Весна — от колеи шершавой До льдинки утренней — моя. Упрямо в мир выходят травы Из темного небытия. И страшно молод и доверчив, Как сердце маленькое — лист, И стынет он по-человечьи, Побегом вынесенный ввысь. И в нас какое-то подобье: Мы прорастаем только раз, Чтоб мир застать в его недобрый Иль напоенный светом час. Нам выпало и то и это, И хоть завидуем другим, Но, принимая зрелость лета, Мы жизнь за все благодарим. Мы знаем, как она боролась У самой гибельной стены, — И веком нежность и суровость В нас нераздельно сведены. И в постоянном непокое Тебе понятны неспроста И трав стремленье штыковое, И кротость детская листа.

В бессилье не сутуля плеч, Я принял жизнь. Я был доверчив. И сердце не умел беречь От хваткой боли человечьей. Теперь я опытней. Но пусть Мне опыт мой не будет в тягость: Когда от боли берегусь, Я каждый раз теряю радость.

Ладоней темные морщины — Как трещины земной коры. Вот руки, что меня учили Труду и жизни до поры. Когда ж ударил час разлуки, Они — по долгу матерей — Меня отдали на поруки Тревожной совести моей. Я до предела веком занят, Но есть минуты средь забот: Во всю мою большую память Вновь образ матери встает. Все та ж она, что шьет и моет, Что гнется в поле дотемна. Но словно вечностью самою Светло озарена она. Чертами теплыми, простыми Без всяких слов, наедине О человеческой святыне Она пришла напомнить мне. Так дай, родная, в них вглядеться, Чтоб я почувствовал сильней Наивные желанья детства И зрелость совести моей.

Ветер выел следы твои на обожженном песке. Я слезы не нашел, чтобы горечь крутую разбавить. Ты оставил наследство мне — Отчество, пряник, зажатый в руке, И еще — неизбывную едкую намять. Так мы помним лишь мертвых. Кто в сумрачной чьей-то судьбе Был виновен до гроба. И знал ты, отец мой, Что не даст никакого прощенья тебе Твоей доброй рукою Нечаянно смятое детство. Помогли тебе те, кого в ночь клевета родила И подсунула людям, как искренний дар свой. Я один вырастал и в мечтах, Не сгоревших дотла, Создал детское солнечное государство. В нем была Справедливость — Бессменный взыскательный вождь, Незакатное счастье светило все дни нам, И за каждую, даже случайную ложь Там виновных поили касторкою или хинином. Рано сердцем созревши, Я рвался из собственных лет. Жизнь вскормила меня, свои тайные истины выдав, И когда окровавились пажити, Росчерки резких ракет Зачеркнули сыновнюю выношенную обиду. Пролетели года. Обелиск. Траур лег на лицо… Словно стук телеграфный Я слышу, тюльпаны кровавые стиснув: «Может быть, он не мог Называться достойным отцом, Но зато он был любящим сыном Отчизны…» Память! Будто с холста, где портрет незабвенный, Любя, Стерли едкую пыль незабвенные руки. Это было, отец, потерял я когда-то тебя, А теперь вот нашел — и не будет разлуки…

В черном зеве печном Красногривые кони. Над огнем — Обожженные стужей ладони. Въелся в синюю мякоть Рубиновый перстень — То ли краденый он, То ль подарок невестин. Угловатый орел Над нагрудным карманом Держит свастику в лапах, Как участь Германии. А на выгоне Матерью простоволосой Над повешенной девушкой Вьюга гол о сит. Эта виселица С безответною жертвой В слове «Гитлер» Казалась мне буквою первой. А на грейдере Мелом беленные «тигры» Давят лапами Снежные русские вихри. Новогоднюю ночь Полосуют ракеты. К небу с фляжками Пьяные руки воздеты. В жаркой школе — Банкет. Господа офицеры В желтый череп скелета В учительской целят. В холодящих глазницах, В злорадном оскале, Может, будущий день свой Они увидали?.. Их веселье Штандарт осеняет с флагштока. Сорок третий идет Дальним гулом с востока. У печи, На поленья уставясь незряче, Трезвый немец Сурово украдкою плачет. И чтоб русский мальчишка Тех слез не заметил, За дровами опять Выгоняет на ветер. Непонятно мальчишке: Что все это значит? Немец сыт и силен — Отчего же он плачет?.. А неделю спустя В переполненном доме Спали впокат бойцы На веселой соломе. От сапог и колес Гром и скрип по округе. Из-под снега чернели Немецкие руки. Из страны непокорной, С изломистых улиц К овдовевшей Германии Страшно тянулись. И горел на одной Возле школы, На въезде, Сгустком крови бесславной Рубиновый перстень.

