1. Социальные, культурные и политические условия травматерапии

Травматерапия непременно соприкасается с политикой. Вставая на сторону потерпевшего и признавая причиненное ему травмировавшим событием страдание, психотерапевт делает тем самым политическое заявление: да, травматизирующее событие имело место или все еще продолжается.

Если речь идет о природной катастрофе, то признать людей жертвами и оказать им поддержку намного проще. Если же травмы причинены другими людьми, то всегда есть виновные, отрицающие, скрывающие и умаляющие случившееся. Если преступник или преступная группа очень влиятельны, то любая попытка оказать жертве помощь (пусть даже только психотерапевтическую) может стать опасной.

Там, где люди становятся жертвами насильственных исчезновений, всегда есть кто-то, кто за эти исчезновения ответственен и у кого нет ни малейшей заинтересованности ни в их расследовании, ни в помощи близким пропавших.

Родственники и сами часто являются жертвами, пережившими войну, издевательства, пытки и изгнание. Многие, будучи беженцами или так называемыми внутренне перемещенными лицами, отрезаны от родины. Поэтому в психотерапии всегда должен учитываться политический контекст, в котором произошла травматизация, а также текущая политическая ситуация, в которой проходит психотерапевтический сеанс.

В психологических оценках и различных медицинских заключениях принято обязательно давать определение психическому страданию человека и причинам его душевных мук. В регионах военных конфликтов или при работе с политическими беженцами это представляется мне странным. Так ли уж нужен специалист с высшим образованием, чтобы дать заключение, которое кратко можно сформулировать так: «После убийств и насильственных исчезновений многих членов семьи, издевательств и изгнания очередная потеря жилья, пропитания и медицинского обеспечения была бы неблагоприятна для психического здоровья данного лица». Я спрашиваю себя, не достаточно ли просто немного эмпатии и здравого смысла, чтобы прийти к такому заключению (Preitler, 2004а).

В дополнение ко всему, знание особенностей культуры помогает понять, как были нанесены травмы, к каким еще формам страдания они могут привести и как можно с ними справиться индивидуально или в группе. Особенно внимательным необходимо быть тогда, когда психотерапевт и клиент принадлежат к разным культурам и различным социальным слоям – выражение боли и страдания могут существенно отличаться и становиться причиной взаимного непонимания.

 

2. Надежные психотерапевтические отношения

Самый важный инструмент в психотерапии или консультировании травматизированных клиентов – построение надежных отношений. При этом существенно, чтобы клиент «протестировал» психотерапевта или консультанта, сможет ли тот выдержать ситуацию, в состоянии ли стать свидетелем перенесенного клиентом страдания. Тяжело травматизированные люди часто полагают, что случившееся с ними настолько ужасно, что никто другой не способен даже выслушать их. И действительно, очень тяжело открыться навстречу страданию человека. Но именно это и предполагает хорошая травматерапия или консультация по психотравме.

Как построить надежные отношения, мы узнали от одной молодой женщины, работавшей консультантом после цунами на севере Шри-Ланки. На семинаре по психотравме она произвела большое впечатление своим рассказом о том, как ей удалось преодолеть пропасть между собой и клиенткой и таким образом создать основу для надежных и длительных отношений:

«Она рассказала о том, как трудно было работать с одной вдовой, потерявшей во время цунами мужа и одного из троих детей. Дом ее был разрушен, и она находилась в тяжелых условиях лагеря для беженцев. Люди в лагере увидели в ней человека, нуждающегося в помощи специалиста, но когда консультант познакомилась с ней, вдова отказалась от разговора… Потом она решила продемонстрировать, как плохо кормят беженцев и предложила консультанту разделить с ней трапезу. Это был старый, гнилой рис. Однако консультант приняла приглашение, хотя до этого никогда не прикасалась к испорченной еде вроде той, которую ей на этот раз предложили. Совместная трапеза положила начало отношениям – поев немного риса вместе с женщиной-беженкой, консультант построила основу для столь необходимых целительных отношений.

(Preitler, 2009, с. 51f).

Обученная психоанализу, я была потрясена этой историей: отведав еды вместе с беженкой, консультант показала свою готовность встать на сторону этой женщины, которая так много страдала и теперь вынуждена продолжать свою вдовью жизнь в лагере.

