«Весна — от колеи шершавой…»
Весна — от колеи шершавой
До льдинки утренней — моя.
Упрямо в мир выходят травы
Из темного небытия.
И страшно молод и доверчив,
Как сердце маленькое — лист,
И стынет он по-человечьи,
Побегом вынесенный ввысь.
И в нас какое-то подобье:
Мы прорастаем только раз,
Чтоб мир застать в его недобрый
Иль напоенный солнцем час.
Нам выпало и то, и это,
И хоть завидуем другим,
Но, принимая зрелость лета,
Мы жизнь за все благодарим.
Мы знаем, как она боролась
У самой гибельной стены, —
И веком нежность и суровость
В нас нераздельно сведены.
И в постоянном непокое
Душе понятны неспроста
И трав стремленье штыковое,
И кротость детская листа.
«Тревожит вновь на перепутье…»
Тревожит вновь на перепутье
Полет взыскательных минут.
Идут часы — и по минуте
Нам вечность емкую дают.
В душе, с годами не свободной,
Все круче напряженный ритм.
И только вижу мимолетно:
Река течет, заря горит.
Березы яркие теснятся,
По свету листья разметав,
И травы никнут — им не снятся
Былые поколенья трав.
Там древние свои законы,
И в безучастности земли
Граничит ритм наш беспокойный
С покоем тех, что уж прошли.
Земля моя, я весь — отсюда,
И будет час — приду сюда,
Когда зрачки мои остудит
Осенним отблеском звезда.
И думаю светло и вольно,
Что я не твой, а ты — моя
От гулких мачт высоковольтных
До неуютного жнивья.
И душу я несу сквозь годы,
В плену взыскательных минут
Не принимая той свободы,
Что безучастностью зовут.
«Тревожит вновь на перепутье…»
Среди цементной пыли душной,
Среди кирпичной красноты
Застигла будничную душу
Минута высшей красоты.
И было все привычно-грубо:
Столб, наклонившийся вперед,
И на столбе измятый рупор —
Как яростно раскрытый рот.
Но так прозрачно, так певуче
Оттуда музыка лилась…
И мир был трепетно озвучен,
Как будто знал ее лишь власть.
И в нем не достигали выси,
Доступной музыке одной,
Все звуки, без каких немыслим
День озабоченно-земной.
Тяжка нестройная их сила,
Неодолима и густа…
А душу странно холодила
Восторженная высота.
Быть может, там твоя стихия?
Быть может, там отыщешь ты
Почувствованное впервые
Пристанище своей мечты?
Я видел все. Я был высоко.
И мне открылись, как на дне,
В земной нестройности истоки
Всего звучавшего во мне.
И землю заново открыл я,
Когда затих последний звук.
И ощутил не легкость крыльев,
А силу загрубелых рук.
«Торопит нас крутое время…»
Торопит нас крутое время,
И каждый день в себе несет
Отчаянные измерения
Зовущих далей и высот.
Расчеты твердые, скупые
Таят размах мечты твоей
В разумно скованной стихии
Смертельных сил и скоростей.
Ты с ней велик: стихия эта,
Тобой рожденная, — твоя.
И кружит старая планета
Всю современность бытия.
А ты в стремительном усилье,
Как вызов, как вселенский клич,
Выносишь солнечные крылья,
Чтоб запредельное — постичь.
Но в час, когда отдашь ты душу
Безумью сил и скоростей
И твой последний крик заглушит
Машина тяжестью своей, —
В смешение масла, пыли, крови
Так жалко-бледны кисти рук…
И мы спешим, нахмурив брови,
Убрать твой прах, умолкший вдруг.
И той поспешностью, быть может,
Хотим сказать мы — без речей,
Что миг бессилья так ничтожен
Перед могуществом людей.
«Так — отведешь туман рукою…»
Так — отведешь туман рукою
И до конца увидишь вдруг
В избытке света и покоя
Огромный дали полукруг.
Как мастер на свою картину,
Чуть отойдя, глядишь без слов
На подвесную паутину
Стальных креплений и тросов.
За ней — певучею и длинной,
За гранями сквозных домов
Могуче веет дух былинный
С речных обрывов и холмов.
И сквозь тебя проходит время,
Сведя эпохи в миг один,
Как дым рабочий — с дымкой древней
Средь скромно убранных равнин.
И в этой дымке нет печали —
В ней словно тайны сведены.
Она — от непомерной дали,
От холодящей глубины.
И что бы душу ни томило,
Она опять в тебя влилась —
Очеловеченного мира
Очеловеченная власть.
«Опять над голым многолюдьем…»
Опять над голым многолюдьем
Июля солнечная власть,
И каждый рад открытой грудью
К земле по-древнему припасть.
Чей это стан? Какое племя?
Куда идет? Что правит им?
Но не теряет облик время,
И в людях он не вытравим.
Любой здесь временем помечен,
И оттого еще светлей
Святое утро человечье
Сквозит в невинности детей.
Дай подышать на пляже всласть им,
Они в неведенье — и пусть.
И знай, что истинное счастье
Слегка окрашивает грусть.
А речка мирно лижет ноги
Своим холодным языком.
Какие ждут еще тревоги
Тебя, лежащего ничком?
Тебе от них не отрешиться,
Они овеяли твой путь,
И сердце в шар земной стучится —
Мы жили в мире — не забудь.
Лось
Шнуры дымились. Мы беды не ждали,
И с горьких губ проклятье сорвалось,
Когда он встал на каменном увале —
Весенней силой вынесенный лось.
