор, по крайней мере…

Роб шагнул вслед за ней, внимательно вглядываясь в ее лицо, не сократив, однако, разделявшего их расстояния. Даже при ярком электрическом свете он не узнавал ее — может, старшая сестра, прожившая более трудную жизнь, но только не Делла. Она, однако, узнала его сразу; к тому же — зачем ей врать? Он посмотрел по сторонам — нет ли каких-нибудь надежных примет прошлого. Кровать, стол, комод все те же, но ведь они принадлежали мистеру Хатчинсу. Он спросил: — А твой сонник у тебя еще сохранился?

— Вы тоже начали сны видеть? — Она указала на старую книгу с обтрепанными углами в новом синем матерчатом переплете, лежавшую на полочке у кровати.

— Можно присесть? — спросил он.

— Прежде вы не спрашивали разрешения. — Она перестала улыбаться, но указала на стул. Он сел, а она осталась стоять, не сводя с него глаз. Потом спросила: — Вы что, больны?

— Болел, — ответил он. — Да нет, просто устал — шины совсем износились, ехал так медленно, что вода закипела в радиаторе. Пришлось два часа простоять у обочины.

— Выпить хотите?

Роб снова посмотрел на нее. Неужели это действительно Делла? — У тебя что, теперь водится?

— Держу бутылку, на случай, если змея заползет и ужалит. — Она пошла к буфету.

— Хатч правда здесь?

— Я же сказала, что он спит. В спальне мистера Рейвена.

— А мистер Рейвен умер?

— От рака. В мае.

Она нашла бутылку, наполовину опорожненную. Взяла единственный стакан, налила на треть виски и проглотила одним глотком. Постояла, налила снова и снова выпила. И только тогда повернулась к Робу. — Ну как, налить или не надо?

Он отрицательно помотал головой. — Зачем? — сказал он. Судя по тому, как она пила, даже не поморщившись, можно было подумать, что это холодный чай.

Делла аккуратно завинтила крышку и убрала бутылку на место. — Я слышала, что вы вроде бы знаток по этой части.

— От Хатча?

— Мало ли от кого.

Роб усмехнулся. — Это правда. Ну, скажем, не знаток, но имею достаточный опыт. И ты знаешь почему, знаешь все причины. И притом давно. Я наводил о тебе справки.

Делла подошла к радио и приглушила его. Затем села на кровать, в упор глядя на Роба. — Что тебе надо? — сказала она. — Хочешь, чтоб я призналась, что мне без тебя жизни не стало? Что после того, как Рейчел тебя сцапала, я свалилась больная и пристрастилась к бутылке? Это ты хочешь услышать?

Он успел удержать на губах улыбку: — Нет.

— Ну и хорошо, раз нет, — сказала Делла. — А то ушел бы ни с чем.

— Я приехал за Хатчем.

— И тоже зря.

— Ты что это городишь? — спросил Роб.

— А то, что тебе этого мальчика отсюда не забрать. Он говорит, что получил наконец то, о чем всю жизнь мечтал — дом! И собирается здесь остаться.

— Этот дом?

Делла кивнула. — От меня получил. Я ему подарила. Мистер Рейвен оставил мне, а я Хатчу передала.

— И Хатч собирается продолжать его дело? Четырнадцатилетний мальчишка? Самый захудалый пансион в Виргинии?

— У нас уже есть две постоялицы и другие будут, как только он напишет им, чтобы приезжали. Мистер Рейвен разослал письма, многим отказал, когда понял, что умирает. Людям здесь нравится, пожилым, во всяком случае, — моего возраста. — Она говорила, по-видимому, совершенно серьезно.

Роб сказал: — А ты, значит, останешься с ним?

— Он попросил меня об этом сегодня утром, первым долгом. Разбудил без четверти шесть — говорит, не спал ночь, все думал, — сказал, что решил остаться здесь, мол, будем с ним вместе пансион держать, он поступит в школу, а на будущее лето мисс Элис приедет и поможет. Сказал, что, глядишь, и Грейнджер приедет.

— Какая мисс Элис? — спросил Роб.

— Метьюз. Подружка Рейчел.

— Это она, что ли, живет здесь сейчас?

— Она. Со своей старой теткой из Линчбурга.

Роб сказал: — Она, значит, тоже участвует в этой нелепой затее? Может, еще деньги вложить собирается?

Делла тыльной стороной ладони вытерла сухие губы. — Слишком я разболталась. Он просил никому не говорить. Кроме нас с ним, никто этого не знал, пока я тебе не сказала. Только попробуй начать над ним издеваться — убью!

Она улыбалась, но за прошедшие годы лицо ее так изменилось, что казалось, вся она подбита изнутри и от внешнего мира ее защищает толстая — то ли воздушная, то ли пуховая — прокладка. Наконец он сказал: — Ты никогда не любила Рейчел.

— Я никогда не любила тебя.

Роб кивнул. — Ладно. Я не про то.

— Так про что же? Сказал бы.

— Ты помогаешь Хатчу?

— Об этом и не мечтала. — Она энергично потрясла головой.

— Но ты говоришь, что собираешься остаться здесь с ним, — сказал Роб. — Это же дурацкая затея.

Делла опустила глаза. — Я о себе забочусь, Роб. Пожалуй, пора, черт возьми.

Роб сказал: — Я ведь уже спрашивал тебя, в чем дело?