Рис считается у местных „чистой“ пищей, и его готовят и употребляют по особым правилам. Только свежеприготовленный рис предлагается гостям. Здесь же беженцам демонстрировали их низкий социальный статус – в том числе и тем, что кормили низкокачественным испорченным рисом, таким образом нанося ущерб их достоинству.

Поэтому что более всего помогло в развитии отношений между двумя женщинами – так это жест консультанта, заключавшийся в том, что она разделила с несчастной ее скверный ужин, показав, что понимает, что значит быть жертвой цунами и беженкой.

Мы были тронуты этим эпизодом, ставшим замечательным символом духа психологической помощи жертвам травмы. Думаю, мы всегда должны делить с пострадавшими хотя бы толику „испорченного риса“, чтобы в должной мере осознавать прошлое и настоящее положение наших травматизированных клиентов»

Для того чтобы установились надежные психотерапевтические отношения, мы, психотерапевты и консультанты, должны быть готовы дать себя испытать. Наши сила и эмпатия подвергаются сомнению и проверке.

 

3. Взаимодействие медицины и психотерапии

В психологической и психотерапевтической работе с жертвами нарушений прав человека абсолютно необходимо тесное сотрудничество с врачами. Перед началом психотерапии всем пациентам целесообразно пройти полное медицинское обследование и, при необходимости, получить план лечения. Соматическая симптоматика почти всегда играет существенную роль в желании человека получить психотерапевтическую помощь. Поэтому важно выяснить, нет ли у испытываемой боли, помимо психической, еще и соматической причины.

Один из моих пациентов жаловался на сильные боли в спине. Из его биографии явствовало, что на протяжении длительного времени спина подвергалась значительным нагрузкам. Однако при внимательном медицинском обследовании не было выявлено никаких физических причин этих болей, лечение также не принесло облегчения. В ходе психотерапии мы смогли наконец выяснить, что ему приходится нести всю тяжесть пережитого, которое давит на плечи и «сгибает спину». Постепенно он начал указывать на каждую из этих «нош», всматриваться в них, хотя каждый раз это было связано с новым приступом боли и горя.

И тем не менее очень важно проводить обследования – не требуют ли соматические боли, пусть и вызванные психологическими причинами, медицинского лечения. Напомню уже упомянутый, очень наглядный случай, который произошел с одной молодой клиенткой, которую мне представили на супервизии в Шри-Ланке:

Тринадцатилетняя К. была направлена лечебным учреждением на психологическую консультацию, поскольку у ее заболевания не было никаких физических причин. После смерти отца она не могла ходить и вновь и вновь падала в обморок. Консультант, к которому она попала, не знал, как ей помочь. Я спрашиваю девочку о смерти отца. Оказалось, что он ехал на велосипеде, когда с ним случился инфаркт. Представление дочери о том, как ноги отца вдруг перестают справляться с педалями и тормозом велосипеда, как он падает замертво или без сознания, делают нынешнюю симптоматику девочки вполне объяснимой.

На следующих сеансах речь идет о скорби по отцу и желании не терять с ним связи. Хочется надеяться, что в скорби о потерянном отце – а через это и в проработке существовавшего когда-то конфликта в отношениях отца и дочери – заключается постепенное решение проблемы К. и возможность расстаться с болезненными соматическими симптомами.

Если К. будет продолжать держаться за симптоматику, то, чтобы вернуть свои физические функции, она не сможет обойтись без медицинской помощи.

 

4. Психотерапия и консультирование при помощи переводчика

Чтобы получить возможность установить контакт при работе с травматизированными людьми, консультанты часто привлекают переводчиков. Это означает значительное изменение привычного психотерапевтического сеттинга – отношения между клиентом и терапевтом расширяются за счет третьего человека (Van der Veer, 1992; Vesti, 1992).

Вследствие этого могут возникать языковые проблемы, состоящие в сокращении или изменении переводчиком того, что сказал терапевт или пациент, а это может сказываться на отношениях между всеми тремя участниками сеанса.

Однажды после третьего сеанса клиент просит меня о разговоре с глазу на глаз, без переводчика. Он называет имя переводчика и спрашивает, не фашист ли он. Я отвечаю отрицательно, но тем не менее предлагаю перейти к работе с другим переводчиком. Некоторое время клиент размышляет, но затем говорит, что все-таки доверяет мне, а через меня и переводчику. На следующих сеансах клиенту постепенно удается раскрыться и заговорить о своем аресте из-за политических убеждений и о своем бегстве.