Он весь был клич — горячий и упругий,
И, принимая ветер на рога,
Он чуял в нем и брачный зов подруги,
И дальнее дыхание врага.
Была минута — из-за глыб молчащих
Стремительно, как бедственный сигнал,
Навстречу лосю вырвался запальщик
И с гулким криком шапкой замахал.
Стояло солнце диском дымно-черным.
Опали камни. Эхо улеглось.
С обломком ветки на рогах точеных
Мелькал в просветах оглушенный лось.
Ничком лежало свернутое тело.
Открытый рот — как омертвелый крик.
На много метров шапка отлетела,
И чуть дымился стиснутый пальник.
Вы эту силу юную измерьте
В ее живой бесстрашной наготе.
Кричат словами — о нелепой смерти,
Молчаньем — о спасенной красоте.
«Уже заря пошла на убыль…»
Уже заря пошла на убыль
И с желтым облачком свела
И черный крест, и черный купол,
И черные колокола.
В разноголосице весенней
Неслись трамваи и такси,
И просквозило сумрак пенье
Пасхальным отзвуком Руси.
И пенье меркло — будто ждали,
Что им ответят с высоты…
Казалось, души улетали
Через чернеющие рты.
Казалось, светоносный кто-то
Ответит сонмищу людей:
Мир в напряженье — перед взлетом
Иль перед гибелью своей?
Но замелькали шапки, шали,
Карманный зазвенел металл…
Нет, никого они не ждали
И осмеяли б тех, кто ждал.
Им слишком трезво ясен жребий.
И в переулки потекли
Они — бескрылые для неба
И тягостные для земли.
«Широкий лес остановил…»
Широкий лес остановил
Ночных ветров нашествие,
И всюду — равновесье сил,
И дым встает торжественный.
Шурши, дубовый лес, шурши
Пергаментными свитками,
Моей заждавшейся души
Коснись ветвями зыбкими.
За речкой, трепетной до дна,
За медленными дымами
Опять зачуяла она
Огромное, родимое.
И все как будто обрело
Тончайший слух и зрение —
И слышит и глядит светло
В минутном озарении.
Сквозит и даль и высота,
И мысль совсем не странная,
Что шорох палого листа
Отдастся в мироздании.
В осеннем поле и в лесу,
С янтарным утром шествуя,
Я к людям душу донесу
Прозрачной и торжественной.
«Оденусь — и я уж не тот…»
Оденусь — и я уж не тот:
Иным неподвластный заботам,
Мгновенно я взят на учет
И строгому времени отдан.
Услышу гудок на ходу —
И в гуле густом и высоком
Иду я привычно к труду —
Иду к человечьим истокам.
А тень вырастает длинней,
Знакомая мне и чужая.
Ломается в груде камней,
Походку мою искажая.
И тень ли, поденщик ли тот,
Что смотрит глазами пустыми,
Когда обыденность убьет
В работе значенье святыни?
Большой, угловатый в плечах,
Словцом перекинувшись скупо,
Товарищ отпустит рычаг
И место, и ночь мне уступит.
И крикнуть захочется мне:
— Откликнись, какая там эра
Свой прах отложила на дне
Открытого мною карьера?
Сюда, в непогожую мглу
Я вынес по вызову ночи,
Как мой экскаватор стрелу, —
Мечту в нетерпенье рабочем.
«В ночи заботы не уйдут…»
В ночи заботы не уйдут —
Вздремнут с открытыми глазами.
И на тебя глядит твой труд,
Не ограниченный часами.
И сколько слов — из-под пера,
Из-под резца — горячих стружек,
Пока частицею добра
Не станет мысль, с которой сдружен.
Светла, законченно-стройна,
Чуть холодна и чуть жестока,
На гордый риск идет она,
Порой губя свои истоки.
Оттачивая острие,
Летит в безвестное нацелясь, —
И постигаем мы ее
Космическую беспредельность.
Не отступая ни на пядь
Перед бессмыслием постылым,
Она согласна лишь признать
Вселенную своим мерилом.
«Ты в поисках особенных мгновений…»
Ты в поисках особенных мгновений
Исколесил дорогу не одну,
По вспышкам преходящих
впечатлений
Определяя время и страну.
И в каждой вспышке чудилось
открытье,
Душа брала заряд на много лет.
Но дни прошли — и улеглись событья
В ней, как в подшивке выцветших
газет.
Ей нужно чудо, чтоб завидно
вспыхнуть.
Но, это чудо в людях не открыв,
Ты выдаешь испытанною рифмой
Свой мастерски наигранный порыв.
Блюдя приличье, слушают не веря,
Зевком снижают с мнимой высоты,
И все невозвратимые потери
На сложную эпоху свалишь ты.
Не утешайся логикою гибкой.
Эпоха жарко дышит у дверей,
Как роженица — с трудною
улыбкой —
Насмешкой над обидою твоей.
«Нагрянет горе…»
Нагрянет горе. Сгорбит плечи.
И рядом дрогнет лучший друг.
Но сердцу ясно — круг очерчен,
И ты один вступил в тот круг.
Угрюмо ширится молчанье,
Испугом округляя рты,
И в немоте первоначальной
Все ждут как будто — что же ты?..
Когда заметят слезных пятен
Горячий глянец на лице, —
Им сразу легче — ты понятен
В их сострадательном кольце.
