В психологических и психотерапевтических программах по поддержке людей, экстремально травматизированных структурным насилием, войной и пытками, бесследное исчезновение близких фигурирует как проблема, постоянно возникающая снова и снова. В своем исследовании я исходила из предположения, что на первом собеседовании большинство клиентов причиной своего желания попасть на психотерапию назовут какие угодно проблемы: психологическую и физическую боль, проблемы повседневной жизни и т. д., но только не проблему пропавших родственников – об этом речь зайдет позже.

Чтобы проверить эту гипотезу, в июне 2012 г. я проанализировала протоколы первых собеседований нашего центра «Хемаят» (Hemayat) в Вене, сконцентрировавшись на том, чтó называли клиенты в качестве личных причин для прохождения психотерапии. «Хемаят» – организация, специализирующаяся на помощи тем, кто перенес пытки и травматизацию в ходе войны. Все клиенты в Австрии были беженцами из других стран (прежде всего – из Азии и Африки).

Я осознаю, что мой анализ строился на не слишком большой и случайно составленной выборке, но тем не менее в моем распоряжении оказалось 147 протоколов. Результат был для меня удивителен: уже на первом собеседовании в 57 случаях (38,7 %) запротоколировано упоминание об исчезновении родственников. Такие высказывания, как «потерял детей», «остался на родине» не учитывались. В 90 из проанализированных протоколов (61,3 %) прямых указаний на исчезновение близких не обнаружилось, что означает не отсутствие проблемы, а лишь то, что о ней не было сказано на первом собеседовании.

Мое удивление относится прежде всего к моему собственному восприятию и контрпереносу: хотя в своей работе я уже более десяти лет уделяю этой теме особое внимание, до этого момента от меня ускользало, что отчаяние от потери близких обозначается как приоритетное уже на ранней стадии психотерапии.

Клиенты, проходившие психотерапию непосредственно у меня, рассказывали о пропавших близких еще чаще. У 14 из 20 пациентов (70 %), которыми я занималась в конце 2012 г., имелись члены семьи, пропавшие без вести. Эти люди были из Афганистана, Чечни, Сомали, Ирака, Турции.

Пятеро из них потеряли связь с родственниками во время побега и не знали, как ее восстановить. Причины этого различны: недостаток образования и как следствие отсутствие доступа к письменным формам коммуникации, хаотичное бегство, во время которого люди оказались на разных дорогах, но также и страх перед плохими вестями: пребывать в неизвестности легче, чем получить весть о гибели близкого человека.

В четырех из двадцати случаев матери ничего не знали о местопребывании одного или нескольких детей. Во всех – очень разных – случаях неизвестность приводила к тяжелым формам диссоциации: потере памяти о ребенке, недовольству жизнью в Австрии, бесцельному шатанию по городу.

У пятерых клиентов без вести пропали брат, сестра, кузен или зять. Во всех случаях речь шла о терроре, и исчезновение человека сказалось на всей семье. В качестве причин исчезновения называлась вражда между кланами, политическая деятельность пропавшего без вести или просто подозрение в участии в такой деятельности.

В двух случаях исчезновение имело место более 10 лет назад, в других – ситуация недавняя. В трех случаях терапия началась, как только пришла весть об исчезновении родственника.

Этот краткий обзор моей собственной терапевтической практики, конечно, недостаточно репрезентативен, однако он все-таки демонстрирует, насколько тесно насильственные исчезновения связаны со структурным насилием, войной, пытками и бегством.

Полин Босс – одна из немногих авторов, которые работают над этой проблематикой. В своей книге «Модель неоднозначной потери» она описывает вездесущность насильственного исчезновения в жизни родственников.

«Не имея доказательств смерти, члены семьи не знают закрыть ли дверь за пропавшим без вести или оставить ее открытой, чтобы он вернулся. Жизнь в семье замирает, пределы того, что можно себе позволить, размываются. Пропавший поглощает все внимание этих людей, и мало о чем еще они способны думать. В итоге они больше не справляются со своими обычными ролями и отношениями»

(Boss, 2006, с. 7f).

В следующих разделах я ссылаюсь на свой многолетний опыт психотерапии с пережившими войны и пытки и прежде всего – с родственниками пропавших без вести, с которыми я не раз встретилась за время работы в качестве супервизора и тренера в Австрии и в Азии. Несмотря на различия в отдельных судьбах, в них прослеживаются сходство и аналогии.

 

1. Между поиском, отчаянием и обреченностью

Поначалу поиск пропавших без вести – главная проблема. Со временем она часто теряет остроту и уступает место обреченности. Однако появляются факторы, вновь активизирующие поиск.

Однажды г-жа Ф. приходит на сеанс очень подавленной, но сначала говорить о своем состоянии не может. Минут через десять она рассказывает об известиях, полученных накануне. На ее родине произошли массовые казни в тюрьмах, и теперь ее мучают мысли и кошмарные сны о казни ее мужа. Она ломает голову, как узнать хоть что-нибудь о его судьбе.

Иногда желание продолжать поиски приходится приносить в жертву потребностям других членов семьи:

Г-н С. принял исчезновение двоих из семерых своих детей как нечто, что невозможно изменить. Безуспешные расспросы о них привели к угрозам для всей остальной семьи и вынудили С. отказаться от поисков пропавших во благо живых. С женой и пятью младшими детьми он бежал из родной страны.

Невозможность активного поиска близких переживается клиентами тяжело и с чувством абсолютной беспомощности. Хотя к имеющимися возможностям поиска люди относятся по-разному. Так, многие не могут решиться даже подать заявку на поиск.

Существуют различные возможности поиска пропавших без вести близких. Пожалуй, самая известная из занимающихся этим служб – это Международный Красный Крест. Современные средства коммуникации открывают новые пути поиска людей через расстояния и границы. Можно пытаться найти близких напрямую через социальные сети, а можно обратиться за информацией к кому-либо непосредственно на месте. При этом можно заявить о себе в виртуальном пространстве, не выдавая своего географического местоположения. Это важно для многих, бежавших от преследования и политических репрессий. В некоторых случаях при поиске на международном уровне могут оказать помощь религиозные сообщества и политические группы.

