Снегирей орешник взвешивал На концах ветвей. Мальчик шел по снегу свежему Мимо снегирей. Не веселой, не угрюмою, А какой — невесть, Был он вдруг застигнут думою И напрягся весь. Встал средь леса первым путником, Набок голова — И по первоснежью прутиком Стал чертить слова: «Этот снег не белый — розовый, Он от снегиря. Рано утром из Березова Проходил здесь я»… И печатно имя выставил Прутиком внизу, И не слышал, как посвистывал Некий дух в лесу. Снегирей спугнув с орешника, В жажде буйных дел, Дух над мальчиком — над грешником — Грозно прохрипел: — А зачем ты пишешь по лесу Имя на снегу? Иль добрался здесь до полюса? Иль прошел тайгу? Снег ему не белый, — розовый!.. Погляди сперва! — И под валенками россыпью — Первые слова… …Первый стих, сливая в голосе Дерзость, боль и смех, Покатился эхом — по лесу, А слезами — в снег.

Пройдя сквозь ночь, я встретил рано Рассвет зимы лицом к лицу. Рассвет работал — поскрип крана Шел в тон скрипучему крыльцу. Над грудой сдвинутого праха, Как ископаемое сам, Скелет гигантского жирафа Явив земле и небесам, Кран с архаичностью боролся, Крюком болтая налегке, А после — пирамиду троса Неся сохранно на крюке. От напряженья бледно-синий, Воздушный с виду в той судьбе, Стальной пронзительностью линий Он поражал ее в себе.

А кто там в будке — тот ли, та ли,— Душа ль, в которой — высота? Душа ль, что рвется, вылетая Клубочком белым изо рта? Иль отрешенный, застекольный, Мой ближний стерся и умолк, Чтобы — ни радостно, ни больно, Чтоб только волю втиснуть в долг? Молчанье. Кран, как дух рабочий, Стрелою с хрустом поведя, Покончил вдруг с застоем ночи, Напружился — и, погодя… Не отрывалась, а всплывала Плита, теряющая вес, Как удивленная сначала, Она недолгий путь свой весь Чертила вытянуто, странно, Не отклоняясь ни на пядь: Она боялась грубой гранью Рассвет до крови ободрать. И двуединое подобье Бетон со спуском обретал: Неотвратимый — как надгробье, Торжественный — как пьедестал.

То в профиль, то лицом — при спуске — Там, надо мной, горит душа, На вечность плюнувши по-русски, Живой минутой дорожа. А здесь, по русскому присловью: «Один работай, семь дивись», — По-русски ртами диво ловят И головой — то вверх, то вниз. Железный жест под грузом точен, Без груза — радостно-широк: Талант наукой не источен, Науке дар свободный — впрок. Жаль, с ним — с безвестным — я расстанусь. Да что ему? В пылу труда Хранит в нас душу безымянность Надежней славы иногда…

Какая тьма! Лишь выйди на крыльцо, В уме сотрется даже цифра часа, Обложит полночь густотертой массой, И в ней мое оттиснется лицо. И ощупью ступая, как по краю, Теперь-то мне и хочется сказать, Когда я ничего уже не знаю, Когда я проклят иль прощен опять, Когда добру не в силах доверять И злу чужому в чистую тетрадь Не дал пути. А в душу? Печка, грей Не одного меня, а всех, кто в Доме: Чего порой не сыщешь у людей, Найдешь в дровах, иль угле, иль соломе! И прояснится ум в тебе тогда, И счет пойдет, но не такой, как прежде: Что величалось именем Беда, Ты сбросишь, словно стылые одежды, И вот в одной рубашке, не кляня, Благодаря — без слова — за проклятье, Как от успеха — руки у огня Ты потираешь — ты готов к расплате! И станешь думать: странен человек — Всю жизнь себя передает другому Через предметы: вот он, мой ночлег, Где три хозяйки вверенному Дому Придали вновь гостеприимный вид, И в книге, что подсунута на случай, Мое перо не жалобно скрипит, А свищет — благодарно и певуче. Хозяйки русской добрые черты Распознаешь в бесхитростных предметах: Там — знак ее хлопот и чистоты — Две простыни, как два квадратных света, А печка, довершая весь уют, Теплом и гулом каменного чрева Пробудит что-то древнее в тебе: Быть может, тягу к Очагу и Дому, Что столько лет в кочующей судьбе, Как к своему, ведет меня к любому! И час такой настроил бы меня На этот лад надолго — хоть до утра: Здесь лица барельефны от огня, И мысль приходит первобытно-мудрой. И все, что называем суетой; Которая дана взамен событий, Уже пережитая — на отстой В тебе пойдет, чтоб завтра стать забытой. Пока ж она, немирная еще, В душе перекипает, словно пена, Подсвеченное печкой горячо, Лицо твое выходит постепенно… — Зачем пришла? Скажи, зачем со мной пришла сюда? Мужские сны подсматривать? Подслушать, Как их словами бредит темнота? Как в ней неусыпленно реют души? Как этот навзничь брошенный пилот Из сельской авиации, как плена, Боящийся ненастья, — солнца ждет, Оборотись лицом ко всей Вселенной? Ты слышишь, как он вскрикнул и затих, Как будто понял — звуки слишком грубы. И где-то имя, трудное, как стих, Вылепливают судорожно губы. И та, кому принадлежит оно, Не знает, что коротенькое имя Примерено и накрепко дано Всей жизни, на двоих уж неделимой. И мне — какое дело в этот час До наших бед — они добра приметы, Когда взаимно мы в самих же нас — Переданные не через предметы.

Как будто век я не был тут, Не потому, что перемены. Все так же ласточки поют И метят крестиками стены. Для всех раскрытая сирень Все так же выгнала побеги Сквозь просветленно-зыбкий день, Сквозь воздух, полный синей неги. И я в глаза твои взглянул — Из глубины я ждал ответа, Но, отчужденный, он скользнул, Рассеялся и сгинул где-то. Тогда я, трепетный насквозь, Призвал на помощь взгляду слово, Но одиноко раздалось Оно — и тихо стало снова. И был язык у тишины — Сводил он нынешнее с давним, И стали мне теперь слышны Слова последнего свиданья. Не помню, пели ль соловьи, Была ли ночь тогда с луною, Но встали там глава твои, Открывшись вдруг, передо мною. Любви не знавшие, как зла, Они о страсти не кричали — В напрасных поисках тепла Они как будто одичали. И вышли ночью на огонь… И был огонь живым и щедрым — Озябшим подавал ладонь И не кидался вслед за ветром. Своею силой он играл — Ему не надо было греться: Он сам и грел, и обжигал, Когда встречал дурное сердце. А здесь он дрогнул и поник Перед раскрытыми глазами: Он лишь себя увидел в них И, резко выпрямившись, замер. Все одиночество его, Там отраженное, глядело И в ту минуту твоего В себя впустить не захотело. И, одинокий, шел я прочь, И уносил я… нет, не память! Как жадно всасывали ночь Цветы припухшими губами! Как время пестрое неслось, Как день бывал гнетуще вечен, Как горько всем отозвалось Мгновенье той последней встречи! Прости, последней — для тебя, А для меня она — вначале… И стал я жить, не торопя Души, которой не прощал я. Прости, и пусть, как чистый день, Мой благодарный вздох и радость Вдохнет раскрытая сирень За домовитою оградой. Не ты ль понять мне помогла (Как я твои не смог вначале) Глаза, что в поисках тепла Мне вновь открылись одичало.