Ветер выел следы твои на обожжённом песке.         Я слезы не нашёл, чтобы горечь крутую разбавить.         Ты оставил наследство мне — отчество, пряник, зажатый в руке,         И ещё — неизбывную едкую память.         Так мы помним лишь мёртвых, кто в сумрачной чьей-то судьбе         Был виновен до гроба. И знал ты, отец мой,         Что не даст никакого прощенья тебе         Твоей доброй рукою нечаянно смятое детство.         Помогли тебе те, кого в ночь клевета родила         И подсунула людям, как искренний дар свой.         Я один вырастал и в мечтах, не сгоревших до тла,         Создал детское солнечное государство.         В нём была Справедливость — бессменный взыскательный вождь,         Незакатное счастье светило все дни нам,         И за каждую, даже случайную ложь         Там виновных поили касторкою или хинином.         Рано сердцем созревши, я рвался из собственных лет.         Жизнь вскормила меня, свои тайные истины выдав,         И когда окровавились пажити, росчерки резких ракет         Зачеркнули сыновнюю выношенную обиду.         Пролетели года. Обелиск. Траур лёг на лицо…         Словно стук телеграфный я слышу, тюльпаны кровавые стиснув:         «Может быть, он не мог называться достойным отцом,         Но зато он был любящим сыном Отчизны…»         Память! Будто с холста, где портрет незабвенный, любя,         Стёрли едкую пыль долгожданные руки.         Это было, отец, потерял я когда-то тебя,         А теперь вот нашёл — и не будет разлуки…

        Мирозданье сжато берегами,         И в него, темна и тяжела,         Погружаясь чуткими ногами,         Лошадь одинокая вошла.         Перед нею двигались светила,         Колыхалось озеро без дна,         И над картой неба наклонила         Многодумно голову она.         Что ей, старой, виделось, казалось?         Не было покоя средь светил:         То луны, то звёздочки касаясь,         Огонёк зелёный там скользил.         Небеса разламывало рёвом,         И ждала — когда же перерыв,         В напряженье кратком и суровом,         Как антенны, уши навострив.         И не мог я видеть равнодушно         Дрожь спины и вытертых боков,         На которых вынесла послушно         Тяжесть человеческих веков.

        Тревога военного лета.         Опять подступает к глазам         Шинельная серость рассвета,         В осколочной оспе вокзал.         Спешат санитары с разгрузкой.         По белому красным — кресты.         Носилки пугающе узки,         А простыни смертно чисты.         До жути короткое тело         С тупыми обрубками рук         Глядит из бинтов онемело         На детский глазастый испуг.         Кладут и кладут их рядами,         Сквозных от бескровья людей.         Прими этот облик страданья         Мальчишеской жизнью твоей.         Забудь про Светлова с Багрицким,         Постигнув значенье креста,         Романтику боя и риска         В себе задуши навсегда!         Душа, ты так трудно боролась…         И снова рвалась на вокзал,         Где поезда воинский голос         В далёкое зарево звал.         Не пряча от гневных сполохов         Сведённого болью лица,         Во всём открывалась эпоха         Нам — детям её — до конца.        …Те дни, как заветы, в нас живы.         И строгой не тронут души         Ни правды крикливой надрывы,         Ни пыл барабанящей лжи.

        Далёкий день. Нам по шестнадцать лет.         Я мокрую сирень ломаю с хрустом:         На парте ты должна найти букет         И в нём — стихи. Без имени, но с чувством.         В заглохшем парке чуткая листва         Наивно лепетала язычками         Земные, торопливые слова,         Обидно не разгаданные нами.         Я понимал затронутых ветвей         Упругое упрямство молодое,         Когда они в невинности своей         Отшатывались от моих ладоней.         Но май кусты порывисто примял,         И солнце вдруг лукаво осветило         Лицо в рекламном зареве румян         И чей-то дюжий выбритый затылок.         Я видел первый раз перед собой         Вот эту, неподвластную эпохам,         Покрытую сиреневой листвой         Зверино торжествующую похоть.         Ты шла вдали. Кивали тополя.         И в резких тенях, вычерченных ими,         Казалась слишком грязною земля         Под туфельками белыми твоими…         Но на земле предельной чистотой         Ты искупала пошлость человечью, —         И я с тугой охапкою цветов         Отчаянно шагнул тебе навстречу.

