СИЛЫ НЕБЕСНЫЕ, СИЛЫ ЗЕМНЫЕ

В странах христианской морали высшие силы легко и привычно «простирают руки свои в дела человеческие». Собственно, в этом и усматривалось всегда их основное предназначение: там, где людям трудно самим разобраться, на помощь приходит Всевышний. Он и от соблазна убережёт, и в трудную минуту поможет, и грех простит. За многовековую историю христианство составило длинный перечень человеческих грехов, коим нужно противостоять. Однако и механизм их прощения тоже выработало. Исповедь, раскаяние, молитва — и грех как бы в прошлом. Важно, что прошение можно получить без лишней огласки (тайна исповеди) и без обращения непосредственно к тому, перед кем провинился. Главное — перед Всевышним душу очистить. В христианстве высшая сила выступает в роли посредника, мудрого и в человеческих делах нейтрального.

Традиция эта настолько укоренилась в нашем сознании, что и сегодня, в век эффективности и рационализма, люди в критические моменты обращаются к Отцу-спасителю, Деве Марии или Иисусу Христу. «Побожись», «богом клянусь», «во имя Всевышнего», «ради бога» и т. п. — все эти выражения исправно фигурируют в бытовой речи, к их помощи прибегают даже закоренелые атеисты. В знак искренности верующие в России веками целовали крест, а в протестантских странах клялись на Библии. Когда требуется абсолютная честность или абсолютное доверие, любой христианин призывает на помощь высшие силы. Он также уверен, что браки заключаются на небесах, полому освящать их положено высшей духовной инстанции — церкви. В России Православная церковь ограничивала число браков даже для самодержцев, которые, кроме Бога, никого и ничего не боялись.

В Японии всего этого не было. Главным критерием человеческих поступков в течение веков оставалось мнение окружающих людей, а публичный позор, т. е. осуждение тех же людей — самым страшным наказанием. В самурайских заповедях говорится о человеке по имени Мороока Хикоэмон, которому предложили поклясться перед богами в верности своему слову. «Слово самурая твёрже металла. Поскольку я запечатлел это слово в себе, при чём тут боги и Будды?» — ответил тот (Хагакурэ, 2000: 100). Его ответ сочли правильным и сохранили для потомков.

Браки в Японии тоже испокон веков готовились и заключались исключительно на твёрдой земной поверхности. Договоренность родителей с обеих сторон, несколько встреч жениха с невестой, затем формальная процедура в присутствии свидетелей, таких же простых смертных, — и «таинство брака» свершилось. Одни люди объявляли других людей мужем и женой, и брак был заключён. Как в советском загсе, с той лишь разницей, что японцы авторитет государства на помощь не призывали, местными силами обходились. И держался такой брак, между прочим, дольше, чем в большинстве других стран. С разводом было ещё проще: объявил муж жену недействительной, написал в управу заявление, и все дела. В общем, ни в какие серьёзные человеческие затеи японцы старались высшие силы не вмешивать, больше на свои рассчитывали.

Религиозный фанатизм тоже не пользовался особой популярностью. На костёр за религиозную идею или против неё сами не шли и других не посылали. Борьба между буддийскими сектами велась жестокая, но как-то всё это по-человечески, в русле светских земных дел. Например, буддийская секта Нитирэн, одна из самых изолированных, запрещала своим апологетам подавать и принимать пожертвования от идейных противников. Правда, в конце XVI и начале XVII века в Японии жестоко преследовали христиан, своих и чужих, пытали и жгли на кострах безжалостно. Но эти средневековые жестокости начались после того, как в христианах усмотрели угрозу местной власти и безопасности страны. Действительной или мнимой была та угроза, сейчас не так важно. Важно, что против самого учения никто вроде не возражал, испугались захвата страны европейцами, и казнили не просто верующих, а пятую колонну. То есть в основе репрессий опять же лежали сугубо земные, человеческие дела. В Европе с её инквизицией, как мы знаем, всё было по-другому.

Классический вопрос «что такое хорошо и что такое плохо» тоже решался японцами по-своему и довольно просто. Хорошо всё то, что одобряют окружающие тебя люди. Плохо то, что они осуждают. И если человек оступался и совершал ошибку, то точно знал: надо публично каяться и просить прощения. Факт публичного признания своей вины имел первостепенное значение. Не менее важно было получить прощение того, перед кем провинился. Только в этом случае можно было рассчитывать на снисхождение.

Ранним февральским утром 1856 года в провинции Харима (юго-западная часть современной префектуры Хёго) шестеро крестьян отправились охотиться на кабана. Во время охоты один из стрелков по имени Кёхэй случайно ранил своего товарища. Ему тут же оказали помощь, но ранение оказалось смертельным. В те времена такое случалось нередко, поэтому правительственное уложение предписывало: 1) Тщательным расследованием выяснить, было ли убийство непреднамеренным. Если да, то происшествие считать ошибкой и виновного сослать на каторгу. 2) Если пострадавший до наступления смерти успевал простить виновного и попросить о смягчении наказания, то это должно быть сделано. По случаю о непреднамеренном убийстве в провинции Харима документов почти не осталось, но известно, что виновник не понёс никакого наказания. Он сам и его родственники неоднократно посещали родных погибшего односельчанина, и дело было улажено миром, без обращения в суд. Единственный сохранившийся по этому делу документ — письменное заявление Кёхэй с признанием своей вины и просьбой о прощении (Хирота, 133). Из чего можно сделать вывод, что сам пострадавший или его родственники простили невольного убийцу, и его делу не был дан ход.