Все эти возможности обсуждаются на консультациях и сеансах психотерапии. Удивляет, что часто столь желанная заявка на поиск остается незаполненной или неотправленной. Интернет-страница хоть и создается тем, кто ищет, но никогда больше не открывается, и остается неизвестным, попытался ли кто-нибудь установить через нее контакт.

Один из моих клиентов, молодой человек из азиатской страны, где идут военные действия, высказал мне свою точку зрения: «Если все они умерли, я не смогу жить. Я не вынесу такого известия». Избегание плохой новости препятствует, однако, и тому, чтобы получить хорошую новость о судьбе своих близких.

Г-н И. принял решение активно использовать все возможности поиска. Ему было важно снова установить контакт с матерью и братом. Множество его писем по адресу на родине остались без ответа. После того как его собственная психологическая ситуация стабилизировалась, поиск близких стал главным делом его жизни. Множество сеансов психотерапии было посвящено обсуждению еще не исследованных путей поиска. Речь шла о том, чтобы эти пути были реализуемы и безопасны для семьи. Он решается на заявку о поиске через Красный Крест, но хочет поискать и другие возможности.

Он долго взвешивает, можно ли с целью выйти на контакт с матерью использовать номер факса одного его друга. В конце концов, он решается на этот шаг. Через неделю он приходит, сияя от радости: в руках – факс с четырьмя строчками от руки – весточка от матери.

 

2. Тоска по пропавшим без вести – желание быть снова с ними

Желание снова оказаться вместе с пропавшими без вести, разумеется, очень сильно. В состоянии бодрствования это желание как невыполнимое и причиняющее слишком сильную боль подавляется, но оно находит яркое выражение в снах клиентов.

«Кадры» из сна Н., молодой женщины из одной из Африканских стран, у которой нет никакой связи с семьей, демонстрируют это желание очень отчетливо:

Н. находится в темном лесу, ей очень страшно. На руках у нее младенец. Ее брат – рядом с ней, чему она очень рада. Но в то же время ей тревожно, т. к. брат во сне – глухонемой. Она задает ему множество вопросов, а он в ответ лишь улыбается.

У нее ощущение, что ее преследуют. За ними гонятся три солдата. Н. говорит им, чтобы они оставили брата в покое – раз он глухой, то не мог ничего слышать, а значит и ничего не знает. Один солдат все же угрожающе приближается. Н. проявляет невероятную силу, борется с солдатом и перерезает ему горло.

Еще во сне, но и после пробуждения, она потрясена тем, что в своем сне смогла убить солдата. Даже три дня спустя, пересказывая этот сон на психотерапии, она сбита с толку. Она напугана собственной жестокостью, и страдает от того, что ее брат оказался во сне глухонемым. Поскольку уже два года она ничего не знает о своей семье, то воспринимает сон буквально и очень боится, что ее брат на самом деле оглох.

В толковании сна я пытаюсь показать, что отчасти он правдив: она действительно не может поговорить с братом – ее слова не могут достичь его ушей (глухой), а она не может услышать его (немой). Разумеется, это не означает, что он и на самом деле оглох и онемел. Сон говорит исключительно о невозможности для брата и сестры установить в настоящее время контакт друг с другом.

В этом сне выражена также и ее потребность в любой момент защитить младшего брата – если нужно, то и путем насилия. Н. саму много раз арестовывали и пытали; отца убили солдаты.

Ее агрессия против солдата, угрожавшего ей и ее брату, возвращает к реальным событиям, которые пережила Н. и ее семья.

Поначалу Н. не понимает, что означает младенец, которого во сне она держит на руках. В ходе нашего разговора она предположила, что это нечто вроде вновь открывающихся возможностей для дальнейшей жизни в Европе. Но для брата и остальной семьи она готова была от этого отказаться.

Г-жа Ц., тоже из Африки. Ее отец, по-видимому, убит военными, контакт с семьей утерян во время побега. Ц. увидела во сне свою мать.

Вот она снова в родном доме. Воскресенье – мать и дочь собираются в церковь. По дороге Ц. встречает подругу. Мать идет дальше одна. Ц. следует за ней вместе с подругой. Поскольку мать удаляется все дальше, Ц. начинает беспокоиться. Подруга показывает на другую дорогу, по которой можно сократить путь. Ц. видит мать перед собой, но не может ее догнать. Она видит мать молящейся, но ее пугает, с каким исступлением мать молится. Ц. хочет подойти к ней, но не может.

Н., оторванная от своих братьев и сестер, рассказала о сне, очень похожем по своей динамике на сон Ц.

Она идет по улице вдоль рва. Вдруг на другой стороне она видит своих братьев и сестер. Она отчаянно хочет к ним, кричит и зовет их. Они реагируют на ее зов, но не отвечают на ее вопросы. Они только улыбаются и жестами показывают, чтобы она перебралась к ним. Н. пытается найти переправу через ров, но тот расширяется и расширяется, а братья и сестры оказываются все дальше и дальше, пока вовсе не исчезают из глаз.

В обоих этих снах сначала исполняется желание – женщины воссоединяются с пропавшими без вести близкими. Но по дороге они все больше теряют с ними контакт. Со все большим трудом и возрастающим страхом они пытаются приблизиться к родственникам, но ничего не получается. Частица реальности проникает в сон и препятствует желаемой встрече.

Обе женщины очень взволнованно рассказывали о своих снах, и обе говорили о том, что, проснувшись, испытывали сильную тоску по своим семьям. Такие сны весьма показательны для родственников исчезнувших людей и выражают как страстное желание увидеть любимого человека, так и медленный и болезненный отрыв от него (Irmler, 2001).

Д. рассказала о своем сне, в котором она разговаривает с матерью. Когда через несколько дней она пришла на сеанс психотерапии, волосы у нее были уложены иначе, чем обычно.