        Когда созреет срок беды всесветной,         Как он трагичен, тот рубежный час,         Который светит радостью последней,         Слепя собой неискушенных нас.         Он как ребенок, что дополз до края         Неизмеримой бездны на пути, —         Через минуту, руки простирая,         Мы кинемся, но нам уж не спасти…         И весь он — крик, для душ не бесполезный,         И весь очерчен кровью и огнем,         Чтоб перед новой гибельною бездной         Мы искушенно помнили о нем.

        О лето, в мареве проселка         Какая сила ходит тут!         Как настороженно и колко         Колосья в грудь меня клюют.         Среди людской горячей нивы         Затерян колосом и я,         И сердце полнится наливом —         Целебным соком бытия.         И где расти нам — не поспоришь:         Кому — зола, кому — песок.         Хранит размывчивость и горечь         Незамутненный терпкий сок.         И как я жил? И что я думал?..         Войди неяркою на миг —         И ты поймешь в разгуле шума         Шершавый шорох слов моих.

        Деревья бьет тяжелый ветер.         Водою тучи изошли.         В пожарно-красные просветы         Гляжу из сумрака земли.         А мокрый сумрак шевелится —         В порывах шумной маеты         На ветках вырезались листья,         Внизу прорезались цветы.         Пронзительно побеги лезут.         Возносится с вершиной грач.         Растут столбы, растет железо         В просветы выстреливших мачт.         И вся в стремительном наклоне,         В какой-то жажде высоты,         По ветру вытянув ладони,         Пробилась утренняя ты.

        Лучи — растрёпанной метлой.         Проклятье здесь и там —         Булыжник лютый и литой —         Грохочет по пятам.         И что ни двери — крик чужих         Прямоугольным ртом,         И рамы окон огневых         Мерещатся крестом.         Как душит ветер в темноте!         Беги, беги, беги!         Здесь руки добрые — и те         Твои враги, враги…         Ногтями тычут в душу, в стих,         И вот уже насквозь         Пробито остриями их         Всё, что тобой звалось.         За то, что ты не знал границ,         Дал воле имя — Ложь,         Что не был рожей среди лиц         И ликом — среди рож.         Лучи метут, метут, метут         Растрёпанной метлой.         Заносит руку чей-то суд,         Когда же грянет — Твой?

        Я услышал: корявое дерево пело,         Мчалась туч торопливая, тёмная сила         И закат, отражённый водою несмело,         На воде и на небе могуче гасила.         И оттуда, где меркли и краски и звуки,         Где коробились дальние крыши селенья,         Где дымки — как простёртые в ужасе руки,         Надвигалось понятное сердцу мгновенье.         И ударило ветром, тяжёлою массой,         И меня обернуло упрямо за плечи,         Словно хаос небес и земли подымался         Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье.

        Когда прицельный полыхнул фугас         Казалось, в этом взрывчатом огне         Копился света яростный запас,         Который в жизни причитался мне.         Но мерой, непосильною для глаз,         Его плеснули весь в единый миг,         И то, что видел я в последний раз,         Горит в глазницах пепельных моих.         Теперь, когда иду среди людей,         Подняв лицо, открытое лучу,         То во вселенной выжженной моей         Утраченное солнце я ищу.         По-своему печален я и рад,         И с теми, чьи пресыщены глаза,         Моя улыбка часто невпопад,         Некстати непонятная слеза.         Я трогаю руками этот мир —         Холодной гранью, линией живой         Так нестерпимо памятен и мил,         Он весь как будто вновь изваян мной.         Растёт, теснится, и вокруг меня         Иные ритмы, ясные уму,         И словно эту бесконечность дня         Я отдал вам, себе оставив тьму.         И знать хочу у праведной черты,         Где равновесье держит бытиё,         Что я средь вас — лишь памятник беды,         А не предвестник сумрачный её.

        Налет каменеющей пыли —         Осадок пройденного дня —         Дождинки стремительно смыли         С дороги моей и с меня.         И в гуле наклонного ливня,         Сомкнувшего землю и высь,         Сверкнула извилина длинно,         Как будто гигантская мысль.         Та мысль, чья смертельная сила         Уже не владеет собой,         И все, что она осветила,         Дано ей на выбор слепой.