В средневековой Японии один человек мало что значил, всё решала семья и община. Поэтому неудивительно, что в критических ситуациях прибегали к силе и авторитету группы. Провинность и угроза наказания входили в число таких ситуаций. Покаянные письма писались по установленным образцам. И хотя индивидуальность автора просматривалась в них не всегда, ключевые фразы о признании своей вины и просьба о прощении прописывались ясно и однозначно.

Ещё одна деталь: виновный никогда не подписывал таких писем в одиночку, к его признанию или прошению присоединялись многие. В первую очередь, все близкие и дальние родственники. Далее, в зависимости от случая: старший или все члены пятидворки, сельский староста, гарант-посредник (любой авторитетный член общины), буддийские священники и другие члены местного сообщества.

К пострадавшей стороне обращались тоже во множественном числе. Даже если ущерб был нанесён одному конкретному человеку, просили прощения у всего сообщества, к которому он принадлежал. Это могла быть местная профессиональная гильдия, жители соседней деревни, состав постоялого двора и т. д. Чтобы показать это, письмо начинали со специальных обращений, например, «вся ваша семья» (синруйтю). Высшие силы к решению мирских дел не привлекали, поэтому старались брать числом. Исходили из простой житейской логики: покаяние группы весомее, чем раскаяние одного. На Украине в своё время подметили, что «вместе и батьку легче бить», а японцам больше нравилось коллективно извиняться.

 

Официальное извинение и вручение пострадавшему денежной компенсации.

 

Таким образом, письменное покаяние с давних времен рассматривалось не как душевный порыв, а как инструмент для решения конфликта. И даже как элемент судопроизводства. В 1720 году правительство издало указ, запрещавший верховному суду принимать от участников разбирательств письменные покаяния. Аргументация была такая: судить надо по сути и по справедливости, не принимая во внимания личных признаний и извинений. Если таковые и будут подаваться суду, то их следует игнорировать. Из этого следует, что до указа такие признания судом принимались и влияли на решения. Сразу было ясно, что сторона, написавшая покаянное письмо, виновна. В течение многих веков японцы «извинялись и просили прощения не у господа бога, а у светской власти. <…> Однако гораздо чаще, чем перед властью, простые люди извинялись и просили прощения у односельчан и соседей, с которыми жили бок о бок» (Хирота, 132).

Сегодня в этом отношении мало что изменилось 16 июля 2007 года в префектуре Ниигата произошло сильное землетрясение с эпицентром в районе города Касивадзаки, где расположена атомная электростанция Карива. В одном из силовых блоков возник пожар, который рабочие пытались потушить, но не смогли — из-за вышедшей из строя противопожарной линии. Не в силах повлиять на ситуацию, они были вынуждены эвакуироваться в условиях лёгкой паники. Автоматика отключила реакторы, и в результате аварии никто не пострадал. Через четыре дня руководство АЭС в главе с директором Акио Такахаси провело пресс-конференцию, на которой объявило о причинах неисправности противопожарной линии, признало свою вину в случившемся и официально, с ритуальным поклоном, извинилось перед рабочими за инцидент. Фотографии застывших в поклоне директора и его помощников поместили все центральные газеты страны.

В своей книге «Не извиняющиеся американцы и извиняющиеся японцы» Т. Такаги пишет о том, что в быту «японцы раздают окружающим извинения направо и налево. Чуть что, сразу «извините» и «простите». Эти слова произносят почти автоматически, не задумываясь. Они чрезвычайно важны для поддержания человеческих отношений, они снимают напряжение» (Такаги, 32). При этом японский автор поражается умению американцев уходить от извинений даже тогда, когда их ошибка очевидна и никем не отрицается. Признав её фактически и исправив, они, тем не менее, стараются избежать формальных извинений. На этот счёт в книге приводится множество примеров.

Возможно, объяснение этого феномена тоже имеет отношение к христианской морали. В формальной этике многих народов публичное признание своей вины и просьба о прощении если и не граничат, то, во всяком случае, находятся где-то рядом с личным унижением. Недаром во многих конфликтах победитель, желая унизить противника, заставляет его публично каяться и просить прощения. Не поэтому ли бывает проще признать свою вину перед Всевышним и тайно замолить грех, чем при всех попросить прощения у другого человека?

В русской традиции тоже есть любопытный момент. В целом русские, как и американцы, не любят извиняться и просить прощения, делают это редко и неохотно. Нам бывает проще исправить ошибку, чем признать её. По православному календарю, в конце Масленицы на Руси испокон веков отмечали Прощёное воскресенье. В этот день все, кто обидел кого-то, просили друг у друга прощения. По ритуалу следовало отвечать: «Бог простит». Аксиома христианского менталитета: «Кто я такой, чтобы тебя прощать? Есть всемогущий Бог, он всё видит и знает, вот он тебя и простит». Или немного иначе: «Я-то прощу, главное — чтобы Бог простил». Получается, что в христианской морали божье прощение стоит выше человеческого. Недаром в Прощёное воскресенье на церковной литургии зачитывается та часть из Нагорной проповеди, где говорится о прощении обид нашим ближним, без чего мы не можем получить прошения грехов от Отца Небесного. Значит, всё правильно: только простив своих ближних, мы можем рассчитывать на прощение Всевышнего, в нём главный смысл.