Во сне Д. встретилась со своей матерью, которая была к ней очень внимательна. По просьбе матери она рассказала ей обо всем, что случилось после их разлуки и как она себя чувствует сейчас. Перед этим мать спросила, почему дочь укладывает волосы иначе, чем прежде. Д. также спросила мать, как ей живется и что произошло за последние годы. Задав эти вопросы, она проснулась.

Сон опечалил Д. Ей хотелось бы услышать ответы матери, и она надеется увидеть ее во сне еще раз. Изменив прическу на ту, которую знала мать, она чувствует себя ближе к ней. Благодаря этому внешнему изменению Д. выглядит снова так, как это должно было сохраниться в памяти матери. В течение пяти недель она причесывалась именно так, затем вновь вернулась к своей обычной – новой – прическе. Таким образом, укладка стала переходным объектом, давшим Д. возможность на некоторое время почувствовать себя ближе к матери и лучше контролировать свой страх за ее судьбу.

Как психотерапевт европейской школы я предлагаю европейский способ толкования снов клиентов: страхи и надежды, находящие свое выражение во сне, абсолютно реальны – но облечены в форму сказочных историй и поэтому нуждаются в анализе и интерпретации. Разлука и страх за близких – подлинные, даже если в состоянии бодрствования они вытесняются. И если они находят свое символическое выражение во сне, мы можем попытаться разобраться в этом в ходе наших разговоров.

Если понимать эти символы как бессознательные чувства, то можно ослабить страхи клиента и рассматривать сны как шанс на дальнейшее саморазвитие.

 

3. Избегание

Одной из возможных реакций на исчезновение близких является избегание этой темы.

Тринадцатилетний Ц. не готов говорить об исчезновении своих отца и сестры. Как только я заговариваю на эту тему, он сопротивляется и скрывается за жалобами на недомогание: «У меня начинает болеть голова, когда ты меня об этом спрашиваешь».

Подобным же образом ведет себя и г-н В., который, будучи подростком, потерял всю свою семью в смутное время гражданской войны у себя на родине. Мы почти вплотную приблизились к произошедшему в его семье – он рассказал о смерти деда, а затем об убийстве тети и ее семьи. Но говорить об исчезновении родителей, братьев и сестер он не в состоянии – лишь пунктирно обозначил это на первом собеседовании. При этом он говорил так быстро, что никакие расспросы были невозможны. Но множество недугов, от которых он страдает, указывают на переживаемое им горе. У него панический страх перед огнем, и он боится, что обитатели дома, куда его поселили, могут устроить там пожар. Лишь по прошествии времени он сможет рассказать, что некоторые из его близких погибли при пожаре.

Даже в длительных психотерапевтических процессах зачастую невозможно облечь в слова глубокие раны от травматизации. Иногда требуется очень много времени, чтобы разговор об этих травмах стал возможен.

При этом необходимо соблюдать баланс между уважением к молчанию клиента и форсированием экспозиции травмы. Психотерапевт должен ответить себе на вопрос, чьи потребности важнее в этой ситуации: желание психотерапевта прояснить картину произошедшего или же необходимость для клиента вербально выразить свои травмы? Или, вообще, имеет место избегание психотерапевтом столкновения с травмировавшим событием, из-за чего клиент не находит на сеансах возможности выговориться?

В центре внимания всегда должны находиться индивидуальные потребности и возможности человека, ищущего помощи в психотерапии. Для некоторых словесное выражение страшных событий становится большой подмогой, другим это причиняет слишком сильную боль, которая снова овладевает ими и травмирует.

Так, в случае с г-ном В., единственным выжившим из всей семьи, следует принять то, что он так долго не мог говорить о своих травме и боли. Когда ему это все-таки удалось, он почувствовал большое облегчение. Физические симптомы и страх, который он проецировал на своих соседей, пошли на убыль.

Одной из трудно понимаемых терапевтами форм избегания является отрицание возможных инструментов поиска.

Молодая женщина Н. долго отказывалась от нашего предложения обратиться в Красный Крест за помощью в поисках ее пропавших близких. Эта, поначалу непонятная и даже странная реакция разъяснилась в ходе психотерапии. Оказалось, что в семье уже произошло одно насильственное исчезновение – пропала мать. А спустя год тревог и надежд пришло ошеломляющее известие о ее смерти. Во избежание подобной ужасной новости, отдается предпочтение неизвестности. Пока нет информации о противоположном, ее исчезнувшие родственники остаются для нее живыми.

Прямое высказывание опасения, что пропавший без вести, возможно, мертв, приравнивается к нарушению табу. Избегать этой темы, как показывает пример психотерапевта Б. Абдалла-Штайнкопф, стараются не только сами родственники: одна из ее афганских клиенток во время бегства с родины потеряла сына. Лодка, в которой нужно было преодолеть часть пути, перевернулась, и клиентка лишилась сознания. Когда она очнулась, сын, который был вместе с ней в лодке, пропал. Беспокойство о ребенке было основной темой психотерапии. Когда психотерапевт затронула тему возможной гибели, то натолкнулась на сопротивление со стороны переводчика.

«Переводчик отказался это перевести. Он объяснил свой отказ тем, что предположение о смерти приравнивается к греху. Даже если бы все свидетельствовало о гибели сына, мать не должна была этого произносить»

(Abdallah-Steinkopf, 2003, с. 5).

Такое поведение соответствует наличию психологических барьеров, которые были описаны Карлосом Мадариягой (Madariaga, 1992). Эти барьеры помогают поддерживать психическое здоровье клиента, но они же представляют собой стратегию избегания. В данном случае большая вероятность гибели просто блокируется. Человек хватается за малейшую надежду на то, что его близкий жив. Как процитировано выше, грех даже думать о том, что близкий погиб, не говоря уж о том, чтобы это произнести. Вследствие этого невозможность смерти закрепляется в менталитете человека надолго: поиски должны, как в случае со шри-ланкийскими вдовами солдат, числящихся пропавшими без вести, стать вечными (De Soysa, 2001; см. также гл II, раздел 5.3) – нельзя, чтобы их жизнь открывалась для новых возможностей и новых отношений.