        Лежала, перееханная скатом,         Дышала телом, вдавленным и смятым.         И видела сквозь пленку стылых слез,         Как мимо, смертоносно громыхая,         Огромное, глазастое — неслось.         И напряглась мучительно-живая,         О милости последней не прося,         Но, в ноздри ей ударив сгустком дыма,         Торжественно, замедленно и мимо         Прошла колонна вся.         Машины уносили гул и свет,         Выравнивая скорость в отдаленье,         А мертвые глаза собачьи вслед         Глядели в человечьем напряженье,         Как будто все, что здесь произошло,         Вбирали, горестно осмыслить силясь,         И непонятны были им ни зло,         Ни поздняя торжественная милость.

        Вознесенье железного духа         В двух моторах, вздымающих нас.         Крепко всажена в кресло старуха,         Словно ей в небеса не на час.         И мелькнуло такое значенье,         Как себя страховала крестом,         Будто разом просила прощенья         У всего, что прошло под винтом.         А под крыльями — пыльное буйство.         Травы сами пригнуться спешат.         И внезапно — просторно и пусто,         Только кровь напирает в ушах.         Напрягает старуха вниманье,         Как праматерь, глядит из окна.         Затерялись в дыму и тумане         Те, кого народила она.         И хотела ль того, не хотела —         Их дела перед ней на виду.         И подвержено все без раздела         Одобренью ее и суду.

        Вокзал с огнями неминуем.         Прощальный час — над головой.         Дай трижды накрест поцелуем         Схватить последний шепот твой.         И, запрокинутая резко,         Увидишь падающий мост         И на фарфоровых подвесках —         Летящий провод среди звезд.         А чтоб минута стала легче,         Когда тебе уже невмочь,         Я, наклонясь, приму на плечи         Всю перекошенную ночь.

        И что-то задумали почки,         Хоть небо — тепла не проси,         И красные вязнут сапожки         В тяжелой и черной грязи.         И лучшее сгинуло, может,         Но как мне остаться в былом,         Когда эти птицы тревожат,         Летя реактивным углом.         Когда у отвесного края         Стволы проступили бело,         И с неба, как будто считая,         Лучом по стволам провело.         И капли стеклянные нижет,         Чтоб градом осыпать потом,         И, юное, в щеки мне дышит         Холодным смеющимся ртом.

        Я пришёл без тебя. Мать кого-то ждала у крыльца.         Всё здесь было помечено горестным знаком разлуки.         И казалось — овеяны вечностью эти морщины лица,         И казалось — так древни скрещённые тёмные руки.         Я у грани страданья. Я к ней обречённо иду.         Так огонь по шнуру подбирается к каменной глыбе.         И зачем я пришёл? И зачем я стою на виду?         Лучше мимо случайным прохожим пройти бы…

        В бессилье не сутуля плеч,         Я принял жизнь. Я был доверчив.         И сердце не умел беречь         От хваткой боли человечьей.         Теперь я опытней. Но пусть         Мне опыт мой не будет в тягость:         Когда от боли берегусь,         Я каждый раз теряю радость.

        Зелёный трепет всполошенных ивок,         И в небе — разветвление огня,         И молодого голоса отрывок,         Потерянно окликнувший меня.         И я среди пылинок неприбитых         Почувствовал и жгуче увидал         И твой смятенно вытесненный выдох,         И губ кричащих жалобный овал.         Да, этот крик — отчаянье и ласка,         И страшно мне, что ты зовёшь любя,         А в памяти твой облик — словно маска,         Как бы с умершей снятая с тебя.

        Эскалатор уносит из ночи         В бесконечность подземного дня.         Может, так нам с тобою короче,         Может, здесь нам видней от огня…         Загрохочет, сверкая и воя,         Поезд в узком гранитном стволе,         И тогда, отражённые, двое         Встанем в чёрно-зеркальном стекле.         Чуть касаясь друг друга плечами,         Средь людей мы свои — не свои,         И слышней и понятней в молчанье         Нарастающий звон колеи.         Загорайся, внезапная полночь!         В душном шорохе шин и подошв         Ты своих лабиринтов не помнишь         И надолго двоих разведёшь.         Так легко — по подземному кругу,         Да иные круги впереди.         Фонарём освещённую руку         Подняла на прощанье: «Иди…»         Не кляни разлучающей ночи,         Но расслышь вековечное в ней:         Только так на земле нам короче,         Только так нам на свете видней.