Она долго изучающе смотрела на него, затем отвернулась к зеркалу на комоде, — стараясь пробиться взглядом сквозь толщу лет к своему прежнему лицу, тому, которое он знал, с помощью которого ей удалось летом и осенью двадцать пятого года завлечь его сюда, вот в эту комнату, на восемнадцать ночей, к лицу девочки, которой так хотелось уехать куда-то, пылающей страстью, изнывающей от одиночества, от своей неприкаянности, неудовлетворенных желаний, — девочки с настороженными глазами. Это оказалось нетрудно, и ей захотелось, чтобы и Роб взглянул на нее. — Я уехала через два дня после вас с Рейчел; никому слова не сказала, никого не предупредила, просто собралась и ушла. Уехала на север, в Филадельфию, к своей двоюродной сестре Ти. Она была любимая племянница моей мамы; я-то ее с детских лет не видела, но после смерти мамы она прислала мне телеграмму: «Приезжай, будешь жить со мной в раю». Рай — это кафе под названием «Фарфоровая чашка», она там пай имела. Туда я и пошла прямо с вокзала, расспрашивая дорогу, а оказалось, что письма моего она не получила. Но она меня в лицо знала (в то время я еще так не переменилась, ты бы и то меня узнал); только я переступила порог, она как завопит: «Господи, да ведь это же Люси!» Я сказала ей, что я Делла, а она говорит: «Работать умеешь?» — в субботу вечером это было. И тут же успокоилась. А я встала за плиту и принялась готовить, и готовила напролет и рождество, и Новый год, готовила три года, не разгибая спины. Совсем как здесь. Все были вроде бы довольны, во всяком случае, съедали все подчистую и платили неплохо, оно и понятно — цветные. А потом Ти вышла замуж. Она и до этого была замужем, только муж ее куда-то смылся, и детей она от него так и не завела (это ей прямо нож в сердце был), вот я и жила с ней и управлялась очень даже хорошо. А потом она новым мужем обзавелась, который ей в сыновья годился. Ну и ребенок не заставил себя долго ждать. Это в сорок четыре-то года! Я ей говорю: «Постыдилась бы!», а она мне: «Ладно! Только тебе смотреть на это не обязательно», — то есть понимай: «Выметайся отсюда!» А я уже и сама рада была. У меня к тому времени дружок завелся, моего возраста, по имени Ньюмаркет Уоттерс. Он каждую субботу приходил в «Чашку» с вечера и дожидался меня — под утро я уж освобождалась, — а потом катал на машине или еще что-нибудь. Он работал под Филадельфией в поместье одного богача — был у него и за садовника, и за шофера, — и хозяева разрешали ему в его выходные дни брать их машину. Значит, доверяли ему — как же иначе; он у них вырос (его мама служила у них кухаркой, только она умерла еще до того, как мы познакомились). И я ему доверяла; первый человек, кому я стала доверять, с тех пор как выросла. Доверяла ему и начала уже подумывать, что наконец-то судьба ко мне лицом повернулась. Ну так вот, как раз когда Ти завела себе ребенка и я поняла, что мне там больше делать нечего, он спросил меня, не пойду ли я горничной к белым, у которых он работает? Я сказала: «Ладно!» — и он сказал, что место за мной, — они ему даже меня нанять доверили. Ну вот, за неделю до рождества он перевез меня туда, и я поняла, что мне привалило счастье. Хорошая отдельная комната во флигеле для прислуги, теплая (Ньюмаркет в соседней), к плите и близко не подходи — в кухне распоряжался повар-иностранец. А мне только пыль сдувать и полы драить. Ползимы их вообще не было — уезжали в Джорджию греться, — а когда они и жили дома, так почти не замечали меня. То есть при встрече они всегда улыбались, но и только — от меня требовалось, чтоб дома чисто было и хорошо пахло, — они за это хорошо платили, — а как я располагаю своим временем, их не касалось. Ну что ж, они имели чистый, благоухающий дом, а остальное доставалось Ньюмаркету Уоттерсу. — Делла замолчала и снова посмотрела в зеркало. Она все еще видела свое прежнее лицо — ей казалось, что оно еще не утратило своего очарования; она повернулась к Робу. — Веришь ты мне или нет? Знаешь, чем я хороша?

Роб кивнул. Кому же и знать, как не ему.

— И ничего-то ты не знаешь, — сказала она. — Половины не знаешь. Я в себе такие качества обнаруживала, какие тебе и во сне не снились, не то чтоб в жизни встречались. Ньюмаркет был куда темнее меня (я-то с тех пор порядком почернела); и я надеялась, что, может, мы так с ним и проживем; надеялась, настанет время, когда он скажет днем и при посторонних то, что нашептывал мне по ночам. Так год прошел. Мне казалось, что я и правда в раю, как Ти обещала. Я и до сих пор так думаю, бога не гневя скажу: лучшего у меня не было. Но тут явился Гувер со своим кризисом. Мои хозяева потеряли деньги, если не все, то большую часть, а спустя четыре месяца хозяин упал замертво — сердце разорвалось. Жена его, однако, жива осталась. Она по-прежнему была хозяйкой дома, а я по-прежнему натирала в нем полы, и Ньюмаркет по-прежнему приходил ко мне в комнату и вроде бы ничуть не переменился. Именно что не переменился. Это ему перемены захотелось, вот он меня и приглядел, эдакую маленькую пустяковину, с которой можно на дому для разнообразия позабавиться, прежде чем вернуться к своим прежним забавам. Через два месяца после того, как у старика случился разрыв сердца, пришел Ньюмаркет раз ко мне вечером что-то очень уж рано. Поговорили мы немного, затем я встала, чтобы приголубить его (он сумел так себя поставить, что это вроде входило в мои служебные обязанности, больно уж он собой хорош был), и тут он говорит: «Погоди-ка!» Я руки убрала, и он стал рассказывать, что хозяйке туго приходится, что ей нужно на всем экономить и что теперь ей придется рассчитать меня и повара-иностранца. «А как же ты?» — спрашиваю. «Без меня ей не обойтись», — отвечает. Я говорю: «Мне без тебя не обойтись» (лучше б я прежде язык себе откусила), — и он ответил: «Я всю свою жизнь здесь прожил. Как же я сейчас уйду». Он потянул руки ко мне, а я как развернулась, да как влепила ему. Он сказал, что просто нужно подождать. А я ответила: «Жди хоть до второго пришествия, только Деллу Симмонс ты больше пальцем не тронешь, заруби это себе на носу». И не тронул. Я собрала свои пожитки, и через час меня уже там не было, жалованья за последний месяц так никогда и не забрала.

— Это в тысяча девятьсот двадцать девятом было?

— В тридцатом. В мае.

Роб сказал: — В том же месяце умерла Рейчел.

— Слыхала, — сказала Делла. — Наши отсюда писали мне. Она помолчала и вдруг накинулась на него. — Ведь это я тебе рассказываю. Ты сам стал расспрашивать, отчего да почему. А если ты намерен рассказывать мне про свои беды, так я сейчас улягусь спать. Иди буди Хатча или мисс Элис. Они тебя послушают.

— Мои беды ты и так знаешь, — ответил он и, сделав над собой усилие, улыбнулся.

Она сказала: — Чьих только я не знаю, — и вдруг неожиданно для себя рассмеялась легко и непринужденно.

Роб выждал, чтобы она успокоилась. Поняв, что больше она говорить не собирается, занявшись закладыванием складочек на своем покрывале, он спросил: — Над чем это ты смеялась?

— Все знают, все всё знают про чужие беды, потому что беды эти одинаковые. Так что я тебе рассказываю?

— Повесть.

— О чем?

— О том, почему ты сюда вернулась. Почему хочешь остаться.

Делла молча покачала головой, потом оставила покрывало в покое и медленно откинулась назад на единственную подушку. Глаза ее были плотно закрыты. — И опять ошибся, — сказала она.

Несмотря на усталость, Роб наконец как будто понял. Вороша своим рассказом прошлое, она освобождала от наслоений прожитых лет не только свое прежнее, юное лицо, привлекшее его когда-то, но и те чувства, которые он угадал в ней девятнадцать лет назад, — робкое желание девочки принять на себя груз мужского тела, вознести это тело на гребень чувственной волны, узнать секрет своей природы и своей силы. С дрожью нетерпения он вдруг понял, что она оживила и его извечную потребность взлететь на такой вот волне и лишний раз проверить смутную догадку, верно ли, что телесная оболочка, а может, и земная — всего лишь покров, скрывающий лучший мир, — предел, куда стремится душа. Тихая гавань.