В начале терапии с участием переводчика необходимо четко определить все три роли. Если клиент или психотерапевт говорят от первого лица, то так это и следует переводить. Должно переводиться все, что говорит клиент в рамках сеанса. У переводчика должна быть четко определенная роль, иначе функции переводчика и психотерапевта могут перепутаться.

Основные правила при выборе переводчика состоят в следующем.

Недопустимо, чтобы переводчик и клиент находились в родственных отношениях или были знакомыми. В целях беспристрастности в течение всей психотерапии контакт между переводчиком и клиентом должен ограничиваться исключительно психотерапевтическими сеансами. Благодаря этому, рассказывая о пережитом, клиент не скован присутствием знакомого человека. В то же время переводчик, часто также являющийся беженцем из той же самой страны, защищен от глубокого погружения в историю клиента.

Невзирая на проблемы, возникающие при работе с переводчиком, положительные стороны такого сеттинга превалируют (Vesti, 1992; Preitler, 1998/99). Часто – это вообще единственная форма коммуникации, позволяющая установить отношения между клиентом и психотерапевтом. Специальные знания переводчика о стране и культуре могут также обогатить психотерапию.

 

5. Последовательная травматизация

Одно из самых продолжительных по времени исследований последствий травматических событий было проведено Хансом Кайльсоном. В своем труде «Последовательная травматизация у детей» (Keilson, 1979) он доказал, что для психических последствий, в том числе и для поздних, существенное значение имеет как пре-травматическая стадия, так и момент непосредственно после травматизации. Мы не можем сделать так, чтобы исключить случившееся из жизни людей, но, что касается посттравматической фазы, мы можем не только повлиять на ее переживание человеком, но и во многом сформировать ее.

Это серьезная задача для тех, кто оказывает помощь после тяжелых травмирующих событий. Если терапевту удастся достигнуть того, чтобы жертва жестокого насилия вновь почувствовала себя в безопасности, то появится шанс, что она сможет справиться с ситуацией и ее дальнейшая жизнь обойдется без хронического посттравматического расстройства.

 

6. Психотерапевтический процесс

 

6.1. Цель психотерапии

Исцеление в полном смысле слова после тяжелых психических травм в большинстве случаев невозможно. Невозможно повернуть события вспять. Погибшие члены семьи и друзья потеряны безвозвратно, пропавшие без вести не будут найдены никогда, телесные увечья и шрамы останутся навсегда. Нарушение прав и унижение достоинства человека занимают громадное место в истории его жизни.

Цель же психологического и психотерапевтического вмешательства может заключаться в том, чтобы установить для пережитого временные рамки: пытки и страдания не должны больше появляться в кошмарных снах и в постоянно возвращающихся воспоминаниях. По утраченному и прежде всего по потерянным людям можно скорбеть, жизнь же – вопреки всему – может продолжаться.

 

6.2. Начало психотерапии

Кабинет, в котором проходят сеансы психотерапии, – это часто то помещение, в котором впервые для пострадавшего кто-то – в данном случае психотерапевт – уделяет время исключительно ему. В этом защищенном пространстве после недель, месяцев, а порой и лет крайнего стресса, вызванного террором, войной и необходимостью бегства, человек впервые может обрести немного покоя. Это – место, где позволено проявиться хоть какой-то регрессии. Накопившиеся слезы и долго подавлявшийся гнев на систему, вынудившую человека страдать, наконец находят себе выход.

Проверке подвергается и собственное восприятие. Произошедшее вспоминается как нечто настолько ужасное, что некоторые, пережившие его, впоследствии сомневаются в его реальности. Благодаря заверению в том, что на сеансе они могут свободно рассказывать обо всем, что случилось с ними и с их близкими, а также в том, что им верят, потерпевшим, может быть, удастся снова поверить в собственные воспоминания.

Пока сохраняется угроза дальнейшей травматизации, психологическое вмешательство осуществляется лишь внутри рамок этой продолжающей оставаться опасной ситуации. Посмотреть же на травмировавшее событие со стороны, приступить к проработке и постараться преодолеть его для многих клиентов возможно лишь тогда, когда они начинают ощущать физическую и социальную защищенность и благодаря этому становятся способны мобилизовать достаточно своей энергии на то, чтобы справиться с травмой.