        Уже огромный подан самолёт,         Уже округло вырезанной дверцей         Воздушный поглощается народ,         И неизбежная, как рифма «сердце»,         Встаёт тревога и глядит, глядит         Стеклом иллюминатора глухого         В мои глаза — и тот, кто там закрыт,         Уже как будто не вернётся снова.         Но выдали — ещё мгновенье есть! —         Оттуда, как из мира из иного:         Рука — последний, непонятный жест,         А губы — обеззвученное слово.         Тебя на хищно выгнутом крыле         Сейчас поднимет этой лёгкой силой, —         Так что ж понять я должен на земле,         Глядящий одиноко и бескрыло?         Что нам — лететь? Что душам суждена         Пространства неизмеренная бездна?         Что превращает в точку нас она,         Которая мелькнула и исчезла?         Пусть — так. Но там, где будешь ты сейчас,         Я жду тебя, — в надмирном постоянстве         Лечу, — и что соединяет нас,         Уже не затеряется в пространстве.

        Скорей туда, на проводы зимы!         Там пляшут кони, пролетают сани,         Там новый день у прошлого взаймы         Перехватил веселье с бубенцами.         А что же ты? Хмельна иль не хмельна?         Конец твоей дурашливости бабьей:         С лихих саней свалилась на ухабе         И на снегу — забытая, одна.         И, на лету оброненная в поле,         Ты отчуждённо слышишь дальний смех,         И передёрнут судорогой боли         Ветрами косо нанесённый снег.         Глядишь кругом — где праздник? Пролетел он.         Где молодость? Землёй взята давно.         А чтобы легче было, белым, белым         Былое бережно заметено.

        В этом доме опустелом         Лишь подобье тишины.         Тень, оставленная телом,         Бродит зыбко вдоль стены.         Чуть струится в длинных шторах         Дух тепла — бродячий дух.         Переходит в скрип и шорох         Недосказанное вслух.         И спохватишься порою,         И найдёшь в своей судьбе:         Будто всё твоё с тобою,         Да не весь ты при себе.         Время сердца не обманет:         Где ни странствуй, отлучась,         Лишь сильней к себе потянет         Та, оставленная, часть.

        Опять мучительно возник         Передо мною мой двойник.         Сперва живёт, как люди:         Окончив день, в преддверье сна         Листает книгу, но она         В нём прежнего не будит.         Уж всё разбужено давно         И, суетою стеснено,         Уснуло вновь — как насмерть.         Чего хотелось? Что сбылось?         Лежит двойник мой — руки врозь,         Бессильем как бы распят.         Но вот он медленно встаёт —         И тот как будто и не тот:         Во взгляде — чувство дали,         Когда сегодня одного,         Как обречённого, его         На исповедь позвали.         И сделав шаг в своём углу         К исповедальному столу,         Прикрыл он дверь покрепче,         И сам он думает едва ль,         Что вдруг услышат близь и даль         То, что сейчас он шепчет.

        Когда несказанное дышит,         Когда настигнутое жжет,         Когда тебя никто не слышит         И ничего уже не ждет, —         Не возвещая час прихода,         Надеждой лишней не маня,         Впервые ясная свобода         Раздвинет вдруг пределы дня.         И мысль, как горечь, — полной мерой.         И вспышка образа — в упор,         Не оправданье чье-то веры,         Неверящим — не приговор.         На них ли тратить час бесценный?         Ты вне назойливых страстей…         Здесь — искупление измены         Свободе творческой твоей.

        Поднялась из тягостного дыма,         Выкруглилась в небе —         И глядит.         Как пространство         Стало ощутимо!         Как сквозное что-то холодит!         И уже ни стены,         Ни затворы,         Ни тепло зазывного огня         Не спасут…         И я ищу опоры         В бездне,         Окружающей меня.         Одарив         Пронзительным простором         Ночь встает,         Глазаста и нага.         И не спит живое —         То, в котором         Звери чуют брата и врага.

        Я хочу, чтобы ты увидала:         За горой, вдалеке, на краю         Солнце сплющилось, как от удара         О вечернюю землю мою.         И как будто не в силах проститься,         Будто солнцу возврата уж нет,         Надо мной безымянная птица         Ловит крыльями тающий свет.         Отзвенит — и в траву на излёте,         Там, где гнёзда от давних копыт.         Сердца птичьего в тонкой дремоте         День, пропетый насквозь, не томит.         И роднит нас одна ненасытность —         Та двойная знакомая страсть,         Что отчаянно кинет в зенит нас         И вернёт — чтоб к травинкам припасть.