Если в прежние времена японцы так обходились с неумышленными ошибками, то про более серьёзные веши и говорить нечего. Жестокость наказаний, групповая ответственность и взаимный контроль, при котором «вся нация смотрит за собой в сотни тысяч глаз» (Зибольд), в течение веков осуществляли социальный отбор в пользу честных и законопослушных. В XVIII веке иностранные наблюдатели сообщали: «Японские законы кровожадны; они почти не знают разных степеней вины… Правосудие оказывается всякому без различия званий и состояний. <…> Преступник не может найти убежища или пристанища в целой империи, и во всем мире нет страны, где кражи случались бы так редко; в Японии можно спать с открытыми дверями и не бояться воров. Но надобно признаться, что эта безопасность покупается слишком дорогой ценой» (Зибольд и др., 342).

Действительно, в эпоху Токугава правители преуспели в борьбе с такими пороками, как враньё и воровство. Результаты сказываются и в современном японском обществе, они видны невооружённым глазом. Удивлённые иностранцы то и дело сообщают о возвращённых им в Японии ценных вещах, потерянных кошельках с нетронутыми деньгами и прочих чудесах. Да и автору этих строк приходилось оказываться в подобных ситуациях. Они неизменно вызывают уважение к нации, в массе своей незнакомой с христианством и его заповедью «не укради», но строго её соблюдающей.

За полтора года автору этих строк случайно попались на глаза две заметки в японских газетах о найденных и сданных в полицию деньгах.

9 марта 2006 года рабочие мусоросжигательного завода в префектуре Сайтама обнаружили в мусоре пакет с 500 ООО йен (около 4 ООО долларов США). Деньги сдали в полицию и поместили объявление в местной газете. Через 11 дней отыскался хозяин — его жена выбросила с мусором пакет, не зная о содержимом (Иватэ ниппо, 13.04.2006).

В сентябре 2007 года в городке Ханъю при таких же обстоятельствах была найдена сумма в двадцать раз больше. Деньги тоже отнесли в полицию, и сейчас участковые обходят дома в «подозрительном» районе на предмет выявления хозяина денег. В другой стране это могло бы стать темой для анекдотов, но в Японии ко всему подходят серьёзно. Если через 27 недель хозяин не отыщется, деньги отдадут тем, кто их нашёл.

 

БЛИЗКИЕ СОСЕДИ И ДАЛЬНИЕ РОДСТВЕННИКИ

Вообще-то людской суд как критерий добродетели характерен для любого общинного сознания, а не только для японского. Однако критерии со временем меняются, а скорость и характер этих изменений в разных странах сильно различаются. Пока более 80 % японского населения было сосредоточено в сельских общинах с их тотальным групповым контролем, всё было более или менее прилично. Ослушники, оригиналы и прочий вредный элемент в общинах, конечно, появлялся регулярно. И совершал разные неблаговидные поступки, которые вроде и без последствий оставлять нельзя, но и под суд за них не отдашь. В таких случаях практиковалась специальная форма группового бойкота: все переставали общаться и иметь какие-либо хозяйственные связи с отдельным человеком или семьей, допускавшей нарушение писаных и неписаных правил. Этот метод группового наказания назывался мура хатибу («деревенская восьмёрка»).

В те времена члены сельской общины объединяли усилия и приходили друг другу на помощь в самых важных ситуациях, таких как рождение ребёнка, свадьба, тяжёлая болезнь, смерть и т. п. Всего их насчитывалось десять. Если кого-то надо было наказать, община накладывала табу на участие в восьми из десяти таких ситуаций, отсюда и название. Коллектив приходил на помощь отщепенцам только в двух крайних случаях: при тушении пожара и на похоронах. И то лишь потому, что не помогать было себе дороже: пожар — опасность для всей деревни, а тело покойного — источник инфекции. Проявляли, так сказать, здравый смысл и здоровый групповой эгоизм.

В условиях рисоводческой кооперации и взаимопомощи «восьмёрка» была серьёзной мерой. Попавшие под неё члены общины практически исключались из общей жизни и не могли долго продержаться. Поскольку мера имела гражданский, а не уголовный характер, то нельзя сказать, что её всегда применяли справедливо. Всякое бывало, влиятельные люди иногда и в корыстных целях ею пользовались. Но как инструмент групповой дисциплины она, безусловно, работала. Сегодня эта мера юридически вне закона, но в небольших рыбацких или горных деревушках её не забыли.

Со временем эта общинная традиция широко распространилась в японском обществе и стала основой для регламентации группового поведения. В современных японских школах над изгоями издеваются по той же схеме: полная изоляция и демонстративное презрение коллектива. Даже молодёжное жаргонное словечко хабуру (отстегнуть, отцепить от компании), по мнению лингвистов, может иметь отношение к стародавнему мура хатибу. Трогательная связь поколений между крестьянами из прошлого и школьниками из настоящего показывает, насколько универсальны правила социальной регламентации группового поведения.

Представители христианской цивилизации привыкли чётко и бескомпромиссно делить всё сущее в этом мире на хорошее и плохое, добро и зло, белое и чёрное. В этих парах все положительные начало олицетворяет Иисус Христос, а отрицательные — Антихрист. В Японии религиозные учения не имели такого глубокого воздействия но морально-этические воззрения верующих. А сама японская мораль, ориентированная на сотрудничество и кооперацию, не допускает чёрно-белого видения мира. Известный в Японии юрист и учёный, специалист по уголовному праву Сэйитиро Оно (1891–1986) писал об этом так: «Принцип гармонии исключает противопоставление; как только производится деление на добро и зло, гармония исчезает» (Kawashima, 264). Аналогичное мнение высказывала Р. Бенедикт (1887–1948): «Японцы всегда совершенно откровенно не признавали, что добродетель — это борьба со злом» (Бенедикт, 135). Для поддержания гармонии в отношениях с окружающим миром японская культура выработала собственные категории.