Далекий день. Нам по шестнадцать лет. Я мокрую сирень ломаю с хрустом: На парте ты должна найти букет И в нем — стихи. Без имени, но с чувством. В заглохшем парке чуткая листва Наивно лепетала язычками Земные, торопливые слова, Обидно не разгаданные нами. Я понимал затронутых ветвей Упругое упрямство молодое, Когда они в невинности своей Отшатывались от моих ладоней. Но май кусты порывисто примял, И солнце вдруг лукаво осветило Лицо в рекламном зареве румян И чей-то дюжий выбритый затылок. Я видел первый раз перед собой Вот эту, неподвластную эпохам, Прикрытую сиреневой листвой Зверино торжествующую похоть. Ты шла вдали. Кивали тополя. И в резких тенях, вычерченных ими, Казалась слишком грязною земля Под туфельками белыми твоими… Но на земле предельной чистотой Ты искупала пошлость человечью, — И я с тугой охапкою цветов Отчаянно шагнул тебе навстречу.

Дым березам по пояс. Торопись, не просрочь. Зарывается поезд В нелюдимую ночь. Мы так мало знакомы. Только это не в счет. Твою голову дрема Клонит мне на плечо. Но и в близости строгой Наших рук, наших плеч Я ревниво в дороге Буду сон твой беречь. Может, жизнью моею, Той, что в горьком долгу, Я иное навею, Я иное зажгу. Время ветром коснулось Твоих щек в эту ночь. О попутчица-юность, Торопись, не просрочь!

В себе ненужного не трогай. Смотри в глаза простого дня. Он в озабоченности строгой Хранит иное для меня. Вот — голубой трамвай прозвякал Звонком по-детски вдалеке. И кисть малярная — как факел — У встречной девушки в руке. Ее цветной и грубый фартук Среди морозной белизны Я принимаю словно карту Открытой заново страны. Пусть счастье вызреет не скоро, Но, пролагая верный след, Несу любовь я, для которой Уже обыденного — нет.

Зима крепит свою державу. В сугробах трав стеклянный сон. По веткам белым и шершавым Передается ломкий звон. Синеет след мой не бесцельный. О сказки леса, лег он к вам! И гул певучести метельной С вершин доходит по стволам. Я у стволов, как у подножья Величья легкого, стою. И сердце родственною дрожью Певучесть выдало свою. В объятьях сосен я исколот. Я каждой лапу бы пожал. И красоты кристальный холод По жилам гонит алый жар.

Та ночь была в свечении неверном, Сирены рваный голос завывал, И мрак прижался к нам, как дух пещерный, Седьмой тревогой загнанный в подвал. Извечный спутник дикости и крови, Людским раздорам потерявший счет, При каждом взрыве вскидывал он брови И разевал мохнатый черный рот. Над нами смерть ступала тяжко, тупо, Стальная, современная, она, Клейменная известной маркой Крупна, Была живым по-древнему страшна. А мрак пещерный на дрожащих лапах Совсем не страшен. Девочка, всмотрись: Он — пустота, он — лишь бездомный запах Кирпичной пыли, нечисти и крыс… Так ты вошла сквозь кутерьму ночную, Еще не зная о своей судьбе, Чтобы впервые смутно я почуял Зачатье сил, заложенных в тебе. Смерть уходила, в небе затихая, И напряженье в душах улеглось, И ощутил я чистоту дыханья И всю стихию спутанных волос. Тебя я вывел по ступенькам стылым Из темноты подвального угла, И руки, что беда соединила, Застенчивая сила развела. Среди развалин шла ты, Как в пустыне, Так близко тайну светлую храня. С тех пор я много прожил, Но поныне В тебе все та же тайна для меня. И как в ту ночь, Сквозь прожитые годы Прошли на грани счастья и беды, Волнуя целомудренностью гордой, Твои неизгладимые следы.

Развесистыми струями фонтана Обрызганная ластилась листва, А встреча зноем з а душу хватала, И в хриплом горле плавились слова. И голос твой был до предела сдержан, Но шел он из тревожной глубины, Пронизывал судьбу мою, как стержень, Несущий нетерпение весны. Он весь во мне — до горечи понятный, Так где ж была ты, мой тревожный друг? Горят на мне язвительные пятна — Прикосновенья душных чуждых рук. Я разорвал сплетенье хищных веток — Мы рядом в человеческом лесу. Как друг, на грудь кидается мне ветер, Ладонями проводит по лицу. Новорожденных листьев дрожь немая, Как тоненькие выстрелы — трава… Есть мука обновленья. Принимаю. И в хриплом горле плавятся слова.