Но нет слезы. И нет излома
В крутой суровости бровей, —
Каким-то странным, незнакомым
Ты станешь для родных людей.
С дождем не все на свете грозы,
И та, что без дождя, страшней.
Ты знаешь цену льющим слезы
И цену твердости своей.
Чугун отдастся в тяжком шаге,
Но на толпу перед тобой
Повеет силой — как от флага
Со строгой черною каймой.
«Густая тень и свет вечерний…»
Густая тень и свет вечерний,
Как в сочетанье явь и сон.
На золотое небо чернью
Далекий город нанесен.
Он стал законченней и выше,
Не подавляя общий вид.
Движенья полный — он недвижен,
Тревожно-шумный — он молчит.
Без мелочей тупых и тусклых
Он вынес в огненную высь
И строгость зодческого чувства,
И шпили — острые, как мысль.
«Он вывел в небо заводскую…»
Он вывел в небо заводскую
Монументальную трубу,
И час и два держал людскую
Там, у подножия, толпу.
В нас тяга к высоте издревле.
И вот приплюснулись у стен
Зеваки, вниз ушли деревья,
Дома и ежики антенн.
Тысячелетней гордой силой
Отчаянное ремесло
Торжественно и неспесиво
Его над всеми вознесло.
И справа месяц запоздалый,
И солнце в левой стороне
С далеким, маленьким, усталым —
С ним поднимались наравне.
«Сюда не сходит ветер горный…»
Сюда не сходит ветер горный.
На водах солнечный отлив.
И лебедь белый, лебедь черный
Легко вплывают в объектив.
Как день и ночь. Не в них ли встретил
В минуту редкостную ты
Два проявленья в разном свете
Одной и той же красоты!
Она сливает в миг единый
Для тех, кто тайны не постиг,
И смелую доступность линий,
И всю неуловимость их.
Она с дичинкой от природы,
Присуще ей, как лебедям,
Не доверять своей свободы
Еще неведомым рукам.
«Зима крепит свою державу…»
Зима крепит свою державу.
В сугробах трав стеклянный сон.
По веткам белым и шершавым
Передается ломкий звон.
Синеет след мой не бесцельный.
О сказки леса, лег он к вам!
И гул певучести метельной
С вершин доходит по стволам.
Я у стволов, как у подножья
Величья легкого, стою.
И сердце родственною дрожью
Певучесть выдало свою.
В объятьях сосен я исколот.
Я каждой лапу бы пожал.
И красоты кристальный холод
По жилам гонит алый жар.
«Коснись ладонью грани горной…»
Коснись ладонью грани горной.
Здесь камень гордо воплотил
Земли глубинный, непокорный
Избыток вытесненных сил.
И не ищи ты бесполезно
У гор спокойные черты:
В трагическом изломе бездна,
Восторг неистовый — хребты.
Здесь нет случайностей нелепых, —
С тобою выйдя на откос,
Увижу грандиозный слепок
Того, что в нас не улеглось.
Изломы камня
Черней и ниже пояс ночи,
Вершина строже и светлей,
А у подножья — шум рабочий
И оцепление огней.
Дикарский камень люди рушат,
Ведут стальные колеи.
Гора открыла людям душу
И жизни прожитой слои.
Качали тех, кто, шахту вырыв,
Впервые в глубь ее проник,
И был широко слышен в мире
Восторга вырвавшийся крик.
Но над восторженною силой,
Над всем, что славу ей несло,
Она угрюмо возносила
Свое тяжелое чело.
Дымись, разрытая гора.
Как мертвый гнев —
Изломы камня.
А люди — в поисках добра —
До сердца добрались руками.
Когда ж затихнет суета,
Остынут выбранные недра,
Огромной пастью пустота
Завоет, втягивая ветры.
И кто в ночи сюда придет,
Услышит: голос твой — не злоба.
Был час рожденья, вырван плод,
И ноет темная утроба.
«Выхожу я осторожно…»
Выхожу я осторожно,
Месяц красен и велик.
А вдали — гудок дорожный,
Как пространства темный крик.
Есть в ночном пространстве сила,
И угрюма, и светла,
Та, что нас разъединила
И по-новому свела…
«Я не слыхал высокой скорби труб…»
Я не слыхал высокой скорби труб,
И тот, кто весть случайно обронил,
Был хроникально холоден и скуп,
Как будто прожил век среди могил.
Но был он прав. Мы обостренней
помним
Часы утрат, когда, в пути спеша,
О свежий холмик с именем
знакомым
Споткнется неожиданно душа.
Я принял весть и медленно вступил
Туда, где нет слезливых слов и лиц,
Где токи всех моих смятенных сил
В одно сознанье резкое слились.
И, может, было просветленье это,
Дошедшее ко мне сквозь много дней,
Преемственно разгаданным заветом —
Лучом последней ясности твоей.
Как эта ясность мне была близка
И глубиной и силой стержневой!
Я каждый раз в тебе ее искал,
Не затемняя близостью иной,
Размашисто, неровно и незрело
Примеривал я к миру жизнь мою.
Ты знала в нем разумные пределы
И беспредельность — ту, где я стою.
А я стою средь голосов земли.
Морозный месяц красен и велик.
Ночной гудок ли высится вдали?
Или пространства обнаженный крик?..
Мне кажется, сама земля не хочет
Законов, утвердившихся на ней:
Ее томит неотвратимость ночи
В коротких судьбах всех ее детей.
«Река — широкая, как дума…»
Река — широкая, как дума,
Кидает на берег волну.