Одна из таких универсальных категорий образована противопоставлением понятий «ближний — дальний», «внутренний — внешний», «свой — чужой». В японском языке им соответствуют понятия ути и сото, прилагаемые ко всему, что есть в этом мире, в том числе и к двум необходимейшим для человека вещам — его жилищу и окружающим людям.

На внутреннее (ближнее) и внешнее (дальнее) пространство всегда делился японский дом, хоть деревенский, хоть городской. Обращенная на улицу его видимая часть называлась дзасики и имела стандартный, обычно довольно скромный вид и убранство. Внутренняя часть дома, куда посторонним доступа не было, называлась нандо дайдокоро и оформлялась в соответствии со вкусами хозяев, обычно более богато и изысканно, если позволяли средства. В Японии не принято выставлять на обозрение свои вкусы, пристрастия и благосостояние.

Все окружавшие человека люди также делились на своих, ближних, и чужих, дальних. В самом этом противопоставлении нет ничего исключительно японского. В силу нашего племенного прошлого оно характерно, наверное, для всех народов. Но японцы придают ему чрезвычайно большое значение и соблюдают на редкость последовательно. Между «своими» и «чужими» в Японии пролегает невидимая, но непреодолимая стена. При ближайшем рассмотрении эта стена образуется сочетанием двух признаков: общностью места (проживания или деятельности) и общностью принадлежности (к профессии или группе). Если в наличии оба признака, то люди «абсолютно свои», если ни одного — то «абсолютно чужие». При наличии одного из двух признаков — промежуточный вариант: «не совсем свои и не совсем чужие». Так, крестьяне, живущие в одной деревне и выращивающие рис, образуют группу «абсолютно своих». А ремесленники и купцы, живущие в одном городе, уже не абсолютно, но относительно «свои». Синтоистские священники одного города и чиновники другого — «абсолютно чужие».

В японском мироощущении общность места важнее, чем общность принадлежности: работающие в одном месте (сотрудники фирмы) и живущие в одном месте люди (семья) образуют главные японские группы, отличающиеся особой близостью и спаянностью членов. Когда два незнакомых японца из разных фирм встречаются в одном здании, куда они пришли по своим делам, они обычно приветствуют друг друга. Встреча этих же людей на улице пройдёт незамеченной. О том же говорит и любимая японцами пословица «ближний сосед лучше дальнего родственника» (той синсэки ёри тикаку-но танин). Общность места проживания бывает важнее даже кровного родства. Заложенный в пословице смысл имеет для японцев глубокое идеологическое и практическое значение. Это не столько пословица, сколько принцип, мировоззрение и руководство к действию.

В апреле 1804 года в одной из деревень на территории современной префектуры Хёго произошло небольшое событие. Собравшиеся вместе подростки затеяли азартную игру рядом с соседским домом. Указом бакуфу такие игры были запрещены, и все свидетели обязаны были доносить о них властям. Жившая поблизости семья сделала вид, что не заметила нарушения. Когда об этом узнало руководство общины, семью обвинили в укрывательстве. Провинившиеся написали покаянное письмо, в котором говорилось, что они признают свою вину, просят о снисхождении и обещают, что подобное больше не повторится. Кроме того, они просили общину заступиться за них и содействовать прекращению дела. Сохранившееся в архиве письмо подписано 12 членами семьи и четырьмя гарантами из числа односельчан. Община приняла извинения и помогла прекратить дело, дальнейших санкций не последовало. Хотя в случае утечки информации руководство общины было бы наказано за сокрытие проступка.

В 1837 году в провинции Мусаси (на границе современных префектур Канагава, Сайтама и столичного округа Токио) случилась пьяная драка, в которой один из участников получил ранение и позднее скончался. Второй участник заручился поддержкой семьи, общины и получил прощение от родственников погибшего. Лишь его вдово долго не соглашалась простить виновного. В конце концов ей сделали подношения, и дело уладили миром. Через некоторое время слухи о происшествии дошли до столичного суда, и делу был дан ход. Второй участник драки был наказан. Вдову погибшего признали виновной в сокрытии преступления с корыстными целями и приговорили к ссылке с конфискацией имущества. За недонесение были наказаны также все, кто участвовал в деле, в том числе сельский староста, местный священник, отпевавший погибшего, и другие, всего более 10 человек (Хирота, 136, 139).

Так что заступаться за «своих» было хотя и почётно, но небезопасно. Эти случаи из юридической практики эпохи Токугава наглядно показывают расстановку приоритетов между «ближними» и «дальними» обязательствами японцев. Сегодня они не очень изменились. Как и в прежние времена, в каких-то случаях они помогают, в каких-то вредят, но всегда доминируют в отношениях между людьми.

Изначально японская культура не знала понятия, соответсвовавшего англоязычному прайвэси, которое означает закрытый для других сегмент личной жизни человека. Вместе со многим другим японцы позаимствовали его в США. Сегодня в Японии это слово можно услышать на каждом шагу, но границы и содержание этого понятия весьма далеки от американского прототипа.