Карьер — как выпитая чаша. Снимает солнце кожу с плеч, Здесь дождик судорожно пляшет, Чтоб ног о камни не обжечь. Кругом под желтым игом зноя Глыб вековое забытье. От жажды — в бочке привозное С железным привкусом питье. А там, вдали, аллеи сада, Легко доступные и мне, В стакане колкая прохлада По трехкопеечной цене. И в ночь, когда идешь с любимой, Вдруг отразят глаза твои Высокий выгиб лебединый Фонтаном вскинутой струи. Но я под плеск фонтана вспомню Ребят победно-хриплый вскрик, От взрыва пыль в каменоломне И в зной ударивший родник. Мы пили, вставши на колени, Как будто в мудрой простоте Здесь совершалось поклоненье Его суровой чистоте.

В низкой арке забрезжило. Смена к концу. Наши лица красны От жары и от пыли, А огонь неуемно идет по кольцу, Будто Змея Горыныча В печь заточили. Летний душ Словно прутьями бьет по спине, Выгоняя ночную усталость из тела, Ведь кирпич, Обжигаемый в адском огне, — Это очень нелегкое древнее дело. И не этим ли пламенем прокалены На Руси — Ради прочности зодческой славы — И зубчатая вечность Кремлевской стены, И Василья Блаженного Храм многоглавый? Неудачи, усталость И взрывчатый спор С бригадиром, Неверно закрывшим наряды,— Сгинет все, как леса, Как строительный сор, И останутся зданий крутые громады, Встанут — с будущим вровень. Из окон — лучи. И хоть мы на примете у славы не будем, Знайте: По кирпичу из горячей печи Города на ладонях Выносим мы людям.

Среди цементной пыли душной, Среди кирпичной красоты Застигла будничную душу Минута высшей красоты. И было все привычно грубо: Столб, наклонившийся вперед, И на столбе измятый рупор — Как яростно раскрытый рот. Но так прозрачно, так певуче Оттуда музыка лилась. И мир был трепетно озвучен, Как будто знал ее лишь власть. И в нем не достигали выси, Доступной музыке одной, Все звуки, без каких немыслим День озабоченно-земной. Тяжка нестройная их сила, Неодолима и густа. А душу странно холодила Восторженная высота. Быть может, там твоя стихия? Быть может, там отыщешь ты Почувствованное впервые Пристанище своей мечты?.. Я видел все. Я был высоко. И мне открылись, как на дне, В земной нестройности истоки Всего звучащего во мне. И землю заново открыл я, Когда затих последний звук, И ощутил не легкость крыльев, А силу загрубелых рук.

Так — отведешь туман рукою И до конца увидишь вдруг В избытке света и покоя Огромной дали полукруг. Как мастер на свою картину, Чуть отойдя, глядишь без слов На подвесную паутину Стальных креплений и тросов. За ней — певучею и длинной, За гранями сквозных домов Могуче веет дух былинный С речных обрывов и холмов. Скелет моста ползущий поезд Пронзает, загнанно дыша, И в беспредельности освоясь, Живая ширится душа. И сквозь нее проходит время, Сводя эпохи в миг один, Как дым рабочий — с дымкой древней Средь скромно убранных равнин. И что бы сердце ни томило, Она опять в тебя влилась — Очеловеченного мира Очеловеченная власть.

Сосед мой спит. Наморщенные грозно, Застыли как бы в шаге сапоги. И рукавица электрод морозный Еще сжимает волею руки. Еще доспехи, сброшенные с тела, Порыв движенья жесткого хранят. Сосед мой спит. Весь мир — большое дело, Которым жив он, болен и богат. Часы с браслетом на запястье дюжем Минуты века числят наизусть, И борода — спасение от стужи — Густа и непокорна, словно Русь. Грохочет дом, где хлеб и сон мы делим, И молодая вьюга у дверей По черному вычерчивает белым Изгибы человеческих путей. Они бессмертны — дай им только слиться, Они сотрутся — лишь разъедини. И дни простые обретают лица, И чистый свет кладут на лица дни.

Густая тень и свет вечерний — Как в сочетанье явь и сон. На золотое небо чернью Далекий город нанесен. Он стал законченней и выше. Не подавляя общий вид, Движенья полный — он недвижен, Тревожно-шумный — он молчит. Без мелочей — тупых и тусклых — Он вынес в огненную высь И строгость зодческого чувства, И шпили — острые, как мысль.