Он встал, подошел к кровати и сел рядом с ней прямо на складочки, которые она тщательно закладывала, но не касаясь ее. Ему не давала говорить переполнявшая его благодарность — за руку помощи, снова протянутую, как в былые времена, без всяких обязательств с его стороны, без всяких жертв. Не настолько он был молод, чтобы начать заново жизнь, чтобы снова стать самим собой. Он подумал, что в глубине души он все тот же, никогда и не менялся (пусть его «я» давно погребено, потоплено, изнасиловано, унижено) — сильный, ласковый мальчик по имени Робинсон Мейфилд, который хотел всем — и себе в том числе — только добра и думал, что для добра он будет жить. Он дотронулся до ее правой руки.

Делла не открыла глаз, но дыхание ее было спокойно, она не спала; его близость, по-видимому, не возмущала ее.

И потому, в своем желании верить, он мог не спешить, мог мечтать дальше, мог удержать эту минуту. Он поселится здесь вместе с Хатчем. В городе есть одна школа и в окрестностях четыре; мужчины в горах редкость — как негры или ровные поля, — кто уехал на заработки, кто воюет. Они пригласят сюда Полли. Дом ведь принадлежит Хатчу, не Форресту; к Хатчу она поедет. Ей понравится Делла — еще одна бесстрашная одиночка, у которой силы хватит на двоих. Здесь он и доживет свою жизнь, прощенный и свободный, таким, каким мечтал быть всю жизнь.

Делла убрала руку и положила ее себе на живот.

Но это не разрушило ни его спокойствия, ни его надежд. Он спросил: — Ты уверена, что все это отойдет Хатчу?

Она кивнула, не глядя на него. — Отошло, — сказала она, — уже отошло. Больше никому это не нужно. Теперь Рейчел получит его себе навсегда, как ей хотелось.

Роб спросил: — И ты здесь останешься?

— Не ради Рейчел, — ответила она.

— Но и не ради себя.

Делла усмехнулась. Потом посмотрела на него. — Я остаюсь в надежде, что скоро упокоюсь с миром и лягу в землю рядом со своей мамой.

Роб ничего не смог ответить на это; поверил ей просто, без слов.

Улыбка задержалась на губах Деллы, и вдруг она осветилась таким ярким внутренним светом, что сразу стали очевидны и ее серьезность и тайная радость, о которой она сама до сих пор только догадывалась, предвкушая покой. Она сказала: — Я отложила немного денег на похороны. Правда, маловато. Ты уж позаботься, чтоб меня похоронили по-хорошему, — в водонепроницаемом гробу.

Роб кивнул. — Ты что, больна?

— Да нет, здорова как корова. Только устала, мертвецки устала. Но смотри, ты ведь обещал — Делла будет похоронена с почестями. — Она снова рассмеялась, закрыла глаза и сложила толстые руки крестом на бесформенной груди, изображая картину вечного покоя.

Роб тоже рассмеялся, он взял ее правой рукой за запястье и приподнял. — Послушай! — сказал он.

Делла посмотрела в его просительные глаза и поняла: — Нет, не могу. Не сейчас. Пожалей мои старые кости.

Он ждал; их сомкнутые руки были опущены между ними. — Выдержишь! — сказал он. — Мы ведь все те же и не переменились вовсе. — И прибавил: — Ну, пожалуйста.

9

Разбудил Хатча звук льющейся воды. Он крепко спал, без сновидений, без надежд на них — спокойным сном, оздоровляющим каждую клетку его тела. Открыл глаза, и сразу к нему вернулась ясность мысли. К спальне примыкала крохотная, переделанная из чулана ванная комната. Сейчас там горел свет, дверь была затворена, и слышно было, как кто-то медленно наполняет ванну водой, затем так же медленно моется; Хатч слышал, как этот кто-то намылился мочалкой, смыл мыло, растерся полотенцем, прополоскал рот. При слабом лунном свете, пробивавшемся сквозь шторы, можно было разглядеть, что на качалке лежит явно не его одежда. Никаких признаков чемодана. Хатч понимал, что это, вне сомнения, Роб — его темп (Роб никогда не мылся быстро; он скорее согласился бы ходить грязным, чем наскоро ополоснуться). Вот Роб и приехал, и отыскал его.

В первый момент Хатч удивился — зачем? Затем обдумал, как вести себя во время неизбежного объяснения, что отвечать на брань и укоры, приказания или — уже знакомые из прежнего опыта — вялые извинения, заверения, обещания исправиться. Он так далеко ушел от Роба за эти четыре дня (встречи с Хэт, Деллой и Элис, вдруг возникшая возможность начать новую жизнь), что совсем не подготовился к тому, что надвигалось на него. И все-таки он был спокоен. Отвращение, которое он испытал тогда, в последнюю ночь в Ричмонде, не забылось, но отодвинулось на задний план. Он размышлял о том, что, наверное, в душе хотел, чтобы Роб приехал. Кто-то вошел к нему в комнату, разделся в нескольких шагах от него, а он даже не шелохнулся во сне. Он всегда тешил себя мыслью, что просыпается от малейшего шороха, что, в общем, соответствовало действительности. По-видимому, в данном случае он подсознательно понимал, что производит эти шорохи его отец, и потому продолжал безмятежно спать. Ведь знал же Хатч, что Роб никогда не обидит его — даже пьяный, даже мертвецки пьяный.

Лежа в большой темной комнате, наполненной воспоминаниями о его покинувшей мир матери, Хатч думал о том, что сам он мир не покинул и, наверное, покинет еще нескоро, если, конечно, с ним не произойдет какого-нибудь несчастного случая. Он уже пожил на свете — четырнадцать лет, пятая часть от предполагаемых семидесяти. К четырнадцати годам многие бессловесные твари уже подыхают, а нет, так превращаются в развалину; автомобиль, отслуживший четырнадцать лет, — музейная редкость. Он улыбнулся в пространство.

В ванной погас свет, дверь отворилась. Во внезапно наступившем мраке Роб потерялся. Он остановился и стал ждать, чтобы глаза привыкли к темноте.

Хатч видел его смутно. Роб стоял голый, с маленьким полотенцем в руках. Он похудел, как-то подобрался — таким он был в самых ранних воспоминаниях Хатча, молодой отец, забиравший его ночью к себе в постель, отвечавший на его бесчисленные вопросы, а впереди у них была бесконечная жизнь — годы, которые оба они теперь уже прожили и пережили — и вот снова встретились здесь, и не было у Хатча никого дороже Роба, как и у Роба — никого дороже Хатча. И все же Хатч не мог заговорить — и не из боязни и не от неуверенности (Роб стоял перед ним неодетый, совсем беззащитный и уязвимый), а просто потому, что не знал, с чего начать. Чем он тогда закончил? Оттуда можно было бы продолжить разговор — но он не мог вспомнить. Роб попросил оставить его в покое; ответил ли он что-нибудь? Нет, он повернулся и ушел. Сказать, что ли, что он сожалеет о происшедшем? Но ведь он не сожалеет. Он сознательно, с открытыми глазами, ушел сюда и нашел себе пристанище. Или, может, просто сказать: «Ложись скорей! Ты снова со мной. Этот дом мой, и я приглашаю тебя». Роб ответит, что это невозможно, приведет с десяток причин, почему им нельзя остаться здесь, — неоплаченные счета, налоги, проржавевшая крыша, одному слишком рано, другому слишком поздно, чьи-то оскорбленные чувства.