        Одним окном светился мир ночной,         Там мальчик с ясным отсветом на лбу,         Водя по книге медленно рукой,         Читал про чью-то горькую судьбу.         А мать его глядела на меня         Сквозь пустоту дотла сгоревших лет,         Глядела, не тревожа, не храня         Той памяти, в которой счастья нет.         И были мне глаза её страшны         Спокойствием, направленным в упор         И так печально уходящим вдаль,         И я у чёрной каменной стены         Стоял и чувствовал себя как вор,         Укравший эту тайную печаль.         Да, ты была моей и не моей…         Читай, мой мальчик! Ухожу я вдаль         И знаю: материнская печаль,         Украденная, вдвое тяжелей.

        Многоэтажное стекло.         Каркас из белого металла.         Всё это гранями вошло,         Дома раздвинуло — и встало.         В неизмеримый фон зари         Насквозь впиталось до детали,         И снизу доверху внутри         По-рыбьи люди засновали.         И, этот мир назвав своим,         Нещедрой данницей восторга         По этажам по зоревым         Ты поднялась легко и строго.         Прошла — любя, прошла — маня,         Но так тревожно стало снова,         Когда глядела на меня         Как бы из времени иного.

        Давай погасим свет — пускай одна         Лежит на подоконнике луна.         Пускай в родное тихое жильё         Она вернёт спокойствие моё.         И, лица приподняв, услышим мы,         Как звуки к нам идут из полутьмы.         В них нет восторга и печали нет,         Они — как этот тонкий полусвет.         А за окном такая глубина,         Что, может, только музыке дана.         И перед этой странной глубиной         Друг друга мы не узнаём с тобой.

        Весь день как будто жду кого-то.         Пора, пора!         Вон пыль собакой под ворота         И — со двора.         С такою пылью только давний         И скорый друг.         Минута встречи — всё отдай ей         Сполна и вдруг.         Звенело золотом нам слово         И серебром,         Так чем поделимся мы снова,         Каким добром?         Входи скорей, не стал я нищим,         Хоть знал семь бед,         А что потеряно — отыщем,         Как вспыхнет свет.         Не будет света — вздуем мигом         Огонь в ночи.         Ты только мимо, мимо, мимо         Не проскочи.

        Зажми свою свежую рану,         Пусть кровь одиноко не свищет,         Она, как душа в нашем теле,         Смертельного выхода ищет.         В глаза ли глубокие гляну —         Живое в них дышит сознанье,         Что рана — твое обретенье,         А с ним ты сильнее страданья.         И словно отысканный выход —         В душе отступившая смута,         И, ясная в трепете боли,         Начальная светит минута.         А мы осененно и тихо         Столпились, чего-то не смея:         В животном предчувствии доли         Нетронутым рана страшнее.

        Как ветки листьями облепит,         Растают зимние слова,         И всюду слышен клейкий лепет —         Весны безгрешная молва.         И сколько раз дано мне встретить         На старых ветках юных их —         Еще не полных, но согретых,         Всегда холодных, но живых?         Меняй же, мир, свои одежды,         Свои летучие цвета,         Но осени меня, как прежде,         Наивной зеленью листа.         Под шум и лепет затоскую,         Как станет горько одному,         Уйду — и всю молву людскую —         Какая б ни была — приму.

        И вышла мачта чёрная — крестом,         На барже камень, сваленный холмом,         И от всего, что плыло мне навстречу,         Не исходило человечьей речи.         И к берегам, где меркли огоньки,         Вода ночная в ужасе бросалась,         А после долго посреди реки         Сама с собой с разбегу целовалась.         Сгустилась темь. Костёр совсем потух.         Иными стали зрение и слух.         Давно уж на реке и над рекою         Всё улеглось. А что-то нет покоя.

        В час, как дождик короткий и празднично чистый         Чем-то душу наполнит,         Молодая упругость рябиновой кисти         О тебе мне напомнит.         Не постиг я, каким создала твоё сердце природа,         Но всегда мне казалось,         Что сродни ему зрелость неполного раннего плода         И стыдливая завязь.         А моё ведь иное — в нём поровну мрака и света.         И порой, что ни делай,         Для него в этом мире как будто два цвета —         Только чёрный и белый.         Не зови нищетой — это грани враждующих истин.         С ними горше и легче.         Ты поймёшь это всё, когда рук обессиленных кисти         Мне уронишь на плечи.