Шнуры дымились. Мы беды не ждали. И с жестких губ проклятье сорвалось, Когда он встал на каменном увале — Весенней силой вынесенный лось. Он весь был клич — горячий и упругий. И, принимая ветер на рога, Он чуял в нем и брачный зов подруги, И гневное дыхание врага. А там — средь сосен, обреченно хмурых, Готовая обвально прогреметь, Ждала в набитых аммонитом шпурах — Смерть. Была минута — из-за глыб молчащих Стремительно, как бедственный сигнал, Навстречу лосю вырвался запальщик И с гулким криком шапкой замахал. Стояло солнце диском дымно-черным. Опали камни. Эхо улеглось. С обломком ветки на рогах точеных Мелькал в просветах оглушенный лось. Ничком лежало свернутое тело. Открытый рот — как омертвелый крик. На много метров шапка отлетела, И чуть дымился стиснутый пальник. Вы эту силу юную измерьте В ее живой бесстрашной наготе!.. Вы говорите о нелепой смерти, А я — о человечьей красоте.

Торопит нас крутое время, И каждый час в себе несет Отчаянные измеренья Зовущих далей и высот. Расчеты твердые, скупые Таят размах мечты твоей В разумно скованной стихии Смертельных сил и скоростей. Ты с ней велик: стихия эта, Тобой рожденная, — твоя. И кружит старая планета Всю современность бытия. А ты в стремительном усилье, Как вызов, как вселенский клич, Выносишь солнечные крылья, Чтоб запредельное постичь. Но в час, когда отдашь ты душу Безумью сил и скоростей И твой последний крик заглушит Машина тяжестью своей,— В смешенье масла, пыли, крови Так жалко тают кисти рук… И мы спешим, нахмурив брови, Закрыть увиденное вдруг. И той поспешностью, быть может, Хотим сказать мы — без речей, Что миг бессилья так ничтожен Перед могуществом людей.

Гляжу в ночи на то, что прожил. Была весна. И был разлив. С годами сердце стало строже, Себя ревниво сохранив. И, верное своей природе, Оно не чуждо дню весны, Но в нем теперь не половодье, А просветленность глубины.

Нагрянет горе. Сгорбит плечи. И рядом вздрогнет лучший друг. Но сердцу ясно: круг очерчен, И ты один вступил в тот круг. Угрюмо ширится молчанье, Испугом округляя рты, И в тишине первоначальной Все ждут как будто: что же ты? Когда заметят слезных пятен Горячий глянец на лице, Им сразу легче — ты понятен В их сострадательном кольце. Но нет слезы и нет излома В крутой суровости бровей. Каким-то странным, незнакомым Ты станешь для родных людей. С дождем не все на свете грозы, И та, что без дождя, страшней. Ты знаешь цену льющим слезы — И цену твердости твоей. Чугун отдастся в тяжком шаге, Но на людей перед тобой Повеет силой — как от флага Со строгой черною каймой.

Когда бы все, чего хочу я, И мне давалось, как другим, Тревогу темную, ночную Не звал бы именем твоим. И самолет, раздвинув звезды, Прошел бы где-то в стороне, И холодком огромный воздух Не отозвался бы во мне. От напряженья глаз не щуря, Не знал бы я, что пронеслось Мгновенье встречи — черной бурей Покорных под рукой волос. Глаза томительно-сухие Мне б не открыли в той судьбе, Какие жгучие стихии Таишь ты сдержанно в себе. Все незнакомо, как вначале: Открой, вглядись и разреши!.. За неизведанностью дали — Вся неизведанность души. И подчиняться не умея Тому, что отрезвляет нас, И слепну в медленном огне я, И прозреваю каждый час.

В ночи заботы не уйдут — Вздремнут с открытыми глазами. И на тебя глядит твой труд, Не ограниченный часами. И сколько слов из-под пера, Из-под резца горячих стружек, Пока частицею добра Не станет мысль, с которой сдружен. Светла, законченно стройна, Чуть холодна и чуть жестока. На гордый риск идет она, Порой губя свои истоки. Не отступая ни на пядь Перед безмыслием постылым, Она согласна лишь признать Вселенную своим мерилом.