Можно бы сказать, что сегодня утром по настоянию Элис он ездил в Гошен к старому адвокату, давнишнему приятелю его деда, и узнал от него, что если завещания нет — а у адвоката нет сведений о существовании такового, — то Хатч может получить пансион со всем его содержимым; только вот теперь, из-за депрессии, цена ему ломаный грош; что Хатчинсы жили на доходы с леса в Суффолке, принадлежавшего миссис Хатчинс (который достался ей по наследству от матери); что небольшая часть этого леса еще сохранилась, несмотря на то что его распродавали участок за участком, — в этом адвокат почти уверен, — и она тоже перейдет к Хатчу, если не обнаружатся какие-нибудь крупные долги — что отнюдь не исключено — и, конечно, если на острове Уайт не объявятся родственники миссис Хатчинс, которые могут претендовать на этот лес. Он зарылся головой в подушку и сказал: — Смотри, простудишь свою аппаратуру. Что тогда запоешь?

Роб вздрогнул от неожиданности, затем рассмеялся. — Только порадуюсь! — Он подошел к койке, стоявшей в изножье кровати Хатча, под углом к ней (интересно, для кого ее тут поставили?), и сел на нее, лицом к сыну, смутно различимому в потемках. — Я старался не разбудить тебя.

Хатч сказал: — А ты и не разбудил. Я ведь всю ночь просыпаюсь. Ты что, недавно приехал?

— Да, только к Делле зашел.

— Она тебе сказала, что произошло?

— После смерти твоего деда? Похоже, что у тебя теперь забот полон рот.

Хатч сказал: — Да уж. Ты все дела закончил в Ричмонде?

— Нет, мне придется еще вернуться туда. Полли обещала уложить все, что мы хотим сохранить. До тех пор она там останется, но после этого не желает иметь с нами ничего общего. Не поддается ни на какие уговоры. Она обиделась — первый раз в жизни, а ей уже немало лет. И не хочет прощать.

— Может, она переедет сюда, — сказал Хатч.

Роб помолчал. — Что ж, пригласи ее… попробуй… только мне кажется, с таким же успехом ты мог бы пригласить Муссолини. Он как-никак мужчина.

— Ты видел телеграмму, адресованную тебе? Она на комоде.

Роб спросил: — Что в ней?

Хатч посмотрел на него и с коротким смешком ответил: — В ней говорится: «Увы, нет».

— От Мин?

— Да.

— Только эти два слова?

— Да. И еще подпись. Я собирался переслать ее тебе в Фонтейн завтра.

Роб закинул ноги на кровать и лег на спину, лицом вверх.

Когда по прошествии нескольких минут Роб так и не заговорил, Хатч попробовал рассмотреть, закрыты у него глаза или открыты. Ему казалось, что это имеет существенное значение, но разглядеть их так и не смог — очертания головы, груди, ног, рук видел отчетливо, а глаза пропадали в тени. Наконец он сказал: — Это плохо?

— Да. Поживешь — узнаешь.

Хатч сказал: — Я и теперь знаю. Не забудь, что из Ричмонда-то я уехал.

— Не забуду. Не бойся. Умирать буду, не забуду, а Кендалы и Мейфилды живут долго.

Хатч сказал: — Что ж, помни, пожалуй. А то я, например, начинаю забывать.

— У тебя так запланировано, что ли?

— Да. Я буду очень занят, так что мне не придется много задумываться.

— Пансионом? Слушай, но у тебя же и десяти постояльцев за год не наберется. Вы с Деллой к весне от ничегонеделания на стену полезете.

— Живописью, — сказал Хатч. — Подруга Рейчел, Элис, помогает мне. Она считает, что меня стоит учить. — Хатч рассмеялся, но вдруг умолк. Можно было рассказать сейчас о ней (об одиночестве Элис и ее спокойствии); это расположило бы к ней Роба еще до того, как они встретятся утром. А вдруг чересчур расположит? Пожалуй, лучше промолчать.

Роб спросил: — Ты, конечно, был на могиле Рейчел?

— Нет, не был. — Хатч помолчал и затем сказал правду, в которой не видел ничего для себя постыдного: — Честно говоря, я забыл. Я видел ее фотографию, сделанную перед самой вашей свадьбой, снятую неожиданно.

— Любой мой поступок был для Рейчел неожидан. Она никогда ни в чем не верила мне — не верила, что я хочу быть с ней, что я действительно тут, когда я сидел рядом или ласкал ее ночью, не верила, что, уйдя куда-то из дому, вернусь. Она все время ждала, что я исчезну, сомневалась, есть ли я вообще. Это и привело ее к смерти. Почему это так было — до сих пор не понимаю.

Хатч сел, опершись спиной о подушки. — А я понимаю, — сказал он. — Очень даже хорошо понимаю. Именно поэтому мне нужно жить отдельно от тебя.

— Ты все еще так считаешь?

— Да.

— Я думал, что в твоем предприятии будет место и мне; может, тебе понадобится хороший дворник.

Хатч сказал: — Я уже написал Грейнджеру.

— Тогда я снимаю свою кандидатуру. Куда мне до него. — Тон Роба оставался легким, но разговора он не продолжил.

Они молчали довольно долго. Было похоже, что Роб задремал, и Хатч уже собрался встать и прикрыть его одеялом.

Но тут Роб спросил: — Ты хочешь спать?

— Нет, папа, совсем не хочу.

— Можно, я расскажу тебе что-то, что всплыло только что в памяти, — пока снова не забылось?

— Да, папа, — сказал Хатч.

Роб собрался с мыслями. — Ты вот только что упомянул нашу с мамой свадьбу. Она состоялась утром в этом самом доме, а после был большой пир для всех приглашенных. Делла готовила, а Грейнджер и Грейси подавали. Затем Элис и один мой приятель, который вскоре после этого умер (Найлс Фитцхью из Фонтейна), отвезли нас на машине в Линчбург, где мы должны были сесть на вашингтонский поезд — наше свадебное путешествие. Где-то в Западной Виргинии выпал сильный снег, и оказалось, что поезд порядком опаздывает, может, даже не придет до следующего утра. Элис и Найлс посидели с нами до темноты на вокзале, а потом Найлс поехал дальше, а Элис пошла домой. Мы же с твоей мамой дали денег негру носильщику, чтобы он пришел и сказал нам, когда будет известно время отправления поезда, а сами перешли дорогу и сняли себе номер в старой гостинице, в которой останавливались престарелые коммивояжеры и престарелые железнодорожные служащие (как сейчас подумаю, все они были люди приблизительно моего теперешнего возраста). За два последние дня мы с ней устали до изнеможения, а Рейчел всегда была слабенькая, так что мы решили лечь, даже не поужинав…

— Роб… — перебил его Хатч.