На консультациях или в психотерапии мы должны быть на стороне этих людей, не оставлять их одних в неизвестности и отчаянии и искать, несмотря ни на что, пути к дальнейшей лучшей жизни.

 

4. Агрессия и гнев

 

Гнев Н. в описанном в разделе V.2. сне направлен против солдат страны, откуда она родом. Это были те, кто напал на нее лично, кто, как предполагается, убил ее отца и от кого она опасается угроз в адрес оставшихся на родине близких. Ее агрессия и желание мести, которые столь сильны в ее сне, абсолютно понятны. Однако не всегда можно найти столь четкую корреляцию между провокатором агрессии и ее мишенью, и потому порой агрессия направляется людьми прямо или косвенно против самих себя, причем самым мучительным образом.

В данном контексте мне особенно запомнился сон г-на А.

Он видит во сне диктатора, правящего его страной, в вину которому он ставит преследование своей семьи и пытки, которые перенес сам. Накопленная до этого времени агрессия находит во сне свое выражение в том, что он связывает диктатора, натягивает ему на голову мешок и бьет до тех пор, пока тот не начинает истекать кровью и перестает двигаться. В этот момент сна г-н А. ощущает в себе большую силу и облегчение – наконец он смог отомстить за пытки и смерть своей жены. Лицо диктатора закрыто мешком. Но когда г-н А. стягивает этот окровавленный мешок с безжизненного тела, то, к его ужасу, оказывается, что это вовсе не диктатор, а его собственная мать.

Этот сон кажется мне очень образным и очень точно соответствующим истории жизни и страданиям данного пациента. На тот момент, когда он увидел сон, прошло пять месяцев, как его мать пропала без вести, и он не думал, что она может быть жива. Представить ее живой означало представить, что она до сих пор страдает, а выбрать смерть слишком страшно. Он чувствовал себя виноватым в ее исчезновении. Возможно, матери удалось бы избежать такой участи, если бы после многих лет заключения и пыток он не бежал за границу. В этом сне отчетливо видны бессилие и гнев: проклятый диктатор должен умереть – такой же ужасной смертью, как многие из тех, чью смерть А. видел в тюрьме. Это желание справедливости и мести. Во сне оно может исполниться. Но затем проявляется его страх за семью и гложущее чувство вины по отношению к ней: маленькая победа (побег, а благодаря ему и выживание) над диктатором ему удалась, но она контрастирует с его неспособностью защитить свою семью. Во сне исполнение желания внезапно обращается против семьи А. и таким образом несет на себе печать вины и горя. Во сне есть еще один момент: там мать погибает от его руки. Самым худшим для него оказалось бы, если бы мать содержали в той же самой тюрьме, где с ним обращались столь бесчеловечно. Тогда уж лучше бы она погибла. Но разве может он в действительности желать смерти кому-нибудь из своих близких? Агрессия, которую А. испытывает по отношению к диктатору и своим мучителям бумерангом направляется против него самого.

Однако, возможно, вынести гнев и чувство вины легче, чем ощущение полного бессилия перед господством бесчеловечной диктатуры.

Рассказать об этом мучительном сне на сеансе психотерапии стало для г-на А. большим облегчением. Для этого были необходимы нейтральное пространство, профессиональный сеттинг и надежные психотерапевтические отношения. О таком сне он никогда бы не смог рассказать друзьям, не говоря уже о родственниках. Поэтому на консультации или сеансе психотерапии столь важно предоставить такие защищенные условия, в которых могут быть вербализованы чувства смятения, стыда и вины.

Благодаря обсуждению и совместному толкованию сна, г-н А. ощутил успокоение. Его собственные чувства стали ему понятны и больше его не пугают. Да, он имеет право быть агрессивным после всего, что с ним случилось. Да, это нормально так сильно тревожиться за жизнь пропавшей без вести матери. При психотерапевтическом сопровождении его не оставят одного с этими чувствами.

На следующем этапе мы смогли обсудить, как трансформировать энергию гнева во что-нибудь осмысленное и полезное. Он хотел помогать молодым людям – таким же, как он, изгнанникам – получать образование. Через несколько месяцев он стал членом одной организации беженцев, выступавшей за мирные политические реформы на его родине.

 

4.1. Аутоагрессия

Близкие пропавших без вести часто стремятся к смерти, дело доходит до попыток суицида или, по крайней мере, до нанесения себе травм. Напряжение от того, что ничего нельзя сделать, от полной неизвестности становится столь сильным, что физическая боль приносит облегчение.

Г-н А. много раз тушил горящую сигарету о свою руку. По его словам, в один из вечеров, если бы у него под рукой был нож, он бы эту руку себе отрезал.

У г-на Д. рука усеяна шрамами от порезов, которые он наносил себе сам. Стремление ранить себя становится особенно сильным, когда на его родине взрываются бомбы, и он не знает, живы ли члены его семьи.

О стремлении к суициду говорит большинство клиентов, у которых есть пропавшие без вести близкие. Может быть, по ту сторону смерти есть ответы на вопросы об исчезновении, а может быть, там можно воссоединиться со своими близкими. Таким образом, за суицидальными устремлениями стоит не столько намерение умереть, сколько желание вновь жить вместе с родными. В психотерапевтическом процессе к суицидальным мыслям относятся очень серьезно, они тщательно анализируются. Что стоит за ними?

Даже если в подобных обстоятельствах в большинстве случаев – это стремление клиента к жизни без боли и отчаяния, наш долг найти пути и хоть сколько-нибудь приблизиться к этому все же в этом мире, а не по другую его сторону.