Ненастье птичий крик угрюмый
Пророчит мне, как в старину.
Мечись, вещун, в полете низком,
По-первобытному пророчь.
Звезда на белом обелиске
Печаль вызванивает в ночь.
Иные шумы заглушая,
В предгрозовой глухой борьбе
Земля — горячая, живая —
Прислушалась к самой себе.
Пройдут величественно-жутко
И гром, и взблески впереди —
И все сожмется комом чутким,
Заколотившимся в груди.
Как будто яростным простором,
Всей бездной жизней и смертей
Земля гудит, чтоб счастье с горем
Я рассудить бы смог на ней.
«Полет и бег быстрей и выше…»
Полет и бег быстрей и выше.
Сближаю землю и звезду.
Но только путь, в который
вышел,
Я до заката не пройду.
Душа, на крыльях, на колесах
Спеши в любой зовущий край,
И все ж познанья трудный посох,
Как крест, неси — и не роняй.
Когда в разрыве дымки серой
Уловишь мира звук и цвет,
Не миг для чувства будет мерой,
Не легким отзвуком — ответ.
Пойдешь, осваивая чутко
За пядью пядь,
за пядью пядь.
Бессилье стынет
в промежутке —
У крыльев скорости не взять.
И в нарастающем движенье
Машин, событий и людей
Не раз пронижет осужденье
Неровной поступи твоей.
А жизни яркая летучесть
И оглушает, и пестрит,
Но слышишь ты,
стремясь и мучась,
Как верен сердца
скрытый ритм!..
А разве нужно — чт о
там скажут?
И нет обиды и вражды:
Они спешат. Они — туда же,
Где ждешь родную душу ты.
Поэзия
Иду — в невольном замиранье.
А ты ведешь, ведешь туда,
Где люди даль не измеряли
И не измерят никогда.
Где зримо — и неощутимо,
Где жжет — и не сжигает сил,
Где — ясные — проходят мимо
Скопленья дум, проблем, светил.
Вбирая добрую свободу,
Забыл я тяжесть той цены,
Которой к солнечному входу
С тобою мы вознесены.
Но, вспомнив дом, по-свойски строго
Веду тебя в обратный путь:
Переоденься у порога
И вровень с днем моим побудь.
Он мирный — грозный, нежный —
грубый.
Он труден другу и врагу.
Мне пот очерчивает губы,
Но, утверждаясь, я — смогу.
Ты учишь верить. Ты не идол,
Но заставляешь столько раз
Подняться так, чтоб свет я видел,
Как, может, видят в смертный час.
Тебе не стану петь я гимны,
Но, неотступная, всерьез
Ты о несбыточном шепчи мне,
Чтоб на земле мое сбылось.
«Здесь — в русском дождике осеннем…»
Здесь — в русском дождике осеннем
Проселки, рощи, города.
А там — пронзительным прозреньем
Явилась в линзах сверхзвезда.
И в вышине, где тьма пустая
Уже раздвинута рукой,
Душа внезапно вырастает
Над всею жизнью мировой.
Она взлетит — но и на стыке
Людских страстей и тишины
Охватит спор разноязыкий
Кругами радиоволны.
Что в споре? Истины приметы?
Столетья временный недуг?
Иль вечное, как ход планеты,
Движенье, замкнутое в круг?
В разладе тягостном и давнем
Скрестились руки на руле…
Душа, прозрей же в мирозданье,
Чтоб не ослепнуть на земле.
«Все гуще жизнь в душе теснится…»
Все гуще жизнь в душе теснится,
Вы здесь — и люди, и дела.
Вас прихотливою границей
Моя рука не обвела.
Ищу безадресную радость,
Не изменяя вам ни в чем,
А вы — входите и врывайтесь,
Но — под моим прямым лучом.
Шумны, напористы, бессчетны…
Меня для вас как будто нет.
И не слепит поочередно
Внимательный глубокий свет.
Томясь потерями своими,
Хочу обманчивое смыть,
Чтобы единственное имя
Смогло на каждом проступить.
И, подчиняясь жажде острой,
В потоке судеб, дней, ночей
Спешу я сам на перекресток
Людских угаданных лучей.
«Водою розовой — рассвет…»
Водою розовой — рассвет.
В рассветах повторенья нет.
И, кажется, в ночи решалось,
Какою быть она должна —
И переливчатая злость,
И тучи дымная усталость,
И голубая глубина.
Как непривычно день начать!
Теней обрывки на плечах.
Как будто из вчерашней жизни,
Неискушенный, я встаю:
Огни, уйдите! Солнце, брызни!
Живущий — в тело,
в сердце,
в мысли
Вбираю огненность твою.
И что-то въевшееся в нас
Ты выжигаешь всякий раз,
Чтоб сокровенное открылось
Перед землею и тобой, —
И жизнь опять щедра на милость,
Восполнив дней необратимость
Неугасимой новизной.
«Звезда обнажилась в просторе…»
Звезда обнажилась в просторе.
О дай к тебе верно прокрасться!
Не страшно споткнуться о горе —
Боюсь наступить я на счастье.
Глаза мои слепнут от света,
Глаза мои слепнут от мрака,
А счастье, притихшее где-то,
Стесняется слова и знака.
Клонясь головою повинной,
Я беды делю на две части, —
И горькая их половина —
Незряче измятое счастье.
«Лучи — растрепанной метлой…»
Лучи — растрепанной метлой.