— Да?

— Послушай… — Он довольно долго молчал. — Ты считаешь, что мне надо знать все это?

— То есть? — спросил Роб.

— Нужно ли мне слушать все это? А то мне только грустно от таких рассказов.

— Я знаю. — Роб задумался, но потом сказал: — Все равно нужно. Я твердо убежден в этом. Ты страдаешь главным образом от непонимания.

Хатч сказал: — Ну ладно.

— Как я уже сказал, мы сильно устали, а Рейчел необходимо было оберегать от переутомления (хотя сама она делала все, чтобы переутомиться, для нее ничего не было слаще); кроме того, у меня не было уверенности, что носильщик вовремя предупредит нас, так что я сказал, что раздеваться мы не будем, а только скинем ботинки и полежим немного в темноте. Она согласилась и улеглась прямо как была в костюме, натянув поверх голубое одеяло, лежавшее в ногах. Я потушил свет и тоже залез к ней под одеяло. Она поцеловала меня по-братски, и уже через двадцать секунд я спал крепчайшим сном. Мы несколько месяцев жили в соседних комнатах, вот тут прямо над головой, но мне никогда прежде не приходилось лежать подле нее. Я даже почти и не касался ее. И, что самое забавное, я понимал, что отдыхаю душой. Погружаясь в сон все глубже и глубже, я каким-то внутренним оком видел, что очищаюсь, поистине обновляюсь.

— И Рейчел тоже?

— Сильно сомневаюсь.

— И что же тебе снилось?

— Не помню. Это было так давно.

— Я просто спросил. Ты ведь часто видишь сны.

— Откуда ты знаешь?

— Ты разговариваешь во сне.

Роб рассмеялся. Прошло довольно много времени, прежде чем он заговорил снова. — И тогда я разговаривал, — сказал он. — Рейчел даже пришлось разбудить меня, так я ее перепугал.

— Наверное, кошмары мучили?

— Вовсе нет, — не колеблясь, ответил Роб. Тогдашний сон, одолев расстояние в девятнадцать лет, восстал перед ним, как отягощенный непредусмотренным грузом призрак, которого вызвали из недр долготерпеливой земли. Еще не осознав всего его значения, Роб продолжил свой рассказ: — Я спал в кровати точно такой же, как наша гостиничная, и Рейчел была рядом со мной, только мы были раздеты и лежали голые под простыней.

— Во сне? — спросил Хатч.

Роб кивнул в темноте. — Я видел, как мы лежим. По-видимому, занимался день (вокруг постепенно светлело), а сам я раздвоился — одновременно пребывал в своем теле и наблюдал со стороны. Потом свет разбудил Рейчел, и она увидела в дверях высокого человека. Свет шел от него. Она растерялась и начала трясти меня. Я отбивался от нее, приговаривая: «Мне не то надо», — но она продолжала трясти меня, и в конце концов я открыл глаза и посмотрел. И сразу понял. Это был ангел. На нем была уличная одежда, самая простая, но я-то сразу понял, кто он. Все достойные уважения люди, с которыми мне приходилось встречаться, всегда бывали в уличной одежде, но я неизменно узнавал их — по глазам. У этого человека глаза были — дай боже. Он спокойно наблюдал за нами, и хоть не сказал ни слова, мне все стало ясно. Близился день Страшного суда, и он был послан предупредить нас об этом. Я не понимал — почему именно нас? Из всех живущих на земле? Все же я проговорил: «Пожалуйста, не сейчас. Мне не то надо». И тут Рейчел уже по-настоящему затрясла меня — наяву, я хочу сказать, — и я проснулся испуганный, представляя себе всякие беды — главным образом, что поезд уходит, а мы на него опоздали. В комнате было темно, и, как выяснилось, мы никуда не опоздали. Рейчел сказала, что я, по-видимому, уже довольно долго видел тяжелые сны (у меня подергивались руки и ноги), но что будить она меня начала после того, как я дважды закричал — когда я просил человека подождать. Не знаю, спала она до того или нет, но тут уж у нас обоих сна не осталось ни в одном глазу. Свет проникал в комнату только из коридора, просачиваясь в щель вокруг двери, но все же я видел ее достаточно, чтобы во мне проснулось желание опередить пророчество, поблагодарить ее за все то хорошее, что я получил от нее, и заверить в том, что она не ошиблась — что я тот, о ком она мечтала, и навсегда таким останусь. Нежно и осторожно, как младенца, я раздел ее, а потом разделся сам, и хотя она еще не целовалась ни с кем, кроме меня, я сумел и заверить ее, и поблагодарить, и сделать все так, что она не осталась обиженной, или растерянной, или огорченной, а напротив, развеселилась и приободрилась. К тому времени уже совсем рассвело, и мне было видно ее лицо. До того у меня были кое-какие опасения относительно ее, был страх, не ошибся ли я, избрав ее, не причиню ли ей зло — бог свидетель, все эти опасения я снова испытал, и не раз, в будущем, — но в то утро я понял, что не ошибся. И не изменил бы свое мнение еще много-много лет, если бы твердо запомнил ее лицо в ту минуту, сделал все, чтобы таким оно осталось навсегда. Но тут пришел носильщик и сказал, что поезд уходит через пять минут; так что мы оделись и побежали бегом на вокзал. Первая наша ошибка, и самая серьезная, моя, а не ее. Нам нужно было остаться в этой старой гостинице, пока я не понял бы, что означали сны, которые я видел в течение двадцати одного года, что выражало лицо Рейчел. Пусть бы тогда ангелы являлись полчищами со своими мечами, они не нашли бы за мной ни одного смертного греха и им некого было бы судить, — Роб задумался и понял, что сказать ему больше нечего.

Но Хатч сказал: — Рассказывай дальше.

— Это все. Потом был осмотр кое-каких достопримечательностей в Вашингтоне. История кончается в тот момент, когда к нам в дверь постучал носильщик.

— Но смысл-то всего этого? — спросил Хатч. — Что, по-твоему, ты понял — из своих снов, из выражения маминого лица?

Роб ответил: — Я хотел сказать, что понял бы, если бы продолжал так же пристально наблюдать Рейчел. Или какую-нибудь другую женщину, по своему усмотрению, лишь бы она сохраняла покой.

Хатч сказал: — Мин?

— Мин была влюблена в меня и потому никогда не была спокойна в моем присутствии. А теперь с этим вообще покончено.