Иногда, чтобы смягчить тяжесть сиюминутного отчаяния, требуется внешний контроль аутоагрессии. В конце сеанса заключается устный или даже письменный договор о том, что до следующего сеанса (обычно – через неделю) со стороны клиента не должно быть никаких агрессивных либо аутоагрессивных действий. Благодаря тому, что психотерапевт или консультант берет на себя этот контроль, подавленный, страдающий человек получает хоть какое-то облегчение. Четко ограниченные временные рамки – неделя – вполне обозримы и поддаются контролю. Конечно, на первом этапе важно постоянно возобновлять такие договоренности, пока у клиента не возобновится самоконтроль и способность самостоятельно принять решение о том, чтобы жить дальше.

 

4.2. Агрессия в отношении других

Работая после цунами в группах психосоциальной помощи в различных регионах Шри-Ланки, я постоянно обращала внимание на агрессию родителей по отношению к их выжившим здоровым детям. Это совпадает с психотерапевтическим опытом и после других экстремальных травмирующих ситуаций. Так, г-н С. был не в состоянии совладать со своей агрессией.

Я предложила ему срочное направление в психиатрическую больницу, поскольку на тот момент он не контролировал себя и был неспособен обуздать агрессию по отношению к своему сыну. Он рассказал, как прошлым вечером избил своего сына, хотя раньше никогда не поднимал руку на своих детей. Он был в ужасе от собственного поведения: он поднял руку на единственного оставшегося у него ребенка.

Г-н С. согласился на госпитализацию, поскольку нам удалось позаботиться о размещении его сына в семейном детском доме, где он был надежно защищен от любого насилия. Отцу это было важно – он чувствовал, что для сына человека, который не мог держать себя под контролем, так будет лучше.

Очень важно – даже важнее, чем при аутоагрессии – быстро найти формы контроля агрессии по отношению к детям и более слабым членам сообщества. Сама по себе агрессия в свете травматизации понятна и нормальна – и все равно необходимы правила, как с ней обращаться, чтобы выбраться из водоворота насилия. Контроль агрессии извне означает в данном случае договоренность об отсутствии насилия по крайней мере до следующего сеанса (см. выше). Существуют и другие безобидные способы дать выход агрессии.

1. Помочь вывести лишнюю энергию может физическая активность. В некоторых видах спорта определенная доля агрессии даже необходима (ведь одна команда всегда хочет того, чему сопротивляется другая). Идеальный внешний контроль агрессии осуществляет спортивный судья.

2. Может быть полезен громкий крик, хотя почти нет таких мест, где взрослому человеку было бы позволено кричать. Некоторые клиенты используют для крика места, где и так царит шум – водопады, железнодорожные мосты. Родители могут превратить это в игру со своими детьми.

3. Можно и бить – но только не живых существ. Можно наносить удары по подушкам или другим мягким предметам. Иногда хорошо завести для этого специальную подушку или мяч. Удобно использовать поролоновые мячи – их можно сильно ударять об пол или о стену, мять или рвать.

Можно, хотя это грубо и резко, но все же лучше, чем бить детей, – пустить в ход посуду, разбивая ее о стенку или об пол. На консультации или психотерапевтическом сеансе демонстрируются все возможности канализирования агрессии, а клиент может выбрать, что для него лучше. Если выбранная стратегия удачна, то ее сохраняют и в дальнейшем. Если же она не срабатывает, идет поиск новой, более подходящей формы контроля над агрессией. 4. Поскольку женщины из стран с определенной культурой в большинстве своем не занимаются никаким спортом, мы стараемся найти более близкие им выходы для агрессии. Почти во всех культурах известны виды простого теста, из которого делаются хлеб или лепешки. Чтобы из этой смеси муки и воды что-то получилось, нужно ее с силой вымесить. Эти разминания и удары теста об стол мы используем для выхода накопившейся агрессии. Но нужно сказать, что такое тесто, заряженное самыми плохими эмоциями, лучше затем выбросить, чем пустить на хлеб для семьи.

Этот список форм снижения агрессии, конечно, можно продолжить и творчески дополнить. Важно, что клиенты понимают, что их агрессия является нормальной реакцией на пережитое. Но выражение агрессии должно находиться под контролем и не должно приводить к новому страданию.

 

5. Трудность установления новых отношений

Начало новых отношений для родственников пропавших без вести весьма затруднительно. С одной стороны, верность и преданность пропавшим должны оставаться неприкосновенными, а новые отношения могут им угрожать. С другой стороны, новые отношения заключают в себе опасность новой потери.

Пару месяцев назад у г-жи Ф. появился новый друг. Он пригласил ее вместе с дочерью к себе в гости. Теперь он готовит для них, забирает ее дочку из школы и делает с ней уроки, сопровождает г-жу Ф. в ее походах по инстанциям и дает ей советы по социальным вопросам. На его желание более интимных отношений она отвечает извинениями и отговорками. Когда он тем не менее делает ей предложение выйти за него замуж, она совершенно смущена и даже рассержена. Хотя Ф. и ведет с ним совместную жизнь, она не хочет это так называть. Ведь она верна своему пропавшему без вести мужу. Ее амбивалентность здесь очевидна: она продолжает идеализировать своего мужа и хочет сохранить с ним тесную связь. В то же время она рада дружбе и помощи своего нового друга. Пока эта дружба не получила более точного определения, она может сохранять баланс между верностью пропавшему мужу и партнерством с другом. Только когда это партнерство обретет новый статус (брак), сохранять этот амбивалентный баланс г-жа Ф. больше не сможет. Поэтому она обрывает контакты с этим мужчиной, что означает для нее как для работающей матери-одиночки сильный дополнительный стресс. Она чувствует себя одинокой и потерянной, хотя и повторяет на психотерапевтических сеансах, что не могла поступить иначе.

Когда через несколько недель ее друг перестает обижаться и возвращается, она снова с удовольствием принимает его дружбу. Оба ведут себя так, будто никакого предложения не было. На сеансах она старается обойти молчанием, что помирилась со своим другом, а когда это выясняется, то сводит все к пользе для дочери: «Он захотел повидаться с моей дочерью, и, в конце концов, ребенку нужен кто-то, кто помогает ему с уроками».