 

6.3. Консультирование в процессе скорби

Травматизированные люди почти всегда находятся в состоянии скорби по погибшим, пропавшим без вести и всегда – по потере защищенности, физической неприкосновенности, домашнего очага. Редко когда есть возможность проститься и соблюсти ритуал, который мог бы облегчить расставание.

Чтобы компенсировать это, в процессе психотерапии мы на протяжении долгого времени обсуждаем траурные ритуалы, принятые на родине пациента, и то, как бы это могло выглядеть в обсуждаемой ситуации. Клиенты сочиняют некрологи и эпитафии.

Зачастую клиенту трудно даются воспоминания о близком человеке, так как доминирующим становится воспоминание о том, как он погиб. Если же удается вспомнить время, предшествующее травмировавшим событиям, то часть работы со скорбью можно считать удавшейся. Особенно тяжелы для клиентов, с одной стороны, воспоминания о том, как они вынуждены были стать свидетелями убийства близких, и, с другой стороны – пребывание в неизвестности относительно судьбы пропавших людей.

В психотерапевтической работе предпринимается осторожная попытка напомнить о времени до момента травмы, чтобы таким образом противопоставить что-то ужасу убийства или насильственного исчезновения. В момент, когда, например, мать вспоминается не только в час ее смерти, но и в то время, когда она была жизнерадостной женщиной, заботящейся о своих детях, совершается важный шаг в работе со скорбью. Воспоминания постепенно обретают положительные коннотации, скорбь об утрате, застывшая вследствие крайней жестокости насилия, вновь становится возможной. Консультирование людей, скорбящих о пропавших без вести членах семьи и друзьях, представляет собой особую задачу. Об этом мы говорили в предыдущих главах и еще более подробно поговорим ниже.

 

6.4. Проработка травматизации, возникшей вследствие нарушений прав человека

Такие массовые нарушения прав человека, как пытки, являются настолько вопиющими явлениями, что все бытовые попытки преодоления травмы здесь абсолютно бессильны.

Жан Амери в своих размышлениях о пытках, через которые он прошел сам во времена нацистского режима, пишет:

«Позор не может быть смыт с тех, кто уничтожал… Они не давали заглянуть в мир, где царит надежда, и тот, кого мучили, оставался беззащитным узником страха»

(Amery 1988, с. 58).

Психотерапевтическая работа начинается с «вопреки». Речь идет о том, чтобы постепенно справиться со страхом и покрыть позором тех, кто заставил людей бояться, тех, кто, разрушая все вокруг, возомнил себя властителем над жизнью и смертью.

Безопасное помещение, где проходит психотерапия или консультация, как уже говорилось, часто становится первым местом, где после травмировавшего события пострадавший впервые обретает немного покоя и куда нет доступа страху. С этой позиции можно начать завоевывать путь к свободному от страха настоящему. Психотерапевтические отношения – это модель того, как раненые другими людьми пациенты могут вновь обрести веру. Построение этих отношений может продолжаться месяцами и потребовать нестандартных путей.

Одним из шагов на этом пути является предоставление клиенту возможности задавать вопросы психотерапевту или консультанту (а если присутствует переводчик, то и ему) на первом же сеансе психотерапии. Этим предложением редко кто пользуется, и если пользуется, то речь заходит прежде всего о политических воззрениях. Но мне этот шаг представляется очень важным, чтобы обеспечить нашим клиентам как можно бóльшую защищенность. Еще один шаг – это свобода для клиента выбирать для себя место в пространстве и – в определенных рамках – изменять помещение. Один молодой человек, например, счел солнечный свет непереносимым и задернул шторы так, что мы сидели в полумраке. А одна женщина пожелала сидеть как можно ближе к двери, иначе она не испытывала доверия к психотерапевту. У другой клиентки были проблемы со спиной, и поэтому ей нужно было сидеть на табурете, который мы приносили из другой комнаты. Экстремальная травматизация означает абсолютную потерю контроля, поэтому в работе с травмой очень важно предоставить клиенту как можно больше самостоятельности и возможностей управлять ситуацией.