Супруги Л. и Д. Дэвиц рассказывают о жившей с мужем и ребёнком в США японской женщине, которая не смогла вписаться ни в родительский комитет, ни в круг своих американских знакомых. Причина — в невидимых для американок границах между «своими» и «чужими». У американцев принято свободно обсуждать школьные успехи своих и чужих детей, профессиональные качества их учителей, рабочие дела мужей и многое другое, о чём японским женщинам говорить непозволительно. Для японца члены семьи — это ближайшее окружение, самые что ни на есть «свои». Обсуждать их дела со знакомыми нельзя, потому что они «чужие». Это так же невозможно, как обсуждать работу своей фирмы со случайным собеседником в баре. Оценивая поведение японской знакомой, американки заявили, что она женщина очень вежливая и хорошо воспитанная, но отстранённая, некоммуникабельная и даже надменная (Дэвиц, 56–58).

Практиковавший в США японский врач-психотерапевт поделился наблюдениями противоположного свойства. Принимая работавших в США соотечественников, он был немало удивлён тем, что все пациенты просили обеспечить конфиденциальность приёма. Большинство отказывалось от медицинской страховки, предпочитая заплатить полную сумму, лишь бы фирма не получила счёта из клиники с указанием её профиля. «Если в компании узнают, что я был у психотерапевта, моей карьере конец». На вопрос о гарантированной законом конфиденциальности личной информации следовал ответ, что японская фирма — это организация семейного типа, поэтому то, что знает один, известно всем (Миямото, 24).

В Японии на улицах не бывает нищих, зато есть множество сект, пополняющих свои кассы с помощью завуалированного попрошайничества. Как-то мне довелось стать свидетелем сцены, когда члены такого общества под видом сборов пожертвовании в пользу голодающих африканских детей осуществляли очередную акцию. Вооружившись альбомами с фотографиями несчастных детей, они просили прилично одетых японцев пожертвовать на святое дело. В Японии благотворительные акции проводится по определённым, всем известным правилам, поэтому сомнений в том, что это обманщики, не было. Надо сказать, что японцы знают все эти хитрости, и если даже дают деньги, то понимают, что дети здесь ни при чём: рядовые члены секты делают то, что им велят. В силу воспитания некоторым людям (особенно женщинам) бывает трудно отказать человеку в просьбе, особенно если под неё заготовлена благородная «легенда». Японский этикет предписывает избегать прямого отказа, на это и рассчитывали сборщики средств. Один из японцев, к которому они подошли, ответил очень коротко: «Извините, но я не имею отношения к вашей организации». Этого простого аргумента оказалось достаточно. Поставив себя на место японца, я подумал, что скорее попросил бы показать какое-то регистрационное удостоверение, лицензию на сбор пожертвований или что-то в этом роде. Японский вариант оказался проще и понятнее: я не принадлежу к вашей организации и ничего не знаю о ней, поэтому вы не вправе просить меня о помощи.

Этот принцип безотказно срабатывает и в других случаях, причём в обе стороны: как во благо, так и во вред. Например, совершенно невозможно представить, чтобы японский полицейский за мзду отпустил задержанного нарушителя или переквалифицировал его действия с целью облегчить наказание. Главная причина здесь не столько в высокой морали, сколько в невозможности индивидуальной сделки между людьми, состоящими в разных социальных группах. Подчеркнём: невозможна именно индивидуальная сделка. Потому что если подойти к этому деликатному вопросу по-другому, то и результат может быть иным. Например, по случаю какого-то торжества глава местного сообщества поздравляет начальника районного полицейского управления и в его лице совершенно искренне благодарит руководимый коллектив за неустанные бдения по поддержанию порядка. И действительно, в районе всё спокойно, полицейские работают аккуратно и эффективно. А затем в знак признательности передаёт от имени жителей района подарок в виде конверта. Для материального поощрения личного состава в соответствии с рангом и заслугами. Ну, если у подчинённого ребёнок родился, то подарок от имени жителей сделать, и т. п.

Так сказать, «от нашего стола — вашему столу». Вот тут бывают варианты, и юридические оценки специалистов по их поводу сильно расходятся. Некоторые говорят, что вся японская коррупция стоит на этом принципе. Но как бы то ни было, стена отчуждения между рядовыми членами разных групп, по крайней мере, исключает низовую коррупцию, для борьбы с которой требуются наибольшие усилия.

А вот пример противоположного свойства.

30 августа 1974 года на одном из заводов Мицубиси по техническим причинам произошёл взрыв. Прибывшего к месту происшествия иностранного корреспондента удивила странная картина: одни суетились и лихорадочно оказывали помощь пострадавшим, а другие молча смотрели, ни во что не вмешиваясь. Впоследствии репортеру удалось выяснить, все помогавшие были коллегами или знакомыми пострадавших. Не имевшие отношения к Мицубиси оставались сторонними зрителями и ничего не предпринимали (Мори, 2005: 41). Некоторые японские газеты после этого случая подняли вопрос об аморальности групповой психологии.

Однако более важным кажется не заклеймить, а выяснить, почему так происходит. Наблюдатели не были бесчувственными эгоистами, как может показаться на первый взгляд. Их сомнительное с моральной точки зрения поведение объяснялось всё той же невидимой стеной, которая окружает в Японии любую значимую группу и отгораживает её от посторонних. Каждый японец знает: группа закрыта и суверенно, вторгаться на её территорию нельзя. Тем более, если такой группой является первоклассная компания с элитным самосознанием. Экстраординарный случай лишь обнажил то, что в обычной японской жизни незаметно и привычно. Не более того.