Наступила тишина; дом все еще отходил от дневной жары, изредка постанывая — совсем как люди, когда-то ненадолго останавливавшиеся в нем или прожившие в его стенах всю свою жизнь. Хатч спросил: — Почему ты решил рассказать мне все это?

— Тебе это неприятно?

— Пока, во всяком случае, нет, но все же объясни, пожалуйста.

И вдруг Роба осенило: — Я испытал счастье. В тот раз я испытал его. И я мог бы и дальше быть счастливым. Мне хотелось, чтобы ты понял это. Если люди спокойно ждут, им в конце концов поднесут на блюдечке то, что им нужно, — так было с большинством из тех, кого я знал: взять хотя бы мою мать, Форреста, Рейчел. То, что им нужно, — не то, что они хотят.

Хатч сказал: — Это я уже понял.

— Как?

— Со мной так было.

— Было? — переспросил Роб.

— Да, папа.

— Здесь? Недавно?

— Да, папа.

— Может, расскажешь?

Хатч подумал: — Не сейчас.

Роб сказал: — Ну ладно, уже поздно. Нужно выспаться перед завтрашним днем.

— А что будет завтра?

— Я поеду в Брэйси.

— Тетя Хэт тебя не узнает. Я был там во вторник вечером.

— Она меня и так никогда не узнавала, — сказал Роб, — ничего нового. Документ-то она сможет подписать? Больше мне от нее ничего не нужно.

— Какой документ?

— Обычный бланк, удостоверяющий, что она не возражает против того, чтобы я жил в доме Форреста, и что ни она, ни ее сын на него не претендуют.

— А вдруг она захочет поселиться у тебя?

— Ну и пускай, — сказал Роб. — Устрою небольшой дом для престарелых. Пожалуй, как раз то, что нужно. Мне ведь тоже лет не убывает.

— Значит, ты решил обосноваться в Ричмонде?

— Посмотрю, что из этого выйдет. Может, все-таки умолю Полли остаться. Она могла бы брать шитье на дом и содержать меня.

— Когда ты все это надумал?

— Только что, — сказал Роб.

— Ты пробовал искать работу?

— Начну в понедельник утром. Ричмонд — большой город. Я могу переменить имя, начать новую жизнь — возьму себе псевдоним, стану, например, Ньюмаркетом Уоттерсом, образцом добродетели, гордостью родных и друзей. — Роб хотел рассмеяться, но не смог — слишком устал. Он поправил под головой плоскую детскую подушку и сказал: — Не забудь помолиться.

— Давно уже успел, — сказал Хатч.

Минут десять они пролежали, не двигаясь. Роб — на спине, Хатч — подпершись подушками на широченной кровати — его рук еще не хватало, чтобы дотянуться от края до края. Оба были слишком утомлены, чтобы о чем-то думать или что-то решать, о чем-то сожалеть или на что-то надеяться; слишком утомлены, чтобы заснуть даже. Тела их в темной комнате казались огромной буквой Т, только с метровым расстоянием между подпоркой и перекладиной.

Сейчас Хатч лучше видел Роба — луна успела заметно передвинуться. Он попытался представить себе, как зародилась его собственная жизнь оттого, что пятнадцать лет тому назад вот это видимое ему тело воспламенилось желанием к Рейчел. В такую же чудесную ночь, как та первая в Линчбурге? В какой комнате? В какой кровати? И что их окружало? (Какие люди? Какие сны?) Не забыть спросить при первом удобном случае. Кого спросить? Юношу, который лежал, вытянувшись во весь рост у него в ногах? В этом бледном свете отец казался совсем юным и замерзшим (ночи в горах холодные). Он избрал свой путь — Роб избрал, — он сам только что сказал это. И Хатч избрал свой — подарок от Рейчел, доставшийся ему через деда Хатчинса и Элис Метьюз (от деда Мейфилда он получил одну лишь фигурку из коры, да и ту вырезал старый Роб, а досталась она Хатчу от Полли); у него есть теперь место, где он может дожидаться, пока мир откроет ему свое сердце, свои секреты — в награду за то, что он так терпеливо всматривался в его оболочку.

Роб зашевелился. Съежившись, он вылез из кровати, натянул на себя покрывало, затем медленно залез обратно и лег на левый бок, лицом от Хатча. Но прошло пять минут, а дыхания его так и не выровнял сон. Он лежал без сна.

И Хатч сказал: — Почему ты не ляжешь в хозяйскую кровать?

— А где она? — спросил Роб.

— Ведь это же хозяйская спальня?

— Да.

— Ну так вот она — хозяйская кровать. — Хатч передвинулся вправо, на еще не смятую холодную часть простыни.

Роб перешел к нему.

Они лежали, сознательно не задевая друг друга, и быстро уснули в согревающихся недрах кровати Рейвена Хатчинса, не думая о его смерти.

Через час Роб проснулся в непроницаемо темной комнате — луна опять переместилась — и обнаружил, что во сне придвинулся вплотную к Хатчу, спавшему к нему спиной. Он ни разу не спал ночь напролет со своим сыном с тех пор, как одиннадцать лет тому назад они уехали из Ричмонда и, пройдя (под водительством миссис Хатчинс) через эту самую комнату, начали свой невеселый путь в Фонтейн и Роли; ни разу с тех пор. Разгоряченные сном тела были влажны в месте соприкосновения; Роб, взявшись за край простыни и одеяла, раза два всколыхнул их, впуская прохладный воздух, и хотел было отодвинуться на свою половину кровати. Но матрас был ветхий, с продавленными посередине пружинами. Они лежали в ямке, и прежде чем отодвинуться, нужно было из нее выкарабкаться. Обдумывая, как бы это сделать поосторожнее, Роб полежал еще минутку. Минутка затянулась, и постепенно ему начало казаться, что в месте соприкосновения ткани их тел срастаются, образуя естественную перемычку. Несмотря на то, что лежать было жарко и неудобно, Робу вдруг пришел на ум вопрос, который он не задавал себе уже давным-давно, с тех пор, как они спали в последний раз вот так же рядом: должен он был сдержать свое обещание или нет? Обещание, которое Грейнджер велел ему дать умирающей Рейчел — немедленно измениться, принять свою жизнь такой, какая она есть, и ценить ее: любить, если возможно (а нет, так нет — в конце концов без этого обходится половина человечества), но ценить непременно. Какая бы она ни была.

Предположим, он решил бы возвратиться к тому обещанию — что у него есть в настоящем такого, что он мог бы ценить? Что было в его жизни за прошедшие четырнадцать лет, кроме этого единственного ребенка, которым он сознательно наградил девочку, хрупкую, как фарфоровая чашка? Мальчика, которому теперь под силу заставить его держать обещание. То есть, конечно, не под силу, но, во всяком случае, он тут, рядом.