 

6.5. Окончание психотерапии

Психологическая и психотерапевтическая работа заканчивается, когда пропавшие люди и прошлая жизнь оплаканы, отношения, которые можно было восстановить, восстановлены, а новые – выстроены, и стратегии жизни после травмы претворяются в жизнь на практике.

Жислен Буланже описывает это так:

«Моя цель в том, чтобы заставить пациента жить своей жизнью, несмотря на травму, а не жить этой травмой»

(Boulanger, 2007, с. 189).

Поскольку опасность рецидива травматизации всегда существует, при прощании клиентам предлагается сохранение с ними контакта, поддержка в случае кризиса или, при необходимости, повторная краткосрочная психотерапия.

 

7. Перенос и контрперенос

Причина, по которой люди после экстремальной травматизации ищут помощи, часто состоит в желании скорейшего «обезболивания». Со страданием должно быть покончено, его следует забыть. Это касается и родственников пропавших без вести, которые хотят совладать с потерей, а вместе с ней и со своим горем. Невозможность этого создает постоянную травматизацию и лишает клиента надежды. Таким образом, желание найти решение проблемы заставляет обратиться к психотерапии или медицинскому лечению. Пациенту хочется получить такую обезболивающую пилюлю, действие которой продолжалось бы до возвращения пропавших без вести, а потом возобновилась бы совместная жизнь, прерванная насильственным исчезновением. Нужно сделать так, будто страшного события никогда не было – это понятное, но неисполнимое желание всегда владеет человеком в начале психотерапии.

Давид Беккер описывает свой опыт работы с сильно травматизированными людьми и их ожидания от психотерапии: когда все они хотят вернуться в счастливое прошлое, забыв произошедшее с ними:

«У всех экстремально травматизированных только одно желание: забыть все ужасные события и снова стать здоровыми и невредимыми»

(Becker, 1992, с. 261).

Разрешить противоречие между желанием как можно быстрее все забыть и необходимостью принять и преодолеть перенесенную травму – задача психотерапевта. Но при этом психотерапия снова и снова наталкивается на границы своих возможностей.

Как справедливо замечает Беккер:

«Процесс психологического восстановления часто недооценивается и понимается как буквальное возвращение в первоначальное состояние без следов перелома. Только если разрушения признаются и их масштаб оценивается верно, становится понятно, что восстановление – это нечто большее, нежели просто выздоровление»

(Becker, 1992, с. 260).

Именно в ситуации беспомощности и осложненной из-за неизвестности скорби по потерянным близким необходимо внимательно следить за реакциями переноса у клиентов и контрпереноса у психотерапевтов. Натан Дурст указывает на то, что мы часто задаем себе вопросы о возможностях клиентов, не оценивая при этом своих собственных возможностей как психотерапевтов.

«Слишком часто психотерапевты задаются вопросом, достаточно ли у выжившего человека внутренней силы, чтобы предпринять это тяжелое путешествие в прошлое. Вместо этого нам нужно спросить самих себя, достаточно ли мы сильны как психотерапевты, чтобы вынести наше собственное столкновение со смертью»

(Durst, 1999, с. 111).

Поводом для моего обращения к этой теме была моя форма контрпереноса в психотерапевтической работе с близкими пропавших без вести. Исчезновение человека приводит к беспомощности и положению полного неведения. Но и я – эксперт со специальным образованием, призванный помогать своим клиентам, – знаю не больше, чем они. Я разделяю это незнание с теми, кто приходит ко мне за помощью. Если, благодаря знанию теории и практическому опыту, я имею представление о целях и процессах работы с психотравмой, а также о консультировании процессов скорби по умершим, то в случаях исчезновения человека, я знаю не больше, чем пострадавший. Это ставит меня как психотерапевта в неприятную ситуацию растерянности – я не ощущаю под ногами твердой почвы знаний и опыта.

Иногда пропавшие близкие находятся. Значит, было бы серьезной психотерапевтической ошибкой специально стимулировать процесс скорби по ним. Но и бесконечное ожидание возвращения пропавшего так же изнурительно и препятствует любому развитию. Новые направления в травматерапии настойчиво указывают на важность воспоминаний. Предпринимаются попытки при помощи неврологических концепций изменить воспоминания о травматическом событии и сделать его менее эмоциональным, а значит, менее болезненным.