Проклятье здесь и там —
Булыжник лютый и литой
Грохочет по пятам.
И что ни двери — крик чужих
Прямоугольным ртом,
И рамы окон огневых
Мерещатся крестом.
Как душит ветер в темноте!
Беги, беги, беги!
Здесь руки добрые — и те
Твои враги, враги…
Ногтями тычут в душу, в стих,
И вот уже насквозь
Пробито остриями их
Все, что тобой звалось.
За то, что ты не знал границ,
Дал воле имя — Ложь,
Что не был рожей среди лиц
И ликом — среди рож.
Лучи метут, метут, метут
Растрепанной метлой.
Заносит руку чей-то суд,
Когда же грянет — Твой?
«Я услышал: корявое дерево пело…»
Я услышал: корявое дерево пело,
Мчалась туч торопливая, темная сила
И закат, отраженный водою несмело,
На воде и на небе могуче гасила.
И оттуда, где меркли и краски и звуки,
Где коробились дальние крыши селенья,
Где дымки — как простертые в ужасе руки,
Надвигалось понятное сердцу мгновенье.
И ударило ветром, тяжелою массой,
И меня обернуло упрямо за плечи,
Словно хаос небес и земли подымался
Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье.
«Мирозданье сжато берегами…»
Мирозданье сжато берегами,
И в него, темна и тяжела,
Погружаясь чуткими ногами,
Лошадь одинокая вошла.
Перед нею двигались светила,
Колыхалось озеро без дна,
И над картой неба наклонила
Многодумно голову она.
Что ей, старой, виделось, казалось?
Не было покоя средь светил:
То луны, то звездочки касаясь,
Огонек зеленый там скользил.
Небеса разламывало ревом,
И ждала — когда же перерыв,
В напряженье кратком и суровом,
Как антенны, уши навострив.
И не мог я видеть равнодушно
Дрожь спины и вытертых боков,
На которых вынесла послушно
Тяжесть человеческих веков.
«На берегу черно и пусто…»
На берегу черно и пусто.
Себя не держат камыши.
Вода уходит, словно чувство
Из обессиленной души.
И обнажает предвечерний,
Уже не отраженный свет
В песке извилины теченья
И трепета волнистый след.
Сквозная судорога в водах —
Как в угасающем лице.
Непокоренья гордый подвиг
В их преждевременном конце.
Не оживив ни луг, ни поле,
Здесь устроители земли
По знаку неразумной воли
Всеосушающе — прошли.
И корни мертвенно обвисли
У вербы на краю беды,
И как извилина без мысли —
Речное русло без воды.
Прогресс, и я — за новью дерзкой,
Чтобы ее неумный друг
Не смог включить в твои издержки
Дела слепых и грубых рук.
«Хлестало, трясло, обдавало…»
Хлестало, трясло, обдавало
Пронзительно-светлой водой,
И в туче гудели обвалы
Над плоско прибитой землей.
И слой удушающей пыли —
Осадок пройденного дня —
Дождинки стремительно смыли
С дороги моей и с меня.
И в гуле наклонного ливня,
Сомкнувшего землю и высь,
Сверкнула извилина длинно,
Как будто гигантская мысль.
Та мысль, чья смертельная сила
Уже не владеет собой,
И все, что она осветила,
Дано ей на выбор слепой.
«Все, что было со мной, — на земле…»
Все, что было со мной, — на земле.
Но остался, как верный залог,
На широком, спокойном крыле
Отпечаток морозных сапог.
Кто ступал по твоим плоскостям,
Их надежность сурово храня,
Перед тем, как отдать небесам
Заодно и тебя и меня?
Он затерян внизу навсегда.
Только я, незнакомый ему,
Эту вещую близость следа
К облакам и светилам — пойму.
Нам сужден проницательный свет,
Чтоб таили его, не губя,
Чтобы в скромности малых примет
Мы умели провидеть себя.
Мост
Погорбившийся мост сдавили берега,
И выступили грубо и неровно
Расколотые летним солнцем бревна,
Наморщилась холодная река,
Течением размеренно колебля
Верхушку остро выгнанного стебля,
Который стрелкой темный ход воды,
Не зная сам зачем, обозначает, —
И жизнь однообразьем маеты
Предстанет вдруг — и словно укачает.
Ты встанешь у перил. Приложишь меру.
Отметишь мелом. Крепко сплюнешь сверху.
Прижмешь коленом свежую доску,
И гвоздь подставит шляпку молотку
И тонко запоет — и во весь рост
Ты вгонишь гвоздь в погорбившийся мост.
И первый твой удар — как бы со зла,
Второй удар кладешь с присловьем хлестким,
А с третьим струнно музыка пошла
По всем гвоздям, по бревнам и по доскам.
Когда же день утратит высоту,
И выдвинется месяц за плечами,
И свет попеременно на мосту
Метнут машины круглыми очами —
Их сильный ход заглушит ход воды,
И, проходящей тяжестью колеблем,
Прикрыв глаза, себя увидишь ты
В живом потоке напряженным стеблем.
«Вознесенье железного духа…»
Вознесенье железного духа
В двух моторах, вздымающих нас.
Крепко всажена в кресло старуха,
Словно ей в небеса не на час.
И мелькнуло такое значенье,
Как себя страховала крестом,
Будто разом просила прощенья
У всего, что прошло под винтом.
А под крыльями — пыльное буйство.
Травы сами пригнуться спешат.