        Осень лето смятое хоронит         Под листвой горючей.         Что он значит, хоровод вороний,         Перед белой тучей?         Воронье распластанно мелькает,         Как подобье праха, —         Радуясь, ненастье ль накликает         Иль кричит от страха?         А внизу дома стеснили поле,         Вознеслись над бором.         Ты кричишь, кричишь не оттого ли,         Бесприютный ворон?         Где просёлок? Где пустырь в бурьяне?         Нет пустого метра.         Режут ветер каменные грани,         Режут на два ветра.         Из какого века, я не знаю,         Из-под тучи белой         К ночи наземь пали эти стаи         Рвано, обгорело.

        Воткнулись вглубь верхушки сосен,         Под ними млеют облака,         И стадо медленно проносит         По ним пятнистые бока.         И всадник, жаром истомленный,         По стремя ярко освещен         Там, где разлился фон зеленый,         И черен там, где белый фон.         А я курю неторопливо         И не хочу пускаться вплавь         Туда, где льется это диво         И перевертывает явь.

        И осень бесконечно длится,         И дымом отдает асфальт,         И эти сорванные листья         В дорожном вихре нарасхват.         Пестрят вокруг в холодном жженье         Во рву, на ветровом стекле, —         И, словно жизни продолженье,         Их маета по всей земле.         Но вдруг заметишь, как над нами         Ненарушимую, одну         Деревья бережно ветвями         Пронизывают тишину.         И поднимают выше, выше,         Как емкий купол,         Чтобы смог         Ты в странной четкости расслышать         И шум, и гул, и чей-то вздох.

        Листа несорванного дрожь,         И забытье травинок тощих,         И надо всем еще не дождь,         А еле слышный мелкий дождик.         Сольются капли на листе,         И вот, почувствовав их тяжесть,         Рожденный там, на высоте,         Он замертво на землю ляжет.         Но все произойдет не вдруг:         Еще — от трепета до тленья —         Он совершит прощальный круг         Замедленно — как в удивленье.         А дождик с четырех сторон         Уже облег и лес и поле         Так мягко, словно хочет он,         Чтоб неизбежное — без боли.

        И вдруг за дождевым навесом         Все распахнулось под горой,         Свежо и горько пахнет лесом —         Листвой и старою корой.         Все стало чистым и наивным,         Кипит, сверкая и слепя,         Еще взъерошенное ливнем         И не пришедшее в себя.         И лесу точно нет и дела,         Что крайний ствол наперекос,         В изломе розовато-белом —         Как будто выпертая кость.         Еще поверженный не стонет,         Еще, не сохнув, не скрипит,         Обняв других, вершину клонит,         Но не мертвеет и не спит.         Восторг шумливо лист колышет,         Тяжел и груб покой ствола,         И обнаженно рана дышит,         И птичка, пискнув, замерла.

        Дорога всё к небу да к небу,         Но нет даже ветра со мной,         И поле не пахнет ни хлебом,         Ни поднятой поздней землей.         Тревожно-багров этот вечер:         Опять насылает мороз,         Чтоб каменно увековечить         Отвалы бесснежных борозд.         И солнце таращится дико         На поле, на лес, на село,         И лик его словно бы криком         Кривым на закате свело.         Из рупора голос недальний         Как будто по жести скребёт,         Но, ровно струясь и не тая,         Восходят дымки в небосвод.         С вершины им видится лучше,         Какие там близятся дни,         А все эти страхи — летучи         И сгинут, как в небе они.