Для японца морально и допустимо всё, что принято и одобрено в его ближнем круге. Всё находящееся за пределами этого круга имеет нечёткие и расплывчатые очертания. Случай на заводе Мицубиси продемонстрировал, что японская мораль конкретна и локальна, она ориентирована на отношения с ближайшими соплеменниками и лишена универсальной значимости, характерной для религиозных моральных норм. Проще говоря, христианин следует заповеди «не убий» потому, что людей нельзя убивать вообще, религия запрещает. Японец следует той же заповеди потому, что этого требуют правила группового поведения. Эти правила определяют его общечеловеческую мораль и в большинстве случаев с ней совпадают. Но если не совпадают, то мораль отходит на второй план. Именно поэтому посторонние не вмешивались в процесс оказания помощи рабочим Мицубиси.

По мнению Т. Наканэ, много лет занимавшейся изучением этого вопроса, в японском обществе «деление на «своих» и «чужих» имеет ярко выраженный характер; бросается в глаза контраст между крайними формами человеческих взаимоотношений, при котором «чужой» может вообще не восприниматься как личность. <…> Объединённые в группу японцы бывают чрезвычайно холодны к людям за её пределами. По отношению к чужакам, которых они считают ниже себя, могут допускаться любые действия. Примеры такого холодного отчуждения можно наблюдать в поведении жителей удалённых изолированных островов или горных селений. Они испытывают глухую враждебность ко всем, кто находится за пределами их маленького мира» (Наканэ, 47).

Религиозные чувства верующих могут достигать необычайной интенсивности, это хорошо известно из истории христианства и мусульманства. Лишённое религиозного мировосприятия японское общество аккумулирует и направляет всю силу эмоциональных переживаний человека на его отношения с другими людьми. С учётом этого не кажутся удивительными многочисленные проявления силы японского духа как в прошлом, так и в настоящем. Равно как и трагедии тех, кто на себе испытал тяжёлое бремя этих отношений.

 

ИЗ «СВОИХ» В «ЧУЖИЕ»

Начавшийся в эпоху Токугава технический прогресс и оживление хозяйственных связей всё чаще стали звать членов сельской общины в путь-дорогу, вдаль от родных рисовых чеков. Процесс этот занял около двух столетий и особенно активизировался в XIX веке. К тому времени страна была поделена на 273 удельных княжества, и каждое жило по своему уставу. Все они одинаково подчинялись центральному правительству, но по жизненному укладу настолько отличались друг от друга, что их обитатели и общий язык не всегда могли найти. И в переносном, и в прямом смысле. Для путешественников издавали специальные путеводители и справочники. В них объясняли, как разные города и уезды правильно пишутся и называются и чем какая местность славится. За 270 лет правления дома Токугава было издано 394 таких путеводителя.

Для крестьянина или мастерового человека, впервые в жизни оказавшегося вне общины, повседневный быт становился сущим наказанием. Мало того, что на поездку надо было разрешение получить (отпускали либо на поклонение в храм, либо на лечение к источнику), так и передвигаться ему разрешалось только пешком. На постоялых дворах брали в два раза дороже, чем с тех, кто ехал по казённому делу. Да ещё товары-продукты в чужих местах называются не так, и цены непонятно какие, а спросить неудобно — подумают, что деревенщина, стыдно. Обычаи опять же повсюду разные. В общем, путешественникам приходилось нелегко, не зря же японцы пословицу придумали каваий ко ни ва таби о сасэё («если любишь ребёнка, отправляй в путь-дорогу»). В том смысле, что мир его быстро уму-разуму научит.

Во второй половине эпохи Токугава число путешественников резко возросло. По сохранившимся записям, ежегодно около 3 млн человек получали разрешения только на паломничество в известные храмы (Иноуэ, 54). Вот тут-то общинная мораль и стала давать первые трещины. Пословица новая появилась: таби-но хадзи ва какисутэ («в дороге ничего не стыдно»). То есть в чужих краях, где тебя не знают, можно и оплошать, твой позор там и останется. Главное, чтобы в своем коллективе об этом не узнали. Сами японцы признают, что эта пословица точно отражает особенность их менталитета. В словаре пословиц говорится, что до середины XIX века у неё было только это значение. Со временем оно расширилось и немного видоизменилось: «где тебя не знают, позора не бывает» (Мори, 2005: 46). Перечень поступков, недопустимых среди своих, но возможных среди чужих, стал постепенно расширяться.

Затем наступила вторая половина XIX века с её сумасшедшей модернизацией и техническим прогрессом, и всё пошло по нарастающей. Люди стали ездить ещё больше и оказываться среди «чужих» ещё чаще. Б. Чемберлен в 1905 году писал: «По необъяснимым причинам японцы, такие щепетильные в вопросах чистоты, если это касается их привычек, становятся неряшливыми, если не сказать больше, когда речь заходит об определённых условиях европейской жизни. Даже садясь в вагон первого класса, приходится расчищать себе дорогу среди апельсиновых корок, лужиц чая, окурков сигар и пустых банок из-под пива. Полуодетые (или полураздетые) пассажиры сидят, развалившись на своих местах» (Фредерик, 287). Причины, по которым «щепетильные в вопросах чистоты японцы» легко и охотно расслаблялись в поездах, не так уж необъяснимы. Кроме «условий европейской жизни», железная дорога была тем самым местом, «где тебя не знают». А значит, здесь и «позора не бывает», стало быть, всё дозволено. Отсюда банки, окурки и полуодетые пассажиры «даже в вагоне первого класса».