И внезапно — просторно и пусто,
Только кровь напирает в ушах.
Напрягает старуха вниманье,
Как праматерь, глядит из окна.
Затерялись в дыму и в тумане
Те, кого народила она.
И хотела ль того, не хотела —
Их дела перед ней на виду.
И подвержено все без раздела
Одобренью ее и суду.
«Когда прицельный полыхнул фугас…»
Когда прицельный полыхнул фугас,
Казалось, в этом взрывчатом огне
Копился света яростный запас,
Который в жизни причитался мне.
Но мерой, непосильною для глаз,
Его плеснули весь в единый миг —
И то, что видел я в последний раз,
Горит в глазницах пепельных моих.
Теперь, когда иду среди людей,
Подняв лицо, открытое лучу,
То во вселенной выжженной моей
Утраченное солнце я ищу.
По-своему печален я и рад,
И с теми, чьи пресыщены глаза,
Моя улыбка часто невпопад,
Некстати непонятная слеза.
Я трогаю руками этот мир —
Холодной гранью, линией живой
Так нестерпимо памятен и мил,
Он весь как будто вновь изваян мной,
Растет, теснится, и вокруг меня
Иные ритмы, ясные уму,
И словно эту бесконечность дня
Я отдал вам, себе оставив тьму.
И знать хочу у праведной черты,
Где равновесье держит бытие,
Что я средь вас — лишь памятник беды,
А не предвестник сумрачный ее.
«Привиденьем белым и нелепым…»
Привиденьем белым и нелепым
Я иду — и хаос надо мной —
То, что прежде называлось небом,
Под ногами — что звалось землей.
Сердце бьется, словно в снежном
коме,
Все лишилось резкой наготы.
Мне одни названья лишь знакомы
И неясно видятся черты.
И когда к покинутому дому,
Обновленный, я вернусь опять,
Мне дано увидеть по-иному,
По-иному, может быть, понять…
Но забыться… Вейся, белый хаос!
Мир мне даст минуту тишины,
Но когда забыться я пытаюсь —
Насылает мстительные сны.
«Они метались на кроватях…»
Они метались на кроватях —
И чей-то друг, и сын, и муж.
О них вздыхали, как о братьях,
Стыдясь их вывихнутых душ.
И, жгут смирительный срывая,
Они кричат: «Остановись!
Не жги, проклятая, больная,
Смещенная безумьем жизнь!»
Дежурных бдительные руки
Их положили, подоспев.
И тут вошли в палату звуки —
Простой и ласковый напев.
И кротко в воздухе повисла
Ладонь, отыскивая лад,
И трудно выраженье смысла
Явил больной и скорбный взгляд.
А голос пел: мы — те же звуки,
Нам так гармония нужна,
И не избавиться от муки,
Пока нарушена она.
Взгляни устало, но спокойно:
Все перевернутое — ложь.
Здесь высоко, светло и стройно,
Иди за мною — и взойдешь.
Девичье-тонкий в перехвате,
Овеяв лица ветерком,
Белея, уходил халатик
И утирался рукавом.
«Тянулись к тучам, ждали с высоты…»
Тянулись к тучам, ждали с высоты
Пустым полям обещанного снега,
В котором есть подобье доброты
И тихой радости.
Но вдруг с разбега
Ударило по веткам молодым,
Как по рукам, протянутым в бессилье,
Как будто не положенного им
Они у неба темного просили.
И утром я к деревьям поспешил.
Стволов дугообразные изгибы,
Расщепы несогнувшихся вершин,
Просвеченные ледяные глыбы,
Висячей тяжестью гнетущие мой лес,
Увидел я… И все предстало здесь
Побоищем огромным и печальным.
И полоса поникнувших берез,
С которой сам я в этом мире рос,
Мне шествием казалась погребальным.
Когда ж весною белоствольный строй
Листвою брызнул весело и щедро,
Дыханье запыхавшегося ветра
Прошло двойным звучаньем надо мной.
Живое лепетало о живом,
Надломленное стоном отвечало.
Лишь сердце о своем пережитом
Искало слов и трепетно молчало.
«Лес расступится — и дрогнет…»
Лес расступится — и дрогнет,
Поезд — тенью на откосах,
Длинно вытянутый грохот
На сверкающих колесах.
Раскатившаяся тяжесть,
Мерный стук на стыках стали,
Но, от грохота качаясь,
Птицы песен не прервали,
Прокатилось, утихая,
И над пропастью оврага
Только вкрадчивость глухая
Человеческого шага.
Корни выползли ужами,
Каждый вытянут и жилист,
И звериными ушами
Листья все насторожились.
В заколдованную небыль
Птица канула немая,
И ногой примятый стебель
Страх тихонько поднимает.
«И я опять иду сюда…»
И я опять иду сюда,
Томимый тягой первородной,
И тихо в пропасти холодной
К лицу приблизилась звезда.
Опять знакомая руке
Упругость легкая бамбука,
И ни дыхания, ни звука —
Как будто все на волоске.
Не оборвись, живая нить!
Так стерегуще все, чем жил я,
Меня с рассветом окружило,
Еще не смея подступить.
И, взгляд глубоко устремя,
Я вижу: суетная сила
Еще звезду не погасила,
В воде горящую стоймя.
«Нетерпеливый трепет звезд…»
Нетерпеливый трепет звезд
Земли бестрепетной не будит.
А ночь — как разведенный мост
Меж днем былым и тем, что будет.