        Как будто век я не был тут,         Не потому, что перемены.         Всё так же ласточки поют         И метят крестиками стены.         Для всех раскрытая сирень         Всё так же выгнала побеги         Сквозь просветлённо-зыбкий день,         Сквозь воздух, полный синей неги.         И я в глаза твои взглянул —         Из глубины я ждал ответа,         Но, отчуждённый, он скользнул,         Рассеялся и сгинул где-то.         Тогда я, трепетный насквозь,         Призвал на помощь взгляду слово,         Но одиноко раздалось         Оно — и тихо стало снова.         И был язык у тишины —         Сводил он нынешнее с давним,         И стали мне теперь слышны         Слова последнего свиданья.         Не помню, пели ль соловьи,         Была ли ночь тогда с луною,         Но встали там глаза твои,         Открывшись вдруг, передо мною.         Любви не знавшие, как зла,         Они о страсти не кричали —         В напрасных поисках тепла         Они как будто одичали.         И вышли ночью на огонь…         И был огонь живым и щедрым —         Озябшим подавал ладонь         И не кидался вслед за ветром.         Своею силой он играл —         Ему не надо было греться:         Он сам и грел, и обжигал,         Когда встречал дурное сердце.         А здесь он дрогнул и поник         Перед раскрытыми глазами:         Он лишь себя увидел в них         И, резко выпрямившись, замер,         Всё одиночество его,         Там отражённое, глядело         И в ту минуту твоего         В себя впустить не захотело.         И, одинокий, шёл я прочь,         И уносил я… нет, не память!         Как жадно всасывала ночь         Цветы припухшими губами!         Как время пёстрое неслось,         Как день бывал гнетуще вечен,         Как горько всем отозвалось         Мгновенье той последней встречи!         Прости, последней — для тебя,         А для меня она — вначале…         И стал я жить, не торопя         Души, которой не прощал я.         Прости, и пусть, как чистый день,         Мой благодарный вздох и радость         Вдохнёт раскрытая сирень         За домовитою оградой.         Не ты ль понять мне помогла         (Как я твои не смог вначале)         Глаза, что в поисках тепла         Мне вновь открылись одичало.

        Я умру на рассвете,         В предназначенный час.         Что ж, одним на планете         Станет меньше средь вас.         Не рыдал на могилах,         Не носил к ним цветов,         Только всё же любил их         И прийти к ним готов.         Я приду на рассвете         Не к могилам — к цветам,         Всё, чем жил я на свете,         Тихо им передам.         К лепесткам красногубым,         К листьям, ждущим луча,         К самым нежным и грубым         Наклонюсь я, шепча:         «Был всю жизнь в окруженье,         Только не был в плену.         Будьте вы совершенней         Жизни той, что кляну.         Может, люди немного         Станут к людям добрей.         Дайте мне на дорогу         Каплю влаги своей.         Окруженье всё туже,         Но, душа, не страшись:         Смерть живая — не ужас,         Ужас — мёртвая жизнь».

        Итак, с рождения вошло —         Мир в ощущении расколот:         От тела матери — тепло,         От рук отца — бездомный холод.         Кричу, не помнящий себя,         Меж двух начал, сурово слитых.         Что ж, разворачивай, судьба,         Новорождённой жизни свиток!         И прежде всех земных забот         Ты выставь письмена косые         Своей рукой корявой — год         И имя родины — Россия.

        На пустыре обмякла яма,         Наполненная тишиной,         И мне не слышно слово "мама”,         Произнесенное не мной.         Тяжелую я вижу крышу,         Которой нет уже теперь,         И сквозь бомбежку резко слышу,         Как вновь отскакивает дверь.

        Среди цементной пыли душной         Среди кирпичной красноты         Застигла будничную душу         Минута высшей красоты.         И было всё привычно грубо:         Столб, наклонившийся вперёд,         И на столбе измятый рупор —         Как яростно раскрытый рот.         Но так прозрачно, так певуче         Оттуда музыка лилась…         И мир был трепетно озвучен,         Как будто знал её лишь власть.         И в нём не достигали выси,         Доступной музыке одной,         Все звуки, без каких немыслим         День озабоченно-земной.         Тяжка нестройная их сила,         Неодолима и пуста…         А душу странно холодила         Восторженная высота.         Быть может там твоя стихия?         Быть может там отыщешь ты         Почувствованное впервые         Пристанище своей мечты?         Я видел всё. И был высоко,         И мне открылись, как на дне,         В земной нестройности истоки         Всего звучавшего во мне.         И землю заново открыл я,         Когда затих последний звук,         И ощутил не лёгкость крыльев,         А силу загрубелых рук.

        Черней и ниже пояс ночи,         Вершина строже и светлей.         А у подножья — шум рабочий         И оцепление огней.         Дикарский камень люди рушат,         Ведут стальные колеи.         Гора открыла людям душу         И жизни прожитой слои.         Качали тех, кто, шахту вырыв,         Впервые в глубь её проник.         И был широко слышен в мире         Восторга вырвавшийся крик.         Но над восторженною силой,         Над всем, что славу ей несло,         Она угрюмо возносила         Своё тяжёлое чело.