Ни у кого из моих клиентов, чьи спутники жизни пропали без вести, нет новых партнеров. Большинство из них живут одни, даже не допуская вопроса о возможности новых отношений. Все новые потенциальные партнеры сравниваются с идеализированным образом пропавшего супруга, а те, будучи живыми людьми из плоти и крови, конечно, не могут ему соответствовать.

Сложность при вступлении в новые отношения испытывают и те клиенты, у которых пропали без вести родители или братья и сестры. Кажется, что опыт внезапного исчезновения любимого человека потряс их так, что любые новые глубокие связи просто пугают. Только чтобы больше не испытать эту боль, близких отношений избегают с самого начала.

Такие прозрачные отношения, как те, что устанавливаются между клиентом и психотерапевтом, могут создать стабильный, безопасный каркас для установления новых прочных отношений и вновь научить верить в то, что люди обычно не исчезают просто так, а появляются в нужное время и в нужном месте. Регулярность интервалов между сеансами психотерапии является фактором, усиливающим чувство защищенности.

Каждую среду молодой г-н Б. приходит на сеанс психотерапии. Он садится на стул и ждет, когда психотерапевт заговорит. На большинство вопросов он отвечает лишь кратко. «Мне не хочется говорить», – повторяет он время от времени. На вопрос, не стоит ли нам закончить психотерапию или сделать интервалы между сеансами подлиннее, он реагирует с тревогой. Нет, он хочет приходить каждую неделю. Он каждый раз с нетерпением ждет среды, потому что он вновь увидит терапевта. «Мне тогда не так грустно», – говорит он.

Перед тем, как прервать психотерапию по причине, скажем, отпуска или отъезда, всегда обсуждается страх клиента вновь потерять человека, ставшего близким. Родственникам пропавших без вести я всегда сообщаю, почему меня какое-то время не будет, а отправляясь в путешествие – и то, куда я еду. Иногда мы отмечаем пункт назначения на глобусе. Даже если меня нет здесь, рядом с ними, существует реальная точка на земле, где я нахожусь. По возможности я присылаю оттуда открытки, чтобы засвидетельствовать мое присутствие там.

После отсутствия психотерапевта в течение нескольких недель часто наблюдается такой интересный феномен: на первый после долгого перерыва сеанс приходят все клиенты, неделю спустя поступают множественные отказы. Мне это представляется восстановлением автономии в отношениях. Убедившись, что терапевт благополучно вернулся, клиенты демонстрируют, что они так же свободны и могут отказаться от сеанса.

В идеальном случае психотерапевтические отношения могут служить моделью стабильных и надежных отношений между людьми вообще, и такая модель может быть перенесена на другие отношения и партнерства.

 

6. Сопротивление по отношению к невыносимому

Г-жа К. пришла на пятый сеанс психотерапии и стала рассказывать о событиях, произошедших за последнюю неделю в ее австрийском «изгнании» и о своем отношении к ним. Только когда я спросила ее о родственниках, она заговорила о сыне, оставшемся на родине. Пять дней назад он исчез, и она опасается, что его похитила одна известная военная группировка, которая считается особенно жестокой, так как пытает и убивает своих заложников. Судьба многих похищенных навсегда остается неизвестной – они исчезают.

Пока я как психотерапевт обдумываю услышанное и поэтому молчу, г-жа К. вновь начинает рассказывать о своей ситуации с жильем, забрасывая меня просьбами помочь в этой социальной проблеме. Мои попытки вернуть разговор к пропавшему сыну г-жа К. демонстративно игнорирует и застревает на проблеме квартиры в Австрии, стране, предоставившей ей убежище.

Анализируя эту ситуацию, я осознаю, сколь охотно я последовала за г-жой К. обратно, к теме ее австрийских будней – я, призванная помогать людям, не знавшая этого молодого человека лично, не захотела столкнуться с полной беспомощностью перед исчезновением сына г-жи К. Я постаралась избежать собственного бессилия и невозможности помочь в этом вопросе. Неслучайно заменой этому стала тема, в которой мое вмешательство было бы очевидным образом возможно. Ведь в жилищном вопросе я могу всего лишь парой звонков ощутимо поддержать г-жу К. – ни я, ни клиентка здесь не бессильны, чего нельзя сказать в отношении исчезновения ее сына.

Этот пример иллюстрирует известный паттерн работы с родственниками пропавших без вести: беспомощность клиента очевидна, но и человек, оказывающий помощь, также бессилен. Никакая психотерапевтическая теория, никакие техники не могут сгладить эту ситуацию. Напряжение ослабевает скорее благодаря самим клиентам – они ищут другую тему, чтобы вырваться из ощущения бессилия. В этой форме, по всей видимости, и для г-жи К., и для психотерапевта заключалась единственная возможность вообще как-то справиться с ситуацией.

Иногда, кажется, достаточно, чтобы был человек, кому можно доверить страшное известие. И здесь важен анализ психотерапевтических отношений. Результатом моего анализа было решение всегда, в конце следующих сеансов сознательно спрашивать К. о пропавшем сыне, если сама она о нем не заговаривает. Чаще всего она ограничивалась кратким сообщением о том, что никакой информации о его местонахождении по-прежнему нет, иногда она говорит о нем чуть дольше.

Примерно через месяц дело доходит до более продолжительного разговора, в котором мать рассказывает о доброте юноши и о том, какую боль ей причинила разлука с ним. В конце сеанса мы говорим о том, что чувствует мать сейчас, после разговора о сыне. Она ощущает печаль, беспокойство, но и испытывает некоторое облегчение. Мы открываем окно и завершаем сеанс небольшим упражнением на дыхание.

Комната, в которой проходит терапия, является тем местом, где возможно как молчание, так и разговор о пропавших без следа близких. Психотерапевт или консультант предоставляют и для того, и для другого надежное пространство.