А еще за последние дни с несомненностью выяснилось, что у этого мальчика своя собственная жизнь, что он строит свои планы, пусть детские и несбыточные, на осуществление которых он, однако, не пожалеет сил. Вот уехал же, устремленный вовне, даже не оглянувшись. И все-таки сейчас он рядом. И ни здесь, ни во всем огромном мире у Роба нет никого, кроме этого мальчика. И ничего, решительно ничего, кроме собственного тела, функционирующего отнюдь не плохо, если посчитать, сколько Робу лет.

По крайней мере, так представлялось ему сейчас, а то, что мысль его работает отчетливо, в этом он не сомневался. Глубинная радость Деллы, будто они и не расставались никогда и жили все эти годы душа в душу, и час сна привели мозги Роба в состояние удивительной ясности — состояние насколько знакомое, настолько и редкостное, испытанное всего лишь однажды. Да, когда-то он уже испытал это состояние — момент озарения. Лежа все так же неподвижно за спиной у сына, Роб пытался вспомнить, когда же это было. Может, первая встреча с Грейнджером? Когда Грейнджер читал ему наизусть отрывки из детских книг — как будто книги могли помочь пьяному мальчишке, задумавшему покончить расчеты с жизнью? Или свидание с Мин в ричмондской гостинице? Безрадостные минуты, когда, утолив жажду, они лежали рядом, думая о том, что было, что будет? Или рассвет в Линчбурге после первой ночи, проведенной с Рейчел, его сон о грядущем Страшном суде? Нет, не то, что-то еще более близкое к ясновидению.

Хатч шевельнулся и теснее прижался к нему.

И вдруг он вспомнил совершенно отчетливо: май 1921 года, ему семнадцать лет, выпускной вечер, он прокрадывается в дом после тяжелого хмельного сна у Сильви (и знакомства с Флорой) и наталкивается на Еву, удивительно красивую, дожидающуюся его, чтобы сказать ему о своей любви, представить доказательство любви к себе его отца, несмотря на все прожитые врозь годы, умолчав, однако, зачем ей понадобилось сообщать ему все это. Да, то была вершина его жизни, теперь он понял — не самая счастливая минута, не минута, которую ему хотелось бы снова пережить, но именно вершина, крутизна, взирая с высоты которой он впоследствии рассматривал все свои возможности и принимал их или отвергал, руководствуясь исключительно своими желаниями, будто в мире не было других критериев. Юноша, которого наконец полюбила женщина, произведшая его на свет, дала торжественное обещание не оставлять его ни при каких обстоятельствах. Молодая женщина, обездоленная почище его и взывающая к нему.

Он так и не поверил ей. Если бы только он поддался соблазну в то утро и построил свою жизнь так, как она предлагала — работа, дом, — кем бы он был сейчас? Стареющим мальчуганом, наверное; сухарем, вроде Торна Брэдли. Но ведь такой он и есть. Сколько ни барахтался, ни протискивался вперед, воображая себя мужчиной, на деле он оставался все тем же — сорокалетним ребенком, не знающим, куда девать руки и ноги, вот только животик отрастил в придачу к неменяющемуся сердцу… Роб улыбнулся и вспомнил Евино лицо, когда они прощались во дворе перед его отъездом, лицо потерянной женщины, все еще ищущей, на кого бы опереться.

Роб решил, что теперь он поверит им — и Еве и Форресту, пусть даже все было не совсем так. Решил поверить, что они сознательно дали ему жизнь; что они встретились в нем — для них единственном в мире месте встречи. Уж это-то, во всяком случае, не могло быть ложью. Ведь своим рождением он чуть не отправил Еву на тот свет — разве это не доказательство ее потребности в нем, потребности Форреста любить ее, повторить ее. Что ж, он, пожалуй, согласен, хоть и с опозданием, позволить им встретиться в себе, он будет для них тихой пристанью, которую они искали. Сын, их творение, только более сильный, чем они, который продолжит их дело и передаст эстафетную палочку дальше. Он слишком долго отказывал им в этом, за то они и раздирали его.

Как раздирали они и этого, сонно вздыхающего у него под боком, разогревшегося в постели мальчика, встретившись и в нем. Встретились в нем и они с Рейчел, замирая от страха, от страсти, от ожидания счастья. И Бедфорд Кендал с Шарлоттой Уотсон, оба неистовые. И Анна Гудвин со старым Робом, из всех самые неутоленные. Ребенку была необходима помощь.

Но какую помощь может оказать кому бы то ни было Роб Мейфилд, тем более собственному сыну, которого десять лет тому назад бросил, предоставив ему расти без отца? Допустим, он поверит теперь тому, что когда-то сказала ему Ева — за себя и за Форреста, — что соединились они прежде всего для того, чтобы дать ему жизнь, что мечты каждого из них в отдельности были просто уловкой судьбы, задумавшей бросить их в объятия друг друга и положить начало новой жизни (его жизни, которая билась в нем сейчас в непроницаемо душном, холодном мраке). Если предположить, что это так, если предположить, что они действительно любили ту единственную жизнь, которую породили, желали ей добра и возложили на нее все свои надежды, и если предположить, что он не разуверится в этом до конца своих дней, тогда как именно должен он измениться? А изменившись раз и навсегда, какую помощь способен оказать своему сыну?

Во всяком случае, он мог бы вернуться к исходной точке — выехать хоть сегодня, сейчас, где бы ни была эта точка — в Ричмонде, в Фонтейне, в Гошене, или, глядишь, возникнет еще какой-нибудь вариант. И куда б они ни приехали, он прочно осядет там и будет стараться понять Хатча, пока Хатч не скажет: «Довольно!» — единственный человек, который попросил понимания, единственный, кого он способен еще понять — больше у него никого не осталось. Это может со временем пойти на пользу хотя бы одному существу — ребенку, которого зачал он. Все остальные недосягаемы или отстали в пути, им уже не поможешь, — Форрест, в гордом одиночестве ушедший из жизни, Полли, обреченная на одинокую старость, без детей, без родни. Хэт, тронувшаяся умом, всеми брошенная, угнетающая своей готовностью любить.

Впервые он осознал, что хотя жизни его положили начало (преднамеренно) родители, направляли его и спасали (если считать себя спасенным) одиночки или люди, лишенные потомства: Рина, Сильви, Грейнджер, Полли, Делла, даже Кеннерли. Они вереницей проходили у него перед глазами, похожие на знакомые персонажи из Ветхого завета, вытянутые высокие фигуры с темных картинок, подпирающие небо. Обзавестись щепками может и собака, эти же люди мерзли в одиночестве. Теперь он оценил их силу и склонил перед ними голову и помолился за них, чтобы господь упокоил бы их с миром, когда придет им время умирать.

Его детеныш лежал рядом, плоть от плоти и кровь от крови. Дотронувшись губами до плеча мальчика, Роб снова пообещал — правда, не вслух, — не забывая при этом, сколько раз уже нарушал свои обещания. Затем отвернулся и через минуту уснул крепким, освежающим сном без сновидений.