Широкий лес остановил Ночных ветров нашествие, И всюду — равновесье сил, И дым встает — торжественный. Шурши, дубовый лес, шурши Пергаментными свитками, Моей заждавшейся души Коснись ветвями зыбкими! За речкой, трепетной до дна, За медленными дымами Опять зачуяла она Огромное, родимое. И все как будто обрело Тончайший слух и зрение. И слышит и глядит светло В минутном озарении. Сквозят и даль и высота, И мысль совсем не странная, Что шорох палого листа Отдастся в мироздании. В осеннем поле и в лесу, С лучом янтарным шествуя, Я к людям утро донесу Прозрачным и торжественным.

Ты вернула мне наивность. Погляди — над головой Жаворонок сердце вынес В светлый холод ветровой. Расколдованная песня! Вновь я с травами расту, И по нити по отвесной Думы всходят в высоту. Дольным гулом, цветом ранним, Закачавшимся вдали, Сколько раз еще воспрянем С первым маревом земли! Огневое, молодое Звонко выплеснул восток. Как он бьется под ладонью — Жавороночий восторг! За мытарства, за разлуки Навсегда мне суждены Два луча — девичьи руки — Над становищем весны.

Деревья бьет тяжелый ветер, Водою тучи изошли; В пожарно-красные просветы Гляжу из сумрака земли. А мокрый сумрак шевелится: В порывах шумной маеты На ветках вырезались листья, Внизу прорезались цветы. Пронзительно побеги лезут, Возносится с вершины грач, Растут столбы, растет железо В просветы выстреливших мачт. И вся в стремительном наклоне, В какой-то жажде высоты, По ветру вытянув ладони, Пробилась утренняя — ты.

Сюда не сходит ветер горный. На водах — солнечный отлив. И лебедь белый, лебедь черный Легко вплывают в объектив. Как день и ночь. Не так ли встретил В минуту редкостную ты Два проявленья в разном свете Одной и той же красоты? Она сливает в миг единый Для тех, кто тайны не постиг, И смелую доступность линий, И всю неуловимость их. Она с дичинкой от природы: Присуще ей, как лебедям, Не доверять своей свободы Еще неведомым рукам.

Экран вписался в темный вечер Квадратно, холодно, бело. Мгновенье жизни человечьей Здесь отразилось — и прошло. Уже добро не рукоплещет, Наказанное зло вдали, И только бабочки трепещут, Как сны очищенной земли. Но знаю, в тишине тревожась, Что хищный сумрак — не из сна. И полночь рой летучих рожиц Мне кажет из-за полотна.

Смычки полоснули по душам — И вскрикнула чья-то в ответ. Минувшее — светом потухшим. Несбыточным — вспыхнувший свет. Вспорхнула заученно-смело, Застыв, отступила на пядь. Я знаю: изгибами тела Ты вышла тревожить — и лгать. Я в музыку с площади брошен, И чем ты уверишь меня, Что так мы певучи под ношей Людского громоздкого дня? Ломайся, покорная звуку! Цветком бутафорским кружись! По кругу, по кругу, по кругу — Планета, душа моя, жизнь!

Опять над голым многолюдьем Июля солнечная власть, И каждый рад открытой грудью К земле по-древнему припасть. Чей это стан? Какое племя? Куда идет? Что правит им?.. Но не теряет облик время, И в людях он невытравим. Любой здесь временем помечен, И оттого еще светлей Святое утро человечье Сквозит в невинности детей. Дай пошалить на пляже всласть им, Они в неведенье — и пусть. И знай, что истинное счастье Слегка окрашивает грусть. А речка мирно лижет ноги Своим холодным языком, Какие ждут еще тревоги Тебя, лежащего ничком? Тебе от них не отрешиться. Они овеяли твой путь. И сердце в шар земной стучится: Мы жили в мире — не забудь.

Иду — в невольном замиранье, А ты ведешь, ведешь туда, Где люди даль не измеряли И не измерят никогда. Где зримо — и неощутимо, Где жжет — и не сжигает сил, Где, ясные, проходят мимо Скопленья дум, проблем, светил. Вбирая добрую свободу, Забыл я тяжесть той цены, Которой к солнечному входу С тобою мы вознесены. Но, вспомнив дом, по-свойски строго Веду тебя в обратный путь. Переоденься у порога И вровень с днем моим побудь. Он мирный — грозный, нежный, грубый. Он труден другу и врагу. Мне пот очерчивает губы, Но, утверждаясь, я — смогу. Ты учишь верить. Ты не идол, Но заставляешь столько раз Подняться так, чтоб свет я видел, Как, может, видят в смертный час. Тебе не стану петь я гимны, Но, неотступная, всерьез Ты о несбыточном шепчи мне, Чтоб на земле мое сбылось.