И вся громада пустоты,
Что давит на плечи отвесно,
Нам говорит, что я и ты —
Причастны оба к этой бездне.
«Поднялась из тягостного дыма…»
Поднялась из тягостного дыма,
Выкруглилась в небе —
И глядит.
Как пространство
Стало ощутимо!
Как сквозное что-то холодит!
И уже ни стены,
Ни затворы,
Ни тепло зазывного огня
Не спасут…
И я ищу опоры
В бездне,
Окружающей меня.
Одарив
Пронзительным простором,
Ночь встает,
Глазаста и нага.
И не спит живое —
То, в котором
Звери чуют брата и врага.
«Над сонным легче — доброму и злому…»
Над сонным легче — доброму и злому,
Лицо живет, но безответно. Там,
Наверно, свет увиден по-иному,
И так понятно бодрствующим нам:
Там жизнь — как луч, который
преломила
Усталости ночная глубина,
И возвращает мстительная сила
Все, что тобою прожито, со дна.
Минувший день, назойливым возвратом
Не мучь меня до завтрашнего дня,
Иль, может, злишься ты перед собратом,
Что есть еще в запасе у меня?
Но, может, с горькой истиной условясь,
В такие ночи в несвободном сне
Уже ничем не скованная совесть
Тебя как есть показывает мне.
«Живу меж двух начал…»
Живу меж двух начал —
И сердце часто бьется.
Жестокий ритм забот
Не эхом отдается
В душе моей, а звуком, звуком, звуком,
И нет конца моим тягучим
мукам.
Но я встаю и обвожу мой мир
Хранительным и беспощадным кругом.
Входи, стихия! Здесь я наг и сир,
Так будь моим диктатором и другом.
Мы будем долго над землей летать,
Устанем, обретая силы.
И сгинем, чтобы встретиться опять.
«Когда несказанное дышит…»
Когда несказанное дышит,
Когда настигнутое жжет,
Когда тебя никто не слышит
И ничего уже не ждет, —
Не возвещая час прихода,
Надеждой лишней не маня,
Впервые ясная свобода
Раздвинет вдруг пределы дня.
И мысль, как горечь, — полной мерой.
И вспышка образа — в упор,
Не оправданье чьей-то веры,
Неверящим — не приговор.
На них ли тратить час бесценный?
Ты вне назойливых страстей…
Здесь — искупление измены
Свободе творческой твоей.
«В такие красные закаты…»
В такие красные закаты
Деревья старые и те
Дрожат,
Как будто виноваты
В своей осенней нищете.
Но в их изгибах обнаженней
Я вижу напряженье сил,
С которым леса шум тяжелый
Здесь каждый ствол их возносил.
«Весь день как будто жду кого-то…»
Весь день как будто жду кого-то.
Пора, пора!
Вот пыль с обрыва — сквозь ворота
И — в глубь двора.
С такою пылью — только дальний
И скорый друг.
Минута встречи — все отдай ей
Сполна и вдруг.
Звенело золотом нам слово
И серебром.
Так чем поделимся мы снова,
Каким добром?
Входи скорей! Не стал я нищим,
Хоть знал семь бед.
А что потеряно — отыщем,
Как вспыхнет свет.
Не будет света — вздуем мигом
Огонь в ночи.
Ты только мимо, мимо, мимо
Не проскочи.
«Опять мучительно возник…»
Опять мучительно возник
Передо мною мой двойник.
Сперва живет, как люди:
Окончив день, в преддверье сна
Листает книгу, но она
В нем прежнего не будит.
Уж все разбужено давно
И, суетою стеснено,
Уснуло вновь — как насмерть.
Чего хотелось? Что сбылось?
Лежит двойник мой — руки врозь,
Бессильем как бы распят.
Но вот он медленно встает —
И тот как будто и не тот:
Во взгляде — чувство дали,
Когда сегодня одного,
Как обреченного, его
На исповедь позвали.
И, сделав шаг в своем углу
К исповедальному столу,
Прикрыл он дверь покрепче,
И сам он думает едва ль,
Что вдруг услышат близь и даль
То, что сейчас он шепчет.
«Мрак расступился — и в разрыве…»
Мрак расступился — и в разрыве
Луч словно сквозь меня прошел.
И я увидел ночь в разливе
И среди ночи — белый стол.
Вот она, родная пристань.
Товарищ, тише, не толкай:
Я полон доверху тем чистым,
Что бьет порою через край.
Дай тихо подойти и тихо
Назваться именем своим.
Какое ни было бы лихо —
Я от него хоть здесь храним.
Вокруг меня — такое жженье,
Вокруг меня — и день и ночь.
Вздыхает жизнь от напряженья
И просит срочно ей помочь.
И все размеренно и точно:
Во мраке ночи, в свете ль дня
В ней все неумолимо-срочно —
Ну что же, торопи меня,
Людская жизнь, но дай мне в меру
В том срочном вынести в себе
С рожденья данную мне веру,
Что вся — насквозь — в твоей судьбе.
И этой вере дали имя
Понятное, как слово «мать».
А нас зовут, зовут детьми твоими.
Так дай взаимно нас понять.
«В эту ночь с холмов, с булыжных улиц…»
В эту ночь с холмов, с булыжных улиц
Собирались силы темных вод.
И когда наутро мы проснулись,
Шел рекой широкий ледоход.
Размыкая губы ледяные,
Говорила вольная вода.
Это было в мире не впервые,
Так зачем спешили мы сюда?