Прошло полтора столетия, и сегодня от феодальной замкнутости отдельных княжеств не осталось и следа. Казалось бы, деление на «своих» и «чужих» должно было давно кануть в лету, Япония едина в политическом, этнокультурном, языковом и вообще в каком угодно смысле. Но нет. В своём коллективе, будь это фирма или кружок любителей каллиграфии, японцы неизменно приветливы предупредительны и сверхделикатны. Взаимное стремление пропустить партнёра перед дверью вперёд может перерасти в небольшой конфуз, как в известной комедии. Но как только множество незнакомых людей собирается вместе, их поведение резко меняется и общинные привычки предков начинают бросаться в глаза. Где чаще всего встречаются толпы незнакомых людей? Конечно, на транспорте и в супермаркетах.

Вся Япония сегодня мчится на поездах, автомобилях и самолётах по своим неотложным делам. Вы сидите в электричке, в четырёхместном полукупе. Два места (рядом с вами и напротив) свободны. По диагонали лицом к вам сидит аккуратно одетый японский джентльмен, места рядом с ним и напротив, естественно, тоже свободны. Он снимает ботинки и кладёт ноги на сиденье рядом с вами. Достаёт газету и начинает читать. Носки у него безукоризненно чистые, вопрос не в гигиене. Вопрос в манере. Он продолжает читать газету, не обращая на вас никакого внимания. На следующих остановках входят пассажиры, вагон постепенно заполняется. Тут возможны два варианта. Первый: мужчина убирает ноги с сиденья, надевает ботинки и продолжает читать Второй: ничего не меняется. Мне приходилось наблюдать и то и другое, не возьмусь утверждать, что бывает чаще. Такие манеры — в чистом виде дань традиции, на современном транспорте они не могли сложиться ни при каких обстоятельствах.

Выходной день, огромный супермаркет, полный покупателей. Очередь в кассу. Мужчина (или женщина, это неважно) получает от продавца покупки, медленно достаёт кошелек, медленно отсчитывает деньги, задумывается на секунду о чём-то… Очередь тихо накаляется, но никто не произносит ни слова. Продавец всё видит, но не смеет ничего сказать. Для покупателя в этот момент в мире есть только двое: он и продавец. Продавец — обслуга, значит, его можно игнорировать. Меня в такие моменты одолевало страноведческое любопытство: покупатель просто не чувствует, что позади несколько человек его тихо ненавидят, или чувствует, но не обращает на это внимания? Японцы, которым я задавал этот вопрос, отвечали, что, скорее всего, такие люди просто ничего не замечают вокруг себя. «Отключают голову», как сказал один из них. Кто от хронической усталости, а кто по врождённой нечувствительности в области этой самой головы Когда речь идет о совсем молодых людях, то японцы склонны считать это пробелами воспитания. Их аргумент: если молодёжи не сказать, что это плохо, то она сама ни за что не догадается.

Может быть, они правы? Не знаю, тут нужны социологические исследования. Но на практике замечал: смирные и дисциплинированные при учителях, японские школьники, и особенно школьницы, попав, например, в автобус, тут же превращаются в неудержимую и неконтролируемую орущую массу. За несколько остановок эта масса не только способна довести до мигрени слабонервных японских бабушек, но и вывести из себя водителей с непроницаемыми масками вместо лиц. Никогда не видел, чтобы в Японии работник сферы обслуживания делал замечания клиентам. Единственное исключение — водители общественного транспорта, призывающие школьников к порядку с нотками металла в голосе. И ещё неизвестно, что коробило других пассажиров больше — непосредственная беспардонность юности или профессиональная «невыдержанность» водителей.

В 2001 году администрация Восточно-Японской железной дороги получила от пассажиров 3275 жалоб на поведение соседей по вагону, в среднем по 9 жалоб в день. Это в 2,4 раза больше, чем в предыдущем году. В том же 2000 году авиакомпании получили 416 письменных жалоб. По сравнению с 1996 годом рост в 5 раз. Абсолютное большинство претензий связано с мобильными телефонами и портативными компьютерами (Мори, 2005: 37). Но не только. Как пишет Т. Наканэ, «один и тот же японец при чужих людях без стеснения бросается вперёд занимать себе место в транспорте, а перед своим ни за что не сядет, как бы ни устал. Будет до конца уступать ему место (особенно если это вышестоящий)» (Наканэ, 47).

Японцы утрачивают свою знаменитую вежливость? Или бешеный ритм жизни превращает их в раздражённых невротиков? Проблема, как обычно, на перекрёстке. Бесспорно, пословица таби-но хадзи ва какисутэ остаётся актуальной и сегодня: один и тот же японец среди своих и среди чужих — часто два разных человека. И беспардонность, и равнодушие, и прочие грехи в кругу чужих — совсем не редкость. Частично (но только частично!) их можно объяснить огромными нервными и эмоциональными затратами на поддержание комфортабельной атмосферы в постоянном коллективе. Попробуйте держать все свои чувства под контролем, быть деликатным и любезным ежечасно, ежедневно и еженедельно, и вы поймете, что это такое. Конечно, после работы, в распивочно-закусочной, можно немного расслабиться с коллегами, но лишь немного, потому что это всё-таки коллектив и правила группового поведения продолжают в нём действовать. Плата за моральный комфорт в группе может показаться завышенной, но никуда не денешься — по названию синдром мура хатибу сегодня мало кто знает, но по факту он не отменён.