 

7. Психосоматика как символизация и форма связи с событиями

Г-жа Ю. уже на первом собеседовании рассказала о смерти двух своих старших детей и об исчезновении младшего сына. С тех пор она не в состоянии говорить об этом. Но на каждый сеанс она приходит с сильными болями: то у нее раскалывается голова, то ужасно болит спина, то проблемы c животом. И вообще, все тело – одна сплошная боль. Ее отчаянный поиск хорошего врача, который, наконец, поймет, что с ней, и даст правильное лекарство, остается безуспешным. Но визиты к врачам крайне важны: г-жа Ю. не остается без дела, все ее дни расписаны. Это помогает ей сосредоточиться на самой себе – здесь и сейчас, а не быть постоянно занятой своей скорбью по потерянным детям. Испытывая сильную боль, она солидаризуется со своим, возможно, страдающим, пропавшим сыном.

В этой ситуации сильной тоски и неизвестности психотерапия представляется ей лишь частью медицинского обслуживания клиентов. На этой стадии психотерапии она вынуждена отвергать любое упоминание о ее печали и страхе за детей. Несмотря на это психотерапия ей помогает – в конце каждого сеанса она благодарит за полученное облегчение. Важная роль психотерапии в том, что на сеансах клиент находит человека, который демонстрирует совместное с ним терпение, совместную выдержку и является свидетелем его тяжелых переживаний.

В контрпереносе я часто чувствую тяжесть личных переживаний и людских судеб вообще. Я замечаю, как сама облегченно вздыхаю, когда какой-то сеанс отменяется или сессия заканчивается. Но именно в этом, видимо, и заключается важность регулярности сеансов психотерапии: по крайней мере на какое-то время невыносимая ноша становится немного легче, поскольку есть кто-то, кто готов нести ее вместе с тобой.

Г-жа И. прошла медицинское обследование и лечение, но крайне недовольна результатом. У нее, как и прежде, сильные боли – видимо, врачи плохо ею занимались. Она рассержена и демонстрирует свое разочарование в ни к чему, по ее мнению, не пригодных врачах. Когда я осторожно говорю о том, что она может помочь себе сама и что она сама в значительной степени «виновата» в своей постоянной боли, она отрицает это, указав на то, что прежнее лечение приводило к значительно лучшим результатам. Позже речь заходит о семье. Г-жа И. рассказывает, что вторник был ужасным днем, так как в этот день исполнилось семь лет с момента исчезновения ее сестры. Г-жа И. приписывает себе вину за то, что ее сестра пропала. Моя клиентка считает, что она, как старшая, должна была нести ответственность за младших братьев и сестер.

Благодаря упоминанию годовщины исчезновения, психотерапевту становится ясен контекст, который до этого был непонятен. Усилившаяся боль связана с потерей контроля, страхом и чувством вины. Одновременно с этим боль кажется актом солидарности с пропавшим человеком.

Такая стратегия избегания скорби наблюдается и тогда, когда необходимо заблокировать сознание от слишком травматических случаев гибели, а также при исчезновении близких. Часто какие-то странные симптомы начинают мучить родственников исчезнувших, но все медицинские обследования не приносят результата. Ни один врач не может установить причину соматических проблем. Часто и психотерапевтический процесс в течение долгого времени не приводит к пониманию причин симптоматики.

Так, в случае с г-жой И. установить связь между острыми болями и исчезновением сестры удалось посредством не одного опроса со стороны психотерапевта. Боль, которая была в центре внимания на специальном сеансе, с этого момента больше не нуждалась в физической символизации, отныне ее можно было идентифицировать как скорбь по исчезнувшей сестре.

 

8. Нарушения пищевого поведения

Нарушения пищевого поведения тесно связаны с психосоматической симптоматикой. Такие нарушения часто встречаются у молодежи, как, например, у одной семнадцатилетней клиентки. Проблемы приема пищи становятся основной темой нашей сессии.

Юная Н. слишком часто забывает поесть. Чтобы заглянуть в корень проблемы, я вношу изменения в психотерапевтический сеттинг: перед началом сеанса ставлю на стол тарелку с печеньем и угощаю им Н. Она ест как нормальный – в данный момент голодный – подросток; к концу сеанса не остается ни кусочка.

Я интерпретирую поведение Н. как регрессию. Она хочет, чтобы для нее готовили, ее кормили. Помимо этого, нежелание есть – это ее форма скорби. Совместный прием пищи был центральным элементом семейной жизни, которую она утратила. Я использую это обстоятельство, чтобы обострить ее воспоминания и укрепить ресурсы. Н. удается представить себе семейный ужин очень живо. В этом упражнении на воображение я приглашаю ее вспомнить комнату в родном доме во всех подробностях: запахи, звуки, образы. На этом сеансе Н. была очень раскрепощена и смогла точно описать, что готовила мать, как семья садилась за стол и т. д.

Забота двух олицетворяющих мать людей – психотерапевта и переводчицы – очевидным образом идет ей на пользу. Она начинает записывать в дневник свое расписание питания и следить за тем, чтобы по крайней мере раз в день есть что-то горячее, а также немного перекусывать. Благодаря этому она становится взрослее и учится нести ответственность за свое здоровье.

 

9. Тревога и страх как формы связи с событиями и нежелания в них поверить

Г-жа Л. смертельно боится, что что-то может случиться с ее детьми. Отвести их каждый день в детский сад или школу – это для нее преодоление себя. Любое, самое незначительное недомогание детей она использует, чтобы оставить их дома. Воспитателям в детском саду и учителям в школе она вполне доверяет, но этот странный страх, как его описывает Л., ее просто не отпускает.