Хатчу снились дети, настоящие дети, чуть младше его — они сидели на большом расстоянии один от другого в голом поле в Нормандии, и их пожирал настоящий огонь — и ни одного человека поблизости, ни мужчины, ни женщины. Настоящий кошмар!

10

В восемь утра они все еще крепко спали. Приглушенные звуки, доносившиеся из кухни, где уже с семи утра возились Элис и Делла, не разбудили их, но сейчас, когда дверь из коридора медленно приотворилась, Роб вдруг открыл глаза. Еще толком не проснувшись, он испуганно сел в кровати — что это, мистер Хатчинс восстал из гроба? На пороге стоял незнакомый молодой негр, хорошо одетый, в темно-синем летнем костюме, в чистой белой рубашке, аккуратно застегнутой доверху. Ни кивка, ни улыбки; он не видел Роба — взгляд его был прикован к Хатчу. Кто-нибудь из Деллиных родственников?

Но тут юноша взглянул на Роба и поманил его длинной левой рукой — бессловесный призыв следовать за собой.

Несмотря на наготу, Роб чуть было не повиновался, но этот жест, замедленный, как будто в жидком воздухе, а не в газообразном, окончательно разбудил его — Грейнджер! Грейнджер Уолтерс в выходном костюме, всегда казавшийся моложе с утра, до того как провернет всю дневную работу (однако же он всю ночь провел в поезде). — Заходи! — сказал Роб полушепотом, чтобы не разбудить Хатча. Затем он сел, прислонившись к высокой спинке кровати, подсунув под спину подушку.

Грейнджер вошел в комнату, закрыл за собой дверь и шагнул к койке. Остановившись около нее, он повел головой в сторону Хатча. — Как он? Ничего?

Хатч лежал на животе, лицом к Робу, закутавшись до ушей; во сне он распустил губы, дышал беззвучно.

Роб сказал: — Отлично. Во всяком случае, вчера вечером все было хорошо. Я приехал поздно, но он проснулся и поговорил со мной. А сейчас спит мертвым сном.

— Делла рассказала мне про ваши дела.

— Насчет мистера Хатчинса?

Грейнджер кивнул, нагнулся, застелил койку покрывалом и сел. — Ты останешься с ним?

— Делла говорила тебе, что он задумал?

Грейнджер ответил: — Я и так знал.

Роб сказал: — Еще надо подумать. Тут можно и с голоду подохнуть. Не пришлось бы листьями питаться.

— Ну, это ему нипочем. — Грейнджер с улыбкой посмотрел на Хатча.

Роб сказал: — Это-то да. Такой пустяк, как поддержание жизни, его не остановит. Он на бога надеется. Но я-то должен сначала выяснить обстановку. Я ведь приехал только на один день, убедиться, что он цел и невредим. Он уехал от меня из Ричмонда. Мне надо кончить там дела.

— Он написал мне, что ты пьешь.

— Пил. Но только одну ночь, а с тех пор ни капли. Кое-какая причина у меня была, но теперь я убил этот нерв. Или, во всяком случае, заморозил на время.

Грейнджер ткнул пальцем себе за спину, через стену во двор. — Тебе бы задержаться здесь и хоть через силу из источника попить — все твои нервы излечит, а нет, так навсегда от всякого питья отвратит. Я когда-то давно один раз рот пополоскал — до сих пор помню. — Он показал стиснутые зубы и весь передернулся от одного воспоминания. — А крыша моя все держится.

Роб сказал: — Я и не сомневался. Она тебя переживет.

— И тебя тоже, — сказал Грейнджер. — Так ты, значит, собираешься обратно в Ричмонд?

— Сегодня же. А может, в воскресенье. Там еще не все дела приведены в порядок. Полли собирается уезжать. Я просмотрел все отцовские ящики до последней бумажки — завещания нет. Она очень обижена.

Грейнджер кивнул. — Ничего, она не пропадет. Я тебе буду нужен в Ричмонде?

— Нет, спасибо, — ответил Роб. — Она сейчас укладывается. А все остальное я продам, если сам там не останусь.

— Для меня ничего?

Роб не понял. — Нет. Я же говорю, завещания нет.

Грейнджер мотнул головой. — Грейси не видел?

— Видел. Она в Ричмонде.

— Мне об этом писали из Брэйси.

— Я видел ее как-то. Живет у своей двоюродной сестры.

— Как она?

— Пьет, — сказал Роб. — А так все в порядке. На ногах не тверда, но еще не падает. Не хуже прочих твоих знакомых.

— Ничего мне не просила передать?

Роб поспешно мотнул головой и тут только вспомнил, что просила: он был ее посланцем, никуда не денешься. Безо всякой задней мысли, не подумав, от кого оно досталось непутевой Грейси, он поднял левую руку, стянул с мизинца широкое кольцо и протянул его Грейнджеру.

Грейнджер какой-то момент смотрел на кольцо, тускло поблескивавшее в неярком утреннем свете, потом нагнулся и, взяв его, зажал в узкой ладони. И опустил голову: словно понял все, понял всех тех, кто владел кольцом и передавал его дальше.

Роб ужаснулся собственному поступку, но, увы, дело было сделано. Чтобы загладить неловкость, он спросил: — Что дома? Все хорошо?

— Как всегда. Скучают без Хатча. Сильви вот уж неделю глаз не осушает.

— Из-за Хатча?

— Из-за родственника. Погиб какой-то ее родственник.

— Не Элберт?

— Флорин сын.

— Тот, что в армии?

Грейнджер кивнул. — В машине разбился. Возвращался в лагерь, голосовал на шоссе. Старик какой-то подобрал его и пустил за руль. Десяти миль не проехали, как обоих не стало — хотел объехать мула и перевернулся. Сильви уже целую неделю ревет.

Роб громко захохотал.

Хатч приподнялся. — Что такое? — Лицо у него было напряженное и бессмысленное со сна.

— Доброе утро! — сказал Роб.

Хатч протер глаза. — Над чем ты смеешься? — спросил он.

— Над Сильви, — сказал Роб и прибавил, указывая на койку. — Посмотри-ка!

Не поднимаясь, Хатч вытянул шею и расплылся в широкой улыбке. — А ты как сюда попал?

Грейнджер улыбнулся. — На крылышках. — Он погладил плечо сжатой в кулак правой рукой.

— И нарядный какой! — сказал Хатч. — А рабочую одежду ты захватил? Здесь работы невпроворот.

Грейнджер утвердительно кивнул.

Мгновение все молчали; в кухне что-то разбилось.

И тут Грейнджер наклонился над кроватью. — Смотри, что я привез… — сказал он и потянулся к Хатчу, но, даже приподнявшись, не достал до мальчика.

Голый по пояс, с отпечатавшимися на груди складками накрахмаленной льняной простыни, Хатч медленно сел, повернулся и посмотрел на тянущегося к нему Грейнджера. Хатч придвинулся ближе и подставил руку. Он никогда прежде не видел этого кольца, не знал его истории, но оно пришлось ему как раз впору на левый безымянный палец.