Но все попытки разработать четкие формы и техники психотерепевтической работы с травматизированными, которые включают конкретные указания, какие шаги на каком сеансе нужно делать, – малорезультативны и говорят больше о защитной реакции исследователя или психотерапевта на такие пугающие проблемы, как травма, смерть, насильственное исчезновение людей.

Жорж Деврё полагает, что страх, который фигурирует в науке о поведении, может приводить к субъективным искажениям, оказывающим влияние на результаты психологической работы, а это, в свою очередь, склоняет нас к тому, чтобы:

«…внедрять все больше фильтров – тестов, интервью, технических достижений и прочих эвристических ухищрений – между собой и нашими объектами»

(Devereux, 1984, с. 18).

Психотерапевтическая работа с тяжело травматизированными, пережившими большие потери, может продолжаться очень долго и потребовать много терпения, чтобы пережить вместе с клиентами фазы оцепенения.

Уход в интеллектуализацию представляется одной из самых частых форм самозащиты лица, проводящего лечение травматизированных. К. Оттомайер и К. Пельтцер высмеивают такую манеру:

«В интеллектуализации есть своя привлекательность. Особенно любят составлять таблицы с горизонтальными рядами и вертикальными колонками и заносить туда данные о персональной динамике. Такие псевдообъетивистские схемы хорошо показывать через проектор на профессиональных конференциях. Другой объетивистской формой защиты является излишнее усердие в постановке диагноза»

(Ottomeyer, Peltzer, 2002, с. 142).

Еще один вариант защиты от травматического события – отрицание страдания пациента. Чрезвычайно долгое время потребовалось, чтобы для травматического расстройства была признана самостоятельная симптоматика. В то же время этот диагноз позволяет игнорировать его общественную и политическую составляющие – достаточно видеть лишь отдельного страдающего человека, которого следует излечить от его личного недуга (посттравматического стрессового расстройства).

«Еще одной возможностью избежать ужаса является искаженное восприятие динамики травмы»

(там же).

В. Бутолло и его коллеги указывают на другую опасность – ошибочное преждевременное принуждение клиента к рассказу о травматическом событии – не потому, что это нужно клиенту, а потому, что это необходимо психотерапевту:

«Иногда психотерапевта тянет ускорить „встречу“ клиента с прошлым гнетущим опытом, так как сам он опасается неэффективности своей работы. Беспомощность клиента становится для психотерапевта просто невыносимой, и он защищает себя, подгоняя клиента. Если же тот „не идет навстречу“, то, по крайней мере, становится ясно кто „виноват“ в неудаче, – клиент, но не терапевт»

(Butollo, Krüsmann, Hagl, 1998, c. 317).

Внедряется большое количество техник, которые претендуют на быструю проработку травмы посредством целенаправленного форсирования экспозиции травмы (напр.: Foa, 1998; Schauer, Neuner, Elbert, 2005). Однако потребность говорить о травматическом событии индивидуальна и, в зависимости от ситуации, совершенно различна. Попытки найти единую стратегию для выживших происходят, скорее всего, не из психологических возможностей пострадавшего, а из желания психотерапевта или консультанта иметь удобную методику защиты от собственной профессиональной беспомощности.

Насколько опасно это может быть для клиентов в связи с серьезной угрозой, которую такие действия представляют для психотерапевтических отношений, метко сформулировал Буланже:

«Заставлять людей против воли вновь пережить их опыт – не на пользу психотерапии, это также никогда не подтолкнет их обратиться за психотерапевтическим лечением, даже когда они окажутся к этому готовы»

(Boulanger, 2007, с.117).

Методы экспозиции травматической ситуации не обеспечивают ответа ни на вопрос об исчезновении человека, ни на главный, вытекающий из этого, вопрос о преодолении непрерывной ежедневной травматизации. Чаще всего перед терапевтом – конкретная, поддающаяся описанию травматическая ситуация, как, например, насильственное похищение близкого. Но за исчезновением следует время разлуки, ожидания, надежды и отчаяния, которое может длиться дни, недели, месяцы, а порой и всю жизнь. Власти не хотят знать никого с такой фамилией, все вопросы о пропавших остаются без ответа. Как будто такого человека никогда и не было, или он исчез с лица земли. С этого момента жизнь несет на себе отпечаток неизвестности, которую несомненно нужно признать тотально травмирующей – трудно выделить здесь какие-либо отдельные травмирующие события.