А река — огромная, чужая,
Спертая — в беспамятстве идет,
Ничего уже не отражая
В мутной перекошенности вод.
От волны — прощальный холод снега,
Сочный плеск — предвестье первых слов,
И кругом такой простор для эха,
Для далеких чьих-то голосов.
Нет мгновений кратких и напрасных —
Доверяйся сердцу и глазам:
В этот час там тихо светит праздник,
Слава Богу, неподвластный нам.
«Нет, не соленый привкус нищеты…»
Нет, не соленый привкус нищеты —
Нам сводит губы жажда этой жизни,
Боязнь того, что, до конца не вызнав
Ее щедрот, исчезнем — я и ты.
Болезней много мы превозмогли,
Так дай нам Бог не увидать земли,
Где изобилье, ставши безобразьем,
Уже томит создателей своих,
И властно подчиняет чувства их,
И соблазняет прихотями разум.
«Когда беда в одной твоей судьбе…»
Когда беда в одной твоей судьбе,
Разрозненно другие поневоле
Почувствуют всю одинокость боли,
И им страшней порою, чем тебе.
Но если всем один удел, тогда…
Гляди: лучи стремительно и метко
Бьют по наростам тягостного льда —
И, вырываясь, дергаются ветки.
«Вчерашний день прикинулся больным…»
Вчерашний день прикинулся больным
И на тепло и свет был скуп, как скряга,
Но лишь зачуял свой конец — от страха
Стер сырость, разогнал ненастный дым
И закатил роскошный, незаконный,
В воде горящий и в стекле оконном
Нелепо торжествующий закат.
А нынешний — его веселый брат —
Светил широко, но не ослепляя,
И сам как будто был тому он рад,
Что видится мне дымка полевая,
Как зыбкое последнее тепло
Земли тяжелой, дремлюще-осенней.
Но время угасанья подошло —
Его неотвратимое мгновенье
Не отразили воды и стекло,
Лишь на трубе, стволом упертой в небо,
Под дымом, что струился в том стволе,
Прошло сиянье — легкое, как небыль.
Еще один мой вечер на земле.
«И вышла мачта черная — крестом…»
И вышла мачта черная — крестом,
На барже камень, сваленный холмом,
И от всего, что плыло мне навстречу,
Не исходило человечьей речи.
И к берегам, где меркли огоньки,
Вода ночная в ужасе бросалась,
А после долго посреди реки
Сама с собой с разбегу целовалась.
Сгустилась темь. Костер совсем потух.
Иными стали зрение и слух.
Давно уж на реке и над рекою
Все улеглось. А что-то нет покоя.
«И опять возник он с темным вязом…»
И опять возник он с темным вязом —
Прямо с неба нисходящий склон.
Ты с какой минутой жизни связан?
Памятью какою осенен?
Ничего припомнить не могу я,
Ничего я вслух не назову.
Но, как речь, до времени глухую,
Шум листвы я слышу наяву.
В этом шуме ни тоски, ни смуты,
Думы нет в морщинах на стволе, —
Делит жизнь на вечность и минуты
Тот, кто знает срок свой на земле.
И к стволу я телом припадаю,
Принимаю ток незримых сил,
Словно сам я ничего не знаю
Или знал, да здесь на миг забыл.
«Осень лето смятое хоронит…»
Осень лето смятое хоронит
Под листвой горючей,
Что он значит, хоровод вороний,
Перед белой тучей?
Воронье распластанно
мелькает,
Как подобье праха, —
Радуясь, ненастье ль накликает
Иль кричит от страха?
А внизу дома стеснили поле,
Вознеслись над бором.
Ты кричишь, кричишь не оттого ли,
Бесприютный ворон?
Где проселок? Где пустырь в бурьяне?
Нет пустого метра.
Режут ветер каменные грани,
Режут на два ветра.
Из какого века, я не знаю,
Из-под тучи белой
К ночи наземь пали эти стаи
Рвано, обгорело.
«Аэропорт перенесли…»
Аэропорт перенесли,
И словно изменился климат:
Опять здесь морось, а вдали
Восходят с солнцем корабли.
Я жил как на краю земли —
И вдруг так грубо отодвинут.
Где стройность гула? Где огни?
Руками раздвигаю вечер.
Лишь звуки острые одни
Всей человеческой возни,
Шипам терновника сродни,
Пронзают — ссоры, вздохи, речи.
Рванешься — и не улетишь, —
Таких чудес мы не свершили.
Но вот конец. Безмолвье крыш,
И точат полночь червь и мышь,
И яблоком раздора в тишь
Летит антоновка с вершины.
Стою, как на краю земли.
Удар — по темени, по крыше!
Сопи, недоброе, дремли!
К луне выходят корабли.
Как хорошо, что там, вдали,
А то б я ничего не слышал.
Дымки
Дорога все к небу да к небу,
Но нет даже ветра со мной,
И ноле не пахнет ни хлебом,
Ни поднятой поздней землей.
Тревожно-багров этот вечер:
Опять насылает мороз,
Чтоб каменно увековечить
Отвалы бесснежных борозд.
И солнце таращится дико
На поле, на лес, на село,
И лик его словно бы криком
Кривым на закате свело.
Из рупора голос недальний
Как будто по жести скребет,
Но, ровно струясь и не тая,
Восходят дымки в небосвод.
С вершины им видится лучше,
Какие там близятся дни,
А все эти страхи — летучи,
И сгинут, как в небе, они.