Попав во внешний мир, японец расслабляется и отключается. Ничего не вижу и не слышу, ничего не хочу знать и соблюдать. Может быть, оттого так много одиноких мужчин в японских барах, в костюме и при галстуке, сидят со стаканом разбавленного до неприличия виски и тупо смотрят в телевизор, ничего в нём не видя. Уловив потребность, японские бары начали увеличивать штат сотрудников, чтобы каждому такому посетителю можно было выделить персонального собеседника. Чтобы просто поговорить без всех этих правил. И приглатать на такую работу стали не только молодых привлекательных девушек, как прежде, но и женщин постарше и помудрее.

По данным социологических опросов, меняется характер отношений между людьми и в ближнем окружении. За последние 30 лет число японцев, которые хотели бы иметь с ближайшими соседями по-настоящему дружеские отношения, сократилось в 1,5 раза. Тех же, кто готов довольствоваться формальным добрососедством на уровне «здравствуйте — до свидания», стало в 1,7 раза больше. Такая же тенденция просматривается и в отношениях с родственниками. Сторонников близких, откровенных взаимоотношений с советами, помощью и поддержкой стало в 1,6 раза меньше, а тех, кому достаточно чисто формальных контактов, — в 2,5 раза больше. Большинство же (около половины опрошенных) предпочитают переходный вариант — легкое, необременительное общение, немного выходящее за пределы сугубо формального (Гэндай нихондзин, 194).

Высокая требовательность к внешним аспектам поведения всегда составляла важную черту межличностных отношений в Японии. Приезжая в Россию, японцы удивляются при виде женщин, поправляющих макияж или причёску в общественных местах. Особенно если это происходит на рабочем месте, будь то офис или магазин. Правила этикета запрещают японским женщинам смотреться в зеркальце, подкрашивать губы или причёсываться при посторонних. Макияж считается делом интимным, он должен быть закончен перед выходом из дома. Вплоть до недавнего времени влюблённые пары не смели не только обниматься-целоваться на людях, но даже прикасаться друг к другу в общественных местах. Сегодня в крупных японских городах нравы стали более свободными, но до Запада им ещё далеко.

Общепринятый японский этикет запрещает есть, пить, курить на ходу. Нельзя жевать резинку, когда тебя видят другие, не говоря уже о том, чтобы плевать и сморкаться. Всё это «дурные манеры» (гёги га варуй). Интересно, что пожилым людям уступать в транспорте место не очень принято, но жевания-питья-еды на ходу вы действительно на японских улицах не увидите. При такой строгости общественных нравов неудивительно, что японцы крайне болезненно реагируют на любые проявления невнимательности со стороны окружающих. Эта ещё одна причина потока жалоб в транспортные компании. И не только жалоб. Сегодня становится всё больше японцев, которые разбираются с обидчиками на месте.

В статье «Хамство выводит людей из себя» обозреватель газеты Ёмиури А.Танасэ приводит выдержки из полицейских протоколов. Офицер полиции (57 лет) хватает за волосы стоящую рядом с ним девушку и популярно объясняет ей, что нельзя громко разговаривать по мобильному телефону в забитой до отказа электричке. Учитель школы (28 лет) бьёт по голове сидящую напротив женщину за то, что она закидывает ногу на ногу и задевает его каблуком, при этом не извиняется. Водительница автомобиля (38 лет) стреляет из газового пистолета в машину, подрезавшую её на светофоре. Все эти люди попали в полицию, где им пришлось объяснять свои действия.

Во многих странах мира подобные стычки — повседневная реальность, на которую не обращают особого внимания. Люди есть люди, всякое бывает. Но в Японии ещё недавно о таких вещах читали только в зарубежной хронике. А в 2006 году, по данным полиции, за хулиганство с элементами насилия было задержано более 20 тысяч человек, это в 3,4 раза больше, чем десять пет назад. А. Танасэ: «Сегодня резко возросло число молодых японцев, которые не видят разницы между поведением у себя дома и на людях, не замечают никого вокруг себя даже в толпе. Они не видят себя со стороны и совершенно не думают об этом. Когда же им делают замечание, они считают это личным оскорблением, и кровь ударяет им в голову» (Ёмиури, 01.06.2007).

Ситуация усугубилась взрывом информационных технологий в конце XX века. Мобильные телефоны устранили временной и пространственный барьер, до того надёжно разделявший внутренний и внешний крут общения японцев. По телефону звонят «свои», а говорящий в этот момент находится среди «чужих». Понятно, кто для него важнее. Чтобы знать, как себя вести в таких ситуациях, нужен набор готовых правил, именуемый словом ката (алгоритм, матрица). Без них японцу тяжело. Новая техника врывается в жизнь так стремительно, что составители правил ни за техникой, ни за жизнью не поспевают. А правила эти надо не только сформулировать, но ещё и забить в сознание.

Однако работа ведётся. Таблички с перечнем «правильных телефонных манер» постепенно занимают остатки свободного пространства в вагонах метро, залах ожидания, студенческих столовых. Японцы верны себе: моральное воспитание человека — дело рук самого человека. Планомерное и последовательное. И надо сказать, что достижения уже есть. Наиболее восприимчивая часть населения освоила жесты, которые вряд ли можно увидеть где-нибудь кроме Японии. В противоположность покупателям и пассажирам с «выключенной головой» некоторые японские водители прикрепляют на задний бампер автомобиля вежливую табличку «Извините, что еду медленно». Извиняются сразу перед всеми, кто торопится сзади. Так поступают не только начинающие водители, но и те, кто не очень уверенно чувствуют себя за рулем, и при этом и не забывают об окружающих.