Между тем недавние или уже зарекомендовавшие себя методы могут быть ценной подмогой при преодолении отдельных травматических эпизодов. Но я не вижу никаких указаний на то, как эти методики могут помочь при длительной или застывшей скорби, характерной для большинства родственников пропавших без вести.

Потерям, которые претерпели все травмированные войной или пытками, уделяется слишком мало внимания. Одной из возможных причин этого может быть беспомощность психотерапевта. На вопросы, касающиеся скорби в случае смерти, какой бы травмирующей она ни была, можно найти ответы в научной литературе, положение же дел в случае пропавших без вести существенно более неопределенно. Весьма сложно построить теорию, которая поддержала бы нас в наших ориентированных на исцеление профессиях. Наши возможности ограниченны. Психотерапевты, наталкиваясь на определенные границы, становятся – подобно их же пациентам – беспомощными. Давид Беккер пишет о дилемме психотерапевта, работающего с экстремально травматизированными людьми:

«С одной стороны, чтобы решиться на терапевтический процесс с экстремально травматизированными, терапевту нужна иллюзия собственного всесилия; с другой стороны, чтобы психотерапия могла закончиться успехом, с самого начала необходимо смириться с тем, что терапевт далеко не всесилен. Существует опасность, что в стремлении к мнимому успеху между фантазией о всесилии психотерапевта и желанием достичь гармонии пациента возникнет нездоровый альянс, следствием чего может стать только крах лечения»

(Becker, 1992, с. 260).

При таком исходе чувство всемогущества психотерапевта может превратиться в свою противоположность. Экстремально травматизированные уже пережили однажды беспомощность, и чаще всего это продолжается и дальше. Если судьба членов семьи или друзей по-прежнему остается неизвестной и есть опасность, что они до сих пор страдают от террора и пыток или уже убиты, ощущение беспомощности растет. Нет никакой возможности получить информацию о пропавшем, не говоря уже об установления с ним контакта. В психотерапии эта концентрированная беспомощность может привести к массивному контрпереносу:

«Психотерапевт эмпатически разделяет беспомощность пациента. Это может привести к недооценке терапевтом его собственных знаний и умений или к тому, что психотерапевт перестанет видеть силу и ресурсы пациента. Под влиянием контрпереноса беспомощности психотерапевт может также потерять веру в действенность психотерапевтических отношений. Опытный терапевт никогда не станет демонстрировать свою некомпетентность или беспомощность перед пациентом» (Herman, 1992, с. 141).

Таким образом, психотерапия с экстремально травматизированными означает столкновение со своими собственными беспомощностью, бессилием, ужасом перед пытками, смертью и насильственными исчезновениями (см. также гл. IX).

В заключение данной главы приведу цитату из статьи Натана Дурста, работающего с людьми, пережившими Холокост и живущими в Израиле. Все они понесли неисчислимые потери, но в большинстве случаев нет ни могил, ни даже сведений об обстоятельствах насильственного исчезновения и смерти любимых людей.

«Наше оправдание нежелания работать с выжившими и сталкиваться с их болью и страданием состоит в том, что нам не хочется следовать за ними в их путешествии в прошлое, так как там может открыться ящик Пандоры. Но, по моему опыту, ящик Пандоры наполнен исключительно слезами, которые никогда не проливались в присутствии свидетеля, человека, столь важного для пострадавшего, – человека, с которым у него прочные личные отношения, дарующие близость и утешение. Мы знаем, что такие раны время не лечит и что печаль вернется как океанская волна. Скорбь – это эмоциональное выражение отношения к потерянному человеку, и она остается с нами навечно. Вопрос, который мы как психотерапевты должны задать себе самим: можем ли мы разрешить пострадавшему прожить эту печаль вместе с нами или же оставим его с нею наедине? Ведь именно оставление в одиночестве составляет суть потери.

(Durst, 1999, с. 111).

Подводя итоги, необходимо сказать, что в психотерапии с выжившими и травматизированными нам надо быть скромными в собственных ожиданиях. Изменить реальность мы не можем, но способны утолить боль»