Лишь через год психотерапии становится ясно, откуда этот страх: старший сын Л. бесследно исчез 12 лет назад. То, что на психотерапевтическом сеансе о нем зашла речь, – скорее случайность, а не сознательные усилия клиентки. С этого момента речь на сеансах идет о том, чтобы дать этому страху определенное наименование и указать на его место: этот страх не может помочь спасти ее первого ребенка. Поэтому ей нужно принять факт исчезновения и постепенно начать скорбеть: об ужасной потере нужно говорить и оплакивать ее, чтобы освободить отношение к младшим детям от тяжелого бремени прошлого.

Называние ужасных событий своими именами оказывается для клиентки облегчением: исчезновение сына в вихре войны произошло уже так давно, что со всей вероятностью стоит признать его гибель. В любом случае отношения матери со старшим ребенком прерваны.

Отношения же с младшими детьми реальны и прочны. Они никогда не подвергались такой угрозе, как отношения со старшим ребенком: войны нет, г-жа Л. живет в другой стране, в другое время. Психотерапевт считает необходимым, чтобы она рассказала детям о старшем брате. Проходит некоторое время, прежде чем она решается это сделать. Оказывается, ей нравится отвечать на вопросы детей о брате и о тогдашнем времени. Рассказы об их совместной жизни оживляют в ней приятные воспоминания.

В ходе длительного психотерапевтического процесса г-жа Л. постепенно учится скорбеть о потере и через это отпускать ее. Одновременно с этим ей удается увидеть в детях самостоятельные личности. Между тем младший ребенок уже старше ее первого сына в момент исчезновения.

Именно при симптомах, не имеющих медицинских причин и кажущихся весьма странными, бывает необходимо узнать побольше об истории жизни клиента. Как и в случае с г-жой Л., причина большого страдания может быть в вытесненном и расщепленном травматическом жизненном опыте.

 

10. Отложенные ритуалы

Функция ритуалов для близких пропавших без вести занимает в психотерапии важнейшее место.

Г-на В. положили в психиатрическую клинику после попытки самоубийства. Последовавшие за этим два года прошли между больничной палатой и его домом – общежитием для беженцев. Представить себе дальнейшую жизнь без снотворных и успокоительных препаратов он не может. И вместе с тем из-за зависимости от медикаментов он чувствует себя стигматизированным и неполноценным. Когда-то удачно начатая учеба теперь кажется относящейся к другому миру, нереальному для г-на В.

На психотерапию он приходит с целью как можно скорее избавиться от медикаментов. Понадобилось очень много времени, чтобы он почувствовал себя в психотерапевтических отношениях защищенным настолько, чтобы заговорить о гибели своей семьи. Что именно произошло на его далекой родине, он не знает, но фантазии на эту тему постоянно мучают его.

Его ночные кошмары становятся основной темой наших сеансов. Мне кажется, что каждая ночь приносит ему ту же боль и смертные муки, которые он пережил вместе со своими близкими.

Поскольку ритуалы прощания в его стране мне неизвестны, я спрашиваю у г-на В., что у них обычно делается в таком случае. Поначалу мой вопрос он игнорирует. Однако после дополнительных осторожных расспросов он все-таки готов поговорить об этом.

Когда я снова затрагиваю эту тему, он соглашается участвовать в разговоре и в очень выразительных картинах описывает буддистский ритуал погребения на своей родине. Наконец-то, его рассказ пронизан не отчаянием и безнадежностью, которые так хорошо мне знакомы по картинам из снов г-на В., а благодарностью близким и надеждой на лучшую жизнь после смерти. После этого ночные кошмары становятся реже, а страх погибнуть так же, как погибли родственники, уходит.

Ритуалы могут создаваться и совершаться непосредственно в рамках психотерапии, но можно поработать и над тем, чтобы с просьбой о совершении такого ритуала клиент обратился в свою культурную или религиозную общину.

В случае с г-ном В. я как психотерапевт прежде всего постаралась получить этнологические знания о формах погребения в его стране. Однако позже я поняла, что намного более важным, чем верность традициям, является личное воспоминание о ритуале и основанное на нем символическое представление о погребении и прощании с близким человеком.

Если г-н В. рассказывал об традиционных ритуалах вообще, то в случае с юной Н. все было конкретнее.

С ней мы постарались, по крайней мере, мысленно провести погребение ее отца и матери. Н. сочинила некролог и надпись для надгробной плиты. Она зачитывает тексты и объясняет, почему она выбрала для отца именно этот текст. Читая написанное для матери, Н. плачет, но потом ей удается успокоиться. Она рассказывает о похоронах: кто пришел бы, какие бы читались молитвы, кто какие бы приготовил блюда и пр. Это помогает ей оплакать родителей и по крайней мере символически, поставить им надгробный камень. Этот сеанс отмечен серьезностью и глубокой печалью. И все-таки в конце его мы обе чувствуем облегчение. Прощаясь, Н. даже улыбается.

Иногда ритуал, который подошел бы для пропавших без вести может возникнуть в рамках межкультурного и межрелигиозного сеттинга.

Г-н Т. очарован пьетой (статуей, изображающей деву Марию с мертвым Иисусом на коленях), увиденной им в одном из католических госпиталей. Страдающая мать, которая держит своего мертвого сына, олицетворяет для него его собственную боль и тоску по матери. В разговоре со священником в госпитале он хочет узнать побольше об истории изображения и рассказывает о своей семье. Священник приглашает Т. на мессу, где специально молится о погибших и пропавших без вести членах семьи Т. Хоть это и не его религия, Т. чувствует себя понятым, принятым и утешенным.

Ритуалы имеют большое психологическое значение, так как помогают принять смерть, потерю и исчезновение. Они знаменуют переходы от времени, когда любимый человек был рядом, ко времени, в котором его нет. Поэтому ритуалы необходимо совершать обязательно, в идеальном случае – так, как это предписывается соответствующим социальным сообществом. Если это невозможно, то ритуал нужно создать и совершить через какое-то время. Для пропавших без вести никаких специальных ритуалов нет, поэтому необходимо придумывать новые формы. Зачастую бывает достаточно небольшой модификации известного ритуала – это могут быть заимствования из других традиций и религий или же новые фантазии.